Подумать только, пройдет всего несколько минут и эта железная коробчонка, набитая людьми, загудит, затрясется, поднимется высоко-высоко, где нет ни птиц, ни облаков и полетит. Тошнота подкатывает к горлу, руки немеют в тот момент, когда эта груда металлолома взмывает в воздух.
Я помню, как первые механические стрекозы, фыркая и изрыгая едкий дым, неуклюже взмывали в небо. Мне нравилось сидеть за спиной отважного авиатора и, хохоча, закрывать ему глаза ладонями. Стрекоза заваливалась на бок, возмущенно тарахтела, вздрагивала, а потом вспарывала носом землю. Бедный парень в кожаном шлеме и огромных очках лежал, закинув голову в небо, и из его рта стекала тоненькая багровая струйка. Мне нравилось слизывать эту багровую жидкость, нравилось дарить последний поцелуй безумцу, посягнувшему на господство в небе.
А потом их стало слишком много. Они стали огромными и мощными. Тонны и тонны пластика и железа. Стальными иглами они прошивали облака, расчерчивали небосвод белыми линиями. И тогда Отец сказал: надо прекратить это безобразие - человеку не место в небе!
Я прихожу в аэропорт рано утром, за час до того, как открывается таможня. Сперва брожу меж людей, спотыкаюсь о чемоданы и тюки. Становлюсь под табло и выбираю рейс. Проговариваю про себя название каждого пункта. Мне в принципе все равно куда лететь, ибо полет этот будет бесконечен.
Третий стакан дрянного красного вина - в последнее время я никогда не умираю трезвой. Мне хочется притупить ощущения. Когда ты пьян, наплевать, что жестяная коробчонка, набитая человеческим мясом, летит прямехонько в ад. Швыряет, крутит, и бабах - тебя уже нет. Очень удобно.
- Скажите, а мы падаем? - стараясь скрыть издевку, спросила я у темноволосой стюардессы с плохо припудренным родимым пятном возле уха.
- С чего вы взяли? - тревожно ответила она, почему-то побледнев. - Обычная турбулентность, мы сейчас как раз над морем пролетаем.
Рядом со мной сидела девочка лет восьми. Е серые глаза широко распахнуты, на дне зрачков гнездится страх.
- Скажи, а падать больно? - девочка потянула меня за рукав.
- Падать? А с чего ты взяла что упадешь? Если боишься, то сядь поудобнее в кресло и пристегнись.
- Пристегнись? Ты что, не поняла, самолет падает! Все только об этом и думают!
- Да? А я и не заметила. Трясет немного. Как на карусели, - голос мой чуть дрожал. - Ты не думай об этом. Давай просто поболтаем?
- Давай, - охотно согласилась она и тряхнула льняной головкой.
- Ты куда летишь? И где твоя мама?
Девчушка глубоко вздохнула и стала смотреть в иллюминатор. Облака остались где-то внизу, и бесконечная пронзительная синева расстилалась вокруг - ледяная и бездушная.
- Как красиво. Посмотри - как красиво!
- Да, очень красиво. И каждый раз красиво по-своему.
- А ты часто летаешь? - она развернулась ко мне, удивленно вытянула шею. Тонкую хрупкую шею, торчащую из воротника серо-голубого свитера. Неужели и она должна?
- Часто? Ну да, конечно... Слишком часто, - рассеянно ответила я. По подолу ее свитера бежали олени: три в одну сторону, три в другую. Олени в центре были крупнее - с огромными ветвистыми рогами, украшенными блесками.
- Нравится? Это мне мама вязала. Когда была... - и тут же поджала губы, словно боясь сболтнуть страшную тайну. - Нет мамы...
- Умерла?
- Да. От рака, почти год назад. Но я говорю - ушла. Как будто ушла и скоро вернется. Ведь она может вернуться?
Самолет подбросило так, что некоторые пассажиры попадали на пол. Стюардессы побросали свои подносы и стали помогать упавшим.
- Все же мы точно упадем, - вздохнула девочка. - Я знаю. Я всегда знаю, что случится. Такой вот у меня дар...
- Ну-ну, успокойся. Самолет - надежная штука, он не может упасть... - О, как я ей лгала. Зачем?
- Давай лучше сочиним стихотворения для твоей мамы.
- Давай... Будет не так страшно. А потом, когда мама явится ко мне во сне, я расскажу ей.
Мама, мы летим далеко от солнца
Мама, мы летим за солнцем
Мама, мы летим выше солнца
Мама, мы обогнали солнце!!!
Казалось, что самолет не парит в воздухе, а катится с горы, царапаясь железным пузом о скалы. Подскакивает и гремит. Нам велели вернуть спинки кресел в вертикальное положение и пристегнуть ремни. Нам велели выключить все электронные приборы. И не паниковать. А потом вдруг все стало тихо. Утих тревожный шепот, смолкли турбины. Стало слышно, как трутся о железные борта ледяные облака.
- Падать? Совсем не больно. Ты даже ничего не почувствуешь. Я ведь уже падала. Сотни раз. Все падала и падала... Как снежинка, как звезда, как лист осенью. Главное, не боятся, когда летишь вниз. Сперва будет очень шумно - много разных звуков, как будто музыка. А потом все смолкнет... будет как белый свет. Белый лист бумаги, на котором ты сама нарисуешь свой мир. Понимаешь?
Да, бывает работенка и похуже. А ведь совсем недавно она мне нравилась. Я хохотала от восторга, упивалась скоростью и страхом! Скрипки и виолончели, гобои и свирели, валторны и литавры - тысячи и тысячи звуков сплелись в симфонии хаоса. Музыка лилась не отдельными каплями звуков, а наступала сплошной волной. Как стена цунами, сметающая все на своем пути. Искаженные ужасом и неизбежностью лица, безумная тряска, истошные крики - все это еще больше подхлестывало меня. Самолет стонал и взбрыкивал подо мной. А я ликовала! Раскидывала руки, кричала и обгоняла собственный голос. И я дирижировала этой величайшей симфонии разрушения! И чувствовала себя почти богом за несколько мгновений до Большого взрыва, породившего Вселенную! Мне нравился момент удара - когда весь мир раскалывается на куски, и даже я теряла на несколько минут сознание. Умирала, чтобы воскреснуть вновь и продолжить музыку.
Как-то, возбужденная, я зашла в придорожный бар, взгромоздилась на кованый стул у стойки и заказала виски со льдом. Бармен - худой и лысый, с татуированной рукой, одобрительно прищелкнул языком.
- У юной леди был удачный день? Сколько сердец она разбила?
- Еще бы! - хохотнула я. - Двести сорок три! Абсолютный рекорд! - и виски обожгло мне горло.
- Откуда ты? - от лысого черепа бармена отражались разноцветные огоньки стробоскопов.
- Упала с неба. Налей-ка еще.
В голове шумело. Я, улыбаясь, рассматривала посетителей. И вот в бар зашел он. Худой и высокий. Длинные спутанные волосы, красные в мерцающем свете, закрывали лицо. Он тяжело опустился на диванчик в углу, бросил на пол чехол с гитарой. Уронил на руки голову. Его явно что-то тяготило.
- Бедняга, - бармен махнул рукой в сторону парня. - Каждый раз приходит сюда и напивается вусмерть. Каждый раз, когда эти тупицы из звукозаписывающей компании отказывают ему. Жаль парня...
- А хочешь, я подарю тебе музыку? Самую прекрасную музыку на свете? Она приходит ко мне, а я, к сожалению, не могу ее ни сыграть, ни записать.
- Музыку? - он поднял голову - сквозь спутанные волосы поблескивали глаза - огромные и ясные. - Разве в этом мире кому-то нужна настоящая музыка?
- А разве нет? - удивилась я. - Я же ничего не требую взамен. Даже если ничего в твоей жизни не изменится, ты ничего не потеряешь...
Наверняка, он принял меня за одну из тех девиц легкого поведения, забегающих в кабак с целью снять кого-то на ночку. Потом мы отправились в дешевый придорожный мотель. Сняли номер с широкой кроватью и сломанным кондиционером. Допили прихваченную из бара бутылку виски. И всю ночь истязали друг друга. И он стонал и взбрыкивал подо мной как обреченный самолет. На следующий день скрипки и литавры больше не беспокоили меня.
Прошло пять или шесть лет. Он действительно стал известным музыкантом. Выходил на сцену в черном, с бледным лицом, изуродованным бутафорскими шрамами и густо подведенными глазами и пел голосом хриплым и пронзительным. Голосом, похожим на крик раненой птицы, на шелест осенней листвы, на завывание северного ветра, на шум океанских волн, заблудившихся в фьордах. То стоял, раскинув руки, то приседал, сжимаясь в комок, словно пытаясь защититься от силы, что распирает и гнетет одновременно. Его называли злым. А я знала, что под маской злости скрываются боль, одиночество и страх. Страх потерять нечто, так внезапно приобретенное. Быть может это нечто, хрупкое и беззащитное, нечто, которое мы готовы защищать, оскалив зубы, нечто, от которого так ноет душа, люди и зовут Любовью? А музыка наступала сплошной волной, грозя поглотить его хрупкую и одинокую фигурку. Он сумел услышать мою музыку.
Как-то я встретила его в аэропорту - он стоял в окружении нескольких девиц. Он не узнал меня. Ему были куда интереснее эти грудастые особы с пустыми глазами. Они щупали его и прижимались к нему. Длинными узкими языками лезли в его рот и уши. Внутри меня зашевелилось что-то давно, казалось, утерянное.
Тогда я убила его. Его и еще сто двенадцать человек, летевших этим рейсом. При заходе на посадку загорелся один из двигателей. Затем заклинило шасси. Самолет плюхнулся брюхом на кукурузное поле и разломился пополам. Его не стало. Моя музыка навеки смолкла. Я нашла его не сразу. Он лежал, откинув голову под таким странным углом, что я сразу поняла - у бедняги сломана шея. Глаза были открыты широко и в них отражались облака. Его лицо было бескровным. Я погладила его волосы - они были липкие и теплые. На моей руке осталась кровь. Я выбралась из-под дымящихся обломков самолета. Несколько минут посидела на траве, обхватив руками колени. Подождала, когда подъедут пожарные и полиция. Я плакала впервые за многие сотни лет.
Затем на попутках добралась до ближайшего городка. Сняла номер в первом попавшемся отельчике. Легла поперек кровати прямо в верхней одежде. Вставила в плеер диск с его музыкой, и, отхлебывая виски из горла, ревела. И слезы текли по моим пыльным закопченным щекам. Мне было жаль моей музыки. И в первый раз мне стало жалко кого-то из погибших.
С этого момента я возненавидела свою работу.
Я прожила в отеле несколько недель. Первые дни безвылазно сидела в номере, прокачивая сквозь себя литры алкоголя. Думала, что так можно заглушить боль. Разве боль способен испытывать кто-то еще, кроме людей? По вечерам, обнаженная, я выходила на балкон курить, и пожилые, обгорелые до красноты туристы, жившие в отеле напротив, хлопали и улыбались мне. За это время в мире не случилось ни одной авиакатастрофы.
- Людям нечего делать в небе! - строго сказал Отец. - Если мы не можем запретить им летать, то можем внушить им страх перед полетами.
- Мне надоело убивать! Убивать ни в чем не повинных людей. Слышишь? Мстить людям, даже не зная их имен.
- Хорошо, - смягчился Отец. - Ищи себе замену. Ищи среди смертных.
А потом появились эти странные и безжалостные люди, пожелавшие взять на себя часть моей работы. Они прикрывали свои зверства великой идеей! О, эти люди - за идею они готовы отдать жизнь - свою и тысячи чужих! Как-то в аэробус сели четверо в черных одеждах, заняли места в разных концах салона. Тонкие провода сплетались под складками черной ткани.
- Черта с два, ребятишки! - подумала я. - Как бы не так, ничего у вас не выйдет!
Летающая махина вспорола носом землю за несколько секунд до того, как сработали взрывные устройства под их черными одеждами.
- Черта с два, ребятишки! Вам эта работа не достанется!
- Мы падаем, - малышка вцепилась в мою руку. - Слышишь, мы падаем!
Тысячи тысяч голосов слились в единую массу, наступали сплошной волной. Они трещали, гудели, рычали, визжали, завывали, шептали, жаловались. Тысячи маленьких барабанщиков отстукивали тревожный ритм. Каждая клеточка моего тела устремилась в свою сторону - меня разрывало на части, дробило на осколки. А потом все стихло. И не было ничего. Не было даже обещанного мне белого листа бумаги. Впервые за столько лет я испытывала настоящую физическую боль - будто в моем теле нет ни одной целой косточки.
Лицо - бледное и юное, склонилось надо мной. Рука - тонкая и бескровная провела по моим спутанным волосам. И голос, похожий на шелест осенней листвы, на тихое завывание северного ветра, на крик раненой птицы, на шум океанских волн, заблудившихся в фьордах прошептал: Мама, мы обогнали солнце!