Делая добро да не унываем, ибо в свое время пожнем... (Послание Апостола Павла к галатам. Гл.6)
Жизнь, благородно наделенная и будто поцелованная нерушимой доселе прелестью многомерного существования, за многие десятки тысяч лет существования людей прошла этапы страшных войн и гениальнейших открытий, кощунственных идей и беспримерного развития многих видов искусств. Человек постиг скрытые в черных дырах тайны мегагалактик, вник в суть микрочастиц, в энергию ядра и создал то, чего бы никогда не создала природа. И даже окружавший его мир мощнейшими лекалами науки перекроил под свои нужды. Но сам он доселе остался почти так же прост и однообразен в отношении себя, как и многие тысячи лет назад, если судить о сроках его жизни. Только чем больше мы изобретаем видов лекарств и антибиотиков, тем глубже загоняем человечество в зависимость от них, подходя к порогу безысходности. И чем глубже проникаем в тайны окружающего нас мира, тем беззащитней чувствуем себя...
Недели будто бы за три перед тем фактом, что пришлось преставиться, маменька Игорька - просил всегда, чтобы его так называли - Немилосердова во второй раз жестом руки легонько попросила почитать ей нечто из Евангелия, скучавшего уже который год на изрядно запылившейся и закопченной дочерна от горения по прежним праздникам дешевых свеч иконнице, приглянувшегося как-то раньше изречениями от апостола Матфея. До этого еще в начале ноября ее как будто бы вдобавок к онкологии прихватили колющие боли еще и низко в пояснице, лишая хоть какой-либо возможности немного повернуться на кровати. Она с тех пор так терпеливо прела над пролежнями, что сцепленные мышцами и волей зубы готовы были треснуть от такого напряжения. Следом подряд две ночи ей все болезненно кряхтелось и не было возможности у вдруг ослабших ближе к нижнему порогу сил преодолеть всю эту ломоту, туго сковавшую ее тело в недвижность. Сложность болезни подтверждал упрямо и тот факт, что возле матери все это время безвылазно крутилась облезлая недавно полосато - рыжая кошка Мурка, постоянно норовя прилечь на грудь. Ночью она заботливо урчала, неведомым чутьем определяя время входа старой в сон. Днем же калачиком сворачивалась ближе к стенке и долго добирала в чутком бдении растерянный по ночи свой кошачий чуткий сон...
Сын каждое утро тихо подходил к слегка продавленной под хрупким, изрядно обезвоженным, телом кровати матери. Молча стоял в тисках глубоких мыслей, облаченных в некий сгусток благостных предположений и заключающийся большей мерой в том, чем бы ей помочь. Смотрел с серьезностью и болью на постепенно угасающий средь этой жизни ее взгляд, пытаясь тщетно разгадать строй недоступных ему мыслей. То ли уже без дара речи она подолгу думала о запоздалой просьбе причащения. То ли вспоминала метеорный промельк многотрудной своей жизни с донельзя растянутыми, перекрученными жилами. А, может, горевала о потерянной в военном лихолетье русоволосой годовалой дочке. Как знать... В одном не сомневался Игорек: она точно не думала о своем смертном приданом, что с праздным внутренним волнением запасливо было показано ему в прошлом году. Присутствие отягощалось постоянно обращениями в глубину раздумий. Он всегда долго стоял недвижно, будто изваяние. Так же скромно с легким шарканьем войлочных тапок и шелковым наитончайшим шелестом одежды уходил в другую комнату. Попеременно навещая старую, в долгих перерывах явным примером недотёпства кое-как готовил себе некое подобие то ли супов с капустой, то ли борща без обязательной картошки, исходя из той наличности, что оставалась в холодильнике в данное время. Потом пытался деть себя с укромностью куда-то, угробляя чаще всего время нудным и зацикленным на информационном опиуме засоряющего мысли телевизора, чередуя это с редкими вылазками на неласковый в такой погоде двор. Иногда после грубой , но сытной еды правил свое тело к дивану, где и проваливался в сон часа на три. Проснувшись, разгуливал себя за перекуром на балконе. Без дремоты опять давил телом пружины на диване, правя до самого рассвета будто разбухшие от недосыпа свои 42-летние глаза в заплывший мутью потолок. И все томительно ворочался. Напрягал тревожно мысли. Постоянно вслушивался в шорохи с той стороны квартиры, где лежала матушка. Вздыхал, предчувствуя нечто совсем непреходяще - роковое, постоянно констатируя в себе тот вышедший за рамки до сего привычной жизни факт, что самое родное существо четвертый день как ничего не ело...
Сейчас он чувствовал: больная более заметно стала послабей себя вчерашней. По неопределенно тягостному взгляду с бледной поволокой. По едва заметному дыханию. По нескладной позе рук. Минуты три сын продолжал волнительное чтение, слегка переходившее дрожащим тоном в речитатив, по протяжному всхлипу догадавшись, что она уснула...
К его новому приходу она вновь робко указала пальцем в сторону иконницы. Первая глава, судя по ее недвижному лицу, старухе показалась совершенно нудной и неинтересной, ибо там перечислялось с самого начала не истины и проповеди, а родословная самого Бога. Она тогда в сознательном объеме восприятия рассеянно смотрела в щелку между куцых низом занавесок в заливавшийся едва солнечным светом, притихший ближе к полдню позднеосенний палисад, параллельно будто бы осознавая имена святых с местами их рождения в не слышанных ею до этого святых землях. Сознание невольно в сплошном броуновском движении блуждало вместе с оправленным в бархатную мягкость баритонистым сыновьим голосом по просторам Галилеи и Египта, Назарета и Израиля. Поэтому, видно, она быстро уснула. Поначалу и глава вторая тоже ни единым словом и намеком никак не сподвигала к размышлениям. Замасленный и окропленный давними восковыми каплями - вероятно, после давних отпеваний - листок в самом начале третьей главы при словах "...Покайтесь, ибо приблизилось царство небесное...", сразу же заставил женщину поглубже враз войти в себя, накоротке истово в легком шептании молясь. Верхней частью тела она зашевелилась. Правая рука бессильно наползала то на грудь, то касалась попеременно выпиравших сухо острыми мослами старческих плеч, то невозмутимо застывала на уже не переваривающем пищу впалом животе. Потом она с легчайшим придыхом степенно положила свои заметно крючковатые и вздувшиеся от рассиневшихся к ее возрасту вен ладошки друг на дружку поверх блинообразной ныне, но бывшей созданной природой завидной женской прелести, служившей чересчур давно заодно и местом раннего сыновнего молочного прикорма. Закрыла под некрасиво сморщенным подбровьем уставшие за долгий век зеленоватые, с заметной выцветью, глаза. Игорь в это время догадливо прерывал чтение. Пережидал. Звучно слюнявя палец, загибал привычно край листка и выходил курить на куцый, обдуваемый любыми из носящихся верхом ветров балкон ихней хрущевки. Потом привычно выпивал отсыпанный из желтой пачки со слонами как будто бы действительно индийский чай, фасовавшийся ныне непонятно где при этой новой, упрямо взгромоздившейся на их скудный достаток власти и снова шел принимать очередную муку назидательно - нудного чтения к мамаше...
За окном опять зашло за вату рассеревшихся сплошной вохлатой росплывью предельно низких туч скромно порадовавшее было Игорька солнце и по девяностодвухкубовому квартирному объему почувствовались резко вплывшими туда внутренний мельчайший страх и неуютность. Хмарь беспросветно нависала над землей, будто гибельный исход над жизнью матери. Сытая уличная волглость через ощущения его души будто бы тоже вдруг коротким ощущением забила ощущаемую телом внутреннюю теплоту жилья. Овеваемое подстывавшим ветром заоконье до глубины натомленного вечера из воздуха высасывало близкую к парному молоку температуру.
Отдохнув, сын стал читать книгу более размеренно и четко. Пятая глава уже немножко наставляла старую на мелкие благие мысли. Она плотней входила в слух, кротко цепляясь мыслью за читаемое: "...Блаженны милостивые, ибо они помилованы будут...", "...Блаженны алчущие и жаждущие правду, ибо насытятся...". Последним изречением как прихватило ее сердце вдруг нахлынувшим, разбухшим сонмом всех былых воспоминаний, куда вместилась ее молодость, укутанная плотно в гарь страшной войны, и непрестанная потом работа с воздаянием ужимным трудодней вместе с прижившимся подспорьем по хозяйству, и переезд после замужества в кишевший жирными, высасывающими кровь клопами, сырой полуподвал почившего ныне завода. Он считался в государственных отчетах коммуналкой лишь из-за того, что туда перед заселением провели газ с водой и просушили стены. Канализация и свет поддались под обслуживание проще. Их, привычно замурованных до этого по стенам, пришлось лишь чуточку подсоединить к столь неприличному рабочему уюту...
Игорек тем временем заметил, как она немного отстранилась осмыслением от текста, бесцельно сфокусировав глаза на одной точке побеленного уже лет с восемь как назад и наделенного убогой одинарной ширпотребной люстрой потолка. Ему тут же стало стыдно за почти семь лет назад поклеенные по периметру квартиры непритязательные, облезлые до невозможности обои и постоянство вечных намерений мамаши сдвинуть эту проблему с места: "Как только встану, сразу за ремонт с тобою и возьмемся. Выберемся в магазин. Купим аляпистые, яркие обои. Глянь, стыдоба одна! Людей ведь даже как-то неудобно сейчас в гости приглашать". Игорек при этих разговорах молча соглашался, радуясь больше переносу сроков...
В голове вдруг пышно зароились думки над прочитанным сейчас лишь для себя: "...Вы слышали, что сказано древним: не прелюбодействуй..." Это никак не соотносилось с его нынешним образом поведения в отношении поочередно появляющихся в его жизни разведенных раньше женщин. Они его с вниманием встречали, ублажали всяческими яствами и поднимали на все это время приятный тонус бытия. Он чувствовал себя желанным при новом социальном статусе, когда личная свобода и не обременённость никому из них не создавала никаких проблем по простой формуле ничем не проявляющихся обязательств: "Сошлись. Немного приняли на грудь. Телесно ублажились. Разбежались".
Прокашлявшись, он начал углубляться в эту главу. При словах "...Блаженны милостивые, ибо они помилованы будут..." почему-то не заметил, как в равнодушном прежде взгляде матери в глазах мелькнула искорка некой надежды и одухотворенности на воздаяние за что-то положительно хорошее, сделанное ею в прошлом за свой восьмидесятилетний с гаком возраст. Она немного всхлипнула и отвела глаза к стене.
Сын же с прежним нескладным вдохновением равнодушно подобрался следом до строки: "...Блаженны алчущие и жаждущие правды, ибо они насытятся..."
В его сознании ответно промелькнуло: "За какую правду здесь ты не берись и не борись, ничего толкового и путного из этого не выйдет. Кто у нас во власти правит, тому она всегда и достается". Пожевав серый краешек уса, согласился и с добавкой: " Чем должность у начальства выше, тем больше под себя она и правды подгребает". И лишь сейчас он убедился, что мать уже впадала в сон. Шевеля сложенными в трубочку губами, начал читать Евангелие только для себя. Осознанно вернулся к строкам о прелюбодеянии. Произвольно складывал в уме свой пазл в ответ на божью истину: "А если вокруг столько девок - разведенок и каждая хочет наладить свою жизнь, то какой грех не попытаться мне помочь им в этом. Может, с какой-то и сошелся б я. А не ходил бы к ним, то они бы ни за что не удовлетворяли бы свою извечную природную потребность и не пытались создавать по-новому семью. Не за один грех в книжке цепляться надо. Семей, разбитых новой жизнью, у нас, поди, за половину из наличных наберется. Ребятам ведь тоже нужны отцы. Пусть даже и чужие". Тут же в укор ставил себе тот факт, что из троих интересовавших его женщин без семьи он ни одной не мог привить к себе с годами остывавший в женских нежных душах интерес супружества. Он-то всегда его и портил. Походы к ним кончались с тривиальной простотой начальных женских вер в поэзию новой любви и тем же незаметным холодом не оправдавшихся надежд. Они его подкармливали и поили, общаясь на простом физическом уровне, удовлетворяя жгучую потребность показать себя еще кому-то весьма заботливой, нужной и красивой. Так же, вероятно, поступали приходящие на час мужья и с его отставленной Галиной, не подпускавшую который год подвыпившим к дочурке Игорька. Он долго вдруг замялся над строкой в конце этой главы: "...Так всякое дерево доброе приносит и плоды добрые...". Ему на миг стало совершенно неуютно и до дрожи холодно в протопленной с приличностью квартире. Ведь та его кроха - Танюшка, которую качал он с чистой и искренней любовью в колыбели, сейчас бы как отца его бы вряд ли приняла не по одной только этической причине. Жалобы женщин на неустроенность судьбы касались и его со стороны своей бывшей семьи. А все узлы противоречий при всем желании сейчас он был не в состоянии перерубить. Он был похож на некое совсем уж нерадивое дитя живой природы, бесцельно доживающее век в родительской семье. "Вот матушка находится рядом со мной.- По полочкам поглубже стал раскладывать он рассуждения.- А что будет потом? Куда прибиться? С кем век доживать...".- Холодновато - жестко и до мурашек меж лопаток ощутил внезапно безысходность. Где он пытался раньше налегке решить семейные проблемы, теперь там выросла огромная стена непонимания. И уже прочно повергнутым в духовный ужас он стал дочитывать такое: "А пищею его были акриды и дикий мед... Уже и секира при корне дерев лежит. Всякое дерево, не приносящее доброго плода, срубают и бросают в огонь... Покайтесь, ибо приблизилось царство небесное... Глас вопиющего в пустыне...". Ком укрупнённо - спазматического сгустка вдруг перехватил горло Игорька и он серьезно пожалел, что ему раньше не пришлось читать эти пророческие строки. Как будто клок противный вырван был из его не совсем праведной жизни, провидчески оценен писанием и как-то странно начал разъедать покалыванием тело внутри, под самым сердцем. В самый раз пришлось закончить чтение и для себя. Уже на кухне при заваривании не того же давнего и правильного чая с этикеткой со слонами к нему пристало из сот воспрявшей памяти нечто подобное прочитанному раньше: "...И как хотите, чтоб поступали с вами люди, так поступайте и вы с ними". Припомнились сразу дружки до первой пьянки, ненадежные как майский снег. И та же настороженность в общении с людьми, которым он бы мог, но не помог. Это его как неприлично оцененную уже самим собой личность потихоньку стало добивать...
В оцепеневшей тишине вставала настороженно сквозь утонченно - терпкий запах превшей по низам листвы глухая ночь, прочно застывая в сплошном расплыве краски индиго. Укромно спрятался за невидью расшитый россыпью далеких звезд искристый полог. В нараставшем новолунии из-под созвездия Стрельца совсем не близкая планета дальней смиренницей катилась под углом на юг, неоновой неверной зыбкостью подсвечивая стылый, освежевший воздух среди безбрежности сходящего к зиме сезона. И только устоявшийся надолго дух растворов и микстур настоятельно напоминал ему о том, что горе жестко и надолго встало рядом...
Рассвет к семи часам едва пробился в маломерку - двушку. Начал незаметной мутью двигать тени по столу и за цветочными горшками на окне. Хмурый наплыв серевших туч не давал солнцу никакого шанса весело блеснуть искристыми лучами. На улице стало слегка накрапывать и Игорек почти что передумал рвануть сейчас же в магазин. Но недостаток соли, хлеба и яиц погнал-таки его по гулким маршевым ступенькам вниз мимо застрявшего где-то под верхом лифта и загаженного окурками с отваженной от пива плотвичной рыбьей чешуей этажом ниже, покрашенного вызывающе в темно - зеленый цвет мусоропровода. Здесь его догнало читанное раньше матушке признанье от Луки: "...Всякому просящему у тебя давай и от отнимающего у тебя не требуй обратно...". Пригвоздил смысл его к своему долгу Анатолию с шестого этажа за не отданные тому деньги после выпитых им еще в июне трех бутылок водки, купленных на Толиковы деньги. Но в этом случае ему стало немного легче до такой степени, что он на радостях рванул было в хозмаг вместо "Пятерочки". Потом с плевком задорным при словах "Тьфу ты" резко спохватился, перекроив быстро маршрут...
Ситцевой алостью, как будто очаговой листопадной кровью, налились ягодные кисти скинувших зелень рябин вдоль сквера на пути Игорька в магазин. Жизнь бесконечностью, сквозь скупые высверки немного утомлявшегося солнца, с неумолимостью вступала по утрам в свой новый, понемногу подстывавший цикл. День тихо высасывал, будто пиявки кровь, последнее тепло и проходил при нарушающемся равновесии температур воздушных масс. А позже прохолодь, навеянная ласковым и незаметно остывавшим ветром, предстала постепенно оживающим дыханьем предвечерья. И следом странной гостьей, раскрылатившейся незаметно в бездне неба хмурой нависью, властная ночь вливалась внутрь фантасмагорично павшими на пестрядь домотканых половиц скособоченными профилями окон.
Все это время, пока мать была прикована к постели, Игорек невольно наводил свой, до этого так непривычный, внутриквартирный бесхозяйственный порядок. Поначалу он приноровился так отваривать в кастрюле вермишель, чтобы она там не слипалась. С четвертого захода определил и меру соли для варки в такой кастрюле. Уборку малость запустил, подметая пол по случаям, которых из-за морально - нервного упадка на порядок становилось меньше. Главной бедой невольно оказался непредвиденный расплод пехотной армии явившихся как будто бы из ниоткуда тараканов. Они толпами с огромным интересом осваивали по ночам пространство кухни и настенных полок, щелей и козыряющего изнутри сломавшейся верхней петлей облупленного мебельного шкафа. В виде развлекательных экскурсий наладились на путешествия отдельных смелых групп через прихожую в примыкавшие к ней комнаты. Одного слишком уж дерзкого он обнаружил даже в своем давно не чищенном ботинке в совсем расплющенном при ходьбе виде, пригодным только для гербария. Он даже и не подозревал, что завелись они от травли этих насекомых соседкою - неряхою этажом выше. Пока он вел глухую оборону против первой партии, рассыпав по углам и направлениям ненужной для него миграции порошковидную отраву, количество забредших пруссаков как будто бы пошло на спад. У плинтусов он выстроил широкой линией фронты. Под холодильником и кухонным столом упрямым стратегическим чутьем, почерпнутым из школьного учебника истории, взял их в двойной котел. Но стоило ему перестать подкладывать спасающее здесь очаг цивилизации уничтожающее популяцию действенное средство, как в прохудившийся под верхом тыл в виде отдушины сыпануло новые взводы готовых снова повсеместно разместиться в одном с ним существовании захватчиков и тунеядцев.
...Вся эта ночь для Игоря тянулась как полжизни. Теснились в голове подернутые скорым одиночеством отнюдь не радостные мысли. В тугих, заметно вздувшихся висках бурно пульсировала взбудораженная кровь. Раскалывалась голова от тяжких, необъемных думок, в которых фигурировала и приступающая потеря матушки, и не выравнивающиеся отношения с дочуркой и женой, и будущее самого его. Источник хиленького заработка своего для оплаты коммуналки кое-как он мог представить в выпадающих случайных подработках. Питаться так же будет из отходов ближнего универсама, куда надо еще успеть пристроиться до вывоза отходов и отбиться от незваных конкурентов с изможденными лицами местных бомжей. Полквартиры можно будет сдать в аренду съемщикам совсем уж низкого достатка. Но этот вариант был запасным, так как он постоянной уборкой и стряпней утруждать себя точно не сможет. А принесенные продукты из просрочки не всякие жильцы в тесном соседстве смогут с приличием терпеть, тем более положенные в общий холодильник. Любимые поочередно женщины все так же будут временно терпеть его, лишь начиная с легких поцелуев возле входа и до накормленного вволю после завершения интима. Так пробегающий рядом голодный пес минуту всемерно ластится за кинутую ему кость, а потом вновь бежит своей дорогой. Свою жизнь после близкой уже потери матери он ценой вмещал в стоимость трамвайного билета: ни постоянных перспектив в работе, ни тебе сносной еды, ни пары для дальнейшего существования. Он вдруг со страхом снова ощутил до будто бы изнутри покусываемой боли, что никому не будет нужен в случае какой-то непредвиденной своей болезни...
Все дорогое в его жизни пропадало. Уходило. Вымывалось. А он будто стоял давно за этим всем с чугунными ногами и без голоса, не в силах как-нибудь догнать и повернуть назад. Это выхолащивало его слабую, но волю к сносному существованию. И снова до утра ему не снились сны. Хоть за окном в сиплом фаготном плаче ветра баюкалось вовсю раздолье неохватной тишины. Но где-то глубоко в своем нутре после прочитанных недавно истин от Матфея он по тончайшему наитию вдруг на миг внезапно предвкусил себя перед бесстрастностью Господнего Суда. И ужаснулся, будто почувствовав на миг острый укол чертополоха под предсердьем...
За стеной из соседней квартиры уже полтора дня слышался несоразмерный упокоительному настроению пожилой женщины до истошности визгливый и неугомонный сверх всяких временных предположений простой естественной потребностью капризный плач грудного ребенка. А ей самой-то оставалось претерпеть исход своих последних на уже совсем немилом этом белом свете сил всего лишь восемнадцать с четвертью часов. В том времени ничего съестного опять не примет опустевший после двух надсадных рвот желудок. И без того неярко убывающий к ноябрьскому подслеповатому закату, померкнет свет перед ее глазами. Она уже не будет ощущать нывший последние три месяца свой левый тазобедренный сустав, опять наивно намереваясь после какого-либо облегчающего сна выйти на кухню и немного подмести в квартире. Но нервы безотзывно отмирали в ее теле. Так что избавление от мук служило здесь уже только переходным моментом. Чтоб ей самой потом в прелюдии божественных явлений, незаметно растворившись во Вселенной, кануть в другую, облегчающую бренную душу, всех принимающую вечность. И так была б приемлема строка, прочитанная сыном перед этим "...Не хлебом единым будет жить человек, но всяким словом, исходящим из уст Божиих...". Знала б она, как он, неловко отвернувшись, вдруг молча сквозь по-новому долго щемящий внутренний прихват, невольно загрустил при этом. И что придется скоро, будто забираясь в капсулу, с тоской прибиваться неизбывно к одиночеству, обходя в не слишком уж понятной суете все предельно неприятное и злое...
В не иссякающем тепле живого человеческого круга всем людям уготована разная участь. Память о многих будет мимолетной, будто мгновенная вспышка неведомой звезды. Кто-то частичкой отразит себя в последующих поколениях. Другие, жизнь положившие для достижений общечеловеческого порядка, оставят глубоко след о себе в скупых строках энциклопедий. И только единицы навечно впишут свои немеркнущие имена в скрижали мировой истории. Таков непреложный и во многом объективный закон развития общечеловеческой цивилизации. Вся наша жизнь - будто огромнейшая черная дыра в бесконечной Вселенной, заполненная не исчисляемым количеством квазаров с постоянно наполняемой в пространстве промежуточной массой. А долгая история развития людей вопреки огромному накопленному опыту все так же далека до совершенства...
...Старушка на короткий миг оттаяла в лице. Чуть заметно шевельнула мышцами. Вздохнув поглубже, что-то натужно выдала начальное из слова:- Та - а - а...- Следом протяжным и едва слышным шамканьем отдала этому миру из своих легких едва осиленный ею хрупкий объем оставшегося там воздуха. Притихла, будто бы решая: продолжать жить или не жить. Второй раз в жизни она встала на грань такой вдруг хрупкой ставшей жизни, постепенно теряя сознание. Первый раз это случилось с ней в голодном 1947 году, когда от жареных блинов из лебеды она после такой отравы накоротке оглохла и ослепла. Что-то подобное случилось и сейчас, но со слегка размытыми в определениях симптомами. Слабеющее тело еще пыталось справиться с работой. Нервный тик слабой надеждой тронул вдруг левый мизинец. Плавно расправилась надбровная дуга и смежились нависшие в чугунной тяжести ресницы...
И вдруг она разом обмякла, не фокусируя застекленевшие навек глаза ни на какой предмет вокруг себя, параллельно проецируя впросизь мутнеющие бельма в теперь легко доступную ей вечность. Расправившиеся от морщин лобные доли и заострившийся внезапно нос не давали никаких шансов для мыслей о другом исходе. Прибралась налегке туда, где нет живых, куда спешить не надо и нет обратной выдачи, как с Дона казаков...
А подоконником последней неуверенной попыткой пыталась отползти от надвигающегося снаружи холода черная муха, чтобы вскоре, легши на спину, откинуть в воздух свои лапки. До весны. До не прописанного ни в каких божественных писаниях воскрешения в непонятном нам холоднокровии простой сегодняшней себя...
Подступившим незаметно повечерьем не в меру разгулявшийся округой и равнодушный ко всему ветер, рассекая воздух, хлестал нещадно холодными и не солеными слезами, омывая крупными каплями дождя все три прямоугольника окон квартиры. Будто высокое и выхолощенное напрочь от любых людских проблем с накопленным монистом звезд нахмуренное небо, по-своему прочувствовав издалека утрату, щедро оплакивало отошедшую навек особу в безмерной бренности земного бытия. И неким отпущением Творцом ее грехов сквозь едва слышимый стук капель, глуховато падающих с переплетов рам на подоконник, тянулся некий тихий и однообразный реквием. Он трепетно вливался в разнозвучие стихавшего двора, где темь затягивала день за небосклон совсем уж невеселой и также отходящей осени...