Ушаров Александр Викторович : другие произведения.

Бакир

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Психологическая драма
  
  
  Борис Прицкер
  
  Бакир
  
  
  Шурик Мурик, осень 92го, центральный наркологический диспансер, город Башмак.
  
   Кто же знал, кем окажется этот Бакир - маленький, коренастый, похожий на медвежонка парень с косматой копной волос и затаившейся в уголках раскосых глаз тоской. Тоской по бьющейся на шее жилке...
   Они пришли сумбурно - как ураган, как смерч, словно празднуя непристойный, оскорбляющий всякую веру праздник - Бакир, Боря и девочка по имени Лора. И, смеясь надо мной, полуголым и скомканным, они протиснулись внутрь, чтоб раствориться во мраке. Ибо мраком и были они...
  - Что ж, проходите, - бросил я в тусклые спины. - Хозяин гостю раб.
   А между тем засасывало, швыряло на привычные рельсы...
   Вот уже и бутылка водки на столе отбрасывает блики на потемневшие от времени и бесчинства стены. А снеди, снеди! Здесь и исполненные полового изнеможения огурчики, и копчённые окорочка, и плачущая жиром сёмга! А свежайшие лепёшки, покрытые кунжутным семенем и кольцами жареного лука! А пахнущая летом кинза! И всё это мечет Бакир, словно фокусник, из хрустящего базарного пакета, и веселеет темень от духа спиртово-рыбьего, и тени под потолком уж не мечутся более, но заходятся в эдаком лихом, если не безумном, танце.
   Набросились. Заскрежетали. Рвётся плоть в ловких пальцах, тает жир на губах и волна чего-то животного захлёстывает и смывает границы.
   И вот уже Боря впивается (пока ещё взглядом) в дивную (после выпитого) прелестницу и плетёт кружева, плетёт.
  - Моя незаурядность уже тогда проглядывала наружу...
  (Ах, Лора, Лора!)
   - Я не просто ювелир. Я - ювелир с большой буквы. Его Величество Ювелир! Ибо в возрасте, до неприличия зыбком, открылась мне песнь металла...
   (Ах, Лора, Лора!)
   А она уже застыла, уже смотрит с немым полустрахом-полувосторгом, ибо не видела таких; нет во дворе, в микрорайоне нет. Нет! Нет!
   И пошли тосты - за былое величие и за будущее.
   - Тер аствац! - говорит Боря. - Сгинь нечистая сила, останься чистый спирт! Не подумай господи, что пьём - лечимся!
   Раз - шумный глоток, дзинь - лопается стекло в сильных пальцах. Ах, Боря! Ах, чародей! Разжёг-таки, разжёг искру в помутневшем Лорином взгляде. И вот уже не тлеет она, а разгорается, полыхает...
   А Боря снимает рубашку - жарко ему. Ну а там, конечно, Аполлон - тут уж не соврать! Анатомический атлас - наглядно! Рельефная карта местности, просто дух захватывает!
   (Бедная Лорочка, пропала Лорочка!)
  - И хотя, - говорит Боря, - как штангисту мне прочили большое будущее -
  сердце не обманешь. Я - Ювелир!
  Рука с наманикюренными миндалинами протягивается к Лориному лицу. На длинном пальце блестит изумрудный перстень, купленный по случаю у цыган.
   - Моя первая работа, - Борин голос стелется шёлковой лентой. - Увидев этот перстень, мой мастер сказал: "Ступай, сынок. Мне больше нечему тебя учить".
   Он умолкает. Проводит пальцем по её щеке. Берёт за руку и уводит в спальню. Стихает никогда не звучавшая музыка. Мы с Бакиром остаёмся одни...
   Я ждал своего часа. Ждал, словно шакал, пока повелитель насытится, чтобы наброситься на свежее, ещё дымящееся мясо и осквернить его зловонным дыханием падальщика.
   Бакир был мрачен. Мрачен изнутри. Молчание, испачканное его душевными миазмами, давило и мучило. Я спросил:
  - Ты тоже ювелир?
  Бакир зашевелился. Расправил плечи. Заурчал. Со свистом втянул воздух и пово
  рошил обгрызенными пальцами в спутанных космах.
   "Медвежонок", - невольно подумал я и словно услышал, как от воздвигнутой внутри, в самой его сути, плотины откололся маленький камушек. Маленький-премаленький. И засквозило, забрызгало...
   - Да... Нет..., - сказал он. - Я голубей любил... держать. И жаренных любил. И их яйца пить. И запекать в золе, когда уже птенчики. Ну, знаешь, потрясёшь, а он там пищит, шевелится...
   На мгновение он замолчал, словно вдруг провалившись в себя. Потом принялся остервенело глодать большой палец. Затем открыл рот, и странные отрывистые фразы вновь посыпались из него, как сахар из дырявого пакета.
   - А управдом, сука, против был. Голуби ему, видишь ли, весь двор загадили... Милицию вызывал, ядовитое пшено по двору разбрасывал. Прижал, в общем...
   Ну, как прижал, так я им всем головы поотрывал и вниз сбросил. Во двор.
  Он снова умолк, видимо, вспоминая. Потом добавил:
  - Штук, думаю, с полсотни... Пусть, сука, подумает, что отскребать легче -
  дерьмо или мясо.
  Я опешил. Я не этого хотел. Я праздновать хотел, веселиться. Любви хотел -
  скорой, необременительной. Пусть грязи, но пачкающей, а не клеймящей. А он?! Хлещет меня своими застоялыми помоями! Какого чёрта, спрашивается?!
   Бакир вдруг переменил тему.
  - А потом..., - сказал он, - потом к сестре Бек стал похаживать... Ну, он на юве
  лирке мастером, или вроде того... А мой дом как раз напротив. А я... А я давно уже за ними приглядывал! За Дядягришами, за Жоржиками, там, всякими. Как они там в деньгах, да в роскоши, народность малая! Ну, я им то шины проколю, то в окно шашку дымовую. Вот уж не думал, что коллегами станем. Однополчанами...
  В общем, пристроил Бек меня к себе - золото плавить. Ну, плавить так плавить,
  работа не пыльная. Взял чистоган, в тигель засунул, пока плавится, лигатуру высчитал, замешал, поболтал и вылил. Красивый слиточек получается, как хлебушек - снизу жёлтенький, сверху бурая окалина. В неделю килограмма полтора чистоты перегонял.
   Вдруг - мысль шальная. Дай, думаю, грамм меди лишний добавлю, чего будет? Добавил. Выдал мастерам оборотку. И ничего - все изделия выдержали пробу. Добавил ещё грамм, то есть там уже пятьсот восемьдесят третьей близко не пахнет, а пробу проходит. Тогда я ещё грамулю. И всё. Вся недельная работа с комиссии развальцованная пришла. Тут кипеш, народ, как тесто, бродит. Ну, я, конечно, повинился. Дескать, говорю, в расчетах ошибся - с кем не бывает. А что маслокрады наши недельку задарма повкалывали, так то им же и на пользу - как разгрузочный день или вроде того.
   С тех пор я на килограмм золота два лишних грамма меди добавлял. Стабильно.
   Он взглянул на меня и улыбнулся. Улыбка получилась чудовищной. Мне почудились волокна голубиного мяса, застрявшие между его зубами.
  - А это, - продолжил он, - двенадцать грамм в месяц. Если в цепи продавать -
  двенадцать сотен, представляешь?! Как раз четыре моих зарплаты!
  Вдруг комбинат большой заказ на цепи получает. Ну и мне, конечно, работы
  прибавилось. Вместо полутора - десять килограмм в неделю. Сечешь поляну?
   Бакир встал и вывернул на стол карманы. Я уставился на две толстенные пачки ассигнаций.
  - Скоро всех куплю! - сказал он и налил себе водки. - Всех и вся!
  Он выпил. Мне стало страшно. Словно в щёлочку глянул я на нечто мелкое и
  слабое и признал зверя.
   За стеной застонала Лора. Без натуги и притворства. Без желания угодить, но по необходимости. Искренне, одним словом.
   Бакир сел. Его забрало вновь надвинулось. Он уставился невидящим (ненавидящим) взглядом в стену. Видимо, не любил он чужих стонов.
   А стонали, я вам скажу, здорово. Образцово-показательно стонали, товарищи...
   И всё, мираж пропал. Тоскливые пустыни взорвались тюльпанами. Бакир пусть тонет в своём гумусе. Моё место там, на утоптанной почве банальных человеческих удовольствий.
   Вышел Боря. Вытер рот тыльной стороной ладони. Поддёрнул зипер. Почесал расцарапанную шею. Налил водки. Выпил. Сально усмехнулся. В общем, расписался в своём великолепии.
  - Кто следующий? - весело спросил он.
  Мне показалось, я услышал, как на дно тёмного Бакирова ущелья посыпались
  камушки.
   Чёрт с ним! Плевать! Я следующий! Конечно я следующий! Выпив водки, я вошёл в спальню...
  Нет, шакалы - не львы! Шакалам не кричат: "Разорви меня, сукин сын!" Никто не хочет быть разорванным шакалом. Не престижно. Удел шакала - смесь лести и насилия. Елей и полынь. Розги и таиландский массаж слуха.
   В спальне всё было как всегда: вначале удивление и недоверие, затем ленивая, полная отвращения, обречённость. И лишь когда всё позади - саднящий тоской вопрос: "Если исторгаемое столь мало, почему же так необъятна остающаяся после пустота?"
  ...Так было всю ночь: в спальню - пустота, назад - сумрак Бакиров.
   Чудовищна жизнь во мраке. Ничтожны и жалки твари блуждающие. Лишь стремление заполнить движет ими, но не то хватают в впотьмах, и это "не то" выжигает в их душах новые дыры и пустоши...
   И приходит великая жажда. Жажда - смертный грех! Прокляты жаждущие!
   А что Лора? А Лора что!
   Тьма мы. Из тьмы пришедшие и тьму рождающие - поколение уродов, пащенки бездуховности!
   Рассвет заплевал нас белыми пятнами, подчеркнул бледность лиц и убогость декораций. Отсюда хотелось бежать и никогда не возвращаться...
   На улице скрипнуло колёсами такси. Боря сел впереди, мы втроём - сзади. Ехали молча. Когда проезжали базар, Бакир попросил остановить.
  - Я сейчас, - бросил он и вышел. Вернулся через пару минут с огромным буке
  том роз. С действительно огромным. Открыл дверцу, сказал:
  - Это тебе, Лора.
  И ушёл. Растворился в утренней кутерьме. В лучах восходящего зимнего
  солнца...
   Остаток пути молчали. Запах роз душил и обличал. Я не помнил другого такого серого солнечного утра. Меня словно макнули в белое, но я не посветлел - лишь почувствовал разницу.
   Лора плакала. Шипы кололи ей ладонь, но слёзы по её щекам текли не от этого.
  
  Блаженны мученики, не знающие иного, но прокляты познавшие. Ибо в сравнении боль, ибо сравнившим даже розы не колют, а жгут пальцы.
  
   Так мы и жили - смалывали милостиво отпущенное нам время в никчемную труху. Теряли любовь, так толком и не познав её. Утрачивали способность любить, как таковую, чтобы потом тыкаться слепыми щенками в пространстве, ища путь по звёздам, которые светят не нам...
  
   Пришла весна - время любви, время насилия, время смутное. Ростки взломали асфальт, плющ впился в кирпичные стены зданий - полулаская, полудуша. Загромыхало, вздрогнуло. Ожил в деревьях сок, вскипела кровь в стылых венах, множа добро и зло. Добро - открыто, не таясь, зло - схоронившись до времени.
  
  Весной Бакир полюбил...
  
  
  1
  
  
  Весна 91-го.
  
  
  Ах ты, мимолётная радуга счастья, пёстрый хор пьяного многоголосья!
  
  Ступени, ступеньки, ступенечки - серые свидетели времени, бегут, петляя, по полутёмному подъезду мимо сальных надписей и жженых спичек в чёрных жабо, туда, где уже открыта дверь и танцуют пары и клацают стаканы и челюсти...
  А вот и Наташка-именинница, глаза - горящие вишенки; глядите, мол, какая я - всеми любима и почитаема!
  Смотрят отец и мать - и действительно, от гостей в комнате не протолкнуться, хотя и всё больше пожухлые, как осенняя листва, лица. И ничего, что половина месячной зарплаты уже по столу размазана, да по полу раскидана - чего только не сделаешь ради любимой дочери!
  Счастливы родители. Раз столько друзей - значит не зря, значит достойна! Слёзы умиления текут по морщинистым щекам и надорванные непосильным трудом мышцы сжимаются в сладкой истоме.
  А потом собираются - тихо, деликатно. Чего уж там, дело молодое.
  - Пойдём, - говорит отец и тянет жену за руку.
  - Пойдём, - соглашается она и на прощание оглядывается на дочь.
   А та сидит, улыбаясь - настоящая красавица: коса тугая, как плеть, румяные щёки, алый бархат губ - всё упругое, молодое...
  Напротив - восторженный взгляд Бакира, но смотрит он не на именинницу, а на ту, что сидит рядом с ней по праву первой подруги. Смотрит и не сводит глаз.
   А смотреть, братцы, есть на что! Там, с вершины, как уголь чёрной, начиная, по локонам, по завитушкам непокорным, глупым, скользит взгляд, торопится по нежнейшему персику лица, по шейке туда, где притаились над ключицами мятые впадинки...
   И застыл Бакир, околдован. Спелёнут, словно смирительной рубашкой, тёплым, исходящим от лица девушки, сиянием.
   - Оля! - позвал кто-то.
   Она обернулась на голос, бросила пару слов и расхохоталась - плеснула звоном колокольчика. Вдруг заметила наблюдающего за ней Бакира. Улыбнулась с этакой толикой горьковатой строгости во взгляде (чтобы никто лишнего не подумал) и говорит:
  - Бакир, вы мне "оливье" не передадите? Вас ведь Бакир зовут, правда?
  И Бакир передал, заулыбался. Так они и улыбались друг другу в этом притоне,
  полном сатрапов и палачей. А когда Наташку, пьяную уже и от того вдвойне тяжёлую, поволокли в ванную, чтобы там распять и надругаться, Бакир с Олей летели
  вниз по лестнице, и матерная брань, несущаяся вслед, не имела к ним никакого отношения.
   На улице звёзды осыпали их серебристыми блёстками. От прикосновения её руки Бакир вздрогнул. Спросил:
  - А как же она? - и мотнул головой в сторону светящихся в вышине окон.
  - Не думай о ней, - Оля провела ладонью по его колючей щеке. - У неё это
  часто так заканчивается. Думай лучше обо мне.
  - Да я... Да я и так..., - Бакир привлёк Олю к себе. Её ладонь упёрлась ему в
  грудь, и тотчас словно стена легла между ними. Бакир в смущении отпрянул.
  - Никогда не надо торопить начало, - сказала Оля. - Начало, Бакир - самая
  важная часть любого повествования.
  "Начало!" - внутренне возликовал он. "Она сказала - начало! Так значит..."
   О боги, эти слова! Это же чистейшая музыка!
   Ему вдруг захотелось плакать от счастья, такого доступного и близкого и, плача, пасть ниц и прижаться щекой к этой маленькой, зажатой в чёрный акрил чудо-кегельке.
   Из раскрытого окна раздался взрыв смеха.
  - Пойдём отсюда, - сказала Оля, и они двинулись к стоящей поодаль Бакиро
  вой шестёрке. Под звёздами, светившими в эту ночь только для них одних.
  
  
  2
  
  
  По дороге заехали на базар. Взявшись за руки, носились тёмными рядами, то и
  дело наступая на спящих торговцев и разбросанные по полу фрукты. Оля хохотала. Бакир был счастлив. Она была первым человеком, которому было весело в его компании.
   У западного входа они разбудили зарывшегося в ворох тряпья крестьянина и купили арбуз - большой и круглый, как школьный глобус.
  - Куда поедем? - спросила Оля.
  - Не знаю, - пожал плечами Бакир. - А куда ты хочешь?
   - Нууу..., - Оля задрала голову. - А покажи мне свою работу. Ты ведь на ювелирном работаешь?
   Бакир ответил не сразу. Засмотрелся на её проступающий сквозь темноту силуэт.
  - Бакиир!
  - А... Я... Да, конечно.
  Снова сели в машину. Минут через десять подъехали к кирпичной трёхэтажке с
  длинными рядами слепых окон. Полусонный сторож пропустил их внутрь.
   В цеху она бегала от верстака к верстаку, и её восторженные возгласы отскакивали от стен, как мячики.
  - Бакир, Бакир, а это что?! - она указала на насыпанную в поддоне рыжую
  горку.
  - Опилки.
  - Золотыыые?!
  - Да.
  - Господи, много как! Их что, прямо вот так здесь и оставляют?
  - Да.
  Оля взяла в руку тяжёлый четырёхгранный брусок. Свет люминесцентных ламп
  лениво играл на полированной поверхности.
  - И это тоже золото? - спросила она в благоговейном ужасе. При этом глаза её
  сделались круглыми, как пуговицы. У Бакира, внимательно следящего за ней, от избытка чувств закружилась голова.
  - Золото, - как в полусне повторил он за ней.
  - Золото!!! - выкрикнула она и закружилась по цеху. - Там царь Кощей над
  златом чахнет...
  
  - Скажи, Бакир, а вы его вот так, в столах, оставлять не боитесь?
  - Нет.
  - И что, никогда ничего не пропадало?
  - Нет.
  - ???
  - Мы тщательно подбираем кадры.
  - То есть?
  - Когда приходит новый ученик, ребята подбрасывают ему золото...
  - Как это - подбрасывают?
  - Мастер посылает его что-нибудь взвесить - весы на каждый цех одни, кто-
  нибудь оставляет на них кольцо...
  - И что?!
  - И всё. Если кольцо исчезает, хозяин начинает его искать. Публично. Громко.
  Словом, даёт последний шанс. Потом запирается дверь..., - Бакир на мгновенье умолк.
  - И что дальше? - нетерпеливо спросила Оля.
  - Дальше? Дальше он пишет заявление об уходе. Тут же в цеху. Поэтому одну
  руку стараются не калечить.
   - Жуть! - восторженно произнесла Оля. - А не слишком ли вы на расправу скоры?
  - А это не расправа. Это скорее акт милосердия. Не надо таким людям с золо
  том работать. Они для него слишком слабы.
  - Золото манит нас, золото опять обманет нас, - продекламировала Оля. И
  вдруг спросила с вызовом:
  - А ты? Ты достаточно сильный?
  Бакир задумался на мгновение.
  - Не знаю. Но, во всяком случае, золотое кольцо мне не цена.
  
  Потом спустились в литейку. Бакир показал ей, как плавится металл, как бегут
  по стальным канавкам огненные ручейки и застывают, покрываясь бурой коркой. Как серебро, золото и медь пожирают друг друга в неистовом буйстве страстей; благородные металлы лениво наплывая, медь же, словно разваливаясь и сгорая, превращаясь в маленькие зыбкие скелетики.
   Оля стояла возле Бакира, чуть позади; он чувствовал нежные лепестки её дыханья. При каждом всплеске бушующей в графитовом тигле стихии она вздрагивала и прижималась к нему и он поймал себя на мысли, что нарочно дёргает держащую тигель руку...
   У Бакира на верстаке лежала груда толстых, с палец, цепей. Она запустила в них свои пальцы. Вытянула одну и примерила на шею.
  - Господи, как же их много! И ты держишь их просто так у себя на столе?! В
  охраняемом спящим сторожем здании?! Ведь если они пропадут, тебе вовек не расплатиться!
  Бакир опустил голову и уставился в пол. Потом нахмурился
  чему-то своему, и кожа на его лбу собралась в гармошку.
  - Это мои цепи, - тихо и как-то упрямо сказал он.
  - Твои цепи?! Но ведь их здесь килограммы!
  - Да, в этой куче их около полутора, - он помолчал. Потом вдруг добавил:
  - Я обеспеченный человек, Оля.
  - И что мне с этим делать? - весело спросила она.
  Он бросил на неё грустный взгляд. Сказал:
  - Я готов разделить это всё с тобой.
  Оля вздрогнула. Лицо её стало серьёзным.
  - Бакир, два часа назад ты ещё не догадывался о моём существовании.
  Он кивнул, плотно сжав губы. Потом сказал:
  - Да, это так. Два часа назад я думал, что жизнь - это вереница серых, ничего
  не значащих дней. Цепь нелепых, не имеющих никакого смысла событий. Пустая подарочная коробка, которую по ошибке забыли заполнить.
  Он замолчал на мгновение, поднял голову и посмотрел на неё долгим взглядом.
  Затем добавил:
  - Жизнь, в которой есть ты, не может быть пустой.
  Оля отвернулась. Окошечко муфельной печи отбрасывало
  на её лицо багровые отсветы.
  - Бакир, ты меня пугаешь, - сказала она, не глядя на него.
  - Но почему?! Разве быть любимой - это так страшно?
  - Но ведь ты же меня совершенно не знаешь!
  - Зато я знаю себя. Мне никогда ещё не было так хорошо. Нет, не так... Мне
  вообще ещё не было хорошо. Я даже не знал значения этого слова. Ты понимаешь меня?
  Ольга молчала. Тогда вновь заговорил он.
  - Мне не ведомо, откуда берутся слова, вылетающие сейчас из моего рта, такие
  лёгкие и складные. До сих пор я жил как в тумане. Плотном, сером, мешающем жить тумане. А с тех пор, как ты вошла в мою жизнь, он исчез. Вот что ты сделала со мной!
   Она молча стояла, облокотившись на подоконник. Испуганная и ошеломлённая. Смолк и он.
  - Понимаешь, Бакир, - наконец произнесла она. - Я только что рассталась с чело-
  веком, которого очень любила. Рассталась нехорошо, не по человечески. Я сейчас просто не способна любить. И не знаю, когда буду снова способна. И буду ли вообще...
   - Это не важно, - перебил её Бакир. - Ты только будь со мной рядом. Иногда. Больше мне ничего не надо.
   И в едином порыве он бросился к ней, упал на колени, прижался к ноге щекой.
  Оле стало неприятно. Она хотела было оттолкнуть его, но почувствовав сквозь чулок влагу на его щеках, лишь запустила свои ногти в косматую гриву и сказала тихо:
   - Медвежонок ты мой, медвежонок.
  
  
  Потом сидели в саду, на бортике замершего фонтана, вслушиваясь в шорохи но
  чи и биение собственных сердец, а золотые рыбки в тёмной воде пускали пузыри и бормотали что-то таинственное и печальное...
   Они молчали, и впервые в жизни Бакира молчание не давило и не привязывало язык к нёбу. Не душило. Не мучило.
   Он мог бы вечно сидеть так - прислушиваясь к её дыханию, ловя носом запахи её тела, впитывая их и запоминая, чтобы навсегда оставить в своём сердце. Ему казалось, она испытывает то же, пусть не так остро, пускай, фильтруя свои чувства через призму недавно умершей любви.
   Он перегнулся и достал из фонтана брошенный туда охлаждаться арбуз. Отстегнул от пояса нож и с хрустом вонзил в лоснящуюся в свете фонарей корку.
   Арбуз был прошлогодним, сладким; Оля ела его, и сок тёк по рукам, оставляя на них липкие полосы...
  Бакир отодвинул от неё горку арбузных корок. Намочил платок. Стал вытирать ей ладони. И запястья. И выше. И вот уже впадинки над локтями, где сока и в помине не было...
  Ему захотелось купать её, ворошить руками шуршащую от лопающихся пузырей пену, а потом вытирать большим махровым полотенцем её всю. Её волосы. Её подмышки. Её промежность. Её ступни.
  Он возжелал вдруг сделать её необычайно счастливой, самой счастливой на свете, и мысли, уж было остановившиеся и давшие покой его косматой голове, потекли вновь, хоть и в другом направлении, но ещё более, куда более стремительно.
  Внезапно Бакир исчез. Растворился в прохладном воздухе весенней ночи. Оля вдруг невероятно остро почувствовала свою одинокость, так, что даже обернувшись, удивилась, увидев его тёмный ссутулившийся силуэт рядом с собой.
  - Эй, ты где? - спросила она.
  Он вздрогнул. Поднял голову и изумлённо огляделся. Увидев её, улыбнулся и
  тихо произнёс:
  - Я здесь.
  Она положила голову ему на плечо, её пальцы коснулись его ладони. Так и про
  сидели они до самого утра, пока не брызнуло с небес золото, разбив волшебное зеркало ночи на тысячи мелких осколков.
  
  
  3
  
  
   Когда он вернулся домой, было уже совсем светло. Не зажигая в прихожей света, он скинул туфли и прошёл на кухню. Мать стояла перед плитой и жарила яичницу. Он подошёл и чмокнул её в горячую, пахнущую едой, щёку.
  - Ты чего, сынок? - в изумлении обернулась она.
  - Ничего, - он пожал плечами и загадочно улыбнулся. И тотчас выхватил из
  яичницы кусок колбасы. Она ударила его по руке - не сильно, играючи. Она забыла, когда в последний раз видела его в таком настроении.
   В кухню вошёл отец, заспанный и угрюмый.
  - Явился, прожигатель жизни, - проворчал он. - Жуёшь уже чего-то? А на еду
  заработал?
  - Отец! - вскрикнула мать.
  - Да ну его, мам, пусть себе ворчит, - Бакир бросил на стол сотенную купюру.
  Заработал, мол.
   Отец рывком отдёрнул стул и сел за стол.
   - Ну вот, дожили, - процедил он сквозь зубы. - Ворьё в собственном доме!
   - Ну, чего ты расшумелся с утра, - напустилась на него мать. - Он же теперь ювелир, приличные деньги зарабатывает.
  - Знаем мы таких ювелиров, видали. Что сестрица его, шалава, перед барчуком
  оглобли раздвинула, что этот... Смотри, ювелир, чтобы он и с тебя каких услуг не потребовал.
  - Да как же ты так, о своих детях-то?! - всхлипнула мать.
  - Ааа..., - махнул рукой отец. - Моих ли? Тут ещё разобраться надо.
   Бакир вздрогнул. Как-то вдруг осунулся. Его глаза, и без того раскосые, сузились в щёлки, а на широких скулах загуляли желваки.
  А отец всё ворчал. Про свою работу и сослуживцев, про скопище повсюду окружающих его воров и бездельников, про несправедливость жизни и несовершенное устройство мира... и заунывная песнь его, проливаясь ядом, отравляла так вкусно пахнущий воздух в кухне.
  Бакир же, обычно внимавший этим излияниям с мрачным сочувствием, понял вдруг, что его тошнит. Тошнит от этого маленького, небритого человека, от его гнусных, пропитанных гнилью слов, от мутных, с красными прожилками, глаз. От тембра голоса. От запаха его пота. Причём тошнит не на шутку.
  Мать поставила перед отцом тарелку с яичницей, а тот всё не унимался, и бубнил, и бубнил...
  Тут что-то лопнуло внутри у Бакира, и его захлестнуло вдруг неистовой чёрной злобой. И от злобы этой и от осознания того, что всё чистое и светлое, родившееся этой ночью, потеряно, и быть может, безвозвратно, волосы зашевелились на его голове и горло заполонила кислая пена.
  В два прыжка очутился он рядом с отцом, схватил его за редкие сальные волосы и вдавил ненавистное лицо в тарелку. Рванул вверх и снова вниз.
  - Бакир!!! - возопила мать. - Ты что! Ты на отца руку поднял?!
  - Да, поднял! - прошипел Бакир и рванув за волосы, вздёрнул кверху перепач-
  канное желтком и кровью лицо. Отец скулил и пытался вырваться из руки, налившейся вдруг чудовищной силой.
  - Тыыы! - шипел Бакир, приблизив своё лицо к отцовскому и брызгая слюной.
  - Сссил моих больше нет...! - и повернувшись к матери:
  - На улице весна, птицы поют... Только у вас здесь мрак...
  - Ну, ты, сука! - он снова ткнул отца в тарелку, - здесь кухня, здесь едят люди!
  Разговаривают, жизни радуются! А ты?! Ненавижу!!!
   Отец скулил.
   - Никогда! - шипел Бакир. - Больше никогда...
   Отбросив голову отца, как ядовитую змею, он ринулся из кухни. Сзади со звоном грохнулась тарелка.
  - Видишь, мать, - услышал он всхлипы за своей спиной. - В собственном до-
  ме жизни лишают...
  
  
   Рванув дверь, Бакир вылетел из подъезда и зашагал через дорогу к зданию ювелирки, где уже собирался торговый люд; стояли грузовики, рефрижераторы и просто легковушки. Здесь можно было купить свежайший творог и сливки из детской кухни, голландский гауда и французский рокфор, копчёную сёмгу и салями. А также мармелад "Лакомка", водку "Золотое кольцо" в полуторалитровых графинах с ручкой, армянский коньяк "Двин", цейлонский чай и многое, многое другое. Ну и, конечно, оружие: долговязые воздушки, "макаровы" со стёртыми серийными номерами, похожие на гнёзда диких ос осколочные гранаты - погрязшим в хищениях и махинациях ювелирам государственные органы правопорядка были плохой защитой.
   Работники ювелирной фабрики обладали двумя качествами, притягивавшими сюда торговцев левым товаром со всего города: патологическим наличием денег и способностью (или необходимостью) держать язык за зубами. Каждый второй ювелир имел хотя бы один тюремный срок за плечами, и повторить сие паломничество не имел никакого желания.
  
  
  4
  
  
   Хорошо, когда суббота, так тихо в квартире и так покойно, тикают ходики над ухом, и тело, хлебнувшее из чаши отдыха сполна, уже разламывает приятная боль...
   Откинув одеяло, Оля выпорхнула из кровати и нагая побежала в кухню. В субботу родители обычно уезжали на дачу, и можно было, не стесняясь пошлёпать босиком по линолеуму, подставляя гуляющему по квартире сквозняку разогретую, со сна, кожу.
   Звонок в дверь застал её за жаркой гренок.
   - Привет, - на Наташкином лице не было и следа от вчерашней оргии. - Не боишься голышом открывать?
  - Кого ещё принесёт в такую рань, кроме тебя, - ответила Оля, пропуская
  подругу внутрь.
  Наташа взглянула на часы.
  - Четверть первого по-твоему рань?!
  - Ну, это смотря кто когда спать лёг.
  - Ага! - воскликнула Наташа и на мгновение заглянула в Олину комнату.
  - А где Бакир? - спросила она разочарованно.
  Оля пожала плечами.
  - На работе, наверное.
   Наташка втянула носом воздух.
  - Но он был здесь?
  - Идём на кухню, следопыт, - Оля повернулась и пошла по коридору. Наташа
  двинулась за ней, пристрастно рассматривая её спину и ягодицы...
   На кухне она цедила чай из пиалы, не отрывая взгляда от жующей гренку подруги.
  - Хочешь тоже? - спросила Оля.
  Наташа замотала головой.
  - Мне после вчерашнего разгрузочный день нужен.
  - А чего тогда так смотришь?
  - Жду, когда рассказывать начнёшь.
  - А чего рассказывать? Сидели во дворе ювелирки у фонтана и ели арбуз.
  - И всё?!
  - Всё.
  - Продешевила ты, подруга.
  - ???
  - Другим он, говорят, цветы дарит. По пятьдесят роз букеты.
  Тем временем Оля доела и поставила посуду в раковину.
  - Ладно, пойду, оденусь, - сказала она, проигнорировав реплику подруги и
  исчезла за кухонной дверью.
  - Ты ведь сама просила, - не унималась Наташа, - любви, мол, на свете нет,
  познакомь с мужиком побогаче. А теперь с ним арбузы кушаешь?! Да Бакира доить надо! Денег у него куры не клюют, а ума - как кот наплакал.
  - Ну, ума у него, положим, поболее твоего будет, - донёсся из квартиры Олин
  голос.
  - Ах так! - обиделась Наташа. - А чего же он тогда молчит всё время? Может
  быть, своё отражение в зеркале увидел?
  - По-моему лучше молчать, чем чушь всякую молоть, как это делает боль
  шинство наших общих знакомых.
   Оля появилась в кухне, на ходу застёгивая джинсы и заправляя в них изумрудного цвета футболку. На шее у неё болталась тяжеленная золотая цепь. Наташка изумлённо уставилась на неё.
  - Ну, подруга, ты даёшь! - только и смогла произнести она.
  - Ничего я не даю! - в голосе Оли сквозило раздражение. - Я не хотела брать -
  он упросил.
  - Вот и правильно. Для вида можно и поартачиться.
  - Да что ты заладила - для вида, для вида... Ты что, не понимаешь, такого, как
  Бакир, обижать грех! Он же святой!
   - Кто?! Бакир святой?! - вскричала Наташка, но тотчас прикусила язык. - А ты и не обижай. Пусть он тебя оденет, обует, а ты ему за это сиськи дай потрогать...
   - Как же я тебя за твой цинизм ненавижу! - перебила её Оля. - Если бы ты только знала!
  - Это не цинизм, моя дорогая, - возразила та. - Это жизнь.
  В этот момент в дверь позвонили.
  Оля открыла дверь и утонула в море роз. Где-то за ними угадывался Бакир,
  сопящий и шаркающий ногой.
  - Господи, прелесть какая! - воскликнула она, и тут же мнущемуся на пороге
  Бакиру:
  - Ну что же ты встал! Проходи скорей!
   Бакир шагнул внутрь. В одной руке у него был тяжеленный бумажный пакет, другой он прижимал к груди кучу свежесрезанных алых бутонов. Он держал их прямо за стебли, в волнении не замечая впивающихся в кожу колючек.
  - Наташка, - закричала Оля, повернув голову в сторону кухни, - иди же скорей
  сюда!
  Бакир, узнав, что она не одна, сконфузился страшно, сделал неловкое движение
  и розы повалились на пол, засыпая босые Олины ноги. Это смутило его ещё больше. Поставив пакет и бормоча: - Я здесь... Я сейчас..., - он опустился вниз и принялся собирать цветы. Когда из-под них показалась Олина ножка, он засмотрелся на неё, и коварные розы вновь выскользнули у него из рук...
   Из кухонной двери вышла Наташа. В изумлении уставилась на алое море и барахтающегося в нём Бакира. Тот, словно почувствовав её, вскинул голову. Их взгляды встретились. Бакировы зрачки сузились, и розы, с таким трудом собранные, вновь рассыпались по полу.
   Бакир и Наташа недолюбливали друг друга. Бакир и Наташа знали друг о друге нехорошее...
  - Ну, - обратилась ничего не заметившая Оля к подруге,- как тебе такой буке
  тик?! Тут их сотня, не меньше!
  - Девяносто девять, - отозвался Бакир. - Чётное число дарить - плохая
  примета.
  - Ты, давай, с пола вставай, математик! - рассмеялась Оля. - Тебе, похоже, с
  этими розами вовек не управиться.
  И она протянула ему руку...
  На кухне Бакир распотрошил бумажный пакет. На столе появились буженина,
  половина копчёного карпа, банка кофе, бутылка коньяка "Ахтамар", лепёшки, виноград, персики и три упаковки мармелада "Лакомка".
  - Вот это мужчина! - сказала Оля, разливая чай в чашки. - Не то, что эта сво
  лочь Вова Рябцев.
   Она на мгновение замолчала. Ушла в какие-то свои мысли.
  - А кто это - Вова Рябцев? - осторожно спросил Бакир.
  - Да, тошно вспоминать, - махнула рукой Оля. Но потом всё же сказала:
  - Парень один. Я с ним около года встречалась. Любила его
  Очень. А он мне изменял на каждом шагу. Тогда я с ним рассталась. В общем, банальнейшая история.
  Она помолчала. Затем добавила, потемнев лицом:
  - После того, как расстались, на следующий день весь город знал, где я его
  целовала, а где облизывала. Сволочь...
  "Боже мой!" - подумал Бакир. "Зачем она так...! Почему при мне...!"
   А Ольга посмотрела ему прямо в глаза и сказала с вызовом:
  - Да, я такая! Когда люблю - всё люблю!
  Потом, видимо выпустив пар, добавила уже спокойней:
  - Это же Азия. Здесь если женщина в проявлениях чувств свободна - она уже
  не человек. Здесь же долбаный этикет соблюдать надо. Хотя, какой уж тут этикет! Я его иногда просто съесть хотела. Прямо со всеми его причиндалами.
  Она умолкла. Скривила ухмылку и сказала, как плюнула:
  - А у них это называется "строчить с проглотом".
  Бакир сидел, опустив глаза. Пунцовый как рак. На разгневанную Олю смотреть
  было одновременно сладостно и страшно.
  - Чему ты удивляешься, Ольчик? - Наташин голос неприятно удивил
  совершенно забывшего о её существовании Бакира. - Мужики же все одинаковы. Им бы только первыми успеть, чтобы потом везде рассказывать: какой я, мол, подлец - разлюбил, бросил, а она страдает, никого другого видеть не может... А попробуй сама сказать, что надоел - что ты! - такого себе врага наживёшь...
  Бакир вспомнил её перемазанное бандитской спермой лицо, торчащее из-под
  скатерти с вытертой бахромой и поднял голову. Наташа поймала его полный ненависти взгляд и осеклась.
   - Не думаю, что все такие, - сказала окончательно остывшая Ольга. - Просто мне, как назло, попадаются одни сволочи.
  - Добрая ты! И глупая! Сколько раз ошибалась - всё никак не научишься! -
  сказала Наташа, отвернувшись к окну. Меньше всего ей хотелось снова встретиться с Бакиром взглядом.
  - Причём здесь добрая?! Что толку в себе злобу носить?! И потом - из-за пары
  подонков веру в человечество потерять? Нет уж, прости меня...
   Она вдруг повернулась к Бакиру.
  - Вот ты, Бакир, смог бы так со мной поступить?
  - Я?! - он испуганно посмотрел на Олю и вдруг неожиданно твёрдо сказал:
  - Никогда.
  И при этом была в его глазах такая мука, что Ольга тотчас пожалела о своём
  вопросе. Милым он был. Милым и в своей любви к ней каким-то ужасно беззащитным. Повинуясь минутному порыву, она перегнулась через стол и коснулась губами его губ.
   Это было отвратительно! Боже, как же это было мерзко! Они были по-настоящему мокрыми, его губы. И пахло от них неприятно. Так пахнут населённые тяжелобольными людьми квартиры. Так пахнет забытая в ведре сырая ветошь.
   Не говоря ни слова, она вышла в коридор. Вытерла рот тыльной стороной руки. Затем прошла в ванную комнату и долго чистила зубы, задумчиво созерцая плавающие в воде розы...
   Позже снова пили чай.
  - Ты уж прости меня, Бакир, - Ольга погладила его по щеке, - я тут сегодня
  много всяких глупостей наговорила.
   Бакир только улыбался. Он был готов выслушать ещё целую кучу глупостей, только бы она не убирала ладонь от его лица. Но она убрала. И вдобавок сказала:
  - Ну, всё, нам пора. А у тебя какие планы?
  "Ты, ты - планы мои, жизнь моя, моя смерть и моё страдание! Без тебя мне не
  дышать, солнцу без тебя не пробиться сквозь туман в моей голове, не разорвать сжимающие сердце кольца ненависти и боли..."
   Вслух он не сказал ничего. Только посмотрел на неё со страхом, словно, так толком и не обретя, боялся потерять навсегда.
  - Слушай, а ты вообще спать сегодня ложился? - спросила она вдруг.
  Он только пожал плечами в ответ.
  - Знаешь что, оставайся-ка ты у меня. Выспись как следует - родители всё
  равно сегодня не приедут.
  "А ты куда?" - хотел спросить он, но не решился...
  Через минуту он уже плёлся вслед за Олей, по дороге бросив на Наташку
  злобный взгляд.
   В её комнате стояло две кровати. Она подошла к одной из них и, сдёрнув покрывало, провозилась пару минут, заправляя выбившуюся из-под матраса простыню. А он стоял за ней, вдыхая её запах, не в силах оторвать взгляда от глупой, спадающей на шею завитушки...
   Потом прощались. Он потянулся к ней губами, но она лишь чмокнула его в щёку и вышла, оставив за спиной его грустный взгляд. И он оказался один. Или всё-таки не один?
  Бакир вдруг заметил, как много Оли в этой комнате. Здесь всё жило и дышало ею.
  Он подошёл к окну и задёрнул шторы. Линии и углы исчезли, остались лишь очертания, запахи и тени. Он закрыл глаза и втянул носом воздух.
  Вот этот сладковатый, с едва различимой горчинкой - запах её духов. А чистый, весенний - должно быть её постели.
  Бакир открыл глаза. Подошёл к шкафу и распахнул створки. Новый сонм запахов хлынул ему в ноздри, наполняя сердце ликованием и восторгом.
  Он подался вперёд. Провёл кончиком носа по свисавшим с плечиков платьям. Зарылся в шубку из искусственного меха. Глубоко, до боли в лёгких, втянул воздух. Потом опустился на колени и достал картонную коробку. Открыл. Бережно, почти благоговейно достал чёрную лаковую лодочку и поднёс к лицу.
  - Как же я люблю тебя! - простонал он, уткнувшись носом в белоснежную
  кожаную стельку.
  Убрав коробку на место, он подошёл к приготовленной для него кровати.
  Опустился на колени, нагнулся к простыне и сразу же понял, что Оля здесь не спала.
   Перешёл к другой. Осторожно снял покрывало. Весенний запах шёл отсюда. И ещё что-то, едва уловимое, но настолько сильное, что слеза скользнула по его шершавой щеке, а ноги подкосились, заставив рухнуть на колени.
   Он лёг в кровать, на простыню, ещё хранившую ничтожные остатки её тепла, частички кожи, волосы, её лёгкое дыхание и долго лежал, уткнувшись лицом в подушку, всасывая, впитывая любимый запах, словно желал собрать его весь, без остатка и унести в себе, оставив комнату мёртвой и пустой.
  
  
  
  
  5
  
  
  
  
  Лишь когда его нос перестал чувствовать что-либо, то ли вобрав в себя всё, то ли окончательно привыкнув, он поднялся. Подошёл к прикроватной тумбочке и выдвинул верхний ящик. В нём были письма, альбом с фотографиями и канцелярская мелочь вразброс. Открыл следующий. Письма. Горы писем.
  Открыл нижний. Он был весь завален нижним бельём. Бакир запустил в него свои обкусанные пальцы. Поворошил. Руки чиркнули по дну и наткнулись на нечто, при ближайшем рассмотрении оказавшееся основательно потрёпанной общей тетрадкой.
  Бакир встал и зажёг в комнате свет. Потом вернулся к тумбочке, сел на пол и открыл тетрадь. Полистал начало. Глаза выхватили отдельные строки:
  "Увлечение, появившееся из-за постоянного безденежья родителей, неожиданно стало неотъемлемой частью моей натуры. Когда я ночью сижу за швейной машинкой, мне кажется порой, что стены, мебель, а вместе с ними и вся наша маленькая квартирка исчезают вдруг, и я остаюсь в пустоте, и лишь свет настольной лампы и ещё другой свет, необъяснимый..."
  "...словно кто-то другой берёт мои руки и заводит материю под иглу с продёрнутой сквозь неё ниткой. Словно я и есть швейная машинка и некто бережливый и уверенный шьёт на мне..."
  "...Порой, когда платье готово, я не могу носить его, потому что не знаю, кто и для кого его сшил..."
  "Так вот она какая наедине с собой!" - восторженно подумал Бакир, очарованный музыкой слов.
  Исписанные страницы были датированы. Первая запись сделана зимой 87-го.
   Бакир перелистнул сразу на середину. На весну 89-го. Оля писала:
   "...Мне семнадцать. Удивительно - полный дом народа, но заниматься гостями нет ни времени, ни желания. И, как по мановению волшебной палочки, всё складывается само собой..."
   "...Сергей сидел и гладил мою руку. Тайно, под столом. Интересно, знает ли о нас кто-нибудь? Весь вечер он шептал что-то мне на ухо (я до сих пор не знаю - что) и не хотелось понимать, и говорить не хотелось, а только слушать, слушать, не вдаваясь в смысл слов, лишь улавливая сердцем тембр голоса и те отдельные звуки, делающие говорящего особенным. Единственным и неповторимым..."
   "...Чем дольше мы вместе, тем ближе и роднее, и вот уже то, о чём думалось со страхом, становится желанным, да так, что ноет низ живота, если долго думать, и сердце бьётся часто-часто. Чего же ты тянешь, Серёженька?!..."
   "...Свершилось! И совсем не так, как рассказывала эта дура Нинка. То есть, может и так, если брать чистую физику ощущений, но ведь это же ничтожнейшая часть всей гаммы. И разве сравнить эти маленькие неудобства с чувством абсолютной растворённости в чужой (слово "чужой" зачёркнуто) другой душе, нет, не с подчинением, с соединением с иной, может быть более сильной, но от этого ещё более желанной волей..."
   "...День ото дня всё лучше и лучше. И где бы мы ни были, что бы ни делали - это ощущение слияния душ нескончаемо, а что делают при этом тела абсолютно не важно... Враньё! Важно! Даже когда болят мышцы живота, и закусанные в кровь губы, и что-то там глубоко внутри, истыканное, как подушечка для иголок и ноги сводит судорогой, а скукожившееся божество ускользает несбывшейся мечтой детства..."
   Бакир положил на пол тетрадь и закрыл руками мокрое от слёз лицо. Его плечи сотрясали рыдания. Прошло несколько минут, прежде чем он снова смог взять её в руки. Пролистав пару страниц, он впился взглядом в стройные ряды букв.
   "...выдавая себя за кого-то другого, а ты любишь этого другого, не замечая, что призрачный образ тает, как утренний туман под первыми лучами солнца. И тогда ты замечаешь желтизну зубов и странную форму ногтей, и пористая родинка на шее уже больше не кажется милой, от утренних объятий тесно, а лёгкая несвежесть дыхания превращается в удушливый смрад..."
   "...Да здравствует свобода!"
   Бакир перелистнул ещё два десятка страниц. Здесь исписанные листки кончались. Он вернулся на пару страниц назад.
   "31 декабря 1990г. Новый год, а я дома. Одна. В добровольном заточении. Потому что стыдно. Стыдно за то, чем надо бы гордиться... Браво, Вовка! Ты превзошёл всех известных мне злодеев. Даже тех, из детских сказок... Как тебе это удалось? Превратить всё светлое и святое, что я, нет, мы называли любовью, нашей любовью, в кучку грязных подробностей, которые со скоростью звука разносятся теперь по всему городу... Какое счастье, что я разлюбила тебя раньше, и в моём сердце не горечь утраты, а омерзение и стыд. Стыд не за то, что, любя тебя, я не думала, приличны или не приличны мои ласки, а за близорукость и неразборчивость. Мне жаль тебя. Жаль, потому, что я - любила, а ты лишь прикалывал очередную бабочку в свою коллекцию".
   Здесь записи кончались. На следующей странице, в нарисованную в виде разбитого сердца рамку, была вклеена фотография. Красивое мужское лицо. Открытое и мужественное.
   Парня Бакир знал. Не так, чтобы близко, так, видел пару раз в компании знакомых людей. Он задумался на мгновение, вспоминая, каких, потом засунул тетрадь в ворох Олиных трусиков...
   Когда он выходил из подъезда, солнце хлестнуло его по глазам, неожиданное и нелепое на фоне сгущающихся в косматой голове туч.
  
  
  
  6
  
  
  
   Тем же вечером Вова Рябцев шёл домой, насвистывая вместе с провожающими солнце птицами. Весна, ощутимая во всём, бурлила и в его венах. Хотелось смеяться, петь и делать глупости. Впрочем, глупостей достаточно, за последние пару лет их и так сделано не мало.
   У своей парадной он остановился. Из соседнего подъезда вышла незнакомая девушка и направилась в его сторону. Она была красива и свежа, ветер ласково играл с её платьем, и ей приходилось то и дело прижимать его к ногам.
   Он шагнул к ней навстречу и перегородил дорогу.
   - Привет, - сказал он. - Ты кто?
  - Маша, - ответила хотевшая было возмутиться девушка. Парень был
  удивительно красивым, его открытая улыбка обезоруживала, а уверенность в голосе вызывала робость.
  - И откуда же ты идёшь, Маша? - он сделал шаг вперёд.
  Серые с паутинкой глаза оказались в нескольких сантиметрах от её лица. Она уловила его дыхание, чистое, как весенний ветерок.
  - У меня здесь друг живёт, - сказала она почти шёпотом,став вдруг маленькой
  и слабой.
  - И кто же этот счастливец, Маша?
  Она не совсем поняла смысл вопроса, слыша только своё имя, отделанное,
  словно драгоценным мехом, тембром его голоса. Видя только его губы. И прозрачную паутинку глаз. Запутываясь в ней всё больше и больше.
  - Так кто же он? Что же ты не отвечаешь?
  - Миша.
  - Миша?
  Вова задумался. Откинул со лба длинную чёлку, задев волосами её лицо.
  - Ах, Миша! С третьего этажа? Тогда мне надо будет попросить у него
  прощения.
  - Но за что?!
  Он подался вперёд и тихо сказал, касаясь губами её уха:
  - Я всегда считал его вонючей бесхребетной амёбой. Но теперь вижу, что
  ошибался. Если ты выбрала его, значит есть в нём что-то. Что-то, чего я не смог разглядеть. Хотя постой, вы ведь просто друзья, не больше? Не говори мне, что он касается этих губ, - он провёл губами по её губам, - не разбивай моё сердце.
  Она вздрогнула и опустила голову, он обнял её, и она невольно спрятала лицо у
  него на груди. Ей было страшно и сладко, она была не в силах шевельнуться.
   За её спиной из подъезда вышел парень. Вова встретился с ним взглядом, приложил палец к губам и оттянул языком щёку. Парень поднял кверху большой палец и тихонько спустился с крыльца.
  - Как же он отпускает тебя одну, твой Миша? - спросил Вова, всё ещё
  прижимая девушку к себе.
  Услышав имя друга она вздрогнула. Сказала неуверенно:
  - Отпусти меня. Я боюсь - он увидит.
  - Не могу. Я не могу тебя отпустить.
  - Почему?
  - Я люблю тебя.
  - Ты? Меня? Ты смеёшься надо мной?
  - Что тебя так удивляет? Разве ты слышишь эти слова впервые?
  - Нет. То есть через несколько минут после первой встречи - впервые.
  - Странно. Странно, что ты мне не веришь. Разве ты сама не чувствуешь того
  же?
   Она не ответила, только плотней прижалась к его груди.
  - Пойдём ко мне, Маша.
  - Я не могу, - тихо ответила она. - Сейчас не могу.
  Она подняла голову. Их взгляды встретились, и она поторопилась сказать:
  - Но я приду, обязательно приду.
  - Когда? - он продолжал смотреть ей в глаза.
  - Скоро. Сегодня. Может быть через час.
  Он отпустил её. В его взгляде читалась лукавая укоризна.
  - Честное слово, - сказала она.
  Он поцеловал её в губы, сухо и нежно. Сказал:
  - Третий этаж, справа. Иди, дитя моё. Я буду ждать тебя.
  
  Заходя в подъезд, он представлял себе, как добежав домой, она встанет под душ,
  спеша смыть с себя остатки Мишиных запахов, следы непритязательной, торопливой любви. Как потом он распнёт её на своей огромной кровати и будет терзать оскорбительно и сладко, чтобы к рассвету высосать всю...
  Внезапно из-под ног его метнулась чужая тень. Удар в затылок прервал ток мыслей, швырнув на лестницу, где он ударился головой о ступеньку и затих.
   Очнулся почти сразу. Чья-то сильная рука волокла его за шиворот в подвал.
   "Замок надо было повесить", - мелькнула мысль. И пропала. Его колени больно бились о бетон.
   Вова попытался зацепиться пальцами за ступени. Тщетно. Попробовал посмотреть вверх. Его отпустили на мгновение и тяжёлый кулак обрушился на его голову. Хриплый голос сказал:
  - Посмотришь на меня - убью.
  Попыток задрать голову Вова больше не делал...
  Внизу, в подвале, его бросили на бетонный пол, а в следующий миг, схватив за ремень и шиворот, поставили на четвереньки. Включился свет. Вова увидел перед собой ноги в чёрных остроносых туфлях.
  - У меня с собой нет денег, - испуганно сказал он.
  Кулак снова врезался в его затылок. Он рухнул, но был мгновенно вздёрнут на четвереньки. Повисло молчание и если бы не страшные ноги в чёрных туфлях, Вова бы решил, что его оставили и ушли.
   Внезапно где-то сверху раздался щелчок. Его схватили за волосы и Голос сказал:
  - Открой рот.
  Вову затрясло, пот струями стекал с его лба и смешиваясь с идущей из носа
  кровью, образовывал на полу тёмную лужицу. Он мешкал. Страх сковал ему челюсти. Новый удар обрушился на его голову. Скуля и выбивая зубами чечётку, он открыл рот. Увидел руку с обгрызенными под корень ногтями. Губ коснулся холодный металл.
  - Закрой рот и держи как следует, - сказал Голос.
  Рука исчезла, и Вова увидел свисающую у него изо рта осколочную гранату. Раздался тихий звон, и на пол упала чека.
  Вова так впился зубами в железо, прижимая ручку взрывателя к корпусу, что от переднего резца откололся кусочек. Стены, пол, тёмная лужица на нём, ноги в чёрных туфлях - всё это перестало существовать. Исчезло вдруг. Растворилось в воздухе. Осталось только неистово бьющееся сердце и кусок хищного своей рифлённостью металла, словно соединённого с ним невидимой нитью. Вове показалось вдруг, что сама граната пульсирует, и он сильнее сжал зубы.
  Удар кулака обрушился на его затылок. Потом ещё один. И ещё. И ещё...
  Удары сыпались не переставая. Вовина голова под их натиском опускалась всё ниже и ниже, пока граната не принялась елозить концом по полу. В этот момент страх так сжал ему зубы, что передние два раскрошились, и граната чуть не выпала у него изо рта. Он изо всех сил вдавил во взрыватель обломки, почти теряя сознания от боли.
  Удары прекратились.
  - Ты знаешь, почему ты здесь? - спросил Голос.
  Вова поторопился мотнуть головой и заплатил за это новой волной боли.
   - Ты помнишь Ольгу? Ту, что так любила тебя?
  Вова кивнул. Промычал что-то.
  - Ты подло поступил с ней.
  Он не мог поверить! Неужели из-за неё, из-за этой маленькой суки его истязают
  сейчас в этом склепе, и жизнь его висит на волоске?!
   Вова хотел объяснить, сказать, что это не он, а она, что он всё ещё любит, но намертво вросший в его челюсть металл держал рот на замке.
   Новый удар надорвал ухо. Новая боль потерялась на фоне чудовищной старой.
   "Только бы не закричать! Только бы не открыть рот!"
  - Ты совершил зло и заслуживаешь смерти, - сказал Голос.
  Чёрный туфель взлетел в воздух. Удар пришёлся в скулу, рот разжался и граната
  заскользила вниз, на свободу, в стремлении расправить своё одинокое металлическое крыло. Вова успел поймать взрыватель в самый последний момент и стиснул зубы так, что металлический стержень, докрошив обломки, врезался прямо в кость.
   От дикой боли он взвыл, и вой его, процеженный сквозь зубной щебень, взмыл птицей к лампочке и стёк по стенам вниз.
  - Но я дам тебе шанс.
  Вова заплакал. Тихо, без рыданий. Просто разбавил слезами тёмную лужицу под
  своим лицом.
  - Ты ведь и сам понимаешь, как плохо поступил.
  Голова Вовы затряслась, насколько ей позволяла торчащая изо рта граната.
  - Ну так и позвони Оле. Покайся. Прощения попроси. И моли бога, чтобы она
  тебя простила. Потому что, если нет...
  Голос смолк. В подвале повисла тишина, ещё более страшная, чем сам голос.
  Где-то текли, переливаясь, минуты. Где-то, но не здесь. Здесь даже время потеряло власть над пропитавшим пространство страхом.
  - ...если нет - ты умрёшь, - сказал наконец Голос.
  Вова всхлипнул сквозь зубы. Внезапно сверху опустилась рука и взялась за
  гранату. Большой палец придавил ручку взрывателя. Вова ещё раз увидел обглоданные до основания ногти и понял, что уже никогда не сможет их забыть. Никогда.
  - Разожми рот, - услышал он и попытался раскрыть челюсти. И не смог.
  - Да разожми же ты рот, наконец! - рука дёрнула и обломки кости с шелестом
  посыпались на пол. И хотя Вовин рот был теперь свободен, его горло издало лишь еле слышный хрип.
  Рука подняла с пола чеку, вставила в паз на взрывателе и обрушила гранату на многострадальную голову Вовы, даруя ей долгожданный покой.
  
   Маша нашла его ползущим по лестнице. Испугавшись её тени, он взвизгнул и закрыл голову руками. Ещё не понимая, кто это, она нагнулась, чтобы помочь и вдруг увидела метущую лестницу светлую чёлку.
  - Это я, Маша, - сказала она, переворачивая его. - Что с тобой? Тебе плохо?
  И вдруг увидела вздувшееся лицо и осколки зубов, пропоровшие губы. Чтобы не
  закричать ей пришлось закусить ладонь. Полутёмный подъезд вдруг ожил, зыбкие тени угрожающе нависли над ней, а за каждой дверью притаилась опасность. Тревожно озираясь, она помогла ему встать, с трудом выдерживая тяжесть его тела, довела до квартиры и только когда за ними закрылась дверь, почувствовала себя в относительной безопасности.
  Включив в коридоре свет, Маша взглянула в его лицо и тут же отвела взгляд. Оно не было страшным. Его просто не было больше. Чья-то злая воля стёрла его черты, оставив перепаханное трактором поле.
   Она положила его на стоящую в спальне кровать и, устыдившись своего малодушия, пошла в ванную за водой и полотенцем. Когда вернулась, он лежал без движения. Вздувшиеся веки были закрыты. Её взгляд упал на стоящий на прикроватной тумбочке телефон. Поставив тазик с водой на пол, она сняла трубку.
   "Чёрт, я даже не знаю, как его зовут" - подумала она, набирая номер.
   И когда она сказала "Алё, милиция", Вова приподнял голову с подушки и еле разлепив опухшие лоскутья губ, прошипел:
  - Положи трубку, сука!
  
  
  
  
  
  7
  
  
  
  В воскресенье утром Бакир приехал к Оле завтракать. К завтраку он привёз: ящик пепси, пару килограмм говяжьей вырезки, по мешку лука и картошки, деревянный ящик с фруктами, несколько бутылок грузинского вина, коробку грильяжа в шоколаде, литр базарной сметаны и пару горячих лепёшек. И огромный букет алых роз. Он несколько раз бегал вниз, чтобы занести всё это в квартиру.
   - Ну ты даёшь! - ошеломлённо сказала она. - У меня ещё вчерашние цветы в ванне плавают, а продукты просто девать некуда.
   - Я привезу тебе новый холодильник, - просто сказал Бакир. - И пару больших ваз...
  Они сидели на покрасневшем вдруг балконе и завтракали. Бакир, не найдя подходящего сосуда, просто разбросал розы по полу.
   - Здесь надо сделать ремонт, - говорил он Оле. - Я знаю лучших в городе мастеров. И директор деревообрабатывающего завода мой хороший знакомый.
   Он огляделся. Сказал:
  - Мы обошьём всю квартиру полированным деревом. Прямо в стенах у тебя
  будут шкафы...
  Оля, почти не слушая, кивала головой. Взгляд её скользил по обшарпанным
  стенам, полусгнившему кухонному шкафу, треснувшему оконному стеклу. Потом по цветам на полу, по горе дорогих продуктов. Задумчиво она коснулась пальцами золотой цепи на своей шее и, словно очнувшись, улыбнулась Бакиру.
  В глубине квартиры зазвонил телефон. Оля извинилась и вышла. Бакир остался
  сидеть, задумчиво глядя на раскиданные повсюду цветы. Внезапно он наклонился и поднял один. Коснулся пальцами едва раскрывшегося бутона, поднёс ко рту и провёл лепестками по губам. Потом вдруг сжал в кулаке, оторвал от стебля и раздавил. На пол посыпались обрывки лепестков, а вслед за ними упал обезглавленный стебель.
   На веранду вышла Оля. Пристально взглянула на Бакира. Спросила:
  - Ты знаешь, кто это звонил?
  - Нет, - ответил Бакир. - А должен?
  - Это был Вова Рябцев.
  - Мне это имя ничего не говорит.
  - Нет?
  - Нет.
  - Я тебе вчера про него рассказывала.
  - А. Теперь начинаю припоминать. И чего же он хотел?
  - Он извинился.
  - Ну? - удивился Бакир.
  - Вот и меня это удивляет.
  - Может быть совесть? - предположил он.
  - Ты так думаешь?
  Он пожал плечами.
  - А ты здесь никак не замешен?
  - С чего ты взяла?
  Ольга подошла к столу. Он следил за её босыми ногами, раздвигающими колю
  чие стебли.
  - Мне показалось, он чего-то боится. Он даже разговаривал как-то сквозь зубы.
  - Разве это признак страха - разговаривать сквозь зубы?
  - Его надо знать. Это наглый и самоуверенный человек, который за словом в
  карман не полезет. А тут, словно по бумажке читал.
  - Ну, - сказал Бакир, - в первый раз всегда тяжело. И гадости делать и
  извняться.
  - Странно всё это, - сказала Оля, посмотрев в окно.
  - Ты простила его? - спросил вдруг Бакир.
   - Мне не за что его прощать. Я видимо сильно уязвила его самолюбие. И потом, он любил меня.
  - Странная манера выражать свои чувства, - сказал Бакир.
  - Я оставила его. Я сделала ему больно, - возразила Оля. - Что бы сделал ты,
  если бы я сделала тебе больно?
  - Так больно?
  Она кивнула.
  - Я бы умер, - серьёзно сказал Бакир.
  Он встал. Подошёл к ней, обнял и припал губами к её губам.
  Боже, как же это было отвратительно! Она словно окунулась лицом в гнилое болото. Её стошнило.
  Несколько мгновений она простояла так, борясь с тошнотой и омерзением, держась из последних сил. Потом вдруг почувствовала его запах. Запах пота. Запах выделяемых телом феромонов. Запах намокшего под дождём пса.
  Отвращение стремительно разрослось в ней, вытеснив все остальные чувства. Вскрикнув, она оттолкнула его и выбежала с веранды. Потом где-то в глубине квартиры хлопнула дверь, и наступила тишина.
  Бакира затрясло. Шатаясь, он вступил в коридор, прошёл по нему в ванну и
  задвинул щеколду. Торопливо спустив штаны, он тянул, давил и мял то, что так давно и люто ненавидел. Делая себе больно. Делая больно тому, другому в нём.
   Случайно взглянув в зеркало он увидел вдруг своего врага. Увидел искажённую отвращением и смертной тоской маску и плюнул в неё... И вся скопившаяся в нём мерзость хлынула вдруг наружу, ломая на своём пути все сдерживавшие её преграды. Из его глотки вырвался сдавленный вой, он рванул себя за волосы - ибо боли требовало что-то в нём, боли...
   Через пару минут всё кончилось. Он вдруг ослаб и, сползая на забрызганный пол, ощутил чудовищную пустоту в себе. Ему стало страшно. И тогда он заполз под раковину, прислонился щекой к холодной трубе и заскулил...
   Выходя из ванны, встретился с Олей.
   - Ты здесь, - сказала она. - Я тебя потеряла.
  Он не ответил. Стыд сжимал ему горло, застилал туманом мозг, сковывал
  движения. Оля приняла его молчание за обиду. Сказала:
  - Прости меня, пожалуйста. Я ещё не готова. Мне нужно время.
   Её голос дрожал от вранья и жалости.
   Бакир стоял без движения и звука. Оля не была уверена, что он услышал её. Сказав ещё раз "прости", она дотронулась до его руки. Дёрнувшись, словно от внезапной боли, он отскочил к входной двери и, рванув её, бросился вон из квартиры.
  
  
  
  8
  
  
  
  Шурик Мурик, осень 92го, центральный наркологический диспансер, город Башмак.
  
   Лишь с пелёнок недолюбленные и недоласканные знают цену крупицам света. Их жизнь - вечный поиск во мраке. Поиск знакомого лишь понаслышке. Из глупых книг и рассказов случайных встречных.
   Лишь недолюбленные и недоласканные знают холод летних ночей, серость первых лучей на восходе, шершавую твердь заскорузлых от слёз подушек. Их глаза видят другие картины. Их уши слышат иную тональность. Прикосновения жгут их, а слова, даже самые безобидные, ранят смертельно. Страдания их удел. Одни из них уходят, так и не познав искомого - в срок, или прежде срока. Другие находят и слепнут; их глаза не привыкли к свету. И тогда они снова бредут во мраке, в страхе потерять то, что с таким трудом нашли и уже никогда не смогут увидеть...
  
   Он очнулся на простыне, усыпанной хлебными крошками, измазанной спермой и вареньем. С трудом разлепил веки. Полежал так, вслушиваясь в темноту. Возвращаясь из мрака, в котором блуждал его разваливающийся на части разум.
   В коридоре звонил телефон. Звонил настойчиво, не переставая.
   Бакир встал и, с трудом продвигаясь сквозь кислую гущу воздуха, заковылял к двери. Под его ногами звенели тарелки с остатками еды, падали пустые бутылки.
  - Слушаю, - дохнул он и, вдруг услышав Олин голос, инстинктивно зажал
  трубку рукой, словно опасаясь, что к ней проникнет исходящее от него зловоние.
  - Ты сердишься? - спросила она.
  - Нет, - он не лгал. Он не мог на неё сердиться.
  - А куда пропал?
  - Болел.
  - Что с тобой?
  - Ничего страшного. Так, простудился немного.
  - Простудился? Сегодня пятница. Ты ушёл от меня пять дней назад.
  Он промолчал. Не мог же он рассказать ей о приступах жгучей ненависти к себе,
  сменявших пустоту и боль одиночества. Он дёрнул за шнурок висящего над телефоном бра и подставил под лучи света покрытую ожогами ладонь.
   - Ничего, - повторил он. - Я уже выздоровел.
   Коснулся рукой саднящей раны в паху и поправился:
  - Почти выздоровел.
  - Тогда может быть пойдём куда-нибудь вечером?
  - Правда? - вздрогнув, он чуть не выронил трубку. - Ты хочешь пойти
  куда-нибудь... со мной?
  - Ну конечно.
  - Но мне показалось...
  - Тебе показалось. Бакир, ты мне не безразличен. И мне нравится быть с тобой
  рядом. Но я не могу быть с тобой так. Пока не могу. Понимаешь?
   Трубка хранила молчание.
  - Ты здесь, - спросила Ольга. И услышала всхлип. Потом он сказал "да", и она
  поняла, что он плачет.
  - Бакир, пожалуйста, ну не расстраивайся ты так, - взмолилась она.
  - Расстраиваюсь? Я? Я счастлив!
  - Правда? - в её голосе сквозило недоумение.
  - Да.
  - Тогда до вечера.
  - Да.
  - Ты очень хороший парень, Бакир.
  - Да.
  - До свидания.
  - Да.
  Ольга повесила трубку. Подошла к буфету и открыла коробку с печеньем.
  Надкусила одно и положила обратно. Подумала - "Господи, трудно то как!" - и пошла набирать ванну.
  
   Бакир вернулся к себе в комнату, растворил окно и толкнул ставни. Полуденное солнце брызнуло в глаза, и новые слёзы накрыли сохнущие старые.
   Его комната была помойной ямой. Вонючей помойной ямой. Он засмотрелся на струйки свежего воздуха, лижущие заполнивший комнату затхлый кисель. Потом нагнулся и поднял с пола пару пивных бутылок.
   В голове всё ещё звучал, разливаясь эхом, Олин голос.
   "Мне нравится быть с тобой нравится быть с тобой нравится быть с тобой..." "Ты хороший парень хороший парень хороший парень..."
   Он улыбнулся и поставил бутылку. Погладил обожжённую руку.
   Боже мой, его любили! Любили!
   Он вышел в коридор и взял с трюмо крем. Выдавив немного на ладонь, принялся втирать в обезображенную огнём кожу. Как же он мог причинять себе такую боль?! Он, столь любимый! И кем?! Совершенством! Прекраснейшей из прекрасных!
   Он вспомнил её облик. Мятые впадинки над ключицами. Похожие на крылышки жука ноготки на ногах.
   Ему вдруг захотелось увидеть родителей, обнять мать, рассказать ей о столь внезапно обрушившемся на него счастье, и он поспешил на кухню.
   Кухня была пуста. У погасшей плиты он остановился, вновь пронизываемый волнами внутреннего ликования.
   "Любим! Любим! Пусть так, пусть без ласк, без прикосновений, без факта физического обладания. Но разве это главное! И потом, она ведь сказала - пока. Пока не может..."
   Бакир в задумчивости зажёг газ.
   "И не удивительно. Сколько она вынесла из-за этого мерзавца!"
   Его брови сдвинулись. Обгрызенные пальцы сжались в кулаки. Обожжённая кожа лопнула и наружу выступила прозрачная жидкость.
   "Сколько унижений! Сколько... Ужений..." - его мысли спутались. "...натерпелась... от этого... этого ... Вовы..."
   И словно имя это было магическим, волна дикой злобы вдруг накрыла Бакира. Он хлестнул себя по щеке. Заорал:
  - А тыыы?!!! Не уберёг! Не оградил!
  И засунул руку в дрожащее над горелкой пламя. По кухне разнёсся запах
  горелого мяса.
  - Как он мог?! Её! Совершенство! Он! Сука! Да он... Надо было убить! Убить!
  Убить!
  Бакир с рычанием вырвал руку из огня. Схватил стул и обрушил его на обеден
  ный стол. Полетели щепки. Одна из них вонзилась ему в щёку. Он взревел. Отшвырнул остатки стула и, оторвав от пола стол, швырнул в закрытое окно. Вниз посыпались стёкла и обломки рамы...
   Он остыл также внезапно, как и загорелся. Там, где ещё недавно бушевала ненависть, метались теперь лишь сполохи угасающей злобы.
   Проходя мимо спальни, он ощутил присутствие родителей, почувствовал запах их страха. Дёрнув за ручку, крикнул в запертую дверь:
  - Не бойтесь, сукины дети! Ваш черёд ещё не настал!
  
  
  
  9
  
  
  
  
  
  
  В ресторане было шумно. Когда метрдотель ввёл их в зал, голоса вдруг смолкли и добрая сотня взглядов повисла на них, как мухи на клейкой бумаге.
  "Платье!" - мелькнула мысль, и Оля инстинктивно прижала к животу крохотную сумочку.
  Она ошибалась. Дело было вовсе не в куске багрового трикотажа, липкого и тесного, как змеиная кожа. И не в хищно вонзающихся в пол чёрных лодочках на шпильках, вздымающих её бёдра вверх и лебяжьей шеей изгибающих спину. И даже не в обнажённой, до тенистой ложбинки, спине. Нет, дело было вовсе не в Оле...
  Метрдотель провёл их к столику у эстрады, стоявшему неподалёку от разинувшего красную пасть рояля и, усадив, покинул зал. На выходе столкнулся с Хозяином.
  - Ты зачем его пустил?
  Метрдотель, сухой старик с маской почтительности, въевшейся в морщинистое лицо, молчал, опустив голову.
  - Я тебя спрашиваю, зачем ты его пустил?!
  - ...
  - Тебе нравится, когда в наших гостей швыряют бутылками,
  а их женщин таскают за волосы? Да?
  - Нет.
  - Может быть, тебя развлекает, когда официантам переворачивают еду на
  голову?
  - Нет.
  - Тогда зачем ты его пустил?
  Метрдотель молчал. Хозяин запустил пальцы в нагрудный карман его смокинга
  и выудил смятую сотню.
   - Вот почему ты пустил его! Вот почему я пускал его все эти годы! Он платит! У него есть деньги! - Хозяин замолчал и засунул купюру обратно в карман старика . Потом сказал смягчившимся голосом:
  - Но это иллюзия, друг мой. Из-за этого парня я потерял своих лучших
  клиентов. Людей, бывших гостями ещё моего отца. Они больше не чувствовали себя здесь в безопасности, здесь, в одном из лучших заведений города! И я сыт по горло его "сам не знаю, как..." Если человек не может пить - он не должен пить! Если человек опасен для общества - он должен сидеть дома! Или быть от общества этого изолирован! И именно поэтому я тебе в очередной раз сказал - не пускай его. А ты в очередной раз его пустил.
  - Теперь его не выдворить, - сказал старик не поднимая головы.
   - Это верно, - согласился Хозяин. - Теперь его не выдворить.
   Он повернулся и направился к выходу.
  - Разрешите сказать вам пару слов? - сказал метрдотель.
  - Валяй, - Хозяин остановился. Развернулся вполоборота.
  - Я впустил его не из-за денег.
  - Ах, нет?! Из личной симпатии?
  Старик медленно поднял глаза.
  - Я побоялся сказать ему "нет".
  Он вытащил из кармана сотенную купюру, разорвал её и бросил клочки в
  стоящую рядом урну. Сказал:
  - Я тридцать лет служил у вашего отца и за это время выволок из этих стен
  немало проходимцев. Этого человека я боюсь.
  - Понимаю, - участливо сказал Хозяин, и повернувшись, пошёл к двери. На
  ходу бросил:
  - Если сегодня здесь что-нибудь случится - ты уволен.
  
  
  
  Оля освоилась и смотрела по сторонам - на засилье дорогого тряпья, брильянтов
  и голой кожи. Ей было весело - от выпитого шампанского и молодого неиспорченного сока жизни, бурлящего в её венах. Бакир был ужасно симпатичным в своём сером с металлическим отливом костюме, алом платке вокруг шеи и чёрных лайковых перчатках, которые он наотрез отказывался снять. Она называла его стилягой, дёргала за руку и задавала глупые вопросы; он улыбался, он был счастлив.
   Бакира здесь, похоже, знали все; люди кивали им, махали рукой, кто-то прислал бутылку коньяка, фрукты. К коньяку Бакир не притронулся, пил воду и не отрывал с хохочущей Оли глаз.
   Официант принёс перепёлок. Пару высохших птичьих скелетиков, переложенных пёстрыми яйцами.
   - Любезнейший! - расхохоталась Оля. - Я не орнитолог, я есть хочу! И потом, это же чистейшая бутафория! Как эти яйца могли поместиться в такой крошке?!
  - Мадам, она снесла их ещё до капустной диеты.
  - Мадмуазель! - поправила она смеясь.
  Официант ушёл. Даже со спины было заметно царящее в нём смятение.
  - Он от тебя в восторге, - в голосе Бакира слышались ревнивые нотки.
  - Ерунда! - сказала Оля. - Хотя, возможно... Какая в сущности разница?! Я
  здесь с тобой. Понимаешь, с тобой. Какое тебе дело до других?
   Она выпила шампанского. Поворошила пальцами его космы. Чмокнула в щёку.
   Заиграла медленная музыка. Оля потащила Бакира танцевать, не обращая никакого внимания на его "не умею".
  - Расслабься и дай мне тебя вести, - прошептала она. Он почувствовал
  прикосновение её губ к своему уху.
   "Расслабиться. Легко сказать".
   Он попытался, несколько раз наступил ей на туфли.
   - Ну вот,- сказала она. - Самый настоящий медвежонок. Ты мне так все ноги отдавишь.
   Бакир смутился и оттого стал ещё более неловким.
   - Прижмись ко мне, - сказала Оля. - Вот. Теперь закрой глаза. А теперь, представь, что мы с тобой одно целое, причём я голова, а ты тело.
   И он представил. Это было здорово, быть с ней одним целым! Какая-то волшебная сила оторвала его вдруг от пола и закружила в стремительном танце. Он не знал, играет ли ещё музыка, слышал лишь биение сердца; своего или её, он не ведал. Да разве это важно! Голова была пуста, постоянно мучившие мысли куда-то подевались, он парил в невесомости - беззаботно и легко, впервые в своей жизни...
   Страх пришёл внезапно. Страх, что когда-нибудь всё кончится, как кончалось до сих пор...
  И всё действительно кончилось. Он запнулся и открыл глаза. Увидел сигаретное марево, лица людей, сидящих по периметру танцплощадки, их взгляды, мажущие по ним, подобно кисти плохого художника. И смешался совсем.
  На его счастье кончилась музыка. Они снова сели за столик. Оля выпила шампанского, он с тоской взглянул на коньяк. Ему хотелось быть весёлым и беззаботным, как эти люди за столиками, непринуждённо шутить; он чувствовал необходимость что-то сказать, что-то значительное, чтобы быть достойным этой замечательной во всех своих проявлениях женщине - вознести её на немыслимые высоты счастья...
  Внезапно ему вспомнился Вова. Как мог он, чёрт побери, с ней так поступить! С ней! С этим чудом из чудес! Мало ему...! Мало...! Надо было убить! Додавить там в подвале! Мразь...! Недостоин... Нельзя... Я...
  Его мысли окончательно спутались, и волна злобы вновь захлестнула его целиком, вытесняя любовь, вмиг потускневшую и обезображенную.
  Оле стало вдруг неуютно. Как и тогда, в саду ювелирки, показалось ей, что Бакир пропал и вместо него зияет дыра - вырванный с корнем кусок пространства.
  - Бакир, - позвала она.
  Он не отвечал.
  - Бакиир, - она дотронулась до его руки.
  Он сидел, провалившись в себя, с головой, втянутой в плечи. Глаза его,
  смотрящие внутрь, были мертвы.
   Оля затравленно огляделась. Увидев знакомую компанию за дальним столиком, сказала Бакиру - я сейчас, - встала и направилась туда.
   Бакир её слов не слышал. Так и сидел маленькой тёмной тучей. Лишь когда позже её счастливый смех долетел до него с противоположного края танцплощадки, он поднял голову.
   За столом, где сидела Оля, смеялись. Там радовались жизни. Высокий брюнет рассказывал что-то про старика-стипендиата, сидящие рядом слушали, затаив дыхание. Вдруг - новый взрыв смеха и в нём звонкая Олина нотка. Брюнет склонился и прошептал ей что-то на ухо. Она рассмеялась. С интересом взглянула на него...
   Бакир вылил минералку на пол и налил полный стакан коньяка. Огненная жидкость погасила волну злобы, смыла её вниз, в нутро. На мгновение ему стало легче, где-то открылся клапан и зло, стоящее комом в пищеводе - зло дней, месяцев, всей его жизни - растекалось теперь повсюду, комкая, пачкая и сминая всё на своём пути.
   Он поднял бутылку и вылил её содержимое в себя. Без остатка. Зло швырнул пустой сосуд на середину зала, туда, где ещё недавно был так счастлив.
   Сидящие в зале люди обернулись. Не знавшие его - с возмущением, знавшие - со страхом.
   Он встал и пошёл к столу, за которым сидела Оля. Шёл, а в нём клокотало, бродило и множилось нечто. Нечто, чем он абсолютно не управлял...
   Оля увидела его и поперхнулась смехом. Он надвигался чёрной грозовой тучей, ссутулившись, втянув голову в плечи; чёрные космы упали на лоб, испод них ненавистью горели глаза. Внезапно она поняла, что этот пылающий взгляд обращён не к ней. Она обернулась и, увидев сидящего рядом брюнета, встала и пошла навстречу Бакиру.
   Он её не заметил. Его глаза, сфокусированные в одной точке, перестали замечать что-либо вокруг. Оля схватила его за руку.
  - Бакир, перестань, пойдём за наш столик.
  Лёгким, почти незаметным движением он стряхнул её ладонь. Она бросилась за
  ним, обняла сзади, начала что-то говорить, умалять. Он даже не замедлил шаг, так и шёл, влекомый ненавистью, волоча за собой пятьдесят килограмм своей собственной любви.
   За столиком брюнета заметили, зашевелились, кто-то шепнул ему на ухо. Брюнет обернулся. Увидел идущего к нему человека. Его ненавидящий взгляд, повисшую на нём Олю. Встал. Отодвинул стул. Между ними оставалось не более трёх шагов...
   Сквозь клокочущий в голове океан мыслей Бакир услышал вдруг Олин плачь. Почувствовал её руки на своих плечах. Увидел сомкнувшиеся на его груди ладони. Обернулся
   - Не надо, - всхлипнула она. - Не надо.
   Он увидел её, нет, не жалкой - трогательной; с глазами, полными слёз, с гнёздышком сложенных в мольбе рук.
   - Что ты! Что ты! - он взял её лицо в ладони, дохнув затхлым, сернистым. - Ты думала, что я... Что я ему... Ну что ты! Нет! Я просто... Я потерял тебя. Понимаешь?! Я тебя потерял!
   Голос его изменился, став хриплым и глухим.
  - Бакир, я прошу тебя, пойдём, пожалуйста, за наш столик.
  Она взяла его за руку. Он пошёл за ней, даже не оглянувшись на предмет своей
  недавней ненависти.
   Брюнет расслабился. Поправив пиджак, покрутил пальцем у виска. Сел. Сказал что-то. Его губы слегка дрожали...
  
   Они сидели за столиком. Оля в ужасе смотрела на вливающего в себя коньяк Бакира.
  - Узкоглазая, давай ламбаду! - крикнул он пожилой кореянке за роялем. Огля
  делся. Поймал взгляд лысого гражданина в очках. И с возгласом: "Чего вылупился, скорлупа яичная?!" швырнул в него пустой рюмкой. Потом склонился к Оле, хрустнул у неё над ухом огурцом. Сказал:
  - Я голубей любил... Держать любил... И есть любил... И яйца поздние любил,
  ну знаешь, чтоб с птенчиками. А птенчики, они знаешь какие! - он мечтательно задрал голову к верху. - Яйцо в золе нагревается, а они там - квик, квик..., - он задрыгал руками, показывая, какие были птенчики.
   Оля закрыла лицо ладонями, незаметно зажав пальцами уши. Ей ещё никогда в жизни не было так страшно.
  - Управдом, сука, телегу накатал. Голуби ему, типа, жить мешали. Менты
  пришли. Хотели голубей отнять. А я их любил, понимаешь, любил! Как же можно отдать то, что любишь?!
  Тогда я вход на крышу забаррикадировал, голубям головы поотрывал и....
  Людишки внизу орут, а я им то голову кину, то тушку... А потом вниз глянул - мать честная! - двор весь белый, в красных пятнах - ну прямо искусство, честное слово!
   Бакир смолк. Допил коньяк. Задумался, вспоминая детали.
   - Пойдём домой, Бакир, - сказала Оля. - Я устала.
   Она старалась не смотреть на него.
   Он огляделся. Увидел полупустой зал. Взглянул на часы.
  - Рано ещё.
  - Я устала, - повторила Оля.
  Бакир встал. Вытащил из бумажника несколько сотенных купюр и бросил на
  стол. Пошатываясь, побрёл за Олей к выходу. На пороге обернулся и выхватил взглядом силуэт сидящего за своим столиком брюнета...
   Домой ехали молча. Бакир жал на газ, машину швыряло на поворотах. У сквера коммунаров они чуть не сбили пешехода. Бакир расхохотался.
   Оля сидела, словно обложенная ватой. Её нервы, видимо исчерпав свой потенциал, просто утратили свои функции. Деревья, дома, искажённое страхом лицо пешехода - всё проплывало перед её взором в медленном танце. И что самое ужасное - ей было всё равно, когда этот танец кончится. И кончится ли он вообще...
   Остановились у её дома. Бакир выключил зажигание. Она вышла из машины.
  - Я позвоню тебе, - сказал Бакир.
  Она кивнула и через мгновение растворилась во мгле, простучав каблучками по
  асфальту. Где-то вдали хлопнула подъездная дверь. Потом всё стихло. Бакир завёл мотор...
   Оля вошла в квартиру. Тишина объяла её, растопила панцирь, вернув нервам чувствительность. Где-то за дверью закашлялся отец. Она скинула шпильки и вошла в ванную комнату. Открыла воду, села на пол, прижалась щекой к холодному кафелю и заплакала.
  
  
  
  10
  
  
  К ресторану Бакир подъехал с задней стороны. Заглушил мотор и несколько минут сидел, вслушиваясь в темноту. До него доносились музыка, обрывки голосов и звон посуды.
   Он вышел из машины. Сняв пиджак и положив его на заднее сидение, прокрался к невысокой стене и бесшумно перемахнул через неё.
  Во дворе стояло несколько машин, штабеля бутылочных ящиков и мусорные баки. Из высоких, выходящих из зала окон лился жёлтый свет. Бакир заглянул в одно из них.
   Зал был снова полон. На эстраде танцевали пары, официанты деловито сновали повсюду. Бакир поискал взглядом столик брюнета, увидел его самого, беззаботно пьющего со своими друзьями, и сделал шаг назад, во тьму.
   Через пару минут он был у полуподвального окна туалета. Окинув взглядом кафельное безмолвие, скользнул в распахнутые настежь створки и, очутившись внутри, заперся в одной из кабинок.
  
  
  Шурик Мурик, осень 92го, центральный наркологический диспансер, город Башмак.
  
  
  Пауки - есть непосредственное и неоспоримое доказательство безграничной милости божьей, высшей и окончательной справедливости, разделения мира на рождённых, чтобы есть и чтобы есть и быть съеденными...
  Самые старые, самые мудрые пауки ткут свою паутину в местах, для этой цели, казалось бы, абсолютно не пригодных. Огромные и мрачные, сидят они месяцами без движения, скованные чарами своей особой медитации; их дух витает в неведомом, постигая великие тайны времён, набирая силу, в то время, как тело слабеет от голода. Они усыхают и сморщиваются; покой и одиночество - вот добыча, запутавшаяся в их обветшалых сетях. Ибо нет здесь других насекомых. Нет и быть не может.
  Но духу не жить без тела, а телу нужна пища. Приходит день и паук готовится к смерти, не замечая голода, просто чувствуя, как то, что дышало в нём и двигало его членистые лапы, уходит из него навсегда...
  В этот миг неведомая сила срывает жирнейшую муху с навозной кучи и влечёт в старый высохший сарай, казалось бы, не содержащий в себе ничего для этой мухи привлекательного. Та же сила протискивает её через щель внутрь и тянет к потолку, туда, где уже трутся друг о друга, источая яд, смертоносные челюсти...
  Спасибо Господи! Воистину безгранична забота твоя о чадах твоих!
  
  
  Бакир сидел на стульчаке, погружённый в мысли. Облако тёмной ауры выткало вокруг него свой привычный узор.
  Открылась дверь. В холодный покой ворвались ресторанные звуки. На мгновение. Затем всё смолкло.
  Бакир приоткрыл кабину и выглянул в щель. Мысли в его голове остановили свой бег. Теперь он был предельно внимателен.
  У писсуара стоял пьяный толстячёк и тщетно пытался расстегнуть брюки. Бакир притянул дверь. Сел. Его мысли ожили вновь, словно существуя отдельно от него самого, подчиняясь лишь своим, никому не ведомым законам. Размножаясь. Заполняя голову. Пожирая весь находящийся в ней кислород.
  Снова открылась дверь. Бакир встал. Приоткрыл дверцу. Закрыл. Сел. Новые минуты ожидания. Новые мысли...
  Наконец он увидел Брюнета. Тот был не один. С ним был один из соседей по столу.
  - Мне Вовка Рябцев рассказывал, - говорил Брюнет, - он с ней такое
  выделывал...
  - Ну?! - отозвался его спутник.
  - Эх, люблю я женщин без комплексов!
  - Дааа! Без комплексов - это конечно...
  - Эй! Ты со струёй поосторожней! У меня с собой зонта нет. Да, кстати. А что
  это с ней за монструм был сегодня?
  - Бакир.
  - И что дальше?
  - Ничего. Просто Бакир.
  - Повезло сегодня этому просто Бакиру. Ещё немного, и я бы его так отделал.
  - Да нет, мой друг. Это тебе повезло. Я про этого Бакира нехорошее слышал.
  - Например.
  - Например, его Стешина собака облаяла, так он пьяный вернулся и её
  задушил. Она ему руку прокусила, а он на это даже внимания не обратил. Так и сжимал ей горло, пока конвульсии не кончились.
  - А что за собака была? Болонка?
  - Ага, болонка. Английский дог размером с телёнка, не хочешь?!
  - Ты серьёзно?
  - Абсолютно. А ты думаешь, пол ресторана сегодня из-за брошенной на пол
  бутылки ушло? Да он когда появился, сразу человек десять зал покинуло. Так что, мой друг, если кому-то здесь сегодня и повезло, так это тебе. И ещё не известно, на долго ли, Бакир - животное злопамятное.
   Товарищ брюнета закончил свои дела, бросил "догоняй" и вышел. У него самого от услышанного передавило краник. Несмотря на переполненный мочевой пузырь, он не мог выдавить из себя ни капли.
  - Надо расслабиться, - сказал он себе.
  Так он и расслаблялся, когда его схватили, ударили о стену и швырнули на пол.
  Оглушённый падением, он попытался встать, чья-то сильная рука сграбастала его шевелюру, небрежно двинула головой об пол и его сознание померкло.
   Очнулся он от прикосновения к лицу чего-то холодного, раскрыл глаза и с ужасом увидел перед глазами разверзшееся жерло унитаза. Он попытался закричать, но на затылок надавили, сверху полилась вода, с трудом просачиваясь в щель между лицом и отверстием слива. Крик захлебнулся. Лёгкие разорвало на тысячи мелких шариков. Длинные ноги заколотили в дверь кабины в такт колышущимся, словно водоросли, волосам...
   Через минуту всё стихло и только по полу растекалась лужица. Внезапно открывшийся где-то клапан принёс, наконец, облегчение больше не нуждающемуся в нём мёртвому телу.
  Снова открылась дверь. По полу прошлёпали быстрые шаги. Бакир выпрямился. Услышал стук своего сердца. За тонкой перегородкой хлопнула дверца, раздался торопливый шёпот, звуки поцелуев и шелест одежд.
   Бакир замер, вслушиваясь в происходящее, различая, как скребут ногти по пластику, ноги бьют по стенам и двери кабинки, а в чьём-то горле меркнет сдавленный стон.
  "Как же они похожи - любовь и смерть!" - подумал он и почувствовал дрожь
  внизу живота. Слабая, она разрасталась, охватывая всё тело, и вот уже стучат зубы и немеют кончики пальцев. Бакир содрал зубами перчатку и расстегнул брюки...
  Когда за стеной затряслось и захрипело, и горло, разжавшись, исторгло, наконец, слова любви, из Бакира хлынуло мучительно и вязко, он упал на колени, уткнувшись носом в мёртвую спину, впившись в неё зубами, чтобы не закричать...
   После, оставшись один, он выволок тело через окно во двор, перекинул через стену и увёз в багажнике к городскому отстойнику. Опустив его в пенистую воду, долго сидел в темноте на берегу, ощущая приятную пустоту в груди. Пустоту опорожненных мусорных баков.
   На востоке брызнуло жёлтым, воздух посветлел, тени обиженно шарахнулись в стороны. Где-то вдалеке загудел завод. Жизнь продолжала свой неумолимый бег по кругу. Мусорные баки наполнялись снова.
  
  
  
  
  11
  
  
  
  
   Утром мылись в бане. Бакир протиснулся в дверь парилки и, закрывая пах забинтованной рукой, прошлёпал к полкам.
  - Бакир, поддал бы пару, - сказал кто-то.
  Он встал, тщательно намотал полотенце вокруг бёдер и, зачерпнув воды из вед
  ра, плеснул на камни. Те зашипели, отплёвываясь.
   Когда возвращался, полотенце, предательски скользнув по ногам, сползло на пол. Бакир в ужасе присел. Схватил его и бочком пробрался к своему месту.
  - Ты чего там? Сокровище прячешь? - спросил весельчак Шурик. Полдюжины
  ювелиров отозвались дружным смехом.
  Бакир съёжился в полумраке. Промолчал.
  Дверь приоткрылась, и внутрь шагнул Боря. Он двигался с грацией ягуара, легко
  и хищно; под его кожей, тотчас покрывшейся капельками влаги, бушевали узлы мышц. Нечто чудовищное, похожее на переросший гриб, хлестало его по ляжкам. По парилке разносились влажные хлопки.
  - Смотри, хвост не обожги! - весело крикнул Шурик.
  - Ты, наверное, в прошлой жизни конём был.
  Ахалтекинцем, - сказал переболевший полиоэмилитом Рустам-попрыгунчик.
  - Завидуем? - ухмыльнулся Боря.
  - Чему? - отозвался пожилой гравёр Абут. - Мне если шланг для огорода
  понадобится, я его в магазине куплю. А для иных целей эта штука мало пригодна. - Много вы понимаете, - Боря перебросил предмет обсуждения с левой ляжки на правую. - Женщины, они солидность любят.
  - Солидность, а не колбасу докторскую, - возразил Шурик. - Жаль сейчас не
  средние века. Тобой бы инквизиторы ведьм пытали.
  - Дурень ты, дурень , - отозвался Боря. - Я даю женщинам то
  первозданное чувство заполненности и порабощения, которого они не знали, может быть, со времён Адама и Евы.
   - Ага! - расхохотался Шурик. - Это потому, что твой хрен им змея искусителя напоминает.
   Боря отвесил ему звонкий подзатыльник. Все засмеялись.
   - А как же любовь? - подал вдруг голос старый закрепщик камней Гена Левин
  - Про любовь вы забыли?
   - Это вы, дядя Гена, французских романов начитались, - сказал Шурик. - Да и силы, наверное, уже не те, что и понятно в вашем возрасте. А мы молодые. У нас каждый день любовь и каждый день новая.
   - Ну, этот клоун - понятно, - сказал Левин. - От него я другого и не ожидал. А вы?!
   Он оглядел поблескивающие во влажном полумраке лица.
  - Вот ты, Борис, про заполненность речь ведёшь, а что это такое - не знаешь. И
  любовь вам каждый день новая от бездуховности нужна, а не от молодости. Любовь, она вообще не новая и не старая. Она просто или здесь, - он ткнул себя кулаком во впалую грудь, - или её здесь нет и тогда здесь пустота, которую надо заполнить. Тогда и нужна каждый день новая...
  - Ладно, не повторяйтесь , - сказал Шурик, - тут глухих кроме вас нет. И потом
  - мы в бане, а не в церкви. Нам здесь проповеди не нужны.
  - А это не проповедь. Это жизнь. Вот мне пятьдесят восемь лет, жене -
  пятьдесят пять, а она для меня до сих пор самая красивая и желанная.
  - А! Теперь я понял! - вскричал Шурик. - Предлагаю дяде Гене на новые
  очки скинуться!
   Все засмеялись.
  - Вы и работу свою только ради денег делаете, - горько сказал старик Левин.
  - Конечно! - тут же отозвался Шурик. - Мы же некоммунисты!
  - А ведь ювелирное дело - это искусство. А у вас это даже не ремесло - так,
  средство наживы. Из-за таких, как вы, оно когда-нибудь и погибнет.
  Он встал и, плюнув на пол, вышел в предбанник.
  - Ну что, братья, мозги промыты? - спросил Шурик товарищей.
  - Промыты, - уныло ответил Абут.
  - Значит, пора проститве звонить.
  
  Роза приехала через час. Зашла в одежде в парную, помахала ладонью перед
  лицом, разгоняя пар, вгляделась в лица. Несколько человек узнала. Кивнула. Сказала:
  - Как всегда - по полтиннику с носа, выходите по одному в предбанник.
  Холодная расчетливость в голосе женщины сбила с мужчин остатки спеси.
  Манящая загадка исчезла, осталась голая механика движений и постыдный вакуум чувств. Хорошо, что дядя Гена ушёл домой, вот бы он сейчас позабавился!
  Мужчины выходили по очереди, сменившая наглый задор нервозность ускоряла процесс подчас до нескольких секунд. У пожилого Абута вообще ничего не получилось.
  - Постонать? - деловито спросила Роза. Пунцовый от стыда гравёр тряхнул
  седой головой. Роза зашлась стонами.
  В саду Абута опали последние листья. На душе стало тоскливо и гадко. Он
  вспомнил жену, её улыбку, морщинки вокруг рта и под глазами. Вспомнил слова Левина...
  - Спасибо тебе, - он сунул разбросанной по кушетке Розе смятую бумажку.
  - За что? - удивилась проститутка, аккуратно расправляя деньги.
  - За приобретённый опыт, - улыбнулся Абут.
  
  
  За столом в предбаннике сидели Роза и ювелиры. Все, кроме так и не вышедших
  из парной Бакира и Бори. Выпивали. Закусывали. Мужчины были замотаны в полотенце - собственная нагота их теперь смущала. Роза была голой. Над столом веяло прохладой отчуждённости. Взлетающие время от времени фразы были вымучены и бледны.
   В предбанник вошли Боря с Бакиром. Бакир сел к столу с самого края, ссутулившись и втянув голову в плечи. Он отдал бы всё на свете за то, чтобы с ним сейчас никто не заговорил, особенно эта столь свободная в своём бесстыдстве женщина.
   Боря подошёл к столу, взял куриную ногу и впился в неё зубами. Потом потрепал жующую Розу по голове и спросил:
  - Проголодалась, труженица?
  Она повернула голову, посмотрела ему в лицо, скользнула взглядом по
  бронзовой груди, по кубикам живота, ниже...
   - А ты почему не стал? - спросила она. - Денег жалко?
  - А я в пустыне песок не покупаю, - ответил Боря и хрустнул огурчиком.
   - Ну, не всегда надо покупать, - сказала Роза, не отрывая от него взгляда. - Я сегодня заработала достаточно.
  - Не проникся, - сказал Боря.
  - Чем? - не поняла Роза.
  Мужчины за столом молча смотрели на них. Абут с лёгкой грустью, Шурик с
  плохо скрываемой завистью.
  - Предложением твоим не проникся.
  - Ты меня не знаешь, парень. Я могу такое, о чём ты даже мечтать не смел.
   Боря взял со скамьи полотенце и замотал его вокруг бёдер. Сказал:
  - Если ты закончила есть, можешь идти. В твоих услугах здесь больше никто
  не нуждается.
  Роза встала и пошла одеваться. От её холодной расчетливости не осталось и сле
  да. Теперь это была просто женщина, чувства которой остались без ответа.
   Когда она выходила, тихо прощаясь, никто даже не обернулся...
  
   Несколько минут ели и пили молча. Потом Шурик нарушил молчание.
  - Неужели она на твой кабачок так запала?
  - Нет, конечно, - сказал Боря. - Просто я личность сильная. Говорю - что ду
  маю, делаю - что хочу, беру - что нравится. Женщины это любят, даже если вслух обратное говорят. Знаешь, Абут, как дикие лошади: кто взнуздал, тот и хозяин.
   Он сделал паузу и посмотрел на Бакира. Сказал:
  - Ну, конечно, не все моё мнение разделяют. Да, Бакир?
  Услышав своё имя, Бакир вздрогнул.
  - Как у вас там с Олей дела продвигаются. Ты её всё ещё за ладошку держишь,
  или уже за локоток смеешь потрогать? Да, кстати, Вова Рябцев в самых высоких эпитетах о её способностях отзывался...
  - Перестань, - тихо сказал Бакир, опустив голову.
  - Ну отчего же! Я же ничего плохого не говорю. Такое для женщины -
  большой плюс...
  - Я сказал, перестань! - прошипел Бакир, не поднимая головы.
  - Ах, тебе неприятно?! Смотри, какая цаца! Такие, как ты, Бакир, женщин
  портят. Побудет с тобой такая вот Оля, попользуется и выкинет. А потом будет нормальным мужикам объяснять: это не хочу, то не буду. Так и умрёт старой девой, узоры на пяльцах вышивая, вместо того, чтобы детишек рожать, еду готовить и подзатыльники время от времени получать за нерадивость, без этого тоже нельзя. Что же ты, Бакир, с женщиной делаешь?! С хорошей женщиной. Красивой. Доброй. У неё ведь теперь одна надежда - что попадётся ей такой хлопец как я и вылечит её своей волшебной палочкой...
   Бакир бросился на него прямо через стол, пытаясь дотянуться до горла. Боря отпрянул. Их было шестеро, и у Бакира не было шансов. На него навалились, придавили к столу, выкрутили руки.
  - Убью! - шипел он, уткнувшись лицом в кунжутную лепёшку.
  - Ты меня, Бакир, не пугай, - сказал Боря. - Я ведь тебе, дураку, добра
  желаю. Помочь хочу, глаза открыть, как мне когда-то открыли. А ты - убью, убью. Отпустите его.
   Почувствовав, что давление ослабло, Бакир выпрямился. Стряхнул с себя чужие руки, отбросил упавшие на лоб волосы.
  - На свете, Бакир, - продолжил Боря, - есть всего две категории мужчин: на
  которых залезешь и катаешься и, на которых где залезешь, там и слезешь. Я, Бакир, не отношусь ни к той, ни к другой. На меня, мой друг, даже не залезешь. А ты? Эх, Бакир, Бакир! Кто-то же должен был тебе правду сказать...
  
  
  
  12
  
  
  
  - Я боюсь его, - сказала Оля.
  Был жаркий воскресный полдень. Она сидела у себя на террасе в плетеном
  кресле, закинув ноги на круглые Наташины колени.
  - Кого? - рассеяно спросила подруга, тщательно прокрашивая красным лаком
  уголок выпуклого Олиного ногтя.
  - Бакира.
  Наташа подняла глаза.
  - Чего вдруг?
  - Он меня вчера к парню одному приревновал.
  - Ну, для мужчины это скорее нормально. Ревнует - значит любит.
  - Да, но ты знаешь, у него было при этом такое лицо...
  - Злое лицо - ещё не повод для беспокойства, - Наташа вернулась к большому
  пальцу подруги.
  - Оно было не злым. Это было лицо убийцы.
  - А ты откуда знаешь, какие у убийц бывают лица? Из фильмов?
  - Жаль, что ты меня не понимаешь, - грустно сказала Оля.
  Наташа оторвалась от своего занятия и внимательно посмотрев на неё, сказала:
  - Положим, не так уж я тебя и не понимаю.
  - Что ты имеешь в виду?
  - Если Бакир узнает, что я с тобой об этом говорю, он меня убьёт.
  - Он никогда ничего не узнает.
  - Хорошо. Я уже видела у него такое лицо.
  Ольга молчала, выжидающе глядя на подругу. Тогда та сказала:
  - Он на моих глазах собаку задушил.
  - За что?!
  - Она на него залаяла.
  - И всё?!
  - И всё.
  - Ничего себе причина!
  Наташа промолчала.
  - Чего же ты мне ничего не сказала?! Ты же нас познакомила! Говорила, он
  будет мне хорошей партией!
   Наташа молчала.
  - Ну, скажи же что-нибудь! Зачем ты втянула меня в эту историю?! Ты же
  знала, что это за человек!
  - Потому, что... Потому, что я... тебя... ненавижу. Я ненавижу тебя! Ненавижу!
  Ненавижу твой смех, твою гладкую кожу, твоё идеальное, без единого изъяна тело! Ненавижу ту лёгкость, с которой ты идёшь по жизни, свободу, с которой ты выбираешь и бросаешь своих мужчин... Ненавижу! Ненавижу! Ненавижу! Ненави...
   У Наташи началась истерика. Она рыдала, глядя в сторону, сквозь рыдания выплёвывая своё "ненавижу". Оля осторожно сняла с её колена свою ногу. Встала. Забрала из руки подруги кисточку, обняла, прижимая её голову к своему животу...
   - Ну, что за глупости?! Что с тобой?! Ты у нас такая красавица, такая умница, - Оля погладила её по голове. - Мы все тебя так любим. И мужчинам ты нравишься, и даже очень. Ну, поплачь, поплачь, пусть всё наружу выйдет...
  - Прости меня! - разразилась новыми рыданиями Наташа. - Ради бога про
  сти! Господи, что же я наделала! Что же я наделала, дура! Что же теперь делать?!
  - Ничего, - сказала Оля, продолжая гладить голову подруги. - Что-нибудь
  придумаем.
   Скрыть от Наташи безысходность в голосе стоило ей больших усилий.
  
  
   Было около семи вечера, когда Бакир набрал Олин телефон. Сердце стучало так, что он с трудом расслышал её голос.
  - Ты сердишься? - спросил он.
  - Нет, - сказала Оля. Помолчав добавила: - Но мне было неприятно. И
  страшно. Особенно, когда ты вёз меня домой. Я думала, мы разобьёмся.
  - Я понимаю, - сказал Бакир, нервно поигрывая телефонным проводом. Они
  помолчали.
  - Это всё коньяк, - произнёс он наконец. - Мне не надо было пить.
  - Да, - сказала Оля.
  - Я тебе противен? - его голос был полон душевной муки.
   - Глупости, - ответила она. - Со всеми бывает.
  - Правда?
  - Да.
  Они снова помолчали. Наконец Бакир собрался с духом.
  - У нас сегодня вечеринка намечается. Может, пойдём, а?
  - У кого, у вас?
  - Несколько человек с работы, несколько со стороны. Так, пёстрая публика, - и
  сразу не услышав отказа, поторопился добавить:
  - Я пить не буду. Ни капли. Даю тебе честное слово!
  
  
  
  13
  
  
  
  Он заехал за Олей через час. Она спустилась к нему по весеннему свежая; на ней были джинсы, босоножки и ещё что-то невыносимо зелёное. Всю дорогу он украдкой посматривал на её маленькие ступни. Желание припасть к ним и осыпать поцелуями становилось порой нестерпимым...
   Квартира принадлежала одному ювелиру, получившему пять лет за подделку госклейма и милостиво оставившему ключи коллегам. Так как статья подразумевала конфискацию имущества, мебели в квартире осталось немного: стол, с десяток стульев, пенал с посудой на кухне, да пяток матрасов, брошенных на полу в спальне.
  Публика, собравшаяся здесь, была действительно пёстрой: четверо ювелиров, два знакомых карманника, аферист Паша с Фархадского рынка, поэт Гога Дерябин, спившийся футболист Красницкий, оперная певица Дрыжкина и ещё несколько женщин, особой классификации не поддающихся.
   В общем, здесь было здорово. Поэт читал стихи, странные и грустные, аферист Паша показывал карточные фокусы, один из карманников аккомпанировал на гитаре рыжей Дрыжкиной, затянувшей романс потрясающе густым контральто.
   Бакир был трезв. Несмотря на уговоры и ежеминутный звон бокалов, он держался молодцом, как и обещал. Оля же наоборот пила много и к тому моменту, когда пришёл Боря, была совершенно пьяна, хохотала без умолку и абсолютно не к месту, закидывая голову кверху и смешно закатывая глаза.
   Боря ввалился шумно, мгновенно наполнив квартиру своей лучистой энергией, перецеловался со всеми, кивнул Бакиру, смешно обнюхал Олю, касаясь носом её шеи...
  - Зачем он здесь? - растерянно спросил Шурика Бакир.
  - Он вообще-то человек свободный, - отозвался тот. - Ходит куда хочет.
  - Но ведь он же сказал, что уезжает?!
  Шурик пожал плечами. Бакир как-то вдруг сразу сник, тоскливо посмотрел на
  бутылку водки, но тут же заставил себя отвести взгляд. Оля прислушивалась к царившему в кухне весёлому шуму, к звучащему оттуда Бориному голосу; эпицентр жизни в квартире явно переместился туда. Она выпила водки и, посмотрев на впавшего в очередной транс Бакира, поняла вдруг, что больше всего на свете ей хочется быть сейчас там - слушая грубые Борины шутки, греясь в лучах его диковатого обаяния...
   Она снова выпила водки и, с тоской взглянув на Бакира, вздохнула. Почувствовала лёгкое прикосновение к своей руке. Обернулась и в алкогольном тумане увидела лицо Бори. Он сидел на соседнем стуле и улыбался. Оля пьяно расхохоталась нелепости контраста. Слева от неё сидел мумифицированный Бакир - холодная каменная стена, чужой, как никогда прежде сковывающий и мешающий. Справа - сама жизнь, причём в предельно допустимой концентрации.
   Тем временем народ переместился за стол.
   - Дай-ка мне гитару, друг, - обратился Боря к одному из карманников.
  Тот протянул ему инструмент. Боря взял его в руки и оттянул струну. Отпустив,
  прислушался. Подкрутил колки. Сказал:
  - Гитара - как женщина. Прежде чем извлечь из неё волшебные звуки, её надо
  как следует настроить.
  И улыбнулся. Сидящие за столом женщины улыбнулись в ответ.
   Он ещё раз коснулся струн, прислушался к их шёпоту и на этот раз остался доволен. Тогда он слегка отодвинул стул, повернулся в вполоборота к Оле и запел, глядя ей в глаза:
  
  Расстели мне тайгу, как на нарах сырую постель
  И сиянием северным тусклую лампу зажги.
  Мне поёт колыбельную злобная сука метель -
  Словно лаем собачьим, да в белое горло тайги...
  
   Оля не слышала слов. Она тонула в его глазах, растворялась в его безудержной, первозданной природе. Ей хотелось пить его, пить, как волшебный напиток, пить до дна, не оставляя другим ни капли, а испив, сохранить в себе навсегда...
   А что же Бакир? Бакир задыхался в безвоздушном пространстве - всеми забытое дитя скорби. Он вдруг очнулся от мысли, что теряет Ольгу, теряет навсегда, и ему этого уже не остановить, как не остановить и всего другого, происходящего с ним по чьей-то злой воле. Он снова посмотрел на стоявшую рядом бутылку водки и снова отвёл взгляд. Глубокая седая печаль окружила его плотным кольцом, как коконом. Тяжело вздохнув, он снова провалился в себя...
   Шурик, уже порядочно набравшийся, уронил пачку сигарет и полез за ними под стол. Там его взору предстали две пары ног, причудливо переплетённых друг с другом...
   Он вновь поднялся, чтобы определить их хозяев. Подумал: "Вот дьявол! И здесь успел!" И снова полез под стол за сигаретами, по дороге представляя, как зайдёт к Оле, когда тот, другой, насытится...
   Тем временем песня смолкла и наступила тишина. Действительность проступала в ней фрагментами, задавленная мечтой, с которой не выдержала сравнения. Каждый думал о чём-то своём.
   Вот Шурик в опоганенных собственной сутью грёзах. Вот Рустам-попрыгунчик несётся по степи в седле, и грудь разрывает от василькового запаха, а ноги в стременах не скрюченные полиэмилитом, а живые и здоровые. Вот Бакир - страх в пустоте, боязнь сердца быть услышанным. Вот женщины, зависшие между никчемным прошлым и радужным будущим, которое никогда не наступит.
   Вот Оля с Борей - внезапное соитие душ, при котором тела уже выбирать не вольны; им осталось лишь заполнить написанную без их участия картину.
   - Давайте нальём, - нарушил тишину Боря. - Я хочу сказать тост.
   Люди, вырванные из своих мыслей, зашевелились, зазвенели фужеры и рюмки. Только Бакир сидел без движения на своём стуле.
  - Я хочу выпить за любовь. За стремление сердец соединиться. За губы,
  ищущие другие губы. За глаза, тонущие в других глазах. За любовь, друзья мои! За единственное, ради чего стоит жить на этом свете!
  Он нагнулся и поцеловал Олю в губы.
  Над столом пронёсся вздох ужаса. Все взгляды обратились к
  Бакиру. Но тот, казалось, ничего не замечал - так и сидел, закутавшись в свои мысли.
   Боря воздел кверху рюмку.
   - Тер аствац! - произнёс он. - Сгинь нечистая сила, останься чистый спирт! Не подумай, господи, что пьём - лечимся!
   Он выпил и, сжав кулак, раздавил стекло. Осколки с шелестом посыпались на скатерть. Все зачарованно смотрели на своего кумира.
  - А я пью за свой народ! - пьяно вскричал Рустам-попрыгунчик, выпил, икнул
  и сдавил кулак. Рюмка осталась целой. Тогда он сжал её снова и всё давил и давил, и в его глазах уже заблестели слёзы отчаянья, когда стекло лопнуло, располосовав ему всю ладонь. Кровь хлынула на скатерть. Все бросились спасать Рустама.
  Боря встал и протянул Оле руку. Через мгновение они исчезли в спальне. Дверь
  за ними бесшумно закрылась.
  
  - Подними же руку кверху, ты, патриот грёбаный! - злился Шурик, наматывая
  тут же промокающее полотенце на изрезанную ладонь Рустама.
  - У локтя, у локтя пережми! - кричала одна из девиц. Другая сняла чулок и
  перетягивала вздёрнутую вверх руку.
   Сам Попрыгунчик был бледен. Остатки храбрости рассеялись вместе с алкогольными парами, наружу, словно кровь через полотенце, проступила истина и состояла она в том, что никакой Рустам не герой, а рюмку давил из пустого бахвальства и по ребячьей, не по возрасту, глупости. Все злились на него, ухаживали нехотя, ругаясь.
  - "Скорую" хоть вызовите, - предложила певица Дрыжкина.
  - Ничего! - прокричал Шурик сквозь общий гам. - На такси в больницу
  поедет! Сам дел натворил, пусть сам и платит!
  - Но Боря..., - попытался возразить Рустам, но Шурик перебил его.
   - Боря, Боря... Ты с Борей не равняйся! Борис - человек, а ты так, пыль степная, - и в сердцах добавил: - Весь праздник испортил, гад!
   - Но, но, полегче, брат лихой! - вмешался один из карманников. - Ты на калеку не наезжай!
  - А ты не впрягайся, персик! - кричал осатаневший Шурик. - Без сопливых
  гололёд!
  - Тихо! - сказала вдруг певица Дрыжкина.
  На неё не обратили внимания.
  - Да тихо вы! Что это?!
  Шум начал стихать.
  - Слышите? - спросила она.
  В наступившей тишине все услышали то, что Дрыжкина благодаря своему
  музыкальному слуху уловила раньше.
   За стеной стонала Оля. Стонала так, словно из неё вытягивали душу.
  - Её что, убивают там? - спросил кто-то.
  - О, нет, - сказала Дрыжкина. - Уж поверьте мне, её там не убивают.
   - Скорее наоборот, - произнесла одна из женщин, - в неё старательно вдыхают жизнь.
   Все не сговариваясь посмотрели на Бакира. Он так и сидел, погружённый в свои мысли. Ничего не слыша, ничего не замечая.
   Тогда они стали говорить. Вымученно, невпопад, пытаясь оттенить несущиеся из-за стены звуки. Но глупые слова рассыпались в прах, едва соприкасаясь с живым и властным зовом природы.
   Осознав всю свою бессмысленность, голоса смолкли, и Олины крики царили теперь в квартире безраздельно, становясь всё громче, переходя в хрипы...
   Бакир поднял глаза. Растерянно взглянул на окруживших его людей и улыбнулся. Потом вдруг удивлённо спросил:
  - Что это?
  Не дождавшись ответа он встал и бросился в сторону
  спальни.
  - Это оргазм, Бакир, - сказал кто-то сзади.
  Бакир остановился. Присутствующие затаили дыхание...
  Прошло несколько минут. Крики за стеной смолкли. Бакир продолжал стоять в нескольких шагах от спальни.
   Вдруг дверь открылась и в комнату, на ходу застёгивая рубашку, шагнул Боря. За его спиной, в рваной ране дверного проёма все увидели лежавшую на матрасах Олю. Обнажённую и растрёпанную. У неё даже не было сил, чтобы встать и закрыть дверь.
   Боря поравнялся с Бакиром. Всё ещё застёгивая пуговицы, сказал:
  - Что я говорил?! Тебе две недели сказки рассказывала, а мне так бездарно
  отдалась прямо на полу.
  Подойдя к столу, он налил себе водки, выпил и, не прощаясь, вышел.
   От утончённости зла народ оцепенел. Наконец кто-то подошёл и закрыл дверь в спальню. И лишь теперь, словно дверь перерубила протянутые между ним и Олей нити, Бакир сел на пол и заплакал. А в нескольких шагах от него, на засаленных матрасах, плакала Оля...
  
  
  
  14
  
  
  
   Шатаясь, он спускался по лестнице. Ступени плясали у него под ногами. Между третьим и вторым этажом он упал, но даже не почувствовал боли.
   На сумеречной улице, прямо у подъезда, его вытошнило. На мгновение стало легче, потом накатило вновь. Да так, что принялось швырять по тротуару из стороны в сторону. Редкие прохожие шарахались от него, принимая за пьяного. Так он дошёл до своего дома.
   Перед подъездом, на скамье, сидело несколько незнакомых парней.
  - Сигареты есть? - спросил один из них, крепыш с одутловатым лицом
  алкоголика.
  Бакир, не останавливаясь, покачал головой.
  - Эй ты, а ну стоять! - услышал он за своей спиной. Остановился. Повернул
  голову.
  - Тебя никто не отпускал , - сказал одутловатый.
  - А, - задумчиво произнёс Бакир, подходя к парням.
  - Чего, а?
  - Ясно, говорю. Не отпускал.
  Одутловатый повернулся к товарищам. Сказал:
  - Он смеётся, - и с разворота ударил Бакира в грудь.
  Тот даже не шелохнулся. Нелепая боль принесла облегчение, отвлекая от
  истинной.
  - Так почему сигарет нет? - спросил одутловатый.
  - Курить тебе вредно, - со странной грустью в голосе сказал Бакир. - Вон,
  лицо какое. Наверное, со здоровьем плохо.
  - Издеваешься? - в тон ему спросил парень.
  От удара кулаком лопнула губа. Бакир сплюнул кровью. Сказал:
  - Посидите минутку, я домой за сигаретами схожу.
  - Понимает, когда хочет! - ухмыльнулся одутловатый. Его компания угодливо
  засмеялась.
  
  Бакир зашёл в квартиру. Прошёл мимо смотрящих телевизор родителей в свою
  комнату.
  - К тебе из милиции приходили, - крикнула мать.
  Он не ответил. Раскрыл платяной шкаф и вытащил из-под стопки белья
  новенький "макаров". Вытянул обойму. Проверив, всунул обратно. Некоторое время простоял в коридоре, глядя в зеркало, нахмурившись и сдвинув к переносице брови. Потом вдруг улыбнулся светлейшей улыбкой, вышел из квартиры, сбежал по лестнице вниз и, подойдя к одутловатому, выпустил в него всю обойму.
   Затем вернулся, прошёл на кухню и положил пистолет на стол. Сам сел рядом и впал в дремотное безразличие. В таком состоянии его и нашла прибывшая на место милиция. Недвижимого, его повалили на стол, сковав холодной сталью запястья, а он всё спрашивал, тихо и удивлённо:
   - Мама, почему я? Почему это со мной, мама?
  
  
  17.04.2006 Штуттгарт.
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"