Еще четыре минуты и она появится над горизонтом. Я всегда просыпаюсь, чтобы ее увидеть. Впрочем, я могу видеть ее восход, даже не открывая глаз. Можно ли вообще спать в такой обстановке? Я не знаю. Многие не выдерживают, сходят с ума. Наверное, это от бесконечного чередования кофе и пива. Ничего другого. Здесь вообще ничего другого нет. За это и деньги платят. Я бы тоже давно свихнулся, если бы не эти оранжевые пилюли. Я их пью уже три года, два из них каждое утро смотрю на ее восход. Кстати, пиво здесь дерьмовое, но когда вокруг ни единой души, это уже не так важно. Раз в полгода они по телефону спрашивают, не беспокоит ли меня чего-нибудь. Я им жалуюсь на пиво и на восходы этой чертовой Земли. Они говорят, что это не Земля и чтобы я поменьше читал фантастику.
Она восходит, я открываю банку пива - это наш с ней маленький ритуал. Нельзя сказать, что я ее ненавижу -я там провел тридцать четыре года. За это время я ужасно устал от той бессмысленной суеты, эмоций и иллюзий. Доктормне говорит, чтобы я не запивал эти оранжевые желатиновые капсулы пивом. Но ритуал есть ритуал. Две полупрозрачные горошинки с "Миллер Лайт" и с восходом Земли - это моя утренняя рутина. Надо придерживаться рутины, иначе мир просто развалится.
Иногда я беру отпуск, чтобы навестить мою шестилетнюю дочь. Она все это время живет в круглогодичном пансионате. Жутко дорогой. Они, наверное, думают что я Рокфеллер. По крайней мере, так думает мисс Кимберли. Когда я приезжаю, она всегда держит наготове целую кипу всевозможных счетов. Нам с дочерью обычно отводят час в пустой классной комнате с окнами на внутренний дворик. Мисс Дворак и мисс Фримэн иногда заглядывают в комнату с видом, что ошиблись дверью. Обижаться глупо, они знают что я страдаю бессонницей.
Возможно, что у меня и на самом деле не все в порядке. Мне сказали, что все мои эмоции и иллюзии были простым нарушением соотношений каких-то химических сигналов в мозгу. Так и называется - химический дисбаланс. Не знаю. По крайней мере, эта работа и проклятые пилюли пока меньшее зло. Как я от всего этого устал. А куда деться, ведь это единственная работа, которая мне подходит.
Когда я вхожу, моя дочь протягивает мне рисунок цветными карандашами.
- Томас, - она всегда называет меня по имени, - смотри, это ты и я.
Она указывает на две неуклюжие фигурки, держащиеся за руки, на фоне оранжевых гор. Меня немного беспокоит серьезность выражения ее лица и раздражает цвет этих гор.
У моей дочери огромные, на пол-лица, изумрудные глаза - подарок ее матери. Лоб, рот и мимика - мои. Я очень сильно надеюсь, что сходство на этом заканчивается. Она должна быть другой. Не лучше, чем я, просто другая. Без всяких дисбалансов.
- Ты еще болеешь?
Я утвердительно киваю головой. Она вскарабкивается ко мне на колени, обнимает своей худенькой ручкой за шею и прижимается щекой к моей куртке:
- Бедный Томас.
Она рассказывает, что в этом году у них появился новенький, совершенно очаровательный мальчик, который сидит на арифметике рядом с ней; как семилетняя Стэйси пыталась откусить кусочек яблока из папье-маше для детского спектакля и как мисс Кимберли перепугалась и отвезла ее в госпиталь, и что так никакой Белоснежки и не было; что на старом дереве во внутреннем дворике весной были зеленые веточки и мисс Дворак считает, что в следующем году оно обязательно зацветет.
Я достаю из кармана маленький, немного оплавленный камень.
Она недоверчиво смотрит:
- Это ты мне привез с Луны?
Я молча киваю. Она бережно сжимает в ладошке прохладный на ощупь и необычно тяжелый кусочек гранита. Зачем? Чтобы лет через десять какой-нибудь смазливый парень, зачисленный в колледж на спортивную стипендию, спросил мою дочь, сосредоточенно размышляя, какой у нее лифчик - на липучках или на крючках: