Гитлер был безусловно обречен. Пожилой американец в промасленном комбинезоне показывает семилетнему мальчику на силуэт летящего Б-17.
- Малыш, - говорит он, - когда небо Европы почернеет от наших самолётов, только тогда мы победим фашистов.
- Нет, - поправляет его мальчик, - не машины спасут детей Европы, а мой папа и дядя Фрэнк!
Что на это ответил дед-работяга листовка времен Второй Мировой умалчивала, но смысл показался мне верным. Люди шли на войну не убивать немцев, а спасать жизни. Я не пожалел двадцать евро и отдал их за истинный смысл войны.
Чего только не найдешь на немецких блошиных рынках! Вот трофейные английские газеты с заголовками "100 миль до Германии" или "100 дней после высадки в Европе" или "Все хорошо с рыбой и приправами, но плохо с жиром и маслом" или "Союзники освободили Варшаву". А вот толстый немец торгует нетрофейными экспонатами: письмами пленных советских солдат на куцых карточках Красного Креста, наклейками "Не покупайте у евреев", рационными книжками из концлагерей, черно-красными наволочками со свастикой, наградными фашистскими крестами и эсэсовскими бляхами со свастикой, касками, ножами, кортиками, широкими штыками с желобом для стекания крови и еще тысячей вещей, вызывающих шок и почти физическую боль.
А эта карточка заполнялась каким-то жителем города Елец тогдашней Орловской области, которого почти наверняка в 1944 убили отступающие немцы. А вот эту рационную книжку держали в руках евреи, так до конца и не воспользовавшиеся приложенными купонами. Здесь все напоминает о войне. Здесь нет нейтралитета. Здесь невозможно не думать о том, как наши и союзники спасали людей, жертвуя своими жизнями.
- Да-да, - отвечает на английском толстый продавец, обводя рукой с сигарой стол с товаром. - Мой дед воевал. Это все настоящее.
Не знаю почему, но инстинктивно сжались кулаки, и я отошел. Почему, ведь сын за отца не отвечает? Что в детстве мне подмешивали в молоко матери, что я готов возненавидеть этого немца? Почему мне страшно захотелось подкрасться к нему сзади и заорать у него над ухом "хайль гитлер", чтобы увидеть, как толстяк вытянется в струнку в ответном приветствии?
Нет, ненависть и убийство это они. Это они бряцают оружием и торгуют насилием. Мы - спасаем людей.
Первые подозрение, что это именно так у меня закрались в детском возрасте. В детстве, играя в войну, мы никогда не брали немцев в плен - немцы должны были быть убиты все до одного. Наверное, поэтому никто не хотел быть немцем. Когда же в девятилетнем возрасте во дворе многоэтажки в Дрездене я играл в ту же войну с местными мальчишками, мне было удивительно вовсе не то, что они добровольно хотели быть немцами. Было удивительно то, что победителем в игре был не тот, кто убил больше всего немцев (это вне всякой конкуренции был я), а тот мальчишка, который закрыл грудью от шальной пули медсестру по имени Герда. У Герды были большие голубые глаза и милые каштановые кудряшки. С тех пор именно Герду держит на руках советский солдат в Трептов-парке. Мы спасаем людей.
Как известно, Советский Союз победил в войне с гитлером во всех категориях: мы убили больше всего немцев, мы положили больше всех своих солдат, мы освободили Ошвенцим. Кстати Ошвенцим по-польски будет Ошвенцим.
Девятого мая в честь освободившего его солдат 4-го Украинского фронта я переименовал его в Освенцим. Двести тридцать четыре наших солдата пало, освобождая концлагерь. Они вызволили около семи с половиной тысяч людей. Почему школьники знают имена солдат, водрузивших флаг на Рейхстаге или над Иводзимой, но не знают имена этих двухсот тридцати четырех героев? Именно они подарили надежду всему человечеству на все века: вас не оставят в беде. Именно они являются символом, выходящим за любые рамки патриотизма, географии или времени, символом, который может оправдать приказ взять оружие в руки - мы спасаем людей.
Но даже и эти всесильные герои не успели освободить более миллиона евреев, поляков, цыган и военнопленных, сожжённых в печах. В Освенциме ходишь в наушниках от барака к бараку и слушаешь гида. Гид спокойным размеренный голосом рассказывает про мучения и смерть, медицинские эксперименты над детьми, про зверство охраны, про прибытие и сортировку ничего не подозревающих, обреченных на смерть людей. Это будет посильнее, чем даже в галичевской поэме о Корчаке:
"Мы проходим по трое, рядами, сквозь кордон эсэсовских ворон..."
Зная, чего ожидать, я больше всего не хотел расплакаться на глазах у всех. Тем более, что впереди в очереди в кассу я увидел выросшую и даже немного постаревшую девочку с голубыми глазами и каштановыми локонами. Я выбрал польского гида, а не английского или русского. Если что, я просто закрою глаза.
Здесь везде смерть. Абсолютно черная, безвременная, выступающая холодной липкой темнотой из пустоты бараков. До воцарения смерти здесь квартировался польский кавалерийский полк. Я снял наушники и посмотрел в окно на колючую проволоку под напряжением, по периметру отделявшей узников от жизни. На ней каждый день кто-то заканчивал жизнь самоубийством. Либо ты привыкаешь к ожиданию смерти, либо проволока под напряжением.
Как передать это ощущение? Мне показалось, что оно обратно объяснению в любви. Летишь не ввысь, а вниз, и тоже нет предела... Ощущение беспомощности, ни лучика света, все черно.
Дед толстого немца был призван из маленькой деревни в Померании, но не на восточный фронт, а под Краков, в маленький город Ошвенцим. Звали его Клаус, и его мама радовалась, что каких-то семь часов тряски в железнодорожном вагоне и Клаус сможет приезжать на Рождество. То, что проезд для военнослужащих был бесплатным, тоже ее радовало.
Первые три месяца взвод Клауса занимался тем, что патрулировал периметр и оттаскивал трупы людей, бросившихся на колючую проволоку под напряжением. Его форма пропиталась запахом смерти. Через полгода все вокруг него все пахло смертью, даже письма из дома.
Клаус нашел на дне чемодана положенный туда матерью нательный серебряный крестик. Не помогло. Тогда Клаус написал несколько рапортов о переводе на Восточный фронт. Не пустили. Однажды сержант ткнул в крестик Клауса узловатым пальцем и сказал: "парень, ты не заметил, что Бога нет?" На следующий день сержант бросился на колючую проволоку под напряжением.
Эту сцену Клаус наблюдал много раз. Испуганные серые лица узников, построенных перед входом в газовую камеру.
- Все будет хорошо, все будет хорошо - пытается успокоить мужчина льнущего к нему пятилетнего ребёнка. Клаус отворачивается и думает о сержанте.
В самой газовой камере на высоте поднятой руки шероховатые продольные следы - обезумевшие от ужаса люди ногтями царапали стену. Заметно ниже - маленькие царапины, оставленные детскими руками. Неужели может быть что-то бездоннее и страшнее беспомощности защитить своего ребёнка от абсолютного зла?
Первые двадцать лет после войны 9 Мая было днем скорби и днем спасения людей от абсолютного зла. Днем двухсот тридцати четырех освободителей Освенцима. Какой-то правитель в 1965 году решил, что смысл победы в бряцаньи оружием, и с тех пор все чаще по Красной площади в день скорби и спасения людей идут танки и системы залпового огня, названные в честь садовых цветов.
В Дрездене на церкви я видел плакат "не покупайте детям игрушечное оружие - дети привыкают к войне". Действительно, из таких детей гораздо легче вырастут люди, способные убивать. Когда такие люди забывают, зачем идут на войну, затмившие небо Б-17 бомбят Дрезден, "Гиацинты" сносят кварталы в Грозном и минометный огонь ведется по бульварам Донецка.
Я бы так и написал на Мавзолее большими буквами: "нам не нужны танковые парады - мы не хотим привыкать к войне!"