Предзакатные сумерки сжигали тяжелые блестящие листья олив и акаций, окрашивая темную зелень разведенной кровью заходящего солнца. Деревья источали удушливый аромат мирты, казалось - проведи рукой по иссушенной коре, и на руке останется клейкое пахучее масло, древесный пот. Перекрученные, узловатые ветви олив, высаженных на сухой, крошащейся земле, переплетались между собой, цепляясь друг за друга, замыкались в шатры и ажурные беседки, поэтому сад приобретал таинственный вид лабиринта, сандаловой клетки, напоенной оранжево-розоватым светом. Галереи сменялись широкими пассажами и прогалинами, под ногами путались вывороченные на поверхность корни, а выше, на холм карабкались стройные колоннады кипарисов. Вдалеке, у городской стены, осаждаемой въезжающими в город торговцами, столбом вилась пыль.
Вечер был жарким, располагающим к лености и вину. Тишина и зной смешались меж собой в одну одуряющую пелену, прорываемую лишь неумолчным зудом цикад да плеском стираемого в Кедроне белья. Где-то, распеваясь, журчал одинокий соловей - будущий корифей полуночного хорала.
Город заполнился людьми, как гудящий улей, он разрывался от криков, дыма и огней - через Сузские ворота в Ершалаим текла тысячеголовая змея, и не было ей ни конца, ни края.
По мере того, как кровавое бельмо солнца растекалось за рваными облаками у горизонта, выше в небе, над полуразвалившимися останками башен Антония и многочисленными анфиладами Верхнего города, разгоралось ещё призрачное белесое око луны. И лишь эти два слепых глаза равнодушно следили за тем, как в одной из садовых рощ метался человек, задыхавшийся от жары и видения своего будущего... Но это длилось недолго.
- Доброго тебе вечера, пророк. - Голос прошелестел в полумраке, сливаясь с треском опавших листьев под ногами незваного гостя.
Человек тяжело дышал, его узкая грудь, иссеченная узкими светлыми полосками шрамов, вздымалась и опадала, словно у загнанной собаки. Уперев руки в колени, он сцедил между зубов длинную нить слюны, наблюдая, с какой жадностью почва пожирает упругий комочек влаги. Проклятый зной. Трескающийся, пожухлый, словно чахлая растительность, цеплявшаяся корнями за твердую, неплодородную почву - зной, который искажал пространство и время. Человек отер воспаленный рот, распрямился и лишь тогда уткнулся мутным рассеянным взглядом в прислонившегося к дереву гостя.
- У меня было предчувствие, что я встречу тебя здесь это ночью... Я часто вижу, как ты выскальзываешь из Города. Из Львиных ворот. - Пришелец вздохнул. - Здешний люд конечно падок на проповеди, но ещё лучше он слышит голос кнута. И тогда, что же происходит? Все эти воры и убийцы начинают клеймить невиннейшего человека! Возможно, это и верно. Не мне судить чуждые и варварские обычаи иудеев...хоть и приходится.
Человек быстро, нервно облизал губы, покрытые черной коркой, исподлобья глянул на закутанного в темный дорожный плащ пришельца. "И не жарко же ему!"
- Ну значит, оно тебя не обмануло, твое предчувствие, Сит'на. Хотя скорее, стоило бы назвать это не предчувствием, а слухами. Это ведь по твоей части, слухи?
Северянин, названный "Сит'ной", рассмеялся, хотя смехом это странное свистящее повизгивание назвать было трудно. Человек дернулся, словно ему под пятку забрался скорпион и покрепче вцепился в ближайший древесный ствол - ему не нравился этот разговор, и он был убежден, что вряд ли когда-нибудь сможет понравиться. Он пришел сюда, чтобы искать уединения - и успокоения, но даже в этом пропитанном звенящей тишиной закутке дикого сада его не было. Его не было нигде, и пуще того в залитом солнцем городе...
- Слухи, о, конечно же! Ершалаим полон слухов, как дохлая собака вшей... И некоторые говорят, мой дорогой Гамалец, да, некоторые говорят, что скоро многие из этих слухов, усилиями не менее дражайшего первосвященника Каифы, достигнут ушей самого игемона. В сильно искаженном виде, как мне это представляется. Вывернутые наизнанку утверждения, приговор...
Человек застыл, слившись с оливой. Всего его существо, под пристальным немигающим взором белых глаз Сит'ны, словно бы сделалось жидким и прозрачным, словно бы он сам невольными, оцепеневшими своими руками срывал с себя кожу и почти видел - видел копошившиеся там, в темной сырой неизвестности кровавые мысли, это выстраданное знание. Он закрыл глаза руками, ощупал занемевшее, мягкое как воск лицо, стараясь соскрести эти видения с кожи.
- Да вижу, ты и сам понял, пророк... - Голос Сит'ны звучал мягко и немного тоскливо, его темная фигура расплывалась между пальцев пророка, колыхалась, как тень, вместе с черными ветвями акаций. - Что же, мне, увы, не понять твоих провидческих путей - но я достаточно умен, чтобы видеть, что ждёт тебя впереди.
Руки нестерпимо болели. Как будто что-то давило в середину ладоней, и ныло, ныло, ныло.
- Да минует меня чаша сия... - Прохрипел человек.
Сит'на подошёл поближе, последние солнечные отблески увязали в его черном одеянии. В странных подергиваниях головы северянина угадывалась звериная манера нюхать воздух - и человеку показалось, что Сит'на как будто бы пробует на вкус дымку смерти, окутавшую его, незримую, но осязаемую. Это было невыносимо; человеку показалось, будто удушливая неизбежность крепко схватила его за горло, сразу с нескольких сторон. Бежать - вот одна мысль. Пророк метнулся глубже в чащу, перепрыгивая через выпрастанные корни, туда, откуда пахло влагой и прохладой - в один из каменных гротов, который был лишь небольшой пещерой в сени нависшего над ней обтрепанного временем куска скалы. Скорчившись под камнем, он настороженно вглядывался в сумрачную просинь тумана, что с заходом солнца слабо отсвечивал у самой земли. Где-то мерно капала вода.
- Гамалец, Иешуа, позволь мне тебе помочь. Я ощущаю, как часть твоего естества зовёт меня, я не могу противиться этому древнему зову - не могу и не должен. Мы, северяне, древнее чем вы. Мудрее. Конечно, говорят иные болтливые языки, что творец наш Йих-вех ценит иудеев превыше всех иных народов - и не могу с этим не согласиться. - Шипящий глас Сит'ны больно отдавался в мозгу пророка, в нем ощущалось какое-то мрачное удовлетворение. - Лицемерие, тяга к предательствам, подобострастность, гордыня, тщеславие - боюсь, у меня не хватит арамейских и греческих слов, чтобы в полноте выразить, насколько это ценные добродетели... Да слышишь ли ты меня, гамалец?
Однако пророк сидел тихо, покусывая губы. Конечно, конечно, северяне, эти потомки людских женщин и Алфофаниэша, они и вправду могут многое, древняя магия крови антисфирот им в этом помогает. Слишком многое. Тот же Сит'на, по степени своего могущества вполне мог бы оспаривать трон царя Израиля, но почему-то не делает этого. Ах, почему же?
- Ты спросишь меня, почему я остановил свой взор на тебе, бродяга? Чувство смерти и любопытство вели меня, с тех самых пор, как я увидел тебя на проповеди у гипподрома. В тот день я сказал себе - этот человек умрёт, но человек ли он? И хочет ли он смерти, раз знает о ней? Ведь ты знаешь о ней, о сын Божий? Или же не Божий? И как долго римляне будут терпеть мужа, который подстрекает людей к свержению власти кесаря - этот вопрос меня тоже интересовал...
Вход в грот преградила тьма, в которой тлели яркие монетки глаз. Пророк распластался по холодному сырому камню, не в силах смотреть на северянина. У него не было ответов ни на один из его вопросов, но он ощущал, как убедительность и воля Сит'ны сжимаются вокруг него, как кольца змеи-удушителя. Как его собственная воля гаснет, утрачивает хватку, норовит распахнуть душу перед тем, кто так жаждет этого.
Разглядеть, как быстро двигается северянин, пророк не успел - словно змея скользнула в траве, и вот, леденяще холодные пальцы стиснули его лицо, приподымая человека с колен.
- Смерть... Боль... Что знаешь о них ты, порождение Шеола? - Выдавил из себя пророк.
Во мраке было все же видно, как кривая ухмылка черной пропастью разломила бледное лицо северянина.
- Много больше тебя. Первое, - И пальцы спустились ниже, ластясь к яремной вене. - Ты её боишься. Вот он этот страх, в токе твоей крови - она бьётся о полости твоего ох какого бренного тела, её гонит ужас, что не долго её пребывать в нем, что скоро её пожрет песок и сожжёт безжалостное солнце. Второе - дух твой слаб, ибо нет ему подтверждения, что ты и в самом деле сын Йих-вех. - Морозное дыхание, вырвавшееся из ухмыляющегося рта Сит'ны, обожгло лицо пророка. Он содрогнулся - тень сомнения, поселившаяся в его душе подобно червю, что портит самый лучший плод, вдруг уплотнилась, ядовитым шипом кольнуло сердце. - Ведь если это ложь, то, возможно, ожидают тебя не чертоги Всевышнего, а Беэр Шохат... И третье - я знаю, что единственное, до чего не дотягивается твоё предвидение, это до смерти. Пророк, ты не знаешь что смерть творит с людьми. А незнание порождает самый сильный ужас, самое большое безверие.
- И что же?
- Я предлагаю тебе смерть, ту, которая ожидает тебя. Мое колдовство требует, чтобы я исполнил твоё желание, этого требует и Зааф, что явился в Ершалаим не далее как вчера, сжигая своими крылами траву на полях.
Пророк нашел в себе силы улыбнуться.
- Но я не желаю смерти, я желаю жизни...
Тьма сгущалась, она стекала с опаленных листьев, капала с факелов, что чадили во всех темных углах Нижнего и Верхнего города - она обламывала шпили Хасмонейского дворца и пугала заблудших женщин руками мужчин-сладострастцев.
- И жизнь я тебе предлагаю, пророк. - В бесцветных глазах северянина блеснул тусклый огонек снисходительности. - Но лишь после смерти. В сущности, ты не знаешь о ней ничего, не знаешь, что это лишь испытание - подлинное испытание для полубога, так же как диониссийские игры - испытание для греческого отрока. Ведь если ты и вправду полубог, то мой дар, которого ты возжелал, не принесет тебе вреда, а если твоя уверенность лжива - то она спасёт тебя от мук небытия...
Слова Сит'ны оборачивались в сознании гладкими, омытыми морем, камешками. Скользкий треугольник змеиной головы, метавшийся меж губ северянина, тёрся о кожу пророка, обещая жизнь. И величие...
Отравляющие душу видения канули в каком-то глубоком колодце, и, смотря в небо, на котором уже властвовало лишь одно око луны, изрезанное очертаниями ветвей, человек предался миру. Миру и спокойствию столь недолговечному, что даже соловьиное пение не смогло удержать его в целостности.
Жара.
С белесого, испепеленного неба, низвергались сухие солнечные копья.
Они падали на раскаленную, спекшуюся землю с едва слышным змеиным шипением, разбивались на части, создавая душное марево из песка и пыли, что полотном стелилось по всей бескрайней каменистой пустыне.
Тонкий слой песка разматывал свои кольца по исполосованной трещинами земле, увлекая за собой крошево осколков, обрывки скрутившихся листьев и травы, останки животных... Песок пел, подгоняемый недвижным ветром, и то была песнь опустошения, звеневшая под выцветшим голубым куполом неба.
В такую погоду, если приглядеться, можно было увидеть самого Кэтэва Мерири - уродливого, тощего, с соломенными волосами и безумным лицом... Мерири искажал пространство и время своим танцем на горячих камнях.
Невдалеке виднелся город - нестерпимо искрящееся известняком нагромождение домов и дворцов, обнесенное высокой массивной стеной; рядом с ней желтоватыми нарывами бедности вспухли маленькие убогие деревеньки, шатры. Расплывающийся мираж, широкая, истоптанная дорога к которому была усажена изящными белыми костями деревьев. Город... Когда-то он входил в него с самыми благими намерениями, радуясь каждому вздоху, каждой улыбке. Когда он входил в город, пока он там находился, он верил в доброту людей. Но сейчас - мысли текут медленно, неохотно, пульсируют кровью в разбитой, истерзанной голове.
Сейчас...
Игемон был добр к нему, это чувствовалось - а он мог ощущать такие вещи. Но любое видение правдиво, любая участь предопределена. И что же, что же всё-таки было?
Покосившиеся хибары, из которых выглядывали укутанные в тряпье и лохмотья, сумрачные женщины с землистыми, обложенными струпьями, лицами; на кривые, беззубые провалы окон и расщепленные, замазанные глиной, доски; на худой, в болячках, скот, над которым вился призрачный рой мух; на кучи навоза, исторгавшие плавящийся смрад.
Выбегали смуглые, кривоногие дети, крича и причитая. Медленно, в вязкости застывшего марева, закатывая влажные белки глаз, с хлипким стоном, на землю падали коровы и козы, облепленные тучами насекомых. Блестела пена на вывернутых губах, в воздухе разливалась смерть и дурной запах болезни, смешиваясь с резкой вонью ускоренного гниения.
Женщины и дети, с вывернутыми суставами и покорёженными телами, взвыли, и вой этот обвинял человека, закованного в кандалы, тащившего на спине огромный, несуразный крест - даже не крест, а грубо отесанный деревянный столб с прибитой к нему перекладиной.
Животные бились в агонии почти у самых его ног...
Он задерживал дыхание, но боялся упасть. Лицо его искажалось в судороге ужаса, и ему приходилось судорожно вдыхать колючий воздух, идти вперед, разбивая ноги о мостовую.
Они гнались за ним, эти отродья Нагдиэля. Скорпионьим следом шуршали сзади, смеясь и выкрикивая что-то на своем мерзком, уродливом наречии. Они бежали, не отставая, но и не догоняя - выкормыши бесов, дразнившие его высунутыми лиловым лепестками языков. Пару раз, он оборачивался, и гортань его сжималась от задохнувшегося крика. Дети-не дети, они преследовали его до самой городской стены, пританцовывали рядом с римскими стражниками, окружая, стягивая в кольцо. Смазанные без зрачков, глаза, смех, словно шум песочных часов. Человек задыхался. Вот он споткнулся, ладонями заскрёб по острым камням... Спину ожгло мелкими камушками, пущенными меткой детской рукой. Снова всплеск яркого, беспечного смеха. А городская стена, ворота - вот они уже, вот, вот...
Но эти, они всё ещё тут... Из горла чуть не рванулся крик отчаяния, и только гордость - та, которую он всегда боялся и давил в себе, не позволила ему заорать от боли и страха.
Глаза застилал пот, он щипал, и человек развернулся лицом к преследователям, еле удерживаясь на ногах, пригибаясь под тяжестью креста. По щеке острым углом саданул камень, расплескавшись кровью и хихиканьем.
Кусочки изодранной коричневой плоти, замотанные в грязные тряпки. Болванчики, ухмыляющиеся кукольными оскалами. Что там, в глубине этих призраков, наваждений пустыни, что в каждый момент могут быть схвачены горячим ветром и размётаны по земле?
Он не знал. Он не мог стереть с лица маску песка и грязи, и сквозь залепленные кровью веки, он видел, как причудливо изменяются лица солдат-конвоиров, как под человеческой кожей проступают совсем иные, незнакомые очертания.
Пыльная Яффская дорога, погребальный вой двух тысяч зевак, пришедших смотреть на казнь, помёт верблюдов под ногами. Столько пристальных глаз, Всевышний, как же хорошо, что римляне их разогнали... Хотя не только римляне, но и жара, и Мерири, и солнце.
Пророк висел на кресте, безвольно свесив голову и разглядывая удлинившиеся тени с равнодушием трупа. Прищурив глаза, можно было даже увидеть зыбкие фигуры стражников оцепивших Лысый Череп, слепящие отблески их отполированных доспехов и наконечников копий.
Забытье... Он перекатил эту мысль во рту вместе с твердым комом слюны, закрыл глаза. Забытье было бы милосердным, оно и вправду милосердно.
Когда он, и ещё два казнимых дошли до горы, он не выдержал и рухнул в обморок, на глазах улюлюкающей толпы. Римляне, Всевышний, возблагодари римлян за то, что они делают то, что им приказано. Они прикрутили его кресту, даже не приводя в чувство.
Солнце жарило спину. Грубые веревки впивались в кожу, протирая её до крови. Пот проедал свежие раны, распространяя сладковатый запах, на который слетались мухи и кровососы. Насекомые ползали по его лицу, но отвращение уже улетучилось. Он падал, падал куда-то вглубь себя, там, где его не могли достать хриплые крики кружащих над ним птиц, насмешливые физиономии солдат, исполненные животного страдания стоны одно из разбойников, и острые коготки лап насекомых, непрестанно шевелившихся в его обнаженной ударами бича, плоти.
У прокуратора такое странно лицо... как будто бы ему и впрямь больно... а что он действительно знает о боли, вот об этом - когда кожа слезает с тебя, вздуваясь волдырями? Или о той боли, когда ты... нет, он не сделал столько для людей, он не хотел делать, потому что тогда бы его и самого убили, так или иначе... Душевная боль, ах, ну он же и не знает. Отец мой милостив и всем простит... и я прощу, должен простить, ведь прав был Сит'на, вот он этот самый великий страх, страх что плоть твоя сгниет и исчезнет, а с ней и ты будешь вечно гореть в Геноме, за все за то что... видел ли я того ангела, о матерь моя, видел ли я ту звезду, я же хотел лечить людей и не сгореть как и все до меня, в безвестности... Расплата ли это? Всевышний, какая боль... а может стыд? Должно ли мне быть стыдно за сомнения свои? Ведь и к этому несчастному... били его и ещё как, добрый игемон, наверное, дал указание чтобы меня не так сильно мучили, а ему досталось так сильно - и все же думаю я не о нем, не о нем, не о нем... о чем же? О себе, о теле своем, о страхе перед тем, что я может не тот, кто я думаю, я, тот, высший я, который может сделать многое и простить бесконечное число зла по отношению к себе не испытывая его вовсе. Зачем же Иуда так поступил? Зачем я сам гнал себя к этому, доподлинно зная что так все и будет, но, все ещё надеясь что это первое что я увидел неверно, искаженно, что это не истина, не такая точная, не такая гладкая, не молодая и спелая, словно лопнувший плод айвы...засохшее дерево с зелеными побегами...
Пророк с трудом открыл глаза, что-то ударило его в живот - и это ощущение как-то пробилось сквозь непрестанную агонию. Он не мог продохнуть, воздух стал тяжел, и лился в измученное горло человека, как расплавленный свинец. Еле повернул затекшую шею, тряхнул головой, отбрасывая с лица спутанные космы грязных, склеенных волос. Вначале он посмотрел налево, только лишь чтобы увидеть как корчится на кресте один из разбойников - ему в голову вцепилась ворона, и клевала его глаза, а тот никак не мог сбросить её, кричал так, словно его горло было готово лопнуть. Ворона посмотрела в упор на пророка, и сглотнула кровавые лохмотья, свисавшие с её клюва.
Потому он посмотрел вниз. Медные бляшки, кожаный шлем, копье... Палач. И тут стражник поднял голову.
- Ты... - Хрипло выдохнул человек, не выдержался и закашлялся. Кровь заблестела на земле.
Римлянин одной рукой загородился рукой от солнца, усмехнулся.
Северяне умеют менять облик. Только белые глаза с черной стрелкой зрачка выдавали истинный род палача. Пророк засадил ногти в дерево перекладин, напрягся, стараясь как можно лучше разглядеть Сит'ну сквозь кровавую пелену.
- Я не хочу умирать. Я хочу спасти людей, спасти их от того, что готовит для них будущее. Я готов их простить, лишь бы мне не умереть. Я... я... я не уверен...
- Ну конечно. Никакой ты не дурак, чтобы врать самому себе, хитроумный пророк. - Северянин позволил тени улыбки скользнуть по губам. Он помедлил, змеиная голова на секунду показалась меж его зубов и тут же исчезла. - Никто не желает себе зла перед лицом смерти, это единственная истина, которую я постиг.
Сит'на легонько стукнул ногой по стоявшему рядом с ним веду, привлекая внимания пророка. Опустил в него копье, насаживая на острие губку.
- Пей. - Сказал северянин, поднося губку к губам пророка. Темно-красные, почти черные капли срывались с копья и падали на землю.
- Но это же... - Тихо сказал Иешуа, игнорируя возмущенные вскрики разбойника, висевшего справа.
- Да, это кровь. Моя кровь. - Ухмыльнулся Сит'на, переводя взгляд на свою руку, приглашая пророка присоединится к нему. Тот еле увидел, что рука северянина была жестоко распорота, и запекшаяся корка уже зачернила края раны.
- Зачем...
- Вопросы лишние, пей - ибо кровь моя - и есть бессмертие.
Превозмогая мучения, пророк вцепился в губку, жадно, закусив податливую материю. Он глотал чужую кровь, обжигавшую его высохшие внутренности как яд, глотал - и молил своего Отца, чтобы тот сжалился над ним.
- Славь великодушного игемона! - Не своим голосом рявкнул Сит'на, и перед тем как холодное железо ткнуло его в грудь, пророк успел заметить, как потемнело небо.
"Так вот к чему была жара, как я и ду..."
Двадцать второго числа весеннего месяца нисана, в Гефсиманском саду гулял человек. Дело шло к вечеру, и извечная для этого времени года жара постепенно шла на убыль. Человек плел паутину своей прогулки между деревьев, временами останавливаясь, чтобы прислушаться к своим ощущениям. Он сплевывал на землю вязкую черную жидкость, называемую "человечностью", ибо это была его плата за изменение. За испытание смертью и обретение бессмертия. Кровь меняет, кровь забирает и смывает даже то, что кажется незыблемым и вечным, самым дорогим и правильным.
- Скажи, Иешуа, ты все ещё грезишь мечтами о спасении людей, о блудный сын Йих-вех?
- Не сказал бы, что они этого достойны, досточтимый побратим.
В глазах воскресшего пророка полыхало зарево заката. А может быть, и отсветы Холокоста.