Усков Владимир Петрович : другие произведения.

Правило тушканчика

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:

  ПРАВИЛО ТУШКАНЧИКА
  
  ИЛИ
  
  ПИСЬМО ГОСПОДИНУ ТУШКАНЧИКОВУ, ГОСПОДИНУ ВСЕХ ТУШКАНЧИКОВ, ТУШКАНЧИКУ СРЕДИ ГОСПОДИНОВ, ЧЕЛОВЕКУ И ГОСПОДИНУ, БОГУ И ТУШКАНЧИКУ
  
  Офисная беллетристика
  
  Помни, читатель, эти строчки видят твои глаза.
  
  Пролог.
  
  Почтальон поискал наметанным глазом звонок около двери и не найдя решительно постучал. Подождал несколько секунд, но никто не ответил. Прислушался, но ни единого звука не раздалось из-за массивной двери. Пожалев о зря потраченном времени, почтальон вынул из туго набитой сумки запакованный небольшой цилиндр и положил на пол перед дверью. Конечно, правила не допускали такой безалаберности к почте, но на упаковке странной бандероли ясно было написано: "Оставить под дверью в случае, если не откроют. Ответственность за это целиком берет отправитель". Почтальон виновато оглянулся вокруг, с успокоением убедился в отсутствии каких-либо посторонних лиц в подъезде и, насвистывая под нос модный мотивчик, пошел вниз по лестнице. Через полминуты внизу грохнули входные двери, и все стихло.
  Прошла еще минута, и дверь, перед которой лежал бесхозный цилиндр, плавно и беззвучно открылась настолько, чтобы маленькая юркая лапка песочного цвета чуть вытянулась за дверь и пощупала по холодному бетонному полу. Из-за двери послышался тихий писк и шлепанье. Кто-то буркнул, и все тут же прекратилось. Депеша лежала вне досягаемости лапки, и ее владельцу пришлось все-таки выйти из-за двери в подъезд.
  Это было чудное существо. До шеи оно было лилипутом в треть среднего человеческого роста, одетое в респектабельный костюм-троечку. Из нагрудного кармана даже торчал накрахмаленный и аккуратно сложенный треугольничком платок салатного цвета. На ногах блестели лакированные туфли. На плечах же существа находилась совсем не человеческая голова. Острый вытянутый нос. Глаза - пуговки черного непроницаемого цвета. Неестественно длинные красивые трепещущие уши. Все покрывала короткая охряная шерстка.
  Тварь схватила цилиндр, быстро бросила взгляды по сторонам, убедилась в нерушимой тишине, еще секунду о чем-то неподвижно подумало и мигом исчезло за дверью. Дверь тут же следом без единого звука закрылась.
  В квартире было темно. Но существо уверенно, каким-то удивительным скачущим шагом прошелестело по коридору в комнату и ловко запрыгнуло на подоконник, где было светло от яркого осеннего солнца. В комнате не было совершенно никакой мебели. Также отсутствовали занавески на окне и обои на стенах. Линолеум на полу был испещрен цепочками мелких следов. В одном из углов в комнате смердела кучка соответствующего цвета.
  Тварь острыми коготками лапок разорвала бумажную упаковку на цилиндре и от неожиданности выронила на пол рулон туго свернутой, исписанной мелким печатным текстом, бумаги. Белая линия прокатилась по косой линии до стены, ударилась о плинтус и остановилась. В соседней комнате опять раздался знакомый писк. Существо строго буркнуло, соскочило на пол и, с характерными только для человека движениями, но со звериной изящной ловкостью, свернула рулон в цилиндр, опять заскочило на подоконник и, осторожно перебирая цепкими пальцами перед глазками бумагу, начало сосредоточенно читать...
  
  Письмо.
  
  Ты, друг Тушканчиков, не прохаживался бы без штанишек, а не то раздует заднее место, и скончаешься ты, вот и шабаш. Покурнуть-ка с нами? Пускай ну-кась! Выцыгани (ты ненароком не цыган?) вообразить нам Ваши реквизиты (инквизитор!) и технические данные (внешний строительный объем отапливаемого помещения, возраст сооружения по технической грамоте, прилагаемой надысь к твоей развалюшке) по объекту: здание типа каменной лачуги на стадионе типа "Лужники" в типовом поселке имени Неизвестного имени, в населенном пункте прозвища чьего-то погоняла (типа занюханного поселка) для заключения договора на теплоснабжение (подогрев воздуха в этой избушке и тела плюгавого сторожа, также находящегося там до температуры, при которой допустимо жизнедело, и не застывает моча в пузыре). Жаждешь тепло - приготовляй бабло. В противном (если ты такой гадкий, гнусный, пакостный, скверный, мерзкий, антагонистичный всему подлунному миру) случае данное помещение отапливаться не будет. Так, подпалим двери, и с тебя довольно. Будешь согреваться у огнища, подобна твоя участь как неандерталь дрожащая. А ежели не надобно тебе цивильного быта, то пузырек сорокоградусной заменяет час в теплом месте. Дербалызнул, икнул, свалился на снежок и смежил очи. Несомненно? А сторож давай себе в чуме дожидаться рассвета. Ему-то что как будто? Закрутился в тулуп, винтовку в зубы, надавил на курок, и в останки. А на утречко мужичье дрючит в козлиные рожки, и шагают ломать твою халупу на бревнышки. Шындыр-мындыр-лапупындыр. Тирлим-бом и ла-ла-ла...
  Ну чё опять-таки тебе черкануть? Благоверная да дитятки здоровенны, тетенька тебе отвешивает поклоны, старикан как буффон незлопамятный попивает без скрупулезного анализа всё от лака до абсента... признание создателю, все обыденно. И помни, тут тебе не Ташкент, платить будешь бабло исправно за тепло. Не то читай сначала... Но все же первую непроплату помилую за ящик просроченного украинского пивка (каково!?) и вязку вяленых сомалийских крабов (не мешало бы, тоже просроченных или лучше пропущенных самими неграми). А через час сызнова как по писаному... или писяному? Ну не знаю, видно будет.
  Чмокаю твой сусальный (не ссальный!) лобик (не лобок!), твой кроткий прислужник
  Директор отопительной конторы, кумир дымящейся трубы, патрон копченых стен, шеф похмельных кочегаров, покровитель пылающих топок и сюзерен угольных ям, босс березовых дровец да просто бог котельной самый что ни не есть товарищ всех страждущих термической энергии в чистом виде Милопуп Копчиков
  
  P.S. Не запамятуй освободить от лузги бананчик обезьянке Луизе, а то у ней все зубы от самосадного курева выскользнули. Подрожи за ее хлипкую немощь. Да и сам не хворай. Скоро будет месяц май, и по лесу не плутай, девок матом не ругай, и с собаками не лай, Деньги вовремя давай, птиц на волю не пускай, плод с куста не пожинай, задом в уксус не влезай, предков брагой поминай, злато в землю зарывай, волосы не обрывай, в общем, братка, не скучай! А? Как! Пушкин от черной зависти в могиле костями бренчит! Не иначе! А вот если по нормальному (шоб ты постигнул, обалдуй порфироносца лазурного!): быстро будет месячишко май, и по лесу не кружись, барышень сквернословием не костери, и с псинами не тявкай, деньжата своевременно вручай, фигуры на раздолье не швыряй, зародыш с кустика не пожинай, попкой в уксус не карабкайся, пращуров брагой вспоминай, золотишко в грунт закапывай, волосики не бросай, в совокупном, братуха, не томись! А? чисто! Пушкина черномазо завидки берут, он в могилке останками тренькает! Не по-иному!
  
  P.P.S. Не способен я с тобой без затей эдак разлучиться! И что я в тебя эдакой влюбленный?... А не уединиться ли нам в отдельном кабинете? Не вожделеешь? Напрасно. Как ведаешь. А то мы такое-эдакое бы взбаламутили! Эх, дрогнула бы земля, да столбы выскочили бы из гнезд своих! Скособочилось бы солнце, да луна раскололась бы! Заделались бы танцовщицы токарями, а токаря балеринами! Не вылазил бы бродяжка из оперного театра, а правовед подметал бы заплеванные панели! Истинно не алчешь? Не испытываю, как еще тебя урезонить. жаждешь, я сварю тебе кофеек? А хочешь, изолью этот кофе тебе за ворот? А хочешь, перед тем, в кофе надбавлю затейников-мухоморов, чудотворных и глумливых? И тогда ты взалкаешь!!!...
  
  Вниманию аферистов!
  Аферы тут не устраивайте, а устраивайте их где-то не тут. Тут не надо. Не надо тут. Надо не тут. Не тут надо. Если надо, то не тут. Если тут, то не надо. Если надо тут, то не надо и не тут. Или не тут, или не надо. Надо? Не тут. Тут? Не надо. Не надо? Тут. Не тут? Надо. Но не тут. Тут не надо ваше надо.
  
  Администрация, которая тут и которой не надо. Администрация, которой надо не тут. А если тут надо, то не администрация. Или не тут администрация, если надо. А в прочем о чем это администрация? А-а-а! Тут надо, но не аферы, на это администрация тут, ей и надо. А если не администрация, то либо не тут, либо не надо. Вроде понятно? Если тут, то надо понятно. А не тут, то можно и не надо. Понятно тут? Надо тут? Или не понятно? Для этого как раз и администрация, чтобы именно тут понятно, что именно не надо.
  Начальник администрации, Администратор начальства, верховный аферист, крышующий аферы, которые тут. Кому надо.
  А теперь аферисты без внимания! Идите! Идите, кому я сказал!!!
  
  Это была цитата, чтобы развеять вашу божественную скуку, милый друг Тушканчиков. "Цитаты, цитаты пишут в скобках ребята". Да, я опять цитирую! Свою училку по русскому с уральским акцентом.
  А теперь перейдем к делу. Не хотите? А если к телу? А! То-то! А не желаете анекдот? А кто вас спросит? Так вот, анекдот...
  
  Стоят солдаты в строю. Правофланговый соседу:
  - А кто это в левый фланг затесался? Какой-то он не такой. Вообще не солдат какой-то! Какой он солдат? Вот мы - как плесневелые огурцы на витрине, один к одному, пупырчатые и стройные, а он не такой. И не огурец, и не пупырчатый... О чем это я? Да не солдат он вовсе! Мы солдаты, а он? Неизвестно, что такое он. Передай по очереди, чтоб валил он из строя. Пусть ищет какой-нибудь несолдатский строй, или не строй. Какой строй у не-солдат? Вот мы - солдаты, у нас - строй. А он нам не нужен, пусть катится, ищет своих и стоит с ними, как хочет в каком хочет не-строю...
  Сосед передал левому соседу, тот дальше, и докатилось так до предпоследнего "правильного" солдата, стоявшего рядом с последним в строю "не-солдатом". Он своему "неправильному" соседу:
  - Видите ли вы, милейший, строй корректно обсудил ситуацию, как-то ненароком связанную с вами, и решил, что вы несколько контрастируете по сравнению со всеми остальными. И одеты вы как-то не так, и пахнет от вас, извините за грубость, совсем не по-солдатски. От солдата должно по-солдатски пахнуть. Не иначе, а то что же? Если от всех солдат так пахнуть будет? Некрасиво, к слову сказать. А это, как вы понимаете, бросает тень на весь строй, на всех образцовых солдат, в какой-то мере даже, я так смело бы сказал, унижает их, но только в некоторой мере. Ввиду всего выше изложенного, не могли бы вы все это любезно уяснить и принять некоторые необходимые меры: как-то, к слову сказать, и мягко так говоря, покинуть строй? То бишь некоторым образом слинять? Не спеша, не стесняясь, спокойным, медленным, уверенным шагом...
  - Молчать, з-зеленая сопля! Где моя кр-ривая сабля?! А ну я вас всех! Раговор-рчики! Не сметь так по-скотски разговар-ривать! Ишь вы! Уже и нельзя похмельному прапорщику к строю привалиться и чуточку перевести дух! Р-р-р...
  
  - Стр-ройся на молитву! Вынуть уставы и открыть на странице сорок семь! (А это, как вы догадались, господин Тушканчиков, не анекдот, а так случай из моей армейской службы, произошедший сразу после анекдота...)
  Бойцы с угрюмыми строевыми лицами вынули из планшеток потрепанные уставы и зашелестели замусоленными страницами.
  Прапорщик потер лоб, сел на скрипнувшую табуретку и горестно вздохнул. "Проклятая житуха! - думал он, - До зарплаты далеко, долгов много и выпить не на что! Эх! И как дальше жить?"
  В слух же сказал, поискав мутным взглядом посреди переминающихся в строю одинаковых фигур:
  - Бражников!
  - Я! - немедленно ответил зычный молодой голос. Прапорщик сфокусировал на ответившем свои слезящиеся глаза.
  - Хорошая у тебя фамилия, Бражников. - Печально сказал он, - А у тебя, Лейтенантов, - посмотрел он другого солдата, - очень, очень плохая фамилия. Я даже бы сказал - скотская у тебя фамилия.
  Лейтенантов обиженно промолчал и героически насупился.
  - Читай, Бражников, страницу сорок семь. Может, и мне полегчает... Можете сесть...
  Под грохот передвигаемых табуреток, скрип и кашлянье солдат начал читать гнусавя и спотыкаясь на длинных словах.
  - "... Дежурный должен оповестить командира, идущего из роты домой, о том, не желает ли он водки. Если командир возымеет подобное желание, то дежурный должен немедленно отправить дневального в гарнизонный магазин за необходимым продуктом. В ином случае дежурный должен проститься с командиром и проводить его до караульного помещения, если того требует душевное, а тем паче физическое состояние командира..."
  - Хватит. - Прервал читавшего прапорщик. Ему не полегчало от прослушивания любимых статей устава. - Давай ты, Мухоморов, со страницы шестьдесят четыре, с третьего абзаца...
  Встал вновь упомянутый солдат, и прапорщик обомлел, уставившись на него.
  - Да ты, Мухоморов, женщина! - вскричал он, трясясь от налетевшего счастья.
  - Да не женщина я. - Обиделся Мухоморов. - Мне просто бритву из дома прислали.
  Прапорщик присмотрелся на него и с горечью убедился в правоте солдатских слов. Похмелье и печаль опять вернулись к нему.
  - Так вот. - подытожил ситуацию прапорщик. - А я-то?... Ну ладно, читай...
  - "...Доведши командира дежурный обязан сдать командирское тело начальнику караула и определить его для последующего размещения в зависимости от складывающейся ситуации. По возвращению в часть дежурному не возбраняется зайти самому в гарнизонный магазин и потребовать сто грамм в кредит командира, таким образом, восстановив свою честь дежурного в глазах дневальных..."
  - А женским голосом сможешь читать? - Прервал опять читавшего прапорщик, сосредоточенно думая о чем-то своем.
  - Никак нет! - Не задумываясь ответил Мухоморов.
  - А если никак да?... - Попытался убедить упрямого солдата прапорщик.
  - Такого не записано в уставе, товарищ прапорщик!
  - Ну ладно, садись... Встань... Садись... Опять встань... Опять садись... Встань. Ну что, передумал, Мухоморов?
  - Никак нет!
  - Молодец! Вот такие солдаты и спасут честь нашей части, часть нашей чести, пусть в нашей пасти есть будем вместе. И да здравствуют страсти, прожитые вместе. - Мудрено закончил свою благодарность прапорщик. - Ладно, отставить молитву. Песню... Ту самую... Мою... - Он подмигнул, - За!... пе!... вай!!!
  - "Товарищ полковник не представляет как без еды солдату бывает, он с офицершами вечерами гуляет и на питание не опускает... Продуктов и денег, а только работать весь день беспрерывно солдат заставляет, и прапорщиков совсем не уважает, на отпускные их вечно кидает..." - ревел хор тяжелых мужских голосов под ритм стучавших по полу сапог. Прапорщик подпрыгивал на своей табуретке, осчастливленный песней и наступившим облегчением от похмелья.
  - А ну! А ну, выходи, Мухоморов, сбацай-ка нам! - Не утерпел прапорщик. Солдат нехотя выкарабкался из-за спин гудящих собратьев по отсутствию оружия и начал махать негнущимися руками и вбивать коваными каблуками своих сапог невидимые гвозди в полу. Казарма затряслась от происходящего.
  - Эх, Мухоморов, а без бороды тебе лучше! - Воскликнул счастливый прапорщик, вскочил и начал быстро отбивать чечетку, мечась как угорелый вокруг вспотевшего от своего жуткого танца солдата.
  - "... Товарищ полковник не подозревает, что особист за ним наблюдает, и часто досье на него открывает и фотографиями его заполняет... Такими, что Интернет отдыхает, но особист и в Интернете бывает... часто бывает..."
  Эту песню сочинил сам прапорщик, отдыхая на ящиках с пустыми бутылками на заднем дворе пригарнизонной пивнушки, которая с легкой руки местных жителей именовалась "Офицерским собранием".
  Он с упоением перекрикивал фальшивым луженым дискантом глухой рокот солдатских голосов, пока его блестящие глаза случайно не наткнулись на привычный глазу грузный контур полковника, стоявшего в открытых дверях казармы и с открытым ртом смотревшего на неуставное шоу в подведомственной ему казарме.
  Песня скомкалась, солдаты замерли, превратившись в верхние придатки табуреток, потом разом вскочили так, что задрожали дужки у кроватей. Прапорщик подлетел к начальству, вытянулся в струнку и скороговоркой проорал:
  - Тварщ-щ полк-ник! Ввше отсуц нич не прзшло! Дежрн по рте пщик Тявкин! Рта занмаца по распсню!
  Полковник овладел собой, закрыл рот, вытер жирные губы и язвительно ответил:
  - Значит, "пщик", говоришь? Так и есть, Тявкин, "пщик" ты и есть. А ну-ка, изменим-ка мы расписание...
  
  Тут-то, то есть здесь, правильнее сказать: "в данном месте" случай перерастает опять в анекдот. Хотя, господин Тушканчиков, вы думаете, что анекдот и не заканчивался, и разумеется вы бесспорно правы. "Жизнь - тот же анекдот, только там, где надо смеяться, почему-то несмешно". Из переписки тени Гомера с Юлианом Семеновым по версии Децла (альбом "Ломки милого подонка", "Мудотень Рекордз", Две тысячи какой-то там, никто не помнит, год).
  
  Полковник похлопал окаменевшего, ожидающего приказаний, прапорщика по плечу и язвительно усмехнулся.
  - Так вот, дружок мой, - неуставным ласковым манером заговорил полковник, - милый ты мой человечишко, так сказать, человечек... - Заметил молча стоявших и слегка увлеченно уставившихся на него солдат и строго приказал: - Вольно! Бегом разойдись! Дневальным организовать расхождение по казарме! - Потом опять перевел свой командирский интерес на прапорщика и снова заговорил с фальшивой лаской. - На чем это я?... А-а! Да! Так вот ты, мой миленок.... И что мне с тобой делать? Как же мне с тобой быть?... Не подскажешь ли? А вдруг ты знаешь, а? Может, ты, прапорщик, посоветуешь что мне, полковнику? А вдруг ты и не просто прапорщик, а... генерал-прапорщик? А?... Разъясни-ка ты мне ситуацию, дорогой ты мой генерал-прапорщик...
  Прапорщик молчал, все также вытянувшись, только глаза его, вперенные в потолок, сияли лихорадочным блеском. Видимо, речь полковника казалась ему странной и немного угрожающей, несмотря на нежный тон.
  - А? Что скажешь? - Подвел монолог к финалу полковник. - Отвечай! - Неожиданно гаркнул он совсем неласковым голосом.
  - Не могу знать, товарищ полковник! - Воскликнул прапорщик привычным радостным подчиненным голосом заученную спасительную фразу.
  - Что ты не можешь знать? - Искренне удивился полковник, уткнув руки в широкие бока.
  - Что отвечать, товарищ полковник! - Также вскрикнул прапорщик, не меняя своей военной послушной позы.
  - Ясно. - Буркнул полковник, хотя было видно, что ему ничего не ясно.
  - Разрешите идти? - Попробовал по-своему урегулировать щекотливую ситуацию прапорщик.
  - Разрешаю. - Машинально ответил полковник и было поднес ладонь к фуражке, как глаза его загорелись лукавыми искрами. - Стоять! Стоять... - Как норовистую лошадь, удержал на месте прапорщика, уже вздохнувшего с облегчением. - Стоять... - Тихо прошептал полковник, и было видно, что он задумался о чем-то хитром и забавном, и это сильно не понравилось прапорщику.
  - А вот что, дорогой ты мой товарищ генерал-прапорщик Тявкин, - опять нежным голосом заговорил полковник, - знаешь, что мне надо?...
  Через несколько минут на широкий плац перед казармой вышла рота солдат, построилась в колонну и замаршировала со строевой песней по периметру. В этой обычной для армии картины была одна странная деталь. Солдаты в середине колонны держали за ножки обычную казарменную кровать, на которой лежал привязанный простынями прапорщик. По центру плаца стоял полковник, наблюдал за шагавшей ротой и ухмылялся.
  Пока рота нарезала несколько кругов и спела все известные песни, полковник молча наслаждался зрелищем, потом решил усилить положительный и воспитательный эффект. Подошел к роте.
  - На месте! - Рота затопала на месте. - Раз!... Р-раз!!.. Р-раз! Два! Три!... Раз!.. Р-раз!!.. Р-раз! Два! Три!... Р-раз!... Р-раз!... Пр-рапорщик Тявкин есть у нас! - У полковника таинственным образом возник талант к рэпу. - Привязан к кровати, обоссался от страха, с водки нажил синюю ряху! Трясешься, Тявкин? Трясись, трясись! Быть может, сейчас твоя кончится жизнь!.. Кто ты, Тявкин? Главнее всех? Думал, что в жизни тебя ждет успех? Но ты оказался безголов и слаб, и умел хорошо только портить баб! - Кто-то в колонне дрянным голоском ляпнул "е, е, е", в такт полковничьих рифм, потом глумливо гоготнул. Полковник взял себя в руки и замолк. Рота еще с минуту маршировала перед полковником, задыхаясь от горячей пыли и пота, кровать с прапорщиком колыхалась над солдатскими головами. Полковник почесал под фуражкой взмыленную лысину и скомандовал:
  - Стой! Раз-два!... Кровать приземлить. А теперь устроим прапорщику Тявкину генеральские похороны. Мухоморов, Бражников, Лейтенантов, на месте! Остальные бегом в казарму... Марш!... Зрелище будет недетское, так что присутствовать будут только виновные лица. - Сказал он оставшимся солдатам.
  - Товарищ полковник, а я почему виноватый? - Попробовал протестовать Лейтенантов.
  - Из-за фамилии. Не подобает солдату носить такую фамилию.
  - Но я же не виноват!
  - А кто виноват, я что ли? Отставить разговоры. А то станешь, как Тявкин. Понял?
  - Никак нет.
  - Я тоже ни черта не понял. Но так надо. Понял?
  - Никак нет.
  Полковник по-отечески рассвирепел.
  - Дурак ты, Лейтенантов! Тут дело не в понимании, а в факте! Нельзя солдату носить офицерскую фамилию. Понял? Тьфу ты! Да плевал я, понял ты или нет!
  - А я почему виноват, товарищ полковник? - не к месту басовито спросил Бражников.
  - А потому что с браги у меня голова болит! А от мухоморов... - Полковник грозно и вопросительно посмотрел на молчавшего Мухоморова. - А от мухоморов... вообще черт знает что! Хватит болтать! Хватайте кровать с этим... и на свалку бегом... Марш!
  Заваленного мусором, привязанного к кровати прапорщика нашли вечером солдаты кухонного наряда, рыскавшие на свалке по приказу зампрода части в поисках костей для бульона на ужин рядовому и сержантскому составу полка. Воющего от голода, унижения и непривычно трезвого состояния, испачканного какой-то изумительно вонючей гадостью прапорщика через полчаса допрашивал придирчивый к мелочам особист Хмырев.
  После ужина, когда летнее солнце, висящее бесформенной бархатной алой массой над верхушками далеких деревьев, особенно приятно пригревало после тяжелого жаркого дня, прапорщик и полковник, досрочно уволенные из рядов армии за несоответствие занимаемым должностям, сидели в "Офицерском собрании" по разным углам и обменивались злобными взглядами. Их пытались безуспешно помирить на прощание, но, выпивая на брудершафт (в полку на брудершафт пили постоянно безо всякого особого повода), чуть не сломали друг другу руки. Попробовали драться, но агрессивные намерения двух недругов закончились дружной блевотой всех без исключения. В итоге изгнанных со службы, но непримирившихся врагов, на пару вытурили из "Офицерского собрания" к всеобщей радости оставшихся. Офицеры не любили такие неразрешимые ситуации, к тому же не удалось честно выпить за несостоявшееся перемирие.
  Следующим утром бывшие полковник и прапорщик, дрожащие от холодка и головной боли, брели по таежной грунтовке от поселка к ближайшей станции не разговаривая, каждый по своей стороне дороги. В их покосившиеся спины равнодушно смотрели с елок вороны и три солдата, собиравшие мусор на прилегавшей к гарнизонному забору территории. Это были Бражников, Лейтенантов и Мухоморов.
  
  Ну и как, друг Тушканчиков? Проняло? Нет?! Я даже и не знаю, как быть с тобой? Проще конечно как полковник: понял - не понял, какое дело, делай, как сказали, и баста! Но ты же, Тушканчиков, не солдат, ты же - господин. А для господ - другие правила. Но все же - правила. Значит, и на вас, Тушканчиковых разного веса и габарита, можно тоже найти узду. Не так ли? Да, дело деликатное, но - дело! Что ж, поделикатничаю и я с тобой, милый человечишко Тушканчиков.
  
  Мы с Мухоморовым курили сушеную чайную заварку, свесив босые, отдыхающие от тесных сапог, ноги в прохладную глубину свежевырытого окопа. Хотя, эта неровная яма больше напоминала могилу для какого-то мутанта-переростка, чем аккуратный военный окоп, место жизни и смерти для всякого приличного солдата.
  - А о чем ты думаешь? - Спросил я у прибалдевшего и дремлющего Мухоморова.
  - О бабах. - Лениво ответил он, жмурясь как сытый кот на яркое солнце.
  - Нашел о чем думать! Нет их тут. Тогда о зачем думать?
  - Были бы - не думал. А нет - думаю. - Сфилософсничал полковой товарищ.
  - Понятно.
  - Не фига тебе не понятно. Я не об интиме, а о деликатном и душевном общении с особами противоположного пола.
  - Чаво? - Подивился я. - Ты чего, в заварку что-то себе втихаря добавил? Димидрола накрошил?
  Мухоморов почесал нос и серьезно посмотрел на меня, потом подумал и нерешительно заговорил:
  - Понимаешь... Ну вот о чем с тобой говорить?
  - О чем? О бабах конечно. Ну и... о жратве, о дембеле, о бухле, о бабле, о гражданке, о жизни вольной...
  - Приткнись! - Оборвал Мухоморов мое перечисление. - Не томи душу. Я - о высоком...
  Я невольно запрокинул лицо к небу. Там в невыносимо глубокой и синей глубине плыли облака.
  - О высоких бабах?
  - Не хохми. Бабы... Блин! Женщины - это высокое. Я думаю так он их, и это меня облагораживает. - Мухоморов кинул бычок самокрутки в кусты и кисло посмотрел на меня, говорить ему со мной не очень то хотелось. Мне хотелось опять шуткануть, но я промолчал. Через минуту он продолжил:
  - Я родился в деревне. Нормальных девок только было полторы. - Он увидел немой вопрос в моих глазах и объяснил: - Конечно девка собственно была одна, но вечно беременная или с ребеночком маленьким. Потому и звали ее "Полторы". Сходились с ней все мужики от двенадцати и... пока не обвиснет начисто. Она и жила со своим потомством этим. Даст, мужик потом отрабатывает как может или несет ей что-нибудь нужное. Ее и потомство свое вероятное кормит. Так в Мухоморовке нашей так надобность интимную и справляли лет десять, а то и больше.
  И я, войдя в возраст, по местному обычаю, пошел к ней с кулем муки и ящиком гвоздей для обучения постельным наукам...
  Мухоморов зажмурился и грустно вздохнул.
  - Ничего было, даже очень. А потом меня призвали. Перед отправкой "Полторы" пришла беременная и с двумя угланами. И сказала, что носит моего углашека. Я-то и сразу как-то... Не по себе стало как-то. Пока мы с ней... я и крышу у ней на избе починил, сена корове заготовил, загородку у коз сделал, научил ее старшего вырезать из липы ложки... Прощались - плакали. Она кричала: "Я тебя одного люблю и ждать только тебя буду!" Ехал - тяжело на сердце было. Родила. Назвала Бонифацием. Почему? Да так она всех, кто ей очень нравился, называла. Так этот, что мой, Бонифаций Восьмой. Как папа римский. Читал где-то. Так и зовут его в деревне - Бонифаций Полторыч Мухоморов Номер Восемь. Она хотела, чтоб и так в моем паспорте было записано. Почему Полторыч? А в ту неделю с ней еще Ерш, Малек, Фига и Чирей тискались. Для верности, она из своей кликухи отчество дает. Отец - под вопросом, да кто мать - яснее ясного. Только я паспорт по пьяни за литр вшивогона заложил. А у кого, убей, не мог вспомнить. Все пьяные были. Обошел всех - никто не помнит. Даже искали. Нашли паспорт Дудыча, который он полтора года назад также заложил. Так Дудыч по этому паспорту уже не Дудыч, а Ефросинья Чувакова, дважды судимая за троемужество и подлог подложной экспертизы на подложное отцовство. Только не паспорт был то, а справка какая-то липовая, на ей фотка была Дудыча. Почему-то детская. Но с пририсованными усами. Так вот...
  Месяц назад от Фиги телеграмма пришла. Зовет на свадьбу, свою и Полторы. И требует, чтоб я своего Бонифация Восьмого из избы убирал. Я - в непонятки. Через неделю письмо от матери. Разъяснила. Точно женились. Фига всех левых детей Полторы пытается спроваживать по более-менее возможным папашам. Чтоб избу освободить. Он, Фига, хитрый, хрена бы он на Полторы женился, если б не ее изба. А там крыша - моя! Загородка тоже... А мать пишет, что Боня (Бонифация она так зовет) - копия Фиги. Такой же рыжий, лупоглазый, наглый и придурочный. А я...
  Я рассмотрел внимательнее Мухоморова. Серьезное смуглое крестьянское лицо с рублеными чертами, серые проницательные глубоко сидящие глаза под соломенной челкой не давали ни какой возможности идентифицировать пресловутого Боню с "возможным отцом" Мухоморовым.
  - Я письмо Фиге накатал недавно. Мол, желаю счастья, мол, тоже попробовал этого счастья вдоволь, живи, мол, под моей осчастливленной крышей и полной моего счастья загородкой. Ну и не фиг своих фиговых отпрысков навяливать. Сам настругал, тому доказательство на рожах написано, сам того и дальше...
  И после этого Полторы с ее ненасытной дырой к черту послал. Передал ей горячий поцелуй через Фигу, шерше ля член и давай без претензий...
  Тяжелая жизненная драма Мухоморова потрясала меня с полминуты. Потом я докурил едкий бычок и сплюнул его в окоп.
  - Да-а, бывает... - Подвел я резюме под услышанное. - А как звали-то по-настоящему эту "Полторы"?
  - "Полторы".
  - Так это кликуха, а звали-то как?
  - По кликухе и звали. Непонятно что ли? - Слабо рассердился на мою назойливую непонятливость сослуживец.
  - Кликуха кликухой, а в паспорте как ее звали?
  - А на что мне ее паспорт? Я не паспорт, а ее...
  Я немного сдался.
  - Так хотя бы у ней фамилия была?
  - Была. И не одна. Как с каким мужиком заамурит, так его фамилию и носит. Случалось, шесть-семь фамилий за день меняла.
  - И что, она везде так, как "Полторы" и значилась?
  - Конечно. Ее ж во всех ближайших селах так и знали. А чего еще надо?
  Мухоморов посерьезнел и замолк, растянувшись под солнцем. Через полминуты, не открывая глаз, он продолжил:
  - С тех пор, считаю, что о бабах думать как о высоком проще. Проблем меньше. Шлюха она, эта "Полторы". Как есть, распоследняя шлюха... А на деревне нашей заодно еще и первая... Понял все я. Еще председатель колхоза плакал нам, мухоморовским мужикам и парням, что вы, мол, к этой Полторы ходите? Подхватит она что, так и весь колхоз развалится. Сляжете со своими опухшими торчалками, а старикам ветхим да детворе на трактора придется садиться... Прав он, а нам как?
  - Есть варианты. - Намекнул я.
  - По морде схлопочешь. - Серьезно ответил Мухоморов на мои невысказанные, но грубые домыслы.
  - Привет, солдатики!
  Мы обернулись за спиной стояла толстая дебелая жена полковника Приколова, нового командира части. Из одежды на ней был бирюзовый купальник, кое-как скромно растянувшийся на чрезмерных прелестях. Под мышкой она держала свернутое одеяло.
  - Загораете? И я позагорать пришла. Не прогоните?
  - Не-е... - Протянул восхищенный Мухоморов.
  Дама лукаво подмигнула ему и с явным долгим интересом оглядела крепкую мужскую фигуру. Последовал мимолетный менее довольный взгляд на меня.
  - Отдыхаете?
  - Да-а... - Голос Мухоморова дрожал, как самая басовитая струна клавесина.
  - А, может, вместе отдохнем?
  Мухоморов поперхнулся, я вспотел.
  - Да. - Ответила коротко, но ясно вышедшая из-под контроля плоть Мухоморова.
  Дама, покачиваясь и постоянно двусмысленно оборачиваясь, пошла к высоким кустам за окопом.
  - Сначала ты. - Ткнула игриво она пальчиком в Мухоморова и скрылась в затрещавшие заросли.
  Мухоморов выдохнул, как кит, и рванул следом.
  
  Далее, господин Тушканчиков, ни к чему развивать тему. Вдруг это письмо найдут ваши дети, милые очаровательные тушканята? Хотя это и было бы несколько поучительно для них. В этом случае вид тушканчиков господских не попал бы в Красную Книгу. Хотя причем Красная Книга? Ведь ваш вид, судя по вашему поведению, не вылазит из Синей Книги. Не так ли?
  Но, к сожалению, за давностью прожитых бурных лет, я не помню всех деталей последовавшего. Помню, что было ничего. Того же стандартного мнения стабильно придерживался и Мухоморов. Слава Богу, без последствий прошло это "ничего" и одиннадцать еще таких же. Дама та была в своих кругах еще больше знаменита, чем какая-то "Полторы". Я иногда думаю, а если бы она что-нибудь такое подхватила? Каюк половине армии был бы! Бери матушку-страну голыми руками! Ужас! Не так ли, господин Тушканчиков? Или тушкан Господинчиков?
  Вернемся на абзац назад. Да-да, к Синей Книге.
  Вы утверждаете, что такой книги нет? Вы совершенно невообразимо не правы! Такая книга есть. Я, конечно, врать не буду, сам не видел. Подлинник, говорят, в обложке из сапфировой инкрустации хранится в маленьком плутониевом сейфе в сиденье кресла нашего президента. Но нелегальные выписки читать и даже конспектировать приходилось, и не раз.
  Так вот, в этой Синей Книге есть и ваша фамилия. Не верите? Есть-есть! А это произошло по ошибке (но ошибке ли?) одного из многих безвестных переписчиков, которые копировали вручную, по негласной традиции предварительно объевшись седуксеном и запивши его "Шато-Ламбертеном" 1966 года, разбавленным полиролью "Астра-С" 1988 года производства Черноярского химкомбината. Именно Черноярского, и именно 1988 года (это вам не какой-то занюханный "Шато-Ламбертен", который продают на разлив в любом азербайджанском киоске на Лиговке!), иначе перламутровые тушканчики не запрыгают под руками переписчика и не станут сами, против его воли, записывать то, что им взбредет в симпатичные тушканьи головы. Они-то и упомянули вас. Почему, как и зачем - вопросы к ним, виртуальным тушканчикам (Это их невесомое зародышевое подсознание тускло светящим розовым облаком висело в 1988 мохнатом году над Черноярским химкомбинатом в тот день, когда серьезная производственная авария погрузила на неделю во внеземное блаженство население нескольких близлежащих поселков). Вот и последующее по вашей нижайшей просьбе (не надо, не отнекивайтесь!) было записано именно лапками и по необъяснимому прихотливому измышлению мерцающих тушканчиков.
  
  - Бражников!
  Упомянутый солдат привычно вздрогнул и гавкнул:
  - Я!
  - Бра-ажников!
  Голос нового командира роты, лейтенанта Цыпкина, наполнился новой непонятной солдату звуковой гаммой.
  - Я! - С некоторым удивлением повторилось в строю.
  - Бра-жни-ков! - Лейтенант уставился в названного солдата со значением и нетерпеливо ткнул себя в бок.
  - Я. - Устало повторил солдат и, как побитая собака, посмотрел на лейтенанта. - Я. - Опять сказал он и почему-то добавил, опустив глаза в пол. - Бражников - я.
  - Не понимаешь, Бражников? - С веселым хитрым изумлением спросил его Цыпкин. Солдат промолчал, внимательно рассматривая свои разбитые сапоги.
  - Ты - Бражников или я? - Попробовал намекнуть лейтенант.
  - Я. - Похоронным голосом ответил солдат, не отрываясь от обозрения своей изношенной обуви и ничего из лейтенантских намеков совершенно не понимая. Лейтенант не выдержал и с яростью крикнул, топча ногами свою новую фирменную фуражку:
  - Если ты - Бражников, не хрен как столб стоять! Лети в "Карась" за брагой, пока вечерняя поверка не началась!
  Бражников открыл рот и тупо посмотрел на озлобившегося командира.
  - А деньги? - Рискнул спросить он.
  - Ты же - Бра-жни-ков!! - Еще злее заорал Цыпкин и вытолкнул безвольного солдата за дверь казармы.
  - Так им и скажи, что ты - Бражников! - Крикнул он вслед бегущему прочь солдату. - Да поскорее!...
  
  Дабы разрешить некоторое возникшее недоумение, поясню, что "Карасем" называлось одно место, локализованное в старой избушке, одиноко притулившейся к дороге, ведущей к заброшенной зоне в километре от части. Там собиралась самая различная публика, которую объединяло одно - любовь к потреблению широчайшего и разнообразнейшего ассортимента горячительных (жидких и не очень) средств.
  
  Через десять минут запыхавшийся Бражников стучался в дверь "Карася". Открыла высокая сухощавая старуха характерного церковного вида. Она строго оглядела солдата и глухо спросила:
  - Чего надобно?
  - Я - Бражников. - Непонятно почему ляпнул солдат.
  Старуха подозрительно покосилась, потом кисло улыбнулась.
  - Ну, проходи тогда, Бражников. - Сказала она и пошла через сени вглубь дома, где гулко и неотчетливо шумело поддатое разноголосье.
  Открылась дверь в единственную комнату, и голоса разом стихли. Десятки глаз с лиц, которых с крайней натяжкой можно так назвать, уперлись в вошедшего солдата. Бражников немного оробел и замер в проеме.
  - А это кто? - Прогнусавил кто-то во властной манере.
  - Солда-атик. - Протянула с нежным хрипением какая-то низенькая бабенка неопределенного возраста.
  - Б... Бражников я. - Через силу произнес солдат согласно инструкции.
  - Что ж ты сразу не сказал? - Кто-то непривычно приятным басом сказал из угла. Все сразу заулыбались.
  - Не-ет. Он - не Бражников. - Опять безапелляционно заявил первый гнусавый голос и уточнил немного погодя: - Еще не Бражников.
  Солдат окостенев от неразумения посмотрел на говорившего. Это был мужик с хмурым испитым в меру обросшим лицом в меру прожитых лет. На лацкане его потрепанного скособоченного пиджачка сверкал ярко начищенный значок привилегированного члена Комсомола. Судя по поведению окружавших его, он пользовался в "Карасе" значительным и неоспоримым авторитетом.
  - А когда он будет Бражников? - Спросил дедок, сидевший в углу с глупым выражением глаз на умудренном тяжелой жизнью лице.
  - А будет он Бражников только тогда, когда будет полон браги. - Объяснил тоном деспотичного сельского учителя авторитет из Комсомола.
  - Даешь Бражникова и брагу! - Воскликнула счастливая и пьяная низенькая бабенка. На ее курносом сплюснутом лице ярко блестели идиотические глаза. - Микитична! - Крикнула она встречавшей солдата старухе. - Тащи брагу! Всю, что ни на есть!
  Микитична деловито кивнула головой и ушла в сени, где с минуту бренчала стеклянной тарой. Потом жестко вытолкнула негнущегося Бражникова бутылью браги в середину комнаты. Объемистая посуда бухнулась на стол. Все посерьезнели и замерли на своих местах за широким столом.
  - Ну, Бражников, который еще не Бражников, садись. - Веско сказал авторитет и полой пиджака протер свой стакан.
  Перед севшим за стол солдатом возник котелок, потом забулькало, и в котелке уже по самые края пенилась мутная жидкость. Запахло кислыми дикорастущими ягодами и проблемами.
  - Пей. - Так же властно сказал мужик из Комсомола.
  Бражников не опозорил армии и халкнул котелок мерно, неторопливо и до конца. Голова стала пронзительно ясной, многоцветной и бескрайней как небо над Юпитером.
  - И теперь не Бражников. - Уперся надоедливый авторитет. Солдату почему-то захотелось взять пустой котелок и узнать, какой звук он извлечет изо лба упрямого мужика. Но в этот миг котелок опять оказался полон дурманящей жидкости. Пролить жидкость мимо горла, содержащую алкоголь, солдат не мог просто из-за генной национальной памяти. В голове беззвучно ухнуло, юпитерианское небо подернулось грозовыми облаками, громадными и бесформенными, меняющими свою неуловимую окраску каждое мгновение. Стало серьезно. Комната разлетелась углами в разные стороны, лица смешались в кипящую говорливую мрачную кашу. Дальше сделалось все равно и легко. Солдатская душа витала как вольный метеор среди булькающих грозой юпитерианских туч и была как никогда легка и счастлива.
  Вдруг где-то на краю колышущегося и переливающегося мутными цветными пятнами поля зрения из угла возникла неровная колеблющаяся фигура, одетая в какие-то затрапезные тряпки.
  - Бражников. - Тихо позвала она знакомым голосом.
  Солдат хотел привычно ответить: "Я", не осилил свои бессовестно сопротивляющиеся губы и язык и только скривился в глупой и непонимающей улыбке.
  - Смирно, Бражников. - Сказало опять туманное видение, и солдат с притупленным недоумением узнал в нем непривычного лилово-сизого бывшего прапорщика Тявкина.
  Бражников искренне приложил все свои силы на выполнение устного приказа, пошатался на табуретке и повалился головой на стол. Пилотка упала с ослабевшей головы в тазик с вареной картошкой.
  - На месте разойдись, Бражников. - Еще пролепетал Тявкин над непослушным солдатом и опять канул в темный угол небытия.
  Солдата Бражникова не оказалось на вечерней поверке. Зря оставшийся трезвым лейтенант скрипя зубами матерился перед строем оторопевших солдат. Ему страшно не хотелось докладывать о самоволке, и пришлось ему отдать отбой, сдать улегшуюся роту дежурному и топать в непроглядную и слякотную осеннюю ночь в сторону "Карася". По дороге Цыпкин умственно подвергал непутевого солдата самым страшным для кадрового офицера карам.
  На полпути гневающемуся и замерзшему лейтенанту повстречалась странная процессия. Страховитого и нелогичного вида алкоголики обоего пола в количестве около взвода тащили обессиленного полумертвого солдата и орали:
  - Бражников! В натуре - Бражников! Кто - никто, а ты - Бражников! Ей Богу! По самое "не хочу" Бражников!... Бражникова пожизненно в политбюро района, посмертно - в состав Верховного божественного совета!... Ур-ра!!!..
  Солдату при этом насильно вливали в горло брагу, которую он тут же автоматически извлекал наружу с трубным рыкающим звуком. Спорить и сопротивляться он, естественно, не мог никак. Постоянно падавшую с поникшей солдатской головы пилотку подбирал с дороги карасевский авторитет, категорически называл ее "Медвежьей мунькой" и нахлобучивал опять на Бражникова.
  Лейтенант Цыпкин, увидев происходящее, сначала испугался и профессионально спрятался за куст. Потом одумался, мастерски вмешался и отобрал подведомственного солдата у ослабевших завсегдатаев "Карася" и препроводил его в расположение роты, скрыв от начальства полка факт ужасающего нарушения устава.
  С этих пор никто солдата Бражникова не попрекал его фамилией. Личный состав "Карася" получил устную благодарность и двухфунтовый ломоть дрожжей от лейтенанта Цыпкина за то, что не забыли гражданский долг и приложили все свои тощие хрупкие усилия для доставки нетранспортабельного военнослужащего в место его службы.
  
  Такие вот пирожки с тушканчиками, извините за узбекский каламбур, товарищ Тушканчиков. Не обиделись ли на слово "товарищ"? Ну и слава Богу! Ну как, будете топить? Будете брать тепло, так сказать, в наличии за наличность?
  Да-а... Как с вами быть?... Мне иногда приходит классическая мысль: топор, старуха, топор в голове старухи. Вместо старухи - Вы. Да, да, господин и "не-товарищ" Тушканчиков! Вы - "старуха"! И топор в вашей облезлой голове как непременный атрибут, как трезубец в мозолистой лапе зеленокудрого Нептуна! Каково?!
  Не нравится? Понимаю. С топором в голове, конечно, много что не понравится. Даже с шилом в ухе не понравится немало. И даже, я смею предположить, и с тараканом в жопе...
  А, спрашивается, что вам надо, чтобы понравилось? Чтобы, наконец-то, вы отозвались положительно на наше вполне щепетильное предложение. Чтобы проснулась ваша куцая совесть, точнее прозрачные, едва приметные следы от нее, которые ссохлись на вашей волчьей душонке.
  И мне кажется, что в этом случае нужно выбить клин клином. Не нравится? Хрен! Еще раз не понравится и... Вдруг, понравится? И ваше сияющее согласие осветит божественным светом наш договор на теплоснабжение. А иначе...
  Реки багровой крови покидают отсвечивающую жирным отечным блеском куски подрагивающей еще живой плоти. Вашей, кстати, плоти, господеныш Тушканчиков! Боль... Какая еще боль, Тушканчик ты бессовестный! Боль, которую ты испытывал до этого в жизни, будет для тебя внеземным наслаждением! Прекрасные девы в фиолетовых одеждах спускаются с небес чтобы узнать, как пахнет твой страх, твоя боль, твоя страсть, твой крик, твоя обнаженная, страдающая в унисон разрываемого (твоего также) мяса, трепещущая душа.
  Нервы, связующие душу с плотью, рвутся со звоном, боль где-то утихает, чтобы с новой силой зазвучать, вдвойне, втройне, вдесятерне в еще уцелевших, набухших ужасом и движением, пульсирующих в красно-багровом тоне, нервных ниточках. И каждая последующая, все более учащенно конвульсирующая в бело-пунцовой гамме, отрывается все с большим бесконечно нарастающим страданием, все труднее и все более взмучивая дрожащий, желающий только смертного бесконечного отдыха, мозг... А последняя, вымученная до состояния титановой струны, скрученной из витков, переполненных безумным нетерпением и мертвенным безнадежным ожиданием окончания этого суровейшего бытия, вжавшихся друг в друга как догорающие поленья в раскаленной печке, мерцающих уже не в темно-красном, но в беспросветно черном, озаренном частыми сполохами золотых, острых как иглы молний, лопнет... И сознание мягко съедет, как веселящийся пузан со снежной горки, в омут неописуемого тихого блаженства... Тело инстинктивно судорожно вздрогнет в тщетном усилии избавиться от пыток, и вдруг поймет, что они кончились. И все потухает в этой бесконечно желанной и благословенной темноте...
  И тогда приходит единственная сладкая и возможная в обезумевшем от жестоких испытаний мозге мысль: "Смерть - блаженство". Смерть преобразит ужасную живую реальность, мучения заглохнут, как голубое призрачное пламя во мгле, и настанет полное прекрасное, как день до творения мира, бесчувствие. Нет бесконечности, все сконцентрировано в одной точке пространства и времени, нет до и нет после, нет вперед и назад, нет вверх и вниз. И в этой точке, по-своему бесконечной, есть все, что нужно. И главное, нет боли... А это-то и нужно.
  Это ждет всех. Но, надеюсь, тебя, Тушканчиков, ждет это нескоро, оч-чень нескоро, до этого ты изрядно помучаешься, так потерзаешься, что привыкнешь к боли, как к восходу и закату солнца, как к касанию мягкого ветра к коже. И у тебя будет одна мерка: большая боль - очень большая боль - нестерпимая боль. Так в аду, наверное, живут страдающие души, которые находятся уже многие века в узилищах библейских пыток. Попривыкли и стонут уже скорее по традиции, чем из ощущения. Знают, так надо, и иначе уже быть для них не может. Ни-ко-гда! И того же я тебе, мерзостному Тушканчикову, желаю. Именно бесконечности всевозможных отрицательных и негативных ощущений. Не семи египетских казней тебе, но в количестве поваленной на бок восьмерки!
  Это тебе - за упрямство, за косность твоего тушканьего мышления (если таковое определение можно применить к тем редким робким нервным импульсам, происходящим в полужидкой белесой массе, которую ты непоправимо преувеличенно называешь "мозгом").
  Будь проще, если не способен быть мудрее. Быть проще - это единственная доступная для дурака мудрость. Быть собой можно только человеку, в чем-либо разумеющему (и это разумение должно быть удостоверено многими прочими людьми). Дураку же быть собой не пристало. Он и так дурак. Сам по себе. А еще быть собой, то значит признать себя дураком, непроходимым даже для самой простой мысли, сравнимой с проявлением животного инстинкта. А дурак упрощенный - это дурак, пробующий что-то изменить в себе, в собственной дурости. А, стало быть, и не совсем дурак. Такой дурак у прочих вызывает даже некоторое уважение. Что само по себе очень значимый факт для дурака.
  
  Лейтенантов шагал в сторону штаба бодро и весело, его сопровождал салага Крышкин, двухметровая рама с овечьими глазами.
  - Нести мой автомат - это честь для любого молодого солдата. Понятно? Каждый салага должен стремиться к тому, чтобы завоевать такую честь, заручиться доверием дедушки. И я тебе, Крышкин, доверяю. Можно сказать, доверяю душу свою - свой автомат.
  Лейтенантов говорил легко и счастливо, не оборачиваясь к семенящему вслед за ним Крышкину, беспрекословно внимавшему его словам.
  - И это доверие очень нужно оправдать и даже упрочить. Предстоят учения, и в них важно... что? - Лейтенантов остановился и устремил хитрый взгляд на растерянного Крышкина. - Важно плотное и взаимовыгодное взаимодействие всех бойцов части. - Значительно объяснил и пошел дальше по заданному направлению.
  - Взаимодействие в условиях, приближенных к боевым, очень важно. Важно и также понимать друг друга безо всяких вопросов. Понимаешь? - Лейтенантов опять остановился и также посмотрел на замершую громаду молодого солдата.
  - Ты, Крышкин, знаешь как моя фамилия?
  Салага кивнул головой в ответ.
  - Фамилия моя - Лейтенантов. Именно, Лейтенантов, а не Салагин, не Сержантов и даже не Дедушкин. Это значит, что я - не просто дедушка и не просто сержант, а особа, в армии не менее важная чем даже лейтенант Цыпкин. А это означает, что и ко мне нужно относиться с не меньшим уважением, чем к лейтенанту. Или даже майору. Понятно?
  Крышкин опять молча согласно кивнул и робко посмотрел сверху вниз на самоуверенного старослужащего, полностью терявшегося в его тени. Лейтенантов строго вздохнул и перешел к конкретике.
  - Ты, Крышкин, на марше понесешь мой автомат и вещмешок. И будешь все время поблизости от меня. Вдруг что... сразу мое бросаешь мне. И всегда рядом, понятно? Потом забираешь, когда офицерский шухер отвалит... А хорошая у меня фамилия? - Ни к месту вставил Лейтенантов, с радостной хитрецой посмотрев на молодого солдата. Тот вежливо ухмыльнулся и закатил счастливые глаза. - И у тебя, Крышкин, неплохая фамилия. - Лейтенантов со сдержанным уважением осмотрел его высокую широкоплечую фигуру, с боков оформленную мощными длинными ручищами. - Все понятно? - Салага опять кивнул головой и сверкнул по-щенячьи преданными глазами. Лейтенантов удовлетворенно потер ладони и пошагал к штабу, не обращая никакого внимания на топающего за ним доверчивого верзилу.
  Утром, сырым и туманным, рота шлепала по лужам строем в полном боевом облачении прочь от гарнизона. Позади плетущейся роты полз, дымя и фыркая, УАЗ защитного цвета с невыспавшимся водителем и храпящим рядом с ним полковником. Впереди роты ближе к менее топкой обочине плелся лейтенант Цыпкин, командуя и ругаясь одновременно. В такт неровному шагу роты бренчали стволы заплечных автоматов об края касок на солдатских головах. Всем было не до веселья, кроме Лейтенантова, затесавшегося в середину строя, подальше от офицерских глаз, шедший налегке в солнцезащитных очках в спасительной близи от вдвойне нагруженного воинским оснащением Крышкина, которому по-видимому была ни по чем удвоенная тяжесть. Крышкину хотелось только одного: что-нибудь съесть, чтобы успокоить томительную пустоту своего немалого желудка.
  По пути роты случилось забавное происшествие. Неожиданно у дороги возникла покосившаяся фигура в старом выцветшем женском пальто, бредущая навстречу. Лейтенант Цыпкин и многие солдаты не сразу признали в ней бывшего сослуживца Тявкина. Уволенный прапорщик ощерился разбитым ртом, с презрением оглядел идущую мимо роту и кашляя крикнул лейтенанту:
  - Что, Цыпкин, козлят на прогулку повел?
  Лейтенант бросил в равнодушный гордый взгляд на отставного спившегося сотоварища и скомандовал:
  - Рота! Стой! Оружие - наизготовку! Примкнуть штык-ножи!
  Солдаты, путаясь в вещмешках и ремнях, бряцая амуницией, выполняли приказ. Тявкин стоял и молча усмехался, почесывая свой чиреистый нос копчеными трясущимися пальцами.
  Цыпкин подождал с минуту, пока солдаты полностью не приготовились, и опять скомандовал:
  - Цель - бывший прапорщик Тявкин. Бегом марш! На ходу коли!
  Устрашенный бросившейся на него лавой беспощадных, жаждущих острых ощущений солдат, Тявкин бросился в лес, что-то жалобно истошно крича и спотыкаясь о кочки. Когда его истерические надрывные вопли, распугавшие всю дикую живность на несколько верст, утихли среди мглистых сосен, Цыпкин вернул раззадорившуюся от погони роту обратно на дорогу.
  Тем временем к ним подъехала машина с очнувшимся ото сна полковником.
  - Что произошло? - Спросил он строго у Цыпкина, с тревогой наблюдая за ротой, обратно убиравшей оружие для походного порядка.
  - Медведь, товарищ полковник. - Не задумываясь соврал лейтенант. - Рота отогнала его в лес.
  - Почему не убили? - Еще строже осведомился полковник, пожалев об безнаказанно ушедшей и прилично стоящей медвежьей шкуре.
  - Медведь занесен здесь в Красную Книгу, товарищ полковник. Не хотелось осложнений. - Опять же бодро и четко солгал Цыпкин.
  - В Красную книгу? Медведь?
  - Да. Именно этот медведь. Правое ухо порвано, хромает на левую лапу. Экология, товарищ полковник.
  - Правильно. - Грустно и нехотя согласился полковник и залез обратно в урчащий "козлик". - Продолжайте учения согласно расписания.
  Лейтенант, довольный собой, вернулся к роте и дал команду: "Газы!... Бегом марш!"
  Употевшая, истомленная в тесных горячих противогазах рота через полчаса добралась до полигона. Так красиво называлось место, представлявшее собой широкую вырубку, откуда не вывозили много лет поваленный преющий лес. В этом рукотворном светлом буреломе предстояло солдатам пройти "полевые учебные занятия по боевой и тактической подготовке".
  Перед началом этих занятий лейтенант выловил за рукав недоумевающего, тревожно оглядывающегося Крышкина, красного и запыхавшегося, еще полностью не пришедшего в себя после идиотской трусцы по корягам в "душегубке", наскоро оценил его природную стать и отправил без лишних разговоров на другой край поля ставить столбы под мишени для стрельб.
  Бродивший посреди располагавшейся роты, замечательно предрасположенный ко всему, полный воздушной сентиментальности на лоне увядающей осенней природы, Лейтенантов (ему к тому же удалось избегнуть противогаза, сославшись на скорый дембель) не сразу заметил отсутствие своего подопечного с вверенным оружием и имуществом. Через десять минут нервных метаний ошметки его благодушного настроения начисто улетучились, он готов был салагу-переростка растерзать как безжалостный коршун рвет свежепойманную несчастную мышь. Но потенциальная жертва была почему-то не в пределах его видимости и досягаемости.
  Лейтенантов заметил своего оруженосца, стоявшего за полкилометра рядом с высящимися посреди кустарника столбами, с навешенными на них фанерными мишенями. Два автомата и два мешка болтались на приметной плечистой фигуре в камуфляже как скромные игрушки на роскошной новогодней елке. Приглушенный рык заклокотал в тесной глотке негодующего Лейтенантова. Больше всего его возмутило выражение румяного счастья на лице Крышкина, лучившемся даже за сотни метров, целиком захваченного привычной и понятной работой, и забывшего о своем неуставном покровителе.
  - А сейчас мы будем учиться стрельбе. - Сказал лейтенант Цыпкин собравшимся вокруг него солдатам. - Посмотрим, как стреляют наши "старики", так сказать, отличники боевой подготовки, наши ротные орлы!... Лейтенантов! - Крикнул Цыпкин крутя головой. - Лейтенантов!
  - Я! - Крикнул солдат и, скрывая тревогу и досаду, подошел к командиру.
  - Не спешишь, Лейтенантов. Плохой пример подаешь молодым солдатам. - Слегка отчитал его Цыпкин. - Возьми свою оружие и на линию огня. Покажи-ка всем свой снайперский класс.
  Обомлевший солдат машинально потер спину, вспотел и медленно направился к тому, что называлось "линией огня", устроился лежа на куче поперек наваленных бревен и нервно икнул.
  - К бою, Лейтенантов! - Приказал Цыпкин и заорал копошащемуся вблизи мишеней Крышкину: - Беги, дылда! Сейчас по тебе Лейтенантов стрелять будет!!!...
  Молодой солдат рванул в сторону со странным выражением на лице, как будто он что-то вспомнил, поразившее его как молния.
  У Лейтенантова стало муторно и зябко на душе. Дальнейшие свои действия он проделал как-то независимо от своего рассудка. Подобрал какой-то в меру кривой сук, валявшийся поблизости, почесал им мокрую от пота спину, приложил к плечу, как автомат, прицелился и во все горло истошно гаркнул:
  - Ба-бах!!!... Ба-бах!!!...
  Потом вытаращил ошеломленные глаза: столб с мишенью с надсадным скрипом упал на землю.
  - Вот как надо стрелять. - Подытожил уверенный в действиях старослужащего Цыпкин прочим недоумевающим солдатам. - Объявляю тебе благодарность с занесением в грамоту, Лейтенантов. И посмотри и хорошенько смажь свой автомат, что-то подозрительно хлипко он у тебя стреляет.
  Лейтенантов что-то промямлил в ответ и поторопился затереться в массу других солдат. Там его и нашел прибежавший Крышкин и без слов с виноватым видом протянул его снаряжение.
  - Как так? А?... - Накинулся на него возмущенный Лейтенантов.
  - Да успел пнуть его... - Загадочно изрек салага.
  - Что пнуть? - недопонял Лейтенантов.
  - Столб.
  - Столб?
  - Ага.
  Лейтенантов не нашелся что сказать, остервенело посмотрел на молодого солдата, на необъятные поникшие от тяжести вины плечи, не решился применить меры физического воздействия, и рявкнул:
  - Пшел ты вон отсюда, бивень мамонтовый!
  Осчастливленный этим посланием, Крышкин энергично отдал приветствие и боевое оснащение и убежал подальше от хмурого растерянного "дедушки".
  
  Конечно, история эта на вас, господин тушканчиков, не произвела должного впечатления. Представляю, как вы сейчас фыркаете и плюетесь своей высокотребовательной к современной культуре гнилой слюной. А вы заметили, что там, где вроде ваша фамилия, написана с прописной буквы? Нет, в этом не грубой ошибки и тем более невежливого отношения к вам. Здесь самая банальная констатация факта.
  Ведь вы же господин тушканчиков? Это не фамилия, а должность. Должность господина над тушканчиками. Думаю, вполне достаточно вас обозначить именно так. Господин тушканчиков. Понятно, кто. Понятно, что это - вы, а не кто-то другой. Кому еще надо господствовать над тушканчиками? Кто, кроме вас, решится принять столь высокий и сомнительный со всех точек зрения сан? Если бы тушканчики могли бы выдумать себе бога, то он был бы вашей вылитой копией.
  Вы не верите? Но вопрос веры, тем более вашей, тут не причем. Здесь важнее вопрос веры тушканчиков. Подумайте: логично предположить, что тушканчики будут верить в то, что является их господином, то есть в господина тушканчиков. А господин Тушканчиков - вы-то и есть! И нет других таких господинов. Не найдете. Господа, может быть, и есть, а господинов - нет. Так что флаг вам в руки, идите и господствуйте! И помните: "Господин господину - не господин... А так, свинячий хвостик." Эту изумительную мудрость слышал я от одного умиравшего бомжа, сбитого "Джипом" на Невском. Подъехавшие гаишники написали протокол на несчастного бомжа и дали три дня сроку, чтобы он (бомж!) продал квартиру или другое дорогостоящее имущество (как движимое, так и застрявшее) и урегулировал неожиданно возникшие уморительные финансовые отношения с владельцем поцарапанного и красиво обрызганного бомжацкой кровью "Джипа". Естественно, бомж не урегулировал и даже не собирался в силу не совсем зависящих от него обстоятельств какие-либо вообще отношения (кроме отношений с Богом) и преспокойно, до окончания срока ультиматума, умер в подвале социальной больницы, в ящике для безнадежных. Владелец "Джипа" и милиция были крайне расстроены и недовольны таким афронтом бомжа и сделали хором ему строгий выговор, пообещав, что найдут его и на том свете (есть у них, видите ли, и такие связи) и предъявят ему все с набежавшими процентами и недополученной прибылью согласно ставке рефинансирования Центробанка и с учетом курса Факкерса-Мердье, установленного на торгах Международной товарно-валютной биржи Парамарибо, торгующей в реальном времени нереальными суммами невидимым продуктом с виртуальными клиентами по подпольным правилам с эксклюзивными исключениями для типичных олигархов из процветающих северных провинций загнивающих держав. Права зарегистрированы. Копирование запрещено. Торговый знак размещен на лбу торгового представителя. Для контакта с нами используйте телефон. Номер засекречен. За свое название фирма ответственности не несет. Нетерпеливое подпрыгивание на месте рассматривается как желание быть зарегистрированным. Косой взгляд приравнивается к копированию. Копирование копий определяется как циничное издевательство над основами юридических понятий в мнимом понимании непонятных для заюренного юриста действий. Молчание принимается как знак молчания. Знак трактуется как символ. Символ же никак не трактуется. Разговор прослушивается в присутствии трех членов комиссии по разговорам, прослушиваемых тремя членами. Употребление слов "Да", "Нет", "Не надо", "А надо ли?" считается подсознательно-симптоматичным и принимаются как лишенные концептуального смысла возгласы, неприменимые в международной предпринимательской практике. И лучше шли бы вы отсюда! Для вашего же спокойствия... Имидж-фейкер рекомендует. Господь знает.
  
  Я вышел за широко распахнутые ворота части, щедро плюнул на старательно подметенный асфальт, растер плевок носком до блеска начищенного сапога, поправил на животе аксельбант, сплетенный по лучшим образцам макраме, с удовольствием посмотрелся в почти зеркальную бляху болтающегося на бедрах ремня и вразвалочку пошагал по кривой колее, выступающей из топкой лужи посреди дороги к автобусной остановке. Так буднично закончилась моя "армейка". В карманах аккуратно подшитой шинели лежал весь мой багаж: военный билет и бутылка водки. Передо мной расстилалось море еще неизведанных влекущих гражданских возможностей.
  По дороге не выдержал, свернул голову пузырю и сделал большой глоток. Матернулся от ожога в горле и улыбнулся наплывающему состоянию бессмысленного счастья.
  - В "Карась"? - Подмигнула игривая шальная мысль.
  - Нет. - Твердо ответила другая, еще трезвая, мысль, напомнила о падении привлекательности вышепоименованного заведения после истории с Бражниковым, и решительно направила мое тело к крохотному полуразрушенному строению, обозначавшему своими останками место остановки автобуса. Дежурный на КПП давеча клятвенно обещал мне, что автобус сегодня обязательно будет, то ли у водилы в райцентре запой кончился, то ли нашли другого, пьющего по более щадящему для местных пассажирских автотрасс расписанию.
  Полчаса я торчал один, пристроившись задом на менее острый обрубок и изредка прикладывался к бутылке, мечтая о многом хорошем, но не совсем пока ясном. Хотелось курить и домой.
  Своим тревожным беспорядочным карканьем воронье подсказало о скором появлении где-то едущего автобуса. Через три минуты, извилисто и осторожно пробираясь мимо луж и колдобин, автобус, оказавшийся при близком рассмотрении, ЛИАЗом, причалил вблизи развалин и меня. Водитель с помятым недобрым лицом нетерпеливо махнул мне рукой из кабины. Я вполз через раскрывшиеся дверцы по скользким ступенькам в угарное нутро салона. Автобус прокашлялся в выхлопную трубу и поехал.
  Употребленная водка давала знать о себе, я скрючился на продавленном сиденье и с блаженным восторгом смотрел в окно. За окном в каких-то нескольких метрах расстилалась бескрайняя тайга. Начали приходить всякие значительные душещипательные мысли, которые два года развивал в наших темных головах капитан Горышков, пламенный говорун, карлик-альбинос и замполит роты. О родине, о широте русской души, о любви (на этом месте в моей голове забегали незнакомые, но голые девки). Под эти симпатичные мысли я снова вынул из кармана бутылку и незаметно допил остатки. Сильнее захотелось домой и прелестям нестроевого быта. Две стандартные бабки, находившиеся кроме меня в автобусе, стали колоритными бабуленциями.
  Неожиданно, с неприятным чувством я обнаружил, что бутылка опустела. Мысли о родине как-то испарились, девки убежали, тайга стала какой-то блеклой, скучной и не-бескрайней. Насупленные безмолвные бабки стали тем, что они есть на самом деле. Бутылка через открытую форточку улетела в пробегающие мимо автобуса просторы той самой тайги. Обиделся на всех и задремал. Из багажа у меня оставался только военник.
  - Деньги давай! Деньги!... - Злобная рожа шофера нависла надо мной. Я очнулся и заметил, что автобус стоит. Подумал, и требование водителя меня возмутило.
  - Ты, рожа баранья, я здесь родину защищаю... защищал, а ты: "Деньги!". Какие "Деньги"?! Деньги разве водятся у таких, как мы? Солдат с деньгами - не солдат, а жертва потенциальной агрессии со стороны как внешнего, так и внутреннего врага. - Дал я достойную отповедь вымогателю от баранки.
  - За проезд гони! Не мути мне тут! - Недопонял моего обращения шофер и начал хамски трясти меня за плечи. - Деньги давай! Деньги!...
  В вибрирующее поле моего зрения попали высоко прыгающие на своих местах испуганные бабки. Меня просто поразило такое поведение водилы. Я отбросил его пахнущие бензином руки и встал. Он оказался мне по плечо.
  - Как ты можешь что-то требовать у защитника родины, едущего домой? Как ты после такого в глаза людям посмотришь? Что ты объяснишь им за кружкой гомырки? Разве и ты не служил? - Сдерживая гнев, старательно, проникновенно и спокойно сказал я враз затихшему шоферу. Водитель как-то сжался, стал меньше, потухшие глаза его разбежались на бугристом лице.
  - Тогда я поехал дальше. - Полувопросительно и конфузливо пробурчал он, вполне успокоенный и проникнувшийся моими доходчивыми словами. Я медленно погладил его по голове, по спутанным жестким серым волосам ежиком, чувствуя ладонью упругую дрожь его тела.
  - Давай. - Разрешил я пристыженному водителю, и через минуту автобус двинулся дальше. Я был доволен, что смог мирно убедить постороннего человека в своей правоте. Бабки с отрицательным интересом оглядывались на меня как на неизвестное им высшее существо, соблаговолившее посетить их унылую бедную землю.
  Через полчаса я шагал по людному поселку, состоявшему из двухэтажных дощатых бараков, районному центру и глухой станции на железнодорожной магистрали. Хотелось выпить, курить и домой.
  На станции я бесцельно пошлялся по залу ожидания, весело поскалил зубы растерянной молоденькой веснушчатой дежурной и обменялся хмурыми взглядами с таким же слоняющимся зашуганным милиционером. Подошел в справочную, но на необъятную флегматичную тетку с волосами цвета весеннего болота мой военный билет и бравый вид не произвели никакого впечатления. Она отправила меня в кассу, где опять с меня начали требовать деньги. Предъявленный военник визгливо отвергли. Мои прежние справедливые и убедительные доводы не нашли совершенно никакого понимания и отзывчивости. Пришлось сесть на скамейку и думать, что делать дальше.
  Ничего хорошего не придумав, вышел на перрон и начал смотреть, как вошкаются по путям маневровые тепловозы. У шатающегося неподалеку рабочего в измазанном оранжевом жилете на вырост спросил, в какую сторону находится Бакланск, моя малая допризывная родина. Железнодорожник посмотрел на меня как-то странно, долго выбирал из двух концов пути, терявшихся за поворотами, спросил, есть ли в Бакланске улица Сорока Семи Туркменских Краснобаев, и после моего неоднозначного пространного ответа уверенно ткнул направо и быстро ушел, стуча длинным молотком по рельсам и указательным пальцем по лысой голове.
  Я стал смотреть направо. Где-то там в туманной дали затерялась моя родина, мой пункт назначения. На глаза набежали невольные слезы. Захотелось домой даже больше, чем курить. Икнул, выдав облачко водочного аромата. "Вспоминают родные", - прошелестело со светлой грустью в голове.
  Проще всего было пойти в кассу и дать деньги. Это было бы проще при наличии денег, которых в действительности не было.
  В качестве замены полагающегося денежного довольствия мне дали бутылку водки и справку, что причитающиеся мне на дорогу деньги были с моего косвенного согласия пожертвованы в фонд нуждающихся прапорщиков и офицеров низшего командного состава. При выдаче справки мне в штабе предложили достойный выбор: брать данную справку или не брать. Подумав, я взял справку по причине того, что справка была на бумаге, а бумага, как знает любой опытный солдат, не последняя вещь, бывает, пригодится для чего-нибудь. Справка была на половинке тетрадного листа с фиолетовыми чернилами и светло-синей размытой печатью. Было в ней что-то строгое, стильное и аккуратное, пахнущее канцелярией и секретаршей командира полка ефрейтором Зоей Колуновой. "Хотя бы, - думал я, разглядывая исторический документ, - будет, что дома показать вместо заурядной полковой грамоты за примерное поведение и отличное знание матчасти или разукрашенного как средневековый Эскориал дембельского альбома". Скромная справка, сложенная вчетверо, была заботливо уложена за край обложки военного билета.
  Вспомнился к чему-то Мухоморов. С таким не пропадешь. Пропадешь не с таким. Но Мухоморов не по своей воле задержался в гарнизоне, досиживая в автозаке неделю, полученную за напрасно сказанные слова о явной сомнительности чрезмерно разрекламированных льстецами из низшего офицерского звена умственных и половых достоинств некоторых полковых командиров. Полковые командиры, узнав об искренних и сердечных словах солдата, не пришли от них в должный восторг и подвергли Мухоморова несправедливому наказанию. Почему несправедливому? А потому что прав был именно солдат, и как это было бы не гадко, но слова Мухоморова (кстати сказать, крайне правдивого человека) отражали самую, что ни на есть, истину.
  Я тяжело вздохнул, подумав о Мухоморове и его отсутствии рядом.
  - Что, солдат, дембель?
  Я обернулся на трескучий голос и увидел полуголого круглолицего дядечку с коричневой кожей от макушки до пяток. Кроме излишне издырявленной, не по-осеннему легкой, одежды на одном из пальцев его левой руки сверкало громадное изумительной красоты вроде золотое кольцо.
  - Дембель, дядя. - Ответил я незнакомцу, косясь на его несовместимое с нарядом ювелирное украшение. На цыгана он не был похож. Скорее какая-то гремучая помесь якута с молдаванином. Я отвернулся от него, посчитав разговор законченным.
  - Почему трезвый, дембель? - Не отстал от меня голодранец.
  Я снова повернулся и внимательно посмотрел в его зеленые веселые глаза.
  - Потому что много надо, чтоб дембель пьяным был, товарищ прохожий. А армия не может обеспечить на сто процентов все потребности дембелей. - Я уже пожалел, что потратил столько времени и сил на излишне длинную речь для какого-то обшарпанного незнакомца. Кольцо на его пальце дерзко сверкало.
  - А я - не армия. Хочешь выпить, дембель?
  Предложение меня несколько изумило. Я с вызывающим интересом опять оглядел дяденьку с головы до ног и с ног до головы. Подозрения возникли, но не такие, чтобы волноваться. Кольцо напоминало сейчас какую-то жестяную шикарную стекляшку, которыми украшаются плоскомордые и плоскогрудые красавицы-тростинки из средних классов в школах глухих (не совсем чтобы глухих, а так, немного приглушенных) районных центров исходя из принципа: "Если природа ничего не дала для показа, то надо украшаться". Но школьницу встречный никак не напоминал.
  - Понимаешь, решетчатый кольценосец, выпить я всегда успею, а уехать - это вопрос. И к сожалению, вопрос непосильный для моего самостоятельного разрешения.
  - Понял, братан. - Установил со мной родственные отношения мужик и протянул узкую мозолистую ладонь. - Ленчик. - Представился он. Я пожал жилистую ручку и назвал свое имя, звание и личный номер. Другие сведения составляли военную тайну. Так учил нас капитан Горышков в минуты должностного вдохновенья, стоя на табуретке, в перерывах между разучиванием строевых песен.
  Он отвел меня в какую-то сараюшку с полустертой надписью "Железным дорогам - железная слава!". Внутри было на удивление сухо и уютно. На чистых свежевыбеленных стенах висели многочисленные бесстыдно красноречивые постеры из "Хастлера" и "Плейстара". На полу был постелен домотканый круглый половичок. Веяло домовитостью и аккуратностью.
  - Живу тут. - Сказал Ленчик и пригласил войти. Достал из-под широкой лавки, служившей кроватью, трехлитровую банку и с густо переливающейся темной жидкостью. "Не привыкать нам к самодельным препаратам". - Подумал я и передохнул, желудок недовольно поджался. Все-таки дембель, как-никак, праздник. А праздник полагается отметить. Иначе какой это праздник? В две поллитровые баночки была налита указанная жидкость, и помещение наполнилось пряным сладковатым ароматом неведомых мне цветов и трав.
  Чокнулись с Ленчиком за знакомство, и мою грудь согрел божественный напиток, немного приторный, в меру сладкий, хмельной как поцелуй латиноамериканской красотки.
  Часа два мы с Ленчиком, как старые дружбаны, болтали о разном, допивая удивительное содержимое банки. В голове шумел прибой далеких морей, за окном цвели громадные полупрозрачные затейливые цветы, которым нет описания ни в одном учебнике по ботанике. Я почувствовал себя так замечательно, как не чувствовал себя с восьми лет, когда мне на Новый год подарили модельку, именно такую, какую я очень желал. Я забыл о доме, о Мухоморове, обо всем, и увлеченно разглядывал похотливые картинки на стене.
  - А чего они у тебя? - Махнул я рукой на них и посмотрев на лежавшего на своей застеленной занавеской лавке расслабленного Ленчика.
  - Жены мои.
  - Все? - Иронически усомнился я.
  - Конечно. Зачем мне чужие? Своих полно. Эвон, и не пересчитаешь.
  - А зачем навесил? Сложил бы в альбомчик. Придет желание - перелистал. Прошло желание - обратно склал.
  - Я их тут и не вешаю. Сами вешают. На память. Ревнуют друг к другу. Но срывать не разрешаю. А то еще передерутся. Такое мое правило для них.
  - Красиво врешь, Ленчик. - Усмехнулся я и отхлебнул еще туземной амброзии.
  - Не вру. Увидишь. - Так же уверенно и просто сказал мужик, жмурясь от полного жизненного довольства. "Ну-ну, гони". - Подумал я сквозь сладостную дрему, обнимавшую меня изнутри.
  - И ты в таком... легковесном типе их показываешь?
  - Я разве показываю? Ты сам смотришь. Как им нравится. Ну посмотрел ты на их причиндалы, и что? Убыло от них? К тебе они придут что ли? Хочешь, всю ночь на стену кончай, только у меня с ними от этого ничего не изменится. А у тебя изменится. Ты же кончать будешь на их фотки, а они тебя и знать не знают. Вот и получается, что им ничего от тебя, а тебе - что-то да есть. То, что меняет.
  - И что изменится? - Вздрогнул от нехорошего предчувствия я. Что-то в его словах на миг показалось правдивым.
  - Это как сказать. От человека зависит. Может, все изменится. Буквально все. А может, немного. Но все равно, хоть малое, но изменится. Факт. А так определенно трудно сказать, по-разному. - Вдруг дядек с прищуром посмотрел на меня яркими и чистыми изумрудами своих не совсем человечьих глаз. - А у тебя конечно все не изменится. Ты не такой, как... Но многое... Многое...
  Он отвернулся к стене. Я двусмысленно и недоверчиво хмыкнул, еще отхлебнул, чуток покайфовал и привалился утомленным телом к стене. Под расстегнутой шинелью мягко пульсировало удивительное ощущение телесной услады. Не заметил, как мой рассудок ухнул безжизненным камнем в бездонную пропасть переливающегося в тончайших оттенках лазоревого цвета небытия.
  - Вставай, солдат, некогда спать!
  Из прекрасного чудного сна, невесомого и непонятного, как звезды в центре галактики я выплыл на поверхность черного омута. Надомной нависало громадное встревоженное лицо Ленчика.
  Окончательно очнувшись, осознал себя сидящим у стола с тупой болью в шее. Омут испарился, остались тесная путейская будка, ночь за окном, резкие свистки тепловозов и Ленчик, стоявший рядом.
  - Поезд через полчаса. Собирайся скоренько, домой поедешь.
  - В Бакланск? - Уточнил я хрипло, не успевая трудно шевелившимся разумом за разговором.
  - Конечно. Через полчаса все поезда едут в Бакланск.
  Последнее замечание дядька показалось мне неуместным, но, судя по флегматичному выражению лица дядька, он был в эту минуту не в шутливом настроении.
  - Покажешь?
  - Естественно. Я тоже еду. Нам немного по пути. - Таинственно улыбнулся мне Ленчик. Мне почему-то стало легче. Полусонный мандраж прошел. Я выглянул в низенькое оконце. Там было небо с удивительно яркими звездами, заполонившими весь черный свод, скученные в вытянутые облака и ленты.
  Я мог бы еще долго созерцать эту дивную картину. Но тут посреди будки вспыхнул тусклый зеленоватый цвет, как будто выросший узким длинным столбом из пола. На секунду мое сознание омрачилось, глаза ослепли, в уши гулко ударило. Потом я пришел в себя.
  За спиной Ленчика стояла молодая высокая женщина со сногсшибательной фигурой и соответственной внешностью. Она о чем-то по-английски умоляла шепотом дядька, обняв его сзади тонкими белыми руками, изредка щекоча своим упругим язычком ухо невольно кривящегося от ласки Ленчика и с легкой тревогой бросавшая на меня взгляды. Через несколько секунд я остолбенел, узнав в неизвестно откуда появившейся даме одну из тех дивных образов, запечатленных на откровенных картинках на стене.
  - Отстань, зануда, погодь чуть. Успеешь. - С раздражением говорил Ленчик, с трудом освобождаясь от навязчивых объятий. Напоследок одна из дамских ладошек крепко вцепилась в рукав и без того изодранной одежды и со звонким треском рванула. Раздался короткий грудной вскрик, от которого по моей спине пробежал сладостный холодок.
  - Стерва. Да погоди ты немного. Определю солдатика и все. И приставай сколько влезет. - Примирительно сказал Ленчик заплакавшей секс-модели и с легким отвращением разглядывая новую дыру на одежде. Та ничего не понимала и только пригнула божественные обнаженные колени и умоляюще протягивала к оборванцу свои великолепные руки, не рискуя дотронуться к сурово глядящему на нее дядьку. От выражения ее громадных глаз в оправе необъятных и геометрически точных ресниц мне становилось горько на душе и хотелось придушить ни черта не понимающего в своем счастье Ленчика.
  - Слава Богу, она еще пока одна. А как их две или три? Бывало разом до пяти. Тогда хоть в петлю лезь. - Прокомментировал ситуацию сконфуженный дядек, ежесекундно оглядывавшийся на временно затихшую на лавке даму. - Тогда одно остается: прикрикнуть на них и заставить что-нибудь по дому делать. В магазин такую не отправишь - разговоры всякие нехорошие пойдут. Так-то... Может, ты сходишь в магазин? - И не ожидая моего согласия, Ленчик требовательно крикнул к всхлипывавшей девице:
  - Что расселась? Деньги доставай!
  Та сразу поняла и из миниатюрной, сконструированной из одних голубых бисерин непонятно каким образом, сумочки вынула пачку купюр и с готовностью протянула Ленчику. Дядек с пренебрежением перебрал объемистую пачку, бросил обратно даме часть с приговором "Что ты, дура, валюту суешь?" и протянул оставшееся мне. На первый обалдевший взгляд мне показалось, что в пачке не меньше нескольких десятков тысяч рублей.
  - А что брать? - Спросил я, робко принимая деньги.
  - Что хочешь. Но... - Ленчик хитро улыбнулся. - Обязательно возьми одну штуку у Маринки в сером ларьке. Увидишь за станцией. Скажешь, что Ленчик прислал, она сразу отдаст то, что надо. Дашь денег, сколько спросит.
  Я вышел из домика. За моей спиной победно взвыла странная гостья дядька, потом послышалась сдержанная брань Ленчика и грохот свалившихся досок. "Хорошо веселятся". - Позавидовал я и двинулся в сторону вокзала. Кирпич денег оттопыривал карман шинели и жег душу необъяснимым огнем.
  Из двух десятков киосков за вокзалом работало в это позднее время два. Около одного копошилась подозрительная компания из примерно пяти существ, хихикающих, озирающихся, плюющих по сторонам. В разные стороны от них отлетали окурки и звенели разбивающиеся пустые бутылки. Пачка денег стала как-то невыносимо тяжела. К моей радости, другой киоск, оказавшийся как раз серым, был ближе и не был обременен припозднившейся компанией человекоподобных тварей. Я сунул лицо к зарешеченному окошку.
  На мое появление кисло улыбнулась косоглазая дама сельского типа и бальзаковского возраста.
  - Марина? - Завязал я разговор.
  - Ну, Марина. Что надо-ть, полночный воин? - Ласковым голоском ответила продавщица, положившая себе на колени великолепный кинжал просто грандиозных размеров, щедро украшенный самоцветными камнями разного калибра. Цвет металла был поразительно схож с цветом дядькова кольца.
  - Я от Ленчика. Надо то самое...
  Марина смекнула, улыбнулась добрее и убрала кинжал. Затем протянула мне небольшую совершенно темную стеклянную бутылочку нехарактерных для алкогольных тарных стандартов форм. Странный, абсолютно не спиртовой запах щекотнул мои ноздри. На скромной этикетке было что-то написано, но что в полутьме разобрать было невозможно.
  - Это то самое? - Спросил с некоторым подозрением.
  - Оно, оно, потом еще вспоминать долго будете.
  - Сколько? - Перешел я к расчету, убрав загадочный пузырек вглубь внутреннего кармана шинели.
  - Семь.
  - Чего "семь"? Копеек?
  - Семь с тремя нулями. И в рублях.
  Я немного подивился названной цене. Сердце деликатно ударилось о столь дорогостоящую бутылку. Без дискуссии, как было мне наказано, вынул из кармана деньги и отсчитал полагающуюся сумму.
  Собрался уйти, но сильный шлепок по правому плечу сзади остановил меня. Обернулся. Передо мной стоял один из участников веселящейся по близости компании, невысокий худой как пугало шкет с акульими безжизненными глазами.
  - Солдат, дай закурить. - Затронул он нагло иногда тревожившую меня тему. Я заметил в его пальцах дымящуюся сигарету и нехорошо усмехнулся. В глуби ларька зашевелилась Марина и сунула мне через окошко свой кинжал. Я осторожно снял увесистые ножны. Клинок сверкнул ослепительно в свете галогеновых прожекторов. Металл был каким-то невесомым и льдистым. Акульи глаза у собеседника задвигались.
  - Что, Маринка, твой что ли? - Спросил обладатель этих глаз, не отрывавшихся от острия кинжала.
  - Мой, мой. - Нехотя призналась продавщица.
  - Тогда ладно. Конопатых нет. Бухого дембеля! - Сказал шкет и медленно бесшумно, поддерживая руками, засунутыми в карманы штанов, острые плечи, ушел к своим. Над ларьками о чем-то крикнула одинокая ворона.
  - А кинжал сколько стоит? - Спросил я у Марины, возвращая в окошко оружие.
  - У тебя таких денег нет. - Отрезала она. Я подсчитал оставшуюся в кармане наличность, протянул ее продавщице и спросил:
  - Этого хватит?
  Она равнодушно пересчитала, приговаривая сквозь зубы: "Ишь Ленькины поебушки, богатые шмары...", после подсчета покопалась в громоздящихся вокруг нее картонных ящиках и протянула мне какую-то вещь размером с шариковую ручку.
  - На это - хватит.
  Я рассмотрел полученную штучку. Это была миниатюрная изящная точная копия Маринкиного кинжала.
  - Таким и кошки не зарежешь. - Брезгливо ответил я на приобретение.
  - Им не режут, а аргументируют.
  - Как?
  - Дурак. - Вздохнула Марина и объяснила: - Показываешь - все сразу все понимают.
  - Что понимают?
  - То, что тебе нужно. Иди давай, скоро поезд придет твой.
  - А ты откуда знаешь?
  Но продавщица ничего не ответила и потушила свет в ларьке. Я с минуту подождал, надеясь, что она выйдет наружу, но ничего не произошло.
  Оглянулся напоследок на недалекую компанию и побрел обратно к сарайке. От кучи хрустящего нала остались неведомая бутылочка и карманный ножичек в шикарном оформлении.
  Я вернулся в домик и офигел. Ленчик сидел с флегматичным видом на лавке, а посреди пререкались две дамочки. Из них одна - уже виденная, другая, а другая... У меня захватило дыхание. Грудастая блондинка с волосами, спускавшимися витыми прядками ниже края ее мизерной юбочки. Синие глаза горели огнем негодования и презрения к сопернице.
  Ленчик, заметив мой приход, властно прикрикнул на них и встал мне навстречу. Я выложил на его ладошку черный пузырек. Дядек удовлетворенно крякнул и вернул мне обратно.
  - Редкостная вещь. - Веско сказал он. Воспользовавшись случаем и хорошим освещением я прочел этикетку. "Полироль АСТРА-С. Черноярский химический комбинат. Май 1988 год. Химический состав... Использовать до... способ применения... Меры предосторожности... Держать в темном месте дальше от детей!". Я поперхнулся.
  - И... и за это семь штук?! - Еле-еле выговорил я. Ленчик успокоительно похлопал меня по плечу:
  - Стоит оно того, поверь, стоит. Славный был восемьдесят восьмой год в Черноярске... Я там дежурным мастером на дегидрировании работал, пока не выгнали. Был май, божественный май... Попал в тот розовый день прямо в рай, так сказать... Стоит...
  Я тогда достал из кармана мизерный кинжальчик и пренебрежительно спросил:
  - А это тоже стоит сумасшедших денег?
  Ленчик бережно взял у меня вещицу и внимательно разглядел. Его глаза блеснули по-кошачьи.
  - А это, дорогой мой, стоит всех денег на свете. - Изрек дядек. - Неожиданно... Почему Марина дала тебе аргументатор? - Вопросительно глянул он на меня своими глазами цвета морской волны. - Почему именно тебе?... Держи. - Ножичек лег в мою руку. - Это конечно маленькое доказательство. Но - доказательство.
  - И что мне с ним делать?
  - Ничего. Он сам все сделает. Видел у Марины?... И он у тебя тоже вырастет. Только употребляй его почаще как надо.
  - Как? - Вторично попросил я доходчивых разъяснений.
  - Попадешь в непонятную ситуацию. Тебе вроде понятно, а другим - нет. Объясняешь на словах, а они - ни в какую. Тогда достаешь его и показываешь. Секунд десять достаточно. И все, эффект достигнут. Всем все ясно. И никаких слов.
  - А если потеряю?
  Дядек заливисто захохотал.
  - ЭТО потерять НЕВОЗМОЖНО. Разве можно потерять систему жизненных ценностей?
  - Можно. - Оппонировал неуверенно я, лихорадочно копаясь в небогатом пережитом опыте.
  - Можно, все можно. - Ленчик ласково глянул в мои глаза. - А это - НЕЛЬЗЯ.
  - А если я сейчас брошу его на пол и не подниму, а потом уйду?
  - Я подниму и верну тебе.
  - А если я не возьму?
  - Подложу тайком тебе в карман.
  - Ишь ты! А если я пойду и в канаву брошу? Искать что ли будешь?
  - Навряд ли.
  - То-то!
  - Чего "то-то"? В этом случае аргументатор сам собой к тебе вернется.
  - А это как?
  - Если бы я знал такое...
  - Так, значит, "сам собой вернется"?
  - Да.
  - А почему все-таки так? - С интересом посмотрел я на приобретение.
  - Вопрос законный. Но я - не по этой части. Предпочитаю пользоваться без объяснений даже тем, в устройстве чего не разбираюсь.
  - А я так не могу. - Возразил я.
  - Можешь. Вот смотри. Ты ходишь по земле?
  - Хожу. - Согласился я, предчувствуя какой-то грядущий логический подвох.
  - Видишь. А при этом ты знаешь, из чего эта земля состоит?...
  Я задумался, но ничего ясного не озарило мою голову.
  - И это незнание разве мешает пользоваться землей, ходить по ней?
  Я хотел еще раз задуматься, но тут опять ударило по ушам и сверкнуло в глазах. В домике появилась третья девица: с короткими рыжими волосами, в плотном черном облегающем костюме под кожу. Злобным коротким воплем приветствовали ее две уже бывшие незнакомки. Ленчик по привычке грозно цыкнул и восстановил спокойствие. Я уже не удивлялся. "Одной больше - одной меньше". - Равнодушно тюкнуло в моем понемногу рассасывавшемся мозге.
  - Все. Время вышло. Пошли. - Дядек торопливо запахнулся в свои оборванки, схватил меня за рукав и выбежал из домика. Несясь следом, с ужасом я отметил, что ранее обговоренные полчаса до поезда давно прошли. Три дамочки жалостно визжа последовали за нами.
  Мы бежали, спотыкаясь о шпалы и стрелки, нервозные модели хватались за нас, стараясь не отстать, но Ленчик летел вперед, никого не замечая и не отпуская железной хваткой моей руки.
  Через минуту сумасшедшего слепого бега наши запыхавшиеся фигуры залил светом и грохотом колес подходивший к станции поезд. Мы побежали по перрону рядом с тормозящим пассажирским составом. Я на мгновение оглянулся. Мне показалось, что за нами бежали уже не три, а пять девиц. Дробный цокот их туфелек заглушал рев электровоза.
  - Костян! Костян! - Заорал во всю мочь Ленчик, все также быстро несясь мимо замерших зеленых вагонов и не отпуская меня.
  - Ленчик! Привет! - Зазвучал радостный бархатный голос где-то впереди. Через пару секунд мы остановились у открытой двери вагона. Обладатель голоса, двухметровый седой мужчина в синем форменном кителе проводника, улыбался и нависал над нами из светящегося проема.
  - Костян, рад видеть! Вот и пришел, Костя, день! Едем, едем!
  Добродушный великан не стал возражать, мягко спрыгнул на перрон и обнял счастливого Ленчика. Добежавшие секс-модели с неуместными стонами отдыхивались в трех метрах от нас. Их действительно стало пять, редкие прохожие с хамским удивлением останавливались и внимательно рассматривали их.
  - Тогда добро пожаловать на борт. - Пригласил проводник, радостно кивнув Ленчику и мне.
  Мы взгромоздились по очереди на площадку. Две девицы что-то истерически завопили, провожая жадными глазами исчезавшего в вагоне дядька.
  - А их как? - Спросил Костя, сделав широкий жест в сторону отчаявшихся дамочек, нетерпеливо переминающихся у поезда.
  - Кто из них догонит, те и поедут. - Жестокосердный Ленчик направился в темную внутренность вагона.
  Проводник квакнул от переполнявшего огромное тело удовольствия и взошел в вагон. Поезд тронулся. Раздался многотональный девичий вопль, заставивший вздрогнуть оконные стекла.
  Я машинально запустил руку в карман шинели, и меня осенило. Я вытащил из кармана навязчивый кинжальчик и бросил его в еще открытую дверь. Одна из бежавших за вагоном дам (кажется, которая была рыжей) споткнулась, схватившись за подшибленную шевелюру, и заочно факернула меня, мою ближайшую родню и все наши достоинства и недостатки.
  Через несколько минут Ленчик, я и каким-то непостижимым образом попавшие в вагон две девицы из Ленчикова постерского окружения сидели в плацкартном купе. Костя принес нам в шуршащих кульках постели и поставил на столик четыре стакана горячего чая в литых подстаканниках, блюдце с печеньем и конфетами и медный котелок неизвестного назначения.
  Кстати из дамочек, успела вторая, которая умопомрачительная блондинка, и доселе мне неизвестная, поначалу ничем неприметная, с узким смуглым лицом, черными глазами, смоляными волосами, сложенными в тяжелую косу, одетая в длинное голубое вечернее платье со шлейфом. И как она в таком смогла добежать и уцепиться в несущийся вагон?
  Немного стесняясь присутствующих очаровательных представительниц противоположного пола, я заправил духмяную постель на верхней полке. Ленчик же церемониться не стал, заставил покорную блондинку постелить себе под моей полкой и улегся на свежую постель не раздеваясь.
  В вагоне было чуть прохладно, мы пили в полутьме чай и молчали о своем. Не сразу я осознал, что во всем вагоне, кроме нас, никого больше не было. Костян не баловал нас своим присутствием, предпочитая находиться у себя в купе, где громко напевал что-то напевное и патриотическое.
  Дамы по очереди сходили в туалет. Блондинка вернулась в умопомрачительном скудном легком нижнем белье цвета весенней сакуры, терявшемся на ее того же цвета превосходном теле, смуглая пришла в изящном пурпурном шелковом сари, скрывавшем ее от плеч до щиколоток, но подробно обрисовывавшем чудесные подробности ее фигуры. По моему телу отбегали сантиметровые мурашки, я снял шинель и забросил ее на третью полку. При этом из кармана на меня упал кинжальчик, тот самый. Ленчик довольно засмеялся. Я опешил и бросил находку на свою полку.
  - А ты как думал? - Продолжал смеяться дядек. - Так ты и ни о чем не догадываешься?... Ох, умора! Да уж. Завтра приедем - все поймешь.
  Я напрягся:
  - До Бакланска четыре дня ехать!
  - Будешь ты в своем Бакланске. Завтра одну остановочку сделаем, и поедешь дальше как по накатанной.
  - Какую еще остановочку?
  - Завтра, завтра... - Голос Ленчика ослабел. Послышался легкий жалобный храп.
  Девицы недоуменно переглянулись, посмотрели на спящего покровителя-голодранца, потом на меня. Смуглая многозначительно кивнула блондинке и посмотрела на меня долгим изучающим взглядом.
  - Что зенки выпялили, бесстыдницы? Спать ложитесь. - Попробовал я дисциплинировать их и заполз на свою шконку. Вагон мягко качало, колеса отстукивали в моих висках. Я растянулся, разом ощутил всю накопившуюся за день усталость и смежил тяжкие очи.
  Не успел я приступить к просмотру снов, как меня потревожила смуглая красавица. Она ловко запрыгнула ко мне под бок, обняла меня всем телом и что-то страстно зашептала. Через минуту она держала в своей мягкой ладони мое восставшее достоинство, я не имел ни сил, ни желания отказываться от такой роскошной халявы. "Лишь бы ничего не подхватить". - Вяло подумал я, старательно ощупывая неописуемо нежное ладное тело под распутывающимся сари. Жаркий поцелуй сладко продрал меня до копчика. Я уже не мог сдерживаться и правильно расположил податливое смуглое тело, обнажившееся подо мной для главного действия. "Вот это дембель, всем дембелям - дембель!" - Пронеслось в моей свихнувшейся от сумасшедшей страсти голове.
  Но тут произошло что-то неожиданное. Вместо того, чтобы погрузиться во влажное сокровенное тепло волшебного тела, я к своему великому горю больно уткнулся в спрессованный матрац и чуть не вывихнул свою гордость. В ту же секунду меня овеяло легким ветром, и бледно-изумрудный световой столб тихо ушел в столик и погас. Я нервно осмотрелся: смуглянки нигде не было. Не было и блондинки. Только со своей полки мне грустно улыбался лежавший на спине с закинутыми за голову руками и не спавший Ленчик.
  - И твоя пропала? Да-а... Жаль, сегодня не успели...
  Я заправил ушибленный поникший отросток в штаны и спрыгнул вниз.
  - И куда они делись?
  - Домой вернулись.
  - Какой еще "домой"?
  - Свой "домой". Они же не русские, понял? Не отсюда. Видишь ли... Я им снюсь.
  - Что ты несешь?
  - Не знаю, как это происходит. А получается так: Я им снюсь. И они в своем сне делают, что хотят. Им так нравится - полная свобода сна. То ли седативный препарат какой-то хитрый лопают, то ли глюк у них от суперсоевой диеты... В общем, их сон - это мое бытие. Как, что - не спрашивай. Я в таких делах не дока. А сейчас они проснулись, вернулись домой, понятно?
  Я потер лоб и раздраженно посмотрел на дядька. Все, связанное с ним и его не совсем реальными подружками, никак не укладывалось в моей голове. Я ничего не сказал и залез обратно на свое место.
  - Они - мои жены. Во сне, конечно. Им это нравится, нравится, что я им снюсь. Все, что здесь со мной, это у них во сне. Жаль, что они не спят по очереди. Появляются то днем, то вечером, то под утро, и всегда в домике. И редко по одной. Совращают меня. И не могу сдержаться. Очень требовательные. Это твоя индианочка мне этот перстень подарила. Вроде как никто ее так еще не осчастливливал. А денег у них - уйма. Сначала только доллары, фунты таскали, карточки банковские, даже какие-то "квачи" у одной Наомки были. Потом догадались и с рублями ложиться спать...
  Под эту бессмысленную ахинею я уснул, иногда почесывая свое оскорбленное ноющее от неудовлетворенности достоинство.
  Проснулся я поздно. Запах свежезаваренного ячменного кофе наполнял мой нос своим самобытным ароматом. За окном было крайне тоскливо: шел мокрый густой снег, скрывавший весь проносящийся пейзаж. В вагоне царила мягкая полумгла. По стеклу раздавался легкий частый стук снеговых комочков. Внизу разговаривали уже давно не спавшие Ленчик и Костян.
  - ... монголочка симпатичная была. Смешная, но симпатичная. Нравилось ей, когда я голый стою. Тогда могла часами вокруг меня ходить и рассматривать. А в самой-то метра полтора. Представляешь? - Голос Кости прервался счастливым гоготом. - Зато форсу в ней было на тонну. Могла скакать на мне до смерти. Да-а... Как-то показывает мне свои деньги. "На вот, - говорит, - деньги монгольские. Обнаженный товарищ Сухэ-Батор на коне едет. А конь красный потому, что тоже коммунист". А я ей: "Эх ты, милашечка-глупышечка, это же с картины русского художника Петрова-Водкина "Купание красного коня". Свожу тебя, так и быть, в музей, и покажу тебе твоего... хе-хе... Сухэ-Батора клязьминского посола в подлинном виде"...
  Я спустился, сел рядом с Ленчиком (рядом с крупногабаритным проводником сложно было уместиться с комфортом). Беседовавшие замолкли и беззаботно уставились на меня.
  - Присаживайся поближе, солдат, попей кофейку фирменного, уральского... - Налил мне полный стакан Костян.
  - Когда "остановочка"? - Поинтересовался я у Ленчика. Но ответил Костя, внимательно взглянув на наручные часы из такого же желтого металла, как мой кинжальчик-"аргументатор".
  - Через три часа двадцать минут.
  - А поезд случайно не через Бакланск идет?
  - Случайно поезда не ходят, а только лунатики и энурезники. Но не беспокойся, вагон перецепят к чартерному бакланскому. И естественно он без тебя не уйдет.
  - Кто уйдет?
  - Поезд, парниша, ТВОЙ поезд.
  Мне стало легче, я чуть отпил варева, именовавшимся "кофе" и почувствовал приятную свежесть в теле и голове.
  - Да, погодка разыгралась. В такую и выходить не захочется.
  Костян и Ленчик плутовато переглянулись.
  - Через три часа и... восемнадцать минут погода на месте прибытия будет просто замечательная. - Уверенно произнес проводник и постучал пальцем по медному котелку, так и стоявшему на столике у окна. Я уже устал не доверять и не понимать, только с сомнением посмотрел на безрадостное сырое зрелище за окном и допил чарующий "уральский кофе".
  Прошло три с лишним часа. Поезд ходко бежал по залитому солнцем полю. Я глядел и не верил. Я еще помнил тот фантастический момент, когда поезд вынырнул из мокроснежного месива, и широкая четко ограниченная стена белесого плотного тумана осталась позади. За полчаса под ясным небом окружающий мир неузнаваемо преобразился, мерещилось, что даже вагон закачался веселее. Ленчик дремал. Костя возился рядом с титаном. Иногда он заходил в наше купе, задорно улыбался, загадочно стучал пальцем по котелку и, не сказав ни слова, возвращался к себе.
  Оставалось несколько минут до обещанной "остановочки", я пил принесенный Костяном кофе, заедал его булками, и с усиленным вниманием смотрел на пролетающий ландшафт. Было, чем заинтересоваться.
  По ни чем особо не примечательному ярко-зеленому полю бродило коровье стадо в полтораста-двести голов. Обычные коровы, но шли по полю ровной колонной, возглавляемой громадным фиолетовым быком с тремя рогами. Два рога - как у всех, но третий, с метр длиной, золотистый, закрученный спиралью, торчал изо лба животного и ослепительно блестел. За образцовым стадом оставалась аккуратная прямая дорога без единого ростка, утрамбованная и даже начерченной по центру белой прерывистой чертой.
  "Куда это я еду?" - Пришла в мою голову оторопелая мудрая мысль. С этой секунды Ленчик проснулся, потер своим перстнем лоб и сказал мне:
  - Скоро в Черноярске будем. Подсобирываться надо.
  - Солдату собраться - только подпоясаться. - Ответил я и начал снимать с полки белье.
  - Ни к чему. Само растает. - Остановил меня вставший дядек. Только сейчас я узрел, как изменился его наряд. Вместо изодранного сексуально активными девицами хламья, на нем ладно сидел смокинг неброской расцветки. Вместо кепки в руке он держал старомодное канотье и палку с изящной медной ручкой в форме нотного знака. Лицо его, такое же как и вчера, ничем не напоминало о вчерашнем оборванце. Он молча показал мне на окно.
  Поезд уже замедлял свой ход, и там проносились развалины островерхих готических храмов и античных колоннад. Посреди них в высокой желтой траве бродили какие-то невысокие звери, остроухие, свинорылые, с тонкими длинными, торчащими вверх как антенны, хвостиками, увенчанными стрелками. Вокруг них резвились без страха разновозрастные дети, одетые салатные и розовые туники.
  Потом минут на пять поезд въехал в туннель. Охвативший мрак рассеялся желтыми отсветами со стен туннеля. Пригляделся к ним. Свет истекал из огромных глаз на львиных мордах, барельефами разместившихся на уровне вагонных окон.
  Из туннеля вагон вынырнул в тускло отблескивавшей водной глуби. Я тупо улыбнулся и прикинул, что до поверхности было метров пять. Поезд стучал глухо и гулко, вагон, укутанный сине-зелеными сумерками, не протекал. Из глубин прозрачной зелено-голубой воды к вагону подплывали рыбы таких форм и размеров, что мне было бы проще описать самую простую и самую большую. Она была как метрового диаметра камбала, глаза ее колыхались над телом как рожки улитки, боковые плавники, длинные оранжевые крылья, то взметались над телом, то сгоняли пыль под рыбьим животом. Рыба не долго интересовалась нами и через полминуты упорхнула обратно в непроницаемую тьму, окруженная сонмом мелких вообще непонятных тварюшек. На ее спине был изображен огромный глаз, который подмигнул мне на прощанье. Желтый зрачок глаза блеснул под колыхающимися отсветами.
  Десять-пятнадцать минут под водой моего тихого безумия прошли, поезд неторопливо, струясь стекающей с покатых крыш водой, выполз из воды, трепетавшей рябью под лучами щедрого солнца.
  Костя заглянул к нам и вежливо предупредил:
  - Прошу вас к выходу. Я тоже не задержусь.
  Меня опять кольнула шальная мыслишка, я вынул из кармана кинжальчик, освободил его ножен и сунул к лицу проводника. Тот заржал как защекоченная лошадь. Сзади раздалось хихиканье элегантного Ленчика. Отсмеявшись, Костян с трудом сказал:
  - Мне это показывать не надо. Я ВСЕГДА ВСЕ ПРАВИЛЬНО ПОНИМАЮ... Ну вот, гляди, на сантиметр короче стал.
  Я пощупал "аргументатор", и действительно он стал заметно мельче. Быстро запахнул ножичек в карман кителя, схватил свернутую шинель подмышку и пошел на выход. За мной, давясь смехом и невнятными возгласами, шли Ленчик и проводник. На площадке у дверей Костян уверенно вынул у меня из-под руки шинель и сказал:
  - Не понадобится, погода такой и будет. Здесь так всегда. А шинельку я тебе отдам при отъезде.
  Мне не оставалось только поверить и спуститься по крутой вагонной лесенке на перрон.
  Мы стояли на обычном перроне из раскаленного под солнцем асфальта. Наискось от нас высился беленький вокзальчик, такой насквозь провинциальный, неуловимо схожий с бакланским вокзалом. В моих глазах защекотало. Захотелось курить. Вокруг было пустынно.
  - Ленчик, друг, займи одну "зеленку", я "Примы" куплю. Измаялся я без дымного.
  Дядек подкинул канотье, лихо упавшее ему на причесанную голову, постучал тростью по асфальту и высморкался в кружевной платок.
  - Нет здесь "Примы", извини. В Черноярске "Прима" ни к чему. Здесь по такой мелочи не маются.
  Я нечаянно потер истомленную грудь и прочитал вывеску над вокзалом.
  "ЧЕРНОЯРСК".
  Снизу меньшим шрифтом было приписано:
  "Добро пожаловать в май 1988!"
  Я старательно вдумался в прочитанное и язвительно спросил у Ленчика:
  - Что, здесь май восемьдесят восьмого?... Всегда?...
  - С того дня навсегда... С того самого дня.
  - И ночей здесь не бывает?
  - Почему же? Бывают. Хорошие здесь ночи. Таких и на Кавказе не бывает.
  - И что? Только майские дни и майские ночи?
  - Только.
  - А как же мой две тысячи...?
  - ... Две тысячи какой-то год? А он здесь не причем. Помнишь, ехали в поезде, и снег разом сменился солнцем? Так вот, именно в этот момент мы покинул две тысячи твой год и оказались в вечном мае восемьдесят восьмого.
  - А что же здесь в две тысячи "моем"?
  - Закрытая территория. Срок оставшегося карантина - сто сорок лет. Семьдесят тысяч квадратных километров гниющей дикой тайги, а в центре безлюдные развалины химкомбината, заросшие крапивой и березняком. Пустой поселок, улицы - в болоте. Волки воют, воронье гадит. Зрелище, доложу, крайне безотрадное. Я - в братской могиле. Но здесь-то лучше...
  - Ты - в могиле?!
  - Да. А здесь я живу. Или по близости. Плохо разве?
  - А как мы сюда попали? Как это сюда поезда ходят?
  - Как да как... Как да почему... Зануда ты, солдат. Не знаю я твоих "как"! И, видишь, неплохо живу и без "как". "Каки" не на языке, а в жопе должны быть! Пошли, время поджимает...
  - Да, "поджимает". А ночью уезжали? Говорил: "через полчаса", а сам с бабешками часа полтора проваландался, и не опоздали!
  - Время растянулось.
  - Что?! "Время растянулось"?! А оно, время, что, презерватив, чтоб его растягивать?
  - Девки как появляются, так и время с ними растягивается. Примерно минут двадцать на одну. Иначе как я с ними успевал "валандаться"?... Давай, не тормози, здесь некому время растягивать...
  По протоптанной среди невысокой травы тропинке мы обошли безжизненный вокзал и начали спускаться в поселок.
  Поселок был какой-то непонятный. Редкие одноэтажные домики терялись в обильной зелени. Совершенно не было автомобильных улиц, даже место для них не было предусмотрено. Продираясь сквозь кусты я спугивал маленьких пятнистых оленей, изредка под ногами мелькали какие-то крошечные зверюшки вроде зайцев, тонкоухие, длиннолапые как кенгуру, с непомерно длинным хвостиком с кисточкой. У одного из них в ухе сверкнула золотистая сережка.
  Припомнились строевые коровы. "Борзые тут животины". - Подумалось. Вдруг меня накрыла мимолетная тень, я вскинул голову. Надо мной с тихим шелестом пролетела крылатая камбала, совсем как та, с которой мы играли в подводные гляделки, подъезжая к вокзалу. Два глаза порхающей твари свешивались к низу и неотрывно наблюдали за нами. Нервных сил хватило только на равнодушное хмыканье.
  Мельком я рассмотрел один из поселковых домиков. Стены из щитового бамбука. Крыша из связок сена. На лужайке - кресло-качалка, надувная синяя утка размером со слона и колодец. Забора не было.
  "Африка. Совсем не сибирская архитектура". - Почесал я голову.
  - Так живут. Хорошо, да? Что еще нужно в вечном мае? - Не оборачиваясь, на ходу сказал Ленчик. Я не спрашивал, кто живет, еще ни одного человека я не видал здесь.
  - И это и есть Черноярск? - Масштабы заросшего поселка с тропическими хижинами меня не вдохновили.
  - Только начало. Черноярск - это, скорее, не поселок... Черноярск - это образ понимания окружающего мира, форма пространственного преодоления негатива на душе...
  - Не закручивай. - Остановил я начавшего опять мудрить Ленчика.
  - Ладно. Согласен. Сам раскрутишь.
  Мы остановились у двухэтажного изящного домика, украшенного резными украшениями. Перед домиком стоял деревянный стол и несколько стульев. На одном из них сидел бородатый неухоженный толстяк в мокрой от пота майке и спал, навалившись на стол. Перед ним стояла фарфоровая тарелка с золотой монетой.
  Ленчик, ни сколько не обращая внимания на спавшего, взошел по крутому крыльцу в полутемную прохладу дома. Я последовал за ним.
  Старушка, доброжелательная, седая, кудрявая, вся в белом, в больших толстых очках, подошла к ним и молча поднесла свои тонкие морщинистые руки для приветствия. Ленчик как истый лорд поклонился ей и пожал протянутые руки. Старушка, вежливо улыбаясь, повернулась ко мне. Я неуклюже повторил действия дядька. Бабушка легким взмахом руки пригласила нас к столу, стоявшему у большого окна, и... раздвоилась. Произошло это как-то вполне естественно. Сначала была одна, теперь же их было две, совершенно схожих. Одна взяла под руку Ленчика и повела к столу, другая подхватила меня. У меня ёкнуло в груди.
  Все так же без единого слова, мы были посажены за стол на широкие лавки. Бабушки стали хлопотать вокруг нас. На столе появился булькающий, пышущий жаром самовар, расписные кружки, мармелад в вазочке, сливочник, плетенка с тостами и шанежками и прочая не совсем понятная мне снедь.
  - Тетушка Фая! Тетушка Аглая! Приветствую! - Прозвучал в дверях знакомый голос. Там стоял Костян, в руках он держал тот самый котелок, который бессмысленно простоял всю дорогу на вагонном столике.
  - Забыл, Ленчик, забыл. - Подошел он к столу и протянул котелок Ленчику. Дядек с наигранной досадливостью хлопнул себя по лбу и взял посудину.
  - Присаживайся, Костичка, угощайся. - Подала голос одна из бабушек-близнецов. Проводник не заставил себя упрашивать, сел рядом со мной, положив на стол к чашкам свою необъятную форменную фуражку.
  - Благодарствую, тетя Фая, не замедлю воспользоваться вашим гостеприимством. - Ответил Костян одной из старушек.
  Я попивал чаек, оказавшийся совсем обычным, и искоса смотрел на прохаживавшихся по комнате бабушек.
  - А как различаются они? - Спросил я шепотом у тоже занятого чаепитием Кости.
  - Никак. Им все равно. Одна - Фая, другая - Аглая. Все просто.
  - А не обижаются?
  - Зачем? Они же все равно одна. Она как была до того то Фая, то Аглая, так и сейчас осталась.
  - До того - до того мая? - Уточнил я.
  - Угу. - Закончил беседу Костян и уткнулся в кружку с чаем.
  У меня все равно в голове копошились неудовлетворенные вопросы.
  - А зачем им раздваиваться? - Тишком я попробовал узнать у чаевничавшего Ленчика.
  - Это ты у них или у нее спроси. - Отказался от разъяснений дядек.
  Я невольно посмотрел на двух о чем-то переговаривающихся бабулек-двойняшек, и в моей голове странным образом всплыли две старухи из автобуса, везшего меня прочь от части. Те были разные: одна высокая, худая, с длинным лицом, другая - пониже, круглолицая, большеносая, и в тоже время они были почему-то одинаковые. Может быть, выражением глаз или складкой губ, этого я точно не приметил. Но эти совершенно ничем друг от друга (или от оригинала?) не разнились. Бабушки были заняты своими хлопотами в другом углу комнаты и не замечали моего изучающего взгляда.
  Напившись чаю, я вылез из-за стола и вышел во двор на солнышко подышать воздухом. В животе приятно и сытно бурчало. Почему-то не хотелось ни курить, ни домой.
  - Понимаете ли... - Услышал я чей-то незнакомый слабый голос. Повернул голову. Очнувшийся от сна бородатый толстяк умоляюще смотрел на меня.
  - Понимаете ли... где мы находимся? - С трудом сформулировал он вопрос.
  - Нет. - Честно признался я.
  - А... есть ли мы на самом деле?
  Вопрос показался мне резонным, я ощупал свое лицо, одежду, почесал спину и ответил:
  - Есть. Не знаю по какому делу, но есть. Это точно.
  - Чего ты знаешь, что точно?! Какое "точно"?! - Окрысился на меня враз озлобившийся бородач.
  - А с кем ты тогда разговариваешь? - Задал я ему залихватский вопрос.
  - Ни с кем. С пустым местом. С бредом моим горячечным. С опупевшей шизофренией. С глюком обалдевшим. С комариным дерьмом на оболочке моего глаза!
  Ответ показался мне давно продуманным. Я сразу не нашелся, что сказать.
  В эту минуту из дома вышла одна из старушек.
  - Митрофан! - Обратилась она к толстяку. - Чайку изволишь?
  - Сгинь, старая бестия! Опять меня шкалит не по малому, опять!...
  Бабушка привычно не отреагировала на оскорбление и ответила:
  - Успею, Митрофанушка, завсегда успею. А пока, может быть, чаечку?...
  Побледневший Митрофан стукнул жирным кулаком по столу так, что подскочила миска, и монетка из нее со звоном покатилась на землю. Он встал со стула, протер глаза, мотнул обросшей головой и завыл:
  - Господи, помереть бы мне!... Боже всемилостивый! Не верил я в тебя, прости! А теперь верую! Кто я был? Жил себе, хлебушек кушал, с девушками знался, природу любил. Ходил по лесам и полям, пенью птиц радовался, дуновению ветра. Выучился на эколога, леса и реки мечтал беречь. Мясо зарекся есть... Но за что?! За что?! Занесло меня в края дальние, края жестокие. Стояли мы у химкомбината, протестовали против выбросов. А сами... Сами выбросами стали! Выброшены из нормальной жизни! Нет теперь вокруг меня нормального, грязного, задыхающегося в дыму мира! Как хотел тогда, так и не стало его. Рай вокруг! Рай сотни сотен раз распроклятый! Что делать мне в нем? Что?
  - Чайку, Митрофанушка, чайку попить...
  Со сдавленным стоном толстяк сполз обратно на стул, слепо пошарился ладонями по столу, потом поднял монетку с земли и протянул старушке.
  - Дай мне, бабка, яду. Отдыха жажду вечного...
  - Конечно, возьми-ка. - Не противилась белая бабушка и поставила перед толстяком кружку с чаем и блюдце с прилагающимися яствами.
  - Помру я. Как есть, помру... - Пролепетал покорно затихший эколог и начал пить чай. Старушка довольно крякнула и положила монетку опять на стол.
  - Пригодится, Митрофанушка, нечего разбрасываться. Сам же того хотел.
  - Хотел. А теперь хочу, как ядерный взрыв, грохнуть что ни на есть силы, вспыхнуть до неба, вспучиться поганым облаком и медленно растаять, убивая всех и вся...
  - Что ты, Митрофанушка, окстись... - Ласково упрекнула толстяка бабушка и ушла с пустым подносом в дом.
  - Нет вас, нет... - Шептал эколог, ерзая губами по краю кружки. - Если есть вы, то нет меня... А если нет меня, то... А если НЕТ МЕНЯ? - Тут его осенило, кружка выпала из рук, остатки чая расплылись по столу. Он встал и невидящими глазами посмотрел на меня.
  - Так это значит, что МЕНЯ НЕТ? - Прошептал он, и мне стало жутковато от его голоса. Над его головой в солнечном свете клубился едва заметный розовый нимб, которого раньше точно не было. "Перегрелся мужик или мне мерещится". - Попытался объяснить самому себе это явление.
  - Да пошел ты... - Не сдержался я и ушел в дом.
  - Так кто я, если нет меня? Где я, если я - не я, а ничто? - Услышал я за спиной вопрос, на который мне нечего было ответить.
  Ленчик и Костя, напившиеся чаю, сидели за тем же столом и о чем-то переговаривались, передавая из рук в руки и рассматривая давешний медный котелок. От нечего делать и не желая общаться со старушками и тронутым толстяком, я присел рядом с ними.
  - Что осталось по списку?
  - Седуксен и "Шато-Ламбертен".
  - Шестьдесят третьего?
  - Нет. Шестьдесят шестого.
  - Да. Черт, запамятовал. Конечно же, шестьдесят шестого... Но "Шато-Ламбертен" достать - не проблема. "Астра-С" соответствующая у нас есть, что очень хорошо. Но седуксен?...
  - Об этом я позаботился. Капу помнишь?
  - "Капу-Капочку-Капушу"? Конечно же! Как она? Еще в своем уме?
  - И этого ума ей много. Достаточно с нее, что она принесет.
  - Что ж, замечательно. Остается только Капа и слетать за "Шато" до ближайшего колодца. Когда Капа придет?
  - Через час. Может быть, с некоторыми минутами. А вполне возможно, что и раньше.
  - Тогда часа через два и выйдем. А может и раньше. Как раз только завечереет.
  - Солдат, слетай до колодца! - Выдал мне приказ Костя. Я рассвирепел, несмотря на его телесные размеры.
  - Запашонка себе нашли, чудотворцы-перемерки?!
  - Не пенься. Я сам схожу. - Примирительно вмешался Ленчик, напялил на голову свое канотье и, прихватив котелок, вышел.
  - Шуткую я. Да ты и не знаешь, куда идти. Еще не того притараканишь, то-то была бы потеха. - Улыбнулся мне Костян.
  - За такие шутки в зубах бывают промежутки. - Напоследок ввернул я для сохранения собственного самодостоинства.
  Проводник хохотнул и промолчал.
  Передо мной на стол упала небольшая пачка. Первым делом я рассмотрел надпись на упаковке.
  "Седук Сен. Внутренний аппарат для восстановления внутренней гармонии. Корея. Лаборатория Чуш Кана. Пустырь князя Дунь Ки. Изготовлено по заказу "Экстра-Медиум", эксклюзивного поставщика Его Президентской Администрации"
  - Что это?
  - Что это - то это что? Ешь - не хочу, хочу - не ешь, не хочу - не буду, глаз - алмаз, если в глазе ватерпас. Бог спас всех нас...
  - Капа, перестань! - Прервал булькающий голос Костя. В полумгле стояла женщина в половину нормального роста с лицом как у старой куклы. Она была, несмотря на жару, укутана с шеи по самые валенки какими-то длинными шарфами и шалями. Взгляд ее белесых глаз был как у новорожденного.
  - Капа, перестань, Капа, раком встань, съезди на Мутлань, седуксен достань. А Капа пришла, пусть тупа была, но все принесла, как чего надо для дела...
  Ее речитатив, частый и без эмоций, сплетался в моих ушах в бессвязные рваные узоры. Я с трудом в ее многословии улавливал мутный смысл.
  - Только не спрашивай, как у нее дела... - Предупредил меня Костян, но напрасно.
  - Капа-Капа-Капа, как дела? Закуси-ка, Капа, у кошки удила. И на хвост накапай ты со свечки ей. И пускай летает кошка по потолку быстрей... Нормально-нормалек-нормалечек-нормалишко, лишка норма, да норма - не лишка... Что смотришь, мальчишка? (Это она мне.) Ишь ты... Солдатик-братик, полюбуйся на закатик, выставь солнцу свой белый задик и скажи-ка: "Нате! Нате!" (Это она зря так.) И придет вошь, даст медный грош. И придет слон, даст миллион. И придет свинья, даст коня. И придет бык, даст втык. И придет Ленчик, даст пожевать батончик...
  В это мгновенье действительно вошел названный дядек, держа в руках котелок, полный какой-то плещущейся через край красной жидкости. Воспользовавшись паузой в монологе Капы, Костя крикнул в глубину дома привившимся и ему рифмованным речитативом:
  - Фая! Аглая! Быстро Капе чаю!
  - Ну-ка, ну-ка Капе чаю или я не отвечаю, молодцев я привечаю и болты им откручаю. С ними после почиваю, все обратно подшиваю, маслом сладким заливаю и души в них я не чаю...
  Ее прервала одна из бабушек, сунувших в руки кружку и ткнув в нее лицом Капу. Та сразу замолкла, зачмокала и, не отрываясь, продолжая стоять посреди комнаты, начала пить чай.
  - Отменно. - Счастливо вздохнул Костян, обрадовавшийся перерыву Капиной речи.
  - Надо ее с Митрофанушкой свести. - Предложил я. Капа поперхнулась и молча посмотрела на меня, потом беззвучно заплакала, не отрываясь от потребления чая.
  - Затронул ее самую Ахиллесову пяту. - Резюмировал Костя.
  - Чего?
  - Она - одна из бывших соратниц Митрофанушки по экологии. До того самого дня. Влюблена в него девка была..
  - Ни хрена себе девка ростом с трухлявое полешко!...
  - До того она совсем другая была. Дылда сисястая. Красивая. Но Митрофанушке такие не нравились (эстет-пережорок!), и она захотела стать в два-три раза меньше и мудрее в жизни. И, как назло, захотела именно в тот день...
  - И что в тот день?
  - В тот день и стала Капой.
  - Ну ты даешь!
  - Не только я. Все тогда так дали...
  Я не стал домогаться объяснений, понимая, что чем больше мне будут здесь объяснять, тем меньше на самом деле я буду понимать. Зато с большим интересом посмотрел в котелок Ленчика, стоявший уже на столе, полный густой, приторно и волнующе пахнущей, рубиновой жидкости. Сунул палец в нее и попробовал. Сморщился.
  - Да, винишко кисленькое. Но в самый раз... - Подытожил Ленчик мою гримасу.
  - Где ты эту фигню взял?
  - Из колодца.
  - Из колодца? Что, тут все колодцы с такой гадостью?
  - Не все. Есть с водкой, есть с "Кахетинским номер пять", есть со спиртом, есть и с "Рижским бальзамом" и с "Ваней-Таллинном", как кто захочет.
  Я устал уже не верить дядьку, знал, что, если так надо, он проводит меня к каждому колодцу и даст попробовать, причем содержимое будет именно такое, как он сказал.
  - Неплохо тут жить если так.
  - А этого никому и не надо.
  - Отчего ж?
  - Да в старой жизни досыта нахлебались. Сейчас так, хлопнешь стаканчик ради ностальгии и ладно. Больше не надо.
  - Во как вас на праведный путь вывернуло!
  - Праведный - не праведный, а все ж ты прав: да, вывернуло. Лучше и не скажешь.
  Меня взяла какая-то неизъяснимая тоска.
  - Мужики! - Воскликнул я в силу всех своих жалобных эмоций. - Оставьте меня тут жить!
  - Это не нам решать. - Сказал Костя.
  - А кому?
  - Тебе.
  - Когда?
  - Через час. Соберутся все, и пойдем.
  - Куда?
  - Туда, где ты будешь решать.
  - А почему там решают?
  - Там все решали. И ты будешь.
  - Почему именно там, а не здесь?
  - Почемучка ты вредная, солдат. Потому что все так. Значит, и ты так. Или ты не так как все?
  Это меня убедило.
  - А кого ждать?
  - Еще трое. Один сюда должен подойти, другие по дороге присоединятся.
  - Шибко завтра будет тепло, тело все мое намокло, тучей небо заволокло, было сухо, стало мокро. Стайки ласточек пластались, тучки по небу таскались, воры в доме к сейфу крались и чему-то улыбались... И коровки ковыляли, травку ртами с полу рвали, голосами страшно ржали, зубы скалили из стали...
  - Капа, умолкни. Фая-Аглая, дай-ка ей еще кружку чая. А лучше трубочку ей в рот из самовара, чтоб на дольше хватило.
  - Сейчас, сейчас, Костенька, ублажу ее болталку... Охти, опять я соединилась. Ленечка, помоги-ка баушке...
  Под эту мутоту я тоже присоединился к очередному чаепитию. Для подъема настроения разбавил переслащенный чай изрядной дозой винца. Коктейль вдохновил меня на новые встречи с местными чудесами. Одно из них не заставило себя ждать.
  В дом ввалился толстый лысый мужчина в дорогом белом костюме, потный и самоуверенный как танк. Ни с кем не поздоровавшись, он без разговоров подошел к столу, нагло схватил котелок и стал жадно пить.
  Ленчик для приличия немного подождал, потом подергал пившего незнакомца за рукав и проговорил:
  - Ну, ну, хватит. Не про тебя припасено.
  - Еще раз сбегаешь. - Грубо ответил тот в паузе между смачными глотками.
  - Еще чего! - Дядек встал и силком отобрал ополовиненный котелок.
  Жирный незнакомец дышал уже легче, вытер рот и угрюмо посмотрел на Ленчика.
  - Нехорошо поступаешь, Ленчик. Не соблюдаешь элементарных правил уважения к начальствующим лицам.
  Я заинтересовался личностью вновь прибывшего. Наконец-то, первый начальник в этом мудреном месте!
  - Толстик-толстик-лопотун, хохотун и побегун, для огрызков ты грызун, а для дров - топор-колун...
  - Капка, не унижай моего положения! Сейчас бы еще поллитра, и не стало бы тебя! Ленька, а ну-ка давай котелок! Там еще много лишнего!...
  - Обойдешься, ряха ненасытная. Фая-Аглая, дай ему ведро, пусть на колодец катится. Только быстро! Время подходит.
  Толстяк в белом сел на лавку.
  - Не положено мне по положению, Ленчик. Нельзя мне опуститься до такого, понимаешь, панибратства. Вы - панибратство, то бишь братство пани... или бани?... А я - совсем другое дело. Раздвоись-ка, Фая-Аглая, да и сходи одной половиной...
  - Нечего бабушку эксплуатировать! Терпи! - Урезонил его непоколебимый дядек.
  - Не в норме я, Ленька! Понимаешь: не в нор-ме!
  - Ничего, нам твоей нормы не надо. Поучаствуешь часик в добром и нужном деле и канай к любому колодцу, а там доводись до своей нормы.
  Толстяк с остервенением запыхтел на Ленчика, но перечить вслух не стал.
  "Не такой уж и начальник. Так себе, свинячий хвостик". - Подумал я, разочаровавшись в громогласном бестактном незнакомце.
  Как-то не сговариваясь, Ленчик и Костян, захватив булькающий котелок, вышли во двор. Следом потянулись остальные. Белая старушка опять раздвоилась: одна, охая и суетясь, начала прибирать стол, другая подошла ко мне, потрепала меня за плечо и улыбнулась:
  - Давай, соколик, пора.
  Со двора уже уходили дядек и проводник, следом за ними увязалась Капа с белокостюмным начальником, за ними пыхтел Митрофан. Меня легонько толкнули в спину. Одна из бабушек запирала дом, другая подталкивала меня своими костяными ручонками. Я все понял, и двинулся со всеми.
  Тропа, широкая и удобная, почти у самого дома спускалась в овраг. Сначала узкий и темный, с голыми осыпающимися крутыми стенами, вскоре овраг расширился, его покатые склоны были украшены стильными газонами, утопавшими в ароматном душном разноцветье. Перед нами открылся широкий бескрайний простор, терявшийся в зыбкой дымке на трепещущем от жары горизонте. Глаз купался в неохватном море пятен далеких и очень далеких лесов и полей, вьющихся лентах рек. Захватывало дух от такого зрелища.
  "Даже капитан Горышков почувствовал бы себя здесь гигантом. Иначе бы он заговорил о родине и ее просторах, о любви к ним. Сначала это надо увидеть, и когда сердце не выдержит этого прекрасного величия, то на помощь ему придет любовь. Она только способна осознать это, воплотить его в размеры тесной души. А если надо, то и саму душу расширит до этих необъятных масштабов красоты. Любовь - это способ понимания, метод ощущения, стиль жизни, механизм счастья, образ видения..."
  Эти непривычные для моей головы были удивительным образом понятны, складывались во вполне ясные и простые, как солнца свет и дуновение ветра, формулы. То самое, что не хватало мне всю жизнь. То самое, что достаточно знать, и этим знанием определялась жизнь любого существа на земле.
  - Готов. Фаза номер один завершена.
  Я опомнился. Все стояли и внимательно смотрели на меня. Костя скомандовал:
  - Заливай, Ленчик, "Астру-С" в котелок. Момент подходящий.
  Дядек не заставил себя ждать, откупорил черную бутылочку и вылил все содержимое в плещущееся вино. Ветер обмахнул мое лицо противным химическим смрадом. Ощущение беспредельной любви скукожилось, мне стало не по себе как на первом армейском медосмотре, когда меня, совершенно голого с деланным равнодушием рассматривали три молоденькие врачихи.
  - А седуксен?
  - Чуток после. Еще не все собрались.
  Невдалеке послышала мерный тяжелый топот и громоподобное гыканье.
  - Ти-и! Ти-и Доню! Ти-и! - Гулко бился об лениво шевелящийся травяной воздух диковинный голос.
  - Доня бежит. - Флегматично констатировал начальник. - Опять все испортит.
  - И ничего не испортит. Что с дитяти взять? - Сказала одна из старушек.
  - Нечего взять. Тогда к чему она?
  Никто не ответил толстяку, все уставились на огромное существо, прыжками приближавшееся к нам. В метрах тридцати оно споткнулось, упало и захныкало (если хныканьем можно назвать протяжное басовитое уханье). До меня дошло. Существом была девочка в коротком красном сарафанчике лет двух. От нормальной девочки ее отличали только размеры: эта была ростом не менее пяти метров. Пыль, взвившаяся от ее падения, скрыла нас как серый туман. Кто-то закашлял.
  Доня с усилием встала и осторожно подошла к нам. Мне стало не по себе: что можно ожидать от такой увеличенной девочки? Ей же раздавить мою голову достаточно слегка двинуть пальчиком размером с батон "Докторской".
  Но Доня вела себя вполне тактично. К ней спокойно подошел Костян. Она протянула ему свои ручищи. Проводник был ей как раз до пояса. Косички девочки свешивались с головы как лохматые тросы.
  - Котя! Котя! Дзя-дзя!
  - Потом "Дзя", Доня, потом. А сейчас дай свою ручку...
  Рука проводника пропала в ладони девочки. Но девочка держала Костину руку осторожно и послушно шла за ним следом.
  Новым составом нашей компании мы спустились из раздавшегося оврага на поле. Костя вел Доню позади всех, и я невольно ежеминутно оглядывался на эту диковинную пару.
  Начальник без слов побежал вперед так быстро, что белый пиджак с пятнами пота надулся на широкой спине и захлопал полами. Я разглядел, что целью толстяка был невысокий кирпичный колодец, прикрытый железным листом, едва возвышавшийся над зелено-желтой травой.
  Начальник сорвал с колодца лист, бросил его в сторону, на секунду сунул голову в черную глубину и, высунувшись, крикнул дядьку:
  - Шабаш, Ленчик! Мне охладиться надо! Сливай бурдомагу из котелка, а то тут ведра нет!
  - Катись ты, пропойца! Сказал: потерпишь, значит - потерпишь!
  - Удавить тебя мало, Ленька!
  Начальник в нетерпенье заглянул опять в колодец и гулко заорал в его глубину:
  - Постановлением выездного совещания чрезвычайной комиссии! Приказываю подняться для более подробного рассмотрения вопроса о разрешении на дальнейшее нахождение! Явку обеспечить стопроцентную!...
  Неожиданно высокий обильный фонтан с шипением вырвался из колодца, щедро обдав мутной белой жидкостью начальника. Нестерпимая сивуха рассеялась в воздухе и жестоко защекотала мои нежные ноздри. Я чуть не сблеванул.
  Но начальник был очень доволен. Он ловил струи в ладони и жадно пил, захлебываясь и хохоча.
  - Премию в двойном размере!... Отпуск и внеочередное звание! Санаторий за счет профкома!... Переходящее знамя навечно!... - Вопил он, задыхаясь от пьяного наслаждения.
  Никто не стал задерживаться, только старушки-близняшки бросали укоризненные взгляды и качали головами и Доня, решительно ведомая проводником, утробно пробурчала на веселящегося начальника:
  - Бука-Бубука.
  Сквозь крики распоясавшегося у самогонного колодца начальника я ясно различил далекую глухую канонаду большой грозы. Завертел головой, но надо мной висело чудесное бирюзовое небо без единого облачка, нарушаемое только черными проблесками стрижей и ласточек. Но обернулся налево и обомлел.
  Там, в нескольких километрах висела четко обрезанная по краю громадная туча такого черно-синего цвета, что защипало в глазах. Она метала тусклые сиреневые молнии и в беспросветной серой стене беспощадного ливня. Громадные барабаны внутри тучи во всю свою силу отбивали неровный ритм. Я оцепенел от увиденного и встал, но мои компаньоны по прогулке ни сколько не обращали внимания и хладнокровно шли дальше. Одна из бабушек опять подошла ко мне, ласково пошлепала по охладевшей щеке и привела в чувство. Я смиренно пошел вслед за всеми к чудной грозе, все больше и больше возвышавшейся своей неохватной тенью над нами. За мной с невнятными яростными криками бежал покинутый в пропойственном одиночестве мокрый и скверно пахнущий начальник.
  Наша ватага понемногу сошлась на одном месте там, где среди травы пролегала асфальтная дорога, без единого поворота идеально ровной лентой пересекающая поля и долины на всем обозримом пространстве. Пустынное шоссе тянулось параллельно неподвижной громыхающей туче. Все стояли на обочине и чего-то дожидались.
  Что-то пронзительно и тонко зашумело, понемногу перекрывая громовую какофонию. Звук постепенно усиливался, превратился в пронзительное жужжание, чем-то напоминавшее звук мотора детской игрушки.
  - Едет. - Сказал Ленчик, всматриваясь в ту сторону дороги, откуда доносился звук. И действительно, там возникло и двигалось в нашу сторону какое-то устройство, мало напоминавшее банальную автомашину. Эта штука приближалась с приличной скоростью и резко затормозила в нескольких метрах от нас. Я внимательно рассмотрел подъехавшую диковину.
  На деревянной тележке с грубо сколоченными кривыми колесами стоял хрустальный бокал для коктейля размером в два человеческих роста (уточню: нормальных, а не Дониных). Разумеется, коктейля в бокале не было, а плескалась густая золотистая жидкость, в которой находилась женщина с голубыми волосами. Выглядела она вполне нормально, если бы не бархатистый длинный фиолетовый наряд и серебристые плавники, вместо ног торчавшие из-под наряда. Она полулежа в жидкости облокотилась на край бокала и молча усмехалась нам влажным гладким лицом.
  - Люба! Плесни мне своего нектара! - Приветствовал полуженщину-полурусалку пьяненький начальник, покачивающийся позади всех.
  Люба ничего не ответила и помахала всем длиннопалой тонкой фиолетовой рукой, не обращая никакого внимания на начальника.
  - Здесь, Люба? - Спросил ее о чем-то Костя. Женщина отрицательно мотнула головой и махнула рукой в сторону клубящейся грозы.
  Все перешли дорогу и по высокой шелестящей траве пошли в указанном направлении. Люба в своем бокале, как в ванне, перевернулась на спину и быстро заболтала в жидкости ногами, взбивая желтую густую пену. При этом тележка нудно завизжала, свернула с дороги и начала продираться сквозь ломающуюся траву. Я шел с левого края и не отрывал напряженных глаз от нарастающей суровой обширной грозовой картины. Мне стало почему-то тревожно.
  Мы шли еще минут семь навстречу бушующей грозе, не сказав ни единого слова, не обменявшись ни единым знаком. Все стали серьезными и тихими, даже безобразно вихляющийся начальник протрезвел и шел более твердым шагом.
  Шедшие впереди всех Ленчик и Костян наконец-то остановились. Я не мог оторвать глаз от нависшей над нами неподвижной, оглушительно грохочущей мглистой стихии. Мое лицо обдавало долетающими с порывистым ветром крупными холодными каплями. Повернуться и посмотреть на греющее спину солнце не хватало душевных сил, столь было величественно происходящее перед нами. Все стояли в неподвижном почтении, только Доня, улучив момент, подошла к бокалу немой полурусалки, окунула палец в жидкость, получила по нему звучный шлепок от хозяйки бокала, обиженно мыргнула и отошла.
  Костя обернулся и рукой поманил меня к себе. Стоявший рядом с ним Ленчик подал мне котелок с переливавшейся радужными красками жидкостью.
  - Фаза два. - Объяснил как мог Костян.
  - Пить? - Спросил я дядька.
  - Пока нет... Вот. - Ленчик достал из кармана смокинга пачку Капиного седуксена и протянул мне. - Сначала это съешь, потом из котелка запьешь.
  Я огляделся, все ожидали моих действий. С нервным усилием разорвал пачку, отсыпал в повлажневшую ладонь несколько таблеток и бросил в рот. Не дожидаясь наступления невыносимой аптечной горечи тут же залил в горло большой глоток кошмарного дурманящего коктейля. И мир изменился...
  Мгновение мути и шума в ушах, и я оказался в полной непроницаемой тьме. Тело мое будто растаяло, я вольным духом витал в потаенной от привычных чувств бесконечности. Не ощущал ни вкуса употребленных только что препаратов, ни страха, ни боли, ни трепета, пробегавшего по моему телу. Свобода, безграничная, наполняющая волнительным счастьем, наполнила то, где должно было быть мое тело. Захотелось крикнуть до рези в связках, но не было ни рези, ни крика, но возникло волшебное чувство того, будто действительно крикнул, но в сто раз сильнее, чем мог бы. И темнота, окружавшая меня, вспыхнула. Через несколько секунд полыхание ослабело, распалось и превратилось в вереницу из нескольких огоньков, схожих на пламя свечей. Один из огней, первый в веренице, приблизился ко мне, и во мне возник не то звук, не то какие-то картины, складывающиеся в понятные образы из чьей-то чужой жизни...
  Поезд несся, как напуганный олень, по расстилавшейся, ровной, как стол, засушливой степи. Молоденький тщедушный проводник в разорванной форменке сидел в своем тесном купе, плакал навзрыд и растирал тональном кремом огромный синий фингал вокруг левого глаза. В вагоне бузила и вконец распоясалась компания отслуживших в рядах армии молодцов. Вызванный побитым проводником наряд линейной милиции после недолгих раздумий присоединился к дембельскому празднику, начисто позабыв о своем служебном долге.
  Больше всего проводнику было обидно за то, что недавние солдаты, нормальные поволжские парни, после его справедливого замечания вполне искренне были готовы урезонить свой дикий праздник в приличные рамки, но одна из молодых дам, загорелых, крашеных и наглых, затянутых в узкие кофточки и джинсики, украшавших лихое празднество, натравила, используя свое коварное женское влияние, было утихомирившихся дембелей на несчастного проводника. Несколько болезненных увесистых ударов под победные визги проклятых девиц заставили проводника ретироваться к себе и начать зализывать раны.
  Ему было ни сколько больно, сколько стыдно за свое поражение, за свой малый рост и недостаточные силы. В эти скорбные минуты он усиленно мечтал о том, как он станет сильным, привлекательным, здоровенным мужиком средних лет, чрезвычайно способным в интимных делах, и как, став таким, схватит мусорный чугунный совок и вдребезги разнесет тупые дембельские головы и, утверждая свою буйную юношескую фантазию, оттрахает всячески и не скупясь на время перепуганных пигалиц...
  На полу каталась пустая кружка. С верхней полки свешивалась серая от копоти простыня. Проводник задремал под свои доблестные мечтания и не заметил, как за окном, на фоне проносящегося мимо куцего пейзажа невдалеке вспыхнуло и заклубилось розовое облако...
  Под лопаткой закололо. Дернулись сосуды. "Никак сейчас помирать?" - В который раз за последние пятнадцать лет промелькнула уже приевшаяся мысль. Сразу припомнились все принятые к уходу на тот свет меры: гроб припасен, смертное - в сундучке, участок на кладбище - зарезервирован, похоронные деньги в количестве двухсот долларов были зашиты в матрас. "Свечи, свечи еще не припасла!" - Встревожилась старуха, усилием воли отогнала боль и с кряхтением медленно встала. На полу остался платок, но нагнуться и поднять его совершенно не было сил. Слезы покатились по морщинам на щеках. "Дожила, старая. И помирать-то по-человечески не замогу". Бабка с трудом доковыляла до кресла и села. За окном весело чирикали воробьи. Чистые занавески колыхались над открытым окном. Под иконой Николая-Чудотворца в углу погасла свеча. Умирать при таком радостном солнце совсем не хотелось. "Передохну чуток. Отойдет, так и все сделаю. Плат подниму, салата нарежу и поем, а к вечеру в церкву, свечек припасу. Господи, помоги!..." Не заметила, как задремала.
  Снилось, как гуляет по лугу с сочной высокой травой. Рядом в прохладной тени развесистых ив недалеко от тихо журчащего ручья стоял добротный двухэтажный бревенчатый дом. Под массивным навесом находилось резное нарядное крыльцо. "Дом такой, как мечтал дедушка". Она с умилением смотрела на жилище. Не сразу заприметила близ дома кресло-качалку, в котором сидела какая-то женщина. Нечто неуловимо знакомое было в ее внешности, ее фигуре и ее белой одежде. Незнакомка встала и медленно пошла навстречу. Сердце заколотилось. Та была абсолютной копией, такая, как была она в сорок лет.
  - Фая?
  В глазах зарябило от солнца и слез. Признала.
  - Аглая, милая сестра! Никак и мое время пришло?
  Собеседница улыбнулась и взяла за руку, прикосновение было теплым и нежным.
  - Нет, Фая. Не думай так. Я не за тобой пришла.
  - Как соскучилась я по тебе, Аглаюшка, знала бы ты! Состарилась и совсем забыла, какая ты. Сколько не видела тебя. Какая ты стала... И у Господа люди взрослеют?
  - Как видишь, сестра. Мне же было четыре, когда я утонула. Как же мне тогда было... Издавило всю, об шершавые камни истерло, рыбы лицо объели, исстудило насквозь в черной холодной воде... Помнишь, нашли меня только через год. Тебе тогда не сказали, пожалели, сказали, что уехала я. Сначала на лето, потом на год, потом навсегда. И забыла ты меня, сестра...
  - Что ты! Что ты! Как я забыла? Смутилось все за суетные годы, но помнила я. Знала бы ты, как я всю ночь рыдала, когда у мамы после ее похорон нашла нашу фотографию. Ту самую, что дядя Николай за две недели до твоей...
  - Знаю. Я все ведаю. Не печалуйся, сестрица. Не в укор тебе говорю. Сама бы малому дитяти такого не сказала. Была бы я обижена на тебя, не пришла бы...
  - Как я рада тебя видеть, Аглая! Но почему ты не возьмешь меня с собой? Вот и срок мой близок, стара я, едва шевелюсь, все болит, и присмотреть за старой некому... Возьми меня с собой. Не оставь меня. Я же теперь и жить не смогу.
  - Прости меня, Фаюшка, но не черед тебе еще идти со мной. Не мне решать, когда идти тебе.
  - Так останься со мной, Аглая! Будь любезна, сестрица! Хоть эту малую прихоть мою утоли.
  - Как же я буду с тобой, Фая? Мои косточки уже давно истлели в земле. А мой дух там, где Богу угодно.
  - Неужто, Аглая, нам одного моего теля не хватит на двоих? Что ж, старое оно, издряблое, но живое еще.
  - И я хотела бы с тобой остаться, сестра. Все равно мне как, но быть с тобой. Но нет у меня таких сил, чтобы...
  - Моими силами, моими, Аглаюшка! Мало их, но все за то отдам! Помогали бы друг другу, поддерживали и в горе и радости. Посмотрела бы, каким стало наше село... Никого же у меня не осталось, только ты, Аглая...
  Сестра улыбнулась и крепче сжала ее руку.
  Старушка мирно и беззвучно посапывала в кресле. В открытое окно невесомыми прозрачными волнами медленно вливался розовый туман, облекая в нежные юные тона морщинистое улыбающееся лицо спящей...
  Четырнадцать человек, неухоженных, одетых в свитера и камуфляжные куртки, раззадоренных своей выходкой и дрянным портвейном, кричали как большая толпа, в исступлении раскачивая сетку-рябицу между бетонными столбами. С другой стороны метались два охранника в серых форменках и ругались. Один из штурмующих забор, толстый и обросший спутанной окладистой бородкой, размахивал самодельным фанерным транспарантом с намалеванной красной надписью: "ДОЛОЙ ОТРАВУ!" Он так азартно и вдохновенно бросался на решетку, что сам себе казался Нельсоном Манделой, обкурившимся и бунтующим в тюрьме подлого апартеида. Суетившиеся на территории предприятия охранники едва удерживали себя от паники и что-то сипло бормотали в рации.
  Решетка уже была готова согнуться под яростной лавиной протестантов, но вблизи у ворот вырулил бежевый "Соболь", из которого как пчелы из улья посыпались накачанные мужчины в серо-зеленых бронежилетах и черных масках.
  - Атас! Омон пригнали! Разбегаемся! - Раздались голоса в среде демонстрантов, тут же начавших рассеиваться по близлежащим кустарникам. Но уже кого-то поймали и били до посинения, с кого-то срывали одежду и заставляли корчиться на сырой земле. Кованые берцы с безапелляционным хрустом сминали плакаты, брошенные около решетки.
  Бородач не сдавался и с удивительным для его телосложения проворством мчался, перелетая кусты и лужи. В мокрую и раскаленную спину его били нецензурные слова, слетавшие с губ преследователей. Но бегущий не сдавался и несся так, как будто в его теле открылся неиссякаемый источник живительной энергии. В этот миг вместе с лихорадочным перестукиванием в наряженном сердце мелькал нетленный образ Боба Льюиса, эбонитового бегуна, переполненного по самую макушку конскими стероидами.
  Прошло три минуты молниеносной гонки, и только через эти три бесконечные, рвущие пульсирующей болью тело, минуты бородач заметил, что его уже не догоняют. Он остановился, не удержался на обессилевших ногах и упал навзничь. Холодная сырая трава приняла его как материнские руки младенца. Бородач закрыл глаза не в силах ни шевелиться, ни думать. Прошла целая вечность, пока он, кривясь и спотыкаясь, встал, осмотрелся и пошел к дороге.
  Подходя к трассе, бородач удвоил осторожность, начал ходить по ломаной, прикрываясь кустами и постоянно озираясь. Сейчас по своему разумению, он был весьма похож на пламенного Фиделя Кастро, крадущегося с вооруженными верными товарищами к казармам Манкады.
  На дороге вхолостую урчал омоновский микроавтобус. Дверь его была распахнута. Кто-то из милиционеров курил, кто-то избивал ногами, мерно и натренированно, захваченных пленников, понурившихся и тихих. Одного из них, уже доведенного до полусмерти, отволокли к обочине и бросили. Это был близкий соратник бородача, в эту минуту подобный генералу Норьеге, коварно захваченному подлыми цэрэушниками и томящемуся в жестоких условиях в мрачной тюрьме.
  Прошло еще минут десять, пока бородач укрывался за придорожными зарослями. Вдоволь отработав удары, омоновцы устали, залезли в свой фургончик и уехали, бросив безжизненных или едва передвигающихся, охающих бывших пленников.
  Бородач заплакал и вышел к своим замученным собратьям. Своим выражением на лице и скорбной позой он мог напоминать опытному глазу епископа Десмонда Туту, покровителя и утешителя несчастных чернокожих южноафриканцев.
  Подошел к своему ближайшему товарищу и сел рядом. Тот несколько оклемался и печально посмотрел на бородача.
  - Вот как, Митрофан, отделали нас эти сволочи. - Обратился к бородачу лежавший на обочине собрат, осторожно нащупывавший на груди сломанные ребра.
  - Мы отомстим, Феликс. Так отомстим, что запрыгают они, как блохи по раскаленной сковородке. Мы докажем им, обязательно докажем, что мир этот так ужасен, что не имеет и права называться реальным! Мы сверкнем над их железными головами целомудренной звездой, воздвигнем нерушимое здание своего закона, вечного закона чистой природы! И будем приносить ежечасно к фундаменту этого небоскреба, попирающего тьму беспредельного космоса, в жертву этих присосавшихся к истинному человечеству тварей! - Бородач, не обращавший никакого внимания на умиравшего у его ног друга, вещал и жестикулировал в той убедительной сдержанной манере как великий Мартин Лютер Кинг. - Этот мир, мир отравленной тайги, мертвых морей, смрадных пустынь и тех бездушных мерзавцев, которые берегут его таким ради горстки извращенцев-толстосумов, не имеет права быть реальным! Его надо сделать нереальным!... И монету золотую мне в рот, если я не прав! - Выкрикнул напоследок свою любимую присказку.
  Что-то раскатисто грохнуло в стороне. Тряская дрожь пробежала по земле. Кто мог двигаться, попадали и лежали ничком вместе с так и не ставшими. Смолкшего бородача тряхануло, и он не удержался на ногах. Катаясь по земле рядом с умершим соратником, он тер глаза и нос, слезившиеся от неожиданно окутавшего их густого розового дыма.
  Мама сегодня уже утром поступила плохо. Переодетая в свежевыстиранное платьице, выспавшаяся девочка бегала за котенком по коридору и невзначай описалась. Мама отчитала девочку, отобрала жалобно пищавшего котенка и заставила переодеться. Но лазурное настроение девочки мало омрачил этот обыденный случай.
  Поев вареной картошки и запив ее холодным морсом, насытившаяся девочка опять горячо заинтересовалась маминой косметичкой. Пятнадцать минут ее смелых экспериментов не прошли даром. Раскричавшаяся мама сильно нашлепала заревевшую малышку и с остервенением собрала остатки косметики.
  Хмурые тучки поплыли в детских глазах. Она забралась на диван и, надувшись на строгую занятую на кухне маму, начала перебирать свои расшитые тряпочки, заботливо сложенные в ее личную голубую сумочку с бронзовым замком.
  Сосредоточившись на своем любимом занятии, девочка не заметила, как пролетело время. Глазенки ее начали слипаться, она не удержалась против накатывающегося сна, упала отяжелевшей головкой на диванный валик и сладко уснула.
  В ее наивном сне бегал котенок размером в автобус и гонял своей лапкой шерстяной клубок, сминавший под собой машины, домики и заборы. Она позавидовала гигантскому котенку. Такого никто не обидит, не отругает за описанную одежду и ковер и станет носить как игрушку в ладони.
  Девочка проснулась от того, что кто-то шевелил ее холодными руками и подсовывал под ее пригревшееся тельце холодную склизкую клеенку. Она заплакала. Мама, сдержанно ругаясь, снимала с нее сырое платье и колготки. Диван был безнадежно и обильно описан. Получив легкий подзатыльник, хнычущая девочка, завернутая в кусок простыни, была отправлена в угол.
  Ей вспомнился сон про большого котенка. Всхлипывая и вытирая пухлыми кулачками слезы с покрасневших щек, девочка сурово рассматривала облупившуюся краску на стене и представляла себе, что она, как этот котенок, ростом с дом и никого не боится и никому не позволить себя шлепать.
  Девочка сглотнула слюну и уткнулась поникшей головой в стену. У ее ног резвился прибежавший к ней потешный котенок. Но девочка, замершая в неудобной позе, не замечала его игривых выходок и сосредоточенно думала о своем. Солнце за окном утонуло в розовом мареве, как монетка в компоте...
  Полночи не спалось. В голове шлялись едкие бессвязные образы, складывавшиеся все в тот же тошнотворный отвратительный калейдоскоп, маячивший мутными переливами невыразительных цветов как во сне, так и наяву. В горле першило от кислого осадка, оставшегося от вчерашнего убойно разбавленного какой-то дрянью спирта и протухших соленых огурцов, которыми угостил Самсоныч, старый бродяга, живший в подвале закрытого магазина и обижавшийся на слово "бомж", гордо считая себя старым полноправным советским "бичом".
  Заскрипела провисшая ржавая сетка на кровати. Мочевой пузырь разрывался от переполнения, пришлось встать и, окунув тяжелое непослушное тело в утреннюю сырость, зайти за торчащие железные ветки арматуры и с наслаждением отлить. Полегчало. Начали возвращаться чувства. Глаза ощутили свет, кожу обдало солнечным теплом, в уши вонзились гудки тепловозов.
  Отлеживаться было некогда. Пришлось взять свернутый мешок и идти на перрон: скоро остановится "Морозовский экспресс", и в связи с этим можно было надеяться на большое количество ходовой стеклотары.
  Высунул нос за дверь. Остро озиравшиеся во все стороны глаза не отметили вблизи ни милиционеров, ни докучливого Пашку-железнодорожника, ни возможных конкурентов из привокзальной, еще отдыхающей в этот час, братии. Утро не внушало подозрений. Вышел, подпер дверь обломком кирпича, еще раз внимательно осмотрелся и двинулся деловой неспешной походкой к вокзалу.
  "Кто рано встает - тому мент не наподдает". - Ухмыльнулся про себя и, подставляя восходящему за вагонами солнцу почерневшее лицо, емко прошелся по перрону и привокзальной территории, наметанным глазом проверяя содержимое урн и остриженных серых кустов. Улов был не велик, но приятно удивил. "Никак Недомерок куда-то угодил. А то он, пакостный проныра, за всю ночь обшарит все колбасные уголки и ничего другим не оставит. Есть Бог на белом свете...".
  Скоренько сбегал в свое логово в заброшенной сарайке, выгрузил и спрятал ценное содержимое мешка, и, воодушевленный ранней удачей, вышел на новый поисковый променад. Поначалу надумывал заглянуть на площадь, но туда уже стягивалась шайка Корявого, державшая это важное место и абсолютно не терпевшая привокзального общества себе подобных. Дежурившие около своих машин зевающие таксисты посмеивались над бродящими около еще неоткрытых киосков и лотков страховидными колоритными фигурами.
  "Облом. Ну да ничего. Два счастья в один раз не попадают". - Подумал со смиренным оптимизмом. Посмотрел на часы, крутившие свои могучие золоченые стрелки над еще нерастревоженным людскими гомонящими потоками вокзалом. До "Морозовского" оставалось всего ничего. Уже в ожидании прибытия среди двух десятков цивильных людей переминались несколько характерных, обшарпанных трудной жизнью типов. Это подтягивались конкуренты, привлеченные далеким протяжным гудком приближавшегося к станции экспресса.
  Подошел поезд, около замедлявших ход вагонов забегали потенциальные пассажиры, провожающие, встречающие и прочие. В числе прочих первым рванул к вагону-ресторану. Брезгливое жирное лицо повара посмотрело как на таракана, ползавшего по балыку. Из приоткрытых дверей под сводящий с ума запах жареного мяса под колеса высыпалось несколько разнокалиберных бутылок. Быстро выбрал целые и подходящие посудины. Но тут налетел Батон, бывший бандюга, поставленный на зоне на "паровозик", пытавшийся по-хамски отобрать честно добытое. Смазал его по морде и повалил на рельс, за что получил одобрение лениво наблюдавшего за скоротечной схваткой повара. К ногам упало еще несколько бутылок в качестве боевой награды. В двух из них даже оставалось грамм по сто пятьдесят водки. В сердце потеплело. Напоследок пнув поверженного окровавленного Батона, пошел вдоль поезда прочь от вокзала. Копаясь на ходу в мешке и переливая драгоценную жидкость в одну тару, не заметил, как в меня из последнего вагона бросили чем-то небольшим и хлопающим в воздухе как птица.
  - Держи, доходяга! Помуди с друганами! - Раздался молодой самоуверенный голос из приоткрытого окна. Успел разглядеть только остриженную белую голову, морковный гладкий затылок и мускулистые плечи в обрамлении полосатой майки. Электровоз коротко гуднул, и поезд нехотя тронулся следом. Подобрал брошенную вещь.
  Это был объемистый журнал с блестящими гладкими страницами. Раскрыл и сел на еще подрагивавший от уходящего поезда рельс. Сюрприз был что надо. Красочные четкие фотографии поведали мне во всех бесстыдных подробностях о потрясающих молодых женщинах, с томным равнодушным взглядом демонстрировавших в разнообразных позах свои потайные прелести.
  Остаток дня пил добытое и рассматривал журнал. Припомнилась Анюта, длинноволосая шатенка с тонким белым лицом, с которой учился в сельскохозяйственном техникуме не помню сколь лет назад. Как-то осмелился и пригласил ее в кино на "Москва слезам не верит", потом гуляли по вечерним тенистым улицам и первый раз тогда поцеловались. Продолжение не замедлилось, и мы в течение семи месяцев весело и страстно вдавливали матрас в безответную, привычную ко всему, общажную кровать, и утомленные, не разнимая даже на улице конфузливых объятий, брели утром на занятия. Эти семь месяцев, наверное самых прекрасных в дурацкой нескладной жизни, проплыли перед глазами. Жена и соседка Рая, а после развода культорганизатор Полина были всего лишь бледными тенями той теперь легендарной Анюты. Где же ты, Анютка? С кем делишь жар своего желанного тела? Не верилось, что ей сейчас столько же, что и мне. Она казалась навсегда такой, как и эти симпатичные развратницы из журнала.
  Утром спал. Проснулся поздно, пропустил даже "Коломенец", шедший сегодня без десяти одиннадцать. Ничего из вчерашнего не помнил, но голова была как никогда ясна и полна необъяснимым осознанием скорого светлого будущего. Увидел вчерашний журнал и все вспомнил. Перелистал, но волшебное вчерашнее чувство ностальгии не вернулось. Было тоскливо рассматривать недоступные на ощупь грациозные тела. Решил его снести Корявому и сменять на литр спирта.
  Корявого на площади не было. Вместо него ходил королем крикливый Опарыш, плюгавый "положенец" Корявого с лицом, перепаханным давней венерической болезнью. Сначала он окрысился как цепная псина, но, увидев предложенный для обмена, журнал, оттаял и подобрел. Опарыш снизошел до того, что даже предложил зайти в "малину" - подсобку около нелегальной свалки, где ютились в свободное время все люди Корявого. Но зная неуправляемую жестокую натуру Корявого, крайне не любившего появления в "малине" чужих, отказался от посещения. Опарыш не обиделся, вырвал из журнала десяток листов, сходил куда-то и вернулся с поллитрой разбавленного ацетоном мебельного лака.
  "Хороший лак - отличное начало для нового дня". - Произнес Опарыш тост, и мы по очереди немного отхлебнули из бутылки. Подействовало, но продолжать с таким мерзким типом распитие лака не захотелось. Тепло попрощался, дал Опарышу еще несколько листков из журнала и ушел к вокзалу.
  Из знакомых в малолюдном зале ожидания были только дед Кирей и тот самый Батон с головой, перевязанной окровавленным куском платья, сердито смотревший на меня. Выдрал и отдал ему в качестве компенсации за вчерашнее происшествие пару сладострастных картинок. Дед Кирей, седой даун, обычно ничего не замечавший, заметался подслеповатыми глазами по картинкам и бестолково заухал, как простуженный филин. Батон помирился за такое подношение.
  Ощущение светлого и непонятного на душе разбавилось высокой бессмысленной печалью. Не хотелось больше оставаться на вокзале. Быстро ушел в свой сарайчик, чтобы подольше сохранить на сердце это удивительное облагораживающее сочетание чувств.
  Сначала полежал полчаса на сетке, уставившись в потолок с обнажившимися из-под известки досками. Но прекрасное душевное равновесие стало как-то таять, сменяясь непроглядной беспокойной пустотой. Нужно было что-то сделать ради того, чтобы сохранить тающее счастье, но не знал, что именно делать.
  Соскочил с кровати и бесцельно заметался. Схватился руками за доски стола, пытаясь заглушить дрожь. Не удалось. Выскочил на воздух. Но обмануть нарастающую пустоту сменой обстановки не удалось. Тут на глаза попала метла, валявшаяся в бурьяне. Осторожно взял ее. Пустота на миг отступила, но только подумал, что мне эта метла на фиг не нужна, как пустота опять пошла в наступление, все более оттесняя остатки светлого благородства. Значит, нельзя. Но что же делать с ней? А что вообще делают с метлой? Перед глазами возникла оранжевая полная тетка в пуховом платке, завязанном на затылке. Она резво и методично махала метлой перед вокзалом, сгоняя кучи пыли и мусора в аккуратные террикончики. Но мне-то что мести? Рельсы со шпалами, что ли? Ответа или даже намека на него не возникло, но пустота больше не расширялась. Зато светлое и печальное начало ярче и отчетливее разгораться. Зашел опять в сарай. Обыденная обстановка открылась моим глазам по-новому.
  Какая тут грязь! Схватил метлу и яростно содрал обвисшие тенета в верхних углах, сбил на пол пласты отслоившейся известки, как мог, смел густую пыль со стен и в завершение, предварительно вытащив из сарая весь хлам, тщательно вымел пол и вынес за пути в несколько приемов весь мусор. Перебрал потревоженный хлам, половину из него отправил вслед за мусором, половину тщательно оттер тряпкой и оформил из него некое подобие мебели. Вместо разваливающейся кровати положил на двух крепких чураках толстые доски. Избавленный от остатков сгнившей пищи, до белизны выскобленный осколком стекла стол встал на новое место. Приволок со свалки почти целый неободранный стул. Из накопившихся тряпок выбрал наиболее чистую и опрятную, тут же приспособленную в качестве занавески на единственное оконце. Бутылки, вымытые с песком в треснувшем ведре, сияли первозданной чистотой под лавкой.
  Закончив доброе дело, я сел на порог. Пустоты как не бывало, и безграничный свет заливал меня изнутри ласковыми лучами. За много лет я вдруг вспомнил: Ленчик, ты же человек! Ничуть не хуже, чем другие. А даже получше многих...
  Я уже проникся своим перерождением, но мне помешал подошедший Опарыш.
  - Дай мне, Ленька, весь журнал. А я тебе настоечку бабы Ани взамен. Гляди, целых три литра!...
  Опарыш держал на вытянутых руках трехлитровую банку с густой темной жидкостью. Меня передернуло, но гнать гостя я не стал. Я не мог сейчас нагрубить даже этому подонку. Принес журнал, еще раз внимательно посмотрел оставшиеся картинки и сунул его Опарышу. Тот довольно ощерился редкими зубами и убежал, отдав банку. Я равнодушно посмотрел на нее. "От бабы Ани... От бабы АНИ!" - Сверкнуло в мозге. Я проверил свою душу. Там было все также светло, и даже приход неприятного персонажа нисколько не омрачил этого света. Поставил банку на стол и открыл. В лицо пахнуло острым ароматом трав и ягод. Попробовал на палец. Закрыл лицо и беззвучно заплакал. Такую штуку я пробовал однажды только у Анюты в тех великолепном времени прошедшей молодости.
  Сидел на пороге и потягивал замечательный напиток. Но какая-то необъяснимая сила, проснувшаяся от непрекращающегося ощущения прекрасного заставило его оставить питие, убрать банку в домик, подпереть дверь стенкой из кирпичей и пойти на вокзал.
  Вечер был испорчен холодным моросящим дождем. Ходил по перрону бесцельно и беспричинно волнуясь. Из своих у товарных вагонов на дальних путях метался еще дед Кирей, изгоняемый прочь громогласными матами и грубыми жестами железнодорожников.
  Подошел какой-то непонятный поезд, состоявший в основном из багажных вагонов. Не заметил, как что-то рванулось, хваткие руки ухватились за буфер, ноги ловко оторвались от асфальта, тело ладно вписалось в промежуток между вагонами. Никто не заметил, поезд тронулся через несколько секунд и, набирая скорость, вырвался из пределов станции и вольно понесся среди дремлющих лесов и полей, укрытых вечерними туманами.
  Дождь прекратился, пристроился в утомительной позе поудобнее, уперев спину в вагон и немного присев на клацающей под ногами сцепке.
  Через час сильно устал, пробовал осторожно пошевелить затекшие конечности. Голод дал о себе знать и давал уснуть.
  Поезд останавливался глубокой ночью на полчаса среди непроглядной таежной глуши, окружавшей насыпь. Прислушался, но в ватной тишине, нарушаемой только скрипом веток и шипением в тормозных трубках, не было ничего подозрительного.
  Поезд опять поехал, успокоился и даже вполглаза задремал,, крепко держась за крепления, страшась вывалиться под колеса на полном ходу.
  Проснулся от непривычной тишины, не нарушаемой оглушительным перестукиванием колес и воем задуваемого за вагон ветра. Было утро, полное тумана и тишины. Поезд без единого звука стоял посреди леса. Осторожно спустился на насыпь и только тут почувствовал, как сильно болит исстрадавшееся от неудобной поездки тело. Где-то протяжно прокуковала невидимая кукушка. Ей ответил залихватским свистом кто-то неизвестный, маленький, но дерзновенный. Осмотрелся, растер непослушные руки и ноги, немного ожил, подрагивая от голода и сырости.
  Вдруг, едва шелестя по рельсам, поезд тронулся и медленно проехал мимо, утонув в непроглядном тумане.
  Стоял оглушенный произошедшим и совершенно не понимал, что делать дальше. Попытался разобраться в своих еще не ясных душевных настройках. Свет, так и непогасший в моем сердце, облек меня изнутри полностью, не дав ни единого шанса укрыться даже малейшим теням. Голод и озноб пропали. Из моего горла вылетел душераздирающий протяжный звук, рассыпавшийся блаженным смехом вокруг. Захотелось побежать и взлететь над туман. Знал, куда идти. И пошел по шпалам сквозь нехотя тающий под солнечными лучами туман, разваливавшийся на невесомые комья, липнувшие к высыхающей земле и покачивающимся деревьям.
  Передо мной расстилалась до рези в глазах знакомая, давно не виденная, картина. Вокзальчик, за ним небольшой разбросанный по холмам поселок, суровые контуры зданий химкомбината над стеной леса и дымный хвост, плывущий над черными цеховыми трубами.
  Мне не к кому было идти. За несколько лет отсутствия навряд ли кто-то здесь помнит обо мне. Но свет, озарявший меня, уже стал нестерпимо ярким и горячим, как маленькое солнце. Было хорошо. Нашел бугорок, с которого открывался вид на поселок, устроился на нем и замер.
  Почему-то так сильно захотелось умереть именно здесь и именно сейчас, не выдержав этого счастья, этого света, этого наслаждения удивительным бытием, какого не испытывал с детства.
  В голове не было мыслей, только парящие в лазурной глубине облака через кристально чистые глаза отражались во мне.
  Облако, розовое, плотное, непохожее на рассыпанный и слипшийся пух других облаков, неподвластное ветру, беззвучно возникло над химкомбинатом, утопив отвратительные коробки цехов в своем неземном свечении. Это был знак, крохотное солнце выплыло из тесной груди и поплыло вперед. Ленчик покорно шел следом за ним в сторону разраставшегося причудливого розового облака, превращавшегося на глазах в дерзновенно торчавшую вверх обнаженную юную женскую грудь...
  - Ты сиди тут у телефона и никуда не уходи! Если позвонят из ментуры, скажи: мы их очень-очень ждем! - Сиплый голос начальника охраны оборвался, а его дергающееся лицо исчезло в окне. Любе ничего не оставалось, как сидеть и выполнять указание прямого начальства.
  Было скучно. Люба поводила глазами по пультам и стеклянным настенным ящикам с ключами, выждала минут семь и выглянула из караулки.
  Мерно шумели вентиляторы, ажурными затейливыми громадами висевшие на ближайшей стене цеха. Двое рабочих в пыльных спецовках толкали тележку с баллонами по асфальтовой дорожке.
  - Сеня! - Воскликнула радостно Люба, узнав в одного из них. - Семен! Поди сюда!
  Семен, высокий лысый мужик с грустными глазами и крючковатым носом оторвался от работы и подошел.
  - Что тебе, Любаша? Опять замаялась без горячего?
  - Ой, как замаялась, Сема! Места себе не нахожу. - Ласково и страстно согласилась с ним Люба.
  - А где Шурик с Толиком? - Спросил Семен, заглянув в караулку и заметив, что в ней никого нет.
  - Ушли, Сенечка.
  - Куда?
  - Да надо стало им... Так и ушли...
  - Так и ушли?
  - Ушли, Сема. Встали на ножки и ушли... Чой-то приключилось у них. А как случилось, так враз оба и ушли...
  - Странно. - Озвучил свое мнение задумчивый Семен.
  - А чего странного? Случись что тебе надо, и ты идешь. Вот и им стало надо, вот и пошли.
  - А что надо-то стало?
  - Откуда мне знать? Я - баба неграмотная, дура неразумная. Откуда мне знать? Мое дело тут быть, а их дело то быть, а то ходить...
  - Семен! Бросай баланду травить. Мастер заругается. - Вмешался в беседу оставшийся рядом с тележкой незнакомый Любе рабочий.
  - Это Панкратов что ли заругается? - Вместо Семы ответила Люба. - Да и черт с ним! Пускай ругается! Не жить - не быть стало ему сейчас. А мы что, не люди?!
  Семен одобрительно кивнул на горячие слова Любы и успокоительно кивнул напарнику рукой. Потом воровато огляделся и быстро сунул в руки Любы маленький термос.
  - Держи... С тебя "сотка". Не забудь.
  Осчастливленная Люба тепло попрощалась с Семеном и вернулась в караулку. Скука прошла.
  Заперла входную дверь и неторопливо открутила крышку. Запах резанул по ноздрям, как нож по хлебу. Люба достала из кулька батон и отрезала несколько кусков, потом положила на них по колечку лука и ломтику малосольного огурца.
  Крякнула, задержала дыхание, залпом опрокинула термос в рот, рыкнула и быстро заела приготовленным бутербродом. Сожженное техническим спиртом, дыхание восстановилось через минуту. Накатило радостью. Забрякал телефон, но Люба не стала брать трубку, отважно вытерпев полутораминутное дребезжанье. Не хотела портить пустым разговором растекшееся по душе покойное тепло. В голове пронеслось только одно понятное слово: "Инда!".
  Через минуту в окно властно постучали. Люба бурча под нос, нехотя отперла дверь. Перед ее глазами сперва возник ремень с блестящей бляхой, подняла голову, и взгляд наткнулся на строгое суровое мужское лицо под фуражкой.
  - Охрана где? - Спросило лицо.
  - Х-ходит. - С трудом ответила оробевшая Люба.
  - Где ходит?
  - П-по тер... территории. - Сказала Люба и, не удержавшись, икнула.
  Лицо принюхалось, прищурилось и изрекло:
  - Все понятно. Свободна.
  Владелец лица, оказавшийся здоровенным детиной в бронежилете и соответствующей форме, закончил разговор и исчез, поправляя автомат под рукой.
  Люба посмотрела ему вслед и безучастно пожала плечами.
  "Ходят тут всякие. От дела отрывают". - Немного понегодовала она про себя, решилась и опрокинула еще раз в глотку агрессивное содержимое термоса, потом захрустела бутербродами.
  Опять забрякал надоедливый телефон. Выждав полминуты нудного зудения, Люба не выдержала, подняла трубку и сказала:
  - Охрана слушает!
  - Слушай ты, охрана... - Хамский язвительный голос заставил Любу вздрогнуть и насторожиться. - Еще раз мутить будешь - ответишь. Поняла, охрана?...
  - Ага. - Ответила опешившая Люба и долго не могла положить трубку на место, вслушиваясь в пиликающие гудки. Тепло, переливавшее по телу, холодным тяжким грузом легло на сердце, приятное колыхание в голове улетучилось.
  Любе стало обидно и удручающе. Заболела голова. В термосе было пусто и паскудно воняло. Она открыла дверь, села на крыльцо и заплакала от жалости к себе самой.
  Вскоре вернулись охранники Шурик и Толик, возбужденные и веселые.
  - Видела бы, Люба, как мы этим ханурикам накостыляли! Во побоище было! Больше не вернутся! Черти зеленые! - На перебой они восклицали, не замечая Любиной меланхолии.
  Шурик увидел Любину печаль и замолк, жестом утихомиривая Толика.
  - Что случилось, Люба? - Тактично поинтересовался Шурик.
  - Да она опять дерябнула! - Присмотревшись к плачущей женщине, произнес сморщившийся Толик, зашел в караулку и вынес открытый термос.
  - Вот. Смотри. - Предъявил он доказательство Шурику. - Так и есть... Мы сброд разгоняем, а она тут втихаря празднует! И командир Ментов на это намекнул...
  - Вали домой, Люба. Отдыхай. Завтра завхозу объяснительную накатаешь. - Вынес приговор нахмурившийся Шурик и отвернулся.
  Не сказав больше ни слова, стирая по щекам обильные слезы, Люба прошла через пропускной пункт и по дороге двинулась к поселку.
  Понемногу успокоилась и пришла в себя. Голова была трезва как с утра. Идти домой и объясняться с безработным сожителем Митькой не хотелось. Недолго думая, Люба зашла в бар, расположенный как раз по дороге.
  Из публики были продавщица Зина и бабушка Крючок, местная старинная завсегдатайка. Люба заказала "ноль семь красненькой и салат" и подсела к старушке.
  Крючок оказалась крайне посредственной собутыльницей и компаньонкой, выпив и съев заказанное Любой почти все "в одну харю". Пришлось неудовлетворенной Любе "дозаказать" модный среди местной продвинутой молодежи коктейль "Иваново солнце".
  Крючок уже потянулась к новой выпивке, но Люба сразу решительно пресекла эти каверзные попытки, внушительно попросила у Зины чистый стакан и, соблюдая видимость застольного этикета, налила и маленькими глоточками выпила. Лица жестокосердных охранников размякли, вредный телефонный голос неизвестного утончился до детского лепета. Люба ощутила себя хозяйкой собственной судьбы и неприязненно посмотрела на сразу сжавшуюся прожорливую бабушку.
  - А захочу и буду так жить. - Проникновенно и веско сказала расхрабрившаяся Люба Крючку. - Как министерская вдова. Ничего не делать и всю жизнь купаться в коктейле как рыба...
  Здание бара вдруг закачалось, посыпалась известка и пыль, Зина закричала. Двери сами растворились, и внутрь по полу поволокло розовой мутью.
  "Пудра". - Успела подумать Люба и упала в обморок, взметнув розовые воздушные волны...
  Жизнь преподнесла очередную неприятность. Митрофан собрал всех вчера вечером и железно указал, что на пикет пойдут одни мужчины, и категорически отказался внять ее мольбам. Этим утром она проснулась рано, согрела на костре вчерашнюю тушенку и чай, вымыла всю посуду и села у озера. Ей нравилось сидеть в одиночестве и бросать в спокойную воду камешки. В этот час она стыдливо таилась прочих сотоварищей, потому что в прошлый раз ее за этим невинным занятием застал Митрофан и укоризненно отчитал, как девочку, ссылаясь на то, что она пугает рыб и портит тонкое равновесие в биосфере озера. Конечно, Митрофан был прав. Иначе она и не была бы сейчас рядом с ним и его "группой экологического сопротивления".
  Митрофан прав, а она не права. И было за что быть не правой: за двухметровый рост и широкую фигуру, за отца - главного инженера на "грязном" производстве, за высшее образование в Петербургском ВУЗе, отмеченное красным дипломом, за молчаливость, за непохожесть на других, крикливых и задорных, товарищей по группе, за щенячью доверчивость и слепую любовь к Митрофану, даже за то, что она, единственная из трех особей женского пола в группе, упорно не уступала непрекращающимся сексуальным домогательствам мужчин-соратников. Эта неправота как чугунная массивная болванка лежала на ее широкоплечей постоянно поникшей фигуре, делала ее посмешищем и крайней среди своих. Она даже назвалась "Капой", чтобы умалить себя в чужих глазах, хотя ее настоящее паспортное имя было "Эльвира". Она сама все принимала это как должное и не сопротивлялась. Ей казалось это справедливой платой за будущую любовь Митрофана, неудачника, затейника и мечтателя, с которым познакомилась как-то в Петербурге на экологическом фестивале у Петропавловки. Он вел себя как бог, спустившийся с небес, яростно спорил с кем ни попадя на любые темы, не уважал ничьи авторитеты и цинично смеялся над всеми жизненными ценностями, которыми сам не обладал. Он произвел на нее неизгладимое впечатление, и она стала его верной спутницей-рабой во всех безрассудных скандальных мероприятиях, направленных на спасение природы.
  Она не пошла провожать ребят к заводу, выждала, когда они уйдут и вернулась в лагерь. Села на бревно и замерла. Она перебирала в голове всю свою малоинтересную жизнь и думала, как изменить ее, чтобы стать привлекательной для Митрофана. Конечно же надо быть не такой долговязой. Еще все портят эти каштановые кудряшки, над которыми посмеивался Митрофан, и которые она безнадежно старалась спрямить любыми химическими средствами. Надо стать, как эти две сварливые девицы, другие соратницы экологов, любительницы портвейна, травы и групповухи... Нет, такой быть не надо. Надо быть мудрей. Разве оргией можно привлечь высокотребовательного и духовно развитого, разборчивого во всем Митрофана? А мудростью можно. Кто же мог быть примером мудрости? Тетя Нина. Да, она. Седая старушка, одинокая, говорившая только стихами. Конечно, у ней "не все были дома". Да и мужиков она никак не привлекала. Но что-то в ней было...
  Над лесом ухнуло. Стаи ворон, испуганно раскричавшиеся, сорвались с веток и понеслись прочь. Клочья розового тумана поглотили палатки и ничего не замечавшую неподвижную девушку...
  В эту пору было совсем не по-весеннему жарко и душно. Солнце палило как в пустыне. Проверяющий Черепков злобно морщился, прятался под навес и постоянно прикладывался к минералке. Еще только полдень, а уже было выпито две бутылки. Прогнозы на такой ясный день были нерадужные. Состояние духа было ужасное, хотелось кого-нибудь отругать как нашкодившую безответную собаку. К Черепкову подходили три человека. "А вот и кандидаты на разнос". - Удовлетворенно подумал Черепков и разложил на походном столике бумаги.
  Не здороваясь с подошедшими, сразу начал на них орать:
  - Что это такое?! Я вас спрашиваю! Как?... Как, объясните, мы можем жить дальше при таких показателях?! Как вы не можете понять простой вещи, что от вас ждут выполнения взятых обязательств?! Руководство возложило на вас серьезную и вполне посильную задачу. И от ее своевременного выполнения зависит выполнение решений съезда! Съезда, понимаете ли?!... А важность такого не может понимать только малолетний ребенок! Вы ответите своим партийным членством за срыв сдачи объекта!...
  Никто из подошедших не решился отвечать и тем более спорить, с равнодушной покорной тоской ожидая окончания длинного и крикливого монолога, от прослушивания которого им было никак не избавиться. Они понимали, что у проверяющего такая работа.
  Но уже через десять минут Черепков выдохся, отбросил в кусты пустую бутылку и презрительным жестом освободил устыженных присутствовавших от себя. Те, сгорая от тщательно скрываемого счастья, поспешили как можно скорее исчезнуть.
  Минералка кончилась, и это было для проверяющего жестоким ударом. Страдая от нестерпимой жажды, Черепков попробовал воду из бочки, которую пили рабочие, но густой привкус ржавчины заставил проверяющего искать иные пути выхода.
  Он скорбно смотрел на полуголых рабочих, занятых на насыпи. Ему же избавиться от пропитанного потом белого элегантного даже для его круглой талии костюма было все равно, что сравняться интеллектом с муравьями. Черепков строго берег свое высокое положение, не взирая даже на мелочи. Поэтому он не мог и опуститься для того, чтобы оторваться от своих трудов и съездить в поселок на дежурном УАЗике в поселок еще за парой кейсов минералки. Сама возможность поездки на тряском открытом агрегате приводила проверяющего в неописуемый ужас. Но его комфортная "Волга" вместе с водителем Вадиком была отпущена на станцию для встречи других не менее высокопоставленных членов проверяющей комиссии.
  Черепков, едва удерживая начальственную ярость, посмотрел из-под папки с актами на солнце. То не спешило к горизонту и висело почти над самой головой беспощадным лучистым шаром, абсолютно равнодушным к мучениям проверяющего. Хотелось залезть куда-нибудь, но не полагалось по должности и положению.
  Перебарывая страдания, Черепков медленно и бесцельно шарился в своем необъятном деловом саквояже, приобретенном как-то по случаю во время командировки в Бельгию. Вдруг среди бумаг и папок что-то булькнуло.
  Черепков оживился, быстрее заворошил содержимое и через пару секунд вынул бутылку.
  Жадный блеск в глазах проверяющего немного притух. Он держал в руке бутылку "Столичной" "ноль семь", бессознательно купленную перед поездкой на вокзале и благополучно забытую в багаже. В горле стало гадостно от воображаемого спиртового вкуса и запаха, но жидкость, такая прозрачная и прохладная, плескалась до такой степени соблазнительно, что Черепков не удержался и открыл бутылку, предварительно окинув глазами занятых невдалеке копавшихся рабочих.
  Стакана не нашлось, и Черепков воровато опрокинул большой глоток прямо из горлышка и быстро спрятал бутылку обратно. По горлу и языку резануло тупым напильником, в ушах застучало. Проверяющий скуксился и плюнул на землю. Не полегчало.
  В течение последовавших пятнадцати минут бутылка ополовинилась. Черепков сидел, вытирал ладонями пол и что-то свирепо бурчал под нос. Строчки актов и распоряжений расплывались в глазах, сплетались черными петлями в узоры, вспучивались как маковые бутоны или скукоживались в волос и совершенно исчезали. Работать было невозможно.
  Получивший запас лютой энергии, проверяющий решил пообщаться с народом. Он шатаясь подошел к курившим у катков рабочим.
  - А что, мужики, как работа? - Голосом доброго, но строгого начальника, спросил Черепков. Рабочие переглянулись, сплюнули и с интересом начали изучать проверяющего. Один из них, небритый здоровяк небольших габаритов, ответил:
  - Да ничего. Нормально работа.
  - Это хорошо. Правильный рабочий настрой - уже половина работы. - Дал ценное указание Черепков. Рабочие ничего не ответили.
  - А где начальство ваше? - Перешел к другой теме проверяющий, не довольный флегматичным отношением мужиков к его особе.
  - Ерофеев - у подсобки. Мастер с Евсюковым кран налаживают. Кучеряев с прорабом у себя.
  Черепков мотнул головой вместо прощания и поплелся в то место, где было предположительно начальство. Под дороге он остановился и протер в недоумении глаза. Перед ним в мерцающем воздухе возник громадных размеров бокал с какой-то неизвестной женщиной, плававшей в нем. Привидевшаяся дама приветливо помахала проверяющему рукой и медленно растворилась вместе с бокалом, оставив после себя растерянность и стрекот насекомых в траве. Около вагончика прораба Черепкова встретил мастер, предупредительно проводивший его в вагончик и, почуявший что-то неладное, незаметно испарившийся за спиной проверяющего.
  Прораб и Кучеряев, двое из тех, уже подходивших "под раздачу" встали при появлении Черепкова и заранее стыдливо понурились, не заметив его взбодренного состояния.
  - Это что же такое у вас происходит?! - Начал стандартно свою речь проверяющий. Конфузливое молчание было ему ответом.
  - Я тут пытаюсь работать, так сказать, выкладываюсь из последних сил, а у вас тут бабы какие-то, понимаешь, не будь к добру сказано, в рюмках сидят! Возмущению моему нет предела! Так и доложу товарищу Коряжко, имейте в виду! Попустительство это с вашей стороны! Дисциплины никакой! Посторонние в непотребном виде на строительной площадке. Без этого, как его... соответствующей охраны безопасности! Без каски! Да еще голая в резервуаре прохлаждается!... Смущает рабочих, отрывает их от выполнения заданий. А вдруг тары не хватает для замеса раствора, а? Немедленно мне ее фамилию, докладную на нее и объяснительную с нее и с вас! Я так это дело не оставлю, не надейтесь!
  - О ком вы? - Решился уточнить Кучеряев, совершенно не соображавший о чем речь.
  - Это вы должны знать о ком я! Я вам кто?! Я тут вам не как там! Или вам не так?! И чтобы не тут того! Немедленно принимайте меры!...
  - Но... о какой женщине вы говорили? - Еще раз с трудом решился спросить Кучеряев, боязливо оглядываясь на остолбеневшего невменяемого перед начальственным лицом прораба.
  - О ней! Да! Строжайше наказать! Если невнятно будет, то уволить! И ни каких! Ясно?
  Кучеряев больше не рисковал, только подобострастно кивал и что-то энергично записывал.
  - Немедленно примем меры и уволим по статье. Вечером уже будет домой ехать. - Деревянным голосом отреагировал внезапно оживший прораб. Черепков еще что-то возмущенно пробормотал и вышел, захватив со стола бутылку лимонада.
  Минуту стояли Кучеряев и прораб после ухода проверяющего, молчаливые и ошеломленные. Первым оттаял прораб.
  - Не замедлите, товарищ Кучеряев, выполнить директиву. Быстро и в точности. Я лично прослежу. Через час доложите.
  - Так о ком же?... Кого же уволить? - Оторопело спросил Кучеряев.
  - Вы лишние вопросы не задавайте, Кучеряев. Смотрите, ответите по всей строгости. Реагируйте. Знаете, чем пахнет?
  - Чем же? - Машинально спросил Кучеряев.
  - Уголовным кодексом. В конце концов, ответите за все. И за это тоже... Имейте в виду. Идите...
  Потерянный Кучеряев взлохматил редкие волосы на своей круглой как яйцо голове и медленно вышел из вагончика, про себя недоуменно решая, какую из двух работавших на строительстве женщин, повариху или учетчицу, уволить и по какой статье.
  Черепков брел к навесу, шепотом матерился на докучливое солнце, между делом нарвал вблизи автопарка веник сухих цветов и принялся бродить по стройке и искать привидевшуюся даму. Он уже забыл о своих суровых распоряжениях на ее счет и решил поближе познакомиться с очаровавшим его видением несмотря на субординацию, партийную совесть и деловую этику. Но незнакомка пропала как в воду канула, и разочаровавшийся после бесплодных поисков Черепков вернулся под свой навес. Недолго думая, он взял "Столичную" и пошел в поле в сторону лесистых холмов, над которыми вдали возвышались трубы неизвестного предприятия.
  Пройдя километра полтора по выжженной траве, проверяющий остановился, в несколько глотков допил водку, вошел в раж и начал во всю мочь костерить прораба и прочих. Закончив с разнообразными по форме громогласными оскорблениями, Черепков перешел к выводам:
  - Даже стадо коров способно сделать больше, чем этот сброд! Если правильно корова натренирована, а бык имеет высокую квалификацию и опыт работы, то они могут построить дорогу лучше и дешевле, чем эти все Кучеряевы и Евсюковы со своими дармоедами вместе взятыми!... И водки больше нет! - Пустая бутылка упала под ноги. - А ведь только водка сделает все как надо!...
  Тут что-то грохнуло вдали, над трубами вспухло розовое облако и начало расплываться над деревьями и скатываться клубящимися краями на поле навстречу Черепкову.
  Проверяющего ужаснула эта величественная картина. Он заорал и изо всех сил рванул к площадке. Но, не успев пробежать и ста метров, был настигнут и упал без памяти, окутанный розовой дымкой...
  Я открыл глаза. Мои пальцы сжимали котелок. В нем чуть подрагивала зеркальная как ртуть жидкость, в которой отражалось мое лицо. Я бросил котелок под ноги и посмотрел перед собой. Гроза кончилась и расплывалась болезненной желтизной в воздухе. Воздух был прохладен и неподвижен.
  Я обернулся. Рядом со мной стоял только Ленчик и еще какой-то незнакомый парень. Они не обращали на меня внимания и разговаривали о чем-то веселом и приятном. Незнакомец тоже держал в руках котелок, совсем как у меня. Я всмотрелся в лицо парня, и похолодело у меня в груди. Он был я. Но ни он, ни Ленчик абсолютно не замечали моего близкого присутствия. Дрожа от волнения, я прислушался к разговору.
  - И как тебе виденное?
  - Это что за истории?
  - Это истории о том, кто и как до такой жизни дошел.
  - Интересно конечно. Спорить не буду. Но мне-то это на что?
  - А ты теперь свою историю будешь сочинять.
  "Он-я" засмеялся.
  - Зачем мне, Ленчик, истории сочинять? Тем более о себе. Я что, анекдот ходячий что ли? Издеваешься надо мной...
  - Нет. Ты не понял. Ты будешь сочинять историю о себе и про свое будущее, которое произойдет. Поверь, обязательно произойдет.
  - После всего тут виденного я, конечно, верю. Но что выдумывать - я не знаю.
  - Так тебе же жить, не мне. Так и выдумывай что тебе надо.
  - Так и все, что я захочу?
  - Да.
  - А если миллион баксов, виллу на Канарах и "Джип", полный супермоделей?
  - За ради бога. Хоть дачу на Луне, Форт-Нокс в собственность и полк королев красоты за последние три года со всего мира!
  - Ну ты даешь, Ленчик!
  - Не я даю, а ты. Так что ты хочешь то и сочиняй.
  - Ладно. А как это делать?
  - Говори вслух и пей из котелка. Не бойся, я такую ерунду слышал, что ты меня не удивишь. А я хоть и свидетель, но распространяться не буду. Верь мне.
  - Ну что ж... Перейдем к творчеству...
  "Он-я" задумчиво вперился вдаль. Меня затрясло, я почувствовал, что в эту минуту действительно определяется моя судьба, но никак не мог повлиять на это. Я не знал, в какой мере он, который я, адекватно определит мои пожелания на будущее.
  - Во-первых, не надо мне розовых облаков. Подумаешь какую-нибудь блажь, а она и исполнится. (На это и я с удовольствием согласился) А потом... Не надо мне кучи баб и кучи денег. (Я забеспокоился) А надо... Подругу такую, чтоб на всю жизнь... Такую, как... (Я задрожал) Как... Зоя Колунова! (Я заскрипел зубами. Как я мог ожидать от самого себя, такой глупости) Да! Зою Колунову. Ну конечно верность, доброта, любовь до гроба и все такое... А так, помимо Зои... еще парочку приключений с хорошим концом на год достаточно. Но чтоб без последствий. Неприятных. А по деньгам... (Я попытался заткнуть уши, но с ужасом заметил, что у меня нет ни рук, ни ушей) Миллиона мне конечно не надо... (Я готов был удавиться) Но чтоб деньги водились, и хватало их по жизни. Работу хочу тоже не сильно проблемную. Начальником каким-нибудь небольшим. Как дядя Егор на котельной. Он доволен, мужики довольны. Так мне нравится. (Я был вынужден выслушивать свой собственный бред без единой возможности избавиться от этого или вмешаться) Хочу, чтоб со здоровьем было ништяк. Прожить лет... ну не сто, а восемьдесят будет как раз. Успеть и на пенсии отдохнуть честно как другие старики. Надо еще машину. Достаточно "Жигуля". "Десятку". Но чтобы никогда не ломалась. Именно, никогда. И бензина всегда хватало. Не то, чтобы совсем не заправляться, но чтобы не было так: едешь, надо, а тебе - бац! И шиш. Так мне не надо... А самое главное...
  Немного прожив, я все-таки хочу узнать всю правду про вас, ваше облако и этот чумовой Черноярск. А после этого я хочу стать обычным человеком, без всей этой диковинной мути... Пожалуй, все.
  "Он-я" выпил из котелка, а я, который действительно "я", захотел завыть во все свое несуществующее горло.
  На миг все потонуло во тьме.
  Чувства возвращались постепенно. Сначала зуд на коже рук. Укус комара на мочке уха. Всплывший из бездны, сначала глухой, потом все более явственный и четкий стук колес. Через полминуты открыл глаза.
  Я лежал на нижней полке в плацкартном купе. Вагон качало. Встал и посмотрел в окно. Там все заволокло дождем, сквозь который едва были заметны пролетавшие мимо размытые силуэты деревьев и кустов. На противоположной полке лежала моя шинель. Я развернул ее. На пол упал кинжальчик. Почесал висок и вспомнил. Все-таки это был не сон. Не совсем не сон, но в чем-то не сон. Что-то действительно было. Я старательно ощупал поднятый с пола ножичек, потом припомнил и снял ножны. Клинок из темной стали блеснул ровным ртутным блеском.
  - Спрячь. Себя понять все не заставишь.
  Рядом со мной присел Костян. Он поставил на стол чай и блюдце с пряниками.
  - А Ленчик где? - Спросил я его.
  - Два часа назад сошел. Ты что, забыл? Прощались - плакали. Едва Ленчика из вагона выгнал, а ты чуть стоп-кран не сорвал. Забыл?...
  В моей голове не было ни единого следа памяти об этом. Я мотнул головой. Костя сочувственно вздохнул.
  - Фаза три.
  - Какая еще "фаза три"?
  - Фаза возвращения домой. Пей чай и поспи. Тебе ночью выходить.
  - Где выходить?
  - Как где? В Бакланске. Тебе же в Бакланск надо?
  - Да. - Ошеломленно выдохнул я. Костя ушел.
  Я сходил в туалет. Опять в вагоне из пассажиров был я один.
  Глубокой ночью поезд остановился. Костя открыл дверь, поднял площадку над ступеньками и на прощание похлопал меня по плечу своей громадной ладонью. Я не нашелся, что сказать и обнял его, уткнувшись головой в синий китель. Накатило влажным на глаза, едва удержался и без лишних разговоров сошел на перрон. Оглядываться не встал. Проходя мимо, рассмотрел табличку на вагоне. На белой эмали черным было написано: "Черноярск - Бакланск. Персональный дембельский экспресс". Горестно вздохнул. Я стоял около немного подзабытого, но дорогого и родного моему сердцу вокзала, с которого два года назад меня отправляли в армию. Напоследок я обернулся. Поезд, привезший меня, испарился без единого звука. Только маневровые тепловозы урчали, сипло свистя, на дальних путях.
  На вокзале бродили какие-то люди, ждавшие то ли поезда, то ли еще неизвестно чего. Среди них совершенно выделялась, никак не гармонировавшая с окружающими, какая-то странно знакомая дама в синем длинном платье, неподвижно сидящая вблизи спавших вповалку каких-то дурно пахнущих людей бомжацкого вида. Я прошел мимо нее медленно, не отрывая от нее глаз. Она, как будто ощутив мой взгляд, обернулась ко мне и улыбнулась. Эта была та самая индианочка, с которой так внезапно прервались интимные отношения.
  Она встала, подошла и обняла меня за талию. Меня окатило теплом и счастьем.
  - Кто ты? - Осведомился я у нее, не отрывая зачарованных глаз.
  - Зоя Колунова. - Ответила она на чистом русском языке. - И теперь-то я тебя никогда не оставлю.
  Она чмокнула меня в щеку, и, не размыкая тесных объятий, мы пошли прочь.
  
  Вспоминая эту длинную и странную историю, я тревожно думал: А зачем собственно я рассказываю ее? И кому, самое главное, для кого я вспоминаю самое дорогое и чудесное, произошедшее в моей жизни? А дописывая, понял. Не для вас. Вам-то это и так все понятно. Вам это как лаборанту, наблюдающему за спариванием рачков. Главное, что спариваются, а что у них на душе - это для диссертации не суть важно. Но это не значит, что у рачков ничего нет на душе. Не для вашей диссертации душа. Даже у рачков.
  Вспоминал я все это для себя.
  Как вы догадались, все после этого и до нынешнего дня было как по-писаному. Без проблем я получил корочки специалиста по газовому хозяйству, некий непонятно откуда взявшийся армянский родственник с большими связями помог мне устроиться начальником только что построенной котельной. У меня был "Жигуль", неказистый, расцветки желудочного сока, но никогда не подводивший меня. Зоя Колунова, теперь не Колунова, стала матерью троих наших детей. Эта поразительная женщина была действительно подарком судьбы. Сколько живу, столько в этом и убеждаюсь. Аргументатор за эти годы вырос до размеров нормальных для взрослого кинжала и часто помогал мне мирно и в моих интересах решать многие проблемы.
  И никого я больше не встречал. Почти никого. Как-то мне попался на глаза обрывок газеты. На этом клочке был некролог полковнику Приколова, погибшего при невыясненных обстоятельствах. Рядом фотография: не совсем удрученная вдова на фоне роты солдат с ввалившимися носами. Значит, мне тогда повезло.
  Еще я получал письмо. На конверте никаких адресов, имен и прочих пометок. Не было даже печатей. Только отпечаток какой-то миниатюрной лапки. Внутри были этикетки от "АСТРА-С" (того самого года и производства), "Шато-Ламбертен" соответствующего года, корейского седуксена и глянцевая картинка из журнала "Уи" с моей будущей женой в непотребном облачении. И еще одна черно-белая мутноватая фотография.
  На ней была пристанционная сарайка Ленчика, несколько преобразившаяся с тех пор, как я ее видел в последний раз. Стены ее были украшены высокохудожественными изображениями цветов и зверей, над крышей из красной черепицы торчал флюгер в форме петушка. У двери стояла лавочка. Никого из людей на фотографии не было, но я позже рассмотрел тень перед домом, которую оставил снимавший. Трудно судить, кому она принадлежала, но у меня не было сомнения в том, что это был Ленчик.
  На обратной стороне фотографии был следующий текст:
  "В чем же заключается природа желаний? Человек стремится к тому, что у него нет. Если у него многого нет, то он желает то, что есть у других. Если же у него всего навалом, то он стремится к тому, что нет ни у кого. Этими желаниями определяется жизнь любого человека. Но желания эти непостоянны. Если желание сбывается, то оно уже перестает быть желанием. Все равно как достигнув какой-то звезды, убеждаешься что всего лишь очередное солнце. С каждым исполненным желанием что-то исчезает в душе, обращается в пустоту, гложущую и томящую. Человек, достигший исполнения всех желаний, становится пустым. Отсутствие желаний у человека определяет то, что он уже не человек. Человека в глазах других определяют его желания, их уровень и размах. Но об одном и том же человек может желать в разное время по-разному. Распространенный пример: человек мечтает о миллионе долларов, но когда поймет, что если реально получит миллион долларов, то его просто убьют то ли завистливые соседи, то ли откровенные бандюги, как сильно изменится, и больше к плохому, его жизнь, понимает, что лучше мечтать о несколько меньшей сумме, которая не создавала бы неприятных обстоятельств, связанных с выполнением желания. Отсюда получается, что если что-то желаешь и желаешь, чтобы желание действительно исполнилось, нужно досконально обдумать все, связанное с этим желанием и особенно с его реализацией. И часто, если хорошенько подумать, понимаешь, что желание на самом деле должно быть несколько иным, если вообще не другим. Время меняется, вместе с ним меняется ситуация, в связи с этим меняются и обоснованные желания. Разве будет человек мечтать о миллионе долларов, если на них можно будет купить только коробок спичек? Действительно желанием можно назвать только то желание, которое пронесено без изменения в основной формулировке через длительное время и множество жизненных обстоятельств. Такие сокровенные конкретные желания и считаются настоящими. Что было бы, если исполнялись сиюминутные, порой никчемные и просто дурацкие желания?"
  Вместо подписи было нарисовано облачко розового цвета.
  
  Мое письмо подходит к финалу. Я уже чувствую, как устали и подрагивают ваши тонкие пальцы, перебирающие эту исписанную ленту. Но вместо подписи на этом месте меня ждал финал иного рода.
  Наступил тот самый момент, который я тогда пожелал. Я все понял. Все желания исполнились, и стало так пусто на душе, что я позабыл, зачем же я вообще начал писать это письмо? Только через несколько минут я смог взять себя в руки. Еще не все потеряно. До восьмидесяти еще больше половины. В своих комнатах спят дети. В спальне уже устала меня ждать и мирно дремлет прекрасная и вечно желанная супруга. Ералаш на работе в связи с ремонтами и подготовкой к отопительному сезону. Еще много чего мне осталось в этой не отмеченной ранее запланированными желаниями жизни. Теперь я буду жить только их последствиями, узнаю всю цену своим дембельским мечтам.
  Иногда я прихожу на вокзал и бесцельно брожу, разглядывая составы вагонов. Мне иногда кажется, что еще чуть-чуть и за моей спиной раздастся тот же голос: "Что, солдат, дембель?" Надеюсь, но точно знаю: этого не произойдет. Потому что я этого не пожелал.
  Однажды я даже съездил в Черноярск. Не тот в вечном мае, а наш, то, что от него осталось. Один лесовик из деревни за блок "Честерфилда" и коробку консервов "Кильки в томате" провел меня топкими тропами вдали от дорог через провалившиеся заграждения на закрытую территорию. Молодой березняк гордо возвышался на непонятных бетонных искореженных развалинах. В ямах, полных черной воды, плавали гнилые доски и бревна. В неподвижном затхлом воздухе не раздавалось ни единого звука, кроме шума листвы на трепещущих под тяжелым влажным ветром деревьях.
  Случайно я наткнулся на холм с покосившейся на вершине табличкой. Едва разобрал каракули: "Захоронение Љ 3. Май 1988 г. 148 рабочих. Цех дегидрирования. Цех фильтрации. Жилфонд ул. Туш...ова. Следующая санобработка июнь 1996. Опасно!" Легкий розоватый пар поднимался над холмом. Я не стал задерживаться и быстро ушел оттуда и больше не возвращался. Вторая "явная" поездка в Черноярск не произвела на меня особого впечатления.
  
  В тихом озере тихие черти сидят. Неинтересные черти, хоть и черти. Если черти, тогда что сидят? Или они не черти? И почему в озере? Если сидеть, то почему в озере? И почему тихо? Почему чертям надо сидеть именно в озере? Или только чертям можно сидеть только в озере?...
  Я сейчас упорно и обоснованно со всех сторон мечтаю о том, чтобы меня поглотило розовое облако. Странно это? Безусловно. У меня есть все, о чем может желать средний даже для статистики человек. Но разве даже тот, у кого есть все, не может желать еще о чем-либо? Нет, мне не надоела моя реальная жизнь. Наверное, я сам надоел себе. Из-за этого я совершил свою вторую поездку. А ездил за своими иллюзиями, которые рассеялись розовым дымом так давно, что уже трудно вспомнить лица Ленчика и Костяна. Я искал их, ездил в те же места, но халупы Ленчика не существовало на том самом месте, как будто ее вообще не было.
  Но зато я наткнулся на Опарыша из Ленчикового "розового" воспоминания. Он уже не шатался по свалкам в драненькой телогрейке, а держал несколько привокзальных ларьков и в серебристом костюме с оттопыренными деньгами и пистолетом карманами разъезжал на "Лексусе" с долговязыми дамочками в мини-юбках и с лицами как у испуганных лошадей. Подойти к нему и что-либо расспрашивать я не решился.
  Я задавался вопросом, почему я тогда сразу открестился от розового облака? Оно исполняло желания по-своему, с некоторым вывертом, но это же зависит от самого человека в первую очередь, а потом от розового облака. Почему я тогда не пожелал остаться? Видимо, поэтому я выл тогда, наблюдая за неконтролируемым самим собой, сочиняющим свою собственную будущую жизнь.
  
  Любому живущему ясно, что жизнь следует множеству твердых и не очень твердых правил. Этакие неписаные или писаные законы жизни. Начиная от закона необходимости дышать более-менее пригодным воздухом до более частных и мелких законов.
  Все подчиняются своду основных жизненных правил - законов. По мере разделения общества на все более и более мелкие группы законы для причастных к этим группам становятся все многочисленнее и необязательнее. Традиции цивилизации, законодательство государства, нормативные акты региона, привила порядка организации, понятия группы, личные принципы... В этой вертикали подчиненности человек пропадает, остается зарегистрированная личность, подающая признаки жизни, обладающая набором прав и обязательств, регулирующих почти все ее телодвижения. Но что остается за пределами этой регламентации? Что достается самому человеку по его разумению и возможностям? Немного? Да, немного. И при этом многое? Да, многое.
  Мне же тогда довелось быть в точке, где сходятся пространство, время и желание что-то изменить и определить. Я до сих пор так и не понял одного: Почему я не был способен повлиять на собственный выбор, оставаясь при этом бессильным наблюдателем?
  Часто соображая на эту тему, я определил, что в этом для меня был важный урок. Я меняюсь - меняются мои желания. И чтобы понять это и уже больше не мучаться желаниями. Тот "он-я" все-таки был прав. Безусловно, кое-что нужно было подкорректировать исходя из позже приобретенного опыта. Позаботиться о будущем жены и детей. Все-таки я был в молодости эгоистичен, и нисколько не осознавал этого. Сейчас я другой, и по большому раскладу доволен тем, что мне досталось. Но надеюсь, что мои дети будут сами способны желать и реализовывать свои желания.
  Тогда со стороны я желал многого: прогулок по Луне, полетов над Сатурном, сказочных переживаний, удивительных собеседников, золотых гор, шоколадных ущелий, царств покорных красоток и прочее, прочее, прочее. Но, каков бы ни был размах мечтаний, это все равно определяет меня как личность, желающую вдоволь поесть, поспать, избежать труда, получить без усилий множество материальных благ. В этом я ничуть не отличаюсь от тушканчика. А тушканчик, против воли запущенный учеными в ракете в космос, еще с моей точки устремлений счастливее, чем я. Получается, что желая что-либо я уподобляюсь тени того, кто реализует для себя мое желание.
  
  Почему я все это все-таки дописал и несмотря ни на что послал вам? Да. Я знаю, что вы тотчас догадались. Вам же как господину, хоть и тушканчиков, многое посильно. Господин даже в ваших масштабах остается господином. Примерно так же, как пчеловод поклоняется в меру своих способностей царице улья и в какой то мере подвластен ей. Можете вы и контактировать с розовым облаком. Откуда я это знаю? Догадываетесь, что я достаточно наблюдателен, чтобы не заметить связь тушканчиков и розовых испарений. Я могу только надеяться и покорно просить вас о том, чтобы вы в силу своих сил и, естественно, желаний подсобили мне в моем стремлении. А взамен, так и быть, будет отапливаться безо всяких возражений и споров ваша жилплощадь на той температуре, какой пожелаете. Нужен Ташкент? Будет. Конечно, если в ответ будет розовое облако. Да, это не так уж много, что я могу предложить вам. Но я предлагаю то, что в моих силах, за то, что в силах ваших.
  
  И на самый распоследний последок:
  Цитата из краткого словарика среднеазиатского мистика-энциклопедиста:
  "Тушканчик - это маленький азиатский кенгуру без сумки. Почему без сумки? А зачем маленькому зверьку сумка, ведь все равно большие отберут. Пусть лучше сразу будет без сумки, меньше приставать будут."
  Для таких маленьких потому и существуют маленькие правила, которые определяют им щадящее существование в мире, подвластном большим. И потому у тушканчика могут быть только правила, подходящие к нему. И одно из них мне стало неведомым образом известно.
  И вот это правило тушканчика: будь тушканчиком, если чем другим быть не можешь. Это лучше, чем вообще не быть.
  Так и будь, Тушканчиков, тем, что ты есть на самом деле.
  
  До скорого и взаимовыгодного контакта Ваше розовое ничто
  
  Эпилог - 1
  
  Сверток с текстом закончился. Тварь в костюме почесала проворной лапкой за ушком, блеснуло глазами-бусинками, спрыгнуло на пол и побежало через коридор в другую комнату.
  В той комнате, совершенно темной, слышался приглушенный писк и барахтанье. Существо вошло и грозно цыкнуло на возившихся невидимок. Сразу же стало тихо.
  Тварь прошлась в темноте и запрыгнула на какой-то темный предмет, схожий на большой вытянутый мешок, лежащий на полу. От этой вещи отвратительно пахло.
  Существо пробежалось по этому мешку до одного конца и откинуло толстую ткань. Под тканью было лицо мертвого среднеазиатского мужчины средних лет. Тварь с усилием открыла рот у трупа, приблизила свою мордочку и дохнула Розовый пар тяжелой струей обмыл неподвижное лицо, которое через минуту начало подергиваться.
  Бывший мертвец, опираясь на непослушные руки, приподнялся и сел. Куски ткани, покрывавшие его, ворохом свалились на его колени.
  Опять раздался писк, но существо в костюме, сидевшее рядом с человеком, еще раз грозно уркнуло на пищавшего и восстановило тишину. Оживший беспомощно огляделся в темноте и хрипло ругаясь на непонятном языке встал. Тварь звериным мелким бегом направилась в коридор, человек послушно пошел следом.
  Существо открыло тяжелую входную дверь, вывело незнакомца в подъезд и на прощание дало ему паспорт какой-то азиатской страны с мудреным гербом на светло-зеленой обложке с вложенными в него бумагами и полуметровый бумажный сверток с чем-то длинным и тяжелым.
  Дверь беззвучно закрылась, и человек на площадке остался один. Он раскрыл паспорт, и из него на пол упала бумажка.
  На ней в детской манере были нарисованы деревья и серое здание с трубой, из которой плыли клубы розового дыма. Над дверью этого здания была нарисована маленькая вывеска "Котельная", к которой вела прерывистая линия, заканчивавшаяся у порога стрелкой. Над стрелкой был нарисован человек, шедший в сторону котельной и державший в руках большой желтый меч.
  Незнакомец раскрыл сверток. В его руках засверкал богато украшенный самоцветами старинной выделки золотой кинжал.
  
  Эпилог - 2
  
  Да, ты прав, читатель. Это все - ни о чем. Как и твоя жизнь, полная несбыточных желаний. Была бы твоя жизнь "о чем-то", стал бы ты это читать?
  Ты тогда бы все знал наперед.
  И не жалей о потраченном времени. Лучше таким образом потратить время, чем так, как ты обычно тратишь.
  Желаю желать.
  
  Август-Сентябрь 2007 г. г. Кунгур
 Ваша оценка:

Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"