Аннотация: О походе на Литву, могилёвском разорении, о тайном совете в Быхове и битве на Буйничском поле
После сытного обеда пан Веренич, достав из глубин своего жупана старую, обкуренную, почерневшую трубку, спросил у Янки табаку - на изумлённый взгляд подскарбия мстиславского ответив:
- Грешен, пане Стасю, пристрастился к сей отраве в Константинополе, где прожил, почитай что, полтора года - ну да это история отдельная, к повествованию моему отношения не имеющая. Одно скажу - турки заразу эту, табак, весьма уважают, как и кофий, тоже дьявольское изобретение - в палестинах наших по сию пору редко встречающийся. А зря... - После чего, набив трубку, с удовольствием затянулся.
- Вы остановились на том, что из-под Дубно поскакали к войску в Любешов... - напомнил пан Станислав.
- Да, верно. Отъехав от корчмы с полверсты, решил я спросить у Наливайки, где мы будем через Стоход переправляться - но, помятуя о его новом родстве, обратился к нему "Твоя Милость", как и надлежит обращаться с особам княжеского достоинства. Но Наливайка меня тотчас же прервал. "Славомиру, - сказал он мне, - я думаю, будет разумным о моём вдруг открывшемся княжеском происхождении ни казакам, ни старшине нашей не говорить. И обращайся ко мне, как завсегда обращался, и пусть Их Милости продолжают сидеть в своих замках и думать государевы думы. А я - казак надворной сотни, есаул, ротмистр, полковник - был, есть и буду чёрной костью, мать моя, Анна Григорьевна, и отец, Фёдор Иванович - истинные мои родители, и братья мои и сестра - все они из Гусятина. Там я вырос, там моё сердце.... А Эльжбету я видел всего раза три, мельком, и ничего у меня при виде неё не ёкнуло. Да, по этим бумагам я - её сын, и по ним же отец мой - князь Дмитрий Сангушко, злодейски убиенный в Богемии. Но пусть это останется втуне". Я согласился молчать - а затем всё же задал свой вопрос о переправе. Уж не помню, что он мне ответил, да это уже и не важно - важно, что предводитель наш не возгордился в момент обретенным княжеским достоинством, а это дорогого стоит....
Но к имени Эльжбеты Острожской нам всё же пришлось вновь обратиться - уже на Литве, когда всеми пятью полками мы перешли через Припять и шли на Слуцк. В полку Мартынка, какой сменил полковника Звежинского, получившего в наследство фольварк Старокони под Люблином и оставившего нас ещё в октябре, объявился Остафей Слуцкий. Был он из вступивших в войско наше во Владимире Волынском охотников, и спросил у своего полковника позволения поговорить с предводителем ватаги нашей. Мы тогда, помниться, третий день шли по лесным дорогам, средь бесконечных заснеженных ельников, тишина была вокруг, как на заре времён... Эта часть Литвы в те годы была безлюдной, лишь зубры да олени попадались нам на пути, да стаи волков шли по нашему следу. После обильной селеньями, городами да замками Волыни казалось, что вступили мы в легендарные жмудские пущи, в коих по сию пору редкие насельники рядятся в звериные шкуры и огонь добывают кремневыми бойками...
Так вот, об Остафее Слуцком. Наливайка велел ему подъехать и поведать, что хочет он сказать. И, как выяснилось, ему было, что сказать. Объявил он, что является сыном князя Семёна Юрьевича Слуцкого и Эльжбеты Острожской, но ввиду того, что король брак этот не признал - то оный Остафей лишен был всех прав на наследство и вырос в семье волынского земянина Якова Наровчатого, но в Слуцке, Берестье и Вильне бывал часто и с нынешней молодой княгиней Софьей Юрьевной, племянницей покойного князя, был дружен. Более того, близок с каштеляном слуцкого замка Матеем Зборовским - и поклялся своею саблею и жизнью, что, ежели с оным Матеем он переговорит - то ворота замка откроются перед казачьим войском беспрепятственно. Также он добавил, что проливать христианскую кровь негоже воинству православному, и что ежели Наливайка желает получить стации со Слуцка - то достаточно лишь об этом объявить магистрату и старосте жидовской слободы. Жиды живут в Слуцке издавна, средь них - ремесленники и купцы, слуцкая община жидовская - самая богатая на Литве.
Наливайко живо этим заинтересовался. "Так сколько можно получить оброку с жидов слуцких?" Остафей ответил, что никак не менее пяти тысяч коп грошей литовских. "А в замке много ли огневого боя?" Остафей и тут не растерялся и сообщил, что рушниц, пищалей, ружей крепостных и пушек наберется на половину войска, пороха же и свинца - столько, что им не увезти. Главное - уберечься от кровопролитья и разоренья города, а мещане и жиды всё требуемое соберут.
Так мы всё и исполнили - за исключением одного, битвы нам избежать всё ж не удалось. Не в Слуцке и не при стенах замка его - но на копыльском гостинце. Когда мы уже укладывали на повозки полученный ясырь - прибыл посыльный от дозора, что стоял на том шляху. И сообщил, что из Копыля на Слуцк идут три хоругви войска Иеронима Ходкевича, виленского каштеляна и старосты брестского. Оный Иероним был опекуном юной княжны, и набег наш на Слуцк счел вызовом себе.
Наливайка озадачился. Принимать бой на стенах Слуцкого замка - выигрышно: легкоконные хоругви Ходкевича ничего нам не сделают, лишь послужат мишенями новобранцам нашим, коим надобно попрактиковаться в огневом бое - но это потеря времени. Выступить им навстречу и вступить в открытый бой - грозит потерею людскою. Тогда Наливайка принимает решение - полку Мартынка стать на копыльском шляху заслоном, задержать войско Ходкевича огневым боем, с тем, чтобы обозы со слуцким ясырём беспрепятственно ушли на Олехновичи, а за ними - и всё войско. Так и сделали. К вечеру в двенадцати верстах от Слуцка войско Ходкевича встретило полк Мартынко, завязался огневой бой, мы потеряли до полусотни казаков убитыми и под сотню - ранеными, пал в бою и сам полковник Мартынко - но тут уж ничего не поделаешь, такая у него была планида.... Полк догнал нас уже в Олехновичах, но Остафея Слуцкого с ним не было - полусотня его, посланная в сторожа на старобинский шлях, была от полка отсечена и ушла своею волею назад, на Волынь. Где, к слову, оного Остафея через месяц зарубили люди старосты Луцкого Александра Семашко, когда казаки пытали захватить Коростянин, имение этого пана Семашки.
В Олехновичах мы оброк решили не брать - местечко, хоть и жидовское, было бедным до изумления; решено было скорым ходом идти на Могилёв, оберегаясь дозорами и сторожами. Бобруйск мы обошли стороною, Наливайко лишь выслал туда разъезд, наскоро собравший с лавок жидовских тысячу коп грошей - и те с трудом удалось им получить, жиды бежали за ними версты три за городскую заставу, клянчя вернуть деньги и потрясая рубищами в доказательство своей нищеты. После чего сели в присланные кареты и вернулись в город... - старый шляхтич едва заметно улыбнулся в усы.
Тут подскарбий мстиславский, прокашлявшись, перебил старого шляхтича:
- Пане Славомиру, вот теперь мы подходим к той страничке, кою вам, думаю, будет затруднительно изложить. Доселе рокош ваш христианскую кровь не лил, а вот в Могилёве... - и пан Станислав замолчал.
Пан Веренич посуровел лицом.
- Я слышал об этом, пане Стасю. И вы, как и многие, полагаете, что мы ворвались в Могилёв, аки басурмане, сожгли половину города, вторую - дотла разграбили, насильничали и зверствовали, как самая дикая орда с Перекопа, и у всех у нас руки по локоть в крови могилевских обывателей... Так?
- Но ведь Могилёв же был разорён после вашего набега?
Старый шляхтич помолчал минуту, а затем ответил:
- Есть такая наука, логика, рождённая гением Аристотеля - вы, полагаю, о ней слышали? Так вот, одна из логических ошибок звучит так: post hoc, ergo propter hoc.
- После того - значит, вследствие того. То есть вы хотите сказать...
- Да, именно так. Я хочу сказать, что мы, хоть и отаборились в Могилёве и взяли с него оброк - к его трагедии непричастны.
- Тогда, может быть, изложите, как всё было на самом деле?
Пан Веренич затянулся трубкой, выдохнул клуб ароматного дыма - и сказал:
- Это история запутанная. И не всё в ней - достоверная правда, коей я лично был свидетелем. Готовы вы слушать, пане Стасю, понимая, что рассказ мой порой коснется области предположений?
- Готов, пане Славомиру.
- Хорошо. Подошли мы к Могилёву за два дня до Введения во храм Пресвятой Богородицы - полагая, что придется немало потрудиться, чтобы войти в его ворота. Но молва, летевшая вперёд нас, сделала своё дело - могилёвская чернь, средь которой пожаром разнеслись слухи о нашем слуцком изъятии оброка у богатых купцов, знатных шляхтичей и жидов - открыла нам городские ворота. Напрасно магистрат и рядные городские пытались убедить городовую хоругвь занять стены детинца и отбиваться от нас огнём - слободы, или, верней, посады, как на московский манер называют там ремесленные селища при стенах, как один встали на сторону казаков Наливайки. Могилёв - город ремесленный, посады занимают, почитай, три четверти места, детинец оберегал своими стенами лишь ратушу да десятка три домов местного нобилитета - и мы вошли туда, пренебрегши городской хоругвью. Какая, впрочем, быстро разбежалась по домам - и пришлось магистрату в полном составе встречать Наливайку на площади при ратуше.
Оброк на город мы наложили щадящий - по копе грошей литовских с каждой лавки и особо - с каждого купеческого дома, по десять коп грошей с усадьбы в городских стенах и по пяти грошей доброй монетой с одного хозяина - за каждого наёмного работника, работающего на него. С посадских, городской голоты и наёмных мы не взяли ни обола - Наливайка решил утвердить молву, которая о нём уже шла, как о защитнике сирых и убогих. Опрочь того, с города была объявлена контрибуция в сто пудов пороха и десять пудов свинца, сто пищалей немецкой или шведской работы и сто сабель доброй стали.
Но в Могилёв мы прибыли не для того, чтобы одуваниться - цель у нас была совсем иная. Но о том - после, пока же хочу я разъяснить неправду о могилёвском разорении казаками.
Когда через две недели мы покидали город - все дома в нём пребывали в первобытном состоянии, все обыватели были живы-здоровы, лишь нобилитет и купечество да городские арсеналы утратили часть своего маёнтка. Я вам отвечаю, пане Стасю, всем святым, что у меня есть, памятью моей покойной жены и сына, павшего при Кирхгольме - мы не чинили могилёвским обывателям зла. Разве что какой казак, уходя, утащил с собой рядно или попону, ну, может кто стянул окорок из погреба иль бочонок пива из подклети - но сие дело житейское. Кровавого ужаса, о коем разнеслась позже весть - мы не затевали. Клянусь вам, пане Стасю...
- Но ведь этот ужас был? - в словах пана Станислава слышалось сомнение.
- Был. Не ведаю, впрочем, действительно ли огнем были спалены пять сотен посадских изб и четыреста лавок, лютой смертию загинули болей тысячи людей посадских, мещан, бояр, средь коих и жёны, и мужья, и детки малые, и сгорели два костёла и ратуша с бумагами магистратскими - у страха глаза велики. Но что разорение городу и смерть многих его обывателей свершились - непреложная истина. И вот что я думаю по этому злодейству, пане Стасю... - И старый шляхтич смолк, собираясь с мыслями. Помолчав минут пять, он продолжил: - Изгонять нас с Литвы прибыл к Могилёву пан Буйвид, посланный Кшиштофом Радзивиллом, великим гетманом литовским. С ним были семь хоругвей литовского войска - полторы тысячи конных - и четыре тысячи татар, к тому ещё сотни три конной шляхты, слуг, пушкарской прислуги и прочего люда. После одного дня перестрелки, о коем я вам поведаю позже, войско наше ушло из Могилёва на полдень - загон же Буйвида, оставив в Могилёве татар, последовал за нами. Сотня Униговского из этого войска попыталась напасть на нас при переправе через Лахву - но была почти полностью истреблена нами, вместе с её командиром. Так вот что я думаю, пане Стасю - зажгли посады могилёвские, грабили и убивали тамошних обывателей татары, коим позволил - или даже приказал сделать это - князь Радзивилл. И никак иначе этого случится не могло!
- Да зачем же? - в изумлении только и смог произнести подскарбий мстиславский.
- А затем, чтобы отомстить посадскому люду могилёвскому за тот приём, что он оказал нам, за то, что открыл ворота, что встретил Наливайку, яко избавителя, мало что не Мессию, за нарочитое и явное унижение лучших людей могилёвских, принуждённых кланяться Наливайке и преподносить ему ключ от городских ворот. Кшысю Радзивилл - гнида известная, мстительный и злопамятный негодяй. Не удивлюсь, если всё это он задумал у себя в Кейданове, как только начал собирать загон Буйвида... Думаю также, что слухи о Наливайковой вине в могилёвской збродне распустила его клиентелла, его загоновая шляхта - какая всё всегда делала по его хотению. Смотрите, пане Стасю - о том, что Могилёв снасильничали казаки Наливайки - известно всем, без изъятья, а вот о том, что Буйвид привел на Буйничское поле татар, какие с ним далее не пошли, оставшись в Могилёве - кто знает? Никто. А это значит, что якобы правда о Наливайковой вине - есть враки и оговор, и ничего более.... Но это мои догадки, пане Стасю. Верить им иль нет - справа ваша, только я ещё раз повторюсь - нет в могилёвском разорении нашей вины. Нет на нас русской православной крови братьев наших литвинов... - пожилой шляхтич вновь замолчал, а затем продолжил печально: - Но не поклёп на войско наше за могилёвское разорение омрачил путь наш - другая беда, куда более горькая, гнала нас с Литвы... - и старый шляхтич угрюмо замолчал.
Его собеседник удивлённо спросил:
- Какая же, пане Славомиру?
- На рассвете дня Введения во храм Пресвятой Богородицы полковник Наливайко и я, грешный, с сотней Флориана Гедройца отправились в Быхов - куда нас пригласил вестовой, прибывший накануне. От разъяснений он уклонился, лишь сказал, что ни один волос с головы Наливайки не упадёт. Так что сотня князя Гедройца шла с нами не столь для береженья, сколь для уважения.
Прибыли мы в Быхов около полудня. Вестовой, какой нас сопровождал - направил копыта своего коня к стоящему поособь шинку, окруженному крепкой оградой из трехсаженного тына. Я насторожился - но, видимо, Наливайка знал, что за высоким забором тем нас никакая опасность не ждёт, и смело въехал в ворота. Я - за ним, а следом за нами - все шестьдесят восемь казаков гедройцевой сотни. Во дворе сразу стало не протолкнутся от лошадей и людей - но к нам немедля подбежал дворовый казачок и пригласил в шинок.
В общей зале за длинным дубовым столом сидело трое, по виду - вельмож литовских, на лавке у стены теснились, опять же, ежели судить по виду - писари и секретари, шесть или семь душ, в темноте было не разобрать, а за отдельным столом, поособь, восседал канцлер литовский Лев Сапега - коего я сразу узнал, ибо видел его и в Остроге, и в Дубно неоднократно. Вглядевшись в лица вельмож за столом, я распознал Дмитрия Халецкого, подскарбия великого литовского, Станислава Нарбута, воеводу мстиславского, и в благообразном старце в клобуке - узнал я Его Преподобие Нафанаила, архиепископа полоцкого и витебского.
Надобно сказать, что нечто такое я и ожидал увидеть - хотя Наливайка до самых дверей в шинок не проронил о пригласивших его ни слова. Но, помятуя речь Его Милости князя Острожского - был я уверен, что встреча будет именно таковой, вот только участие канцлера не предполагал. Как видно, ставки были всё ж очень высоки....
- Канцлер прибыл в Быхов на встречу с Наливайкою? - изумлённо спросил подскарбий мстиславский.
- Именно так. Наливайка от порога снял шапку, поклонился в пояс урядным литовским и особо - архиепископу, после чего снял саблю, и, подойдя к столу - сказал: "Я к вам, ясновельможное панство и к вам, Ваше высокопреосвященство, с добрым словом и пожеланиями всех благ от Его Милости князя Острожского. Я его внучатый племянник, вот моё родовое письмо". - И с этими словами Наливайка положил на стол свиток, полученный в Млынове из рук князя Василия. "Мы знаем, кто ты" - ответил канцлер. А затем, поднявшись, подошёл к Наливайке и, глядя ему в глаза, сказал: "А теперь мы хотим услышать, чего ради ты пришел на Литву и разоряешь наши города".
Наливайка взгляд канцлера выдержал, и ответил - медленно, взвешивая каждое слово: "Войско моё не разоряет города литовские, но собирает стации на большое, важное и тайное дело, не терпящее отлагательства. Ради него я к вам и приехал". Канцлер кивнул: "Говори". И Наливайка, не спеша, не повышая голос, но и не слишком затягивая - изложил всё то, что за неделю до этого поведал нам Его Милость князь Острожский в корчме на окраине Млынова.
Говорил он недолго, минут десять - но рассказал всё, и о Вальном сейме, .и о княжестве Русском, и о нашем неприятии унии, и о коронации Жигимонта Вазы короной Владимира Святого. Вельможи литовские все выслушали, не перебивая, и озадачились. Канцлер же, помолчав, велел высказать своё слово пану Нарбуту, как самому младшему из урядных литовских.
Пан Нарбут встал и объявил, что личит нужным княжество Русское поддержать, унию - пресечь, а Литве - выслать в Киев вспомогательное войско для обереженья Вального сейма. Наливайко воспрял было духом, но тут встал пан Дмитрий Халецкий - и его речь оказалась не столь к нашему делу дружественна и нашему уху приятна. Прежде всего, сказал он, Жигимонт Ваза - католик из католиков, и само существование православного княжества Русского в составе Речи Посполитой есть для него нонсенс и немыслимость. Короноваться короной Владимира Святого он не станет ни при каких обстоятельствах, и это значит, что сейм наш будет объявлен воровским сбором изменников Речи Посполитой. Против коего король или объявит посполитое рушение, или, по крайности, отправит квартовое войско, ныне промышляющее в Молдавии. Что означает войну внутри Речи Посполитой. Конечно, ежели Литва выкажет поддержку княжеству Русскому, в Сейме иль Сенате, а лучше и там и там - то будущность у такого образования есть - но весьма сомнительно, что такая поддержка будет выказана. Ибо в Сенате от Литвы заседают одни лишь сторонники унии.... Как позже выяснилось, пан Халецкий, говоря о сторонниках унии, имел в виду и себя, ибо это именно он через год велел запечатать соборную церковь святого Николая в Бресте, дабы не дать противникам унии собраться вместе. Ну да это уже не так важно - ибо затем своё слово сказал архиепископ полоцкий, витебский и мстиславский Нафанаил; речь свою он изложил сидя, ибо был ветх годами, тяжко болен и едва мог говорить. Его слова я помню, как сейчас. Прежде всего, он попросил нас не горячить речей своих. "Сынки мои, не ожесточайте сердец ваших, не богохульствуйте и не клянитесь на крови, не разжигайте зла в своей душе и не желайте смерти инако мыслящим. Мы здесь собрались, чтобы выслушать пана Наливайку и дать ему ответ - и вот что я вам скажу, панове. Уния сегодня не остановима, ибо желают её владетельные князья, епископы и нобилитет Литвы и Короны, Его Милость король и великий князь, урядные Короны и Литвы и двор. Но не в этом главная беда - она в ином. Шляхта и обыватели городов наших уверовали в благость унии, в то, что с принятием унии вся жизнь их по мановению руки изменится, придут благополучие и изобилие, молочные реки в кисельных берегах. И убеждений этих нам, людям старым, не преломить. Я стар, жить мне осталось такую малость, что и кот мой меня переживёт - наследник же мой, Гермоген, всей душою за унию. И все мои поползновения наставить его на путь истинный - тщетны: уверен он, что уния позволит православным Литвы сделаться такими же европейскими обывателями, как и поляки, шленжаки, венгерцы иль баварцы. Противу этого невозможно устоять - ибо доселе мы не жили униатами, и не знаем, как это будет. Сторонники унии твердят, что после её принятия наступит в Речи Посполитой Золотой век, расцветут науки и ремёсла, нравы умягчаться - и нам нечем на это возразить. Посему, пан Наливайко, думаю я, что замысел ваш, хоть и благоразумен - но успехом не увенчается. Русское княжество - это правильно и разумно, но ныне это более идея, нежели реальность. Католическая вера в Речи Посполитой ныне на подъёме, и естественным ходом вещей подминает под себя приходы православные, приведя их к унии. И столь же естественный ход вещей - что Корона впитала в себя Русь Литовскую и далее движется навстречь солнцу, добираясь мало что не до берегов Дона". Тут Его высокопреосвященство замолчал, переводя дух, а затем, оглядев нас с едва заметным сочувствием и сожалением - сказал: "Русское княжество уже есть, и быть ему во веки веков - но не на брегах Днепра иль Припяти, и уж точно не на Волыни и Подолии. Русское княжество православное - на Москве, и там будет сердце православного русского мира". После этого в зале повисла тишина, лишь секретари старательно скрипели перьями, занося речь архиепископа полоцкого на бумагу.
Затем встал канцлер. Поклонившись Нафанаилу, он сказал: "Ваше высокопреосвященство, лучше сказать нельзя было, благодарю сердечно за мудрое слово. От себя же добавлю, пан Наливайко - Литва ноне балансирует на тонком канате, как базарный жонглёр, и малейшее дуновение ветра - она рухнет с высоты и все кости себе переломает, ежели вообще насмерть не убьётся. Средь шляхты нашей ныне такая междоусобная рознь полыхает - что не дай Бог какой искры.... А ваше княжество Русское такой искрой стать может запросто. И тогда не токмо на коронных землях - но и в Литве начнется междоусобная война. Я, как канцлер Литовский, сие позволить никак не могу, посему никакой помощи сейм ваш от нас не получит - ни словом, ни делом. От себя же лично могу добавить, что я - на твоей стороне, пане Северину, но только как лицо частное. Как урядный Литвы - я затею вашу не поддержку. Таково моё последнее слово..."
На сём совет наш завершился. Мы с паном Наливайкою поклонились в пояс хозяевам. вышли из шинка и, махнув князю Гедройцу - вскочили на коней. К вечеру мы были в Могилёве...
Подскарбий мстиславский, не в силах сказать и слова, изумлённо качал головой. Лишь спустя минут пять он пробормотал вполголоса:
- Так вот как оно всё было....
Пан Веренич усмехнулся в усы.
- Было, иль не было - это уж решай как хочешь. Я же тебе поведаю, как мы покинули Могилёв - поелику обещал.
- Да-да, слыхал я, что был большой бой, и вы едва ушли от войска литовского....
Старый шляхтич улыбнулся.
- Ну, тут ещё большой вопрос, кто от кого едва ушёл.... Накануне из лагеря Буйвида к нам прискакал нарочный - потребовавший личного разговора с Наливайкою. Что он там говорил, что ему Наливайка отвечал - сие мне неведомо, но наутро мы всем войском вышли из Могилёва и отаборились на Буйничском поле - огородившись рогатками и телегами в два ряда. Наливайка велел зарядить весь огневой арсенал наш, выставив всю амуницию на первую линию. И как только появились литовские хоругви - казаки наши зачали огневой бой. Пороха у нас было с избытком, увезти его весь мы не могли при всём желании - посему лупили из пищалей, гаковниц и пушек в полное удовольствие. Не ведаю, попали ли мы в кого, и какова у Буйвида была потеря - но дыму и грохоту мы произвели преизрядно. Со стен могилёвских вполне могло показаться, что бой идёт не на жизнь, а на смерть, и что по полю гуляет картечь, выкашивая ряды - но на самом деле большую часть зарядов мы выпустили в воздух. Равно как и Литва - стрелявшая поверх голов.
Когда пушкари, мушкетёры и фузилёры с обеих сторон подустали - а случилось это через три часа нашей жуткой битвы - Наливайка велел сворачивать шарманку. И ближе к вечеру войско наше, пятью полками в конном строю, с обозом в тысячу телег и с конным ремонтом в триста голов - двинулось на полдень. Литва пошла за нами вслед, Буйвид высылал по пути нашем конные разъезды, пока сотник Униговский своею волею не решил застать нас врасплох на переправе - за что и поплатился. Мы же благополучно ушли в сторону Речицы - где и оказались через три дни. И вот там Наливайко принял самое важное решение в своей жизни....