Урманбаев Ержан Бахытович : другие произведения.

Евангелие от Воланда. Рукопись

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Комментарии.
  ЕВАНГЕЛИЕ ОТ ВОЛАНДА
  ("евангелие" или благая весть не может по определению исходить или быть провозглашённой Сатаной, это абсолютно невозможно без пересмотра всех нравственных ценностей человечества, поэтому само святотатственное название должно было по замыслу М.А.Булгакова указывать читателям на божество, которому поклоняется советская власть)
  
  - Гм, - сказал секретарь.
  - Вы хотели в Ершалаиме царствовать? - спросил Пилат по-римски
  
  (в романе автор оставит три языка: арамейский, греческий и латинский, то есть русский, церковнославянский, европейский(французский либо английский)).
  
  - Что вы, челов... Игемон, я вовсе нигде не хотел царствовать! -
  воскликнул арестованный по-римски.
   Слова он знал плохо
  
  (уничижительно, М.А.Булгаков намекает на дурное образование Иешуа или В.И.Ленина).
  
  - Не путать, арестант, - сказал Пилат по-гречески
  
  (о Библии и божественном, о церкви и с первосвященником разговор нужно вести на церковнославянском, то есть на "греческом"),
  
  - это протокол Синедриона Ясно написано - самозванец. Вот и показания добрых людей - свидетелей
  
  (данные следствия, учинённого Синедрионом, записанные со слов множества незаинтересованных свидетелей нельзя подвергать сомнению, потому что они даются под угрозой клятвопреступления).
  
   Иешуа шмыгнул высыхающим носом и вдруг такое проговорил по-гречески, заикаясь:
  - Д-добрые свидетели, о игемон, в университете не учились. Неграмотные,
  и все до ужаса перепутали, что я говорил. Я прямо ужасаюсь. И думаю, что
  тысяча девятьсот лет пройдет, прежде чем выяснится, насколько они наврали,
  записывая за мной
  
  (в этих словах звучит святотатственное утверждение о том, что в Библии записана ложь, потому что очевидно, что здесь речь идёт именно о ней).
  
   Вновь настало молчание.
  - За тобой записывать? - тяжелым голосом спросил Пилат.
  - А ходит он с записной книжкой и пишет, - заговорил Иешуа, - этот симпатичный... Каждое слово заносит в книжку... А я однажды заглянул и прямо
  ужаснулся... Ничего подобного прямо. Я ему говорю, сожги, пожалуйста, ты эту
  книжку, а он вырвал ее и убежал
  
  (практически весь этот эпизод войдет позже в роман, как абсолютно неприметное предложение жечь Библию, в качестве разоблачения советской власти, по требованию которой пылали в Европе костры из книг, храмов, икон, процедура, подхваченная чуть-чуть позже фашистами в Германии).
  
  - Кто? - спросил Пилат.
  - Левий Матвей, - пояснил арестант, - он был сборщиком податей, а я его встретил на дороге и разговорился с ним... Он послушал, послушал, деньги
  бросил на дорогу и говорит: ну, я пойду с тобой...
  - Сборщик податей бросил деньги на дорогу? - спросил Пилат, поднимаясь с кресла, и опять сел
  
  (он ошеломлён наглостью Иешуа, способного без всякой робости плести полную чушь, не боясь быть обвинённым в клятвопреступлении).
  
  - Подарил, - пояснил Иешуа, проходил старичок, сыр нес, а Левий говорит ему: "На, подбирай!"
  
  (не дар описывает автор, но унизительное подаяние, вероятно, это высокомерное поведение ученика по мнению писателя не соответствовало его произведению, поэтому в романе этой фразы нет)
  
   Шея у секретаря стала такой длины, как гусиная
  
  (не только прокуратор, но и его секретарь в полном недоумении от человека, который ложью усугубляет свой будущий приговор и без того суровый).
  
  Все молчали.
  - Левий симпатичный? - спросил Пилат, исподлобья глядя на арестованного.
  - Чрезвычайно, - ответил тот, - только с самого утра смотрит в рот: как только я слово произнесу - он запишет
  
  (текст записей Левия Матвея в конце романа совпадёт дословно с текстом Апокалипсиса, то есть Иешуа и здесь лжёт, потому что его ученик переписывает Новый Завет, а не его проповеди).
  
   Видимо, таинственная книжка была больным местом арестованного
  
  (в романе слово "книжка", как чрезмерно обличительное М.А.Булгаков заменит на "пергамент", чтобы добавить ощущение древности и запутать читателей).
  
  - Кто? Что? - спросил Пилат. - За тобой? Зачем запишет?
  - А вот тоже записано, - сказал арестант и указал на протоколы
  
  (ещё одно кощунственное сравнение Библии со следственными протоколами, как известно в НКВД на делах так называемых "врагов народа" ставился гриф "Хранить вечно", уравнивавший эти записи со Святым Писанием).
  
  - Вон как, - сказал Пилат секретарю, - это как находите? Постой, - добавил он и обратился к арестанту: - А скажи-ка мне: кто еще симпатичный? Марк симпатичный?
  - Очень, - убежденно сказал арестованный. - Только он нервный...
  - Марк нервный? - спросил Пилат, страдальчески озираясь
  
  (персональный телохранитель объявляется Иешуа "нервным", чтобы показать читателям, каким образом будет он смущать умы самых преданных слуг).
  
  - При Идиставизо его как ударил германец, и у него повредилась голова...
  
  (он хорошо осведомлён о прошлых заслугах близкого прокуратору человека, значит, он готовился к встрече с ним)
  
   Пилат вздрогнул.
  - Ты где же встречал Марка раньше?
  - А я его нигде не встречал
  
  (очевидный и очередной намёк Иешуа на свои сверхъестественные возможности).
  
   Пилат немного изменился в лице
  
  (раз за разом выслушивать явную ложь никому не доставляет удовольствия, особенно, когда невозможно предметно уличить её).
  
  - Стой, - сказал он. - Несимпатичные люди есть на свете?
  - Нету, - сказал убежденно арестованный, - буквально ни одного...
  - Ты греческие книги читал? - глухо спросил Пилат
  
  (кипит ярость в душе Понтия Пилата, с разных сторон пробующего поймать собеседника на лжи, "греческие книги" - это христианская православная литература).
  
  - Только мне не понравились, - ответил Иешуа
  
  (ещё одно святотатство в православной стране).
  
   Пилат встал, повернулся к секретарю и задал вопрос:
  - Что говорил ты про царство на базаре?
  - Я говорил про царство истины, игемон...
  - О, Каиафа, - тяжко шепнул Пилат, а вслух спросил по-гречески: - Что есть истина? - И по-римски: - Quid est veritas?
  
  (позже в романе возникнет третий язык, латинский, которым автор обозначит европейские языки, присущие только образованным людям, а с первосвященником Каифой прокуратор будет строго говорить на греческом языке)
  
  - Истина, - заговорил арестант, - прежде всего в том, что у тебя болит
  голова и ты чрезвычайно страдаешь, не можешь думать.
  - Такую истину и я смогу сообщить, - отозвался Пилат серьезно и хмуро
  
  (то есть Пилат ловит его на желании, акцентируя внимание на общих фразах и жалости к себе, смошенничать, внушая слушателю идею о том, что он якобы умеет читать чужие мысли).
  
  - Но тебе с мигренью сегодня нельзя быть, - добавил Иешуа. Лицо Пилата вдруг выразило ужас, и он не мог его скрыть. Он встал с широко открытыми глазами и оглянулся беспокойно
  
  (в романе "Мастер и Маргарита", чтобы разъяснить читателям причину бурной реакции прокуратора, М.А.Булгаков переименует "мигрень" в "гемикранию", чтобы оставить узнаваемый след главной головной боли царя Николая Второго - гемофилии, то есть неизлечимой болезни цесаревича; таким сложным путём оставив указание на своего любимого и основного персонажа).
  
  Потом задавил в себе желание что-то вскрикнуть, проглотил слюну и сел. В зале не только не шептались, но даже не шевелились.
  - А ты, игемон, - продолжал арестант, - знаешь ли, слишком много сидишь во дворце, от этого у тебя мигрени. Сегодня же как раз хорошая погода, гроза будет только к вечеру, так я тебе предлагаю - пойдем со мной на луга, я тебя
  буду учить истине, а ты производишь впечатление человека понятливого
  
  (прямым текстом куражиться над запутавшемся и замученным человеком Иешуа, оскорбляя всесильного владыку утверждением, что он не знает истины и глуп).
  
   Секретарю почудилось, что он слышит все это во сне.
  - Скажи, пожалуйста, - хрипло спросил Пилат, - твой хитон стирает одна женщина?
  - Нет, - ответил Иешуа, - все разные
  
  (это значит, что у него нет ни дома, ни родины, что он скиталец, бродяга).
  
  - Так, так, так, понятно, - печально и глубоко сказал, качая головой,
  Пилат. - Он встал и стал рассматривать не лицо арестанта, а его ветхий,
  многостиранный таллиф, давно уже превратившийся из голубого в какой-то
  белесоватый
  
  (усиливая образ человека без определённого места жительства, представителя люмпен-пролетариата).
  
  - Спасибо, дружок, за приглашение! - продолжал Пилат, - но только, к
  сожалению, поверь мне, я вынужден отказаться. Кесарь император будет
  недоволен, если я начну ходить по полям! Черт возьми! - неожиданно крикнул
  Пилат своим страшным эскадронным голосом
  
  (в романе прокуратор вовсе не будет чертыхаться, так как его образу и статусу никак не соответствуют нечестивые выражения и сквернословие).
  
  - А я бы тебе, игемон, посоветовал пореже употреблять слово "черт", - заметил арестант.
  - Не буду, не буду, не буду, - расхохотавшись, ответил Пилат, - черт возьми, не буду
  
  (это препирательство о чертях автор впоследствии просто выбросит, но в черновике оно хорошо исполняет функцию, маскирующую истинные облики персонажей романа).
  
   Он стиснул голову руками, потом развел ими. В глубине открылась дверь,
  и затянутый легионный адъютант предстал перед Пилатом.
  - Да-с? - спросил Пилат.
  - Супруга его превосходительства Клавдия Прокула
  
  (таким привиделся облик Императрицы Александры Фёдоровны будущему автору романа "Мастер и Маргарита")
  
  велела передать его превосходительству супругу, что всю ночь она не спала, видела три раза во сне лицо кудрявого арестанта - это самое, - проговорил адъютант на ухо Пилату, - и умоляет супруга отпустить арестанта без вреда
  
  (надежда на чудо, способное исцелить цесаревича посредством народной силы, выраженной в лице старца Григория Распутина, много лет питала душу несчастной матери, императрицы Александры Фёдоровны).
  
  - Передайте ее превосходительству супруге Клавдии Прокуле, - ответил вслух прокуратор, - что она дура
  
  (через несколько минут, он обратится с той же просьбой к первосвященнику, а здесь он специально говорит оскорбительные слова, чтобы позже его прошение о помиловании не выглядело бы потворством супруге).
  
  С арестованным поступят строго по закону. Если он виноват, то накажут, а если невиновен - отпустят на свободу. Между прочим, и вам, ротмистр
  
  (не генералы и полковники служат при Верховном Главнокомандующем, а обычные офицеры, как и сам Император до самой смерти носил лишь присвоенное ему ранее звание полковника; позже из-за чрезмерной нарочитости "легионный адъютант" исчезнет совсем),
  
  следует знать, что такова вообще практика римского суда
  
  (этот разговор, на мой взгляд, имеет очень старую историю возникновения и писался ещё тогда, когда наброски М.А.Булгакова касались отношений императорской семьи Николая Второго с простым крестьянином Григорием Распутиным, повлиявшие, по мнению писателя, на ход событий 1916-го и 1917-ого годов).
  
   Наградив адъютанта таким образом, Пилат не забыл и секретаря. Повернувшись к нему, он оскалил до предела возможного желтоватые зубы
  
  (очевидно, что словом "оскалился" М.А.Булгаков будет многократно подсказывать читателям истинное отношение к происходящему в романе действу, понятно, что прокуратор не улыбается, а чуть сдерживает клокочущую внутри ярость из-за бессилия перед неотвратимостью страшной болезни сына).
  
  - Простите, что в вашем присутствии о даме так выразился. Секретарь стал бледен, и у него похолодели ноги. Адъютант же, улыбнувшись тоскливо, забренчал ножнами и пошел, как слепой
  
  (не от случайного свидетельства фривольной речи Понтия Пилата переживают подданные государя Императора, а от искренней боли за судьбу цесаревича).
  
  - Секретарю Синедриона, - заговорил Пилат, не веря, все еще не веря
  своей свежей голове
  
  (тут ещё нет прямого указания на то, в чём причина прояснения головы и кто лекарь; на самом деле, Иешуа подбрасывает прокуратору пустую надежду на исцеление сына, благодаря его милосердию и мудрости, этот мираж, иллюзия очищают на время разум Понтия Пилата),
  
  - передать следующее. - Писарь нырнул в свиток. - Прокуратор лично допросил бродягу и нашел, что Иешуа Га-Ноцри психически болен. Больные речи его и послужили причиной судебной ошибки. Прокуратор Иудеи смертный приговор Синедриона не утверждает. Но вполне соглашаясь с тем, что Иешуа опасен в Ершалаиме
  
  (фактически прокуратор прямо признаёт то, что Иешуа ведёт подрывную деятельность в Ершалаиме),
  
  прокуратор дает распоряжение о насильственном помещении его, Га-Ноцри, в лечебницу в Кесарии Филипповой при резиденции прокуратора...
   Секретарь исчез.
  - Так-то-с, царь истины, - внушительно молвил Пилат, блестя глазами
  
  (иронизирует над Иешуа Понтий Пилат, думая, что он придумал вариант, устраивающий всё окружающее его общество, одновременно позволяющий использовать способности бродяги в лечении наследника престола).
  
  - А я здоров, игемон, - сказал бродяга озабоченно
  
  (Иешуа тревожит возможность избежать казни, тем самым нарушив план и оказаться вне власти Афрания, который должен незаметно подменить его, чтобы казнь и будущее воскресение создали ему среди языческой и суеверной толпы образ мученика, чудом воскресшего из мёртвых).
  
  - Как бы опять какой путаницы не вышло?..
   Пилат воздел руки к небу, некоторое время олицетворяя собою скорбную статую, и произнес потом, явно подражая самому Иешуа:
  - Я тебе тоже притчу могу рассказать: во Иордане один дурак утоп, а его за волосья таскали
  
  (притча говорит о том, что трупу, всё равно, когда его за волосы вытаскивают из водоёма, то есть ему невдомёк, что Иешуа не боится казни).
  
  Убедительно прошу тебя теперь помолчать, благо я тебя ни о чем и не спрашиваю, - но сам нарушил это молчание, спросив после паузы: - Так Марк дерется?
  - Дерется, - сказал бродяга.
  - Так, так, - печально и тихо молвил Пилат
  
  (вероятно, М.А.Булгаков так пробует обозначить армейские операции по наведению порядка во время народных волнений в Российской Империи).
  
   Вернулся секретарь, и в зале все замерли. Секретарь долго шептал Пилату
  что-то. Пилат вдруг заговорил громко, глаза его загорелись
  
  (автор увеличивает ощущение Пилата в отношении обретения исхода из тупика, в котором мечется его разум в поисках верного решения).
  
  Он заходил, диктуя, и писарь заскрипел:
  - Он, наместник, благодарит господина первосвященника за его хлопоты
  
  (значит, в первый раз секретарь уходил, чтобы получить личное предостережение первосвященника о Иешуа, как о главной опасности государственному устройству),
  
  но убедительно просит не затруднять себя беспокойством насчет порядка в Ершалаиме. В случае, ежели бы он, порядок, почему-либо нарушился... Exeratus
  Romano metus non est notus... {Римскому войску страх не известен (лат.).} и
  прокуратор в любой момент может демонстрировать господину первосвященнику
  ввод в Ершалаим кроме того 10-го легиона, который там уже есть, еще двух.
  Например, фретекского и апполинаретского. Точка
  
  (вера прокуратора, то есть Императора Николая Второго, в верность российской армии присяге несомненна).
  
   "Корван, корван", - застучало в голове у Пилата, но победоносно и светло
  
  (корван означает во имя Бога, ради славы его, в качестве дара ему хочет помиловать прокуратор Иешуа).
  
   И еще один вопрос задал Пилат арестанту, пока вернулся секретарь.
  - Почему о тебе пишут - "египетский шарлатан"?
  
  (скорее всего, автор обыгрывает здесь обвинение В.И.Ленина в шпионаже в пользу Германии, то есть распространённый в 1917-ом году слух о нём, как о германском шпионе)
  
  - А я ездил в Египет с Бен-Перахая три года тому назад, - объяснил Ешуа
  
  (речь идёт о жизни В.И.Ленина в эмиграции перед событиями 1917-го года в России).
  
   И вошел секретарь озабоченный и испуганный, подал бумагу Пилату и шепнул:
  - Очень важное дополнение.
   Многоопытный Пилат дрогнул и спросил сердито:
  - Почему сразу не прислали?
  - Только что получили и записали его показание!
  
  (сообщение, подготовленное совместно Афранием и Иешуа вчера не могло поступить к прокуратору быстрее)
  
   Пилат впился глазами в бумагу, и тотчас краски покинули его лицо.
  - Каиафа - самый страшный из всех людей в этой стране, - сквозь стиснутые зубы проговорил Пилат секретарю, - кто эта сволочь?
  
  (конечно, не может правитель страны, наместник поносить такими словами духовного наставника всей Иудеи, тем более не может Император Российской Империи говорить так о Патриархе Православной церкви в 1917-ом году Тихоне, поэтому позже в романе этих слов в тексте не будет)
  
  - Лучший сыщик в Ершалаиме, - одними губами ответил секретарь в ухо Пилата
  
  (конечно, Иуда с самого начала рассматривался автором в качестве невинной жертвы, несчастного россиянина, гибнущего во время Русской революции, здесь М.А.Булгаков сознательно вводит заблуждение в представления читателей об Иуде).
  
   Пилат взвел глаза на арестованного, но увидел не его лицо, а лицо
  другое. В потемневшем дне по залу проплыло старческое, обрюзгшее, беззубое
  лицо, бритое, с сифилитической болячкой, разъедающей кость на желтом лбу, с
  золотым редкозубым венцом на плешивой голове
  
  (позже лицо обретёт более точное отображение).
  
  Солнце зашло в душе Пилата, день померк. Он видел в потемнении зеленые каприйские сады, слышал тихие трубы. И стукнули гнусавые слова: "Lex Apuleje de majestate" {Закон Апулея об оскорблении величества (лат.).}
  
  (закон звучит немного иначе - "о оскорблении величия", тут автор сменой обращения указывает на образ Николая Второго).
  
  Тревога клювом застучала у него в груди
  
  (приступом стенокардии подчёркивает писатель, насколько близко к сердцу воспринимает происходящее действие прокуратор).
  
  - Слушай, Иешуа Га-Ноцри, - заговорил Пилат жестяным голосом. - Во втором протоколе записано показание, будто ты упоминал имя великого Кесаря в своих речах... Постой, я не кончил
  
  (Иешуа с готовностью подтверждает смертельное для него высказывание, пытаясь даже перебить слова Пилата).
  
  Маловероятное показание... Тут что-то бессвязно... Ты ведь не упоминал этого имени? А? Подумай прежде чем ответить...
  
  (всеми силами уговаривает он Иешуа отказаться от поклёпа, намекая на то, что этого будет вполне достаточно для обоснования помилования)
  
  - Упоминал, - ответил Иешуа, - как же!
  
  (но непреклонен бродяга, стремясь получить запланированный приговор)
  
  - Зря ты его упоминал! - каким-то далеким, как бы из соседней комнаты, голосом откликнулся Пилат, - зря, может быть, у тебя и есть какое-то дело до
  Кесаря, но ему до тебя - никакого... Зря! Подумай, прежде чем ответить: ты
  ведь, конечно... - На слове "конечно" Пилат сделал громадную паузу, и видно
  было, как секретарь искоса смотрит на него уважающим глазом...
  
  (снова повторяет почти уже прошение к Иешуа прокуратор, уговаривая как бы наивного дурачка, спасти свою жизнь)
  
  - Но ты, конечно, не говорил фразы, что податей не будет?
  
  (ищет прокуратор повод, который хоть как-то помог бы ему оправдать его тупость, чтобы обосновать его речи врождённой болезнью)
  
  - Нет, я говорил это, - сказал светло Га-Ноцри
  
  (с радостью, "светло", усугубляет своё положение Иешуа, конечно, прекрасно понимая, чем оно для него обернётся).
  
  - О, мой Бог! - тихо сказал Пилат.
   Он встал с кресла и объявил секретарю:
  - Вы слышите, что сказал этот идиот? Что сказал этот негодяй?
  
  (характеристика слов Иешуа от имени правосудия, либо умалишённый, либо убеждённый враг)
  
  Оставить меня одного! Вывести караул! Здесь преступление против величества! Я спрошу наедине...
   И остались одни. Подошел Пилат к Иешуа. Вдруг левой рукой впился в его правое плечо, так что чуть не прорвал ветхий таллиф, и зашипел ему прямо в
  глаза:
  - Сукин сын! Что ты наделал?! Ты... вы... когда-нибудь произносили слова неправды?
  
  (путая обращения, прокуратор в негодовании прямо обвиняет Иешуа во лжи, ведь он только что ловил его на совершенно невозможных рассказах о мытаре, о Марке, о "греческих" книгах)
  
  - Нет, - испуганно ответил Иешуа.
  - Вы... ты... - Пилат шипел и тряс арестанта так, что кудрявые волосы прыгали у него на голове
  
  ("кудрявые волосы" по всей видимости очередная путающая сюжет характеристика, которая отсутствует в самом романе).
  
  - Но, Бог мой, в двадцать пять лет такое легкомыслие!
  
  (игра с возрастом героя книги приведёт к окончательной цифре в 27 лет, возраст, достигнув который, В.И.Ленин впервые в жизни отправится в ссылку в село Шушенское, созвучное к тому же с именем выдуманного автором персонажа; быть может, поэтому в тексте затесалась как бы ошибка в имени "Ешуа"(?))
  
  Да как же можно было? Да разве по его морде вы не видели, кто это такой? Хотя... - Пилат отскочил от Иешуа и отчаянно схватился за голову, - я понимаю: для вас все это неубедительно. Иуда из Кариот симпатичный, да? - спросил Пилат, и глаза его загорелись по-волчьи
  
  (прокуратор чувствует какой-то подвох в упрямстве и наивности Иешуа, поэтому смотрит на него глазами волка, то есть взглядом провидца, природной интуиции, свободного от шар цивилизации мышления, позже в романе появятся ещё собачьи глаза).
  
  - Симпатичный? - с горьким злорадством повторил он
  
  (не с жалостью говорит он к искренности Иешуа, а со "злорадством" к его интригам).
  
   Печаль заволокла лицо Иешуа, как облако солнце.
  - Это ужасно, прямо ужас... какую беду себе наделал Искариот. Он очень милый мальчик... А женщина... А вечером!..
  
  (явно наигранно, театрально выражается Иешуа по отношению к людям, которых он сам вовлёк в свои проделки, к тому же откуда он может знать о женщине, к которой Иуда пойдёт на другой день, естественно, от Афрания, это тоже часть запланированных ими операций по захвату власти)
  
  - О, дурак! Дурак! Дурак! - командным голосом закричал Пилат и вдруг
  заметался, как пойманный в тенета
  
  (он кричит "дурак", обращаясь к самому себе и бьётся в лучах солнца, с помутившемся сознанием, как в паутине вертится попавшаяся муха; таким образом, автор комментирует бессилие Понтия Пилата перед хитростью Иешуа, неспособность понять его действия).
  
  Он то попадал в золотой пилящий столб, падавший из потолочного окна, то исчезал в тени. Испуганные ласточки шуршали в портике, покрикивали: "Искариот, искариот"...
  
  (божьи райские птицы в романе будут сопровождать своими трелями гибель красавца Иуды)
  
   Пилат остановился и спросил, жгуче тоскуя:
  - Жена есть?
  - Нет...
  - Родные? Я заплачу, я дам им денег...
  
  (снова проявляя милосердие к откровенно придуривающемуся перед ним человеку)
  
   Да нет, нет, - загремел его голос... - Вздор! Слушай, ты, царь истины!.. Ты, ты, великий философ, но подати будут в наше время!
  
  (невозможно в современном мире существовать, не облагая народ налогами, утверждает прокуратор, споря с утопическими бреднями коммунистов о бесклассовом и безденежном устройстве общества)
  
  И упоминать имени великого Кесаря нельзя, нельзя никому, кроме самоубийц!
  
  (нельзя всуе упоминать лишь имени господа бога, значит "Кесарем" здесь Пилат называет по воле М.А.Булгакова сквернословие и богохульство)
  
  /Слушай, Иешуа Га-Ноцри, ты, кажется, себя убил сегодня.../
  
  (уже и в неминуемую казнь не верит прокуратор, сомневаясь в собственных возможностях, глядя на поведение Иешуа, безусловно, не может говорить неуверенно Пилат)
  
  Слушай, можно вылечить от мигрени, я понимаю: в Египте учат и не таким вещам
  
  (тут Пилат говорит явно об обыкновенной мигрени, а не о судьбе несчастного цесаревича).
  
  Но ты сделай сейчас другое - помути разум Каиафы сейчас. Но только не будет, не будет этого. Раскусил он, что такое теория о симпатичных людях, не разожмет когтей
  
  (ясна Патриарху Тихону суть утопического учения о построении равноправного общества силой, понятно в какую пропасть проваливается страна посредством гражданской братоубийственной войны).
  
  Ты страшен всем! Всем! И один у тебя враг - во рту он у тебя - твой язык! Благодари его! А объем моей власти ограничен, ограничен, ограничен, как все на свете!
  
  (то есть прокуратор втолковывает Иешуа, что всё живое на Земле имеет ограниченные возможности, что человек предполагает, а бог располагает)
  
  Ограничен! - истерически кричал Пилат, и неожиданно рванул себя за ворот плаща. Золотая бляха со стуком покатилась по мозаике
  
  (в романе появится пряжка с ворота плаща, изображая скипетр и державу, символы царской власти в Российской Империи).
  
  - Плеть мне, плеть! Избить тебя, как собаку! - зашипел, как дырявый шланг, Пилат
  
  (эта угроза должна по замыслу автора объяснять изувеченное лицо Иешуа во время казни).
  
   Иешуа испугался и сказал умиленно
  
  (словом "умиленно" М.А.Булгаков подсказывает читателям то, что Иешуа очень доволен реакцией прокуратора на его речь):
  
  - Только ты не бей меня сильно, а то меня уже два раза били сегодня...
  
  (опять сознательная авторская мистификация, чтобы ассоциацией с библейской историей прикрыть подменённое на казни лицо жертвы)
  
   Пилат всхлипнул внезапно и мокро, но тотчас дьявольским усилием победил себя
  
  (нарочито искусственно вставленная фраза, очевидно, что не будет рыдать по-бабьи прокуратор и усилия его отнюдь не дьявольские, а совсем наоборот, благочестивые; из этих его вставок на протяжении многих лет выросли большинство заблуждений читателей романа).
  
  - Ко мне! - вскричал он
  
  (весь диалог с Иешуа прокуратор проводит на эмоциях - то кричит, то шипит),
  
  - и зал наполнился конвойными, и вошел секретарь.
  - Я, - сказал Пилат, - утверждаю смертный приговор Синедриона: бродяга виноват
  
  (этот приговор он утверждает совершенно добровольно, исходя из объективных данных, полностью убеждённый множеством отягчающих обстоятельств и отсутствием всякого раскаяния).
  
  Здесь laesa majestas {Государственная измена (лат.).}, но вызвать ко мне... просить пожаловать председателя Синедриона Каиафу, лично. Арестанта взять в кордегардию в темную камеру, беречь как зеницу ока
  
  (возможность к применению насилия над заключённым под арест человеком у охраны этим приказом полностью исключается).
  
  Пусть мыслит там... - голос Пилата был давно уже пуст, деревянен, как колотушка
  
  (не в силах разобраться с тем, чего же на самом деле хочет этот "мыслитель", опустошенный им, он идёт на встречу с первосвященником, полный самых ужасных предчувствий).
  
   Солнце жгло без милосердия мраморный балкон, зацветающие лимоны и розы
  немного туманили головы и тихо покачивались в высоте длинные пальмовые космы
  
  (красоту уходящего цветущего окружающего мира описывает автор, словом "космы", прикрывая всю прелесть этого яркого солнечного дня).
  
   И двое стояли на балконе и говорили по-гречески
  
  (разговор двух близких людей, мирно и уважительно беседующих о самом важном на православном церковнославянском языке ненароком показывает М.А.Булгаков, утверждая, что они говорят на греческом языке).
  
  А вдали ворчало, как в прибое, и доносило изредка на балкон слабенькие крики продавцов воды - верный знак, что толпа тысяч в пять стояла за лифостротоном, страстно ожидая развязки
  
  ("прибой" - это бурлящее пробудившееся человеческое самосознание, "продавцы воды" - это информационные источники, "толпа" - это народ Российской Империи).
  
   И говорил Пилат, и глаза его мерцали и меняли цвет, но голос лился, как золотистое масло
  
  (не падает он громоподобно водопадом, как должно голосу всесильного жестокого владыки, не льётся звонким ручьём, как голос юноши, а учтиво, чуть слышно шуршит льстивым маслом верноподданного христианина):
  
  - Я утвердил приговор мудрого Синедриона
  
  (нет никаких сомнений у прокуратора о справедливости назначенного Синедрионом приговора).
  
  Итак, первосвященник, четырех мы имеем приговоренных к смертной казни. Двое числятся за мной, о них, стало быть, речи нет. Но двое за тобой - Вар-Равван /он же Иисус Варрава/, приговоренный за попытку к возмущению в Ершалаиме и убийство двух городских стражников, и второй - Иешуа Га-Ноцри, он же Иисус Назарет. Закон вам известен, первосвященник. Завтра праздник Пасхи, праздник, уважаемый нашим божественным Кесарем
  
  (праздник Пасхи - это религиозный обряд, таинство, которое должен соблюдать любой православный христианин, уважать его или не уважать - это дело самого господа бога).
  
  Одного из двух, первосвященник, тебе, согласно закону, нужно будет выпустить. Благоволите же указать, кого из двух - Вар-Раввана Иисуса или же Га-Ноцри Иисуса. Присовокупляю, что я настойчиво ходатайствую о выпуске именно Га-Ноцри. И вот почему: нет никаких сомнений в том, что он маловменяем, практических же результатов его призывы никаких не имели
  
  (все эти высказывания противоречат тому, что он говорил прежде самому Иешуа; в самом романе прокуратор прямо скажет: "О да, ты не похож на слабоумного"; здесь же многократные оскорбления словом "дурак" звучат, как подсказка, как провокация, ради спасения его от неминуемой смерти, как кажется Пилату).
  
  Храм оцеплен легионерами, будет цел, все зеваки, толпой шлявшиеся за ним в последние дни, разбежались, ничего не произойдет, в том моя порука. Vanae voces popule non sunt crudiendo {Ничтожные крики толпы не страшны (лат).}. Я говорю это - Понтий Пилат. Меж тем в лице Варравы мы имеем дело с исключительно опасной фигурой. Квалифицированный убийца и бандит был взят с бою и именно с призывом к бунту против римской власти. Хорошо бы обоих казнить, самый лучший исход
  
  (вот признание того, чего по справедливости достойны оба преступника),
  
  но закон, закон... Итак?
   И сказал замученный
  
  (духовному наставнику, первосвященнику, православному Патриарху, представителю милосердного господа тяжело выносить приговор несчастному человеку, ему по должности надо миловать всех, а он вынужден избирать того, кого надо казнить)
  
  чернобородый Каиафа:
  - Великий Синедрион в моем лице просит выпустить Вар-Раввана.
   Помолчали
  
  (между ними нет чувства противоречия, они оба согласны с таким решением).
  
  - Даже после моего ходатайства? - спросил Пилат и, чтобы прочистить горло, глотнул слюну: - Повтори мне, первосвященник, за кого просишь?
  - Даже после твоего ходатайства прошу выпустить Вар-Раввана.
  - В третий раз повтори... Но, Каиафа, может быть, ты подумаешь?
  
  (он говорит как бы для чистоты совести, исполняя обязанность, долг перед семьёй и супругой)
  
  - Не нужно думать, - глухо сказал Каиафа, - за Вар-Раввана в третий раз прошу.
  - Хорошо. Ин быть по закону, ин быть по-твоему
  
  (вдруг, ломая речь, Пилат говорит, как простолюдин, вероятно, ради демонстрации покорности своему духовному отцу, и от ощущения внутреннего удовлетворения таким исходом, освобождающим его от пустой надежды на чудо исцеления сына),
  
  - произнес Пилат, - умрет сегодня Иешуа Га-Ноцри.
   Пилат оглянулся, окинул взором мир и ужаснулся. Не было ни солнца, ни розовых роз, ни пальм. Плыла багровая гуща, а в ней, покачиваясь, нырял сам
  Пилат, видел зеленые водоросли в глазах и подумал:
   "Куда меня несет?.."
  
  (невольно видит, предчувствуя, Император Всея Руси грядущее время, погибель, уготованную судьбой ему, его семье и всей стране)
  
  - Тесно мне, - вымолвил Пилат, но голос его уже не лился как масло и
  был тонок и сух
  
  (пищит его голос и не слышен, не важен никому, уходит власть из-под его воли).
  
  - Тесно мне, - и Пилат холодной рукой поболее открыл уже
  надорванный ворот без пряжки
  
  (эта пряжка по замыслу М.А.Булгакова олицетворяет скипетр и державу, символы российского самодержавия).
  
  - Жарко сегодня, жарко, - отозвался Каиафа, зная, что будут у него
  большие хлопоты еще и муки
  
  (совершенно ясно должно быть любому читателю, что прокуратор думает не о процедуре казни, она давно не представляет никакой дополнительной заботы, а о будущей участи своей страны и мученической гибели себя и своей семьи в подвале Ипатьевского дома),
  
  и подумал: "Идет праздник, а я которую ночь не сплю и когда же я отдохну?.. Какой страшный ниссан выдался в этом году..."
  
  (речь, идёт о событиях 1917-го года, в Древней Иудее прокуратор вряд ли сильно переживал из-за казни одного человека)
  
  - Нет, - отозвался Пилат, - это не от того, что жарко, а тесновато мне
  стало с тобой, Каиафа, на свете. Побереги же себя, Каиафа!
  
  (о скором падении самодержавия говорит автор от имени прокуратора, о будущем массовом истреблении христианских духовных работников, предупреждает он высшего иерарха Православной церкви)
  
  - Я - первосвященник, - сразу отозвался Каиафа бесстрашно, - меня побережет народ Божий
  
  (как истинный христианин, первосвященник оставляет себя на волю божью, ибо кому, как не ему, принимать мир таким, каков он есть со словами благодарности в адрес Всевышнего Господа).
  
  А трапезы мы с тобой иметь не будем, вина я не пью... Только дам я тебе совет, Понтий Пилат, ты когда кого-нибудь ненавидишь, все же выбирай слова
  
  (со словами оскорбления и ненависти Понтий Пилат обращался к Иешуа и немногим раньше в присутствии своего секретаря плохо отзывался о первосвященнике и Иуде, называя его сыщиком; в романе Иуда будет "менялой" и исчезнут слова, очерняющие образ первосвященника).
  
  Может кто-нибудь услышать тебя, Понтий Пилат
  
  (в устах первосвященника это может значить лишь то, что сквернословие не угодно Всевышнему Господу).
  
   Пилат улыбнулся одними губами и мертвым глазом посмотрел на
  Первосвященника
  
  (у него взгляд обречённого человека, он говорит о том, что бог перестал слушать мольбы его народа).
  
  - Разве дьявол с рогами... - и голос Пилата начал мурлыкать и переливаться
  
  (голосом шута, иронизируя и кривляясь, прокуратор издевается над участью страны и её императора),
  
  - разве только что он, друг душевный всех религиозных изуверов /которые затравили великого философа/
  
  (конечно он не друг тех, которые затравили, а самый верный друг самого Иешуа и его соратников, "религиозных изуверов", которые станут травить весь народ),
  
  может подслушать нас, Каиафа, а более некому. Или я похож на юродивого младенца Иешуа?
  
  (это предложение дополняет путаницы в понимании образа Иешуа, безусловно, он не юродивый и не младенец, потому что перед этим прокуратор собирался бродить с ним по лугам; иронизируя над Иешуа, прокуратор продолжает заблуждаться в возможностях бродяги, гораздо больше опасаясь Вар-Раввана и других разбойников)
  
  Нет, не похож я, Каиафа! Знаю, с кем говорю. Оцеплен балкон. И вот, заявляю я тебе: не будет, Каиафа, тебе отныне покоя в Ершалаиме
  
  (сам себе противоречит Пилат, если не будет покоя первосвященнику, то не будет покоя и прокуратору, а значит всей стране, ради этой благой цели и нужно казнить Иешуа, чему он так сопротивляется),
  
  покуда я наместник, я говорю - Понтий Пилат Золотое Копье!
  
  (всадник с Золотым копьём - это Георгий Победоносец, изображённый на гербе Москвы, символ, который в виде иконки носили в дни торжества на груди все цари в Российской Империи со времён Ивана Грозного)
  
  - Разве должность наместника несменяема? - спросил Каиафа, и Пилат увидел зелень в его глазах
  
  (зелёным светом в романе обозначает дьявольский огонь коварства и подлости М.А.Булгаков, понятно, что в глазах первосвященника его не может быть, поэтому позже, в последней версии его глаза просто сверкнут; здесь первосвященник говорит о том, что прокуратора могут свергнуть, потому что Императора сменить нельзя, и из-за этой нестыковки между сменяемостью прокуратора и пожизненному бремени монарха эта фраза в дальнейшем будет исключена).
  
  - Нет, Каиафа, много раз писал ты в Рим!.. О, много! Корван, корван, Каиафа, помнишь, как я хотел напоить водою Ершалаим из Соломоновых прудов?
  
  (слово "корван", звучащее не как восхваление господу, как есть в действительности, но как религиозное обращение к первосвященнику с упрёком)
  
  Золотые щиты, помнишь? Нет, ничего не поделаешь с этим народом. Нет! И не водой отныне хочу я напоить Ершалаим, не водой!
  
  (о неблагодарности российских людей говорит Понтий Пилат и о грядущем наказании божьем, которое можно остановить лишь кровью народной)
  
  - Ах, если бы слышал Кесарь эти слова, - сказал Каиафа ненавистно
  
  (очевидно, что над первосвященником никакого владыки кроме самого Господа нет и быть не может и ему не пристало угрожать именем земного властителя).
  
  - Он /другое/услышит, Каиафа! Полетит сегодня весть, да не в Рим, а прямо на Капри
  
  (остров Капри, как место обитания в прошлом римского императора Тиберия, а также место проживания М.Горького, очень подошло стилю М.А.Булгакова своей многозначностью, путающей цензоров и читателей).
  
  Я! Понтий! Забью тревогу. И хлебнешь ты у меня, Каиафа, хлебнет народ ершалаимский немалую чашу. Будешь ты пить и утром, и вечером, и ночью, только не воду Соломонову! Задавил ты Иешуа, как клопа. И понимаю, Каиафа, почему. Учуял ты, чего будет стоить этот человек... Но только помни, не забудь - выпустил ты мне Вар-Раввана, и вздую я тебе кадило на Капри и с варом, и со щитами
  
  (звучащие здесь слова нарочиты и не соответствуют устам высокородных аристократов, поэтому текст диалога первосвященника с прокуратором будет позже автором целиком переписан).
  
  - Знаю тебя, Понтий, знаю, - смело сказал Каиафа, - ненавидишь ты народ иудейский и много зла ему причинишь, но вовсе не погубишь его! Нет! Неосторожен ты
  
  (снова, как истинный правоверный христианин, первосвященник убеждённо говорит о промысле божьем, который не допустит гибели православного народа, но о неизбежной расправе над семьёй Российского Императора).
  
  - Ну, ладно, - молвил Пилат, и лоб его покрылся малыми капельками
  
  (страшно ему от сознания неизбежности своего будущего).
  
   Помолчали.
  - Да, кстати, священник, агентура, я слышал, у тебя очень хороша, - нараспев заговорил Пилат. - А особенно этот молоденький сыщик Юда Искариот. Ты ж береги его. Он полезный.
  - Другого наймем, - быстро ответил Каиафа, с полуслова понимавший наместника
  
  (среди множества провокаций М.А.Булгакова возникает и это созвучие библейского имени Иуда с еврейским Юде; мне представляется очевидным, что автор здесь сознательно играет на обывательском бытовом отношении к евреям, как людям подлым и жадным, для того, чтобы дурно образованные цензоры, в основном славяне, заблуждаясь, испытывали симпатию к автору романа; в романе, естественно, этого якобы случайного косноязычия не будет).
  
  - О gens sceleratissima, taeterrima gens! - вскричал Пилат. - О foetor
  judaicus! {О племя греховнейшее, отвратительнейшее племя! О зловоние иудейское (лат.)}
  
  (а это прямое авторское подтверждение моего предположения об использовании антисемитизма М.А.Булгаковым для прикрытия содержания своей книги)
  
  - Если ты еще хоть одно слово оскорбительное произнесешь, всадник, -
  трясущимися белыми губами откликнулся Каиафа, - уйду, не выйду на гаввафу
  
  (конечно, оскорбительны для церковного иерарха слушать богохульные шовинистические речи хотя бы и людях, проповедующих другую, иудейскую веру).
  
   Пилат глянул в небо и увидел над головой у себя раскаленный шар
  
  (ещё не закрыла небо над Россией Ершалаимская тьма коммунистической нечисти, несущаяся с запада, в палящих лучах света гибнет самодержавие, наступил час выбора).
  
  - Пора, первосвященник, полдень. Идем на лифостротон, - сказал он торжественно.
   И на необъятном каменном помосте стояли и Каиафа, и Пилат, и Иешуа среди легионеров.
   Пилат поднял правую руку, и стала тишина, как будто у подножия лифостротона не было ни живой души
  
  (словами добавляет торжественности автор моменту, после которого возврата назад уже не будет, и только поэтому так сконцентрировано развитие сюжета, чтобы подчеркнуть важность происходящего события; для прокуратора в Древней Иудее подобные суды никогда не являлись чем-то сверхъестественным и необычным, таковым этот день в истории человечества сделал миф об Иисусе значительно позже).
  
  - Бродяга и тать
  
  (то есть вор, преступник),
  
  именуемый Иешуа Га-Ноцри, совершил государственное преступление, - заявил Пилат так, как некогда командовал эскадронами под Идиставизо, и слова его греческие полетели над несметной толпой. Пилат задрал голову и уткнул свое лицо прямо в солнце, и оно его мгновенно ослепило. Он ничего не видел, он чувствовал только, что солнце выжигает с лица его глаза, а мозг его горит зеленым огнем
  
  (дьявольским огнём сгорает разум прокуратора).
  
  Слов своих он не слышал, он знал только, что воет и довоет до конца - за что и будет Га-Ноцри сегодня казнен!
  
  (в романе у прокуратора будет сиплый голос, который очевидно никому не будет слышен и только преданные армейские части будут хором помогать ему произносить приговор)
  
   Тут ему показалось, что солнце зазвенело и заплавило ему уши, но он понял, что это взревела толпа, и поднял руку, и опять услыхал тишину, и опять над разожженным Ершалаимом
  
  (горит Ершалаим или бурлит восставший Санкт-Петербург)
  
  закипели его слова:
  - Чтобы знали все: non habemus regem nisi Caesarem! {Не имеем царя, кроме Кесаря! (лат.)} Но Кесарю не страшен никто! И поэтому второму преступнику Иисусу Вар-Раввану, осужденному за такое же преступление, как и преступление Га-Ноцри
  
  (фактически Пилат утверждает, что Иешуа и Вар-Равван виновны в одном и том же, то есть они оба революционеры, которые хотят свергнуть самодержавие и построить новое управление страной, но каждый по-своему),
  
  Кесарь император, согласно обычаю, в честь праздника Пасхи, по ходатайству Синедриона, дарует жизнь!
  
  (используя максимально придуманную им метафору, М.А.Булгаков вложит в образ пришедшего после отречения или отлучения царя Николая Второго от престола Временного правительства всю свою желчь и ненависть, обвинив именно его, в неспособности руководить страной, из-за чего брошенную беззащитную власть в Российской Империи подберут большевики)
  
   Тут он ничего не понял, кроме того, что воздух вокруг него стонет и бьет в уши. И опять рукой он потушил истомившуюся толпу.
  - Командиры! К приговору! - пропел Пилат, и в стенах манипулов, отделявших толпу от гаввафы, в ответ спели голоса взводных и пискливые трубы
  
  (конечно, автор сознательно вставляет в текст совершенно разновременные термины "манипулы", "гаввафы" и "взводные", ненароком, в избранном им стиле подсказывая читателям, что он описывает не библейскую историю, а Русскую революцию 1917-го года).
  
   Копейный лес взлетел у лифостротона, а в нем засверкали римские, похожие на жаворонков, орлы
  
  (орлы, как и жаворонки, относятся к птицам, ничем другим они между собой не похожи, на площади чернь смешалась со знатью - вот об этом пишет М.А.Булгаков, о исчезновения многовекового традиционного разделения людей на сословия).
  
  Поднялись охапки сена.
  - Tiberio imperante! {По приказанию Тиберия (лат.)} - запел слепой Пилат
  
  (здесь какое-то противоречие, поэтому в романе Пилат не будет слепнуть от избытка света, но в черновик это вносит излюбленную автором путаницу),
  
  и короткий вой римских центурий прокатился по крышам Ершалаима:
  - Да здравствует император!
  - Iesus Nazarenus, - воскликнул Пилат, - Tiberio imperante, per procuratorem Pentium Pilatum supplicio affectus erit! {Иисус Назарет по приказанию Тиберия посредством прокуратора Понтия Пилата будет казнен (лат.)} Сына Аввы, Вар-Раввана выпустить на свободу!
   Никто, никто не знает, какое лицо было у Вар-Раввана в тот миг, когда его подняли, как из гроба, из кордегардии на лифостротон
  
  (вокруг стоит многотысячная толпа - его лицо видели все, М.А.Булгаков пишет об полной неготовности взять власть и управлять государством у Временного правительства).
  
  Этот человек ни на что в мире не мог надеяться, ни на какое чудо
  
  (традиция миловать осуждённых на смерть в праздник Пасхи имеет многовековую историю это известно всем в Иудее, естественно, что это не является секретом и для Вар-Раввана; автор пишет о том, как обыденно перешла власть из рук Пилата в руки Вар-Раввана или от Императора всея Руси Николая Второго в руки Временного правительства, без сопротивления, как дар, как чудо).
  
  Поэтому он шел, ведомый за правую здоровую руку Марком Крысобоем, и только молчал и улыбался. Улыбка эта была совершенно глупа и беззуба, а до допроса у Марка-центуриона ВарРавван освещал зубным сиянием свой разбойный путь. Вывихнутая левая рука его висела как палка, и уже не ревом, а стоном, визгом покрыла толпа такую невиданную улыбку, забросала финиками и бронзовыми деньгами
  
  (видимо, такими метафорами писатель представил восхождение новой власти к вершине власти в России).
  
  Только раз в год под великий праздник мог видеть народ человека, ночевавшего уже в объятиях смерти и вернувшегося на лифостротон
  
  (никак нельзя сказать точно, что в древности помилование было таким уж редким явлением, речь идёт о переходе власти в России, о свержении монархии).
  
  - Ну, спасибо тебе, Назарей, - вымолвил Вар, шамкая, - замели тебя вовремя!
  
  (эти слова как бы проясняют читателям существование плана, по которому на казнь должен идти не Вар-Равван, а Иешуа)
  
   Улыбка Раввана была так трогательна, что передалась Иешуа, и он ответил
  
  (разве так могут смотреть друг на друга осуждённый и помилованный, очевидно, что они оба абсолютно довольны произошедшим; наверняка именно из-за прозрачности их поведения автор исключил этот эпизод, но оставил для подсказки в будущем),
  
  про все забыв:
  - Прямо радуюсь я с тобой, добрый бандит
  
  (бандиты не бывают добрыми по определению, даже если бандит Робин Гуд),
  
  - иди, живи!
   И Равван, свободный как ветер, с лифостротона, как в море, бросился в гущу людей, лезущих друг на друга, и в нем пропал.
  
  
  
  
  x x x
  
  
   Чтобы занять себя, Левий долго перебирал в памяти все известные ему болезни и очень хотел, чтобы какая-нибудь нашлась бы так-таки у Иешуа. Но чахотки самой верной так-таки и не было, да и других тоже
  
  (желать чахотки осуждённому на смерть кощунственно, как если бы мучить человека перед смертью, меняя пыточные механизмы).
  
  Тогда он, открывая очень осторожно правый глаз, минуя холм, смотрел на восток и начинал надеяться, что там туча. Но одной тучи мало. Нужно еще, чтобы она пришла на холм, нужно, чтобы гроза началась, а когда гроза начнется, и этого мало, нужно, чтобы молния ударила, да ударила именно в крест Иешуа. О, нет. Тут было мало шансов. Тогда Левий начинал терзаться мыслью о своей ошибке. Нужно было не бежать раньше процессии на холм, а именно следовать рядом, прилипши к солдатской цепи. И, несмотря на бдительность римлян, все-таки можно было как-нибудь прорваться, добежать, ударить Иешуа в сердце ножом... А теперь поздно
  
  (о противоречивости российской интеллигенции, неспособной сообща принимать решение, с умным видом обсуждающей совершенно бессмысленные утопические проекты, сатирически печально иронизирует М.А.Булгаков, вставляя в голову Левию Матвею сущий бред о том, как казнить того, кто и без того осуждён на казнь).
  
   Так он думал и лежал.
   Адъютант
  
  (какие адъютанты у римских командиров, конечно, автор специально вставляет современные ему термины в как бы древнюю историю, заодно путая читателей своими бесчисленными как бы оговорками, описками, ошибками, потом, в романе автор подправит "адъютанта" на "ординарца", что в принципе ничего не меняет, потому что ординарцев в Древнем Риме называли тессерариями)
  
  же спешился у сирийской цепи, коневоду
  
  ("коноводом" в русском языке также называют зачинщиков, заводил, лидеров, даже здесь использует многозначное слово М.А.Булгаков, исправив всего одну букву позже в романе)
  
  бросил поводья, прошел сквозь римское заграждение десятого легиона, подозвал центуриона и что-то пошептал ему.
   Один из легионеров уловил краем уха слова:
  - Прокуратора приказ...
   Удивленный центурион, откозыряв
  
  (это несомненно современное приветствие, в Древнем Риме нет описании подобных жестов, позже в романе автор поправится, записав "отдаст честь", что тоже ничего не меняет, ибо это всё про Российскую Империю, а не про Рим),
  
  молвил:
  - Слушаю... - и прошел за цепь к крестам.
   С правого креста доносилась дикая хриплая песня. Распятый на нем сошел с ума от мук к концу третьего часа и пел про виноград что-то
  
  (скорее всего, М.А.Булгаков пишет здесь о преждевременности демократических и социальных реформ в России, соотнося события с известной басней Эзопа о недозревшем "зелёном" винограде).
  
  Но головой качал, как маятником, и мухи вяло поднимались с лица, но потом опять набрасывались на него.
   На левом кресте распятый качал иным образом
  
  (то есть между этими двумя людьми есть разница, которая говорит о теоретических разногласиях в среде революционеров "левого" и "правого" толка),
  
  косо вправо, чтобы ударять ухом по плечу.
   На среднем кресте, куда попал Иешуа, ни качания, ни шевеления не было. Прокачав часа три головой, Иешуа ослабел и стал впадать в забытье. Мухи учуяли это и
  
  (мухам безразлично состояние повешенного, они слетелись на измочаленное до неузнаваемости кровоточащее лицо, чтобы подчеркнуть читателям, что это уже не Иешуа, которого было приказано прокуратором "беречь, как зеницу ока", то есть не трогать),
  
  слетаясь к нему все в большем количестве, наконец настолько облепили его лицо, что оно исчезло вовсе в черной шевелящейся массе. Жирные слепни сидели в самых нежных местах его тела, под ушами, на веках, в паху, сосали.
   Центурион подошел к ведру, полному водой, чуть подкисленной уксусом, взял у легионера губку, насадил ее на конец копья, обмакнул ее в напиток и, придвинувшись к среднему кресту, взмахнул копьем. Густейшее гудение послышалось над головой центуриона, и мухи черные, и зеленые, и синие роем
  взвились над крестом. Открылось лицо Иешуа, совершенно багровое и лишенное
  глаз. Они заплыли
  
  (подробнейшее описание лица жертвы, висящей на столбе, объясняется желанием автора таким образом обозначить подмену Иешуа Афранием после вынесения приговора).
  
   Центурион позвал:
  - Га-Ноцри!
   Иешуа шевельнулся, втянул в себя воздух и наклонил голову, прижав подбородок к груди. Лицо центуриона было у его живота
  
  (трудно не понять то, что обращаются именно к тебе, когда подходят столь близко).
  
   Хриплым разбойничьим голосом
  
  ("разбойничий", то есть низкий голос, бас, позже подскажет автору приписать в диалоге с прокуратором высокий, писклявый, тонкий голос Иешуа),
  
  со страхом и любопытством, спросил Иешуа центуриона:
  - Неужели мало мучили меня?
  
  (кто и зачем мучил жертву - эта фраза будет позже исключена автором, как слишком откровенная подсказка, но оставлена здесь для той же цели)
  
  Ты зачем подошел?
   Бородатый же центурион сказал ему:
  - Пей.
   И Иешуа сказал:
  - Да, да, попить.
   Он прильнул потрескавшимися вспухшими губами к насыщенной губке и, жадно всхлипывая, стал сосать ее. В ту же минуту щелки увеличились, показались немного глаза. И глаза эти стали свежеть с каждым мгновением
  
  (освежающее ощущение жертвы автор позже вырежет, справедливо посчитав его маловероятным).
  
  И в эту минуту центурион, ловко сбросив губку, молвил страстным шепотом:
  - Славь великодушного игемона, - нежно кольнул Иешуа в бок, куда-то под мышку левой стороны.
   Осипший голос
  
  (вот ещё один голос, как я думаю, он вставлен сюда для сравнения, чтобы акцентировать внимание пытливого читателя в будущем, подтверждая его догадки, но в романе этой характеристики не будет)
  
  с левого креста сказал:
  - Сволочь. Любимцы завелись у Понтия?
  
  (трудно представить себе человека, который станет звать "любимчиком" человека, которого только что убили, автор отвлекает цензоров и читателей от образа изуродованной жертвы словами как бы зависти и как бы благодеяния, пряча подмену Иешуа на 70 лет)
  
   Центурион с достоинством ответил:
  - Молчи. Не полагается на кресте говорить.
   Иешуа же вымолвил, обвисая на растянутых сухожилиях:
  - Спасибо, Пилат... Я же говорил, что ты добр...
  
  (трудно представить, как человек на последнем издыхании выговаривает такую длинную фразу, в романе он умирает с именем прокуратора на устах, то есть, как верный присяге царский офицер, с именем государя Императора погибает этот человек)
  
   Глаза его стали мутнеть. В этот миг с левого креста послышалось:
  - Эй, товарищ! А, Иешуа! Послушай! Ты человек большой. За что ж такая несправедливость? Э? Ты бандит, и я бандит... Упроси центуриона, чтоб и мне
  хоть голени-то перебили...
  
  (не облегчения участи просит жертва, а продолжения мук)
  
  И мне сладко умереть...
  
  (умирать совсем не сладко никому, даже измученному жарой разбойнику)
  
  Эх, не услышит... Помер!..
   Но Иешуа еще не умер Он развел веки, голову повернул в сторону просящего:
  - Скорее проси, - хрипло сказал он, - и за другого, а иначе не сделаю...
  
  (как бы возносится он на небеса, святотатственно собиранием просьб других людей, как бы изображая Спасителя)
  
   Проситель метнулся, сколько позволяли гвозди, и вскричал:
  - Да! Да! И его! Не забудь!
   Тут Иешуа совсем разлепил глаза, и левый бандит увидел в них свет
  
  (светом М.А.Булгаков опять притягивает образ настоящего Иисуса, но заодно показывает читателям, что на столбе гибнет не Иешуа, а святой человек, офицер царской армии).
  
  - Обещаю, что прискачет сейчас. Потерпи, сейчас оба пойдете за мною, - молвил Иисус...
  
  (а вот и имя Спасителя для драматического эффекта вставляет в текст писатель, чтобы максимальным использованием эмоциональной впечатлительности запутать читателя, кто прискачет, куда они пойдут, ничего подобного в романе уже не будет)
  
   Кровь из прободенного бока вдруг перестала течь, сознание в нем быстро стало угасать. Черная туча начала застилать мозг Черная туча начала застилать и окрестности Ершалаима. Она шла с востока
  
  (позже в романе туча всё время будет приходить с запада, подчёркивая мысль автора о том, что утопическая идеология пришла в Россию из Европы, породив в результате Русскую революцию 1917-го года),
  
  и молнии уже кроили ее, в ней погромыхивали, а на западе еще пылал костер и видно было с высоты, как маленькая черная лошадь мчит из Ершалаима к Черепу и скачет на ней второй адъютант
  
  (адъютантов в Римском легионе не было).
  
   Левый распятый увидал его и испустил победный, ликующий крик
  - Иешуа! Скачет!!
   Но Иешуа уже не мог ему ответить. Он обвис совсем, голова его завалилась набок, еще раз он потянул в себя последний земной воздух, произнес уже совсем слабо:
  - Тетелеостай {Свершилось (греч.).}, - и умер
  
  (свершилась смена власти в Российской империи).
  
   И был, достоуважаемый Иван Николаевич, час восьмой.
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"