Аннотация: О Берестейской унии, набеге на Бендеры и о войске Запорожском....
О Берестейской унии, набеге на Бендеры и о войске Запорожском....
На следующий день пан Веренич-Стаховский, выйдя в общую. залу, обнаружил, что за столом, заблаговременно уставленным всякой утренней снедью - исходящим медовыми ароматами сбитнем, блинами с различными заедками, сладкими ватрушками, пирогами с рыбой, грушевым взваром и мочёными яблоками - уже сидел пан Станислав, нетерпеливо поёрзывая в предвкушении продолжения истории. Старый шляхтич, обозрев стол, удовлетворённо кивнул.
- Благодарствую, пане Стасю. Не ожидал. Сердечно благодарен за заботу, - а затем, глянув в окно, добавил печально¸- но, видать, нам у Янки ещё куковать и куковать, за окном - дикая непогодь. Желаете продолжить выслушивать мои байки? - старый шляхтич, усевшись за стол, налил себе сбитня.
- Единственно ради этого и встал в такую рань, в ином случае меня бы из-под тёплого одеяла было бы не вытащить, печка у Янки греет слабо.
- Зима впереди длинная, холода ещё будут, чего зря дрова жечь? Но, впрочем, продолжим. Вчера на чём я остановился?
- На мае девяносто третьего года.
Старый шляхтич кивнул.
- Да, вспомнил. Тридцать лет тому прошло, а всё, как вчера.... Иной раз не вспомнишь, чем обедал накануне, а те события - колом из памяти не вышибить.... Так вот, об унии. Тема деликатная, тонкая, и по сию пору - кровоточащая, аккурат год назад жертвой её пал архиепископ Полоцкий Иосафат Кунцевич - ну да вы человек здешний, знаете эту историю не понаслышке.
Межевой комиссар вздохнул.
- Рвение епископа Полоцкого в насаждении унии превзошло все мыслимые пределы, удивительно, что он дожил до такого почтенного возраста, народ православный в воеводствах литовских его истово ненавидел. Я. хоть и католик - такого прозелетизма не понимаю и принимать не желаю, пан Кунцевич в своих деяниях более напоминал Иуду, неж Петра, уж простите мне нечаянное богохульство. Нельзя в таком деле, как спасение души, принуждать людей к измене своей вере.
Пан Веренич кивнул.
- Господь ему судия, тщания его в установлении унии привели его в могилу, и нет никого на Литве, кто бы сказал о пане Кунцевиче доброе слово.... Но оставим его. Он теперь вне нашей милости или ненависти, тут дело в ином. Здесь, на Литве, уния собрала не столь обильную кровавую жатву, как в коронных воеводствах русских, но и у нас, в Польше, победила она не везде. Воеводства Волынское да Подольское, а более всего Львовское, ранее бывшее Русским, унию приняли, чем в немалой степени виной - переметнувшиеся на сторону Святого престола бывшие православные иерархи, а вот на Киевщине да Брацлавщине, не говоря уж о землях дальних украйн по левому берегу Днепра - уния и по сию пору - схизма и ересь, что в глазах клира, что и для паствы. Да и на Волыни, несмотря на смерть Его Милости князя Василия - православие держится непоколебимо, несмотря на все усилия униатов склонить посполитых на свою сторону.
Но вернемся в май девяносто третьего, когда всё это ещё только начиналось. Я тогда - впрочем, как и ноне - от дел церковных был далёк, но из разговоров товарищей моих, более умудрённых, знал, что Его Милость полагал унию возможной - но на равных. Как за двадцать пять лет до этого была подписана уния в Люблине - когда и Корона, и Княжество вошли в новосозданную Речь Посполитую на равных. Шляхетство православное сохранило свои права и уделы, король короновался также великим князем, Литва оставляла за собой казну и скарб¸ Корона даже монету единую не потребовала чеканить, лишь при Батории мы пришли к единой стопе, да и то, бывает, считаешь на литовскую копу, а не на злот. Его Милость так и полагал - уния будет лишь в деле подчинения православных приходов, православные иерархи будут отчёт держать перед Святым престолом, а не перед Константинополем, во всем остальном же полагаясь на себя.
Беда в том, что Его Милость всецело доверял тогда тем иерархам, кои впоследствии предадут веру православную - прежде всего, Ипатию Поцею, епископу владимирскому. Князь Василий полагал его, и некоторых иных епископов, своими единомышленниками - тогда как они помышляли об ином. Как вы, полагаю, пане Стасю, ведаете, унию замыслили львовский епископ Гедеон, епископ луцкий Кирилл, епископ турово-пинский Леонтий и епископ холмский Дионисий. Случилось ранее неслыханное - ВСЕ православные епископы Литовской Руси во главе с митрополитом Киевским Михаилом Рагозой решили изменить вере отцов! Оные иерархи обратились к польскому королю Жигимонту Вазе с посланием, в котором выразили желание подчиниться власти папы, как единого верховного пастыря и истинного наместника св. Петра, если король и папа утвердят артикулы, которые представят им епископы.
Надо сказать, что Его Милость король не сразу согласился принять предложение изменников православной веры. Ему, как я думаю, было неприятно поощрять предателей - пусть воровство их и было в пользу Святого престола. Но в марте девяносто второго года Жигимонт Ваза согласился с епископами-изменниками и пообещал им, что они сохранят за собой свои кафедры, какие бы санкции по отношению к ним ни предприняли патриарх Константинопольский или киевский митрополит. Лидеры измены получили гарантии Его Милости короля - и поэтому начали действовать смело и открыто. Хотя противодействие их замыслам и со стороны мирян, и со стороны иерархов, решивших сохранить верность вере отцов, было весьма чувствительным. Осенью девяносто второго года Львовское братство обратилось к Патриарху с просьбой созвать Собор с участием Патриаршего экзарха, на котором состоялся бы суд над епископами-перебежчиками. Собор состоялся, один из епископов - Гедеон Балабан - был отлучен от церкви, но на общий ход событий это повлияло слабо.
Тогда Его Милость князь Василий решился обратиться за помощью к иным единоверцам. В начале июня девяносто третьего года - я тогда, из урядника сделавшись сотником, как раз был со своей сотней в разъезде у Бара, мы были в сторожах от татар и заодно охраняли поезд с новыми пушками, кои на волах переправлялись из Каменец-Подольской цитадели в Бар - случилась в моей жизни очередная необычность. В тот день к нам в табор прискакал посыльный от Его Милости - с приказом мне с парой верных казаков прибыть в Кременец, где меня будет ожидать князь. Нимало не мешкая, я велел седлать коней и на следующий день был в кременецком замке - все обязанности по сотне препоручив моему новому уряднику, из казаков, Степану Гонте.
Его Милость принял меня в палатах - и был он ещё более озабочен тяжкими мыслями, чем за месяц до этого, глаза глядели с такой тоской, что впору святых было выносить... Обратился он ко мне с такими словами: "Пан Веренич, бывал ли ты во Владимире?" Я, несколько растерявшись, спросил: "В каком? Ежели на Клязьме - то нет, ежели на Луге - то три года назад был там по делам вашим, Ваша Милость". Князь кивнул. "Волынском, волынском. На Москву я тебя пока не пошлю. Надобно епископу волынскому, пану Поцею, передать грамоту от меня - но так, чтобы о сём более никто не ведал. Ежели вдруг случится какое нестроение, и будет опасность ту грамоту утерять - то должен ты её, не медля, сжечь. Могу я надеяться на тебя?" Конечно, я подтвердил. Тогда он продолжил: "Но ежели грамота сгорит, а ты из лихой беды выберешься целым - то всё одно, езжай во Владимир, и передай епископу мои слова. Скажи ему, что надобно донести князю великому Московскому и московскому духовенству, какое гонение, преследование, поругание и уничижение народ тутошний русский в порядках, канонах и церемониях церковных терпит и поносит. Дословно передашь, ничего от себя не прибавляя. Повторить сможешь?" Я повторил, лишь в одном месте запнувшись. Его Милость удовлетворённо кивнул. "Езжай, пан Славомир, и не жалей коней - дело нынче тебе поручается важное. Ежели доберешься без бед и напастей - возвращайся в Дубно, я там буду через три дня".
- Но ведь епископ Поцей - один из столпов унии? - удивлённо спросил пан Станислав.
Старый шляхтич тяжко вздохнул.
- Двоемыслие и двуличие всегда отличало этих людей.... Но, впрочем, в защиту Его Милости хочу сказать, что когда я вернулся из Владимира - а случилось это через три дня, в Дубно, куда я прибыл по указанию князя, успешно доставив грамоту епископу владимирскому - то Его Милость, приняв меня немедля по приезду, первым делом спросил не о том, успешно ли я доставил его послание - его интересовало иное. Взяв меня за руку, он спросил, глядя мне в глаза: "Пане Славомиру, ответствуй мне, как на духу - что ты думаешь о пане Ипатии?" И я ответил ему честно: "Он боялся. Руки его дрожали, когда он брал вашу грамоту, Ваша Милость. Он отводил глаза и говорил сбивчиво и слишком громко. Но самое главное - он боялся. Он боялся твоей грамоты, княже, он боялся тех слов, которые ты ему написал. От него смердело страхом". Князь в ответ лишь тяжело вздохнул. "Значит, верить больше некому...". Я смолчал - мне не по чину было лезть с разговорами к князю, ежели меня не спрашивают. Но для себя я уразумел - под Его Милостью зашаталась земля. Впрочем, и под всеми нами, шляхетством православным - но тогда я ещё не осознавал грядущих перемен...
На следующий день я со своими казаками уехал в Бар - сотня моя, оставленная на попечение урядника Гонты, могла, без строгого надзора моего, предаться праздности, питью медов и вин, да блудодейству с местными девками, охочими до сего.... Но долго в Баре нам служить не довелось - в августе сотня моя, вместе с остальными казаками Острожской надворной хоругви, выдвинулась к Умани, где предполагался татарский набег. Воевода киевский, Его Милость князь Василий, в преддверии отъезда короля Жигимонта Вазы в Швецию, порешил обезопасить земли свои от возможных нестроений - и оказался прав. Фетхи Гирей с ордой в пять тысяч сабель вышел к Днепру у порогов, занял остров Таволжанский - но на русский берег перейти поопасился, потому что в подкрепление запорожцев, коих было на тот момент всего полторы тысячи сабель, пришло коронное войско из десяти конных хоругвей, в числе коих и наша. Неделю мы были с татарами в перестрелке - ну да это баловство, как вы знаете; перейти же Днепр орда так и не решилась. Фетхи Гирей, не солоно хлебавши, ушел к себе, мы же, подождав ещё два дня, для надежности - отправились к себе, на Волынь - весьма довольные бескровно выигранным сражением. Главное против татар было - лишить их возможности для кормёжки лошадей, для чего важнее всего было - ограничить их в передвижениях. Как только орда лишалась подножного корма - она тотчас уходила к своим рубежам. Воевать всерьез, железом, свинцом и порохом, татары были не любители - понеже более всего ценили свою жизнь. Но если им удавалось застать посполитых наших без обереженья серьезной воинской силы - беда, не было муки, которой бы они не подвергали свой полон. Чистые звери, басурмане...
- Мы об унии... - робко напомнил межевой комиссар.
- Простите великодушно, пане Стасю, заболтался я, дела те давние, но вспомнить молодость завсегда приятно.... Да, об унии.
Мы, миряне, тогда с надеждой смотрели на иерархов церкви православной - полагая, что они удержат веру отцов. У всех на памяти была уния флорентийская, кою от отчаяния подписали греческие епископы, в надежде на помощь католиков в деле спасения остатков империи Римской. Как вы помните, пане Стасю, уния не помогла, через тринадцать лет после её подписания турки взяли Константинополь - хотя король, наш и венгерский, Владислав, или Уласло, как его звали мадьяры, войско своё на помощь гибнущему граду Константинову и повёл.
- И сгинул вместе с войском под Варной...
- Сгинул. Но честь шляхетскую и слово королевское сохранил. Иногда это много важнее жизни... Но то история давняя, и во Флоренции православные иерархи пошли на шаг отчаяния - нашим же ничего схожего с участью греческого клира не грозило. Восхотели они сменить патриарха константинопольского на папу исключительно из-за сребролюбия, тщеславия и жажды сохранения доходов своих - на веру им было плевать. А главное - восхотели они милости королевской, а что до паствы - то полагали они её бессловесным стадом. Епископы-перебежчики в конце девяносто четвертого года собрались в Сокале; Кирилл Терлецкий, Гедеон Балабан, Михаил Копыстенский и Дионисий Збируйский составили и подписали артикулы, обращённые к римскому папе Клименту Восьмому и королю Жигимонту Вазе. В этих артикулах было сказано, на каких условиях епископат митрополии Киевской готов был признать власть папы римского. После этого Кирилл поехал к митрополиту Михаилу Рагозе и убедил его также подписать этот текст. С этого момента уния стала неизбежной....
Но это я малость забежал вперёд. До этого случилось и в моей жизни, и в делах Руси Литовской нечто такое, что изменило её до неузнаваемости....
- Что же, пане Славомиру, тогда с вами случилось?
- А то, что, пане Стасю, вдруг сделался я из служилого казака вольным жителем степей - вместе с десятком таких же надворных служителей князя Острожского. И таким же вольным казаком сделался Северин Наливайко - прямо из ротмистра надворной хоругви. - старый шляхтич едва заметно улыбнулся.
- Князь Острожский более не полагался на вашу верность?
- Наоборот, пане Стасю. Впрочем, тут надобны пояснения, как я понимаю.
- Именно, пане Славомиру! Явите божескую милость, разъясните эту странность.
- В начале апреля девяносто четвертого года мне и двум казакам моей сотни, Заломаю и Гнеде, велено было прибыть в Дубно, где в то время обитал Его Милость. Он отчего-то невзлюбил Острожский замок, после смерти Гальшки в восемьдесят втором он совсем перестал там бывать, - так что Острог более использовался, как крепость и арсенал, нежели как княжеский дворец. Ну да наше дело было маленькое - в Дубно так в Дубно.
Прибыв к княжеским палатам, я с удивлением увидел там десяток казаков - да не строевых, а все больше урядников да сотников из разных хоругвей Его Милости - иных я встречал в Остроге, с иными бывал в походах и сторожах на татар. Кроме них, увидел я также Мирона Перебийноса, вестового ротмистра Северина Наливайко, державшего в поводу всем в Острожской хоругви известного гнедого жеребца предводителя нашего. "Ага, значит и Наливайку позвали..." - подумал я. И точно, в княжеских палатах, куда всех нас кликнули в полдень - увидел я своего ротмистра.
К нам вышел Его Милость. Был он в тот день лицом строг, как будто принял какое-то важное решение, держался прямо, смотрел уверенно - разительно отличаясь от того князя, коего я оставил в этих же палатах десять месяцев назад. И речь его, с коей он обратился к нам, его казакам - была речью не Фабия Максима Кунктатора перед его поездкой в Карфаген, но Юлия Цезаря пред Рубиконом - уж простите мне мой пафос, пане Стасю, но всё так и было. Он сказал нам тогда: "Братия мои во Христе, бойцы мои, друзья и товарищи по оружию. Каждого из вас я знаю, как благородного мужа, истинно православного и отважного воина. Все вы для меня роднее самой близкой родни - и поэтому я собрал вас здесь, чтобы попросить у вас помощи и поддержки. Ныне, не медля, вы отправитесь в Шаргород, крепость князя Замойского - где вас будет ждать ватага вольных казаков в две сотни сабель, нанятая подстаростой кременецким. Соединившись с ними, и набрав, по возможности, ещё охотников на ратную потеху - вы отправитесь далее на полдень, в турецкие пределы - надлежит вам сделать набег, дабы доказать низовым казакам свою годность в воинском деле. И не только казакам... - князь промолчал, задумчиво посмотрел на нас, особенно остановившись на ротмистре нашем - и продолжил: - Известно мне, что цесарь желает нанять среди казаков вспомогательное войско, дабы препятствовать татарам идти в Венгрию, где сейчас турки теснят австрийское войско на Дунае. Наилучшим бы было вам сделаться таким вспомогательным войском. Ну а далее.... Далее - как Господь даст. Засим более вас задерживать не смею. Пане ротмистру, и вы, пане сотнику, - обратился он ко мне, - Будьте ласкавы, задержитесь на два слова". Все казаки гурьбой вывалились из палаты, остались лишь мы с Наливайкой и князь. Его милость подошел к нам и продолжил негромко: "Вам я доверяю более всего, поелику доказали вы мне свою доблесть и верность. Надобно вам не просто показаковать на Молдавии, Бессарабии и Буджаке, и не просто наняться к цесарцам проливать за императора свою кровь - нужно вам создать надежное, закалённое и изрядное числом войско, которое, когда придёт час, станет решающим доводом в нашем споре с Его Милостью королём. Он думает, что может ломать нас, православных, по своему желанию - и пока в этом преуспел; но ещё не сказали мы своего последнего слова. Даст Бог, этого и не понадобиться - но готовиться к сему необходимо. Через год у тебя, ротмистр, должно быть под рукой пять, а лучше десять хоругвей верных и умелых бойцов - которые будут верить тебе, как апостолу Петру верили первые христиане. А ты, сотник, - обратился он уже ко мне, - будешь хранителем казны, кою я тебе буду каждый месяц высылать туда, где вы отаборитесь. Знаю, что медного обола ты себе не присвоишь и болтать о сём не станешь". Князь помолчал и добавил: "А теперь ступайте. Бог вам в помощь".
Старый шляхтич замолчал. Его слушатель, изумлённый донельзя, также довольно долго не мог проронить ни слова. Лишь минут пять спустя пан Станислав выдавил из себя:
- Так значит, рокош Наливайко тоже замыслил Его Милость князь Острожский?
Пан Веренич кивнул.
- Он. В тот день в Дубно казначей Его Милости, пан Тадеуш Заглемба, выдал мне тысячу талеров мелкой монетой - трояками и грошами. Почитай, с лишком три пуда серебра! На эти деньги мы и должны были нанимать охотников в свой полк - рассчитывая собрать через три месяца никак не менее тысячи сабель. Так и получилось....
- Вы и вправду тогда вошли в турецкие пределы? И вы, пане Славомиру, тоже в том походе участвовали?
Старый шляхтич усмехнулся.
- Это сейчас, после разгрома у Цецоры и гибели славного Жолкевского, имя турецкое вызывает у шляхты коронной немой ужас. А тогда мы не боялись ни турок, ни татар, ни чёрта лысого, прошу прощения у пана.... Ватага у нас тогда была знатная! Две сотни отпетых сорвиголов, нанятых паном Белецким, подстаростой кременецким, к нам присоединились в Шаргороде, и ещё две сотни с лишком наняты были Наливайкою уже в Брацлаве. Так что турецкий рубеж мы перешли, почитай, пятью сотнями охочих до войны и грабежа, умелых и ловких всадников. Наливайка тогда же решил, что войско своё, каким бы оно ни было, будет устраивать татарским обычаем, вместо хоругвей по две сотни казаков в каждой деля его на полки, по пять сотен конных. Ибо пространства на полдень от Кодымы, по какой тогда проходила граница, были сплошь голой степью, раскинувшейся, пока хватало глаз - и действовать на таких просторах надобно было купно, большими ватагами. Полк - как раз для таких безграничных просторов, хоругвь же более подходила для Волыни, Подолии и Киевщины, где леса, перелески и речные долины стесняли войско, поневоле заставляя его дробиться и действовать малыми отрядами.
- И докуда вы дошли в тот раз?
- Далеко мы не заходили, но под Бендерами показаковали знатно.... Саму твердыню, конечно, взять нам было никак невозможно, но селения турецкие вокруг неё мы тогда пограбили подчистую, угнав на полночь никак не менее двух тысяч коней и утянув за собой, почитай, полторы тысячи полону - из коих две трети были нашими посполитыми, угнанными турками из Покутья; не менее трех сотен из них тут же с радостью вступили в нашу ватагу.
- А войско турецкое? Где оно было?
Старый шляхтич покачал головой.
- Войско паши силистринского, собранное в поход на Венгрию, ушло из Белгорода, что на Днестре, в Семиградье ещё в мае - татары же, переправившись у Очакова, направились туда же в начале июня, но прежде при переправе через Днепр имели они изрядное сражение с казаками запорожскими во главе с гетманом Богданом Микошинским. Бой тот, впрочем, окончился безрезультатно, поелику переправу татар охраняли турецкие галеры да сандалы с каравеллами, числом в полторы сотни вымпелов, из коих не менее десятка больших парусных кораблей с тяжелыми пушками. Но главное - и турки, и татары в момент нашего набега лучшие свои силы отправили в Венгрию, посему противостоять нам было некому, окромя крепостных гарнизонов из негодных для конного боя инвалидов - которые только и могли, что стрелять по нам со стен. Да это пустое, пушечная пальба - она в упор страшна, картечью, или же, когда из осадных пушек по стенам рядят пудовыми бомбами, а когда за тысячу саженей в тебя пытают трехфунтовым ядром попасть - это баловство, и для пушкарей, и для их целей. К концу июня полк наш, отягощённый изрядной добычей и насчитывавший уже более двух тысяч верхоконных бойцов в четырех полках, вышел из турецких пределов и направился к Сечи - где Наливайко надеялся встретить посланцев его императорского величества.
К острову Базавлук, на котором в то время размещалась Сечь, мы подошли в последних числах июня - точную дату не скажу, ибо запамятовал, дело было давнее... Сторожа запорожские встретили нас без опасений, но и не слишком приветливо - что понятно для людей, постоянно живущих меж молотом и наковальней, в тридцати пяти милях от Перекопа и в сорока - от Очакова; и татары, и турки были для них ежедневной опасностью.
Наливайко велел войску отабориться в пятистах саженях от днепровского берега - поставив телеги в круг и огородив их снаружи рвом; меня же и полковника Шаулу, до похода нашего бывшего есаулом в Ковельской надворной хоругви, послал он в Сечь, велев мне обязательно найти цесарского посланника и договориться с ним о личной встрече.
Сечь встретила нас шумно - за несколько дней до нашего прибытия с Низу пришел гетман с тремя полками, ушедшими за месяц до этого в набег на Белгород и Очаков. Казаки весело гуляли и праздновали - чем немало изумили и меня, и Матвея Шаулу. Мы полагали, что обитание в такой местности требует, по крайней мере, змеиной осторожности - но первый же встреченный нами есаул рассмеялся над такими нашими предположениями. Сторожевая служба на Сечи неслась мудрёно, открытые сторожа были лишь видимой её частью, на самом деле о грядущей напасти казаков извещали поселенцы и степные разъезды, рыскающие за десяток миль от Сечи. О нашем войске есаулы сечевые были извещены за трое суток до нашего прибытия, но поскольку войско наше было христианским - то никаких приуготовлений к его отражению решено было не делать. Для любого запорожца единым и главным отличием своего от чужого было крёстное знамение - коим казаки наши постоянно сопровождали свой путь. Немало сему изумившись, мы с Шаулой пошли искать цесарских послов, которые в тот день договорились с казацкой старшиной о посылке в Вену, ко двору цесаря Рудольфа, послов от Сечи.
И каково же было моё изумление, когда из шатра, в каком, как сказал давешний есаул, расположились цесарцы, прямо на меня вышел человек, которого я за шесть лет до этого убил, в упор выстрелив в него из пистоля....