Начиналось лето. Душистое и солнечное лето, полное тополиного пуха и волнующей пряной свободы. Как-то сразу отпали крепкие привязи школы, томительно длинных уроков, бесконечных тетрадей и учебников, которые никак не кончались, и стало неожиданно легко. До того неожиданно, что появилась обида: почему этот переход от последней четверти в лето случился так мгновенно, в то время как ему следовало бы растянуться, чтобы дать по капле насладиться вкусом уходящих тягот. Так узник сбрасывает свои оковы по частям, и каждый раз радостно замирает, продлевая миг чуда.
Девочки, еще вчера ходившие в черной форме с белым фартуками, вдруг стали удивительно незнакомыми в своих клетчатых рубашках, джинсах, легкомысленных, не школьных юбках. Более, они вдруг стали девушками, и от этого в душе получалось как-то тревожно и беспокойно.
Девочки мыли окна в классе, возились с ведрами и тряпками, а всех оболтусов, то есть нас, целеустремленная и боевая пионервожатая Люда увела во двор, в тот угол, где распахнутые металлические ворота открывали вход в сарай, и где барахтались в куче макулатуры шумные и безмозглые шестиклассники.
- Ну, что, мальчишки, - беззаботно весело сказала Люда, красивая девушка, полная всего: жизни, энергии, заданий, идей и еще чего-то такого, что заставляло оглядываться ей вслед, - мой любимый восьмой 'Б'...
- Девятый! - хором ответили мы, поправляя.
Все, ушел в историю восьмой класс, и экзамены сданы, и учебники с надоевшей цифрой восемь свалены в угол. И нет никаких восьмиклашек, а есть солидные и опытные девятиклассники. Понимать же надо!
- Хорошо-хорошо, уже девятый. Вы теперь большие, поэтому с вас и спрос больше.
Мы уныло переглянулись. Знакомая песня!
- Здесь вас, - Люда начала считать, - раз... три... девять... двенадцать человек, поэтому ставлю вам задачу принести...
Люда подозрительно и совершенно ненужно задумалась.
- По килограмму конфет, - вставил я.
- Тебе персонально, Коля, еще и килограмм конфет, - мгновенно среагировала Люда и подмигнула.
- А всем остальным только сто пятьдесят...
Наш протест был одновременным и единодушным: 'У-у-у!'
- Ладно, так и быть, сто килограммов макулатуры!
Свет лета и счастья чуть омрачился.
- Да, сто. По восемь килограмм на каждого, совсем немного.
- Люд, много!
- Совсем не много. Не спорьте.
Ее лицо вновь наполнила игривость.
- Если вы не хотите макулатуры, я поменяю вас с 'А' классом, и вы будете собирать металлолом.
- Нет-нет! Лучше макулатура! - хором ответили мы.
- То-то же!
Она приобняла двух ближних ребят, и я пожалел, что не стою рядом с ней.
Из голоса пионервожатой ушла официальность, и она продолжила доверительно, как лучший друг.
- Идите парами, так быстрее. Здесь, вокруг школы ничего не найдете, поэтому попробуйте поискать на Циолковского.
Люда выловила мой взгляд.
- Да, и про конфеты, Коля, не забудь. Я люблю шоколадные.
- Ага, грильяж в шоколаде.
- Нет, с начинкой, - потом она поняла, что я имел ввиду, и спохватилась, - Ох, уж этот длинный язычок!
И пионервожатая, совершенно влюбляя в себя, улыбнулась и погрозила мне пальцем.
А про язычок она была права. Иногда он был длинноват и чрезмерно подвижен - последствия большой библиотеки дома, в которой существовали наравне с вожделениями любых мальчишек - Майн Ридом и Фенимором Купером, вещи и посомнительнее - Ильф и Петров, Аверченко и пресловутый Мопассан.

Планы командования насчет улицы Циолковской не подтвердились. Макулатурный Клондайк успели зачистить до нас алчные золотоискатели в пионерских галстуках. Бесконечный их поток вскрыл все золотые жилы, все россыпи. В этом мы убедились, зайдя в первый же подъезд.
Добродетельная пенсионерка, понявшая с полуслова, в чем ее предназначение, вынесла жалкую стопку вчерашних газет и захлопнула дверь. Дальше пошли только запертые молчащие квартиры или отказы.
'Вчера приходили, ничего нет'. 'Все уже отдали'.
Восемь килограммов на каждого казались кабалой на всю оставшуюся жизнь. Да, теперь нам только и предстоит, что подниматься по витым широким лестницам до самых чердаков, звонить в круглые кнопочки древних звонков, стучать в латунные крышечки почтовых ящиков и трястись над каждым бумажным листочком, складывая их в переметную суму. А затем, в глубокой старости подтащить к запертым вратам школы заветный груз и уже на издыхании постучать в немые стекла.
Мы решили разделиться на пары, как и предлагалось. Улица Циолковского была окультурена, поэтому следовало углубляться дальше, в проулки и дворы. Кроме того, следовало поменять в корне всю методику идеологической обработки населения, все эти застывшие формы и жалкие просьбы.
На полной солнца улице мы разделились. Рассыпались боевыми двойками, разошлись по сплетенным паутинам узких улиц и проездов.
Я и Андрей взяли влево, в ту сторону, где начинался старый город.
Я когда-то жил в подобном районе, где высокие дома начала века с их огромными парадными, черными входами и гулкими широченными лестницам стояли аристократами, где в высоченных коридорах на голос отзывалось эхо, и где всегда, даже в самый жаркий день, держалась прохлада, словно здесь и было место ее рождения.
Только что возведённые кирпичные бастионы новых районов не шли ни в какое сравнение с этими следами древней цивилизации, массивной, высокой и точной в мелочах. Ну и что, что взрослые приходили в умиление и восторг от солнечных комнат-недомерок. Ну и что, что в новых домах были бесшумные тихие лифты с автоматическими дверями. Все эти непонятные слова про раздельность и санузлы отступали перед загадочностью длинных коридоров, перед массивными дверями, на латунных табличках которых еще сохранялись латинские надписи, перед дворами, узкими, но хранящими тысячи секретов. Только здесь можно было пересекать кварталы, не выходя на улицу: по коридорам, протискиваясь в тяжелые двери, через дворы-колодцы и узкие лазы.
Только здесь держался особый дух древности и волшебства: в зеленом мхе, что рос на каменных плитах парапета в конце двора; в узких металлических лестницах с миллионом заклепок, лестниц, спиралью уводящих вверх, под самую крышу; в таинственных дверях, за которыми скрывался... да кто угодно мог там скрываться, в многозначительной и интересной до жути, до трепета тишине!
И только здесь можно было играть в настоящие игры, в те, где нужно прятаться, скрываться и догонять...
Мы с Андреем вступили в этот мир и нарушили его вековой покой своим топотом и стуком.
'Товарищи, проявляем сознательность, сдаем макулатуру!'
'Леса в опасности, и долг каждого сознательного человека предотвратить катастрофу!'
'Ударим макулатурой по разгильдяйству и бюрократизму!'
- Слушай, - сказал Коля, - Ты меня позоришь, хватит дурачиться!
- Это ты меня позоришь, стоишь и не поддакиваешь. По крайней мере, мог бы нахмурить брови и сказать: 'Он прав, клянусь своей бородой!' Смотри, как хорошо макулатуру дают.
'Товарищи, знаете ли Вы, что ничто не достается нам так дорого и не ценится так дешево как бумага?'
'Девочка, а ты почему не в школе? Ах, да, каникулы. Взрослые дома есть? А макулатура? Тебя в школе чему учили? Как не знаешь?! А я знаю - сдавать макулатуру. Ну, это старые газеты, журналы, бумагу...'
'Здравствуйте, мы пришли освободить вас от гнета ненужной бумаги...'
- Я тебя внизу подожду, - сказал Андрей.
- Да, с гнетом получилось не совсем удачно. Да чего ты боишься?
- Ничего не боюсь. Мы почти набрали, хватит.
- Еще вот этот подъезд!
- Двенадцать почти, пошли назад!
- Только сюда и все.
- Не хочу я, отстань! Если хочешь, можешь сам идти, а я пошел в школу.
Мне не хотелось уходить, я вошел во вкус.
Мы поделили солидную стопку надвое, Андрей потопал обратно, а я поднялся по широкой мраморной лестнице под самую крышу.
На последнем этаже находилась всего лишь одна двустворчатая дверь с механическим звонком и металлическим зевом почтового ящика.
Я покрутил звонок, послушал его непривычно тихо дребезжание, покрутил снова.
Когда после минуты тишины я вычеркнул квартиру из списка потенциальных сокровищниц и собрался идти вниз, с той стороны послышались тихие шаги.
Щелкнул несколько раз замок, и дверь открылась.
На порог вышла девушка в коротком платье розового цвета. Ее волосы были коротко подстрижены и походили на шапку. На затылке длинно, на лбу коротко.
Короткое платье, выше колен, девушка явно из него выросла. И руки открыты почти до плеч. Тонкие руки с длинными музыкальными пальцами.
А еще у нее были смеющиеся глаза. Строгий взгляд, но за ним - лукавая улыбка.
- Ты к кому?
- Ударим макулатурой по автопробегу, - выпалил я смущенно то, что первое попалось под руку. - Тьфу! То есть, не так!
Девушка засмеялась. И лукавая улыбка проявила себя. Взгляд засиял, а лицо озарилось откровенным удовольствием.
- Фейя, это кто? - донесся из глубины квартиры тяжелый взрослый голос.
- Это за макулатурой пришли.
Я обрел способность управляться с языком.
- Да, - крикнул я в просвет между девушкой и дверным косяком, - мы, как и все прогрессивное человечество, как все люди доброй воли не должны остаться в стороне от дела, которое... - Какое необычное у нее у нее имя - Фейя... как Фея, - которое, которое...
Девушка засмеялась.
- Ну-ка, - сказали за ней, но теперь ближе чем в прошлый раз, - дай-ка мне взглянуть на этого человека доброй воли.
Фейя отступила, и я увидел высокого пожилого мужчину в длинном халате, из-под которого выглядывали штаны. В руках мужчина держал пару листков.
- Здравствуйте, молодой человек. Так что вы говорили про прогрессивное человечество?
- Что в наш век научно-технического прогресса мы должны как никогда бережно относиться к природе. Защитим и спасем леса! Все на борьбу с нерачительным использованием бумаги...
- С разгильдяйством и бюрократизмом, - серьезным тоном добавил старик. - Понимаю.
- Да. Если у вас есть старые газеты, использованная бумага, - под его внимательным взглядом я терялся. Из-за листков, что он держал в руке, мне подумалось, что передо мной писатель, - ненужные книги, черновики, мемуары...
- Черновики и мемуары? В самом деле... А что еще Вас интересует?
Я попытался найти в его тоне или взгляде оттенки ехидства, но не отыскал.
- Все, что не представляет художественно-исторической ценности и лежит тяжким грузом на вашей... - хотелось отчего-то сказать, 'совести', но я удержался, - жилплощади.
И я вопросительно замолчал.
- Даже так?
Тут впервые его лицо коснулась улыбка.
- Ну, раз так, попробуем Вам помочь, юноша.
Приглашая, он махнул рукой и пошел в глубину квартиры.
Я перешагнул порог.
Справа была глухая стена с вешалкой, зонтиками в подставке и буфетом, а справа находились вход в кухню, простенок и широкие, матового стекла двойные двери в кабинет. Старик ушел дальше, в конец коридора, где тот, упираясь в стену, расходился вправо и влево. Наверное, там тоже были комнаты.
Фейя скрылась в кухне, я слышал, как она возится с посудой.
- И как часто Вы спасаете природу? - донесся голос из дальнего конца коридора.
- Всегда, когда меня позовет сердце и шпага, - негромко сказал я в кухню.
Звон посуды изменил свой звук, и Фейя на мгновение выглянула из-за угла. Она молча смеялась.
- Не слышу, что Вы сказали, молодой человек?
- Сказал, что это его долг! - громко крикнула Фейя.
- Понимаю, понимаю, - донеслось с противоположной стороны.
- А где твоя шпага? - девушка снова выглянула ко мне.
- Да где-то тут должна быть. Может, за дверью оставил.
- Шпагу нужно всегда носить с собой.
Казалось, в ее глазах играют искорки. Хотелось говорить, не останавливаясь.
- Позвольте полюбопытствовать, чем Вы занимаетесь в свободное от служения всему прогрессивному человечеству время? - спросил дальний голос.
Я сделал несколько шагов вперед.
- Я взращиваю в себе разумное, доброе и вечное. Насколько мне это удается...
Дверь в кабинет держалась приоткрытой. Наверное, он выходил на солнечную сторону, так в нем было ярко.
Я сделал еще шаг и заглянул в просвет.
Сразу за дверями начинался каменный парапет, неширокий, метра три. Его полукругом обступили стены из серых прямоугольных камней, щели между которыми освоил яркозеленый мох.
Верх покрывал купол. С пяток полукруглых металлических спиц сходились в центре, где находилось круглое окно. Промежутки между спицами закрывали выгнутые стекла, каждое своего оттенка. Повторялось три полупрозрачных цвета: салатовый, желтый и фиолетовый.
Слева и справа от парапета поднимались каменные стены, отроги гор, а сам он обрывался в пропасть. Горы охватывали кольцом небольшое пространство, создавая круглое ущелье.
Чистейшее голубое небо залило собой все оставшиеся промежутки и пустоты. И его пересекали белоснежные массы облаков.
Когда-то давным-давно игра в казаков-разбойников, быстрая и стремительная, привела мою команду и меня в чужое далекое место. Там были старшие мальчики, одна девочка и я, малый, годящийся только для дозорной службы. Мы, прячась от своих врагов, долго петляли по дворам, ставили мелом на серых стенах стрелки в противоположную сторону, чтобы запутать преследователей, а потом попали на пологую лестницу, ведущую верх. Тихо, стараясь не шуметь, мы поднялись на высоту. Там, выше всех квартир, находился прозрачный купол, в который и упиралась лестница. Овальный круг окна с расходящейся от него паутиной ребер.
За окном начиналось голубое небо и казалось, что лестница ведет прямо туда, в пространство иного мира.
Мы остановились. Преследователи находились где-то близко. Кто-то предложил идти дальше, выбраться на крышу, а потом перебраться на другое здание.
Несколько секунд мы молчали. Я замирал от ужаса и желания пойти туда. А потом один мальчик сказал, что это глупо и он боится. Я тоже боялся, но меня тянуло за грань окна, в неизвестность.
Мы все так же тихо, как и пришли, вернулись вниз.
Сейчас этот купол, эта дверь напомнила мне то овальное окно...
Я сглотнул ставший тяжелым и плотным воздух и сделал шаг вперед, дальше по коридору.
У правой стены помещался буфет, а за ним прятался дамский велосипед.
Перед буфетом, прислоненный к стене стоял сверток, нечто, завернутое в фиолетовую тяжелую мягкую ткань. В двух местах ткань опала, открывая то, что под ней.
Я сразу догадался, что это - крылья. Большие белоснежные крылья. Их поверхность походила на снег, чистый снег в глубокий мороз, когда солнце заставляет белое пространство вспыхнуть переливчатыми искрами. Только здесь искр было побольше. А поверхность, в самом деле, казалось снежной.
Я протянул руку, коснулся Их и тут же отдернул руку: то, что напоминало перья и пух, полыхало огнем.
Так я и стоял, молча, рядом с крыльями, пока ко мне не вышли.
Старик держал в руках солидную стопку газет.
- Надеюсь, этого хватит утолить Вашу бумажную жажду?
Он видел, куда я смотрю, но сказал про бумагу обыденным, поразившим меня тоном.
Крылья... и парапет, с которого можно бросаться в невесомый холодный воздух, в пустоту и ветер. И лететь, поднимаясь все выше и выше, прямо в небеса.
Взади подошла Фейя, я услышал по шагам.
- А где ее крылья? - спросил я.
- Да где-то тут должны быть. Может, за дверью оставила, - ответила она, веселясь.
Потом девушка, наверное, что-то спросила губами или подала старику знак, потому что тот сказал:
- Он все забудет.
- Вы сотрете память? - спросил я, не в силах оторвать взгляда от крыльев.
- Нет. Не мы стираем память. Вы сами. Люди отказываются от нас, стремясь затереть мгновения чуда ради выгод своего мира, ради спокойной жизни, в которой ничего не случается. Ради взрослости, которое всегда оказывается стеклянным, недолговечным и фальшивым. Вы сами забываете их, эти минуты, когда мы дарим вам мгновения полета. Вы хотите быть просто людьми и твердо стоять ногами на земле.
- Я не забуду.
Старик улыбнулся. Очень ласково и немного печально. И протянул мне пакет с газетами.
- Я не забуду! - твердо сказал я, принимая у него груз.
А затем я посмотрел на Фейю.
Она улыбалась. Сейчас в ее улыбке был вызов, словно она говорила: 'Ну-ну, хвастунишка! Посмотрим, как ты сдержись свое слово!'
Я кивнул, вернулся к дверям, оглянулся на две фигуры, стоявшие молча в коридоре, и рывком открыл дверь
- Я не забуду! - твердо сказал я назад и, стиснув зубы, кинулся по лестнице вниз, обратно в человеческую жизнь.