Конкурс фэнтези. Вальпургиева ночь

Вальпургиева ночь

Журнал "Самиздат": [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]

Комментарии: 29, последний от 05/12/2006. © Copyright Конкурс фэнтези Обновлено: 17/02/2009. 35k. Статистика. Рассказ: Фэнтези Принятые работы		Ваша оценка:
Аннотация: Ну, пишем: в 1975 год вас возвращаем с мамочкой и с папочкой. Да подумайте, моя милая, ничего не упустили? Исправить можно, пока луна круглая, - а в окне молочно белело, луна переместилась в край окна, и свет ее пропал.

ВАЛЬПУРГИЕВА НОЧЬ

Когда Доре стукнуло четверть века, она долго плакала. В последние годы ее привычным состоянием стала ностальгия по счастливому детству. Со слезами вспоминала она период "застоя" или "развитого социализма" со смешными ценами и стабильной зарплатой. Для нее это было время развлечений, игрушек, лакомств, яркого солнца, голубого неба и любимого подарка ко дню рождения - красных флажков на домах и фонарях. Первомайское убранство города Дора считала принадлежащем лично себе и внесла его в трепетных ладонях своей памяти во взрослую жизнь частицей Прометеева огня. Этих флажков почему-то ей было жальче всего. Но вот уже скоро десять лет, как Доре их не дарили ко дню рождения.

Вечером Дора уже не ревела, а выла, биясь головой о диванную подушку. Мать напрасно старалась ее успокоить. Когда слезы иссякли, Дора не прекратила стонать и ломать руки, наоборот, судорожно дергая горлом, стала причитать на тему: "Как теперь жить?". Девушка поссорилась с человеком, которого любила всерьез и с которым надеялась создать семью. Как раз на ее дне рождения избраннику угодно было разрушить женские иллюзии. А поскольку разговор произошел уже после того, как разбежались остальные гости, и мужчина мудро - или трусливо - не стал слушать начавшуюся истерику, да еще, уйдя, хлопнул дверью, как взрывпакетом, именинница осталась только с мамой. Мать пыталась утешить ребенка сначала взрослыми рассуждениями, но так как они не возымели действия, села рядом, обняла встрепанную Дору и залепетала, как с малышкой:

- Ну что ты, зайчик мой, серенький, беленький, хорошенький, хватит плакать, лапочка моя мягенькая, все будет хорошо, а вот мы их накажем, а вот мы их побьем, а вот мы их больше на порог не пустим, скажем: уходите, серые волки, наша заинька не для вас!..

- Они и не придут, - рыдала искаженным голосом Дора, - у них таких заинек много, любую позови-и-и... Не нужна им заинька, им кошку подавай... драную...

- А моя заинька лучше всех, других много, а моя одна, такая сладенькая, такая родная,- уговаривала мать. - А мы с заинькой и без них проживем, нам бы капустка была, да в лесок сходить погулять...

Дора прижалась к матери и, вытирая мокрое лицо об ее плечо, прошептала:

- Мама, а правда, хорошо, когда я маленькая была?..

- Конечно, - обрадовалась перемене темы мать,- мы с тобою так хорошо жили... В зоопарк ходили, помнишь, ты тигров боялась? Как дойдем до их вольера, моя заинька в рев, вот как сейчас... Я тебе говорю: это кисы, папа газету в ружье сворачивал, помнишь, говорил, пойдем на охоту, я тебя научу никого не бояться, а ты плачешь и тянешь назад... Ну, ведем тебя тогда к лебедям в пруду - ты их кормить любила, помнишь?.. А в парке Горького на колесе обозрения катались, помнишь?.. А на трамвае ты ездить любила? Главное - не на метро и не в машине, а почему-то в трамвае? А мороженое я тебе не давала есть на улице, чтобы горлышко не простыло, все время домой несли бегом? - воспоминания у обеих потекли ровной светящейся нитью, в комнате в вешних сумерках как будто стало ясней. Дора вроде бы совсем успокоилась, но все же сказала матери под конец полуночного разговора:

- Мурик, - так в детстве она звала маму. - Мурик, а как бы здорово было, если бы я навсегда осталась маленькой...

Среди ночи Дора вышла на лестничную клетку покурить. Поднялась на полпролета и остановилась возле окна, где изливалась яркостью похожая на бра в стиле "модерн" луна. Глотая горький дым, она опять вернулась мыслями в детство и ощутила предательскую влагу в глазах. Между 70-ми и 90-ми была пропасть, как между младенчеством и зрелостью. Те годы ей представлялись розовыми. И прекрасней всего была в них мамина верная и нежная рука, за которую маленькая Дора цепко держалась пухлыми пальчиками.

Внизу послышались шаги. Дора хотела было бежать в свою квартиру, но сигарета еще дымилась в ее руке, да и походка была не страшная, слегка шаркающая. "Чего мне теперь бояться?" - подумала Дора и не двинулась с места. Когда шаги приблизились, она невнимательно оглянулась. Человек, пришедший снизу, стоял у ее левого плеча и как будто ждал. Дора быстро повернулась к нему лицом и взяла сигарету покрепче между указательным и средним пальцами.

Это был ничем не примечательный мужчина с немолодым умным лицом в "двурогой" на лбу залысине, с пронзительным взглядом карих глаз, в мешковатом костюме и больших мятых ботинках. В правой руке он держал дипломат, но Дора не испугалась этого дипломата.

- Добрый вечер, девушка,- сказал этот человек. - Вернее, доброе утро. Не спится?

- Нет, - лаконично подтвердила Дора.

- Луна-то какая... Вот и бессонница мучает. А тут еще и весна, молодость... Да?

- Да.

- Ну вот, - довольно закивал он. - И любовь, само собой... Нас-то, стариков, покоя лишает, а уж вас-то, юных и горячих... Да, девушка?

- Да. А в чем дело?

- Да в любви проклятой! В сердечке жарком! В мужике - он, негодяй, может, и пальчика вашего не стоит, а вы ему всю ручку, а коготок увяз - и птичка пропала... А он не берет, не бережет, и птичку с ладони подбрасывает... А она лететь не хочет, ей бы к нему, а ему бы - от нее подальше... Вот и не спится, вот и курим ночами, здоровье губим... А глазки-то красные - плакали?

- Какая вам разница?!- грубо ответила девушка, и голос ее дал некрасивую звуковую параболу. - Пожалеть хотите? - добавила она, пытаясь съехидничать. Не удалось.

- А если хочу?.. Или не могу я, старик, вам ничем помочь? Вот и слезки опять показались, и губки надулись,- а вы не плачьте, вы послушайте...

- Да чем вы мне можете помочь?! - вконец обозлилась Дора.

- Могу, милая. Могу. Луна-то какая!... Самые лирические ночки пошли. Сирень скоро зацветет. Потом соловьи засвистят, молодому сердцу покоя вовсе не оставят. Хорошо, правда? Да беспокойно, А уж насколько лучше солнечным утречком по майской погодке с мамочкой за руку на демонстрацию идти, когда все красные флажки висят, как по твоему веленью-хотенью подаренные!...

- Что?! - ахнула Дора, выпуская сигарету. В животе у нее ворохнулся мягкий, липкий физический страх. Незнакомец видел ее насквозь вековечными, нечеловеческими глазами.

- А уж куда как здорово с мамочкой в зоопарк ходить - тигры страшные, а мамочка скажет - это кисы, и не страшно. А в планетарий? А мороженое клянчить, а потом наперегонки домой нести, чтобы не растаяло?.. А в парке Горького с колеса обозрения ведь пол-Москвы видно!.. А на Чистых прудах лебеди плавают, к берегу подплывают, добрые такие, хлебушка ждут... - незнакомец рассказывал Доре сказку про ее детство, голос его кутал и баюкал, как верблюжье одеяло с белочкой, которым Дору накрывали до десяти лет. - А если устанешь, - домой. Мамочка кроватку разберет, одеяльцем с белочкой накроет, сама рядом сядет, сказку расскажет, про петуха, который в колодец упал... - тут Дора почувствовала, что может потерять сознание. - А зимой на елку с мамочкой? А летом на пляж? А папочка уедет в командировку, потом сюрприз привезет - крокодила на полкомнаты, да?.. - эпизод за эпизодом он рассказал Доре всю милую круговерть беззаботных лет, и прекратил искушение, лишь когда увидел закрытые, словно сцепленные замками мокрых ресниц, глаза, руки, накрест зажавшие рот, и ровные, сильные струи слез. Дора медленно сгибалась, как от боли в солнечном сплетении.

- Ах, милая! - прозвучал тот же ворожащий голос. - Без обиняков, девушка: хотите ли в детство вернуться?

- К-к-к... к-к-кто-о вы? - еле вздохнула Дора.

- Ай, как нехорошо, - сокрушенно сказал странный человек. - Всегда с ними так: им о деле, а они... Ну, вы девушка умная, много книжек читали, сами бы могли догадаться... Ночь-то волшебная сегодня, на первое мая. Пока луна круглая, можем полюбовно договориться. Я вам - младенчество вечное, солнышко, флажки, игрушечки. Вы мне - роспись на бумажечке, по вcем правилам.

- А душу когда? - начиная приходить в себя, спросила Дора. - Сейчас или после смерти?

- Милочка, - всплеснул незнакомец дипломатом, - о чем вы? Зачем мне душа ваша? Мне эксперимент важнее этого неисчерпаемого материала. Я служу науке. А у вас в душе - одни слезы да обида на него, на мерзавца... Ну что мне делать с такой душенькой, сырой, извините, что губка? Вы мне нужны маленьким счастливым человеком...

- а за...

- Милочка, у меня свои секреты. Одно могу гарантировать: душа при вас останется. Иначе смысла нет в золотом детстве, если в человеке нет души, эмоций, как вы, люди, говорите. Все при вас будет - душа, сердечко, ум, какой, конечно, ребеночку приличествует, юные годочки, а главное - мамочка ваша. На сколько хотите.

- Навсегда хочу! - рванулась Дора.

- Это, лапочка моя, не пустая формальность, а пункты соглашения. Во сколько лет хотите вернуться, да на какой срок, да как жить потом хотите...

- В пять лет! -- закричала Дора возбужденно, а дьявол фокусничьим жестом извлек из кейса красиво заполненный на пишущей машинке лист бумаги со странными иероглифами на месте печати. В правой руке его оказалась ручка в золотом корпусе, и ею он стал делать пометки в листе. - Жить хочу в Москве, как и тогда! И никогда не становиться старше даже на день. Я школу не любила, я старше быть не хочу...

- Ну, милая, а как вопрос решим: или завтра вы просыпаетесь ребеночком...

- Ой, нет, - испугалась Дора, - а время отмотать нельзя?

- Можно-то оно можно, да только смотрите, ничего не упустите. Точно ли в прошлое хотите?

- Конечно, сказала же.

- Ну, пишем: в 1975 год вас возвращаем с мамочкой и с папочкой. Да подумайте, моя милая, ничего не упустили? Исправить можно, пока луна круглая, - а в окне молочно белело, луна переместилась в край окна, и свет ее пропал.

- А память вы у меня заберете?

- А как же? В этом почти весь смысл. Какая у пятилетнего ребеночка память? Как в зоопарк или в цирк ходили, книжечку какую читали...

- А тут что будет вместо меня?

- Да ничего ж не будет, радость моя, коль мы с вами на двадцать лет назад вернемся, и жизнь заново для вас пойдет. А тут все и без вас получится. Смотрите, а то вдруг потом захотите вырасти?..

Дора усмехнулась такой гримасой, которая сделала бы честь и самому сатане. А он смотрел на нее добрым дядюшкой.

- Давайте контракт!

Сатана пристроил лист поверх дипломата и протянул Доре блестящий стилет - золотое перо. Дора схватила его и храбро ткнула в подушечку указательного пальца. Кровь капнула ягодкой на лестничную стертую клетку. Дора прямо мягкой частью пальца нарисовала на гладкой бумаге контракта три буквы "Фав..." и росчерк, похожий на метеоритный след.

- Ну вот, хорошая моя, сделали дело. Теперь недолго вам ждать. Будьте здоровы с матушкой! - гость спрятал в свой кейс договор и перо, кивнул дружески и стал спускаться по лестнице. Дора еще взрослыми глазами смотрела ему вслед, и смутное сомнение терзало мозг: что-то забыто, что-то обойдено. Когда скрипнула дверь подъезда, Дора вспомнила слово "матушка" и охнула, как раненая, и закричала:

- Черт! Черт тебя побери!

Было уже очень светло. Луна потеряла не только форму, но и место на небосклоне. Долговязая девица в джинсах хотела опрометью мчаться вниз, вдогонку за сатаной, но контракт вступил в силу, и толстенькая девочка в белых колготочках полезла вверх, потому что вечно путала этажи, выкликая при этом:

- Ма-моч-ка! Мурик! Му-рик!

Бабушка Настя, соседка с верхнего этажа, умершая в 1983 году, засмеялась, глядя, как маленькая Дора лезет по ступенькам.

- Ух ты, моя милая, опять ко мне в гости идешь! Пойдешь к бабе Насте?

- Не, - попятилась девочка, - я домой пойду... Я к мурику иду.

- Ух, ангелочек! - растрогалась бабушка. - Опять этажи перепутала? Ну, пойдем тогда к мурику. Надо же, как мамочку называет!...

Дору на ручках отнесли к двери их квартиры. У входа лежал вьетнамский соломенный половичок. Открылась дверь, брякнув старой щеколдой. Дора бодренько вбежала в дом.

В комнате стоял телевизор "Рекорд" и шкаф "Хельга", радиоприемник, однопрограммный, сундучок на ножках, провозглашал на весь мир, что "Утро красит нежным светом стены древнего Кремля".

Перед трюмо в солидной исцарапанной раме стояла красивая рыжая женщина в брюках-клеш с яркой отстрочкой понизу и с короткой круглой стрижкой. Она, поплевывая в коробочку с тушью, красила ресницы. В ванной журчала вода и жужжала безопасная бритва.

- Вася, - сказала женщина, не переставая делать "выходное" лицо,- ты можешь бриться скорее? Мы опоздаем. Заинька моя, готова? Давай мы с тобой новые брючки наденем. Хорошие тебе брючки мама подарила?..

Из-под шкафа высовывалась огромная морда надувного крокодила, которого вчера подарил Доре папа. Главное, что он вручил его большим, настоящим, жутковато-смешным, а при дочери не накачивал воздухом. Дора все думала, как же папа его принес домой, когда всегда приходил с пустыми руками и первым делом подбрасывал дочку под потолок.

...Пятилетняя Дора, крепко держа правой рукой маму, а левой - отца, шла по Тверской улице в колонне демонстрантов. Звучало стократ усиленное динамиками "Утро красит нежным светом..." Москва была одним огромным подарком девочке. Дора была счастлива и кричала: "Ура!"

Сначала все было хорошо. Они ходили всей семьей в зоопарк, в цирк, в парк имени Горького, покупали на улице мороженое и несли домой наперегонки, по многу раз ездили вверх-вниз на эскалаторах метро и кормили хлебом лебедей на Чистых прудах.

Прошла зима. И странная туча набежала на лицо Дориной матери, когда все прошлогодние весенние платьица и сандалики оказались девочке впору. Даже новые брючки, красивые, но тесные, не пришлось перешивать. Однажды вечером, уложив наигравшуюся Дору спать и услышав ее ровное дыхание, она сказала мужу о том, что дочь не выросла за год ни на сантиметр. Он отнесся к этому на удивление легко, сказав со смехом, что, сэкономив на детской одежде, он купит жене дубленку. Мать побледнела и прервала разговор. В глазах ее стало темнее, в лице появилась морщинка постоянно скрываемой боли.

Среди наступившего жаркого лета 1976 года она повела Дору в поликлинику. Пролепетала, что девочка плохо растет, и важная дама, похожая больше на министра здравоохранения, чем на участкового врача, заявила, что такие феномены возможны, у каждого организма свой график физического развития. Но, взглянув на близкую к обмороку визитершу, врач смилостивилась и дала ей направление на анализы. Потом посмотрела на румяную, здоровенькую Дору и пожала плечами, подумав, что молодые мамаши - отчаянные перестраховщицы.

Мать чуть-чуть успокоилась. Но по пути из поликлиники ее ждал новый удар. Уже давно они с дочкой учились читать вывески магазинов.

- Ну, Дорик, что там написано?

Дора долго серьезно смотрела на однозначное слово "Молоко", морщила лобик, надувала щеки и наконец сказала:

- Не знаю.

- Как же не знаешь? Ты же знаешь, что мы здесь молочко берем?

- Да.

- А как сказать "молоко", ты знаешь?

- Знаю.

- Ну, так читай. Видишь: мо-ло-ко. Ты же все буквы знаешь!

- Не все.

- Здравствуйте, я ваша тетя! Что тебе тут непонятно?

- Первая раскоряка.

- Что-о?

- Раскоряка. Она непонятна.

- Дорик, это же буква "эм", с нее же слово "мама" начинается, а ты говоришь - непонятно. Не пугай меня. "Ммм", повтори за мной.

- Ммм.

- А теперь читай: мо-ло-ко.

- М-мо-ло-ко, - с натугой повторила Дора.

- Видишь, как просто, - радовалась мать. - Ты маленькая врунишка, я же тебе вчера показывала, как читать "молоко", помнишь?

- Помню. А раскоряку не помню.

- Но вчера... - вдруг в груди женщины стало тесно и жарко, даже пот выступил на лбу. Отпустив ладошку Доры, она прислонилась к пыльному тополю и увидела в знойном воздухе ряд одинаковых картин: вчера, и позавчера, и третьего дня, и неделю назад они с дочкой проходят мимо злосчастного "Молока", Дора пытается читать, но забывает букву "эм", и каждый раз она, мать, взывая к ее памяти, говорит: "Помнишь, вчера я тебе показывала..." Сердце ее забултыхалось возле горла, и перестало хватать воздуха, Дора моментально заревела и стала дергать мамину руку. Прохожие останавливались, кто-то спросил, не нужна ли помощь. Мать отрицательно покачала головой, шепнула, что ей душно, взяла Дору за руку крепко, крепко, и повела домой. Пусть у дочки замедлилось развитие, пусть она станет впоследствии кретинкой, но мать не бросит больного ребенка!..

А потом в поликлинике ей сказали, что анализы замечательные. Мать слушала, кивала, думала - сказать или не сказать про замедленное умственное развитие дочки, а потом попросила направить их к детскому невропатологу.

Мужчина-невропатолог долго и вдумчиво беседовал с Дорой, показывал цветные картинки, просил нарисовать дом, дерево, человека, и сообщил матери, изломавшей за время приема пальцы до боли, что развитие ее ребенка соответствует возрасту, и он не находит никаких тревожащих факторов. Главное - она очень спокойна и уравновешенна, а это сейчас для детей большая редкость. Мать решилась рассказать про "уроки чтения", но врач ответил, что и такое бывает, просто ребенок проявил раньше больше своих способностей, а потом "расслабился". Он добавил, что есть дети, которые начинают читать до трех лет, потом все забывают, и их приходится учить заново... Женщина опять кивала, но душа у нее плакала и кричала. И они ушли из поликлиники, купили на углу мороженое и наперегонки понесли домой, есть. Матери казалось, что она встала на круговой движущийся трек, и он несет ее, не пуская ни вперед, тот назад, не прислушиваясь к ее воле...

Еще через год мать спросила у Доры, не болят ли у нее зубки, не шатаются ли, услышала, что нет, собственноручно потрогала все молочные зубы и поняла, что они стоят крепко. От такого открытия она выпила две таблетки снотворного. Не помогло. Среди ночи мать встала, подкралась к Дориной постельке и осматривала ее, спящую, до рассвета. Она не могла оторвать глаз от тельца своей дочери, которое - она-то знала! - не прибавило в росте ни на сантиметр в течение двух лет, которое ничуть не потолстело, не похудело, не загорело, не побелело со дня рождения девочки в 1975 году. А когда до нее дошел вдруг простейший факт, что и волосы Доры уже два года не требуют стрижки, она вскрикнула, опрометью вбежала в комнату к мужу, растолкала его и все, все выложила, что видела, и о чем догадывалась. Муж не хотел верить в этот бред. Женщина рыдала, погоняла его пойти и проверить самому, судорожно куталась в одеяло - ей было страшно до того, что она замерзла. Муж отправился посмотреть на Дору вблизи. Вернулся он с изменившимся лицом, сел у окна и закурил, и мать поняла: все - правда.

Отношения супругов с того дня стали портиться. Сначала муж попытался выяснить еще раз, здорова ли Дора. Были найдены хорошие врачи и специалисты, затрачены хорошие деньги - но все светила говорили, что ребенка можно отправлять в космос. Дора была здорова так, как не может быть здоров человек из плоти и крови.

Доре пора было в школу, но об этом и речи быть не могло, и еще год прошел в безнадежном ожидании изменений. Отца все чаще подолгу не было дома. Женщина ни на шаг не отходила от Доры. От вынужденного бездействия она стала шить на заказ и быстро достигла почти профессионального уровня. В те годы на деньги, заработанные шитьем, можно было жить, да и отец пока отдавал свою зарплату... И, как в дурном сне, мать с дочкой ходили то в зоопарк, то в цирк, но безудержное ликование Доры уже не радовало. Мать от этого зачарованного веселья была готова сойти с ума. Иногда ей чудилось, что для нее время тоже остановилось, но зеркало и боль в сердце утверждали обратное.

А в доме на них косились, и, как запах гари носилась из квартиры в квартиру весть, что девчонка из сорок восьмой не растет, и не умнеет, и скоро ее родной отец продаст в цирк, в лилипуты, а маманя, эта гордячка, на глазах дурнеет. На них бесстыдно пялились из окон, а к отцу все чаще подходили сердобольные соседки и выпытывали, как здоровье девочки. Отец не выдержал и сбежал.

Последний раз они встретились в парке имени Горького в октябре 1980 года. Дора бегала по поляне и собирала кленовые листья. Ей должно было бы исполниться десять лет, но перед сидевшими на скамейке родителями резвился пятилетний карапуз. Отец предложил матери расстаться. Она спокойно кивнула. Он предложил оставить им квартиру, она поблагодарила.

- Мурик, сделай корону! - закричала, подскакивая к матери, девочка, сунула женщине пук листьев и упрыгала вдоль аллеи на одной ножке.

- Не ходи далеко! - крикнула вслед мать и занялась рукоделием.

- Слушай! - не выдержал отец. - Но что все-таки с ней случилось! Это же черт знает что такое?..

- Черт, может, и знает, - устало ответила женщина. - Меня больше заботит другое. Меня волнует, что будет с ней, когда я умру.

Отец побледнел:

- Ты думаешь?..

- Да, - шепнула она блеклыми, без помады, губами. Руки ее доплели прекрасную многозубчатую корону, и, увидев это произведение искусства, Дора вприпрыжку понеслась к ним, напевая без слов. Пока она бежала, отец успел сказать:

- Ты прости. Не сердись. И не волнуйся, я деньгами помогать буду. Но я часто приходить не согласен.

Мать снова кивнула.

- Переводи деньги на почту, - посоветовала она. Дора надевала корону и кокетливо спросила у отца:

- Мне хорошо?

- Очень, - ответил он, глядя на дочь погасшими глазами.

Это была банальная дьявольская ловушка, в которую наивная, хоть и 25-летняя Дора с удовольствием попалась. Договор с нечистым был заключен на одну Дору и ею одной подписан. Мать в нем упомянута не была. Ребенок не рос, но мать старела, и годы вокруг них шли так, как им полагалось. И все в России менялось в ту же плохую сторону, какую Дора в прошлой жизни уже наблюдала. Тогда она, эта сторона, ее страшила. Зато теперь вечного младенца не страшило ничто.

Дальнейшая жизнь была похожа на бесконечный пунктир: черные штрихи - существование матери, светлые прогалы - житье Доры. В те годы, когда женщина одна могла прокормить ребенка, эта странная семья не знала нужды. Отец присылал не много, но достаточно, а из матери получилась такая портниха, что от заказов отбою не было. Основная проблема была в том, что мать не ходила на работу, и ее сочли тунеядкой. Стали приходить комиссии. Приходили из школы, затем - из РОНО, затем - из каких-то еще медицинских органов, женщина путала их названия... Все сходились на том, что ребенка, пораженного таким странным, уникальным заболеванием, надо поместить в специальный интернат, где за ним бы ухаживали и наблюдали, а матери пойти работать, как всем советским людям. Мать, чувствуя сердцем суть этих предложений - отдать дочку для опытов, - сопротивлялась, как могла. Это был лес кошмаров, где несчастная бродила кругами, зигзагами, синусоидами и не могла выбраться. В лесу ждали "официальные лица", администраторы, медики, выглядывали из засад соседи, уходили по темным тропинкам, таясь, чтобы не встретиться с нею даже прощальным взглядом, друзья, ночи напролет стрекотала обезумевшим сверчком швейная машинка... И в том же лесу скрывалась небольшая, но такая красивая, уютная, залитая солнечным светом и теплом полянка, где летали бабочки величиной с ладонь, росли цветы, крупные, будто садовые, и резвилась Дора, пухленькая малышка. Радость ее была неподдельна, глаза блестели от счастья - смышленые, горящие глазенки умного пятилетнего ребенка. Не старше. А согласно свидетельству о рождении, Доре скоро должно было стукнуть пятнадцать лет.

Наконец мать, точно черную душную паутину, прорвала сеть непонимания и смогла решить свою проблему. Дору признали инвалидом детства, мать оставили безработной, как ухаживающую за ней, назначили даже небольшую пенсию девочке, но поставили на учет в районной поликлинике и обязали проходить диспансерный осмотр два раза в год, весной и осенью. После этого решения женщина с ребенком остались в относительном покое.

Время шло. Лик его менялся так же, как лицо Дориной матери. В тридцать пять она выглядела на все пятьдесят. К сорока годам стала почти старухой. Но для Доры ее "мурик" был по-прежнему лучше всех других теть.

А облик времени становился все более жестоким. Скоро уже мать Доры узнала, как не бывает в магазинах самых необходимых продуктов, как трудно купить для ребенка сандалики или шапочку. А ведь целью ее существования было одно - обеспечить девочке счастливое детство.

В Москве ввели "визитки" для покупки предметов первой необходимости. Начался голод.

Затем на смену повальному дефициту явилась новая беда. В России начали строить капитализм. Портниха-одиночка сама не заметила, как осталась не у дел. Она не могла ожидать такого, к ней обращались знакомые знакомых со всей Москвы, ее хвалили, рекламировали, делились адресом, не жалели денег... И вдруг шить наряды стало непрестижно, а если и допустимо для господ "новых русских", то не у безвестной московской надомницы, а во всемирно известных домах моделей. И зачем шить, тратить время, ездить на примерки, когда можно пойти в фирменный магазин и выбрать что понравится? А тут еще и отец перестал помогать - все реже приходили переводы, и сам он не встречался с бывшей семьей уже несколько лет. Оставшись без работы, женщина было приуныла... Но, когда она сидела в кухне у стола, уронив лицо в ладони, и бессмысленно повторяла про себя: "Помоги, Господи!",- вдруг детские ножки притопали из комнаты, и Дора полезла к маме на колени, приговаривая:

- Мурик, пойдем гуляньки!..

Женщина посмотрела на свою двадцатидвухлетнюю дочь, внутренне охнула, - но сейчас это уже не ранило так больно, как сразу после жуткого открытия... и сказала Доре тем же добрым голосом, какой у нее не могли отнять никакие житейские беды:

- Дорик, мы с тобой скоро гуляньки не пойдем, а поедем.

- А куда?

- А мы поедем в город, где я родилась.

- А где ты родилась?

- Это далеко от Москвы, на юге, где тепло... Он называется Ростов...

Она сама не знала, почему так скоропалительно решилась уехать из Москвы, но никогда об этом не пожалела.

Мать поменяла квартиру в Москве на комнатушку в Ростове, на окраине, в рабочем квартале, взяла доплату, чтобы было чем кормить ребенка в первое время, и они поехали. Поезд казался Доре сказкой, она все бегала по вагону, не в силах угомониться. Пейзажи, бегущие за окном, приводили ее в телячий восторг. Весь вагон умилялся, глядя на чудного, любознательного ребенка, только не все поняли, почему это внучка называет бабушку "мурик". Правда, это мелочь - дети ведь обожают придумывать новые слова!

Приехали. Сидя в троллейбусе, потом в трамвае, который вез их к новому жилью, Дора вертела головой, как Петрушка, глаза ее раскрылись до бровей.

- Мурик, как здорово? - кричала она в упоении. - Мурик, как красиво!

- Потише, Дорик, - говорила стоящая рядом с прелестной девочкой старуха,

Новая квартире Доре не понравилась, потому что дом стоял на пустыре, усеянном отходами стройки, и в округе не было ни парка для гуляния, ни симпатичной улицы, ни фонарей. Зато неподалеку в скором времени расположился рынок, сначала продуктовый, потом и вещевой, куда мать Доры устроилась продавцом. Детским садом для девочки стала грязная площадь и со всех сторон продуваемый ларек. Боясь оставлять Дору без присмотра, мать брада ее с собой, и ребенок сидел в палатке, за спиной матери, на ящике из-под колбасы, хныкал и просил:

- Мурик, ну пойдем гуляньки...

- Сейчас нельзя, зайчик мой, я ж на работе... - отвечала женщина, в которой уже невозможно было узнать красавицу с огненной гривой и длинными египетскими глазами. Старуха замотанно взвешивала колбасу, отсчитывала штучный товар, давала сдачи сальными бумажками, но была рада тому, что эта работа не оставляет времени для размышлений и переживаний. Иногда сердобольные покупательницы, привлеченные капризным голоском Доры, спрашивали: "Ой, кто ж это с вами?" На этот случай у матери был заготовлен развернутый ответ, целая драма об умершей дочке, пьянице и дебошире зяте, который хочет украсть у нее ребенка, единственную внучку...

Так проходили годы. Были бессонные ночи, когда город ждал нападения чеченцев. Были дни забастовок, многолюдные митинги, озлобление на людских лицах. Были угрозы администрации рынка выгнать всех пенсионеров с работы. И все меньше было мороженого и прогулок с Дорой. Так что даже на пятилетнем невзрослеющем личике застыло замешательство, граничащее с недовольством: ребенок не мог понять, почему вдруг все изменилось, почему мурик теперь такая некрасивая, почему нельзя гулять, а надо сидеть все дни в каком-то грязном домике, и почему раз, когда она хотела поиграть в прятки, злая тетя в полубелом халате ее отругала и шлепнула, а потом долго кричала на мурика, и мурик ничего ей не отвечала...

Весной 2010 года, в воскресенье, по микрорайону Северному, между коттеджами состоятельных горожан, тащилась старуха в допотопном пальто, слишком жарком для этого дня, слишком уродливом для этого района. За руку она вела красивенькую, одетую "с рынка", но чистенько, девочку. Шли они медленно, так как старая женщина то и дела тормозила и переводила дух, а малая разглядывала коттеджи.

- Мурик, а там кто живет?

- Богатые, заинька, - с одышкой, насилу ответила старуха.

- А это кто?

- Ну... это люди такие, - задыхаясь, стала объяснять бабка. - У них денег много... Они вот такие дома себе строят...

- Сами строят?

- Нет... других нанимают, чтобы им дом построили. Потом платят. Много платят. Они себе, что захотят, то и купят...

- И мороженое?

- И мороженое.

Девочка наморщила лоб, что-то соображая. Все время разговора они плелись к автобусной остановке, что виднелась за коттеджами.

- Мурик, а мы богатые?

Кривая линия боли прошла по изуродованному временем и тяготами лицу.

- Нет, зайка.

- Мурик, а мы будем богатыми?

Старуха молчала и упорно тянула девочку к остановке.

- Мурик, ну мурик, мы будем богатыми, бу-удем?..

Вдалеке, по границе земли и неба, проползла желтая гусеница автобуса. На него-то бабка с девочкой и шли.

- Автобус идет, заинька, давай-ка быстрее!..

- Побежали?

- Побежали!

Женщина сделала два нестойких ускоренных шага к остановке, все не выпуская ладошки ребенка, и вдруг словно споткнулась. Падая, она отбросила руку девочки, оттолкнула ребенка от себя, и ткнулась лицом в асфальт. Тело старухи вытянулось ничком, несильно вздрогнуло и затихло. Она лежала так, проходили минуты, а девочка сидела возле нее на корточках, трогала плечи, голову, пыталась повернуть к себе разбитое в кровь лицо. Дора не поняла еще, что стряслось, и пыталась разбудить старуху, то пугливо касаясь ее, то просто зовя:

- Мурик! Мурик!

Наконец кто-то из коттеджей позвонил в Охрану Общественного порядка (так с начала века нейтрально звали милицию). Прибыл яркий, как шмель, черно-желтый фургон, из него неспешно вылезли двое в формах. Посреди аккуратной асфальтовой дорожки лежала какая-то куча древнего тряпья, оскорбительно неуместная на фоне чужого благоденствия. Рядом хныкала дрожащая, съежившаяся в комочек девочка. Возле них никого не было. Окна особняков стояли вокруг, пустые, отчужденные, некоторые - с приспущенными жалюзи, словно глаза с надменными веками.

Охранник постарше приблизился к телу, осмотрел его и хмыкнул:

- Готова. Вскрытия не нужно,

- Сердце? - вяло полюбопытствовал его напарник.

- Хрен знает, - первый склонился, брезгливо морщась, к черным полуоткрытым губам. - Вроде не пахнет... Ладно, в морге разберутся. Родные есть? - резко обратился он к девочке. Та вздрогнула всей своей невеликой фигуркой, выставила на страшного дядю карие пятаки со слезами и промолчала.

- Ты глухая, чи шо?- спросил бывший милиционер. Ребенок похлопал ресницами, совсем испугался и мотнул головой.

- Слышишь меня? Говорить умеешь?

Последовал робкий кивок.

- Где живете?

- Та-там-м, - и трясущаяся ручонка вытянулась, показывая на три девятиэтажки-свечки, несимметрично стоящие за кварталом особняков.

Сквозь плач и судороги Дора с трудом ответила на прочие вопросы блюстителей порядка: в каком доме, в какой квартире они живут, и что дома никого не осталось, потому что они пошли с муриком гулять.

- Кто она тебе? Бабка?

- Нет. Му-рик. Мамочка.

- Дебильная, - констатировал страж. - Или ее бабка так приучила. А еще кто-нибудь у вас есть? Из родных?

- Папа.

- А где он?

- А он в Москве, давно, еще когда флажки были...

- Что-о?

- Когда флажки. И музыка. Мы с муриком и с папой ходили. Все красное. На мой день рождения. А потом папе плохо. Он заболел и убежал.

- Все ясно с твоим папой, - махнул рукой охранник. Молодой страж порядка, слушая рассказ Доры про папу, весело хрюкал.

- Она с придурью, - оказал охранник досадливо, - Пиши протокол. У соседей все узнаем, а девку пусть в приют оформляют.

И старуху отвезли в морг, а ребенка отправили в область, где функционировал очень похожий на концлагерь детский дом для сирот и детей с психическими отклонениями.