Упорова Татьяна Марковна : другие произведения.

Автокоррида

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:

  
   МОЯ АВТОКОРРИДА
  
   ...Движенье в природе играет
   Большое значенье, друзья,
   Поскольку оно составляет
   Основу всего бытия...
   И. Иртеньев
  
   ...Когда надежды поют, как трубы,
   Их зов дурманит, как сладкий дым.
   Они предельны, они сугубы,
   И так несложно поверить им.
   И вот - дорога, и вот - стоянка,
   Вокзал и площадь - в цветах, в цветах.
   Восток дымится. Прощай, славянка!
   Трубач смеется, шинель в крестах...
   М. Щербаков
  
  
   Трудно объяснить, чем для меня всегда был автомобиль. С детских лет в моем воображении он был так же далек от прозаического средства передвижения, как, скажем, далека симфоническая музыка от бравурной. Автомобили вызывали у меня почти священный трепет. Я наслаждалась ездой даже в качестве пассажира, не говоря уже о самостоятельном управлении. Машина в нашей семье появилась почти одновременно со мной, и ее существование постоянно переплеталось с моим, но она так и не сумела мне наскучить. Даже многочисленные неприятности от владения автомобилем не сумели разрушить моего пристрастия. А неприятностей было - хоть отбавляй!
  
   В детстве я очень плохо переносила даже короткие поездки на машине. Мои родители, едва обретя собственный автомобиль, начали активно путешествовать. Они исколесили всю европейскую часть страны и очень рано стали брать с собой и меня. Я доставляла родителям массу хлопот: через каждые несколько километров жаловалась на боль 'в спинке'. Недоумевавшие поначалу родители, опытным путем
  выяснили, чем грозило им это 'заболевание', и стали по первому требованию выводить меня на прогулки. В те времена я ездила на заднем сиденье, где мне устраивали постель, заваленную игрушками, и где я попеременно, то играла, то спала, то надоедала родителям своей болтовней (все это, разумеется, в перерывах между прогулками). Позже я открыла для себя иные возможности: однажды попробовав вести машину, я моментально заболела, и очень скоро этот недуг превратился в хронический. С тех пор я постоянно донимала папу просьбами пустить меня за руль.
  
   Когда-то папа лелеял надежду обучить вождению мою маму, но это оказалось абсолютно неосуществимой затеей. Мама впадала в ступор, едва машина приходила в движение, крепко зажмуривала глаза, отпускала руль и жалобно стонала: 'Ой-ой-ой, поехала...'. После нескольких попыток папа понял бессмысленность своих усилий и оставил маму в покое. С тех пор он с нетерпением дожидался, когда я дорасту до руля. Увеличение моего роста двигалось столь медленно, что папа, ставший терять надежду, решил довольствоваться тем, что имелось. Вначале он просто сажал меня к себе на колени, и тогда я в полном восторге самостоятельно крутила руль. Эту премудрость я освоила быстро и рвалась к дальнейшим свершениям. Лет в девять я была допущена к управлению в каких-нибудь безлюдных дворах или на пустырях уже не с папиных колен, а с груды подушек, предусмотрительно подложенных на сиденье. А с тринадцати лет я самостоятельно водила машину на безопасных дорогах, особенно мне повезло на великолепном новом шоссе Вильнюс-Каунас, построенном по западному образцу, просторном и ухоженном, с внушительной полосой, разделяющей встречные потоки. Там мне позволили разгуляться, и я почти весь путь везла семейство, переполняемая гордостью, замешанной на ощущении могущества и всесилья.
  
   Мама как-то припомнила случай в Пскове, во дворе гостиницы, где мы останавливались. Увидев обширный и пустой двор, я тотчас же заканючила, и папа, оказав для проформы не слишком сильное сопротивление, позволил мне 'порулить'. Я с упоением накручивала круг за кругом, а мама тем временем стояла в стороне, тесно прижавшись к стене. Вдруг она подняла голову и увидела, как из открытых окон второго этажа стали один за другим появляться белые колпаки, нахлобученные на головы поваров, поварих и поварят, привлеченных невиданным зрелищем: большой тяжелой машиной управлял клоп да еще в девичьем платьице (мне было тогда лет десять).
  
   Уже во взрослом возрасте в каждой поездке я с замиранием сердца ждала позволения сесть за руль. Чаще всего это заканчивалось плачевно: обидами и даже слезами - как только папа водворялся на пассажирское сиденье, он немедленно превращался в сварливого зануду, не прекращавшего брюзжать. Иногда, потеряв терпение, я останавливала машину на полном ходу, прямо посреди дороги. Опрометью выскакивала, яростно хлопнув дверью. Много раз я зарекалась садиться за руль в папином присутствии, но всякий раз была не в силах побороть искушение.
   Излишне говорить, что моим самым страстным желанием было обретение собственного автомобиля, что в те времена было сродни мечтам слетать на Марс.
  
   Даже занималась в автомобильной секции Дворца Пионеров, обещавшей выдать нам юношеские права и обучить езде на скоростном картинге (всегда обожала скорость, что мне потом очень дорого обходилось; если бы удалось сложить вместе все мои штрафы, я бы, несомненно, могла разъезжать на 'Мерседесе' последней модели). На картинге я успела покататься, и меня уже переполняли надежды на блестящую карьеру гонщицы, но... пришлось похоронить эти сладостные мечты. Мама с бабушкой никак не могли смириться с моим неподобающим увлечением и почти силой заставили с ним расстаться.
  Пришлось покориться.
  
   Я не могла дождаться своего восемнадцатилетия, чтобы получить права и приобщиться к избранному обществу автомобилистов. Но получение прав пришлось слегка отложить, вмешались более важные дела: замужество, окончание института, рождение Марианны.
   После того, как у папы случился первый инфаркт, я поняла, что дальше тянуть с правами нельзя. Летом я записалась в автошколу и начала с упоением заниматься. Кроме того, занятия позволяли лишний раз ускользнуть с дачи, которую я ненавидела всеми фибрами души.
   Класс у нас подобрался любопытный: он четко делился на две абсолютно разнородные группы и на одного 'деда' посередине. Думаю, 'деду' тому было лет пятьдесят с небольшим, но нам тогда он казался дремучим стариком, которому больше подходила печка, нежели автомобиль.
   Все шло хорошо, пока мы изучали правила дорожного движения. Мы легко освоили знаки и правила. Несколько терялись в присутствии деревянной фигурки регулировщика. Даже многие годы спустя, завидев на перекрестке регулировщика, я немедленно пряталась за другими машинами, дабы не опростоволоситься. Регулировщик был столь редким явлением, что от одной встречи до другой я успевала начисто забыть значение всех его телодвижений.
   Некоторое замешательство вызывали и модели перекрестков со скрещением многочисленных трамвайных путей, путавших все привычные ориентиры. Но и эти премудрости мы, в конце концов, одолели. Подвластное нам игрушечное транспортное 'средство' (любимое слово нашего высоко грамотного преподавателя, употреблявшего его постоянно и всегда с ударением на последнем 'о') преодолевало дорожные препятствия без коллизий.
   Но когда дело дошло до технической части, моя компания сильно приуныла. Перед нами предстали огромные плакаты с изображениями автомобильных узлов в разрезе (само это понятие вызывало у меня дрожь), а на головы посыпались непроизносимые термины неведомого содержания. Как ни силилась, я никак не могла совладать ни с лонжеронами и иже с ними, ни с 'разрезами' в целом. На глаза наворачивались слезы от сознания своей абсолютной тупости. Но несколько примиряло с ситуацией то, что мои приятели, среди которых наряду с врачом и музыкантом были три женщины-инженера, понимали во всем этом почти столько же, сколько и я. Зато вторая, более многочисленная часть нашей группы, состоявшая из молодых парней с шестиклассным образованием (почему все они остановились именно на этой необычной цифре, так и осталось для меня тайной), не испытывала никаких трудностей в постижении авто-внутренностей.
   К счастью, нас недолго терзали техническими премудростями, предусмотрительно не устроив никаких тестов.
   Потом началось долгожданное вождение. Часов выделялось мало, да и те мы обычно не успевали отъездить - машин катастрофически не хватало. Мужчин, всех без исключения, отправили учиться на грузовики, легковых машин было всего несколько.
   Доставшийся мне инструктор, ни педагогическими способностями, ни красноречием не отличался. Он постоянно пребывал в полудреме, поскольку работал на поливочных машинах, то есть умывал город по ночам. Из этого полусна его выводили только мои очередные кульбиты. Пробудившись, он принимался тихо бормотать что-то бессвязное. Моя персона явно повергала его в трепет, и посему он, либо страдал молча, либо вкрадчиво уговаривал ездить осторожнее. Его необременительный 'инструктаж' меня вполне устраивал.
   Ездила я на 412-м Москвиче, в котором сиденья были настолько низкими, что меня из-за руля вообще не было видно. Инструктор упрашивал принести подушку и сменную обувь (я регулярно являлась в наимоднейших сабо на высоченной платформе и еще более высоком каблуке, по форме и весу напоминавших пару автобусов средней величины), но, разумеется, я всякий раз забывала об этом.
   На подоспевший экзамен явился бравый красномордый Гаишник, которому загодя была собрана соответствующая сумма, точнее сумма была собрана вдвое большая, но ее распределили по двум конвертам (второй - осел в кармане любителя 'средствов'). Несмотря на мзду, половина нашей группы экзамена не сдала (поговаривали, что такое практиковалось повсеместно - пересдачи были отнюдь не бесплатным удовольствием). Я засыпалась на развороте на узкой улице: в какой-то момент не успела вовремя переключить скорость, и двигатель заглох.
  
   Следующая попытка должна была состояться через месяц. Папа усиленно тренировал меня, выбирая самые узкие улицы. Хорошо еще, что мы жили в просторном новом районе, а не в тесном центре. Он заставлял до изнеможения разворачивать свою 'Волгу' - тяжеленный неповоротливый танк. Закрепленные намертво сиденья, включая и водительское, напоминали массивные диваны. Гидроусилители для педалей и руля еще не вошли в практику советского автомобилестроения. Я ездила на этой 'бронемашине' полустоя, размахиваясь всем телом, чтобы нажать на педаль. За дорогой я наблюдала, словно через амбразуру, в просвет между двумя окружностями на рулевом колесе. Развернув сию махину лишь пару раз, я чувствовала, что руки выскакивают из суставов, но папа был неумолим и заставлял проделывать маневры вновь и вновь.
   Зато на экзамене Москвичик пушинкой крутился в моих руках. Но на этот раз я умудрилась засыпаться, въехав случайно вместо поворота в боковой проезд.
   После второго провала я как-то поостыла ко всей затее и не подавала признаков жизни, пока меня не разыскал новый инструктор автошколы. Ему было поручено подготовить всех оставшихся неудачников. Новым инструктором оказался бывший автогонщик, блестяще владевший всевозможными приемами, к тому же не лишенный чувства юмора. Он рьяно взялся за дело, и весь или почти весь 'осадок' на этот раз экзамен сдал. Это был наш последний шанс сдать в автошколе. Следующая попытка уже могла быть только в стенах ГорГАИ (Управление Городской Автоинспекции) и за удвоенную плату. К счастью, все обошлось, и вскоре я получила красно-дерматиновую книжицу, весьма кичившуюся французской надписью на обложке, что должно было символизировать международное значение наших прав (правда, ни в одной стране мира об этом не догадывались).
  
   Когда по приезде в Америку, я выехала самостоятельно, еще не получив местных прав, то немедленно попалась на глаза полицейскому, заподозрившему неладное при виде моей странной езды (я совершенно не ориентировалась в городе и безбожно плутала). Полицейский просигналил мне, включив сирену и разноцветные огни на 'короне' своего автомобиля - сие означало, что я должна немедленно остановиться и замереть в ожидании стража порядка. Полицейский подошел и попросил предъявить права. 'За неимением гербовой' я с уверенным видом подала свою пурпурную книжицу, сопроводив ее ветхой розовой бумажонкой - 'пермитом' (разрешением), хоть и более блеклым, но куда более весомым документом местного значения. Бедный полицейский воззрился, 'как в афишу коза', на мою неведомую 'паспортину': 'откуда, мол, и что это за географические новости?' Кичливая французская надпись, хоть и содержала знакомые латинские буквы, на деле была столь же понятна, как и 'закорючки' кириллицы. С фотографии внутри книжицы на него смотрела юная девица (мне там было 20 лет, и легко представить, что за последующие 20 лет, прошедшие с той поры, я успела слегка измениться). Он с надеждой посмотрел на сидевшую рядом со мной маму: 'А у нее есть права?' В таком случае все бы легко решилось, и не пришлось бы разбираться с моим таинственным документом: обладатель пермита мог ездить в сопровождении владельца местных прав.
   Не дав ему опомниться, я заявила, что при наличии пермита имею право пользоваться своими правами в течение первых трех месяцев после приезда в страну. Я уже знала (правда, понаслышке), что этот закон не имеет хождения в штате Миссури, но брала полицейского на испуг. Меня спасли два обстоятельства: полицейский явно имел весьма туманное представление о законах, а, кроме того, сие происходило в респектабельной части города, где отношение к нарушителям значительно мягче, чем в менее благополучных районах.
  
   Итак, я обрела долгожданные российские права, однако, это почти ничего не изменило. Папа, слава богу, поправился, управлял машиной самостоятельно и всячески избегал предлагаемой помощи.
   Периодически папа поговаривал о покупке какой-нибудь машины для меня, но это звучало совершенно несерьезно: машины были практически недоступны, не только из-за цен, но и ввиду их полного отсутствия в продаже. Очереди на новые автомобили были длиной в несколько поколений (папа как-то записался на 'Волгу' 24-й модели, и высчитал, что если очередь будет продвигаться с той же скоростью - получить ее смогут его правнуки). На производствах, где существовали собственные очереди, это становилось постоянным поводом для интриг и кровавых боев, не меньших, чем войны из-за жилья.
  
   Подержанные автомобили продавались с рук по ценам, значительно превышавшим стоимость новых. Комиссионный магазин существовал лишь для оформления документов с фиктивными цифрами и удержания причитавшихся государству процентов. Реальный расчет, таивший немалый риск для обеих сторон, производился совсем в других местах - вдали от посторонних глаз.
  
   Неудивительно, что собственные автомобили, столь малодоступные и баснословно дорогие в сравнении со средней зарплатой трудящихся, были достаточно редким явлением. Основная масса населения даже не помышляла об их приобретении и к 'единоличникам' относилась с завистью, презрением, а подчас и с воинствующей ненавистью.
  
   В нашем просторном дворе на Петроградской несколько владельцев держали машины, казалось бы, никому при этом не мешая. Я тоже присоединилась к ним. Через некоторое время на моем ветровом стекле стали появляться записки угрожающего содержания. Я не обратила на это внимания. Затем я обнаружила в почтовом ящике записку от участкового милиционера весьма странного содержания: в туманных выражениях мне рекомендовалось не нарушать покой граждан, но без конкретных указаний, как этого избежать. Поскольку я и на этот сигнал не прореагировала, ко мне явилась пожилая дама-соседка. Тоном, не допускавшим возражений, с визгливо-базарными нотками мадам Стороженко, она распорядилась немедленно убрать машину со двора, если я не хочу, чтобы ее постигла участь давешней Волги. Незадолго до этого у Волги, коротавшей вечера в нашем дворе, разбили все стекла, после чего она навсегда исчезла из поля зрения.
  
   Тот же, кто оказывался счастливым обладателем раритета в виде автомобиля, относился к нему с трепетом и благоговением, берег, пытаясь превратить в вечный двигатель, дабы владеть им пожизненно и передать потомству. Потому по улицам иногда бегали, а чаще ползали, такие лохматые страшилища, что оставалось только дивиться, как они вообще в состоянии перемещаться. Во многих чудищах полностью менялась вся начинка и они, имея облик, скажем, Москвича или Победы, щеголяли внутренностями новейших Волг. Самое важное было завладеть техническим паспортом, остальное при помощи соответствующих усилий и предприимчивости можно было организовать, хотя запчасти были так же труднодоступны и дороги, как и сами машины.
  
   В клане автомобилистов царило идолопоклонничество. Своего кумира владельцы боялись лишний раз потревожить и преданно служили ему. Время от времени выгоняли из гаража (если таковой имелся), любовались, захлебываясь от нежности и умиления, ласково поглаживали бархатными тряпочками, и осторожно загоняли обратно до следующего свидания. Один мой сосед, чей гараж был в нашем дворе, ежедневно выгонял свой 'Жигуленок' и часами ковырялся в нем. Но ездить - не ездил, не для того же он так старался.
   В гаражных кооперативах образовалось нечто типа клубов по интересам, куда владельцы-мужчины (женщины в эту святую святых не допускались) наведывались с завидным постоянством. Некоторые превратили это в клуб выходного дня, что позволяло убивать сразу нескольких зайцев: уклоняться от нудных домашних обязанностей, и проводить время в кругу единомышленников подле любимой женщины, каковой для многих становилась машина.
  
   Мои родители относились к машине вполне нормально, без излишнего придыхания. Может быть, оттого, что папе она досталась рано и довольно легким путем (с деньгами помогли папины родители), а, вступив на этот путь, он быстро освоился и не скажу, чтобы часто, но время от времени менял машины. Автомобиль не был для него ни самоцелью, ни идолом. Он уделял ему много времени, но не больше, чем требовалось. Папа великолепно знал внутренности машины, все ее проблемы и трудности, мог разобрать и собрать любой из ее узлов. Вообще он был инженером от бога. Всякий механизм от самого маленького и простого до крупного и наисложнейшего не только не пугал его, но, напротив, вызывал живейший интерес и желание разобраться. Он твердо верил: все, что придумано и создано людьми, не может быть недоступно пониманию. Его изумляло мое полное техническое невежество: проездив на машине столько лет, я так и не удосужилась понять даже самых простых процессов. Он озадаченно вопрошал: 'Неужели тебе не интересно узнать, что там происходит?' - и недоумевал всякий раз, слыша в ответ мое: 'Нет, не интересно!'
  
  
   * * *
   Приобретение собственного автомобиля было проектом абсолютно утопическим, но тут мой бывший муж собрался уезжать в Америку. Ему полагалось выплатить алименты до Марианниного совершеннолетия. Манюше было всего пять лет и, хотя Витина зарплата была совершенно мизерной, общая сумма показалась гигантской. Почувствовав себя Рокфеллером, я решила потратить часть денег на покупку машины.
   Один из моих сослуживцев как раз надумал продавать свой 'ушастый' 'Запорожец' - так в народе называли второе поколение этих машин, в отличие от первого, нареченного 'горбатым'. Мы уже, практически, договорились, и я с замиранием сердца ждала судьбоносного момента, но история вдруг приобрела детективный оттенок.
   Перед продажей хозяин решил в последний раз съездить на этой машине в отпуск. Накануне он загрузил все вещи, чтобы утром отправиться в путь без задержки. Но поутру машины под окном не оказалось. Он обошел соседние улицы и дворы и, наконец, обратился в милицию.
   Время шло, но никакой информации не поступало. Тогда он взял карту, разбил город на квадраты и стал систематически прочесывать их один за другим. Мы пытались убедить его в бессмысленности этой затеи. Ему не хватило бы, наверное, и пары жизней, чтобы обойти все закоулочки и дворы нашего огромного города. К тому же, кто мог гарантировать, что 'Запорожец' дожидается хозяина в одном месте, а не гоняется взад и вперед или не прячется в каком-нибудь гараже. Но он был глух к любым увещеваниям, ему просто претило сидеть, сложа руки.
   Постепенно все поостыли к этой пропаже, переключившись на другие дела. Я уже похоронила свои мечты, как вдруг наш 'следопыт' явился, светясь и сияя, и сообщил, что машина нашлась. Рассказанная история попахивала вымыслом, но сам рассказчик на вымысел способен не был по причине полного отсутствия воображения.
   Оказалось, что все это время 'Запорожец' простоял перед техникумом, напротив Кировского завода. Он успел надоесть сторожам и дворникам, названивавшим в милицию и требовавшим убрать ничейную машину. Но в милиции никому до этого дела не было, хотя машина с давних пор числилась в розыске. Наконец, один из сторожей, потеряв терпение, решился побеспокоить своего родственника, трудившегося в грозном заведении: в 'Большом доме' (Управлении КГБ), нелепой и устрашающей громадой возвышавшегося над своими низкорослыми соседями по Литейному проспекту.
   Не прошло и часа, как владелец 'Запорожца' был найден. Ему позвонили на работу, сообщив, что им интересуется КГБ. Уж не знаю, что он успел передумать, пока шел к телефону, и что нарисовало разыгравшееся воображение притихших сотрудников, но от телефона он отошел танцующей походкой и, вопреки своей обычной сдержанности, признавался каждому встречному в вечной любви.
  
   Сразу же после этого мы заключили сделку по уже упомянутой схеме. Стоимость этого не юного любителя приключений значительно превышала официальную цену его новорожденных собратьев, но считалось, что мне крупно повезло.
   Таким образом, я превратилась в счастливого обладателя 'мыльницы' (еще одно название этой модели 'Запорожца') цвета 'коррида'(!). Отношение большинства моих сотрудников, и без того не особенно доброжелательное, в виду моей молодости и активности, переросло в открытую неприязнь, но даже это не могло отравить мне удовольствия.
  
  
   * * *
   Водителей-женщин в то время было настолько мало, что этим числом можно было, как говорят математики, за малостью пренебречь. Обычно женщины возили своих подвыпивших мужей на обратном пути с какого-нибудь мероприятия. Самостоятельно машинами владели чаще всего вдовы. Моя же возрастная группа передвигалась по городу на метро, автобусах и прочих общественно доступных видах транспорта, а иногда милостиво допускалась на пассажирские сидения автомобилей, превратившихся в нашем обществе в нечто вроде геральдического знака.
   Когда я проходила первую водительскую медкомиссию, женщин среди собравшейся толпы оказалось всего две: недавняя вдова и я. Мужчины взирали на нас хоть и с примесью недоумением, но почтительно и широким жестом пропустили обеих без очереди.
   На дорогах я чувствовала себя наподобие того слона, которого водили напоказ. Если мой автомобиль невзначай останавливался, за мной тут же выстраивалась кавалькада машин, владельцы которых наперебой предлагали свою помощь. Постепенно за мою длинную авто-жизнь ситуация менялась - по мере прибавления частных машин число женщин-водителей, хоть и медленно, но росло, да и я не молодела. Но, в общем-то, мне грех жаловаться: в нужные моменты, подмога всегда поспевала вовремя.
  
   Мои авто-приключения, начавшиеся немедленно по приобретении автомобиля, стали притчей во языцех. Я летала по дорогам со скоростью света, и с моей машиной и мной все время что-нибудь приключалось, нередко мы попадали в ситуации, неподвластные никакой фантазии.
   Поначалу мне не позволяли ездить в одиночку: рядом обязательно водворялся какой-нибудь ас, распираемый сознанием своего превосходства. Меня поминутно понукали, сводя к нулю все наслаждение. Наконец, я взбунтовалась и начала выезжать самостоятельно. Первая же такая попытка закончилась плачевно.
  
   В 'красный день календаря' мои родители куда-то отбыли, Марианну забрала бабушка, а я осталась, предоставленная самой себе. Это было столь редким явлением в моей жизни, что я просто обязана была использовать его в полной мере. Ко мне немедленно пожаловала верная Галка, обосновавшаяся в моем доме на время отсутствия домочадцев. В один из вечеров заглянула еще одна подруга. Мы засиделись, и Наташа, заторопившись, решила ловить такси, что в нашей 'деревне' было делом непростым. И тут я широким жестом пригласила Наташу в свой новый автомобиль, обещая домчать ее с ветерком. Наташа не выразила особого восторга, не без оснований опасаясь ехать со столь 'опытным' водителем, но не в силах противостоять моему напору, согласилась. Итак, мы втроем отправились в путь.
   На углу Типанова и Московского я замерла у светофора, дожидаясь смены огней. И тут раздался оглушительный удар сзади, от которого мой Запорожец, слегка подпрыгнув, приземлился уже на Московском проспекте. Мы остолбенели, понимая, что случилось что-то ужасное. В полубессознательном состоянии я сорвала с себя шапку, бросила ее оземь и с криком: 'Все! Конец!!!' - выскочила из машины (об этом мне потом рассказали подруги - сама я ничего не помнила). Взору открылась жуткая картина: моя только что целехонькая 'мыльница' очертаниями напоминала уже нечто совсем иное, разве что 'мыльницу' всмятку. Военный 'Уазик', устроивший весь этот фейерверк, стоял в нескольких метрах позади. Из него выглядывал бледный и насмерть перепуганный юный солдатик-водитель, а с другой стороны к нам катился круглый, как колобок, красномордый прапорщик. Он явно был напуган не менее нашего. Заикаясь от волнения, и обдавая нас клубами одуряющего перегара, прапорщик стал сбивчиво объяснять, что гарантирует немедленное восстановление моей машины, которая к утру будет выглядеть еще лучше, чем прежде. Он представился заместителем начальника гаража ВВИТКУ (военно-строительного училища). Но я не поддавалась на уговоры и провокации, повторяя, что должна вызвать ГАИ и составить протокол. После пережитого ужаса я пребывала в шоке, и в моем полубезумном сознании помещалась только эта мысль.
   Попытки отыскать работающий телефон-автомат, разумеется, успехом не увенчались, но поблизости оказалось отделение милиции, откуда мне любезно разрешили позвонить в ГАИ.
  
   ГАИ на вызов не спешила. Наташа с виноватым видом укатила в пойманном такси, а мы с Галей так и остались на своем посту. Не в силах усидеть на месте, прогуливались вокруг машины под моросящим ноябрьским дождем с пронизывающим ветром.
   Тем временем, в Уазике произошла 'смена караула'. Примчался вызванный по тревоге начальник гаража, а 'колобок' растворился во мгле. Начальник настаивал на бессмысленности ожидания и живописал перспективы чудесного воскрешения моего автомобиля, но я все также стояла насмерть. Настырность их была не случайна: 'разбойник' совершал левый рейс, а водителем выбрали первого подвернувшегося солдатика. Мальчишка, дежуривший в предыдущую ночь, благополучно заснул за рулем, тут-то я ему и подставила свой новенький зад. Все это грозило им немалыми неприятностями.
   Шел четвертый час ожидания, а инспектор ГАИ все не появлялся. Я несколько раз наведывалась в милицию, где меня встречали, как родную; названивала, пытаясь напомнить о себе, но в ответ слышала то же: 'Ждите...'
   Дежурный милиционер доверительно поведал, что вечерок выдался на редкость веселенький, со множеством угонов и аварий с разрушительными последствиями и многочисленными жертвами. Праздник как-никак!.. Почему-то в тот день угонщики специализировались в основном по КАМАЗам. Один на бешеной скорости пронесся по Московскому проспекту и, сбив на площади Победы четырех человек, помчался дальше, пока его не остановил милицейский заслон в районе Аэропорта. Другой 'лихой джигит' решил покататься на оставленным без присмотра КАМАЗе, но уехал недалеко, врезавшись на полном ходу в угол дома, развалив стену и ворвавшись в какой-то магазин. Не удивительно, что на таком фоне никому не было дела до моего слегка покореженного 'Запорожца'.
   На исходе четвертого часа, не выдержав напряжения, холода и голода, я сдалась на милость доблестных воинов. Взяв с полубездыханного мальчишки-водителя расписку (он готов был подписать все что угодно, хотя все мы понимали, что 'писулька' эта была чистейшей проформой), я согласилась отдать машину в их руки. И тут как раз появился долгожданный инспектор ГАИ. Узнав, что мы почти договорились, он не смог скрыть радости. Время перевалило далеко за полночь, когда мы, отправились в гараж, находившийся на другом конце города, что после всех злоключений было нешуточным испытанием. Домой нас с Галей привезли на том же 'Уазике' в четвертом часу ночи. От пережитого мы не могли даже разговаривать и плюхнулись спать, едва стащив с себя намокшую одежду.
   Конечно, мой автомобиль прожил в гараже ВВИТКУ значительно дольше, чем обещали. Виновникам уже ничего не грозило, и они не слишком спешили, встречая мое возмущение равнодушными полуулыбками. Да и вернули его, вопреки заверениям, слегка потускневшим.
  
   Итак, мой ярко-красный с кирпичным оттенком Запорожец носился по улицам, лесным и проселочным дорогам, перепрыгивая через препятствия и, не дрогнув, вылезал из труднейших, почти безвыходных ситуаций. Он превратился в моего ближайшего друга и союзника, моего помощника, и одновременно в мой дом на колесах. Своего жилья у меня по-прежнему не было, и машина была единственным, что давало ощущение свободы и независимости.
  
  
   * * *
   После того, как я вернула Витю его маме, мы с Марианной еще некоторое время просуществовали в том четырехкомнатном 'холодильнике', где поселились после Витиного возвращения из армии. Соседи-подселенцы, с самого начала усмотревшие в нас врагов, после Витиного исчезновения решили, что настал их час. Однажды, когда нас не было дома, они врезали в дверь новый замок. Я, конечно, могла побороться, но опасалась подвергать Марианну их гневу. К тому же юная няня, поселившаяся ненадолго в моем доме, оказалась мало приспособленной к жизни 'в людях' и как раз в это время сбежала поближе к маминой юбке.
   Попала она ко мне совершенно неожиданно. Один из папиных сослуживцев, узнав, что у нас проблемы с поисками няни, предложил прислать девочку из белорусской деревни, которая за жилье и прокорм была бы рада радешенька присматривать за ребенком. Оказалось, что его жена родом из этой самой деревни. В свое время она приехала в Ленинград и поступила в медицинский институт. Потом вышла замуж за курсанта военно-морского училища (того самого папиного сослуживца). Впоследствии он сделал блестящую карьеру. А в родной деревне его жена стала кем-то вроде пионеров-героев, которыми гордились, поклонялись и кому подражали. Все девочки села, подрастая, твердо знали, какой путь выбрать. Едва оперившись, они отправлялись в Ленинград на поиски счастья.
   Следуя примеру своего идола, все они устремлялись в медицину, но поскольку на поступление в институт могли рассчитывать лишь немногие, шли в медицинские училища. Следующим этапом на пути к успеху - было обретение соответствующего мужа. Пользуясь в качестве руководства все той же схемой, они искали избранника среди военных моряков. Знания об этом мире у них были ограничены и они заступали на вахту возле крейсера 'Аврора', о котором знали даже самые неподкованные. Они проводили там все свободное время, твердо веря в успех.
   Кроме этих очевидных действий, требовалось еще, как минимум, обрести крышу над головой и какой-никакой заработок. С этими проблемами они обращались к своему кумиру и та, поразмыслив, наладила снабжение нуждающихся нянями, поток которых, практически, не оскудевал. Таким образом, и я оказалась в числе счастливчиков, но ненадолго. Моя девочка была из деревенской элиты. Избалованный единственный ребенок, мало подходивший на роль прислуги. Она собиралась поступать в институт в отличие от большинства своих товарок, о которых отзывалась насмешливо и высокомерно. Каково же было мое удивление, когда первый же выходной она провела на набережной у 'Авроры'. Но, видимо, путь, избранный землячками, показался ей недостойным, и вскоре за ней явилась вызванная по тревоге мама.
  
   Лишившись практически одновременно и няни, и жилья, я вынуждена была вернуться к родителям. Вновь потянулось томительное ожидание собственной квартиры.
   Папа стоял в очереди на кооператив. Как участник войны, ветеран вооруженных сил и кандидат наук, он имел право на квартиру вне очереди (еще один советский парадокс: очередь вне очереди - попробуй, объясни кому-нибудь, что это такое). Но эта самая 'внеочередная очередь' оказалась тоже не из коротких: мы стояли в ней долгих семь лет, каждую осень получая заверения, что нас осчастливят весной, а весной все откладывалось до ближайшей осени, и так семь лет подряд. За эти годы у нас регулярно требовали бесконечные справки: 'справочка о том, что у вас есть справочка', которых, разумеется, всякий раз не хватало: стоило собрать поименованные, как тут же возникала необходимость подтвердить что-нибудь еще. Безотказный способ отсева тех, кто не выдерживал справочного марафона. Как-то у меня потребовали документ, удостоверяющий, что мой развод не был фиктивным. Когда Витя женился, я обрадовалась, что уж теперь-то они успокоятся, но ничуть не бывало: на сей раз, от меня ожидали доказательств, что Витин брак не был фиктивным (!)
  
   Периодически я снимала что-нибудь на более или менее короткое время. Когда меня спрашивают, где я жила в Ленинграде, я обычно отвечаю: 'Везде'. Действительно, за время своих скитаний я обжила почти все районы города. Снять комнату (не говоря уж о квартире) было не так-то просто. При всеобщей перенаселенности, где было взяться излишкам. Большинство пожизненно существовало среди 'уюта и благодати' коммунальных квартир и даже не помышляло об изменениях. Сдавали в основном те, кто отбывал на время в дальние веси. Геологи, полярники, военные и редкие счастливчики, отправлявшиеся трудиться за границу. Чаще всего это были отдельные квартиры, которые снять мне было не по карману. Вообще с моей зарплатой, мне было не по карману все, кроме, разве что, полуголодного существования. Я постоянно пребывала в поисках подработок: искала переводы, перепечатывала на папиной машинке статьи и диссертации, но мой приработок был нерегулярным и смехотворным.
  
   Поэтому машина стала для меня собственным жизненным пространством. Постепенно она начала заполняться всякой всячиной: помимо доставшихся по случаю запчастей и инструментов, такими полезными вещами, как разносезонная одежда; принадлежности на случай палаточных походов или вылазок за грибами. Малогабаритный багажник, расположенный прямо перед ветровым стеклом быстро заполнился до такой степени, что крышка периодически открывалась на ходу, полностью закрывая обзор. Для дальнейшего складирования пришлось использовать заднее сиденье, которое вскоре тоже не в силах было вместить всего накопившегося скарба.
  
   Жизнь моя с обретением автомобиля стала куда веселее и разнообразней. Теперь я играючи успевала переделать несметное количество дел, казавшихся раньше тяжелейшей обузой. Любая поездка была в удовольствие. Я даже стала специально придумывать дела, чтобы лишний раз прокатиться. С радостью выполняла просьбы и поручения друзей и родственников, подчас навязывая им свою помощь. Я до того избаловала их своей постоянной готовностью, что впоследствии каждый вынужденный отказ воспринимался, как личное оскорбление.
  
   Вначале я не слишком хорошо ориентировалась в городе, то есть я знала его как пешеход или пассажир общественного транспорта. Перед каждой поездкой я мысленно рисовала маршрут, что не всегда помогало, так как вмешивались дорожные знаки, улицы с односторонним движением, а чаще всего на пути вырастало какое-нибудь непреодолимое препятствие. Выглядел Ленинград так, будто в нем едва закончились массированные бомбардировки.
   Несмотря на все трудности, я достаточно быстро освоила премудрости езды по нашему мало к тому приспособленному городу. Ездила всюду, где можно было хотя бы с трудом протиснуться: по проходным дворам, узким проездам, обочинам и тротуарам. Я изучила объезды и обходы, помнила многие ямы, годами существовавшие на тех же местах. Пользуясь знанием проулков и проходных дворов, я не раз убегала от преследовавших меня Гаишников. Это в Америке полицейские покидают машину, только выбрав жертву и заставив ее остановиться. Ленинградские стражи ловили 'преступников' на обочине дороги с радаром в руках, нацелив его на жертву, подобно автомату. Останавливали нарушителя, размахивая полосатой палкой. Я проносилась мимо и летела дальше, не замедляя хода. Пока разъяренный страж усаживался в машину, заводил ее и разгонял, я успевала скрыться в каком-нибудь переулке или проходном дворе. Разумеется, у меня далеко не всегда появлялась такая возможность - все зависело от того, где им удавалось меня подкараулить.
  
  
   ЗАПАХ СВОБОДЫ
  
   - Ах, ну почему наши дела так унылы?
   Как вольно дышать мы бы с тобою могли!
   Но - где-то опять некие грозные силы
   Бьют по небесам из артиллерий Земли...
   М. Щербаков
  
   Самой частой спутницей и участницей авто-приключений стала моя приятельница Света. Я уже упоминала это имя - ее отец некогда был студентом моего деда.
   Впервые мы встретились в Горном институте, когда после года, проведенного дома с ребенком, я осчастливила библиотеку своим появлением. До этого я лишь занесла в отдел кадров документы об уже начавшемся декретном отпуске. Поскольку мой вид красноречиво говорил о том, сколь ценный кадр обрела библиотека, директора немедленно поздравили с приобретением. Так что еще до встречи со мной, он успел устроить головомойку главному библиографу, Мирре Абрамовной, порадевшей на институтском распределении и принявшей меня на работу, тогда как все прочие шарахались, едва взглянув на мой сильно округлившийся живот.
   Выйдя на работу, я предложила собственное расписание, соглашалась отрабатывать по субботам, второй же надеялась получить безвозмездно. Таким образом, поделив неделю между всеми родственниками, мы выходили из положения: не отдавать же было в ясли голубовато-прозрачную Марианну. Оторопев от моей наглости, директор онемел. Когда речь к нему вернулась, он в гневе послал меня подальше... к ректору. Директорствовал в библиотеке некий 'черный полковник' (бывший офицер КГБ). После демобилизации он обосновался на военной кафедре Горного института, а потом руководство 'бросило' его на библиотеку. То, что о библиотечном деле он не имел ровным счетом никакого понятия роли не играло.
   Ректор, академик Л.Н. Келль, в институте появлялся крайне редко - по старости и ввиду общей занятости. В его отсутствие правил один из проректоров, к которому после длительной выдержки в приемной меня и провели. Ожидая чести быть 'допущенной к столу', я наблюдала за двумя секретаршами, одной из которых и была Света. После этой встречи, сталкиваясь в бесконечных коридорах института, мы приветствовали друг друга, но знакомства не поддерживали.
  
   Горный институт - этот старейший ВУЗ страны всегда славился своим свободолюбивым духом. Я уж не говорю о его прошлом, но даже в советские времена, отнюдь не располагавшие к вольнодумству, Горный выгодно отличался на всеобщем сером фоне. Дух этот не успел полностью выветриться и к моему появлению, несмотря на неустанный труд целой армии церберов. Так что мне посчастливилось хлебнуть глоток этого воздуха (правда, некоторый элемент спертости уже ощущался). Но пока живы были 'могикане', успевшие вкусить дореволюционные свободы, атмосфера оставалась необычной.
  
   'Могикане' стремительно вымирали: почти каждый день мы натыкались на очередной портрет в траурной рамке, и очередное громкое имя исчезало из списка пользователей нашего информационно-библиографического отдела. Тем не менее, по коридорам все еще сновало немалое количество живых легенд, основателей многих направлений в горном деле и геологии, или прямых их потомков.
  
   Профессорско-преподавательский состав четко делился на три группы, разительно отличавшиеся друг от друга не только возрастом, но и внешним видом, походкой, манерами, речью и библиотечными запросами. Старшая группа поражала выправкой и подтянутостью, безупречностью, я бы даже сказала, изысканностью речи и манер, не говоря уже о вкусах.
   Однажды один из старых профессоров попросил подобрать ему словарь греческого языка. В каталоге оказались словари по старо- и новогреческому. Я осведомилась, какой из них его интересует. В ответ получила взгляд, полный неподдельного изумления: 'Деточка, кто же интересуется новогреческим?..'
  
   Следующая группа более молодых преподавателей уже носила несмываемую печать 'хомо советикус' со всеми вытекающими последствиями. Ну а о хамоватой развязности и примитивности самой молодой группы и говорить не приходится. Никогда больше мне не довелось сталкиваться с таким многослойным коллективом.
  
   Дух, витавший в стенах института, был ощутим везде, кроме библиотеки. Директор выжигал даже воспоминания о нем из всех углов. Наиболее крамольные издания прятались в специальные хранилища, доступ к которым имели лишь проверенные лица. А крамольным считалось все, что появилось на свет до революции или вскоре после нее. Вообще свободное обращение с книгами не поощрялось. Работники, замеченные в той части библиотеки, которая не являлась их рабочим местом, строго наказывались. Помимо богатейшего собрания учебной, научной и прочей специальной литературы, в библиотеке имелся еще первоклассный художественный отдел. Разумеется, мы реагировали на него, как мухи на мед, но директор зорко следил, чтобы его сотрудники не увлекались чтением и не пропитывались вредными знаниями.
  
   Нам с Любой, моей соседкой и соученицей, занесенной волею судьбы и комиссии по распределению сюда же, крупно повезло. Мы как-то ненароком подружились с библиотекарем из художественного отдела, Татьяной, и она тайком выдавала нам на ночь самые дефицитные издания.
  
   Работа в библиотеке была 'непыльной', но уж очень регламентированной. Одним из нововведений директора после водворения на должность были дневники, куда вменялось подробно записывать все наши действия и количество потраченного на это времени. Фиксировать следовало все. Я регулярно вносила перерывы на поход в туалет с учетом положенных пяти минут на перемену деятельности (не могла удержаться!)
   В конце каждого месяца начальники отделов пересчитывали все это многообразие цифр на библиотечные нормы и выводили показатели, которые оседали в кабинете директора, согревая ему душу, или давая повод для разноса нерадивых. На эти громоздкие подсчеты у нашей запуганной начальницы уходила большая часть месяца, так что она главным образом функционировала в качестве счетовода. Исполняла она это с завидным рвением, тем более странным, что человеком она была весьма неглупым. Но, как видно, неожиданное назначение начальником информационно-библиографического отдела в 27 лет, что в те времена случалось нечасто, повергло ее в состояние неиссякаемого изумления и острого желания соответствовать.
  
   До работы в Горном институте мы с Любой дружили лишь по территориальному признаку - она жила в доме напротив моего. Теперь же превратились в сиамских близнецов. Даже работали командой. В наши обязанности входили переводы заголовков статей из иностранных журналов с краткой аннотацией к ним. Переводили коллективно, подолгу обсуждая самые неподатливые фразы, оттачивая и добиваясь наилучшего литературного звучания. Поскольку в горном деле, равно как и в геологии, мы были полными профанами, все специфические термины резали ухо, и мы чаще всего избавлялись от этих 'некрасивостей'. Зато получавшиеся переводы радовали глаз. Как-то к нам подошел один аспирант-иностранец и спросил, кто занимается переводами. Мы хором гордо провозгласили: 'МЫ!' Тогда он, слегка смущаясь, объяснил, что в наших текстах полностью отсутствует смысл. Наша гордость тут же потускнела, и в дальнейшем пришлось аккуратнее обращаться со специальной терминологией.
  
   Еще одним предметом нашей гордости было преподавание информационно-библиографических основ студентам и аспирантам. В курс входило несколько лекций и пара практических занятий в каждой группе. Мы просто лопались от сознания своего величия. Однажды я пришла на лекцию и, ожидая, когда все студенты рассядутся, что-то раскладывала на столе. Студенты не слишком спешили, и мне пришлось напомнить о начале занятий. Они кинули на меня вопросительный взгляд, словно впервые заметив, и ответили: 'Так преподавателя же еще нет!'
  
   Вполне довольные обществом друг друга, мы с Любой не особенно смешивались с остальным коллективом, в основном наблюдая за ним издали. Единственным исключением стала та самая Татьяна из художественного отдела, с чьей легкой руки мы перечитали все самые интересные книги.
  
  
   МОЯ ПОДРУГА БАРБИ
  
   ...Налево беру и направо,
   И даже без чувства вины,
   Немного у жизни лукавой,
   И все у ночной тишины...
   А. Ахматова
  
   ...Нежнее нежного
   Лицо твое,
   Белее белого
   Твоя рука,
   От мира целого
   Ты далека...
   О. Мандельштам
  
  
   Таню мы заметили сразу же. Да и мудрено было не заметить. Этакая кукла Барби - прелестная блондинка, с чарующей белозубой улыбкой, с изысканными манерами и вкусом, полная изящества в неторопливых движениях. Ее внешность, поведение и разговор настолько отличались от окружающих, что казалось, будто ее по ошибке занесло в нашу библиотеку и вообще в нашу действительность с какой-то другой планеты или из другой эпохи.
  
   Жизнь Тани была до краев наполнена всевозможными приключениями.
  
   В своей семье она не просто 'казалась девочкой чужой', но контраст был так велик, что вызывал всеобщее недоумение. Родители Тани напоминали двух колобков, настолько одинаковых, что их легко было перепутать. Низенькие, коренастые, с бесформенными фигурами и полустертыми крестьянскими лицами, они не отличались ни изысканностью манер, ни чистотой речи. Под стать им был и старший брат Тани. Как в такой семье могла появиться эта прекрасная длинноногая принцесса, оставалось полной загадкой. Безусловно, Таня была всеобщей любимицей: ей внимали и поклонялись, ею гордились и любовались. Не очень понятно, как ей удалось сохраниться в этакой обстановке и не превратиться в заносчивого и амбициозного тирана. Она была добра и отзывчива, разумеется, избалована всеобщим благоговением, но, в целом, оставалась очень милым существом. Особой глубиной и содержательностью Таня не отличалась, но ничуть по этому поводу не печалилась. Она летала по жизни легко и с удовольствием, иногда слегка опаляя крылышки, но неизменно успевая вовремя упорхнуть.
  
   Таня закончила театроведческий факультет Театрального института. Она, разумеется, мечтала о сцене, о полной захватывающих приключений актерской карьере, но поскольку особыми талантами не обладала, ей пришлось довольствоваться театроведеньем, хотя она и не испытывала к этому ровным счетом никакой тяги. Училась она без большой охоты и не слишком усердствовала, но с грехом пополам доползла-таки до диплома. После окончания папа пристроил ее в библиотеку Горного института. Танин папа в прошлом трудился на ниве искоренения вольнодумства, весьма почитаемой сильными мира сего, и потому обладал немалым влиянием и связями. Выйдя в отставку, он продолжал служить тем же богам, только масштабы его деятельности сузились, ограничившись рамками Горного института.
   Несомненно, унылая библиотечная обстановка, была не для Тани, да и 'королевство маловато, разгуляться негде'. Пользуясь той же протекцией, Таня вскоре начала преподавать русский язык иностранцам. Это поприще пришлось ей куда больше по душе. Она почувствовала себя на сцене, окруженная привычным и столь необходимым ей вниманием и восхищением. Все взоры были прикованы к ней, а в глазах читалось неподдельное обожание, тем более что состав студентов был в основном мужским. Таня наслаждалась и таяла в лучах славы.
  
   Ее брак к тому времени уже дал трещину, и она созрела для новых приключений.
   С мужем - студентом актерского факультета, Таня познакомилась, учась в Театральном. Ему прочили большое будущее, но Саша доверия не оправдал. Не прижившись на театральных подмостках, он решил податься в эстрадные певцы. Голос у него был приятным, но небольшим. И хотя его импозантная фигура неплохо смотрелась на сцене, и тут удача не улыбнулась. Возможно, если бы он вовремя попал в руки кому-нибудь из всемогущих импресарио, его сумели бы 'раскрутить', но никого подходящего поблизости не оказалось. Так что мелькнувшая было надежда, активно подогреваемая Таней, растаяла. Отчаявшись дождаться мужниного взлета и заслуженной славы, Таня постепенно потеряла к нему интерес. Саша еще продолжал некоторое время биться, но тут случилось несчастье: занимаясь йогой, он повредил позвоночник. Лечение только ухудшило положение - теперь он мог с трудом передвигаться в инвалидном кресле. Психика не выдержала нагрузок, и Саша превратился в безучастное существо, способное лишь мычать по одному ему ведомому поводу. От этого удручающего зрелища Таню избавила свекровь, забрав домой сына, вернее то, что от него осталось.
  
   Быстро справившись с постигшим ее ударом, Таня закрутила роман с одним из своих студентов. Излишне говорить, что романы с иностранцами, а тем более преподавателей со студентами, мягко говоря, не поощрялись, потому все держалось в строжайшем секрете. Тайны поверялись только нам с Любой и со всяческими предосторожностями: 'Девочки, вы даже не представляете, какой он замечательный! Я влюбилась по уши!' - 'Что же теперь будет?' - 'Понятия не имею! Но все так здорово! Я только сейчас поняла, что такое настоящая любовь. Лишь бы никто не узнал...' - взволнованно шептала она во время обеденных перерывов. Мы, хоть и гордились оказанным доверием, Танин роман не одобряли, считая риск не оправданным. Но, похоже, Танину страсть риск только подогревал. Обычно рассудочная, невозмутимая и осторожная, тут она 'закусила удила'. Избранник ее был из Марокко, к тому же оказался крупным деятелем не то коммунистической партии, не то Народного фронта. Вскоре грянул гром, но совсем не с той стороны, с которой мы могли ожидать. Внутри этого самого Народного фронта (или что там такое было?) начались нешуточные разборки и Таниного Мухаммеда достали местные или залетные 'плохиши', так что в один прекрасный день наш герой оказался на больничной койке с серьезным пулевым ранением. Роман еще какое-то время теплился, но, похоже, раненому стало не до любовных игр, а, подлечившись, он и вовсе удалился в иные веси.
  
   Придя в себя и после этого разочарования, Таня вновь принялась за старое. Теперь ее взор привлек иракский курд, борец за права своих гонимых собратьев. Уж не знаю, то ли все Танины студенты на поверку оказывались борцами за чьи-нибудь свободы, то ли у Тани был особый нюх на эту публику. Новый роман был еще менее продолжительным. И на сей раз, невидимые враги настигли свою жертву. Правда, обошлось без кровавых битв. Пламенному революционеру удалось счастливо увернуться от 'вражьей пули', но вскоре и он исчез из Таниного поля зрения.
   Таня была безутешна, но время от времени скашивала глаза на потенциальных кавалеров.
  
   И тут появился Он...
  
   Как-то Таня позвала нас с Любой и, 'сияя лицом', поведала о невероятно романтической встрече (то есть встречи-то как раз и не случилось). 'Ой, девочки, это все похоже на сказку! Кажется, наконец-то мне повезло!' Родственник одной из ее знакомых, увидев Танину фотографию, без памяти влюбился в прекрасную незнакомку. Дальше события начали развиваться с фантастической скоростью. Немедленно разыскав Танин адрес, напористый обожатель стал забрасывать ее письмами, цветами и заграничными подарками. Весь этот груз несли Тане сбившиеся с ног почтальоны. Личная встреча, хоть и планировалась, но постоянно откладывалась по причине занятости Таниного воздыхателя важными государственными делами. Трудился он на дипломатическом поприще и по долгу службы, якобы, пребывал в каком-то далеком зарубежье (по крайней мере, именно так он объяснял свою занятость). В одном из посланий обнаружилась фотография государственного мужа, с которой обольстительный красавец с голливудской улыбкой заглядывал в душу бархатным взором. Таня вся лучилась, озаряя сиянием окружающее пространство.
  
   Откладывавшаяся встреча не помешала, однако, Артуру (и имя-то столь благозвучное и романтичное) в одном из писем предложить Тане руку и сердце. Влюбленная в образ прекрасного принца с дипломатическим паспортом, Таня, не задумываясь, дает согласие. Далее события развиваются еще более стремительно, но все также - на бумаге. В приходящих почти ежедневно письмах воспроизводятся мельчайшие подробности заказанного в заморских странах свадебного платья и всевозможных аксессуаров. Отдельные послания посвящаются детальному описанию обручального кольца, свадебного пиршества, путешествия и прочих увеселений.
  
   Вдруг... на самой высокой ноте все обрывается.
  
   Таня начинает метаться, но тщетно. Наконец откуда-то она узнает, что Артур получил травму на оборвавшемся под ним эскалаторе. Опять вмешались потусторонние или 'вражьи' силы, так и витавшие вокруг Таниных избранников, норовя лишить ее заслуженного счастья. Узнав, что Артур лежит в Кремлевской больнице, окрыленная невеста, немедленно мчится на встречу с суженым. Но попасть в 'Кремлевку' не так-то просто. Одних крыльев тут недостаточно. Уж не помню, чем Тане удалось растопить решимость 'неподкупных' стражей, но в больницу она все-таки проникает и обнаруживает там своего сильно потускневшего принца, мало похожего на того, кто так лучезарно улыбался ей с фотографии. Решив, что перемены вызваны состоянием больного, она проводит у его постели несколько часов и, получив заверения в вечной любви и пустяковости травмы, отправляется домой.
  
   На этом связь с 'женихом' прекращается. Все Танины попытки натыкаются на стену молчания, как вдруг кто-то неведомый сообщает ей, что Артур скончался, так и не оправившись от травмы. Полная отчаяния, Таня не желает мириться с известием. Узнав, где его похоронили, она снова едет в Москву, но отыскать могилу не может. В кладбищенской конторе выясняется, что могилы с таким номером не существует, а усопшего с подобным именем и подавно. Несолоно хлебавши, измученная и раздавленная, она возвращается в Ленинград. Опять стучится в какие-то двери и бьется головой о стены, но, разумеется, безуспешно. А в один прекрасный день получает по почте письмо без обратного адреса. Полная надежд, она вскрывает конверт и... обнаруживает аккуратно сложенный чистый лист. Нервы ее, и без того полностью расшатанные, не выдерживают, и она впадает в истерику.
  
   Как раз на этом месте я возвращаюсь из отпуска. Уезжая, я оставила Таню в состоянии полнейшей эйфории, счастливейшей из смертных. Получив сразу же по приезде сигнал SOS, я без промедления отправляюсь к Тане, прихватив по пути и Любу. Неожиданно и молниеносно слетевшая с роскошного пьедестала, казавшегося таким прочным, Таня и выглядела, и звучала ужасно. Как затравленное и насмерть перепуганное животное, она вздрагивала и шарахалась от любого шороха.
   Наш 'совет в Филях' сильно затянулся. Вечер плавно перетек в ночь, а затем и в утро. Выслушав сбивчивый, но подробный рассказ, мы поохали, поспорили и, в конце концов, постановили: 'Надо постараться забыть об этой истории как можно быстрее, а, главное, никому об этом не рассказывать и не пытаться ничего узнавать. Этот лист - скорее всего предупреждение, так что сиди тихо'. Несмотря на водевильный сюжет, мы заподозрили, что тут могли быть замешаны серьезные силы, чьи действия нередко представляются в виде фарса, правда, лишь до тех пор, пока эта публика держится на расстоянии. Но даже, если случившееся было всего лишь чьей-то коварной шуткой, эпизод стоило похоронить и, желательно, как можно скорее. Так мы справили поминки по очередной порции Таниных надежд - самых многообещающих, но и самых призрачных, и полусонные поплелись на работу.
  
   Слегка потускневшая Таня постепенно обретает внутренний статус-кво, но к романам на время охладевает.
  
   Вскоре влиятельные родственники отправляют ее трудиться в ближнее зарубежье (тогда к нему еще относились так называемые страны Народной демократии). Конечно, Тане мечталось о Лондоне и Париже, но, видимо, столь далеко их связи не распространялись, к тому же, вряд ли русский язык пользовался там большим спросом. Потому в список предложений попали Бирма с Лаосом и Польша с Чехословакией. Экзотики Таня уже нахлебалась вдоволь и потому выбрала небольшой тихий городок в Чехословакии, вблизи Швейцарской границы. Туда она и отправилась преподавать аборигенам русский язык.
  
   Поначалу Таня опасалась всего: отсутствия привычной атмосферы и окружения, существования без маминой заботы и ухода и вообще совершенно непривычного для нее самостоятельного житья. Но постепенно ей стала нравиться эта новая обстановка, радовали даже тишина и бессобытийность обывательской жизни в этой ухоженной провинции. Столь удачное место для отдыха от бурь, зализывания ран и перегруппировки сил.
  
   Но, верная себе, она не могла долго существовать в вакууме и вскоре закрутила роман со своим земляком - режиссером местного театра. Несомненно, для Виктора режиссура была лишь поверхностью айсберга, основная же деятельность, лежала совсем в иной плоскости. Таня, периодически наезжавшая в отпуск, с преувеличенной восторженностью рассказывала о своем заграничном житье-бытье, но ее изложение деталями не изобиловало. Пропущенных мест здесь было даже больше, чем в истории с мифическим Артуром. В основном она с упоением рассказывала о местных магазинах, демонстрировала коллекцию шуб и туалетов, до которых всегда была большой охотницей и в которых знала толк.
  
   Учитывая, от каких органов исходило Танино назначение, можно предположить, что она не случайно попала в этот город, и не менее случайной была ее встреча с Виктором. Видимо, коллеги ее отца и брата, не привыкшие расточать дармовые подарки, устроили эту вожделенную командировку в обмен на кое-какие услуги. Не думаю, что Танины обязанности были особенно серьезными, для этого она сама была недостаточно серьезна - так, что-нибудь по мелочи. Сомневаюсь также, что в планы ее благодетелей входило усложненное развитие сюжета; к тому же, у Виктора уже имелась семья, что, правда, ничуть не помешало их роману.
   Таню вначале не заботило семейное положение Виктора, но поскольку она всякий раз по уши влюблялась в очередного избранника, ей становилось необходимо владеть им безраздельно. Таня начала нервничать, но изо всех сил старалась скрыть это от Виктора, внешне являя полнейшую невозмутимость. Только все чаще заговаривала о возвращении домой.
  
   Виктор как будто не особенно реагировал на ее слова, но внутри вел постоянный спор с самим собой. Снова и снова взвешивал все 'за' и 'против', и хотя 'против' обычно перевешивали, он не желал с этим соглашаться и искал все новые аргументы в защиту решения, казавшегося безрассудным, но от этого еще более желанного. Развод непременно сломал бы карьеру, которую он так старательно строил всю сознательную жизнь. Карьера превратилась для него в некое божество, фетиш, которому он поклонялся и беззаветно служил. Нельзя же было в одно мгновение разрушить столь долго и бережно возводимое здание. Однако и лишиться Тани он не мог. С женой Виктора уже давно не связывало ничего, кроме чистейшей формальности. Они прожили врозь многие годы, и у каждого была своя жизнь. Наезжая время от времени домой и оказываясь под одной крышей с женой, он не мог дождаться отъезда. Жена реагировала на его пребывание также: они с трудом выносили общество друг друга.
  
   Он так ни на что и не решился, но тут как раз подоспела перестройка, а с ней перемена ветров и ориентиров. Теперь уже начальству стало не до таких мелочных разборок, как разводы сотрудников, у них появилась масса более важных забот.
  
   Освободившись от мучивших сомнений, Виктор развелся с женой. Они с Таней поженились, родили дочку, нареченную тем же именем, что и ее очаровательная мама. Несмотря на смену властей и соответственно великодержавных задач, муж Тани еще какое-то время продолжал исполнять свои обязанности. Наверное, его хозяевам мерещилось скорое возвращение былого могущества, а, может быть, им стало просто не до него. Поскольку история не повернула вспять так быстро, как им того хотелось, Виктор с новой семьей вынужден был вернуться в Ленинград, то есть уже в Санкт-Петербург. Прибыли они впятером: родители с маленькой дочкой и двумя собаками - старым ирландским сеттером, умницей и добрягой, и юным бультерьером, безмозглым и свирепым. Последнего приобрели перед самым отъездом для защиты обеих Тань от ставшего к тому времени безмерно бандитским Петербурга. Но бультерьер надежд не оправдал. Возможно, на него повлияла атмосфера всеобщей неразберихи, царившая тогда в бывшей столице, где никто толком не понимал, кто друг, а кто враг, и кого от кого следует защищать. Не умея разобраться в обстановке, пес направил свою неуемную агрессивность не на внешних врагов, а на своих домашних. Так что его жертвами стали именно те, кого он призван был защищать.
   Первый 'подвиг' буль совершил на одной из прогулок, неожиданно напав на старшую Таню и прокусив ей руку до самой кости, несмотря на толстую шубу и пару свитеров. Травмированная хозяйка еще долго лечилась от нанесенного увечья, но происшествие почему-то не послужило ей уроком. Совершенно обезумевший от безнаказанности пес задумал тем временем новую зверскую акцию. Как-то, войдя в спальню, Таня застала такую сцену: бандит занес свои страшные клыки над горлышком ее спящей дочки. Только чудо спасло маленькую Таню от мучительной смерти. Но и после этого чуть не свершившегося злодеяния чудовище не предали анафеме, а лишь выдворили из квартиры, где обитали обе его жертвы. Виктор, забрав злодея, переселился к своим родителям, а Таня вместе с дочкой и доживавшим дни старым сеттером осталась жить со своими.
  
   Ни Таня, ни Виктор не были подготовлены к обстановке, которую застали по приезде и потому с трудом приспосабливались к новой жизни. Слегка подкармливали старые связи, оставшиеся в Чехословакии. Помогала и полнейшая пустота на нашем, уже ставшем свободным, рынке. Как и большинство, они стали потихоньку приторговывать всем, что попадалось под руку: чешскими колготками, косметикой, бижутерией. Моя, едва зародившаяся фирма, пребывала тогда в такой же растерянности. Мы как раз мучительно решали, чем бы заняться, и стали охотно брать на реализацию все, что они предлагали. Денег это, разумеется, почти не приносило, но создавало некоторую видимость деятельности.
   Как-то мы приехали к Виктору, чтобы отдать деньги. Еще договариваясь о встрече, я попросила, чтобы злодейского пса полностью изолировали. К нашему приходу его заперли в одной из комнат. Мы уселись в гостиной, и я стала пересчитывать деньги, которые в то время из-за обвальной и безудержной инфляции легче было измерять в килограммах. Но поскольку весов под рукой не оказалось, процесс пересчета затянулся. За это время кто-то из обитателей квартиры случайно выпустил 'бандита' из заточения, и он решительно направился к моему дивану. У меня внутри все похолодело и оборвалась, и я застыла, как фигура в детской игре, боясь, не только пошевелиться, но даже вздохнуть. Я никогда не боялась собак, но это чудовище нагоняло на меня животный ужас. Буль в одно мгновение взлетел на диван и, не останавливаясь, пробежал по нему, наступив по ходу дела и на меня, и на пачку денег, лежавшую на моих коленях. Деньги веером разлетелись по полу, а пес, не замедляя хода, уже скрылся в соседней комнате, где его с облегчением заперли не менее моего перепуганные хозяева. Я еще долго не могла придти в себя и больше уже в этом доме никогда не появлялась.
   Какое-то время мы продолжали поддерживать деловые контакты с Таней и Виктором, но постепенно дела в моей фирме пошли на лад, и мы перестали интересоваться 'мелочевкой'. С Таней мы еще изредка перезванивались, но уже как-то вяло и нерегулярно, а затем и вовсе потеряли друг друга из виду.
   По приезде она немного общалась с Любой, правда, больше по привычке и по-соседски. Но и их отношения вскоре прекратились. Задумавшись над своей жизнью, Люба неожиданно пришла к выводу, что мир к ней чрезвычайно несправедлив, поскольку явно обделил ее своими благами, и тогда она решила восстановить справедливость самостоятельно. Не долго думая, она занялась перераспределением земных благ. За этим занятием Таня однажды и застала ее в своем доме.
  
   Танина жизнь текла неспешно и бессобытийно, если не считать того, что дом ее постепенно пустел. Сначала умер старый сеттер, затем один за другим тихо ушли родители. С Виктором, однажды разъехавшись, они так и продолжали жить порознь. Уже не стало бультерьера, и причина разъезда как будто исчезла, но оба привыкли к сложившемуся укладу и не спешили его менять.
   Дочка росла, превратившись сначала в дерзкого подростка с замашками уличного хулигана, а затем и в очаровательную девушку, улучшенную копию своей прелестной мамы. Но очарование это длилось ровно до того момента, пока она не открывала рот. Речь ее была обрывистой, грубой и изобиловала жаргонными словечками. Она не желала ни учиться, ни подчиняться каким-либо правилам, лишь огрызалась на любые родительские увещевания и просьбы. Таня пыталась бороться с этим, но добилась лишь того, что дочь вообще перестала с ней разговаривать. Большую часть времени младшая Таня проводила у зеркала, любуясь собой. Она могла с удовольствием часами разглядывать свое лицо или фигуру, могла потратить целый вечер на полировку ногтей. Собственная внешность стала ее единственной заботой, больше ее мало что интересовало.
  
   Так они и существовали под одной крышей - двое самых близких и вместе с тем абсолютно чужих друг другу людей...
  
  
   СВЕТА
  
   ...Вот и прекрасно: ничто не болит.
   Боль моя - тень, шепоток ветерка...
   Хочется жить, да Господь не велит:
   слишком для этого кожа тонка.
   Г. Горбовский
  
   Но вернусь к рассказу о Свете.
   Судьба столкнула нас вновь через несколько лет после встречи в Горном институте.
   Освободившись 'из заключения', то есть, отбыв обязательные три года после распределения (я уволилась на следующий день после трехлетней годовщины), я пребывала в свободном полете, точнее сказать, 'летал' мой папа, стараясь через влиятельных знакомых отыскать мне работу. Счастливым мое парение назвать было трудно - наниматели по-прежнему воротили от меня носы.
   Местом, куда я с папиной помощью приземлилась, оказалась наибанальнейшая контора, унылая и безликая, как и большинство подобных заведений. Согласно договоренности мне досталась не слишком завидная должность инженера отдела информации, однако, ни на что иное я и не претендовала.
   Мое появление перед очами управляющего, явно не повергло его в восторг, но больно уж влиятельным было хлопотавшее за меня лицо. Для проформы слегка помучив вопросами и поглумившись, он скрепя сердце, что явственно читалось на его и без того кислой физиономии, зачислил меня в штат. При этом не смог отказать себе в удовольствии и мстительно срезал оговоренную заранее зарплату на целых 10 рублей, что в те времена было существенно (кровавые битвы нередко возникали и из-за куда меньших сумм). Влиятельное лицо оскорбилось таким явным проявлением 'бунта на корабле' и пообещало разобраться. Его заверили, что по истечении испытательного срока несчастная десятка будет мне возвращена (что, кстати, так и не случилось).
  
   Обретя новое 'место под солнцем', я стала обладательницей обшарпанного письменного стола в небольшой комнатенке с единственным окном, набитой столь же потрепанными разномастными столами, позволявшими протискиваться между ними лишь боком. Все это размещалось в мансарде старого здания. Кроме меня, пленниками этой комнатушки оказались еще семь-восемь женщин столь же разномастных, как и столы, и единственный мужчина - постоянная мишень всеобщих издевок и насмешек.
   Когда я водворилась на новом месте, соседний стол пустовал: его обладательница отбывала обязательный срок в совхозе. Все советские учреждения несли постоянную вахту на полях страны, ссылая своих сотрудников на сельхозработы сроком от недели до месяца, независимо от их занятости, зарплаты, образовательного уровня и еще менее - от их желания. Фактически эта высококвалифицированная во всех отношениях, кроме, разве что, сельского хозяйства, рабочая сила была основной на селе. Местные жители покидали села при первой возможности, а оставшиеся беспробудно пьянствовали. Сельхозпродукция таким образом становилась почти золотой: в период батрачества мы получали полностью собственную зарплату, подчас немалую по советским масштабам, плюс совхозную ставку, хоть и символическую, но все вместе, учитывая масштабы, выливалось в немалые деньги, но, кто считает?
  
   База Оргтехстроя находилась в Волховском районе, в деревне с символическим названием Конец, расположенной примерно в километре от более крупного поселка Усадище, в котором имелись даже некоторые признаки цивилизации, например, магазин и почта. В нашей деревне, чей вполне реальный конец был явно не за горами, стояли рядком несколько покосившихся домиков. Только два из них были обитаемы: в каждом проживало по одинокой старухе; одна была почти совсем слепой, а другая - глухой.
   База Главзапстроя казалась просто-таки помещичьей усадьбой на этом фоне. Двухэтажный жилой дом, столовая, напоминавшая сарай средней величины и стоявший на отшибе небольшой добротный сруб - русская баня.
   Природа в этих местах была великолепна - густые леса, полные грибов (там водились даже белые грузди, практически, исчезнувшие из ленинградских окрестностей). Поблизости раскинулось несколько чистейших озер, где можно было купаться и удить рыбу. Многие сотрудники с удовольствием ездили в совхоз; некоторые даже выпрашивали дополнительные сроки, рассматривая это как внеочередные отпуска. Работа там была не особенно обременительна, отсутствие удобств - вполне привычно, а во всем остальном - полное раздолье. Местное население не слишком тревожило, хотя и не жаловало, иногда мы даже подвергались набегам местных 'богатырей', пытавшихся доказать, 'кто в доме хозяин', но в наших сменах всегда оказывались 'добры молодцы', среди которых попадались и весьма нехилые.
  
   После недельного ознакомления с новым местом работы настал мой черед отправляться в ссылку - новые сотрудники все без исключения подвергались этакой сельхозобработке. Я имела законное основание отказаться от повинности: у меня был маленький ребенок, но не хотелось начинать с отказа и с утверждения своих прав. Так что, упросив родителей, я отбыла на две недели в деревню Конец.
   Вернувшись, я, наконец, смогла встретиться со своей соседкой. Каково же было мое изумление, когда за соседним столом я обнаружила Свету, ту самую секретаршу проректора Горного института. Мы обрадовались друг другу, словно близкие знакомые, и с этого момента началась наша многолетняя дружба.
  
   Света была личностью неординарной. Она окончила географическое отделение Университета. Параллельно училась в Театральном на театроведческом. Я уж не говорю о том, как нелегко должно было совмещать учебу в таких серьезных институтах, но и учиться одновременно в нескольких ВУЗах не разрешалось. Как ей удалось обойти эти препятствия, не знаю. В Театральный институт она поступила чуть позже, и, выпустившись из Университета, решила заодно расстаться и с театральным. Вместо этого, она отправилась в Москву, в Литературный институт, куда поступила на отделение критики. Закончила блестяще, равно как в свое время и Университет, но ни географом, ни критиком так и не стала. Ее воспитали совершенно несообразно со временем: этакая повышенная совестливость, гипертрофированная порядочность, отсутствие зубов, кулаков и локтей, то есть полнейшая неприспособленность к реальной жизни. Такой же была и ее младшая сестра. Вся семья была прекрасно образованна, но никто этого не выпячивал, им была свойственна глубокая интеллигентность, несколько старомодная манера общения, с подчеркнутой уважительностью к собеседнику.
   Мать Светы, в прошлом учительница, была тишайшим человеком. Я не раз бывала в их скромной квартирке на Васильевском острове, но совершенно не могу вспомнить внешности Светиной мамы, она как-то немедленно растворялась и сливалась с обстановкой. Сестра была так же малозаметна. Она работала в библиотеке, почти всю зарплату тратила на книги, а все свободное время - на чтение. Жили они более, чем скромно, но, похоже, их это нисколько не тяготило. В быту они были просты и нетребовательны, одевались столь же старомодно и незаметно, как и жили. Света была самой современной из них, проявляла значительно больший интерес к жизни и даже к нарядам. Ее страстью был театр - она была в курсе всех новинок, посещала премьеры, читала все, что касалось театральной жизни. Писала драмы и прозу, но 'в стол' и, насколько мне известно, никому написанного не показывала. Я много раз порывалась выпросить почитать что-нибудь из ее творений, но так никогда и не решилась. Иногда появлялась шальная мысль показать ей свои стихи, но страх показаться смешной не позволил мне даже заикнуться о моих потугах.
   Света была умна, с неожиданным и, порой, парадоксальным взглядом на окружающий мир. Ее литературные оценки, впечатления от спектаклей и фильмов всегда поражали емкостью и глубиной. Мне очень импонировало и льстило ее внимание. Я упивалась общением с ней, ее эрудицией и очень дорожила нашей дружбой.
   Личная жизнь у обеих сестер отсутствовала, мне даже казалось, что эта сторона их не интересовала в принципе. И вдруг Света влюбилась. Ее любовь была безрассудной и всеобъемлющей, захватившей все ее существо.
   Наша дружба развивалась постепенно и медленно, и хотя со стороны, наверное, казалось, что мы с ней очень близки, мы так никогда и не стали теми закадычными подругами, которые готовы поведать друг другу самое сокровенное. Возможно, Света и была готова к более тесному общению, но побаивалась раскрыться, а я никогда не задавала ей никаких вопросов, страшась наткнуться на неудовольствие и отказ, а сама, стыдясь мелочности своих проблем и переживаний, тоже не выносила их на ее суд. Так и повелось: мы проводили вместе много времени, просиживали за разговорами ночи напролет, совершали вылазки за грибами, съездили вместе в отпуск в Коктебель, но рассуждали только о высоком, о личном же редко и скупо. Более того, мы даже так и не перешли с ней на 'ты'. Сначала все как-то не получалось, (Света была намного старше, и у меня никак не выговаривалось это злополучное 'ты'), а потом 'выканье' столь укоренилось, что изменить его смогло бы лишь немалое усилие.
   Света была очень закрытым и сдержанным человеком. Потому я лишь издали наблюдала за развитием ее неожиданно вспыхнувшего романа. Насколько я могла судить, начиналось все ярко и радужно, но, по мере столкновения с грубой действительностью, краски стали тускнеть. Светин избранник был женат и, похоже, не собирался ничего менять в своей жизни. А ее благородная натура не могла примириться с постоянной ложью. Еще недавно столь озаренная, она стала сникать, на лице все чаще появлялись следы слез и бессонницы. Света стала без предупреждения исчезать с рабочего места, возвращаясь с осунувшимся и заплаканным лицом, в уныло повисшей одежде. В промежутках между отлучками Света была замкнута и даже не слишком дружелюбна. Она почти перестала реагировать на окружающих, и все свободное время проводила за сочинением бесконечных посланий.
  
   Излишне говорить, что ее поведение вызывало нездоровый интерес сотрудников, алчущих подробностей. Светина скрытность лишь разжигала страсти и кривотолки. Народ жаждал зрелищ и чуял щекочущий запах скандала, который не преминул вскоре разразиться.
   Света по рассеянности нередко забывала свои любовные послания на рабочем столе под стопками казенных материалов. Ей и в голову не приходило, что кто-то, воспользовавшись ее отсутствием, станет шарить на ее столе, а тем более читать чужие письма. Но обычно такой тонкий психолог, она недооценила некоторых своих коллег.
   В нашей группе работала некая Лида Л. (псевдоним Иды Х, явившейся покорять Ленинград из какого-то провинциального местечка под Харьковом). Кроме псевдонима, взятого с целью преуспеяния, чего, впрочем, так и не случилось, она обладала сомнительным журналистским дипломом, упорством, достойным лучшего применения, стенобитной настырностью, безудержной завистью ко всем без разбора, могучей жизнестойкостью и вполне реальными художественными способностями. Желчная, вечно недовольная Лида испытывала неприязнь ко всем обитателям нашей тесной комнатенки. Помимо общей самой крупной провинности, то есть обладания ленинградской пропиской по праву рождения (все мы, кроме единственного мужчины, были коренными ленинградками), она имела еще к каждому из нас индивидуальный набор претензий.
   Ее собственная судьба была незавидной. Не помню всех деталей, да и жизнеописание ее время от времени обрастало новыми противоречивыми подробностями, но она явно успела помыкаться и хлебнуть горя. Чтобы получить жилье, она работала и дворником, и кем-то в домоуправлении, чем, кстати, не преминула воспользоваться: обходя по долгу службы квартиры жильцов, она разными правдами и неправдами собрала, хоть и поношенную, но весьма неплохую мебель и даже какой-никакой антиквариат. Совершенно самостоятельно воспитывала сына, не имея, ни физической, ни материальной поддержки (даже алиментов). Прожить на зарплату в 120 рублей можно было с большим трудом и в одиночку, не говоря уже о существовании вдвоем. Вот тут и проявились ее многочисленные способности: она немного шила, обвязывала всех вокруг за умеренную плату, копировала картины мастеров, что периодически находило спрос у любителей, мастерила всевозможные абажуры, имитируя японскую и китайскую роспись по шелку. Абажуры эти как раз тогда вошли в моду и были особенно популярны. Все это приносило весьма сносный заработок, кроме того, она постоянно пребывала в поисках новых источников дохода.
   Несмотря на эти успехи, ее неистребимая зависть ко всем окружающим нисколько не притуплялась. Все мы, по ее мнению, пребывали в неоплатном долгу перед ней, о чем она без устали напоминала.
   Лида не выносила нашу начальницу за ее вальяжность, невозмутимость и невмешательство, приписывая это высокомерию. Начальником группы была дама средних лет, вдова не слишком знаменитого, но, как видно, вполне успешного писателя, обладавшая всеми правами на его наследство и потому не сильно стесненная в средствах. Маргарита сама была не склонна перерабатываться и от сотрудников этого не требовала. Она не сильно обременяла нас своим присутствием, не изводила мелочными замечаниями и придирками, смотрела сквозь пальцы на отлучки, входя в положение каждого: кому надо постоять в очередях за продуктами, кому ребенка забрать из садика или школы, кому сбегать еще по каким-то неотложным делам. При ней в нашей группе царила спокойная лояльная атмосфера, нарушаемая лишь появлением громогласной Лиды.
  
   Обнаглев, мы повадились по три раза в день посещать окрестные кафетерии - благо наш унылый Оргтехстрой располагался в замечательном месте: на улице Герцена (теперь вернувшей свое прежнее имя Большой Морской), у самой Исаакиевской площади. Эти вылазки быстро превратились в неизменный ритуал. В 11 часов мы отбывали в кафе гостиницы 'Астория', где подкреплялись чашечкой великолепного кофе, с изысканным пирожным, или бутербродом с дефицитной рыбкой; в обеденный перерыв посещали уютный кафетерий УКР (Управления капитального ремонта), где буфетчица Лариса тоже баловала нас всякими дефицитами. Ну и, наконец, в 3 часа совершали набег на буфет ЛОСХа (Союза художников), не столь изысканный, но изобиловавший прелюбопытной публикой. Там собирались художники, и прочая богема. Нередко наши отлучки затягивались. Время пролетало незаметно за беседами и осмотром выставок. Это стало нормой нашего существования, не говоря уже о многочисленных и частенько весьма продолжительных беседах в 'курилке'.
   Моя общительность была широко известна, кто-нибудь постоянно заглядывал ко мне с приглашением покурить. Маргарита относилась к нашей светской жизни спокойно, без видимых возражений, молча потворствуя. Столь бурное 'броуновское движение' было, главным образом, моей ипостасью. Большую часть группы составляли инженеры-кураторы, по роду занятий достаточно вольно распоряжавшиеся рабочим временем: их деятельность в основном протекала вне стен нашей комнаты. Еще пара сотрудниц сиднем сидела за своими столами, покидая насиженные места лишь для отлучек в туалет.
  
   Меня Лида сразу же записала в разряд счастливчиков - баловней судьбы, что в сочетании с моей молодостью (пару лет я была самым молодым сотрудником не только в нашей группе, но и во всем отделе) стало постоянным источником ее раздражения.
  
   К единственному представителю сильного пола Лида не имела персональных претензий, но не любила его заодно со всеми.
   Бывший партийный работник, попавший в Ленинград прямиком со строительства Волго-Балта, куда его отправили после окончания гидротехнического училища, Сергей Федорович быстро выдвинулся на этой стройке века (видимо, особо истово руководил заключенными) и попал на партийную работу. Закончил он свою 'блестящую' карьеру инструктором одного из ленинградских райкомов партии, откуда был уволен за профнепригодность, или за иные прегрешения. После этого он и оказался в нашей компании. Жил бобылем в крошечной казенной комнатушке, всеми забытый и покинутый, без родных, друзей и знакомых; даже единственная дочь не желала с ним общаться по причине его равнодушия и неистребимой жадности. Он был человеком из иного мира, не умевший приспособиться к непонятной ему современной жизни, дремучий зануда, один взгляд на которого, навевал неодолимую тоску. Работал истово, но выход от всех его усилий был минимальным. Мы окрестили его 'кипучим лентяем'. Он либо носился взад и вперед по всему зданию, либо молча сидел за своим столом, перебирая бумажки и постоянно подпрыгивая. Иногда он пытался принять участие в общем разговоре, что немедленно пресекалось язвительным замечанием. Он реагировал на это без видимых эмоций, казалось, не ожидая ничего иного.
   Особенно оживлялся Сергей Федорович, когда к нам собиралось наведаться какое-нибудь начальство. Он благоговел перед начальниками любого ранга и масти. Тут он развивал наибурнейшую деятельность, норовя первым встретить высокое лицо для обряда рукопожатия. Он начинал гоняться по коридору, переставляя на бегу книги в коридорных шкафах и изображая неимоверную занятость. Если маневр удавался, он возвращался в комнату, пританцовывая, с по-детски счастливым лицом, потирая от удовольствия руки, только что соприкоснувшиеся с сильными мира сего, и пребывал в таком радужном состоянии весь остаток дня.
   Когда однажды Сергей Федорович тяжело заболел, некому было даже навестить его и принести кусок хлеба. Мы со Светой попытались расшевелить народ, но никто на наш призыв не откликнулся. Тогда мы поехали к нему сами, привезли продукты и сварили обед, что, кстати, не только не получило одобрения, но еще и вызвало насмешки со стороны Ноны.
  
   Нона была крепким орешком, славилась своим правдолюбием и правдоискательством. Этакий доморощенный Савонарола с вечно поджатыми губами и с ярко выраженными повадками старой девы. Обычно она отстраненно и высокомерно взирала на происходящее из своего угла, презрительно хмыкая и вставляя время от времени едкие замечания. Она не одобряла всех и вся: невмешательство Маргариты, занудство Сергея Федоровича, Светины молчаливые страдания, терпимость и спокойствие Жанны, мою горячность и порывистость, и, наконец, крикливость и бахвальство Лиды. Нона была безапелляционна, непогрешима, всегда точно знала, как должно поступать, и жила сообразно с собственным выработанным раз и навсегда кодексом. Обитала она в одной комнате вдвоем с престарелой и деспотичной мамой в коммунальной квартире старого петербургского дома. Она никогда не была замужем, холодно относилась к материнству и, похоже, была вполне счастлива в своем замкнутом мирке. Периодически у нее появлялись поклонники, но она принимала их с холодным равнодушием, и ее малоэмоциональные романы быстро заканчивались.
   С Ноной даже Лида не решалась связываться после того, как та пару раз резко поставила ее на место.
  
   Еще одна сотрудница, Жанна, была избрана Лидой в качестве главного врага. Всегда спокойная и ровная, никогда не повышавшая голоса, безукоризненно аккуратная, она казалась довольной всем окружающим и жизнью в целом. Трудно было представить замечание или событие, способное вывести ее из равновесия. Даже, когда выяснилось, что ее муж принимает в своей архитектурной мастерской каких-то женщин, она спокойно заметила, что значит ему это необходимо, тем самым сумев немедленно пресечь смакование деталей и поток злорадного сочувствия. Все это вкупе с полным материальным и семейным благополучием настолько отличалось от привычного Лидиного уклада, что вызывало у нее приступы ярости. Хотя Жанне, разумеется, не чужды были человеческие слабости, даже их проявление не имело ничего общего с Лидиными беснованиями. Постоянные Лидины попытки задеть Жанну, не вызывали ровным счетом никакой ответной реакции, что только еще больше распаляло нападающую сторону.
  
   Разумеется, Светин роман, столь малопонятный и совершенно не освещенный в глазах общественности, стал на время главным объектом Лидиного внимания и постоянной темой разговоров. Она пыталась вызнать подробности и у Светы, и у остальных сотрудников, но совершенно неудовлетворенная скудностью информации, взяла дело в свои руки: стала беззастенчиво рыться в бумагах на Светином письменном столе и наткнулась-таки на несколько забытых писем, которые, немедленно обнародовала. Но этого ей показалось мало и, улучшив момент, она при полном скоплении народа и в присутствии самого автора с глумливым восторгом стала щеголять цитатами, выдергивая из контекста самое сокровенное. Света попыталась, было, ее остановить, но это лишь раззадорило хулиганку, и тогда Света, потеряв самообладание, схватила со стола первый попавшийся предмет и запустила им в ненавистную физиономию. Лида еще пуще разъярилась и стала осыпать Свету бранью. Тут Света ринулась врукопашную, но, поскольку протиснуться между столами было нелегко даже худенькой Свете, Сергей Федорович, подоспевший с противоположной стороны, успел заслонить Лиду. Уже ничего не видевшая и не слышавшая Света выпустила весь заряд гнева на ни в чем не повинного защитника, с размаху отхлестав по лицу и отмутузив кулачками. Позже, опомнившись, она долго извинялась, ненавидя себя за сей всплеск. Лида же, напротив, осталась вполне довольна поворотом событий. После этого Света надолго исчезла, разболевшись не на шутку. У нее полностью сдали нервы, она даже попала на месяц в Институт неврозов.
  
   Вернувшись 'в строй' Света стала еще более замкнутой, романов больше не заводила, писем на работе не писала и поводов для злословия не давала. Мы с ней продолжали дружить, даже стали еще ближе после ее болезни. Когда я перешла работать в Госстрах, Света еще какое-то время просидела на прежнем месте, а затем, соблазненная моими рассказами о госстраховской вольнице, последовала за мной.
   Но вольница вольницей, а работа в Госстрахе с ее хождениями в народ, с бесконечными, чаще всего бессмысленными уговорами, с недоброжелательством, а, порой, и откровенной злобой, нам с ней совсем не давалась. От этих недобрых взглядов внутри все сжималось, сопротивлялось и громко кричало, призывая плюнуть и уйти навсегда. Я много раз порывалась все бросить и вновь отправиться на отсидку в какую-нибудь контору, но, посовещавшись с собой, поняла, что возвращаться в контору мне смертельно не хочется, а Госстраховская жизнь имеет массу неоценимых достоинств. Здесь отсутствовал принудительный ассортимент сотрудников, жесткий режим, необходимость отсиживать положенные часы и чувствовать дыхание начальства за своей спиной.
   Тогда я решила выработать некую защитную систему. Постепенно я ею неплохо овладела, и тогда дело пошло. Света же никак не могла освоить эти премудрости, не могла научиться заслоняться от хамства и убеждать людей в необходимости того, во что сама не верила. Из-за этого страховой агент из нее никак не получался, и она постоянно подвергалась начальственным экзекуциям. Как видно, в своих бедах и проблемах она посчитала повинной меня. Наверное, она ждала от меня помощи, но какая от меня могла быть помощь... Я и сама брела в потемках, постоянно оступаясь. Она почти перестала со мной общаться, а когда мы изредка встречались в присутственные дни, даже здоровалась как-то нехотя и словно через силу. Так мы и разошлись в разные стороны, молча, без ссор и обсуждений.
   Промучившись в Госстрахе какое-то время и окончательно убедившись в своей профнепригодности, Света вынуждена была уйти. После этого мы совсем потеряли друг друга из виду. Иногда случайно сталкивались в переходах и общественном транспорте. Она разительно менялась от встречи к встрече. Как-то молниеносно постарела, скукожилась и лицо ее покрылась густой сетью морщин. К своему удивлению, я обнаружила, что от нее все сильнее пахло табаком и застарелым перегаром, хотя раньше она никогда не курила и даже за праздничным столом почти не пила.
  
  
  
   ОХТЕХСТРОЙ
  
   ...Мне ходить в одиночку по краю,
   Разрезая фонариком ночь.
   А когда я в работу ныряю
   С головою - спасателей прочь.
   Да, согласна: тяжёлые глуби
   Не для ласково скроенных глаз.
   Но, стихию толкущая в ступе,
   Я порою счастливее вас.
   Татьяна Бек
  
  
   Главзапстрой, которому принадлежал Оргтехстрой (моя тогда еще трехлетняя дочь назвала его ОХтехстроем), был Главным Управлением промышленного строительства Ленинградской области и всего северо-запада. Этакий гигантский монстр, государство в государстве. Размещался он также на ул. Герцена (Большой Морской), но ближе к Невскому, в шикарном здании бывшего банка, с украшенной колоннами мраморной лестницей и со скульптурой во внушительном фойе. Кабинет управляющего был такого размера, что там можно было устраивать балы средней величины.
   Правил в Главке Корнелий Аркадьевич Глуховской - барин и сибарит, этакий обломок былых времен. Когда он разговаривал с подчиненными, возникало ощущение, что он вот-вот протянет для поцелуя украшенную массивным перстнем руку. Он возглавлял Главзапстрой многие годы, обладал почти самодержавной властью, и, поговаривали, что являлся одним из некоронованных королей города и области.
  
   Оргтехстрой возник в качестве вспомогательного подразделения, куда сплавляли службы, коим не могли придумать подходящего места внутри Главзапстроя. Все строительные главки города имели порождения подобного толка, но наше, разросшееся до 30-35 отделов, было наиболее внушительным. Помимо основного, они гнездились в зданиях поблизости. Имелось еще солидных размеров Проектно-конструкторское бюро, где армия проектировщиков, конструкторов и чертежников день за днем подгоняла поставляемые утопические проекты под реальные условия. Инженеры, населявшие остальные отделы, занимались практически тем же, только каждый по своей специальности.
   В конце месяца отделы готовили так называемые 'процентовки' - 'филькины грамоты', заполненные фиктивными цифрами. Процентовки развозились по строительным управлениям, и в соответствии с их резолюциями, Оргтехстрой обеспечивался зарплатой. Это, разумеется, являлось чистейшей формальностью, о которой обе стороны были отлично осведомлены, но дружно играли, соблюдая правила и сохраняя при этом серьезную мину.
  
  
   * * *
   Отдел Оргтехстроя ?13, то есть отдел научно-технической информации, был, пожалуй, наиболее крупным. Он состоял из нескольких самостоятельных групп: патентной, редакционной, издательской, фотолаборатории и, наконец, информации. Когда я только устроилась, имелась еще группа рекламы, обитавшая на телевидении, но вскоре ее упразднили.
  
   Патентной группой руководил некий СанСаныч, молчаливый и малоприметный человек, ни с кем в отделе отношений не поддерживавший, этакая 'темная лошадка', 'вещь в себе'. Единственное, что о нем было известно: ежедневно, в один и тот же час, он отправлялся для поправки здоровья в небольшой бар при гостинице 'Астория', прозванный 'щелью' за форму и величину. Многие сотрудники Оргтехстроя наведывались время от времени в эту 'щель' - больно уж притягательно было такое соседство.
  
   Времена стояли разгульные и пьяные, попойки группами и в одиночку не только не возбранялись, но, казалось, напротив, всячески поощрялись. Сотрудники пили прямо на рабочих местах, вблизи их или просто, где придется, кто тайком, а кто и вполне открыто, нисколько не стесняясь. Особенной популярностью пользовались праздники, которых катастрофически не хватало. Поэтому в ход шли не только 'престольные', но и все, что попадалось под руку: дни рождения, профессиональные, полупрофессиональные и вовсе кем-нибудь изобретенные. Ни один самый незначительный повод не пропадал втуне. Собирались прямо в кабинетах, где рабочие столы накрывались наспех: обилие выпивки и немудреная закуска. Веселились от души. Если в процессе случайно забредало какое-нибудь начальство, оно нередко присоединялось к торжеству, не в силах противостоять уговорам и искушению, отложив свои срочные дела.
  
   Спивались группами и в одиночку, одни оглушительно и молниеносно, другие тихо и едва заметно.
   По утрам в фотолабораторию, владевшую сокровищем в виде чистого спирта, предназначенного для протирки оптики, выстраивалась очередь из страждущих, считавших куда более уместным использование драгоценного продукта для протирки своих истосковавшихся внутренностей. Сердобольный руководитель лаборатории для проформы пытался сопротивляться натиску, но не мог устоять перед их молящими взорами и трясущимися руками и, в конце концов, всегда уступал.
  
   В самой же фотолаборатории сотрудники не задерживались. Соседство дармового и легкодоступного спирта действовало губительно на всех, кроме непьющего начальства.
   Первой жертвой из прошедшей перед моими глазами череды оказалась молодая и очень красивая лаборантка Лена. Из веселой и ловкой девицы она быстро превратилась в сварливую и злобную особу. Ее лицо покрылось бурыми пятнами, будто проржавело изнутри, и подернулось патиной голубоватых прожилок. Некогда стройные ноги истончились и скукожились, приобретя оттенок синюшности. Попутно она споила и юного лаборанта, милого, застенчивого паренька, который в мгновение ока, перескочив через все стадии, превратился в забулдыгу с трясущимися руками и блуждающим взглядом. Вскоре он сгинул и, боюсь, закончил свои дни под забором или в какой-нибудь пьяной потасовке, как, впрочем, и многие другие. Некоторые из них иногда всплывали из небытия, в которое погружались, но большинство исчезало бесследно.
  
   Практически, всю жизнь меня преследует одно жуткое видение: чудовищное преображение моего однокашника по институту - Захара Каплана. Как и все остальные молодые люди, забредавшие к нам поучиться, Захар появился в середине первого курса и через год-два исчез. Поговаривали, что его отчислили за приводы в милицию, заканчивавшиеся в вытрезвителе. Но в это как-то не особенно верилось.
   Через несколько лет после института я столкнулась с ним в подземном переходе на Невском проспекте. Его ужасающий вид просто потряс меня. Он передвигался, неловко преодолевая пространство и толчею, явно без определенной цели. В его остекленевшем взоре не читалось ни мысли, ни интереса к окружающим. Одет он был в какое-то тряпье, похоже, с чужого плеча. Дополняли картину многочисленные синяки и ссадины на сильно потоптанном лице и длинные неровные космы свалявшихся волос. Я бы вряд ли узнала Захара в этом бомже, но у него была очень характерная внешность: высокий рост, огромный лоб и большой крючковатый нос. Я и позже периодически натыкалась на Захара в том же самом месте, каждый раз содрогаясь от новых следов его абсолютного падения. Чем дальше, тем все меньше человеческого оставалось в его облике, хотя всякий раз казалось, что хуже уже некуда. В последний раз он попался мне на глаза в еще более страшном виде. Он напоминал худший из персонажей Диккенса или Золя. На месте одного глаза у него зиял пугающий провал, перебитая в колене нога согнулась под прямым углом, он так и нес ее перед собой, передвигаясь мелкими скачками с помощью кривой палки - импровизированного костыля. После каждой встречи с тем, кто раньше именовался Захаром, я подолгу не могла придти в себя.
  
  
   * * *
   В фотолаборатории царило двоевластие: помимо руководившего группой Леонарда, имелась еще должность заведующей, введенная специально для некой Софьи Львовны. Своеобразная дама преклонных лет, суровая, резкая, с железной волей, закаленной, видимо, в военные годы, когда ей пришлось возглавить колхоз. Хотя она была эвакуированной горожанкой и ничего не смыслила в сельском хозяйстве, иных кандидатур в тот момент не нашлось.
   Софья Львовна невероятно дорожила своей должностью в фотолаборатории и пребывала в постоянном страхе ее лишиться из-за возраста и отсутствия образования. Посему она то и дело изобретала способы доказать свою незаменимость. Одним из излюбленных приемов было ведение фототеки, составленной по совершенно немыслимому принципу и в соответствии с ведомой только ей логикой. Каждого сотрудника моложе себя Софья Львовна рассматривала, как своего личного врага. Единственным исключением был ее непосредственный начальник, к которому она испытывала почти материнскую нежность. Немудрено, что я стала для нее чем-то вроде красной тряпки, вызывая стойкое болезненное раздражение. Кроме прочего, я провинилась, по меньшей мере, еще по двум пунктам: во-первых, я по неведению сразу же наступила на ее больную мозоль, случайно разоблачив ее очевидное, но яростно скрываемое еврейство, а еще я посмела посягнуть на ее единственную привязанность - Леонарда, с которым у меня завязался нешуточный роман.
  
   Сей роман стал истинным подарком для окружающих, поводом для бесконечного обсасывания и обгладывания сотрудниками нашего и других отделов и даже многочисленной сторонней публики. Я была потрясена, когда до меня стали доходить отголоски из разных уголков нашего мегаполиса. Никак не ожидала, что моя особа способна удостоиться такого всеобъемлющего внимания. На самом деле моя персона мало кого волновала. Просто подобные ситуации всегда сладостно щекочут нервы обывателей и посему пользуются преувеличенным успехом. Не трудно догадаться, что Леонард был давно и, как казалось, прочно женат. Кроме того, он был старше меня на долгих 17 лет.
   Сотрудники с неослабевающим интересом наблюдали за нашим 'скандальным' поведением и, в зависимости от вкусов и семейного положения, более или менее сурово осуждали. Особой непримиримостью отличались дамы в возрасте, перевалившим за средний. Они обрушивали свой праведный гнев на мою голову, награждая многочисленными звучными и, понятно, далеко не лестными эпитетами. Для них я олицетворяла ту самую угрозу, которой опасается большинство расставшихся с молодостью замужних женщин.
   Более всех негодовала начальница нашего отдела Галина Ф (мама столь популярного ныне актера/певца/автогонщика - Николая Ф). Она и раньше не питала ко мне теплых чувств, а развернувшиеся у нее на глазах события еще и бередили душу, напоминая о собственном неудачном служебном романе.
   Галина была властной и желчной дамой с вечно поджатыми губами. Неудавшаяся балерина: во время учебы в Вагановском училище она получила травму и вынуждена была забыть о балете. Травма эта не только сломала ее карьеру, но и навсегда лишила легкости и грациозности движений.
   Грозная начальница периодически вызывала меня в свой кабинет и не особенно дружественно обрисовывала неприглядность моего поведения. Обычно, начинала она достаточно мирно, но постепенно распалялась. Ее лицо, шея и руки покрывались болезненными пятнами, а маленькие колючие глазки на лисьей мордочке начинали метать страшные молнии. Но поскольку все эти заряды тонули в моем безмолвии, поток ее красноречия потихоньку иссякал. Мое подчеркнуто-высокомерное молчание выводило Галину из себя. Я же чувствовала себя победительницей, хотя, разумеется, ошибочно: зарплату мне повышать перестали, а обещанную должность руководителя группы так и не дали.
   По старой дружбе Галина пыталась воздействовать и на Леонарда, что тоже мало помогало. За многие годы совместной работы у них сложилось нечто вроде тройственного союза. Третьей в их компании была Кира - руководитель издательской группы.
  
   Кира была стареющей красавицей, потускневшей светской львицей. Все еще интересная и видная, со следами вкуса и стиля, она явно знавала лучшие времена. Эта Оргтехстроевская Леди Гамильтон не особенно распространялась о своем прошлом, похоже, эти воспоминания нещадно горчили. Одевалась весьма скромно (вне рабочих стен она преображалась, пытаясь всячески соответствовать своему молодому и очень импозантному любовнику, но даже ее парадный облик имел привкус некоторой уцененности). Держалась строго, ни с кем в отделе, кроме Галины и Леонарда, не общалась, до пересудов не опускалась, до рабочих пьянок и посиделок не снисходила. Меня же она высокомерно игнорировала.
   Однажды мы вместе поехали на пару дней в Таллинн. Отправились вчетвером: Кира, Володя Ф. - муж нашей начальницы, Леонард и я. Ф. старшего (папу нынешней знаменитости) я никогда не встречала ни до, ни после этой поездки. Ехали мы на двух машинах: Ф. только-только приобрел свой первый автомобиль, такой же 'ушастый' Запорожец, как и мой, только новенький. Водителем он был начинающим - посему быстро выдохся. Так что вести его машину пришлось Леонарду. Кира, естественно, ехала вместе с ними. Меня же оставили одну. Меня это взбесило, но пришлось смириться. Выехали мы ужасно рано, не успев даже мало-мальски выспаться, особенно тяжело приходилось такой закоренелой сове, как я. Для меня любое утро выглядело хмуро и безотрадно. Дорога была прямой, ровной и малолюдной, а наше продвижение вперед - медленным и заунывным. Педантичный Ф. не позволял отступать от инструкции по обкатке. Я покорно плелась за ними, проклиная всю затею. Периодически вырывалась вперед, разгоняясь и отводя душу, но все равно через некоторое время приходилось останавливаться и дожидаться арьергарда. Излишне говорить, что от такой 'захватывающей' езды, я вскоре начала засыпать. Сначала мне еще худо-бедно удавалось бороться со сном, но все едва не закончилось катастрофой: задремав, я незаметно выехала на противоположную полосу прямо перед встречным автобусом. По-видимому, мой ангел-хранитель в отличие от меня не дремал и чудом спас от неминуемого столкновения. После этого пришлось насильно пересадить Киру в мою машину. Я посоветовала ей вооружиться вязальной спицей и при первых же признаках сонливости колоть меня в бок, что она явно встретила с одобрением и готовностью. Переместившись в мой 'лимузин', она поменяла неудобное заднее сиденье на более комфортабельное переднее, но проделала это с недовольно поджатыми губами. Так, не разжимая губ, и с каменным лицом сфинкса она проехала все оставшееся расстояние. Спицы не понадобилось - ее негативная энергия, ощущаемая почти физически, сделала свое дело - спать мне категорически расхотелось.
  
   Мы с Леонардом восстановили против себя большую часть отдела, но гнев, как обычно в подобных случаях, был обращен на меня, а на Леонарда взирали даже с примесью почтения, хотя по логике вещей все должно было быть наоборот. Однако меня не особенно заботило мнение окружающих.
   Реакция моих сослуживцев была более или менее единодушной. Те, у кого не находилось персональных причин почувствовать себя оскорбленными, наблюдали за развитием событий с жадным интересом, предвкушая развязку, готовые в любую минуту опустить большой палец вниз, подобно зрителям на гладиаторских боях. И только один человек неожиданно проникся ко мне явной симпатией. Королева-мать фотолаборатории, Софья Львовна, которую я доселе не без оснований считала своим злейшим врагом, вдруг стала проявлять явные признаки расположения, хотя с непривычки весьма неуклюже. Уж не знаю, чем был вызван сей переворот в ее сознании, но она будто старалась прикрыть меня и защитить от всех остальных.
  
  
   * * *
   Но вернемся к моим авто-приключениям. Во многих из них участвовала Света, вовлеченная волею случая в мою бурную авто-жизнь.
   Обе мы оказались заядлыми грибниками и лесо-поклонниками, поэтому в сезон старались вырваться в лес, хоть на часок-другой. Зарабатывали отгулы всеми возможными способами, а затем, как скупые рыцари, тряслись над каждым часом. Отгулы давались нам нелегко. Но мы не жалели себя: сдавали кровь, ходили в дружину. Анемичная, бледная Света - в доноры явно не годилась. После каждой сдачи она отлеживалась прямо на станции переливания крови с задранными кверху ногами. Подчас я едва успевала подхватить уже погрузившуюся в глубокий обморок и готовую распластаться на каменном полу подругу. Но даже эти испытания не останавливали ее.
   Как-то Нона плюнула ядом в наш адрес: 'Таня и Света за отгулы даже Сергея Федоровича помоют!'
   Кроме кровавых жертвоприношений, мы еще регулярно посещали дружину. Дружинникам полагались три дополнительных дня к отпуску за любое количество дежурств, но на таких условиях мало кто соглашался проявлять сознательность, поэтому Сергей Федорович, руководивший воинством из тиши кабинета (сам он в 'походах' никогда не участвовал, ссылаясь на нездоровье), с зубовным скрежетом начислял по полному дню за каждый выход - не мог же он рисковать столь милыми его сердцу показателями. Дружина у нас обычно собиралась удалая, на 99% состоящая из слабого пола, фланировавшая с бравым видом по одному из старейших районов - Октябрьскому. Район издревле пользовался дурной славой. В наш участок входили часть Садовой и Гороховой улиц, Сенная площадь (тогда уже/еще площадь Мира, но с миром там постоянно возникали проблемы, особенно возле многочисленных пивных и рюмочных) и прилегавшие к ней улочки с переулками. Объектом особого внимания был так называемый 'летний ресторан' - громадный двор, куда вели проходы со всех четырех сторон, вечное ристалище местных и залетных пьяниц. Там шла бойкая торговля зельем, не прекращались стихийные и плановые возлияния, заканчивавшиеся, обычно бурным выяснением отношений с кровавым мордобоем.
  
   Многие годы Сенная площадь была самой большой и многолюдной площадью Петербурга. Она была печально знаменита своей криминальной обстановкой. В 1820 году на Сенной возвели здание Гауптвахты, где разместился полицейский караул, осуществлявший надзор за рынком. В наши дни в этом здании находился автобусный вокзал, полицейский же надзор перешел в наше ведение.
   На Сенной площади находились Сенной рынок и Храм Успения Пресвятой Богородицы. Храм взорвали в 1961 году, освобождая место для станции метро. Оберегая окрестные дома, рассчитали, чтобы энергия взрыва ушла под землю. Она и ушла, да так, что были повреждены сваи Исаакиевского собора.
  
   Каждое дежурство начиналось с инструктажа участкового милиционера. Вступительная часть никогда не менялась. Затем шел длинный перечень объектов особого внимания и зачитывался список адресов, которые нам следовало посетить. Обычно нас отправляли по трем-четырем адресам, где обитали местные хулиганы, алкоголики, дебоширы и прочие деклассированные элементы. С какой целью нас заставляли нарушать их покой и вмешиваться в естественный ход скандалов и драк, так и осталось для меня загадкой. Видимо, нас засылали с целью устрашения, пребывая в уверенности, что закоренелый тунеядец или хулиган, едва завидев нас, тотчас же устыдится и одумается. Мы ходили по таким дремучим трущобам, которые не снились и Достоевскому.
   Иногда нам поручали отнести повестку какому-нибудь провинившемуся деятелю, но найти адресата нам обычно не удавалось, даже если разыскиваемый оказывался дома, его обычно прятали от нас. Подозреваю, что, порой, мы общались с самими нарушителями, но они никогда в этом не признавались.
   Октябрьский район, как, впрочем, и все старые районы Санкт-Петербурга изобиловал огромными коммунальными квартирами ('на 48 комнаток всего одна уборная'). Отдельные квартиры были редчайшим явлением - лишь в домах, переживших капитальный ремонт - постоянный, но невероятно медленный процесс, охвативший с давних времен весь полуразвалившийся жилой фонд старого города. Капитальный ремонт длился годами и походил на латание Тришкина кафтана - пока мучительно латали в одном месте, в остальных - дома трещали и грозили обрушиться (что они периодически и делали). Большинство старых зданий десятилетиями пребывало в аварийном состоянии.
   Многие из тех квартир, куда мы наведывались, вовсе не походили на человеческое жилье, напоминая скорее берлоги и логова. Вместо мебели нередко использовалось какое-то жуткое тряпье, испускавшее удушающие запахи. Стены и даже, подчас, потолки изобиловали зловещими трещинами и провалами. Обитатели были под стать обстановке. Как нам удалось пережить все эти походы и ни разу не быть избитыми, ума не приложу. Вообще за все годы хождения по дружинным мукам, я не участвовала ни в каких серьезных конфликтах, кроме одного единственного раза, да и тот скорее походил на фарс.
   Как-то во время очередного обхода и визита в 'летний ресторан', в парадном нас чуть не сбил с ног какой-то человек, за которым гуськом бежали еще двое. Последний истошно вопил: 'Держите вора!' Еще не успев ничего понять, мы инстинктивно схватили бежавшего: первый уже успел скрыться, а во второго мы вцепились мертвой хваткой. Его сопротивление удалось подавить не столько силой, сколько шумом и суетой. Каким-то чудом мы сумели выволочь его из подъезда и протащить по Садовой к площади, где находился участок. Он был почти спеленат плотным кольцом из четырех-пяти отважных дружинниц. Самым яростным бойцом в нашем воинстве оказалась моя московская подруга Вита. Она приехала на несколько дней погостить, а у меня как раз выпало дежурство, куда она пошла с большой охотой - не все ли равно, в каком качестве гулять по городу. Во время задержания, ее участие решило дело: хоть и рослый, но довольно щуплый преступник не в силах был совладать с Виткой (Вита всегда была крупной и энергичной дамой). По пути к нам подоспела подмога: присоединился один из сотрудников-мужчин, случайно забредший в наше бабье царство. Противник тоже обзавелся подмогой - дородная тетка, этакая мадам Стороженко, взялась защищать 'другана', поливая нас отборной бранью и размахивая для убедительности огромными ручищами. Но мы не сдались.
   Всю дорогу по пятам трусил пострадавший, хныча и хлюпая носом, повторяя снова и снова подробности случившегося, слегка гнусавым, но с перепугу и досады почти трезвым голосом. Он оказался армейским майором, получившим в тот день зарплату вместе с отпускными - немалую сумму по тем временам. На радостях он проникся любовью ко всему человечеству и взялся угощать каждого попавшегося под руку. В порыве откровения и еще усилившегося расположения к ближним он доверительно продемонстрировал увесистую пачку денег, покоившуюся в нагрудном кармане. В награду он получил удар по голове и опустошенный карман. Но случилось это не раньше, чем была допита последняя драгоценная капля.
   В участке мы сдали разбойника милиционерам. Они долго и тщательно снимали показания с каждого из нас и пообещали вызвать на следствие и суд. Мы чувствовали себя взаправдашними героями. Больше всех радовалась Вита: кроме всеобщей гражданской гордости, ее еще согревало предвкушение внеочередной поездки в Ленинград. Но нас больше ни разу не побеспокоили. Дело похоронили, как, видимо, и большинство подобных дел.
   Вот так, с угрозой для жизни мы завоевывали наши отгулы. Но их использование тоже нередко таило немалый риск.
  
   В конце лета, пока световые дни еще не успевали скукожиться до мгновения, мы частенько отрывали от отгульного клада пару часов и заглядывали в заветный лесок, неведомо как уцелевший вблизи городских окраин. Места эти были малонаселенными и грибными, несмотря на близость города. Чуть в стороне от шоссе случайно сохранилось несколько полосок леса, зажатого между полигонами, военными частями, карьерами и обезлюдевшими поселками. На сухих участках водились подосиновики и маслята, а в болотистой части - попадались подберезовики и грузди с волнушками. Грибников здесь почти не водилось даже в выходные дни. Поездка за грибами для большинства горожан была серьезным событием, вылазкой на природу. Кто же будет проводить столь важное мероприятие прямо в городской черте? Ну а в будние дни здесь и вовсе царила полная тишина - таких подвижников, как мы со Светой, сыскать было непросто.
   Однажды мы подверглись наскоку и преследованию каких-то солдат кавказской наружности, вышедших на вольную охоту. Мы успели укрыться в машине, отъехали на некоторое расстояние и переждали опасность в своей 'авто-крепости', законопатив для верности окна и двери. Но нам и в голову не пришло покинуть поле брани: еще не все грибы были собраны. Вскоре, осмелев, мы отправились на дальнейшие поиски.
   В каждый приезд мы бегло навещали все наши излюбленные места, переезжая от одного к другому. Так однажды мы спешили навестить одну из наших 'делянок' и... почти сорвались с моста. Наспех сработанный мосток из неотесанных бревен был нам хорошо знаком, и потому я въехала на него без всяких опасений. Обычно плотно пригнанные друг к другу бревна на этот раз расползлись, образуя большие щели: часть бревен просто отсутствовала, видно, кто-то прихватил их для собственных хозяйственных нужд. Тем не менее, я смогла бы перескочить на другой берег, если бы двигалась, не снижая скорости. Но, как на грех, с другой стороны прямо посередине высилась куча щебня. Я притормозила, примериваясь, как бы половчее ее объехать, и немедленно задние колеса угодили в расщелину. Под тяжестью щель стала увеличиваться, машина поползла вниз, и, когда я уже с ней попрощалась, замерла, повиснув на 'юбке'. Речушка под мостом, зажатая между высокими зыбкими берегами, хоть и не была стремительным горным потоком, но отличалась довольно строптивым нравом. Как только колеса попали в ловушку, мы со Светой выскочили из машины и, оцепенев от ужаса, наблюдали за ее медленным сползанием. Когда же она, наконец, застыла в своей более, чем неестественной позе, мы, напротив, очнулись от столбняка.
   Оглядев мост, мы обнаружили многочисленные раны на его теле и не придумали ничего лучшего, как заняться латанием дыр. Мы отправились в соседний лес на поиски бревен и досок - занятие малоперспективное, но надо же было что-то делать. В разгар наших Сизифовых усилий, когда, обливаясь потом, мы тащили тяжеленное бревно, с трудом взвалив его на наши хрупкие плечи, мимо нас проехала машина, чудом залетевшая в эти места. Остановить ее мы, разумеется, не успели - не было ни сил, ни возможности даже взмахнуть рукой. Однако машина остановилась как раз перед злополучным мостом. Семья, выпорхнувшая из нее, некоторое время с изумлением разглядывала мою раскорячившуюся бедняжку. Потом мама с ребенком скрылись в леске, а папа повернулся к нам и молча взирал на наш титанический труд. Не могу описать выражение его лица и того, что читалось во взоре. Максимально спрессованный вековечный мужской шовинизм, перемешанный с высшей степенью презрения и брезгливости. Так смотрят на передвижение выползших на поверхность дождевых червей. Понаблюдав немного и все так же не произнося ни слова (кто же станет общаться с червями?), он подошел к моей машине, вытащил и подставил под нее одно из уже принесенных нами бревен. Призвав на помощь семью и расставив их вдоль получившегося рычага (нас он не счел пригодными даже для этого), он принялся вытаскивать мой несчастный Запорожец. В несколько приемов ему удалось вытолкнуть его на твердую почву. На мое бурное изъявление благодарности он даже не повернул головы.
   Целехонький автомобиль стоял на земле, но на противоположном берегу. Ехать назад через мост я не решалась - слишком свежа была память о пережитом ужасе. Мы потоптались, поохали... и вновь отправились на поиски бревен, а когда возвращались с очередным, наш спаситель, метнув новый заряд презрения, направился к моей машине, сел за руль и, резко взяв с места, в мгновение ока перескочил через злополучный мост. Выйдя из машины, он быстро пошел догонять своих, даже не обернувшись.
   Вот так ленинским субботником мы отметили День строителя (это событие как раз пришлось на сей знаменательный праздник), правда, наши потуги никем не были оценены по достоинству.
  
   Еще одно драматическое событие произошло со мной уже без Светы, но с ее косвенным участием. Как-то после работы я отправилась ее навещать. В то время она еще не работала и, уединившись в на время опустевшей квартире подруги, приходила в себя после боев с Лидой Л.
   Стояла чудесная погода - самый разгар бабьего лета. Город весь светился и нежился в последних лучах солнца, столь редкого в нашей северной действительности. Народ высыпал на улицы и блаженно напитывался теплом. Я тоже пребывала в радостно-приподнятом настроении до тех пор, пока на площади Искусств мне под колеса не прыгнул какой-то неизвестный. Я в гневе затормозила, обругав нахала. Не обращая внимания на мой гнев, он стал сбивчиво рассказывать малоправдоподобную историю. Из его лепета, я поняла только, что он просит подвести обобранного мошенниками парнишку. Я отказывалась, но он настаивал. Пока мы препирались, страдалец, подлетев к машине, уверенно плюхнулся на сиденье. Я задохнулась от возмущения и попыталась выдворить непрошенного пассажира, тем паче, что вид у него оказался более чем впечатляющий. Его наряд составляли лишь трусы, носки и один туфель. Все остальное ему заменяла газета, которой он стыдливо прикрывал посиневшее тело. Вылезать он не соглашался, с волнением рассказывая ту же историю и взывая к моей жалости.
   Сага его оказалась абсолютно банальной: мальчишка, только утром сошел с ереванского поезда и сразу же отправился гулять по Ленинграду. На Невском к нему подошла пара незнакомцев и предложила недорого купить импортный спортивный костюм. Соблазн был велик, и мальчонка загорелся. Однако 'продавцы' не спешили заключать сделку, уговорив примерить костюмчик. В качестве 'примерочной' был избран подъезд, куда и завели наивного покупателя. Когда он снял свое новенькое джинсовое облачение, ему услужливо предложили подержать одежду. Дальше все покатилось по хорошо отработанной схеме: инсценировав испуг от якобы подъехавшей милиции, 'продавцы' спрятались в глубине подъезда вместе со своей наживкой и нарядом жертвы, бросив на бегу, что сейчас же вернутся. Мальчик в растерянности остался ждать, но никто не появлялся. Он двинулся в направлении, в котором скрылись коммерсанты. Разумеется, парадная оказался проходной, и никаких следов обнаружить не удалось. Он в ярости начал кружить по окрестным подворотням, пока не попался на глаза проезжавшему мимо милицейскому патрулю, заинтригованному странным бегуном. Тут ему стало уже не до поисков грабителей - он бросился наутек от милиции (на Кавказе прибегать к услугам милиции, мягко говоря, не принято). Пока он по-звериному запутывал следы, где-то потерялся один туфель, но времени на поиски не было. Так он и достался мне в своем экстравагантном наряде.
   С этими подробностями он ознакомил меня уже по дороге. Я не смогла отказать в помощи этому перепуганному мальчишке и согласилась отвезти его на Московский вокзал, где он оставил свой багаж. Участливый молодой человек поехал с нами: он одолжил куртку нашему обнаженному герою, и к тому же кто-то ведь должен был забрать вещи из камеры хранения - не посылать же туда хозяина нагишом. Почему-то присутствие этого второго, вполне приличного на вид мальчика, подействовало на меня слегка успокаивающе, хотя где-то в глубине сознания скреблась мыслишка - не афера ли все это. Хотелось поскорее разделаться со свалившимся приключением и избавиться от неудобного пассажира. Радовало то, что до Московского вокзала было рукой подать. Но радовалась я рановато.
   Как только мы двинулись в путь, мальчишку осенила новая идея: заехать по дороге в бар ресторана 'Север', где он надеялся отыскать своего брата (этот бар с некоторых пор превратился в место сбора всех местных и залетных кавказцев, особенно молодежи). Он умолял так жалобно, что я вновь сдалась, хотя и исключительно по недомыслию. Я осознала это очень скоро - как только мы подъехали. Выбраться с заднего сиденья моего комфортабельного автомобиля можно было, лишь предварительно освободив переднее, где как раз и восседал мой голенький красавчик. Так что, выпуская на волю делегата, он предстал во всей красе перед изумленной публикой прямо посреди залитого солнцем Невского. Я в тоске отвернулась и почти засунула голову под руль, чтобы, не приведи господь, кто-нибудь из знакомых не заметил моего позора. Но это было еще далеко не последним испытанием. Через несколько минут посланец, отправившийся на поиски неведомого брата-Алика (почему-то все кавказцы, независимо от национальности и реального имени, в нашем городе немедленно обращались в Аликов), вернулся, сопровождаемый вереницей бравых джигитов, при виде которых у меня потемнело в глазах. Я уже мысленно попрощалась и с автомобилем, и даже с жизнью, хотя если бы я была в состоянии складно мыслить, то догадалась бы, что для аферы со столь запутанным сюжетом и сложными трюками они выбрали бы машину попривлекательней.
   Джигиты обступили нас и стали наперебой расспрашивать пострадавшего земляка, по ходу рассказа зажигаясь праведным гневом и жаждой отмщенья. В этой толпе оказались представители самых разных народностей Кавказа. У себя дома многие из них относилось друг к другу скорее враждебно, но на 'чужбине' все становились земляками, немедленно сплачиваясь под лозунгом: 'против кого будем дружить?'
   Они готовы были ехать за вещами всем скопом, но, оценив ситуацию и взглянув на мое опрокинутое лицо, выбрали представителя, так как брата Алика отыскать не удалось. К нам присоединился уроженец Тбилиси, а ленинградский помощник удалился, посчитав свою миссию выполненной. Меня сия замена не обрадовала, но моим мнением никто не поинтересовался.
   Мы благополучно добрались до вокзала, тбилисец отправился за вещами, а мы коротали время за разговорами: я вынуждена была выслушивать планы жгучей мести, в огромном количестве рождавшиеся в воспаленном мозгу этого маленького мстителя. Каждый новый вариант оказывался бредовее предыдущего, но разубеждать его было безнадежной затеей.
   В подоспевших вещах оказалось все необходимое, кроме запасной пары туфель, так он и отправился 'на дело' в одном башмаке. Я высадила его у бара 'Север', и, благодаря судьбу за счастливое избавление, покатила к Свете. Приехав, я стала что-то доставать с заднего сиденья и неожиданно наткнулась на сверток. Это оказался отрез переливчатой ткани, оставленный моим давешним пассажиром в благодарность за спасение. Когда я везла его обратно, он осторожно сообщил, что денег у него нет, так как они исчезли вместе с нарядом. Изрядно утомленная свалившимся приключением, я резко ответила, что самой лучшей наградой будет скорейшее избавление от его присутствия. Но ему, видимо, подобное вознаграждение показалось недостаточным. Он порылся в вещах и стал с гордостью демонстрировать отрез наимоднейшей ткани, из которой планировал сшить брюки. Пытался заручиться моим одобрением. Я рассеянно кивнула. Каково же было мое удивление, когда я обнаружила сей материальчик, заботливо спрятанным под моим барахлом. Меня аж залило краской стыда за прежние недостойные мысли об этом славном малом.
  
   * * *
   Моя машина, как и следовало ожидать, пользовалась преувеличенным успехом у друзей и знакомых. Тогда еще мало кто обзавелся собственным 'выездом', и потому меня наперебой приглашали для помощи по хозяйству или так, для праздных прогулок. Сослуживцы тоже не обходили вниманием: то попросят подвести куда-нибудь, то кого-то забрать. На этой почве завязывались приятельские и даже дружеские отношения, хотя цена таких дружб хорошо известна.
   Одно время у нас в отделе работала женщина примерно моего возраста, тоже нареченная редким именем Таня. Она жила неподалеку от меня, и я частенько подвозила ее по пути домой. Постепенно Таня стала навязывать мне свою дружбу, да так активно, что я растерялась. Сама я вовсе не стремилась к ней в подруги, но не выдержала напора. Она столь искренне жаждала общения, что мне стало неловко. Безусловно, ее отношение вызывало ответную симпатию, но главной движущей силой стало чувство неловкости с примесью жалости. Таня была от рождения глуховата, носила слуховой аппарат, который в те времена не отличался совершенством конструкции, был сильно заметен и периодически издавал зловеще-свистящие звуки.
  
   Я с давних пор страдала от непомерности этих чувств: жалости и неловкости, казалось, руководившими всей моей жизнью и постоянно загонявшими меня в силки. Это из-за них я вечно попадала в ненужные дружбы, истребляла уйму времени на бессмысленные и совершенно неинтересные мне разговоры, посиделки и вечеринки, изнывая под их бременем, но не находя в себе сил отказаться, или уйти. Мне всегда было очень тяжело ответить отказом на приглашение или просьбу. Даже если внутри все сопротивлялось, и я твердо намеревалась произнести решительное: 'Нет!', - язык предательски изворачивался, и уже в следующую секунду я слышала, как он мямлил слова согласия. Я проклинала себя, вела с собой интенсивную воспитательную работу, но все было напрасно. Татьяна Толстая утверждает, что это типично ленинградская черта.
  
   Вот так я и оказалась вовлеченной в тесное общение не только с Таней, но и со всей ее семьей. Они постоянно зазывали меня в гости и одну, и с Марианной. Даже Танина мама, встретившая меня весьма настороженно, быстро оттаяла и однажды в порыве расположения предложила устроить меня на более выгодную работу. Она занимала руководящую должность в обществе 'Знание', от которого кормилась огромная армия чиновников всех мастей, а по совместительству неплохо подкармливались и ученые. Мой папа был постоянным лектором этого общества - не так-то много было возможностей легального приработка. Танина мама - типичная партийная дама, в бесцветном перманенте, со сжатыми в ниточку губами - заправляла этой синекурой. Поддавшись ее напору, я однажды сходила-таки на интервью, заранее уверенная в неуспехе, несмотря на высокое покровительство. Меня встретили любезно и столь же любезно выдворили, едва прознав, что мой бывший муж обитает в 'стане врага', то есть проживает в Америке. Сей факт, несомненно, был им известен еще до моего появления, но они изобразили удивление и вежливо развели руками.
  
   Вымученная дружба с Таней продолжалась, по-прежнему подогреваемая ее настойчивостью. Так бы все и шло, пока она не сошла на нет сама собой, без ссор и объяснений, как обычно и бывает с искусственными дружбами, но как на грех, Танин муж стал проявлять ко мне повышенный интерес. Ничего не происходило, но в воздухе повисло напряжение. Это было уже слишком, и я, практически, перестала бывать у них. С Таней мы продолжали видеться на работе. Но тут она серьезно заболела, надолго слегла, а потом и вовсе уволилась. И опять против воли, уступив ее настояниям, я стала навещать больную. Уж не знаю, то ли ей нравилось играть с огнем, то ли она была слишком наивна и самоуверенна, то ли все вместе взятое. Посещение их дома утомляло меня безмерно, но, как обычно, я не в силах была самостоятельно поставить точку.
   После болезни Танина мама увезла ее на юг, а Леша-муж остался один в городе. Таня перед отъездом полушутя полусерьезно попросила не забывать о нем во время ее отсутствия. Он позванивал мне периодически, я постоянно ссылалась на невероятную занятость, но однажды перед самым Таниным возвращением он сумел-таки меня подловить. Мы со Светой как раз совершали свои регулярные набеги по грибы. Мои домашние укатили отдыхать, прихватив с собой Марианну, и я пользовалась случаем. Узнав об этих поездках, Леша напросился с нами в лес. Мне снова стало неудобно отказать, да и занятие было вполне невинным, к тому же мы ехали вместе со Светой.
  
   Дело было после серьезных дождей, и все лесные дороги оказались не просто размытыми, а являли полнейшее месиво. Мы, конечно, пару раз завязли, но сумели выбраться, хотя и покрылись грязью от макушки до пяток. Вообще 'Запорожец' вел себя на проселочных и лесных дорогах не хуже УАЗов (отечественных Джипов). Некоторые даже называли Запорожец 'Богом разбитых дорог!'
   Грибов в тот день оказалось не густо, а так хотелось собрать побольше. Поэтому вместо того, чтобы вернуться домой, мы все продолжали ездить по своим 'делянкам'. И в одном месте мы засели не на шутку. Все усилия выскочить из трясины приводили лишь к тому, что машина погружалась все глубже и глубже. Леша лез из кожи, пытаясь продемонстрировать свою мужскую силу, но лишь путался под ногами без всякой пользы. Ни мобильных телефонов, ни службы технической помощи еще не было в природе. Оставалось только ждать случайной удачи. Ожидание тянулось мучительно. Одолевали холод, голод и бессилие.
   Наконец, через несколько часов объявилась долгожданная подмога. Нас вытащили, и мы покатили через весь город, отплевываясь комьями грязи.
  
   Злые и измученные мы добрались до моего дома и отправились чистить злополучные грибы. Когда мы разделались с грибами, было уже поздно, и ехать домой на общественном транспорте Леша не пожелал. Я же еще меньше жаждала везти его на машине. В ярости я постелила ему в родительской комнате, а мы со Светой вынуждены были ютиться на моей тахте. Утром он тоже не слишком спешил, хотя мы не скрывали желания поскорее от него избавиться. Вдруг раздался телефонный звонок: звонила Таня, разыскивавшая своего блудного мужа. Оказалось, что она приехала накануне вечером. Леша мелко задрожал и заискивающим фальцетом начал оправдываться.
  
   Какое-то время я ничего не слышала об этом семействе и тешила себя надеждой, что они навсегда исчезли из моей жизни. Но через некоторое время мне позвонила Таня, предъявив длинный список обвинений и попутно стараясь выведать подробности 'измены'. Пытаясь взять меня на испуг, она сообщила, что Леша ей уже во всем признался. Поскольку ей ничего добиться не удалось, в ход пустили 'тяжелую артиллерию' - маму. Та позвонила и принялась сыпать обвинениями и угрозами. Все это звучало столь заученно и банально, что я, не выдержав, расхохоталась и тем самым неожиданно быстро разрушила ее настрой. В заключении объявился сам виновник всей этой бульварной эпопеи со сбивчивыми объяснениями. На этом, к счастью, 'дело' закрыли, и общение прекратилось.
  
  
   АВТО-СТРАДАНИЯ
  
   ...Нет, бытие - не зыбкая загадка.
   Подлунный дол и ясен, и росист.
   Мы - гусеницы ангелов; и сладко
   въедаться с краю в нежный лист...
   Владимир Набоков
  
   Собственные автомобили и их владельцы, нареченные 'частниками', что в нашей действительности должно было звучать оскорбительно, не пользовались не только расположением у государства и населения, но, напротив, подвергались всяческим гонениям с обеих сторон. Посему все, что касалось вождения, хранения и содержания автомобилей, являло серьезнейшую, а, подчас, и неразрешимую проблему. Самой большой из них было даже не отыскать место стоянки, не заправиться периодически полностью исчезавшим из обращения бензином, не разбитые и не подлежащие описанию дороги - самой сложной задачей был ремонт постоянно барахливших в таких условиях автомобилей.
   Где-то в конце 70-х в 'Литературной Газете' появилась большая статья, рассматривавшая эту проблему со всех сторон. В статье утверждалось, что малочисленные станции технического обслуживания (СТО) способны обеспечить лишь 20% нужд. Остальное взвалили на себя так называемые 'дяди Васи' (термин статьи) - народные умельцы, которыми всегда славилась матушка Русь. Но и они не в силах были удовлетворить спроса.
   Добыть запчасти было столь же трудно, как и сам автомобиль, гарнитур импортной мебели или парижские духи, но в стране всеобъемлющего дефицита, население выковывало и оттачивало такие качества, которые и не снились благополучным иноземцам.
  
   Я познакомилась и вступила в преступную связь с отечественным техобслуживанием после своей первой серьезной аварии.
  
   В один из январских дней, когда земля была укутана толстым слоем снега, а в редких снежных прорехах обнажались ледовые озерца, я выехала по каким-то делам. Денек выдался на редкость нервным, когда с самого утра все валится из рук и падает исключительно маслом вниз. Возле Черной речки я обгоняла автобус и, не успев оглянуться, оказалась вовлеченной в двойной обгон. Вынужденно взяв влево, я заехала одним колесом на трамвайные рельсы, возвышавшиеся даже над заснеженной мостовой. Мой автомобиль подпрыгнул, развернулся и дальше уже двигался по собственному плану. Он стремительно несся на противоположную сторону прямо к автобусной остановке, где в ожидании собралась приличная толпа. Я потеряла всякий контроль над ситуацией и только с ужасом наблюдала за неминуемым приближением катастрофы. Но моя машина оказалась умнее, чем я думала и, наткнувшись на поребрик, остановилась, никого не задев и не покалечив. Она стояла поперек проезжей части, слегка развернувшись в противоположном направлении. Я облегченно отметила, что встречная полоса пуста, и мне ничего не угрожает. Лишь в отдалении показался одинокий 'Москвич', но нас разделяло приличное расстояние, обеспечивающее массу возможностей разминуться. Однако я недооценила масштабы человеческой тупости. 'Москвич' продолжал двигаться прямо на меня, даже не пытаясь объехать, хотя места было предостаточно. Так и не отвернув ни на сантиметр, и не снизив скорости, он на полном ходу влетел в мою машину. Водитель, оказавшийся на поверку профессиональным шофером (!) позже объяснил столкновение неспособностью вовремя сориентироваться. По его словам, мой перелет через трамвайные пути парализовал его до такой степени, что он уже не в силах был размышлять. Слушая его бессвязный лепет, я вообще усомнилась в его знакомстве с этим процессом. К тому же у меня зародилось подозрение, что он был не в себе, но тогда еще крайне редко проверяли на алкоголь, а тем более на наркотики, а жаль - уверена, что-нибудь непременно обнаружилось бы.
   После бесконечных переговоров с ГАИ, заполнения бумаг, составления протоколов и вырисовывания схем, мою машину с трудом удалось оттащить с проезжей части и бросить на площадке возле какой-то школы. Но надолго оставлять ее там не следовало - надо было быстро придумать, что делать дальше. Исключительно для порядка я справилась на станции по ремонту 'Запорожцев'. Оказалось, что они принимали несколько машин в неделю 'с улицы', как видно, для отвода глаз. Я решила попытать счастья в ближайший приемный день.
  
   Самое трудное было доставить машину к месту: своим ходом она передвигаться отказывалась, а станция находилась на другом конце города. Без особых надежд на успех я заказала так называемую 'техничку'. От обыкновенного грузовика это чудо инженерной мысли отличалась наличием под задним бампером массивной петли, куда цеплялся трос, пропущенный через длинную металлическую трубку (тем самым обеспечивая так называемую 'жесткую' сцепку). Это сооружение позволяло тащить бездыханный автомобиль волоком. Но 'техничка', как и следовало ожидать, в условленном месте не появилось. Мы с Леонардом провели несколько часов на морозе в напрасном ожидании. В результате, подцепив мою искореженную 'мыльницу' и подсоединив ее с помощью троса к Лериному 'Запорожцу', мы, невзирая на риск отправились в путь. Поскольку в нашем случае сцепка получилась отнюдь не 'жесткой', мою машину нещадно мотало из стороны в сторону, норовя шваркнуть об опоры мостов и туннелей и поколотить проезжавшие мимо автомобили. Я изо всех сил крутила руль, но больше для проформы - машина мне абсолютно не подчинялась. Каким-то чудом мы благополучно миновали все препятствия и достигли заветной цели, но, увы, слишком поздно - прием уже закончился.
  
   В здание я влетела, что называется, 'на метле'. Вид у меня был более, чем впечатляющий: съехавшая на сторону шапка, из под которой беспорядочно выбивались свалявшиеся пряди волос; обветрившиеся и раскрасневшиеся на январском морозе лицо и руки; видавшее виды тяжелое зимнее пальто; покрывшиеся солевыми подтеками и разбухшие от влаги сапоги. Вот такой 'красавицей' я и предстала перед работниками станции. Понятно, что встретили меня не слишком радушно, как, впрочем, и любого случайного посетителя или просителя, что для советской сферы обслуживания было одно и то же. Оглядев - и вовсе обдали презрением. Процедили сквозь зубы, что прием окончен, и больше уже не поворачивали в мою сторону 'головы кочан'. Пришлось удалиться не солоно хлебавши. Машину чудом удалось пристроить на соседней охраняемой стоянке (хоть тут повезло!)
  
   К следующему приему я готовилась, как Наташа Ростова к своему первому балу. Продумана была каждая деталь моего облика. Модный джинсовый костюм, сапоги на высоченной шпильке, светлое кожаное пальто, бриллиантовый гарнитур из фамильных драгоценностей, дополненные идеальной прической и маникюром - вот в таком виде я вплыла в приемную. Никто, разумеется, не распознал во мне ту давешнюю замарашку. Меня встретили весьма почтительно, засуетившись и залебезив вокруг и даже предложив присесть (!) пока оформлялись бумаги. Никаких лишних вопросов и (боже упаси!) возражений. Закружились клерки и мастера, вальсируя и заискивающе заглядывая в глаза. Им почудился запах денег, до которых они были столь охочи и которым истово служили и поклонялись. Если бы они только догадались, как далеки от истины! В моих дырявых карманах водилась разве что мелочь, да и та не залеживалась. Но с домашним заданием я справилась. Спектакль удался!
  
   С этого дня моя машина поселилась на СТО. Ремонт, даже не очень существенный, обычно занимал целую вечность, так что владелец успевал забыть, как выглядел его автомобиль. Моей же машине требовалось пройти через множество серьезных процедур, что никак нельзя было пускать на самотек, иначе мне бы и вовсе не довелось вновь встретиться со своим любимцем. Он бы так и захирел в каком-нибудь дальнем углу, покрывшись паутиной и патиной, постепенно лишаясь своих деталей, одной за другой. Приходилось все время 'держать руку на пульсе'. Меня уже встречали, как родную, все местные кошки, не говоря о сотрудниках. Я проводила на станции куда больше времени, чем на своей работе, где постепенно стали забывать мое лицо. Я перезнакомилась с автомеханиками всех рангов, мастерами, уборщицами, главным инженером, начальником и его заместителями. Я уже знала их биографии, жизненные истории и состояние здоровья членов их семей. Каждое посещение непременно начиналось или заканчивалось длительным кофе-питием в кабинете главного инженера, который приспособил меня на роль заветной жилетки.
  
   Не забывая преподанного мне с самого начала урока, я во всех ситуациях продолжала держаться уверенно и даже, подчас, нагло, разговаривала с персоналом небрежно и с тенью высокомерия. Это срабатывало всякий раз, не давая осечек. Зато воскрешение моего автомобиля неизменно продвигалось вперед. Когда дело дошло до покраски, естественно, в наличии не оказалось нужной краски. Пришлось прибегнуть к помощи главного инженера - не все же было мне выслушивать его жалобы и нытье. Когда я влетела в его кабинет и изложила суть проблемы, даже просить не пришлось, тотчас же обнаружились краски всех возможных оттенков. Я решила воспользоваться случаем и избавиться от раздражавшего меня цвета 'коррида', к тому же, кто-то из моих друзей посоветовал сменить цвет, коль скоро машина в прежнем обличии притягивала неприятности. Менять цвет кардинально было бы неразумно, так что выбор пал на цвет 'рубин' - сочный вариант красного с примесью бордового, смотревшийся куда лучше, чем прежний вариант красного с примесью ржавчины.
   Следует заметить, что изменение цвета мало что поменяло в жизни моего автомобиля, равно как и в моей.
  
   Пока машина возвращалась к жизни, параллельно решались вопросы страховки, претензий противной стороны, считавшейся пострадавшей, и прочие формальности. Поскольку в то время я еще была полным профаном во всех этих делах, я чуть было не угодила в пару ловушек.
   Первым делом меня попытались облапошить в Госстрахе. Мне позвонили из районного отдела, где оказался застрахован Москвич, искалечивший мою машину, и строгим голосом повелели явиться к начальнику. Судя по тону, эта встреча не сулила мне ничего хорошего. Начальником оказался стареющий, но изо всех сил молодящийся мужчина с лихим зачесом на внушительной лысине, с увесистым брюшком и бегающими глазками, но при этом явно вполне довольный собой. Моментально оценив мою полную неосведомленность, он решил взять меня на испуг и объявил, что мне надлежит возместить Госстраху выплаченную пострадавшему сумму. От названной цифры меня покачнуло - она была больше моей полугодовой зарплаты. Поняв по моему выражению, что у меня и в помине нет таких денег, он допустил роковую ошибку, добавив, что если мне не по силам внести всю сумму, он готов пойти мне навстречу и согласиться на ее половину. Дальше следовало витиеватое объяснение, какой милости я удостаиваюсь и как должна быть признательна своему благодетелю.
   В тот момент я не обратила должного внимания на примечание, слишком была раздавлена свалившимся известием. Начала понемногу собирать деньги, с миру по нитке. Но чем больше я задумывалась над разговором с Госстраховским лидером, тем подозрительнее он мне казался. Я посоветовалась со сведущими людьми и выяснила, что на самом деле никому ничего не должна - разбирались между собой конторы Госстраха (мне повезло, что у моего оппонента тоже оказалась страховка - в той жизни страхование автомобиля было делом сугубо добровольным). Но когда я собралась объясниться с гнусным вымогателем, он неожиданно исчез, оказалось, что его сняли с должности (видимо, совсем зарвался).
   Едва избавившись от государственного шантажиста, я подверглась нападкам со стороны хозяина злополучного Москвича. Этот тоже попытался взять меня на испуг и получить изрядную сумму за 'потерю товарного вида', но с ним я разобралась довольно быстро.
  
  
   * * *
   Пару лет после этого почти капитального по длительности и эпохальности ремонта, мой 'ушастый' друг бегал, доставляя мне, время от времени, мелкие неприятности, но в крупных авантюрах не участвовал. Очень мешала моя абсолютная техническая тупость. Жизнедеятельность моего автомобиля так и осталась для меня тайной за семью печатями. Из-за этого я все время попадала в какие-то курьезные ситуации.
   Когда что-нибудь случалось: машина не заводилась, начинала простужено чихать и кашлять, неожиданно глохла или появлялся какой-то посторонний звук (а неопознанные звуки мне мерещились постоянно в этом не в меру шумном автомобиле, где гремело и нещадно трещало все от двигателя до печки), я немедленно впадала в панику, не зная, что делать. Первым делом я с видом бывалого автомеханика заглядывала под крышку капота, приходя от этого зрелища еще в большее уныние. Тогда я начинала озираться по сторонам в поисках помощи, которая объявлялась незамедлительно. Обычно помощники возникали сразу же после того, как я открывала капот. Часто их набиралось слишком много, они давали противоречивые советы и рекомендации, норовя влезть в двигатель, отталкивая, ругаясь и наскакивая друг на друга, как боевые петухи. Они так распалялись, что стоило немалых усилий усмирить и отогнать их. Разумеется, я предпочитала помощь проверенных лиц. Если в поле зрения оказывался телефон (трудно даже представить, как тяжко нам приходилось без мобильных телефонов, тем более, что уличные автоматы по большей части не работали), я звала на выручку папу или приятелей.
  
   Однажды я забирала Галку из поликлиники. Мы уже готовы были ехать, но двигатель хранил гробовое молчание. После нескольких безуспешных попыток мы позвонили приятелю - безотказному Гришке, который через весь город немедленно примчался на помощь и, едва подойдя к моей машине, поставил диагноз - полное отсутствие бензина! Я постоянно забывала вовремя подкармливать своего, хоть и шумного, но бессловесного друга. Бывало, что он, использовав все до капли, останавливался прямо посреди дороги, но в таком случае я сама могла определить причину 'поломки'.
  
   Однако как я не сопротивлялась постижению технических премудростей, за долгие годы общения с автомобилем я мало-помалу стала обретать кое-какие навыки. 'Запорожец' был сработан удивительно примитивно. Посему даже я оказалась способна на нехитрую диагностику, особенно в отчаянных ситуациях.
   Как-то я застряла на скрещении трамвайных путей на набережной Васильевского острова, при подъезде к мосту Лейтенанта Шмидта (Николаевскому). Надо было немедленно убираться с этого опасного места, а машина не подавала никаких признаков жизни. Без всякой надежды на успех я открыла капот, но неожиданно быстро установила причину и сумела-таки освободить трамвайные пути. До сих пор воспоминания об этом уникальном в моей практике случае переполняют меня гордостью.
   А однажды, уже незадолго до отъезда, когда мои еще совсем не старые Жигули напоминали экспонат авто-свалки, по пути на работу я заметила дымок, клубившийся над капотом. Поскольку с внешней стороны никаких источников огня не наблюдалось, я открыла капот и обнаружила, что загорелась электропроводка. Пламя уже лизало бензопровод. Еще не успев до конца осознать, чем все это грозит, я набрала полные легкие воздуха и изо всей силы выдохнула. На удивление, огонь исчез, а я так и осталась стоять с открытым ртом. Проходившие мимо рабочие восхищенно ахнули и приостановились: 'Ну и легкие же у вас!..' В награду за неожиданный аттракцион они обмотали пострадавший провод изолентой, и я покатила дальше.
   Вообще с автомобильной проводкой у меня сложились особые отношения. В последние годы она постоянно строила мне всевозможные козни. Где-то все время 'коротило', то и дело разряжая аккумулятор. Определить причину оказалось не под силу даже самым лучшим специалистам, как они ни бились. Менять же всю проводку было очень дорого. Так я и ездила. Стоило двигателю заглохнуть, как больше он уже самостоятельно не заводился. Приходилось вылезать с зажатым в кулаке пучком проводов, которыми я нетерпеливо помахивала, ожидая, чтобы кто-нибудь смилостивился и дал мне 'прикурить', как это называлось на языке автомобилистов.
  
   А совсем недавно моя приятельница Люда написала мне в письме: 'Таня, часто вспоминаю момент, как мы ехали на твоей машине, и у гостиницы 'Москва' она забарахлила. Ты была в своей роскошной каракулевой шубе, в потрясающей синей широкополой шляпе и в перчатках до локтей. И в таком 'прикиде' ты вышла из машины, безмятежно подняла капот, сунула голову под крышку и серьезно, ни на кого не обращая внимания и не взывая к помощи, что-то стала там изучать. А мужики проходили и чуть ли не сворачивали себе головы'.
  
  
   КОЛЕСО ФОРТУНЫ
  
   ...Что есть Фортуна, счастье всех племен
   Держащая в когтях своих победных?
   ...Но ей, блаженной, не слышна хула:
   Она, смеясь меж первенцев творенья,
   Крутит свой шар, блаженна и светла...
   Данте
  
   Летом 80 года я получила первую собственную квартиру. Район мне достался совершенно роскошный - у Поклонной горы, в Озерках, на территории бывшего имения графа Шувалова, изрядно располосованного и перекроенного, но все еще хранившего следы былого великолепия. Дом наш расположился прямо напротив живописной цепочки искусственных озер, называвшихся почему-то Суздальскими. Еще совсем недавно места эти были сплошь усеяны частными домиками. Многие горожане традиционно снимали здесь дачи. Даже, когда наш дом уже заселили, напротив еще некоторое время доживали свой век отдельные домишки. Поредевшая их полоса отделяла нас от шоссе и от озер. Сей пейзаж был куда милее, сменивших их позже безликих многоэтажных коробок. Процесс уничтожения ненавистной частной собственности шел полным ходом. Каждый вечер загоралась одна, а то и пара бывших усадеб. Языки пламени постепенно пожирали все большие пространства, полыхали заборы и дома, выжигались сады и огороды. Кто их поджигал, и почему ликвидация производилась таким варварским способом, мне неведомо. Зрелище было устрашающим. Постепенно этот кусочек земли превратился в выжженный пустырь и в таком виде пребывал еще долгие годы, зарастая бурьяном и всевозможным мусором и все больше и больше напоминая городскую свалку.
  
  
   * * *
   Когда папина 'внеочередная очередь' на кооператив, наконец, подошла, его пригласили для выбора дома и подписания очередной порции бумаг. Среди предложенных мест были такие 'завидные' районы свежей застройки, как Обухово, Рыбачий Поселок и прочие, рядом с которыми даже наше Купчино казалось окрестностями рая. И вдруг среди всего этого набора мелькнула пара-тройка квартир в доме у Поклонной горы. Надежд заполучить одну из них было совсем мало, и мы с папой предусмотрительно заняли очередь 'на раздачу' с вечера, запасшись кучкой бутербродов и парой термосов с кофе. Правда, таких умников больше не нашлось, и мы в полном одиночестве коротали ночь в машине на пустой площади перед Мариинским дворцом. Часам к пяти утра начали постепенно подтягиваться и остальные страждущие, укрываясь от ветра и холода в соседних телефонных будках. Мы даже приютили парочку 'конкурентов'. Наше ночное бдение было вознаграждено, нам удалось ухватить одну из вожделенных квартир.
  
   И снова потянулось бесконечное и мучительное ожидание счастливого момента. Строительство не только не заканчивалось, но и не спешило начаться. На регулярных собраниях членов кооператива обсуждалось что угодно, кроме волновавшей темы. Сроки сдачи дома все откладывались и откладывались. Наконец, когда прошли уже все оговоренные сроки, на очередном собрании огласили ошеломляющую новость: дом не только не был готов, но к его строительству еще не приступали. Однако это не помешало отрапортовать о сдаче несуществующего дома, и казна готовилась к пополнению, а доход ожидался нешуточный - 1000 квартир как-никак. От нас потребовали взносы, предложив дать волю воображению и представить, что мы уже наслаждаемся жизнью в новом доме. Услышав это, народ, разумеется, возмущенно загалдел. И тогда председатель спокойно, будто бы речь шла о чем-то совершенно естественном, объяснил, что в случае отказа, дом, вернее, его фантом, у нас отнимут, а взамен подберут другой, по своему усмотрению. Этот другой может оказаться в любой точке новой застройки, при этом сроки затеряются в далеком будущем. Собрание, продолжая галдеть, разделилось на два клана, в один из которых попали принципиальные правдолюбцы и профессиональные крикуны, а другой составила более разумная публика. К счастью, последние победили в споре, и наше ожидание продолжилось с той лишь разницей, что теперь мы стали его оплачивать.
  
   Наконец, дом построили и уже готовы были приступить к отделочным работам. Председатель дружески посоветовал самостоятельно убрать весь накопившийся внутри строительный мусор, дабы отделочные материалы не легли прямо поверх него. Строители уборкой не занимались: 'Не графское это дело...' Ну, а в награду за труды, нам обещали позволить выбрать отделочные материалы из того, что имелось. Нам назначили встречу с отделочниками. С мусором мы кое-как справились, а вот с выбором дело оказалось куда сложнее: никто из отделочников не появился, так что пришлось полагаться на их отменный вкус. Наверное, при соответствующей сноровке можно было бы разыскать, кому 'положить на лапу', и тогда мой пол приобрел бы более привлекательный вид, нежели доставшийся мне нежно васильковый в прожилку, уложенный к тому же крупными волнами, а стены обклеили бы чем-нибудь посимпатичнее, чем обои в навязчивую оранжевую полоску, перемежавшуюся ровными рядами пунцовых розочек средней величины. От этой пестроты у меня рябило в глазах, а сочетание настенного великолепия с водной поверхностью пола вызывало приступы морской болезни. Но тогда я еще не имела необходимых навыков.
   Зато, когда нас обманули в следующий раз, не явившись на встречу для выявления и устранения недоделок, я решительно взялась за дело. Например, оказалось, что мне 'забыли' поставить фановую трубу в ванной. Выяснила я это опытным путем: вознамерившись помыть руки, я заодно помыла и ноги. Пришлось отправиться на поиски сантехников. Завидев вдалеке две фигуры с характерным набором инструментов, я бросилась к ним, как к родным, хотя они явно не стремились к встрече и пытались скрыться в ближайшем подъезде. Но я все-таки настигла их. 'Не-е-е, хозяйка... мы к вам не относимся... мы вона... эта... от другого кооператива...', - мямлили они (наш дом-гигант был разделен аж на четыре кооператива с совершенно разным подчинением). - 'И воще... у нас ничего нету, ну где мы вам эту треклятую трубу возьмем?'
   Но тут я пустила в ход совершенно безотказное оружие, открывавшее многие прочно запертые двери и позволявшее вытаскивать из закромов самые дефицитные дефициты. Я сообщила, что у меня имеется бутылка чистого спирта (я тоже оторвала 'свою долю' от Оргтехстроевской спиртового клада, но использовала ее не для поправки собственного здоровья, а как наитвердейшую валюту, котировавшуюся куда выше, чем все прочие). Парочка немедленно оживилась: 'Щас сделаем... не сумлевайся, хозяйка... мы мигом...', - и резво побежала добывать необходимую деталь, которую удалось отыскать без проволочек - теперь уже кто-то другой мог помыть ноги одновременно с руками.
  
   Спустя некоторое время, состоялось столь терпеливо ожидаемое вселение. Некоторые смельчаки переехали сразу же, как только прозвучал сигнал, хотя ни электричество, ни газ, не говоря уже о лифтах, не включались еще долгое время. Так они и жили подобно пещерным людям, но, видимо, и это было для них благом: от хорошей жизни кооперативов никто не строил.
   Я въехала, когда уже все приборы, за исключением лифтов, ожили. Лифты, дабы не портилось новенькое оборудование, включались не раньше, чем последний запоздалый новосел успевал перевезти свой скарб. В моей высотной секции было целых два лифта - пассажирский и грузовой. Грузовой вообще работал крайне редко - этот допотопный монстр передвигался с оглушительным скрежетом и грохотом, а его двери издавали звук, подобный разрыву гранаты. Один его бок соседствовал с моей квартирой, и если он ненароком приходил в движение, у меня возникало ощущение, что началась артподготовка. Я была счастлива, что сие чудо техники почти не работало в мирные времена. Однако во время переезда он бы очень даже пригодился. Но не для того был задуман. Народ, закаленный в борьбе с разного рода трудностями, почти не роптал.
   Мой 'Запорожец' без конца курсировал между Купчино и Озерками (25 километров в один конец), до отказа заполненный каким-то барахлом (так называемыми мелочами), которое я затем перетаскивала на седьмой этаж. Казалось бы, я еще не успела обрасти всяким нужным и ненужным скарбом, но лишь начни собираться, и он немедленно вылезает из всех углов и размножается прямо на глазах.
  
   Стоило жильцам заполнить многочисленные ячейки нашего гигантского улья и попытаться расслабиться, как началась череда мистических ситуаций, прославивших наш дом на весь город. Сначала выяснилось, что доблестные строители забыли возвести станцию третьего подъема воды, посему на верхние этажи вода, практически, не поступала. В срочном порядке приступили к постройке, а предназначенное для станции оборудование тем временем пылилось и ржавело под открытым небом. Когда здание было, наконец, закончено - бесхозное оборудование уже успели умыкнуть.
  
   Пока кое-как решали эту проблему, возникла новая, но на этот раз пострадало уже все население, независимо от этажа. Как только счастливые новоселы собирались по вечерам в своих новеньких квартирах и разом включали все имевшиеся в наличии электроприборы - электричество немедленно вырубалось. Первое время оно только пугало, то есть довольно быстро включалось вновь, и жизнь входила в привычную колею. Однако завидное постоянство происходящего заставляло публику высыпать на улицу, где возникали стихийные митинги. Наши гневные обращения в соответствующие инстанции плодов не приносили. Но вот однажды отключившееся электричество уже больше самостоятельно не включалось. Возмущенный и растерянный народ покричал-покричал, помитинговал, но никаких решений принять был не в силах. Как обычно в таких ситуациях, из толпы выделились активисты, начавшие спешно разрабатывать план действия. В качестве полпредов мы (я, разумеется, тоже оказалась в этой группе) отправились в жилконтору отстаивать свои права. Встретили нас весьма неприветливо, я бы даже сказала, агрессивно, и борьба получилась длительной и нелегкой. Но голод - не тетка, он подстегивал нашу активность, заставляя стучаться во все новые и новые двери. Выяснилось, что какой-то кабель проложить забыли, другой оказался бракованным, а оставшиеся не выдерживали нагрузки. Пообещали проложить дополнительный кабель (не ручаюсь за точность технических деталей). Помню только, что вскоре в нашем дворе вырыли огромную траншею, что-то в ней поделали, изображая титанические усилия, и примерно через неделю-полторы у нас снова зажегся свет. Спасители моментально испарились, позабыв кое-какой инвентарь и зияющую траншею. Так она и осталась на годы, превратившись в неизменную часть пейзажа.
  
   Только когда лишаешься жизненных атрибутов, ставших такими привычными и необходимыми, понимаешь, насколько зависишь от них, и каким беспомощным оказываешься без них. В моей 12-этажной секции все приборы были электрические, даже плиты. Так что я и чая не могла согреть. Оставалось, разве что, разводить костер и варить пищу в котелке.
  
   После того, как первые радости от возвращенного 'рая' прошли, самые оголтелые активисты задумали подать в суд на строителей. Неслыханное дело: чтобы общественная организация, каковой являлся кооператив, подала иск в арбитраж на государственное учреждение! Но решили попробовать создать прецедент. Наняли адвоката, который с присущей молодости бесшабашностью и энтузиазмом взялся за дело. Готовились весьма серьезно, но, разумеется, проиграли. Полные решимости мы задумали подать апелляцию, но тут власти опомнились и надавали по шее всем участникам, чтобы впредь неповадно было. Адвоката чуть не выгнали из коллегии, председателя сняли, поддав жару еще и по партийной линии, а всех остальных строго предупредили. Так что прецедент создать не удалось.
  
   В нашем доме собралось огромное количество всякого люда, в основном молодого и активного. Мы уже успели столкнуться во время боев, которые сплачивают куда быстрее, чем периоды благоденствия. Завязывались и крепли дружбы, возникали деловые контакты, вспыхивали романы, рождались и умирали всевозможные союзы. Общению способствовало и длительное топтание у телефонных будок. На весь наш дом-гигант приходилось всего четыре будки, посему понятно, что там постоянно толпился народ, и в ожидании проходили долгие часы, особенно, если требовалось сделать несколько звонков (всякий раз приходилось занимать очередь заново).
   Я перезнакомилась с великим множеством людей, но дружбу поддерживала только с несколькими. Особенно я подружилась с двумя своими соседками.
  
  
   КОРОЛЕВА СОВ
  
   ...И я слыхал, что Божий свет
   Единой дружбою прекрасен,
   Что без неё отрады нет,
   Что жизни б путь нам был ужасен,
   Когда б не тихой дружбы свет.
   А. Пушкин
  
   С Ирой я познакомилась сразу же после переезда. В то время она училась на вечернем в Полиграфическом институте, а днем работала иностранной машинисткой в мамином издательстве. В библиотеке издательства работала и моя подруга, соученица и бывшая соседка Люба. После моего ухода из Горного, Люба оставалась там еще некоторое время. Однако ей тоже приелся местный пейзаж, и она пребывала в постоянном поиске. По моей просьбе мама помогла ей устроиться. Люба и свела нас с Ирой.
   Хотя мы с Ирой были абсолютно разными, до поры это нисколько не мешало нашей дружбе. Роднило нас только одно: мы обе были отпетыми 'совами', хотя даже я не доросла до ее высот. Казалось, она вообще не спала неделями, зато в выходные могла днями не вылезать из постели.
   С Ириной семьей мы зажили практически коммуной: постоянно толклись друг у друга, решали вместе кучу хозяйственных проблем, отмечали праздники, дни рождения и прочие события. Ира могла заявиться ко мне в любое время дня и ночи, разумеется, без всякого предупреждения, да, и как тут предупредишь: любые средства связи, кроме дверного звонка, в нашем тогдашнем обиходе отсутствовали, а о большей части современных приборов и аппаратов, так прочно укоренившихся в нынешней жизни, мы тогда и не подозревали. Даже единственно доступное воображению средство в виде телефона нам милостиво обещали поставить лишь по истечении ближайшего десятилетия.
  
   Ирина семья казалась не менее странной, чем она сама. Каждый из них жил своей собственной жизнью, включая и трехлетнюю Катю. Это полупрозрачное существо постоянно демонстрировало свой крутой нрав. Она никому не желала подчиняться, была практически неуправляема и верховодила в семье. У Кати был железный характер, куда более сильный, чем у обоих ее родителей вместе взятых. Ира старалась не связываться с этим маленьким тираном, потакая всем ее прихотям.
   Иногда Ира заходила ко мне вместе с Катей. Обычно мы общались на кухне. Кухни казались куда уютнее и привлекательнее для задушевных бесед, хотя от моей кухни в шесть квадратных метров особым уютом не веяло.
   Едва переступив порог, Катя немедленно принималась за дело: открывая шкафчики, она вытаскивала по очереди все, что попадалось под руку, и с размаху бросала на пол, с садистским восторгом наблюдая за нашей реакцией и наслаждаясь зрелищем моего негодования. Ира взирала на Катины действия со смущенной полуулыбкой, не смея даже пожурить разбушевавшуюся дочь.
   Однажды Ира оставила мне Катю, уйдя по делам на целый день. Катя сразу же попробовала вить из меня веревки, испытывая на прочность. Когда я стала ее кормить, она наотрез отказалась есть, начала скандалить, легла на пол и затопала ногами. Я растерялась, но виду не подала: 'Если тебе нравится такое положение, можешь пребывать в нем до самого маминого прихода'. С этим я ушла в комнату и сделала вид, что занялась своими делами. Катя еще слегка побуянила, но так как без зрителей ей стало скучно, она успокоилась, села за стол и быстро съела все, что я ей положила. Больше она мне таких сцен не устраивала.
  
   Отношения в их семье не отличались стабильностью. Пора мирного сосуществования могла оборваться совершенно неожиданно и без всякой видимой причины.
   Толя - отец семейства - дома бывал не особенно часто, больше напоминая приходящего мужа. У него были свои дела, заботы, компании и развлечения. Ира реагировала на это вполне обыденно, по крайней мере, внешне. У нее тоже были свои собственные друзья и дела, в которых Толе никакой роли не отводилось. Был у Иры и любовник. Они встречались раз в неделю, строго по расписанию. Говорила она об этих встречах абсолютно равнодушно, без эмоций. Даже, несмотря на то, что Ира вообще не отличалась особой эмоциональностью, ее роман казался уж слишком регламентированным. Похоже, что и возник он, благодаря холодному расчету - в противовес мужниным многочисленным увлечениям. Ирин любовник был скорее неким атрибутом, нежели объектом страсти.
  
   Несомненно, и Ира, и Толя догадывались о сторонних увлечениях друг друга, но до тех пор, пока приличия были соблюдены, они по молчаливому согласию принимали правила игры и в выяснение отношений не ввязывались. Однако, осмелев, Толя начал крутить романы почти в открытую, каждый раз в качестве алиби преподнося невероятную историю, даже не трудясь придумать что-нибудь правдоподобное. Ира забросила все свои контакты и дела и полностью отдалась изобличению неверного мужа. Она мгновенно превратилась в сущую фурию, день и ночь занятую выслеживанием, вынюхиванием, изобретением хитроумных способов мести и сведением счетов с Толиными пассиями. Ира неистовствовала, творя публичные разборки без оглядки и смущения.
   Я с удивлением наблюдала за ней, не в силах поверить, что эта сдержанная, рассудочная и, казалось бы, холодная женщина способна на такую бурную ревность, доводившую ее до исступления и толкавшую на совершенно иррациональные, унизительные поступки. Она и меня вовлекла в эту свою безумную деятельность, не слушая возражений и увещеваний. Она могла явиться ко мне среди ночи, требуя везти на другой конец города, где надеялась застать Толю на месте преступления. Пыталась прибегать к моей помощи и в своих карательных операциях, но я соглашалась только на роль водителя, да и то лишь потому, что знала - мой отказ ее не остановит, она все равно помчится куда-то совершенно одна. Ира полностью изменилась, даже речь стала отрывистой. Все ее поведение граничило с безумием. Видимо, груз, который она носила в себе многие годы, стал непосильным, превысив критическую массу.
   Однако Толю эта непримиримость не только не заставила остепениться, но, напротив, еще больше раззадорила. Он совсем перестал таиться и создавать даже некую видимость приличий. Периодически появляясь дома, он мог посреди какого-нибудь дела или разговора выйти на минуточку к телефону-автомату или за хлебом и... пропасть на несколько дней или недель. Бывало, он вдруг звонил откуда-нибудь из Норильска или Краснодара и таинственным шепотом сообщал, что обстоятельства заставили его немедленно исчезнуть прямо в домашних тапочках. Возвращался он так же неожиданно, как и исчезал. Мог возникнуть на пороге в любой час суток с охапкой благоухающих роз среди лютой зимы, когда и хилого лютика невозможно было сыскать. Его появление, как правило, сопровождалось крупным скандалом с криками, битьем посуды и бурным выяснением отношений, после чего наступало перемирие, плавно перераставшее в идиллию, а затем и в очередной медовый месяц, который мог растянуться и на пару дней, и на пару месяцев. А затем все повторялось.
   Однажды после очередного Толиного исчезновения, Ира подала на развод. В их жизни от этого ничего не изменилось, они продолжали существовать под одной крышей, по-прежнему чередуя скандалы с идиллиями. Тем не менее, Ира довела дело до конца и даже подала на алименты. Но и после оформления всех бумаг, в их жизни все оставалось, как было.
  
   Толя работал на факультете психологии ЛГУ (Ленинградский Государственный Университет) начальником лаборатории технических средств. Инженер от бога он мог собрать и разобрать любую установку, заставив работать даже самую неподатливую. В то время на свет появились первые отечественные бытовые видеомагнитофоны. Толина лаборатория получала их пачками из стольного града Новгорода. Из 7-8 монстров Толя собирал 1-2, которые заставлял исправно работать, остальные пылились по углам в качестве источника запчастей. Вскоре пара этих чудес научного прогресса поселилась в их квартире, и Толя стал по ночам переписывать пиратские копии зарубежной кино-экзотики. Некоторые из этих кино-шедевров были нам известны по названиям. Размножение и обнародование фильмов, по большей части запрещенных у нас, было делом весьма опасным, так как все еще подпадало под статью, но времена стремительно менялись, все больше скатываясь к вседозволенности, и Толя умело держал 'нос по ветру'. Такое копирование, потихоньку превратилось в популярный и весьма прибыльный бизнес.
   Копии эти он затем демонстрировал зарождавшемуся классу 'новых русских'. Новоявленные бизнесмены и их приспешники, собираясь в элитных ресторанах и саунах, чтобы 'оторваться', жаждали не только хлеба, но и зрелищ.
   Нам, как лицам особо приближенным не только по территориальному признаку, дозволялось присутствовать на перезаписи, и таким образом мы посмотрели 'Крестного отца', 'Калигулу', 'Последнее танго в Париже' и еще пару-тройку фильмов такого же калибра. Состояние записей оставляло желать лучшего, но мы радовались и такой возможности. Однако стоящих фильмов в той куче мусора было немного - у заказчика они спросом не пользовались. В качестве приправы к обильной еде, выпивке и к сухому пару следовало подавать порнографию или, в крайнем случае, эротику. Понимание встречали и мистика с триллерами. Посему мы довольно быстро наелись предложенным репертуаром. К тому же столь бурная ночная жизнь была по плечу только Ире. Днем как-никак приходилось ходить на работу. Так что вскоре мы с Леонардом 'сошли с дистанции', а Ира продолжала пропитываться этим. От обилия всякого рода 'ужастиков' ее нервная система и без того изрядно подорванная, совсем расшаталась. Она вздрагивала от каждого звука, ей повсюду мерещились тени не то отца Гамлета, не то других невинно убиенных. Засидевшись у меня до глубокой ночи (в другое время она являлась только в случае крайней нужды), Ира обязательно просила проводить ее. В глазах читался такой откровенный ужас и отчаянная мольба, что я не в силах была отказать даже, если падала от усталости. Путь к ней был хоть и коротким (она жила в соседнем подъезде), но нелегким. На лестнице она еще кое-как держалась, а, входя в квартиру, начинала лихорадочно бегать по комнатам, заглядывая под кровати и диваны, влезая во все шкафы и ощупывая одежду. Ее движения походили на безумную пляску, и, в то же время, выглядели ужасно комично, но сама она не замечала нелепости происходящего.
  
   Постепенно наши отношения с Ирой становились все менее и менее тесными, пока совсем не захирели. После того, как я переехала на Петроградскую, мы еще какое-то время перезванивались, но все реже и реже, а потом и вовсе потеряли друг друга из виду. Что-то в наших отношениях сломалось и ушло безвозвратно. О дальнейшей судьбе Ириной семьи я знаю совсем немного - всего лишь обрывки случайно долетавшей информации.
  
   Еще до моего отъезда дошли слухи, что Толя превратился в хронического алкоголика. Его неоднократно выводили из алкогольной комы, чудом возвращая с того света. Вот такой грустный, однако, предсказуемый конец. Когда мы познакомились, Толя почти совсем не пил, мог на каком-нибудь торжестве пригубить бокал вина, а водку и коньяк не признавал вовсе. Но, общаясь с 'новыми русскими', постоянно участвуя в их попойках, он волей-неволей приобщился к питию. На таких сборищах отказываться от выпивки было не только не принято, но и опасно. К трезвенникам относились с подозрением, отказ не прощали, а ссориться с бандитами явно не рекомендовалось.
  
   Об Ириной судьбе я узнала уже в Америке. Несколько лет назад мне сообщили, что она умерла от рака. Она словно сама накликала на себя беду. Была одержима страхами, почему-то уверенная, что рак однажды непременно настигнет ее. Потому она прилагала титанические усилия, всячески стараясь отодвинуть этот неминуемый конец: никогда не ездила на юг, не загорала, и даже боялась прокалывать уши. Ирина мама, врач-гинеколог, пыталась ее вразумить, но ничего не помогало - Ире требовался не гинеколог, а психиатр. Ей не было и 30, когда у нее обнаружили небольшую опухоль в груди, к счастью, в тот раз доброкачественную. Операция была амбулаторной, быстрой и легкой. Шов зарубцевался без задержек и, как будто бы, все прошло бесследно, но Ира отнеслась к этому, как к предупреждению, и ее паранойя еще усилилась.
  
  
   PERPETUUM MOBILE
  
   Кто думает, что погасит свои желания,
   удовлетворив их, тот похож на безумца,
   который стремится погасить пожар соломой.
   Персидская пословица
  
   Еще одна моя приятельница, Оля, была личностью не менее экзотической, чем Ира.
   Оля жила с родителями и маленьким сыном в моем подъезде. Сыном в основном занимались родители, что позволяло Оле пребывать в вечном 'броуновском' движении без оглядки на домашние обязанности. Она обладала совершенно неиссякаемыми запасами энергии и огромным аппетитом к жизни. На своем веку я повидала немало энергичных людей, но никто из них не мог даже отдаленно сравниться с Олей.
   Работала она инженером в одном из многочисленных НИИ, что равно, как и домашние дела, не отнимало у нее ни времени, ни, тем более, сил. Она постоянно искала возможность приложения неизрасходованной энергии: занималась на разнообразных курсах, кидалась в общественную работу, принимала активное участие в делах родных и знакомых даже вопреки их желанию.
   Оля жадно впитывала знания, с восторгом заглатывая все, что попадалось под руку. Ее энтузиазму и всеядности можно было позавидовать. Не успев закончить одни курсы, она устремлялась на поиски новых, пытаясь объять необъятное, что, как ни странно, ей почти удавалось. Занималась вождением, языками, спортом и еще бог знает чем. При этом ее аппетиты не только не уменьшались, но, казалось, лишь возрастали. Чаще всего знания, полученные на курсах, не удавалось использовать на практике, и они мертвым грузом оседали где-то в глубине Олиной обширной памяти, всплывая лишь при консультировании родных и знакомых.
   Казалось, Оля успела попробовать все возможные специальности и перешла к невозможным. Была и агентом по недвижимости, и переводчиком, и учителем, и психологом; и все это параллельно с основной работой. Оля пребывала в непоколебимой уверенности, что для нее нет ничего невозможного. Она свято верила, что достаточно сходить на какие-нибудь куцые курсы, просмотреть пару пособий - и она немедленно превращалась не просто в превосходного специалиста, но и в эксперта. Не сомневаюсь, что, если бы ей предложили провести операцию на сердце, она бы согласилась, не задумываясь. Ее уверенность в своих силах и знаниях околдовывала нанимателей. Справедливости ради, следует отметить, что благодаря своей неиссякаемой энергии и огромному желанию освоить малознакомую область, она нередко преуспевала. Но и неуспех ее не обескураживал, казалось, он лишь добавлял ей решимости.
  
   С началом перестройки, Оля решила круто изменить поле деятельности. Мгновенно сориентировавшись, она подалась на бухгалтерские курсы. После окончания, сумела убедить какую-то частную фирму в своем глубоком знакомстве с предметом и устроиться главным бухгалтером. Освоившись в этой роли, на что у нее ушло несколько лет, Оля стала готовиться к новому поприщу. На этот раз она заинтересовалась юриспруденцией и, окончив юридические курсы, стала сначала юрисконсультом, а затем подалась в адвокаты (!)
   С не меньшим энтузиазмом Оля хваталась за всякие общественные нагрузки и поручения, правда, здесь она была чуть более разборчива. Она занималась только тем, что могло принести ей прибыль, немедленно или в будущем. Даже если она бралась помогать в каком-то вопросе своим знакомым, то делала это с дальним прицелом. Оля старалась вовлечь и меня в свою бурную жизнь, и, даже встречая отпор, не отступала, продолжая добиваться своего. Так она уговорила меня войти с ней в правление нашего кооператива. У нее была цель: добиться собственной квартиры, чтобы отделиться от родителей и расширить королевство, ну а я была ей нужна для поддержки. Квартиру она не получила, постепенно настроив против себя всех членов правления. В конечном итоге разругавшись со всеми, она хлопнула дверью, а я еще какое-то время продолжала вести кооперативную документацию.
  
   Помимо страсти к всякого рода курсам и общественным организациям, Оля обладала еще, по меньшей мере, одной. Она пребывала в постоянном поиске спутника жизни. Если на горизонте показывался возможный кандидат, Оля невероятно оживлялась и без промедления устремлялась ему навстречу. Кандидатом мог стать практически любой представитель мужского пола. Оля бросалась к жертве с улыбкой, напоминающей хищный оскал, и вцеплялась намертво. Ее бульдожья хватка не ослабевала до тех пор, пока с трудом высвободившись из ее объятий перепуганный 'кандидат', не исчезал навсегда. Неудачи и тут не выбивали ее из колеи. Едва переведя дух после исчезновения одного кандидата, Оля спешила на поиски следующего. Причем, чем дальше, тем шире становился круг ее поиска. Ее уже не могло остановить ни возрастное, ни образовательное, ни какое-либо иное различие. Каждого потенциального кандидата Оля, не мешкая, тащила ко мне. На мои слабые возражения она никак не реагировала - больно уж велико было желание не упустить момент. К себе она никого не приглашала, не желая посвящать родителей в свою бурную жизнь. Тем более, что по морали добропорядочных родителей уже и без того был нанесен сокрушительный удар: в один прекрасный день Оля объявила, что ее 'официальный' любовник будет периодически оставаться ночевать. К моменту нашего знакомства этот Олин роман едва теплился, и она всячески стремилась обзавестись заменой. Посему мое соседство было воспринято ею как редкая удача, чего я не могла сказать о себе.
  
   Оля являлась ко мне в любое время, разумеется, без зова и предупреждения, таща за собой очередную жертву. Чашу моего терпения переполнило ее появление однажды вечером с оравой громогласных юнцов, заявившихся с дешевой выпивкой, немудреной закуской и жаждой веселья. Пришлось выдворить их всех скопом вместе с закуской и Олей. После чего подобные визиты прекратились.
  
   Однако появилось нечто новенькое. Неожиданно на мой адрес стали приходить целые охапки писем, адресованных Оле. Сначала я подумала, что это какая-то путаница, но оказалось, что никакой ошибки не было. Как-то Оле на глаза попалась рижская газета с целой страницей брачных объявлений (в те времена это была единственная газета, печатавшая такие объявления). Оля немедленно ухватилась за столь потрясающую возможность расширить границы поиска до масштабов всей страны и, недолго думая, напечатала объявление, указав мой адрес (!) и, как водиться, 'забыв' поставить меня в известность.
   Письма приходили отовсюду, даже из каких-то совсем забытых богом и людьми углов. Непонятно, как к ним могла попасть та самая рижская газета. Писали из больниц, наркологических профилакториев и колоний. Писали алкоголики, наркоманы, сумасшедшие, преступники. Одни делились своими проблемами, жаждали понимания и поддержки; другие настаивали на немедленной встрече; третьи назначали свидания сразу после освобождения. Некоторые письма были написаны высоким штилем, в стихах. Попадались действительно трогательные и неординарные истории (жаль, что я ничего не сохранила). Пару раз пришли типичные записки сумасшедших: листы, исписанные по диагонали кривыми каракулями, с обрывочными бессмысленными фразами. Я в ужасе ждала, когда кто-нибудь из этой пестрой толпы явится лично и устроит мне веселенькую 'разборку'.
   Эпистолярная эпопея стала последней каплей, переполнившей объемную чашу моего терпения и после серьезного разговора, Оля перестала вовлекать меня в свои охотничьи мероприятия. Видимо, обиженная моей черствостью, она на какое-то время вообще исчезла из моего поля зрения.
  
   А через несколько лет Оля вдруг явилась ко мне на Петроградскую с каким-то весьма неказистым мужичонкой, с гордостью назвав его своим мужем-майором. Душа у него, несомненно, была сильно 'измучена нарзаном', что явственно читалось на его лице. За весь вечер майор едва произнес пару фраз, продемонстрировав свое не слишком близкое знакомство с русским языком и прочими премудростями. У меня даже закралось подозрение, не был ли он одним из авторов тех самых писем, которые приходили на мой прежний адрес. Но спросить Олю я не решилась. Саму 'новобрачную', похоже, нисколько не смущал ни вид, ни интеллектуальные способности новоиспеченного супруга. Главное, она добилась того, к чему так долго и страстно стремилась - сменила свой статус 'разведенки' на казавшийся ей куда более престижным статус замужней женщины. Зачем ей это было нужно, я так и не поняла.
  
  
   ЛЕДОВОЕ ПОБОИЩЕ
  
   ...трёхсложная формула человеческой жизни:
   невозвратность прошлого, ненасытность настоящего
   и непредсказуемость будущего...
   Владимир Набоков
  
   Однажды, еще в начале нашей дружбы, Ира предложила представить меня знакомому продавцу мясного отдела Гастронома, дабы я могла сама обращаться к нему в случае надобности, что в пору повального дефицита было, несомненно, широким жестом.
   Мы условились об аудиенции и собирались поехать к закрытию магазина. Ира, как всегда, прокопалась. У нее вообще были своеобразные отношения со временем, особенно, если надо было одевать Катю. В этом случае, сборы затягивались до бесконечности, так как малышка-Катя бойкотировала любые инициативы, кроме собственных. Мы выехали позже, чем планировали и потому очень спешили. Я во всю 'гнала лошадей'. Дело было в начале ноября. Как раз ударили первые морозы, и дороги превратились в сплошной каток. Недалеко от Светлановской площади мы проезжали трамвайную остановку. Трамвай уже отъехал, и я неслась, не снижая скорости. Вдруг прямо передо мной выскочил какой-то запоздалый пассажир, пытавшийся догнать уходящий трамвай. Я резко затормозила, и машину стало заносить. Нас понесло на стоявший совсем близко грузовик. Я отвернула от грузовика, и тогда машина помчалась прямо на бегущего человека. Оставалось только отвернуть влево и врезаться в хвост ползущего трамвая. Удар получился очень сильный. Нас всех кинуло вперед. Пустое пассажирское сиденье рядом со мной откинулось. Катя сползла с Ириных колен, и ее ножка угодила прямо под сиденье, уже в следующую секунду вернувшееся на прежнее место, придавив Катину ножку. Но Катя не заплакала. Она вообще не проронила ни звука и еще долго молчала, даже после возвращения домой, а потом ее вдруг прорвало, и она стала без остановки повторять одну и ту же фразу: 'трамвайчик упал на машинку'. У нее оказался перелом в стопе (к счастью, не особенно серьезный), ее ненадолго заковали в гипс, но и в гипсе она скакала и резвилась, как ни в чем не бывало.
  
   Трамвай, в который я врезалась, уехал. Я не нанесла ему никаких серьезных увечий: разбила только небольшой задний фонарик. А моя сильно покореженная машина продолжала стоять на трамвайных путях. За мной уже выстроилась целая кавалькада трамваев. Наконец, приехала вызванная кем-то машина ГАИ. Гаишники спешили, стараясь побыстрее развязаться с некстати свалившимися делами. День выдался воскресный, к тому же, на носу был День милиции и ноябрьские праздники (прямо скажем, не везло мне с революционными годовщинами). Нас быстренько опросили, записали данные, повелев явиться после праздников для прочих формальностей, оттащили мою машину к тротуару и уехали, прихватив с собой Иру с Катькой. А я осталась со своей разбитой машиной. Ира должна была сообщить Леонарду и прислать его на выручку.
  
   Не в силах усидеть в машине я коротала время, прогуливаясь взад и вперед. На трамвайной остановке толпился народ. Они с интересом разглядывали мою искалеченную бедняжку и живо обсуждали происшествие. Поскольку все они появились уже после аварии, подробности сочинялись на ходу. Люди все время менялись, а тема оставалась прежней. Каждый последующий вариант изобиловал все новыми леденящими кровь деталями. Кто-то живописал, как погиб водитель 'Запорожца' и 'Скорая' увезла истекавших кровью пассажиров.
  
   Время тянулось невероятно медленно. Было очень холодно, а одета я была совсем не по погоде: никак не рассчитывала на длительную прогулку. К тому же ужасно болела нога, по-видимому, я ушибла ее при столкновении. Останавливались машины, предлагали помощь, но я не могла покинуть свой пост. Водитель самосвала пообещал оттащить мою машину, как только разгрузится. Наконец, появился Леонард, а вскоре вернулся и самосвал. Машину подцепили, Лера сел за руль, а меня пригласили в кабину. Самым сложным оказалось подняться по ступенькам. Нога не слушалась, отказываясь сгибаться.
   Пока мужчины заталкивали машину в Лерин гараж, меня отправили в сторожку греться. Потом Леру отвезли к его машине, и он вернулся за мной. Все это время я просидела в сторожке. Меня знобило, нога болела все сильнее. Сердобольный старик-сторож напоил меня горячим чаем и пытался развлечь, рассказывая всякие байки.
  
   До дому мы добрались далеко за полночь. Я сразу же отправилась греться под душ, но влезть в ванну удалось только с третьей попытки - нога совсем не подчинялась. И вдруг я с ужасом осознала, что страховка на мою машину закончилась в прошлом месяце. Я запаниковала, но вспомнила, что Ира когда-то рассказывала о знакомой, работавшей в Госстрахе и обещавшей помощь в любое время. Пришлось снова одеваться и тащиться к Ире. Каждый шаг давался с огромным трудом, так что Лера тащил меня почти волоком. Ира на удивление быстро собралась, и мы отправились. Но знакомой дома не оказалось.
  
   На следующий день я на работу не пошла. Лера завез меня к родителям. Я вошла, вернее, вползла в их подъезд. Лифт не работал, пришлось добираться самостоятельно, и вот тут только я поняла, насколько сложно подниматься по ступенькам, когда у тебя работает только одна нога, а вторая висит бесполезной плетью. Я дотащилась до третьего этажа за каких-нибудь полчаса и ввалилась в квартиру родителей, измученная до крайности. Снять сапоги я уже не могла, и их стащила подоспевшая Марианна.
  
   Вечером Лера отвез меня в институт травматологии. Нога совсем распухла и напоминала уже не плеть, а колоду. 'Как вы получили травму?' - вопрошал осматривавший меня хирург. 'Я оступилась и упала...' - 'Вы, что смеетесь надо мной? Я вас спрашиваю серьезно - как вы получили травму?' - 'Я же говорю, что оступилась и упала... с лестницы' - добавила я для пущей правдоподобности. Я не соглашались открывать истинную причину (нельзя было, чтобы в официальных документах фигурировала авария). Хирург мне не верил. Он взмолился, прося открыть правду, какой бы страшной она не была, пообещав ничего не вносить в медицинское заключение.
   У меня оказался порван мениск, а в суставе скопилась кровь. Врачи не могли поверить, что я целые сутки ходила на травмированной ноге. Мне сделали новокаиновую блокаду, откачали кровь и от всей души заковали в гипс. Я очень боялась, что меня оставят в больнице и отправят на операцию, но поскольку я не была, ни звездой балета, ни олимпийской надеждой меня отпустили домой.
  
   Я просидела дома полтора месяца, возненавидев свою костяную ногу и слоновью грацию. Нога была закована полностью, и я не могла даже наклониться. Уборку по очереди приходили делать мои подруги - мне не под силу было ни подмести пол, ни постелить постель. Если у меня что-то падало, то так и оставалось лежать до Лериного возвращения. Зато я каждый день готовила разнообразные обеды, завтраки и ужины, изрядно преуспев в кулинарии. Перечитала все скопившиеся за многие месяцы журналы и газеты, составила каталог домашней библиотеки.
  
   Когда через полтора месяца мне сняли гипс, при первом же шаге нога предательски выгнулась в противоположную сторону. После этого я еще долго отказывалась на нее ступать. Лере приходилось таскать меня на себе.
  
   Ходить я не могла, но и ездить боялась ужасно, чего со мной никогда прежде не случалось. Своего транспорта у меня теперь не было, да я и не смогла бы водить машину из-за жуткого страха, казалось, поселившегося во мне навечно. До общественного транспорта мне было не дойти, а в такси я оставляла все нервы, добираясь до места с ужасающей головной болью. Зима выдалась снежной, дороги превратились в сплошной каток. Меня бросало в холодный пот от любого маневра. Улицы еще кое-как очищали от снега, а внутренние проезды и дворы оставались нетронутыми. Машину постоянно заносило, и каждый даже незначительный вираж вызывал приступ дурноты. Мне казалось, что катастрофа неминуема, особенно, если рядом оказывались прохожие. Когда я ездила с Лерой, мне было чуть спокойнее, чем в такси, но все равно страх не отпускал. А стоило въехать во двор, я под тем или иным предлогом выходила из машины и плелась пешком. Я никому не признавалась в своих страхах и изо всех сил старалась бороться с ними.
  
   Надежд на скорое возвращение в строй автомобилистов у меня почти не было. Машина так и стояла в разбитом виде. У меня не было сил на новую порцию усилий для ее восстановления, и я решила продавать, как есть. Прав меня лишили на целый год. Когда я получила бумагу, извещавшую, что я лишена прав за неявку в указанный срок в ГАИ, я чуть не пробила потолок от бешенства. Такое длительное лишение обычно бывало карой за аварии с гигантским ущербом и увечьями или за езду под градусом. В моем случае не было ни того, ни другого. Поскольку я не могла явиться в ГАИ на своей костяной ноге, я заполнила и подписала необходимые бумаги, а Лера отвез их, получив заверение в том, что дело 'в ажуре'. Но решение принималось другими людьми, к которым бумаги не попали. Мое возмущение встретило понимание, передо мной извинились, но изменить решение могла только прокуратура, а желания связываться с ней не возникло. Так как ездить мне все равно было не на чем, срок лишения принципиального значения не имел. Было обидно, однако, пришлось смириться. Но и через год машины у меня не появилось. Только через два года папа приобрел новый автомобиль, а мне достались его 'Жигули' ВАЗ-21011. Цифры означали, что у этой машины, имевшей корпус 'копейки' (ВАЗ-2101 - самая первая модель Жигулей) был более мощный двигатель модели ВАЗ-2111. Но маркировка советских автомобилей далеко не всегда отличалось логикой
   Машина была еще совсем не старая и в очень приличном состоянии (до тех пор, пока не попала ко мне в руки).
  
   Срок моего больничного подходил к концу, пора было выходить на работу. И, хотя я невероятно устала от длительного затворничества, мне категорически не хотелось вновь оказаться в унылом Оргтехстрое. Стоило вспомнить лестницу, ведущую к нашей мансарде и убогий густонаселенный 'офис', как на меня накатывал приступ тошноты. Я поняла, что ни за что туда не вернусь. И тут я вспомнила о Госстрахе.
  
   После аварии мне помогли со страховкой знакомые. Они были отказниками. После подачи заявления на выезд, их уволили с инженерной работы. Пришлось подыскивать занятие, которое могло прокормить и где не слишком опасались 'врагов народа'. Обратились за советом к моему папе, он подсказал податься в Госстрах и через друзей помог устроиться. Поработав там и вкусив от этого экзотического плода, они не могли нарадоваться свалившемуся на них счастью и сожалели, что не попали туда значительно раньше, столько лет изнывая в своих полунаучных институтах с их затхлой атмосферой. Они очень красочно расписывали прелести госстраховской вольницы и столь редкую возможность заработать неплохие деньги.
   В то время Госстрах становился для многих спасительной гаванью. Туда стекались отказники, диссиденты, те, кому опостылела неразбериха, политизация, идеалогизация, принудительный ассортимент сотрудников и безденежье. Посему в Госстрахе собралась очень приличная публика. Большинство имело как минимум одно высшее образование, попадались кандидаты и даже доктора наук.
   Потому я решила тоже попытать счастье в Госстрахе. Не все мои родные и знакомые одобрили этот выбор. Больше всех переживала бабушка, считая такое место работы не просто неподобающим, но и позорным. Она так никогда и не смирилась с этим ударом, обрушившимся на нашу семью, и до конца дней стыдилась открывать знакомым тайну моего 'падения'.
  
   Мне было все равно, в какую из контор Госстраха направиться, и я выбрала ближайшую - в Выборгском районе. Ни помещение, ни начальство не запомнились, видимо, особой привлекательностью они не отличались. Радовало то, что меня встретили весьма благосклонно: я совсем не привыкла к такому приему - это было первое место работы, где мне не отказали прямо с порога. Для ознакомления сразу же предложили посетить собрание бригады, куда меня намеревались определить. Я не пришла в восторг от перспективы работать стадом, но на собрание пошла. Войдя, я решила, что ошиблась дверью. Открывшееся зрелище совершенно не походило на производственное совещание. В небольшом помещении собралась масса женщин. Никакой мебели в комнате не оказалось: присутствующие общались стоя. При этом они громко орали все одновременно, стараясь перекричать остальных. Помимо гвалта, поражал вид этих дам. Они были тепло, по-зимнему одеты, многие даже не сняли пальто. В руках у каждой было по одной, а то и по две большие сумки, до отказа набитых какими-то бумагами.
   Страсти все разгорались, лица пламенели и покрывались багровыми пятнами, над моей головой взад и вперед носились звучные оскорбления. Некоторые уже размахивали руками и, казалось, вот-вот начнут метать друг в друга папки, торчащие из сумок, или бросятся в рукопашную. Меня никто не заметил, и я быстро ретировалась, опасаясь, что и мне может достаться, если я ненароком попадусь им на глаза. Я с облегчением покинула здание, даже не попрощавшись. Впечатление было удручающим. Столь счастливо найденный выход, похоже, был совсем не таким удачным. Но для очистки совести я решила наведаться еще в одну контору Госстраха, в Петроградский район.
   Там я застала совершенно иную обстановку. Небольшое, но довольно уютное помещение, тишина, не нарушаемая, ни криками, ни возней. Справедливости ради, стоит заметить, что на этот раз я попала в 'неприсутственный' день, когда в офисе находились только немногочисленные штатные сотрудники, а агенты - главный источник шума и суеты, были на 'охоте', но тогда я всех этих тонкостей не знала. Меня встретила очень милая женщина-начальник. Интеллигентная, спокойная, с мягкими голосом и приятными манерами, выгодно отличавшаяся от всех, кого я встретила в Выборгском районе. Она, похоже, обрадовалась моему желанию влиться в их коллектив и сразу же предложила самостоятельный участок работы. Я вновь поразилась той легкости, с какой была принята на работу. Однако эта легкость не успокаивала, а настораживала. Я жаждала получить хоть какие-то гарантии, но начальница никак не могла взять в толк, о чем это я: 'Когда вы сможете приступить к работе? После Нового года? Отлично! Вот тогда и оформим все бумаги'. Я сделала еще одну попытку: 'Можно я все-таки напишу заявление прямо сейчас?' - проблеяла я неуверенно, но она явно не видела в этом никакой необходимости. Я боялась уволиться со старой работы и остаться ни с чем. Но делать было нечего, стоило рискнуть. Я ушла, переполненная сомнениями и в таком состоянии прожила оставшиеся две недели.
  
   Сразу же после праздников я приступила к своим новым обязанностям, став агентом Госстраха, то есть, обзавелась профессией, не слишком почитаемой в народе. Работа мне не нравилась, более того, она вызывала у меня стойкое отвращение. Но вот публика подобралась очень даже славная. У нас быстро образовалась теплая компания. Все мы были новичками в этом деле. Начало было одинаково трудным для всех, но постепенно мы стали осваиваться и постигать местные премудрости. Для одних процесс вживания был более коротким, для других - медленным и мучительным. В результате каждая выбрала собственную тактику поведения. То, что подходило одним, казалось совершенно неприемлемым для других.
  
   Две из обретенных в то время подруг живут здесь, в Америке - обе в Нью-Йорке. Мы продолжаем тесно общаться.
  
   Теперь уже я сама целыми днями таскала переполненные бумагами сумки, от которых отваливались и руки, и плечи. Целый день на ногах, с полной 'выкладкой', на высоких каблуках, с обязательным набором масок (целая коллекция приветливых улыбок на все случаи жизни) и с запасом непробиваемого спокойствия(!). Каждый день, как на премьере, в ярком свете софитов. Правда, куда чаще я чувствовала себя не актрисой, пусть даже и захудалого театрика, а букашкой под микроскопом. После целого дня, проведенного по большей части в бесполезных хождениях, ноги были ватными, спину ломило, голова раскалывалась, а рот так и застывал в 'оскале'. Ох, как бы мне пригодилась теперь моя машина! В идеале агенту Госстраха в качестве технического оснащения требовались как минимум две вещи: телефон и автомобиль. Я же пришла работать в Госстрах именно тогда, когда лишилась и того, и другого.
   И все-таки я не могла нарадоваться обретенной свободе, освобождению от жесткого расписания, надзора, постоянного соседства сотрудников всех мастей, идеалогизации и политизации. Кроме того, я пребывала в наивном убеждении, что, наконец-то, перестала работать на ненавистную систему. Смешно, что такое вообще могло придти в голову. Как будто кто-то или что-то внутри системы мог от нее отмежеваться. Однако как это ни парадоксально, сия мысль грела.
  
   В Оргтехстрой я пришла, переполненная энергией и энтузиазмом, и рьяно принялась за дело. Я оказалась единственным дипломированным специалистом по технической информации во всем отделе. Я систематизировала все хранящиеся в отделе информационные материалы, перевела на научную основу картотеки, наладила информационное обслуживание ведущих специалистов. Вовлекала их в свою бурную деятельность, требуя постоянного участия. Они смотрели на меня снисходительно, как на расшалившегося ребенка: 'Вырастет - перебесится'. Не желая обидеть, участвовали в моих проектах, но вяло и неохотно. В конце концов, мне надоело убеждать всех и каждого в совершенно очевидных вещах, и я отступилась. Потом я еще некоторое время с увлечением занималась разработкой тезауруса для строительной индустрии. К этому грандиозному проекту были привлечены все ведущие информационные службы Министерства строительства. Принял участие и Главзапстрой, который я представляла. Головной институт находился в Ярославле, вот потому-то я так часто курсировала между Ленинградом, Ярославлем и Москвой. Но и столь перспективное на первый взгляд дело, на поверку оказалось всего лишь очередным мыльным пузырем. Помимо этого, я участвовала в организации всесоюзных совещаний и конференций, которые наш главк постоянно проводил в Ленинграде и его окрестностях. Занималась я и профсоюзной деятельностью, организуя всякие культурные мероприятия. Но все это в равной степени не приносило удовлетворения и потому быстро приелось.
  
   В Госстрахе тоже масса усилий уходила на совершенно бесполезную деятельность, но по иным причинам. Главное, что здесь никто не создавал видимость занятости и не отбывал номер - в этом не было никакого смысла. Результаты зависели только от себя, были заметны сразу и выражались не в липовых, а во вполне реальных цифрах, которые моментально перемещались в платежные ведомости.
   Проработала я в Госстрахе в общей сложности восемь лет: четыре года в Петроградском районе, а затем после некоторого перерыва еще четыре - в Октябрьском. Первые четыре года были до предела насыщены событиями.
  
   После мучительного периода вживания я стала потихоньку осваиваться, находить пути и лазейки, облегчающие жизнь агента. Общими усилиями нам удалось нащупать слабые стороны в правилах страхования, и мы вовсю пользовались этими полезными знаниями. Досконально изучать пухлые своды правил не особенно хотелось, но, слава богу, в нашей среде нашлись дотошные люди. Прежнее население Госстраха чтением не особенно увлекалось и правила постигало в основном на практике. Новое поколение, хоть и было куда грамотнее предыдущего, чаще всего просматривало документы по диагонали, не особенно вникая в скучные подробности, потому и те и другие имели весьма смутное представление о нюансах и хитросплетениях. Но поскольку в наши ряды влилась научная публика, привыкшая изучать все детали, нам повезло.
   Один из ученых-математиков, бывший доцент какого-то института, неожиданно открыл совершенно уникальные возможности заработать максимальную зарплату и премию, не стирая ног по самое их основание. Он щедро поделился своим открытием, и вскоре его выводами стали пользоваться не только в нашем, но и в соседних районах. Дело в том, что Лева обнаружил просчет составителей правил. Обычно при расторжении договора страхования, человек получал на руки сумму меньшую той, которую к тому времени успевал выплатить, то есть нарушитель платил своего рода неустойку. Существовали таблицы, по которым легко вычислялись причитавшиеся суммы. И кто же мог предположить, что в одной из строчек этих таблиц окажется нечто совершенно противоположное. Выходило, что при досрочном расторжении договора человек получал сумму, значительно превышавшую его взнос, правда, это было справедливо лишь при единовременном внесении всей суммы и при страховании младенца, не достигшего трехмесячного возраста.
   С этого момента все наши усилия были направлены на поиски необходимых сумм и невинных крошек. Предприимчивые люди тут же занялись ростовщичеством, постепенно все больше и больше входя во вкус и увеличивая проценты. Так что найти необходимую сумму было не так уж трудно, а вот с поиском младенцев дело обстояло куда сложнее. Где же было каждый квартал взять такое количество новорожденных? Разве что у дверей родильного дома. Некоторые особо выдающиеся деятели стали страховать уже не реальных, а мифических крошек - такой вот своеобразный вариант 'мертвых душ'. Ажиотаж принимал все большие масштабы и, разумеется, не мог остаться незамеченным в высших сферах. Там пришли в ужас от размаха нашей предпринимательской деятельности. Похоже, они никогда не задумывались над последствиями своего недосмотра, а, если и догадывались о чем-то, то не придавали этому значения. Кто же станет принимать в расчет полуграмотных теток, составлявших в прошлом Госстраховское большинство. Ну а к тому времени, когда состав сотрудников стал меняться, все уже успели прочно забыть и о той таблице, и тем более о той строчке. Очнувшись от спячки, руководство Госстраха немедленно изменило правила, тщательно изъяв из них всякую потенциальную крамолу. Спустили распоряжение наказать виновных, но на поверку виновных оказалось так много, что дело не стали раздувать и просто тихо замяли.
   Редчайшая ситуация, когда было выгодно работать, придерживаясь правил. Во всех остальных - дело обстояло как раз наоборот. Если бы агенты, страхуя, скажем, автомобили, следовали всем требованиям, то они не смогли бы даже приблизиться к выполнению плана и уж точно ничего бы не заработали. Страхование автомобилей было самым выгодным видом, так как приносило наибольшие проценты, потому бои за получение клиентов в этой сфере были самыми кровавыми, нередко переходя в рукопашные и даже массовые ристалища.
   Нам вменялось в обязанность осматривать машину, сверять какие-то номера, выбитые, черт знает, где. Особенно это было легко сделать зимой, когда автомобиль или прятался под огромным снежным сугробом или вовсе зимовал в гараже, заваленном снегом со всех сторон, включая и подъезды к нему. Нередко хозяевам удавалось раскопать свои гаражи только где-нибудь в середине весны. Так что мы, разумеется, страховали машины, не глядя, довольствуясь лишь техническим паспортом. В той жесточайшей конкуренции, нам ли было ставить условия, даже если бы мы того хотели.
   Мне удалось наладить контакт с инженером, занимавшимся оценкой аварийных автомобилей. Он стал подкидывать мне клиентов, что было очень большой удачей. Многие завидовали сей удаче, но лишь до поры.
  
   В один прекрасный день по Госстраху поползли слухи, что арестованы все сотрудники отдела, отвечавшего за выплаты по страхованию автомобилей и имущества. Поначалу никто ничего толком не знал, но нашлись любители, изображавшие осведомленность и не скупившиеся на страшные подробности. Мало-помалу стала просачиваться информация. Оказалось, что наши 'ребята' были далеко не одиноки, работала целая шайка с немалым размахом. Страховали несуществующие машины и прочее дорогостоящее имущество, и делалось это, конечно же, руками ничего не подозревавших агентов. Через некоторое время после заключения договора, все это объявлялось украденным, составлялся липовый милицейский акт и выплачивались гигантские суммы. Поговаривали, что их деятельность продолжалась многие годы и, возможно, так бы все и шло, но внутри шайки кто-то что-то не поделил, передрался и кого-то даже 'замочили' (не знаю, где - очень возможно, что в сортире). С этого и потянулась ниточка и тянулась долго и далеко, а, когда сия 'Ариаднова нить' добралась до здания бывшего института благородных девиц, населенного уже не одно десятилетие отнюдь не благородной партийной верхушкой, ее тотчас же в страхе оборвали.
   Процесс был громким, показательным и открытым. Подсудимые получили 'на полную катушку' - на сроки не поскупились. По делу проходило немало народа и 'каждой сестрице досталось по серьге'. Сотрудники, присутствовавшие на процессе, с готовностью делились впечатлениями. Наши деятели оказались по уши в дерьме и получили больше всех. Инженеру дали 10 лет, а бывшей начальнице отдела - хамоватой, надменной и малокультурной бабе - 12 лет строгого режима. Говорили, что женщинам очень редко давали такие большие сроки, да еще в колонии строго режима. Но у нас ей никто не сочувствовал - она успела насолить всем вместе и каждому в отдельности.
   Агенты поутихли и затаились, с ужасом ожидая последствий. В число преступников мог попасть каждый. Кто-то ведь страховал те самые несуществующие машины. Но на этот раз пронесло, все потихоньку стало забываться, и жизнь вошла в свое прежнее русло. Жаль было Валеру-инженера. С его исчезновением, я лишилась счастливой возможности получать клиентов без усилий с моей стороны. Кроме того, на неопределенное время исчезла и часть 'автомобилистов', а ведь они составляли мой золотой запас.
  
   Работа в Госстрахе круто изменила не только мою трудовую жизнь, но и повлияла на мою жизнь в целом. Постепенно освоившись с работой и несколько освободившись от постоянно гнетущего страха: не успеть, забыть, не выполнить вовремя, я начала вкушать блага и получать удовольствие от свободы. Сама работа по-прежнему не вызывала у меня никаких положительных эмоций, потому я стала искать какое-то дополнительное занятие, которое могло бы стать достойной альтернативой.
  
   Наконец я решилась, и снова пошла учиться. Еще никогда я не училась с таким наслаждением, упиваясь интереснейшими лекциями и общением с одержимыми преподавателями. Я буквально впитывала каждое слово. А состав преподавателей действительно был достойным. Например, историю революционного движения в России (одно это название способно было навечно отвратить и от предмета, и от типа, взявшегося это изучать и преподавать) нам читал Александр Марголис (кстати, позже он стал советником президента). Наш скептицизм мигом развеялся, стоило ему открыть рот. Он говорил о таких событиях и аспектах, о которых мы и слыхом не слыхивали, история превращалась в увлекательный рассказ, который мы слушали, затаив дыхание. Его коньком были декабристы. Как раз, когда он посвящал нас в неведомые тонкости того периода, в город приехал Натан Эдельман с серией лекций о декабристах. Я разрывалась: выступление Эдельмана совпадало по времени с лекциями Марголиса, и я не знала, куда бежать раньше. Марголис посоветовал мне воспользоваться случаем и послушать Эдельмана. Лекции Натана Яковлевича были удивительны - он умел облечь самые серьезные исторические факты в потрясающе увлекательную форму. Чувствовалось, что он сам наслаждается рассказом, и его энтузиазм передавался слушателям. Мне невероятно повезло, что довелось пару раз услышать Эдельмана 'живьем'. Его книги тоже замечательны. Обычно исторические пособия и учебники написаны скучным суконным языком и являются либо перечислением фактов, либо попыткой автора навязать свою точку зрения. Мне попалось совсем немного исторических работ, написанных увлекательно: книги В.О. Ключевского и Не-Буквы (И.М. Василевского).
  
   По окончании учебы, я решила разбавить нудную Госстраховскую деятельность занятием совершенно иного рода и отправилась водить экскурсии по Петропавловской крепости. Совмещала обе работы, что оказалось не так-то просто. Бывало, рано утром я проводила 1-2 экскурсии, потом мчалась по каким-то Госстраховским делам, а потом неслась на последние экскурсии. Целый день на ногах, не присаживаясь, а в крепости еще и ковыляя на каблуках по булыжной мостовой. Где-нибудь на бегу успевала забежать выпить кофе, да и то не всякий раз. Такой режим выматывал невероятно. Благо еще, что все эти пробежки я совершала по замкнутому кругу Петроградской стороны.
  
   Заявки на экскурсии я получала от Городского Экскурсионного Бюро (ГЭБ), где числилась внештатным экскурсоводом. Идти в штат я не хотела. Всех постоянных сотрудников принуждали водить экскурсии по ленинским местам, гоняться по скучнейшим дальним маршрутам и донимали политинформациями и прочей ерундой.
   Обычно в Петропавловской крепости бывало по четыре экскурсии в день, а летом впихивали еще пятую. Если мне выпадало вести все пять - к последней язык распухал так, что не помещался во рту, и сам по себе нес страшную околесицу.
   Мне очень нравилось водить экскурсии, со временем я стала чувствовать себя свободно и раскованно с публикой любого толка. В каждой группе находилось хотя бы несколько внимательных слушателей, которым я и адресовала свой рассказ. Приятно было общаться и с другими экскурсоводами, среди них встречалось много интересных и эрудированных людей. В курилке постоянно разгорались споры о судьбах мира, народ высказывался достаточно смело, что в те времена было еще совсем небезопасно.
   Экскурсионные группы были очень разными, часто неоднородными по составу. Самыми тяжелыми были дети - они скучали, отвлекались, галдели и перемещались по крепости по собственному плану. Нелегко было и с южанами: эти никуда не спешили и двигались настолько медленно, что время уходило в основном на переходы. Были еще так называемые 'группы особого внимания': ответственные работники, или специалисты. Однажды у меня была группа сотрудников исправительных учреждений. Их очень развеселило, когда в тюрьме Трубецкого бастиона я начала рассказывать о суровости режима.
   На экскурсию по крепости отводилось полтора часа. За это время надо было успеть познакомить с историей, основами фортификации и архитектуры, показать все постройки на территории крепости, подробно рассказать о Петропавловском соборе, и, наконец, в деталях - о тюрьме Трубецкого бастиона. Я уж не говорю о массе побочной информации и обязательных пространных цитатах Ленина.
   Чтобы устроиться экскурсоводом в ГЭБ, следовало, представить на суд методистов текст экскурсии, и в случае одобрения разрешалось проводить сколько угодно пробных, то есть бесплатных экскурсий, после чего методист решал, можно ли выпускать экскурсовода 'на арену'.
   Первую пробную экскурсию я провела за два часа, утомившись невероятно и умучив бедных слушателей. При этом я не рассказала и половины из того, что наметила. Потом я еще долго оттачивала текст, кромсая и перекраивая, стараясь выбирать наиболее емкие фразы и определения. Набравшись опыта, я могла уложиться в любой промежуток времени. Опоздавшую группу полагалось дожидаться 45 минут, так что если группа появлялась до истечения 46-й минуты, я проводила экскурсию в оставшиеся три четверти часа.
   Каждый этап экскурсии был строго регламентирован. Труднее всего было рассказать о Петропавловском соборе за отведенные 12 минут. Здесь было, что показать и о чем поведать: история, архитектура и убранство, уникальный иконостас, царские захоронения и множество отдельных деталей. Методисты ГЭБа периодически проверяли нас, затаившись в кустах, или прячась за колоннами собора. На улице чаще всего их удавалось заметить, но в толчее собора это было куда труднее. Однажды, подслушав меня в соборе, методист выказала недовольство тем, что я не включаю все обязательные цитаты вождя пролетариата. Я предложила, чтобы она провела показательную экскурсию, осветив весь материал и продекламировав положенные цитаты, и при этом уложившись точно в 12 минут, клятвенно пообещав, что если ей это удастся, буду обязательно делать то же самое. Мое предложение осталось без ответа.
   Экскурсанты задавали массу вопросов. Бывали интересные, на которые я отвечала с удовольствием. Но больше всего было нелепых вопросов. Некоторые звучали так, что стоило немалых усилий не расхохотаться. Путали имена, исторические периоды и события. Путали Бирона с Потемкиным, Радищева с Герценом, Екатерину I с Екатериной II. Мешались века, войны, революционные течения, архитектурные стили. Некоторые с жаром отстаивали свою правоту, донимали требованиями показать каземат, где содержался Тарас Шевченко или Ленин, могилу княжны Таракановой. Но больше всего народ занимало количество золота, пошедшего на отделку, параметры и вес архитектурных деталей.
  
  
   * * *
   Несмотря на то, что я как будто приспособилась к работе в Госстрахе, радости она по-прежнему не доставляла, и при первой же возможности я оттуда сбежала. И куда бы вы думали? Никогда не догадаетесь. Я и сама никогда бы не догадалась. На этот раз мой авантюрный характер закинул меня ни больше, ни меньше, как... в баню (нет-нет, это не ошибка в написании, и сие вовсе не является аббревиатурой Библиотеки Академии наук, которую в народе нередко называли "баней"). Я устроилась в самую настоящую баню, где публика смывала с себя наросшую грязь. Не помню реакции моей бабушки, но думаю, что в тот момент она впервые с уважением подумала о Госстрахе.
  
   Я сумела удивить всех друзей и родственников, казалось бы, уже привыкших к моим немыслимым затеям. На эту авантюру я решилась, соблазнившись посулами директора одной из бань, который несколько лет страховал у меня свою машину. Он так красочно расписывал прелести работы, расписание и прочие удобства, что я согласилась, тем более, что на меня наседала еще и моя сослуживица, прельстившаяся теми же картинами. Работать кастеляншей надо было в паре - только тогда это имело смысл. Нам предлагали трудиться посменно - через неделю, но и рабочая неделя выглядела более, чем привлекательно: от нас не требовалось, ни отсиживать часы, ни носиться целыми днями с полной 'выкладкой' по всяким конторам, ни разыгрывать бесчисленные спектакли. Приходить следовало по утрам, чтобы выдать белье банщикам, и вечером, чтобы получить его назад. Визиты эти обещали быть короткими и необременительными. В то время я уже безумно устала от Госстраха, тем более, что в какой-то момент нас принудительно объединили в бригады, а меня сделали бригадиром, не обращая внимания на мои протесты. Кроме того, моей бригаде навалили всяких 'мусорных' участков, от которых агенты старались избавиться правдами и неправдами. Начальство надеялось, что всем скопом мы как-то справимся с этим балластом. Одним из таких никому ненужных участков было Нахимовское училище. Там, во время одного из дежурств, я встретилась с Толей, за которого вскоре вышла замуж.
  
  
   * * *
   Как водится, работа в бане оказалась совсем не такой синекурой, как ее расписывали. Хороши были исключительно свободные от работы недели, трудовые же оставили в памяти далеко не самые светлые воспоминания.
   Мне как-то не пришло в голову, что большую часть времени придется копаться в грязном белье. Надо было собрать белье в тюки, тщательно пересчитав - банщики так и норовили что-нибудь стянуть, обсчитать, облапошить. Банное общество не только не отличалось приятностью в общении, но оказалось еще и не чисто на руку, чем, между прочим, немало гордилось.
   На отвратительную процедуру сбора грязного белья меня обычно сопровождал Толя, кроме тех дней, что приходились на его дежурства или в период набора в училище. Его помощь значительно облегчала задачу, к тому же охлаждала моих оппонентов.
   Раз в неделю грязное белье следовало сдавать в стирку. Казалось бы, что может быть проще? Но на деле это тоже оказалось серьезным испытанием. Да и отчетность была так запутана, что концы никак не сходились, как я не билась. Из-за этого я все время нервничала. Теперь я поняла, зачем прежний директор зазывал нас сладкоголосыми речами. Он директорствовал в различных банях в период их строительства или реконструкции. Как только строительство завершалось, он немедленно перепрыгивал на следующий объект. У него имелась проверенная команда, которая вместе с ним перемещалась из бани в баню. Во время строительства директорствовать было невероятно выгодно, а потом следовало найти таких дураков, как я, и сматывать удочки. Когда я стала буквально на каждом шагу натыкаться на несовпадения и неувязки, я вспомнила сдававшую нам дела кастеляншу, сообщившую, что дело это весьма прибыльное. Тогда я не придала значения ее словам. Мне так и не удалось понять, в чем заключалась прибыльность, да меня это не особенно занимало. А вот моя напарница проявляла живейший интерес к возможным источникам обогащения. Это нервировало больше, чем запутанная отчетность. С документами кое-как удалось разобраться. Напарница, не найдя во мне поддержки, перешла в другую баню. На ее место пришла молодая девочка, очень славная, однако тоже не скрывавшая желания откусить от общего пирога.
   Хотя меня по-прежнему устраивало расписание, я довольно быстро распростилась с баней. Мало того, что общение с 'коллегами' не вдохновляло, а нередко и пугало, я как-то поймала себя на том, что повторила за ними 'простынь' и 'полотенцев', что, по их мнению, было формой множественного числа. После этого я поняла, что из бани следует немедленно бежать.
   Надо было найти что-то, в корне отличавшееся от бани. Я решила попробовать снова поработать в библиотеке. Муж уговорил меня устроиться в ЦВМБ (Центральную Военно-Морскую библиотеку) на полставки, чтобы оставалось время для экскурсий. Вспомнились все прежние попытки куда-либо устроиться (не считая Госстраха и бани), потому я не стала возражать, когда Толя предложил пойти к директору вместе со мной. В Михайловском Замке, где размещалась ЦВМБ, меня встретили не особенно радушно, но, благодаря Толиному присутствию, зачислили в штат, как жену военно-морского офицера.
  
   Я попала в отдел обработки, на работу с иностранной литературой с окладом в 50 рублей (!). Полная ставка здесь была аж целых 100 рублей - выше, чем в обычных библиотеках. Экскурсии тоже приносили какой-никакой доход, но абсолютно мизерный. За экскурсию нам платили по 2 рубля 36 копеек. Если группа на экскурсию не являлась, нам выплачивали половину - 1 рубль 18 копеек.
  
   Публика в моем отделе была очень разношерстной, но интересной и славной, кроме начальницы - хамоватой генеральши, считавшей себя королевой, а нас своими поданными.
  
   Библиотека получала множество иностранной периодики, хранившейся в святая святых - хранилище, куда доступ разрешался только особо благонадежным. Я не входила в их число, посему заходить туда мне не позволялось, однако мне регулярно приносили все приходившие журналы для перевода заголовков статей и составления картотеки. Потом все эти журналы и справочники лежали на моей полке совершенно открыто. Логики в этом не было никакой, но я уже давно перестала искать логику, особенно в подобных заведениях.
   Я делала переводы с самых различных языков, хотя владела только английским и немецким. Поначалу мне казалось, что переводить с остальных языков я ни за что не сумею, но постепенно с помощью словарей и приобретенных навыков, я стала чувствовать себя гораздо уверенней. В нашем отделе были сотрудники, владевшие разными языками. Одна из них, Ольга, была просто уникумом: она знала порядка пяти языков, но и другие языки не казались ей загадочными, она с легкостью брала любой текст со словами: 'Это же всего лишь язык, его нельзя не понять, если захотеть'. Ее уверенность действовала гипнотически, и мне тоже стало казаться, что разбираться в незнакомых языках совсем просто. Если же у меня возникали трудности, я прибегала к Олиной помощи. Когда и ей перевод не давался, что случалось крайне редко, она несла 'упрямца' своей маме, владевшей в совершенстве восьмью языками, но переводившей еще с нескольких. Все бы ничего, но переводы с венгерского, румынского давались мне с большим трудом.
  
   В свободное от основных обязанностей время меня попросили заняться обработкой старинных иностранных книг, которые лежали в маленькой пыльной комнате навалом, без всякой системы. Оказалось, что прежний директор библиотеки пытался от них избавиться, посчитав ненужным балластом. По его приказу все дореволюционные издания, среди которых было немало средневековых, выдернули из основного хранилища, свалив в подвал. Карточки из каталогов и картотек также были изъяты. Книги пытались пристроить, навязывая разным библиотекам, но почему-то из этого ничего не вышло. Тогда директор распорядился уничтожить этот хлам. Каким-то чудом книги уцелели. Нового директора сумели убедить в их ценности, так что многострадальные тома, наконец, извлекли из подвала, и вменили мне в обязанность постепенно вернуть их в основной фонд. Работа с этими книгами была невероятно кропотливой и трудоемкой, но удивительно интересной. Я каждый день спешила поскорее закончить с современной периодикой, чтобы вернуться к моим фолиантам. Даже просто держать их в руках было сплошным удовольствием. От меня требовалось перевести заголовок и составить краткую аннотацию. В книгах того времени заголовки были очень длинными, порой, в целую страницу. Чаще всего в этих заголовках подробно излагалось содержание книги, что и нужно было для аннотации. В основном попадались труды по мореходству и судовождению, очень много было книг о морских путешествиях, написанных на испанском, голландском, старонемецком, французском, английском и латыни.
  
   Моя работа в библиотеке пришлась на начало перестройки, когда в печати появилась масса запрещенной прежде литературы. Кое-что в свое время удавалось найти в самиздате, но чаще всего это были 'слепые' копии, с ошибками и неточностями. Теперь же впервые появилась возможность прочесть все это в журналах или даже в книгах. Романы Гроссмана, Горенштейна, Платонова, Шаламова и Солженицына обрушились на нас лавиной. Наш отдел первым получал всю новую литературу. После обработки она передавалась в основной фонд, откуда добыть ее было, практически, невозможно. Поэтому надо было успеть прочитать все интересное за те несколько дней, что отводились на обработку. Мы стали по очереди брать журналы на ночь, исхитрившись проносить их через проходную. Я завела хозяйственную сумку с двойным дном, в которой и носила драгоценные журналы. За время работы в библиотеке мне удалось познакомиться с большей частью новинок. Поток их был колоссален, к тому же он накладывался на материалы других изданий. Я выписывала журнал 'Огонек' и прочитывала его от корки до корки, стала даже почитывать газеты, чего раньше за мной не наблюдалось. До той поры я игнорировала все газеты, за исключением 'Литературки' (Литературной газеты). Я уж не говорю о телевидении, которое в то время тоже преподносило массу интересного.
   Нас захлестнул поток информации такой мощности, что через пару лет я уже не могла этого больше выносить и перешла в основном на детективы, что старательно скрывала от всех знакомых, пока не выяснилось, что я далеко не одинока.
  
   Ключевые посты в библиотеке занимали главным образом отставные морские офицеры, бывшие политработники. Попадались и блатные дамы, вроде нашей генеральши. Директором был капитан первого ранга Никольский, вполне нормальный человек, без особых вывертов и завихрений. Но неожиданно ему на смену пришел Герой Советского Союза контр-адмирал Роговой, в прошлом командир атомной подводной лодки, прославившейся подлёдными переходами. Он явно не был обрадован таким назначением, что, скорее всего, явилось видом почетной отставки. О библиотечном деле он не имел никакого представления, его вообще мало интересовала и библиотека, и ее деятельность. Посему он занялся укреплением дисциплины, по крайней мере, в этом вопросе ему было все понятно. И без того жесткие порядки стали еще жестче. Существенно пополнился список всяких ненужных правил и запретов. Новый директор попытался пресечь возвращение в фонд старинных книг, то есть наложить запрет на мою любимую работу. Я отправилась к нему 'выяснять отношения'. Без зазрения совести помахала 'деревянной ногой', упомянув мужа-подводника. Это внесло оживление в беседу, и мне было милостиво позволено продолжать заниматься старинными книгами, но 'без ущерба для основных обязанностей'.
  
  
   * * *
   После папиной смерти ситуация в нашей семье резко изменилась, так что пришлось подумать о более прибыльной работе. Выбор был невелик, и я устроилась в Госстрах Октябрьского района, где работало несколько моих знакомых.
  
   Обычно новичков бросают на самые худшие участки. Мой приход совпал с объединением всех агентов в бригады. В Госстрахе этот процесс был перманентным: агентов то загоняли в бригады, то распускали, каждый раз уверенные, что результаты немедленно улучшаться. Ситуация напоминала историю с моей шестиметровой кухней. Те несколько предметов, которые удалось засунуть в это пространство, установлены были намертво. Единственное, что можно было передвигать - это кухонный стол. Я время от времени переставляла его, то вдоль окна, то перпендикулярно, при этом всякий раз казалось, что стало просторней.
  
   Меня тоже определили в бригаду, самую маленькую по составу. Несколько позже я поняла, почему моя бригада состояла всего из трех человек: никто не соглашался работать с моими товарками. Одна из них была типичной городской сумасшедшей, вторая - достойной наследницей Медузы Горгоны. Сумасшедшая встретила меня радостно и бросилась навязывать дружбу, а Горгона все время изобретала способы, чтобы мне досадить. Однажды в порыве откровенности, она объявила: 'Я не люблю тебя за то, что у тебя есть машина, золотые серьги и муж'. Именно в такой последовательности.
   К счастью, вскоре бригады опять распустили, и я избавилась от необходимости тесно общаться со своими 'подружками'.
  
   К этому времени я уже перестала водить экскурсии - перестройка смешала все представления. В отношении к истории царила полная неразбериха. В печати появилось огромное количество взаимоисключающих материалов, учебники истории переписывались. Не то, чтобы я когда-нибудь верила прежним учебникам и руководствовалась ими в работе, но содержание экскурсии обязано было отвечать определенным требованиям. В новой ситуации было бы полнейшей нелепостью подавать исторические события под прежним углом, а перерабатывать экскурсию не хотелось.
  
   Без экскурсий я заскучала и решила опять пойти поучиться. На этот раз я поступила на факультет психологии. Это был ускоренный курс для тех, кто уже имел высшее образование. Его только что закончил мой муж. Он настолько упивался занятиями, что, приходя с лекции, подробно излагал мне ее содержание, сверяясь с конспектом. Я всегда относилась к психологии с придыханием, в институте занималась в СНО (студенческое научное общество).
   Но, к сожалению, мне не довелось поучиться на факультете психологии, пришлось довольствоваться Толиными конспектами и литературой.
  
  
   * * *
   Как-то Толин знакомый, работавший в только-только открывшемся в Петербурге филиале шведской компании IKEA, упомянул вскользь, что его фирме требуется на время переводчик с английским языком. Я загорелась, взяла отпуск в Госстрахе и стала работать в торговом представительстве IKEA. Быть просто переводчиком мне было скучно, и я стала понемногу включаться в другие сферы деятельности фирмы. Компания открыла филиал с целью найти дешевое сырье для производства. Я стала им помогать, подключив кое-какие связи. Мне никогда еще не приходилось заниматься ничем подобным. Приобщение к бизнесу показалось очень увлекательным. Я проработала в IKEA дольше, чем предполагала. Сначала разговор шел о паре месяцев, но так как переводчика за это время не нашли, уволившись из Госстраха, я задержалась на полгода. Очень хотелось остаться там, но меня не взяли.
  
   Позже я узнала, что в фирме были жесткие правила: принимали только молодых незамужних женщин. А мне в то время было уже за 30, я была замужем, к тому же муж у меня был военным, а представительство находилось под неусыпным надзором КГБ. Я уж не говорю о прочих моих 'недостатках', таких, как национальность и связи с Америкой. Было очень жаль, уж больно там было интересно, да и условия были просто роскошные.
   На мое место пришли двое совсем молодых ребят, но уже успевших пройти огонь, воду и Анголу.
   Я осталась без работы, но твердо решила в Госстрах не возвращаться.
  
  
   ЗАВТРАК У ПУТИНА
  
   ...Было ли вправду все это? и если да, на кой
   будоражить теперь этих бывших вещей покой,
   вспоминая подробности...
   И. Бродский
  
   После трехмесячного безделья мне, наконец, повезло, и я нашла работу. Кто-то из близких обнаружил объявление в газете, гласившее, что совместное предприятие ищет референта-переводчика со знанием английского языка. Сам факт, появления в прессе такого объявления, несколько настораживал. В то время по городу сновали толпы безработных - специалисты всех мастей, обладавшие кучей полезных знаний и владевшие уймой самых разных языков. И лишь немногим счастливчикам удавалось найти захудалую работенку, что уж говорить о совместных предприятиях, к коим относились с особым пиететом, и попасть куда можно было только по серьезному знакомству. Но поскольку особого выбора у меня не было, я договорилась об аудиенции. Помещение выглядело непрезентабельно, но лица у сотрудников были вполне приличными, да и генеральный директор производил неплохое впечатление. Размеры обещанной зарплаты решили спор между изрядно надоевшим домашним интерьером и предложенным в качестве рабочего места облупленным столом - в пользу последнего.
  
   На поверку фирма оказалась очередным вариантом бессмертных 'Рогов и копыт', кои в то время плодились и размножались в огромных количествах. Но пока мне платили обещанную зарплату, меня это не сильно беспокоило.
   Чем моя компания зарабатывала деньги, я уже не помню, полагаю, что, по большей части, это были какие-то махинации (отмывание денег - самый распространенный вид деятельности). Официально фирма что-то шила или вязала. В заднем помещении стояло несколько машин, за которыми сидели затурканные работницы (их лиц я не запомнила, так как наши пути почти не пересекались). Кроме того, время от времени возникали и столь же молниеносно исчезали красавцы-магазины, торговавшие всякой всячиной. Организацией этих точек занимались дамы из торговой элиты, являвшиеся к нам на шикарных машинах и в еще более шикарных шубах. С ними мы сталкивались чуть чаще, но в основном наши пути шли параллельно, не скрещиваясь. Все это существовало в рамках кооператива, который с моей помощью должен был превратиться в совместное предприятие.
  
   Как выяснилось позже, мой шеф и кормилец, Николай Николаевич (НикНик) в прошлом занимал весьма значительную хозяйственную должность в Ленгорисполкоме, откуда плавно спикировал в 'места не столь отдаленные' на долгих восемь лет. Вернулся он с подорванной нервной системой и пристрастием к алкоголю (впрочем, возможно, он обладал всем этим и раньше), а также с запретом на любую финансово-хозяйственную деятельность. Обуреваемый честолюбивыми планами и, по-видимому, весьма неплохо обеспеченный материально, он, несмотря на запрет, решился-таки организовать собственную фирму. Для этого ему потребовался надежный человек, на чье имя можно было зарегистрировать кооператив. Выбор пал на бывшего однокашника по Нахимовскому училищу, демобилизовавшегося незадолго до этого. В отличие от НикНика, сменившего военно-морскую карьеру на партийную где-то в самом начале пути, Валерий прослужил на подводных лодках многие годы. Обремененный долгами и дорогостоящими привычками, он оказался идеальным кандидатом на эту роль. НикНик обладал не только деньгами, опытом и замашками партийного деятеля, но также неплохим знанием человеческой натуры и талантом использовать людей.
   Итак, Валерий стал номинальным главой кооператива (этаким зиц-председателем), а по совместительству мальчиком для битья (я бы даже сказала, что последнее было его основным назначением). Не проходило дня, чтобы НикНик ни 'распекал' своего друга. Появлялся хозяин чаще всего к концу рабочего дня (недавнее бракосочетание с юной длинноногой студенткой, годящейся ему в поздние дочери, отнимало у него все время и силы). Раскаты громового голоса сотрясали наше хилое здание, а лексика была абсолютно непечатной. Такого многоэтажного и виртуозного мата я не слышала даже на стройке. Общение было односторонним: Валерий молча сносил экзекуцию, только лицо его покрывалось болезненно-красными пятнами, а желваки исполняли жуткий танец. Несомненно, терпеть все это мог лишь человек, связанный какими-то крупными долгами и обязательствами. С сотрудницами женского пола НикНик себе такого не позволял, но манера разговора и поведения была откровенно хамской.
  
   Приступив к работе в 'Якубе' (так скромно именовалось наше совместное предприятие - 'Я - в кубе'), я все силилась понять, зачем меня наняли - работы у меня не было никакой, и я весь день слонялась в поисках занятия. Это было очень тяжелым испытанием. Время тянулось невероятно медленно, к тому же давило сознание полной никчемности. Но пока я вот так бездельничала, где-то в кулуарах творились большие дела, и готовилась почва для моего выхода на сцену. Наконец, меня облекли полномочиями: я должна была сотворить и провести по всем многочисленным инстанциям учредительские документы будущей фирмы. Мне выдали 'болванку', кипу юридической литературы, кое-какие наводки и бросили на амбразуру.
  
   В качестве партнера по совместному предприятию наш хозяин избрал фирму 'Бродвей компьютерс', принадлежавшую пакистанцу Батту, и зарегистрированную почему-то в Англии. Эта пакистано-английская фирма с американским названием раскинула бивак в Москве, в высотном здании гостиницы 'Украина'. Сие здание было одним из семи знаменитых московских высоток - шедевров сталинской эпохи.
   Компания 'Бродвей компьютерс' арендовала там несколько номеров с апартаментами. В одном размещался офис, где сидело порядка десяти сотрудников-россиян. Состояли они под негласным надзором пары хозяйских родственников, один из которых с повадками восточного шейха средней руки приходился Батту не то сыном, не то племянником, и по всем признакам был главным в группе надсмотрщиков.
   Публика, населявшая офис, была весьма колоритной. Я почти не сталкивалась с большинством из них, но даже простое наблюдение было прелюбопытнейшим занятием.
   Одна из сотрудниц, по-видимому, значилась штатным 'чаеваром'. Ежедневно она приносила свежий набор душистых трав, добавляемых в чай по ведомым ей одной рецептам. Полдня она колдовала над всем этим. А каждое чаепитие превращалось в событие почище японской чайной церемонии. Даже меня она сумела приобщить к этому действу, хотя я не большой любитель чая, да, и занята была по горло кройкой, шитьем и перелицовкой наших учредительских документов.
   Другая - слыла подругой и наперсницей хозяина. Это была немолодая дама с совершенно непривлекательной внешностью и с манерами фельдфебеля, державшаяся высокомерно и отстраненно, но при этом зорко следившая за всем происходящим (видимо, положение обязывало). Остальные сотрудники ее недолюбливали и побаивались.
   Двое мужчин так и остались для меня загадкой, хотя с ними я общалась больше, чем с остальными. Оба они закончили восточное отделение МГИМО, успели какое-то время поработать за границей. Ни один из них даже отдаленно не напоминал ходячий образ выпускника этого института, прочно укоренившийся в нашем сознании. Одно не вызывало сомнений: оба были умны и разносторонне образованы.
   Наиболее примечательным был Женя. В нем чудесным образом уживалась бесшабашность рубахи-парня с болезненной совестливостью и обостренным чувством ответственности. Трудно было представить, каким ветром его занесло в МГИМО, и как он сумел там уцелеть.
  
   Во время моей затянувшейся московской командировки столица бурлила, то и дело разражаясь большими и малыми митингами и демонстрациями, запланированными и стихийными. Москвичи относились к ним очень серьезно (тогда еще многим казалось, что удастся что-то изменить в нашей жизни). Моя родственница - безработный киновед и активный правдоискатель - была постоянным участником подобных мероприятий. Ежевечерне она информировала меня по телефону обо всех деталях происходящего, иначе я вообще вряд ли знала бы о творящемся вокруг.
   На один из таких митингов отправился и наш Женя, провозгласив: 'Если не я, то кто же!' Похоже, этот лозунг вообще был основной движущей силой его жизни. На следующий день он явился на работу всклокоченный и в растрепанных чувствах, хотя, по его словам, особенно серьезных потасовок во время митинга не произошло.
   Быт его был абсолютно неустроен, это понятие вообще выпадало из круга его забот. Он не имел никакого имущества, но нисколько по этому поводу не печалился. По-видимому, ему помогли освободиться от лишнего груза две его бывшие жены. Правда, иногда Женя сетовал на неудобство обладания единственной рубашкой: приходилось стирать ее ежедневно перед работой и надевать еще мокрой. Одно радовало - она успевала высохнуть за время завтрака.
   Он зарабатывал неплохие деньги, но всегда сидел без копейки. В день зарплаты его поджидала вереница алчущих просителей, уверенных, что он не откажет и тут же забудет, кому и сколько выдал.
   Мы продолжали перезваниваться с Женей и после того, как я покинула 'Якуб'. Он недолго задержался в той фантасмагорической фирме: то ли сам ушел, соскучившись, то ли его 'ушли' за ненадобностью. Пару раз Женя наведывался в Ленинград с утопическими бизнес-проектами. Он всякий раз загорался новой идеей и преподносил ее с присущим ему пылом, но все эти идеи лопались прямо на глазах. Его жизнерадостность с годами убывала, тяга к алкоголю, напротив, возрастала, а жизнь оставалась такой же разлаженной. Постепенно след его затерялся.
  
   Второй из них, Андрей, был необычайно интересным собеседником с широчайшим кругозором и виртуозным владением компьютером, казавшимся детской игрушкой в его руках. В то время это было еще достаточно редким явлением.
   Оба были приданы мне в помощь для подготовки все новых и новых вариантов наших учредительских документов: я писала русскую версию, подгоняя существующий закон под непрекращающийся поток баттовых придирок (я успела выучить этот закон наизусть, и, казалось, могла продекламировать его, как стихотворение, с любого места, даже разбуженная ночью), а Женя перепечатывал все это на компьютере на английском языке. Английским он владел так же виртуозно, как Андрей компьютером. Переводил моментально, ни на минуту не задумываясь, лишь иногда приостанавливался, чтобы заменить какое-то слово более точным синонимом. Андрей же обеспечивал нам полную компьютерную поддержку. Я подозревала, что функции Андрея были гораздо шире, а компьютерная деятельность была лишь видимостью. Думаю, что был он одним из соглядатаев (вроде подруги Батта), но служившим другим богам. Все это происходило в начале 91-го года, то есть еще до путча, распада союза и запрета на КПСС. КГБ по-прежнему зорко следил за иностранцами и иже с ними. Но пока интересы моих надсмотрщиков не противоречили моим собственным, меня это не особенно обременяло.
   Наше неразлучное трио постепенно превратилось в боевой отряд, закалившийся в бумажно-словесной борьбе. Мы трудились не за страх, а за совесть, нередко по 10-12 часов кряду. Для меня-то это было большой удачей, без подмоги я никогда бы не справилась, но вот зачем это нужно было Батту, я никак не могла взять в толк. Отдать мне на целый месяц двух высокооплачиваемых сотрудников, все это время занимавшихся единственно переписыванием учредительских документов, которые сам же хозяин все время браковал, придираясь к ничтожным пустякам. Думаю, это было частью его коварного плана.
   Вообще за время пребывания в 'Бродвей компьютерс', я так и не сумела понять, чем они занимались. Их деятельность больше походила на игру, забаву. Думаю, что вся фирма была надстройкой для прикрытия каких-то скрытых от постороннего глаза дел. Сотрудники являлись необходимой частью этого здания. Их главной задачей было создавать видимость деятельности, и, чем искусней они этим владели, тем выше была их зарплата. Ну а для того, чтобы они не сильно зарывались, за ними и наблюдали с разных сторон и под разными углами.
  
   Но, конечно, самой выдающейся фигурой во всей этой компании - был хозяин. Немолодой, крупный мужчина, убеленный благородными сединами, он был умен и по-восточному изощренно хитер. Вся обстановка его личного офиса была продумана до мелочей и нацелена на то, чтобы немедленно поразить и нейтрализовать посетителя. Уже не могу восстановить всех деталей. Запомнился огромный письменный стол, стоявший посередине просторного кабинета и занимавший почти половину всего помещения. Стол был уставлен мелкими безделушками, отвлекавшими и рассеивавшими внимание. Самой значительной деталью обстановки, помимо стола, был круглый стеклянный шкаф, на полках которого расположилось огромное множество фигурок Сваровского (в основном зверюшек - настоящий 'стеклянный зверинец'). Они сверкали и переливались всеми цветами спектра, а, кроме того, были еще ярко освещены постоянно горевшими лампами. Посетитель, прижатый к стенке и почти раздавленный громадой стола, оказывался еще и ослеплен этим блеском. Где уж тут сосредоточиться и завладеть ситуацией.
   Батт с самого начала отнесся ко мне весьма лояльно, прекрасно понимая расстановку сил, и мою незначительную роль в этом спектакле. Посему я не вызывала у этой 'акулы капитализма' никаких опасений и отрицательных эмоций. Каждый раз он вежливо выслушивал меня, снисходительно просматривал очередной вариант документов, почти не вчитываясь, и, походя, вносил новые, несущественные замечания, без которых отказывался подписывать бумаги. Он откровенно забавлялся и затягивал переговоры по причинам, ведомым ему одному и, возможно, в какой-то степени понятным моему шефу. Каждый очередной доклад о результатах переговоров с Баттом, а вернее, об их безрезультатности, вызывал у НикНика приступы буйной ярости и все возраставшие порции львиных рыков. Мои возражения и ссылки на то, что я не в силах совместить навязанные функции юриста, экономиста, переводчика и гипнотизера, только усиливали его неистовство. И, стиснув зубы, я погружалась в новую серию переделок.
  
   После одного из раундов наших переговоров НикНик решил явиться в Москву, чтобы взять контроль в свои руки.
   Батт устроил ему достойный прием. Аудиенция несколько раз переносилась. Каждый раз гонцы выдвигали какую-нибудь смехотворную причину. После такой 'артподготовки' мы, наконец, были допущены в 'императорские покои'. НикНик, заполнявший ожидание обильными возлияниями, был особенно шумен и суетлив. Нас приняли в предбаннике офиса, маленькой узкой комнатушке, похожей на коридор. Обстановку комнаты составлял одинокий столик у окна и два ряда стульев вдоль стен. На столе расположилась электрическая плитка, где что-то варилось в небольшой кастрюльке. Батт чинно восседал возле стола. На нем был узорчатый халат из тяжелой парчи, перехваченный широким шелковым поясом с пышными кистями. Полы халата были едва запахнуты, открывая взору собравшихся волосатые ноги, обутые в расшитые восточные шлепанцы с загнутыми носами. Владелец халата беспрерывно помешивал варево в кастрюльке, а свободной рукой время от времени картинно почесывал голую пятку. Вот такая мизансцена. Я никогда прежде не заставала Батта в таком виде: обычно он одевался скромно и неброско и держался сдержанно и тактично. Однако НикНика, похоже, эта сцена нисколько не обескуражила. То ли он действительно не замечал этого явного издевательства, то ли не желал реагировать, благодаря обилию выпитого. Вполне понятно, что встреча никаких желаемых результатов не принесла, и НикНик несолоно хлебавши, укатил домой, оставив меня в заложниках.
  
   В конце концов, мое терпение лопнуло. Я пробыла в Москве в общей сложности месяц, съездив домой на неделю в середине своей миссии, но не по собственной прихоти, а исключительно по воле Батта. Как видно, устав от моей настырности и своих же мелких придирок, он однажды решил этот вопрос кардинально (по крайней мере, так ему казалось): выдал мне увесистый Меморандум - соглашение между его компанией и какой-то фирмой в Сингапуре (!), потребовав переработать наш договор в соответствии с этим 'архиважным' документом. Он не сомневался, что сей Меморандум, переполненный юридической казуистикой с торгово-финансовым уклоном и изобиловавший терминами, которые мне и в русском варианте были неведомы, надолго выведет меня из строя. Но он недооценил наших возможностей.
   Я днями и ночами вгрызалась в плоть этого текста, обложившись кипой словарей и справочников, и одолела-таки его, после чего загнала несколько наиболее существенных положений в наш многострадальный договор. Созданный мною шедевр мы перепечатали с моей сослуживицей, которую щедрый шеф отдал мне в помощь на целую ночь вместе с допотопной печатной машинкой. Все действо, включая путешествие из Москвы в Петербург и обратно, заняло всего неделю. Когда я вновь предстала перед моим чужеземным мучителем, в его глазах блеснуло удивление и даже подобие уважения, что нисколько не повлияло на его тактику, и вновь потянулись дни изнуряющей борьбы.
  
   Мне не осталось ничего иного, как пойти ва-банк. Вначале я вела себя в присутствии Батта довольно робко, шла на каждую встречу, как на экзамен, стеснялась своего изрядно подзабытого английского, из-за чего постоянно ощущала себя 'дочкой лейтенанта Шмидта', покорно и без возражений принимала его придирки. Но постепенно я обрела уверенность, а с ней прорезался и голос. Первым делом, я отказалась от услуг Жени, сопровождавшего меня в качестве переводчика и подавлявшего своим блестящим знанием языка. Я стала ходить самостоятельно и боролась за каждую запятую, как зверь. Однажды я пришла к Батту, уселась поудобнее и заявила, что не выйду из его кабинета до тех пор, пока документы не будут подписаны. Я добавила, что мой муж, отчаявшись дождаться моего возвращения, подает на развод, так что у меня не остается иного выхода, как добиться подписи любой ценой. Я блефовала, нисколько не уверенная в благополучном исходе такого наезда, но мой ход неожиданно сработал. Батт коротко взглянул на меня, придвинул принесенные бумаги и поставил свой драгоценный автограф. Подняв глаза, он хитро улыбнулся и поздравил меня с победой. Я готова была расцеловать его. Как видно Батт уже пресытился своей игрой, и она перестала его забавлять.
  
   Пока я улаживала свои делишки, в Москве творились нешуточные дела. Обстановка все время накалялась - надвигалась гроза. Поговаривали то ли о штурме Белого дома, то ли о его поджоге. Белый дом находился напротив гостиницы Украина - по другую сторону реки. Мы ежедневно наблюдали суету вокруг этого оплота Ельцина и демократии.
   Однажды я никак не могла попасть на работу: улицы были забиты тяжелой военной техникой, грузовиками с солдатами, конной милицией. Подъезды к мостам перекрывали груженые самосвалы. Шли танки. По мере приближения к гостинице Украина и соответственно - к Белому дому, поток танков и бронемашин возрастал. Зрелище, доложу вам, весьма устрашающее. Никогда еще мне не доводилось наблюдать ничего подобного.
   Тогда все обошлось, противоборствующие силы лишь попугали друг друга, и жизнь как будто вернулась на круги своя. Мы еще не догадывались, что это было всего лишь репетицией.
  
   Вернувшись в Ленинград, я недолго почивала на лаврах и наслаждалась блаженным бездельем. НикНик был готов к новому бою и вновь рассчитывал использовать меня в качестве стенобитного орудия. Теперь ему срочно понадобилось подписать и зарегистрировать в Ленгорисполкоме привезенные мною документы. Без этого они не имели никакой юридической силы.
   Первым этапом на этом пути была экспертиза Комиссии при специальном исполкомовском Комитете. Так красиво называлось откровенное и практически узаконенное взяточничество, но это стало настолько привычным явлением, что никого не удивляло и даже не возмущало. Процедура была отлажена до мелочей: документы отправлялись на 'доработку' доверенному юристу, не состоявшему в штате Комиссии. Весьма увесистый гонорар за проделанную работу, выражавшуюся обычно в двух-трех незначительных поправках, делился с 'экспертами'. Система работала почти без сбоев. Кое-кто иногда пытался действовать напролом, обойдя Комиссию с фланга, но добром это для них не кончалось: в результате все равно приходилось платить, только суммы существенно возрастали, а сроки растягивались.
   После такой серьезной 'экспертизы' документы принимались к подписанию Председателем Комитета по внешним связям и к государственной регистрации. Изрядно поизносившиеся за время пути бумаги вылеживали там обязательный срок, что придавало всей процедуре дополнительный вес и значимость. Председателем Комитета в то время был Владимир Путин (да-да, тот самый - нынешний Президент России), только что сменивший на этом посту Анатолия Чубайса, поднявшегося по воле Анатолия Собчака на следующую ступень иерархической лестницы.
   Но длительное ожидание 'падения последнего редута', то есть путинского благословения, не входило в планы НикНика, терпение вообще не значилось среди его достоинств. Придав мне ускорение изрядной порцией громовых раскатов, он отправил меня на штурм новых крепостей.
   Я долго и старательно готовилась к походу. Для начала я обманным путем пробралась в Горисполком (без специального пропуска туда и мышь не могла проскользнуть). С былых времен у меня сохранился пропуск в Плановую комиссию при Ленгорисполкоме, правда, давно просроченный. Здание комиссии находилось позади основного и соединялось с ним галереей. Небрежно помахав пропуском перед носами вахтера и милиционера и обворожительно улыбнувшись обоим, я уверенно прошла к лифту.
   Путь в Комитет был открыт. Я вплыла в приемную Путина все с тем же уверенным видом. Секретарша приветливо улыбнулась и поинтересовалась, на который час мне назначена аудиенция. Я доверительно сообщила, что на прием не записана. С ее лица мигом слетела улыбка, а с ней и приветливость, а рот перекосило от готового вырваться начальственного окрика, но, на мое счастье, ее отвлекли, и она на время забыла обо мне.
   Я лихорадочно придумывала предлог, чтобы проникнуть в кабинет Председателя. Мне опять повезло. В приемную ворвалась группа людей с огромным подносом, заполненным благоухающими булками и плюшками: продукцией открытой совместно со шведами пекарни. Путин неожиданно вышел из кабинета и пошел 'в народ', привлеченный то ли шумом и ароматами, то ли моими телепатические призывами. При виде подноса на лице Путина появилось плотоядное выражение, и он, не дожидаясь приглашения, ухватил булку за румяный бок и принялся жевать с нескрываемым удовольствием. Казалось, он вот-вот замурлыкает. Ожидая, когда он закончит жевать, я внимательно наблюдала за ним, что не осталось незамеченным. Он удивленно приподнял бровь, но в следующее мгновение лицо его разгладилось, и он приветливо махнул мне недоеденной булкой, приглашая присоединиться к трапезе. Отказаться было бы невежливо. Я приблизилась к подносу и отщипнула кусочек, все также, не сводя с него глаз. А, когда он, насладившись плюшками, впал в блаженное состояние, атаковала его. Еще не вполне придя в себя, Путин долго не мог понять, о чем я толкую, настолько невероятным было и само мое появление перед ним, и моя просьба. Поняв, наконец, что речь идет о пресловутых учредительских документах, он сразу потерял ко мне интерес и, отвернувшись, двинулся в сторону своего кабинета, разочаровано бросив, чтобы я оставила бумаги у секретаря. Но я не сдавалась, следуя за ним и продолжая объяснять, что подпись мне нужна немедленно. До сих пор не понимаю, как все это получилось, но Путин не только никуда не ушел и не распорядился вытолкать нахалку за дверь, а покорно взял протянутые документы, полистал их, задал мне несколько вопросов и, пристроившись на краешке секретарского стола, поставил свою драгоценную подпись. Лишившаяся дара речи секретарша, с подобострастным видом оглядела меня еще раз (видимо, решив, что я какая-то очень важная птица). Не проронив ни звука, она присвоила регистрационный номер и поставила печать на моих многострадальных бумагах, тем самым окончательно узаконив рождение очередного совместного предприятия. Вот так фантастически закончилась моя встреча с будущим президентом...
  
   Из Ленгорисполкома я вышла не окрыленная, как следовало ожидать, а раздавленная и опустошенная. Все последние месяцы я жила и действовала на пределе сил и возможностей (или за их пределом?) Я долго сидела в машине, не в силах ни двигаться, ни связно мыслить. Слегка придя в себя, я поехала в офис, зашла в кабинет НикНика, бросила ему на стол ненавистные документы и заявила, что увольняюсь. Он принял это вначале за блажь, за истерику, решил, что я таким образом набиваю себе цену. Но я спокойно объяснила, что все обдумала и больше не желаю терпеть его хамства и самодурства. Поняв, что я не шучу, он взревел: 'Что я мало тебе плачу?' Я согласилась, что платит он нормально, но хамство я не намерена терпеть ни за какие деньги. Он был вне себя от ярости и отомстил, не выдав последней зарплаты. Я не желала с ним воевать, но моя сестра-адвокат, возмущенная этим актом беззакония (столь редкий случай в нашей жизни!), уговорила меня побороться. Она сочинила официальную бумагу, на которую НикНик прореагировал своеобразно: недвусмысленно пригрозил мне мафией и не простой, а милицейской. Так я впервые столкнулась со ставшим вскоре привычным знамением времени. У меня было весьма смутное представление о мафии, в основном, по немногочисленным фильмам и книгам об 'их' жизни, но и этого знания вполне хватило, чтобы счесть за благо не мериться с ней силами.
  
  
   БИЗНЕС СКВОЗЬ СЛЕЗЫ
  
   ...Каждый выбирает для себя
   женщину, религию, дорогу,
   Дьяволу служить или пророку -
   каждый выбирает для себя.
   Ю. Левитанский
  
   Запасной 'аэродром' был готов - меня давно звали заместителем директора в частную страховую компанию, организованную семьей моей бывшей сотрудницы. Предложили очень выгодные условия. Но на деле это оказалось блефом. Пока я выясняла отношения с НикНиком, настроения изменились, и решено было открыть еще одну фирму, назначив меня ее директором (без моего ведома). Абсолютная нелепость: две фирмы под одной крышей, когда работы едва хватало на одну. Излишне говорить, что это предприятие лопнуло, едва родившись. Мою должность упразднили, снова забыв поставить меня в известность, а обещанная зарплата сильно похудела. Я предлагала другие виды деятельности, но наткнулась на непонятное молчаливое сопротивление. Промаявшись таким образом несколько месяцев, я хлопнула и этой дверью. Решение неожиданно ускорили внешние события, никоим образом не связанные с моей работой, но заставившие по-новому взглянуть на многие вещи и пересмотреть некоторые взгляды, и, возможно, и отношение к жизни в целом. Заговорила 'высоким штилем', хотя обычно стараюсь этого избегать, но иногда не обойтись без громких слов.
  
   19 августа, в день моего рождения, меня разбудил телефонный звонок. Звонила московская подруга Вита. Поздравив, она сообщила, что в стране свершился переворот. Спросонья я никак не могла взять в толк, о чем она. Подумала, что это глупый розыгрыш, весьма неуместный в столь ранний час. Вита посоветовала включить радио. Все оказалось еще хуже, чем она говорила. Я долго вслушивалась в монотонное перечисление изменений в государственном устройстве, в запреты и прочие нововведения, все они звучали устрашающе, но больше всего потряс запрет на выезд за границу и контакты с иностранцами. Я с ужасом поняла, что, по-видимому, больше никогда не увижу свою девочку, отделенную от меня океаном и множеством границ. Эта мысль пульсировала голове все время, пока путч, к счастью, оказавшийся нелепым фарсом, не перестал угрожать нашему существованию. Решила не ходить на работу, вызвав неудовольствие сослуживцев. Я ведь попыталась лишить их своей праздничной стряпни (гуляния планировались заранее и никакие катаклизмы не могли внести коррективы). Собрав приготовленную снедь, я отвезла наполненные сумки и почти сразу удалилась, оставив их праздновать без меня. Мало кому было понятно мое состояние. Только с одной приятельницей мы моментально нашли общий язык: ее дочь в то время училась в Англии.
  
   Эти события, хоть и вспоминаются многими со смехом и утверждениями, что они, де, с самого начала знали, чем все закончится, на самом деле нагнали тогда немало страха. Недаром люди отправились к Белому дому, а в Ленинграде - к Мариинскому дворцу, чтобы защищать демократию. Шли на площади, где царила полная неразбериха, где совершенно невозможно было отличить 'своих' от 'чужих', и непонятно было, против кого следует воевать. Возможно, именно благодаря этой растерянности, все и обошлось малыми потерями, а не переросло в кровавую бойню.
  
   Я тоже собиралась на площадь, но пришлось сначала спасать сотрудников от 'голодной смерти', а потом ехать на дачу вызволять маму, оказавшуюся в положении узника. Правда, доехать до дачи нам в тот день так и не удалось - по дороге у нас сломалась машина, и мы провели вечер и часть ночи в ожидании помощи. Такой вот удачненький день рождения выдался: немногие могут похвастаться путчем в качестве подарка.
  
   Мне повезло, и я неожиданно быстро нашла работу в только что организованной Российско-Израильской фирме, где была немного знакома с руководством. Работалось там легко и беспроблемно. От меня никто не ждал подвигов и не посылал на баррикады. Я даже слегка заскучала. Но ненадолго.
  
   Один из клиентов фирмы обмолвился, что мечтает о создании совместного предприятия (подобные мечты тогда обуревали многих свежеиспеченных предпринимателей - уж больно заманчивы были льготы). Я предложила свою помощь. Привлекла бывшего мужа в качестве зарубежного партнера (моя идея была проста и меркантильна: поскольку Марианна жила в Америке у отца, я рассчитывала, что дав заработать ему, хоть как-то помогу дочке). Я собиралась лишь поспособствовать им в организации, но меня уговорили стать учредителем и совладельцем новой фирмы. Учредители подобрались еще те: денег ни у кого не было, опыта тоже, идеи, чем заняться, бродили весьма смутные, однако планы были грандиозные.
  
   Учредителями стали пятеро 'опытных' бизнесменов. Олег - бывший офицер-подводник, за год до этого ушедший в отставку (везет мне на подводников!) со своим хилым ИЧП, что расшифровывалось, как Индивидуальное Частное Предприятие. Какими только новыми терминами и аббревиатурами не пополнился русский язык в то смутное время. Вторым участником проекта стал бывший однокашник Олега по техникуму Юра - инженер, прежде занимавшийся испытанием подводных лодок. У Юры в наличии было не менее хилое ИЧП, уже, почти задавленное не терпевшим конкуренции Олегом. Американским партнером стал Витя, зарегистрировавший по этому случаю фирму и тем самым заделавшийся в предприниматели. Перед самой регистрацией мы решили ввести в состав еще работника банка, Валеру, необходимый балласт, который должен был помочь в получении кредитов (без блата получить кредиты было почти невозможно). Ну и, наконец, пятой в этой компании стала я. Поскольку денег у меня не было, никакими частными предприятиями я не владела, я не могла ничего внести в учредительский фонд, но мои связи и организаторские способности оценили в 10 процентов от общего фонда. Вот такая компания. Благо в то время комиссии и комитеты, утверждавшие создание совместных предприятий, не сильно интересовались реальным положением дел до тех пор, пока бумаги были оформлены согласно закону, а 'гонорары' заплачены должным лицам и в должном объеме. Обязательный Учредительский фонд в валюте (ради привлечения коей на российский рынок и предоставлялись льготы), как водится, сразу же превратился в понятие чисто номинальное.
  
   Документы соорудили быстро. Я без проблем зарегистрировала фирму, воспользовавшись уже проторенной дорожкой. Название придумали, объединив первые буквы наших фамилий: РАО ШАУДИ (Российско-Американское Общество 'ШАУДИ') Олег, 'забыв' посоветоваться с нами (сказывались командирские замашки), назначил себя президентом. Мы удивились, но возражать не стали, он и вправду казался наиболее подходящей кандидатурой.
   Главной задачей стало найти свою 'нишу' - выбрать правильный вид деятельности. Вот тут-то мы и начали буксовать. Каждый день после работы я ехала на встречу с Олегом и Юрой. Мы дружно 'чесали затылки', но ничего путного придумать не удавалось.
   Офисом нашей новорожденной фирмы стали два больших зала, арендованные Олегом за смехотворную плату в военном институте, где он служил перед демобилизацией. В тот период повальной демилитаризации военные ведомства, лишившись прежних дотаций, уже не могли содержать свои огромные владения и встали перед необходимостью самостоятельно зарабатывать деньги, чему обучены не были. Они охотно сдавали помещения бывшим сотрудникам, подавшимся в коммерцию. Залы эти идеально подходили под склады, но мы все никак не могли решить, что там хранить.
   Начали с торговли всем, что попадалось под руку, от колготок до водки и квашеной капусты, брали на хранение товары с правом их реализации. Когда возиться с мелочевкой надоело, мы нашли захудалого финна, взявшегося по дешевке возить нам подержанную бытовую технику. Он тащил с помойки все без разбору: холодильники, стиральные машины, микроволновки, в общем все то, что давно вошло в быт цивилизованного человечества, но для нашей публики остававшееся предметом вожделения. Мы наняли парочку доморощенных 'кулибиных', которые приводили в чувство весь этот хлам. Если придать товарный вид не удавалось, мы не сильно переживали, поскольку расплачивались с поставщиком только после реализации. Но тут у финна вдруг прорезались зубки, он стал взвинчивать цены и пришлось отказаться от его услуг. Тогда мы договорились со старпомом одного из суденышек типа пассажирско-грузовых такси, регулярно сновавших между Ленинградом и Хельсинки. Старпом радостно откликнулся на наше предложение и стал привозить по два-три агрегата за рейс. Но скоро и этот источник иссяк - наш старпом выбыл из строя после тяжелой аварии. Да и рынок стал понемногу насыщаться бытовыми приборами.
  
   Постепенно мы стали набирать обороты. Чем только мы ни пробовали заниматься. Открыли один за другим два магазина. Первый был 'пробой пера' и располагался прямо на нашем складе, и хотя он весьма отдаленно напоминал настоящий магазин, мы были горды и этим. Второй уже выглядел вполне прилично. Мы арендовали помещение бывшего кафе на Васильевском острове, заказали специальное оборудование и стали торговать бытовыми электроприборами. Правда, в нашем магазине, как и во всех остальных небольших лавках, разнообразием ассортимента напоминавших сельпо, можно было рядом с электромясорубкой отыскать косметику, водку и сласти.
   Кроме того, мы купили небольшой цех по производству зефира (колпинский кооператив весьма недорого продавался за долги). Мы приобрели его вместе с помещением, древним оборудованием, оригинальным рецептом и штатом сотрудников, ну и, конечно, со всеми долгами в придачу. В тот момент еще очень немногие частные фирмы занимались зефиром, и спрос на него был высок. Нашим зефиром до поры до времени интересовались не только небольшие торговые точки, но и такие гиганты, как Петровский гастроном и роскошные универсамы.
   Мы пребывали в постоянном поиске новых возможностей и новых сфер деятельности. Сотрудничали с финнами и немцами, с московскими строителями и тюменскими нефтяниками, с Октябрьской железной дорогой и Балтийским пароходством, с Карельским комбинатом, добывающим гранит; открыли цех по обработке природного камня, получили государственный заказ на поставку гранита для реставрации Петродворца. Попытались даже влезть в бензиновый бизнес, но нас быстро поставили на место, пригрозив серьезными неприятностями. Многие проекты проваливались, нередко казалось, что все потеряно безвозвратно, и нам уже не преодолеть разгул мафиозных структур на всех возможных уровнях, но всякий раз подворачивалось что-то новое, позволявшее удержаться на плаву. Олег был удивительно везучим человеком, выходил сухим из многих безнадежных ситуаций. Кроме везения, он обладал еще невероятным упорством и несгибаемостью, что тоже здорово помогало. Мы пробирались по этим джунглям юного российского бизнеса ползком и на ощупь, оступались, глотали грязь и обиды, набивали шишки и синяки, но зализывали раны, отряхивались и продолжали ползти вперед. Работали весело и задорно, было невероятно интересно, все зависело только от нас самих, впервые в жизни мы получили неограниченное поле деятельности и возможность проверить, на что мы способны.
   Работали, не считаясь со временем, забывая о еде. В основном питались зефиром, от одного вида которого уже мутило. Периодически переключались на квашеную капусту и яичницу из одних желтков (отходы зефирного производства), запивая все это Крымским шампанским (в дело шло все, что хранилось на наших складах). Дни и недели пролетали моментально, иногда работали без выходных и очень сердились, когда наступали праздники, которые в тот период плодились и размножались с невероятной скоростью - вот что значит работать на себя. Всегда заядлая театралка и киноман, посетитель всех премьер и фестивалей, я почти забыла дорогу в театры и кино, не говоря уж о телевизоре. Домой я приезжала нередко за полночь и, подъезжая к дому, молила бога, чтобы удалось найти стоянку поближе - сил оставалось ровно, чтобы доползти до ванны и постели.
  
   Коллектив в нашей фирме подобрался замечательный, хотя поначалу не все складывалось гладко. Когда мы только организовались, кроме нас, учредителей, была еще одна сотрудница - бухгалтер в ИЧП Олега. Женя была таким же опытным бухгалтером, как мы - коммерсантами. Она проработала всю предыдущую жизнь инженером в том же институте, где и Олег, а бухгалтером стала за несколько месяцев до нашего открытия, окончив скороспелые курсы. Нам она досталась этаким гибридом партийной дамы ('Фиалки') и Валерии Новодворской, вся закованная в броню бесформенных платьев фирмы 'Большевичка', в пыльном перманенте и с непримиримым взглядом стальных глаз из-под кособоких очков - типичная среднестатистическая совслужащая. А тут появились мы: моя институтская подруга Ира, которая всегда отличалась отменным вкусом и изысканностью, умевшая даже в самые трудные времена выглядеть королевой, и я - расфранченные и надушенные. Ира планировалась на должность коммерческого директора, но продержалась недолго - в отличие от нас она не рассчитывала работать почти бесплатно.
   Излишне говорить, что Женя встретила в штыки и само совместное предприятие, и нас в особенности. Дело пошло еще хуже, когда я стала набирать штат. Всех новых сотрудниц (оптом и в розницу) она считала выскочками и самозванками, игнорируя и обдавая ледяным холодом. Но главной ее врагиней стала моя приятельница Ася - главный бухгалтер нашего совместного предприятия. В отличие от Жени, Ася была экономистом, к тому же окончила серьезные бухгалтерские курсы и специальный техникум. Она была человеком очень толковым, знающим и обстоятельным. Мне стоило немалых трудов уговорить ее принять наше предложение. В деньгах она не особенно нуждалась - ее муж владел фирмой, приносившую приличный доход, сама же она, не сильно напрягаясь, работала бухгалтером в фирме мужа и еще нескольких небольших компаниях. Кроме того, у нее был маленький ребенок, который беспрестанно болел.
   Женя с трудом справлялась даже с текущими обязанностями, а когда дело дошло до балансового отчета, вообще впала в ступор. Олег попросил Асю помочь бедняжке. Ася прилежно взялась за дело, но вскоре опустила руки, сказав, что случай абсолютно безнадежный. Несмотря на этот суровый приговор, Женя все-таки постепенно, хоть и очень медленно, выкарабкалась и так же медленно стала оттаивать: в глазах у нее появилось что-то человеческое, а на лице некое подобие улыбки. Постепенно она и вовсе преобразилась, поняв, что мы не угрожаем ее существованию. Сменился весь облик, гардероб и даже речь. Она оказалась вполне славной, веселой и компанейской. Выяснилось даже, что в молодости, когда она училась в ЛЭТИ, еще до превращения в подобие самохваловской 'женщины с напильником', у нее был роман с Виктором К, с которым меня связывала двадцатилетняя дружба. Даже допуская, что в студенческие времена Витя был далек от того блестящего светского льва, каким знала его я, одно то, что он обратил внимание на Женю, несомненно, говорило в ее пользу.
   Женя одна воспитывала маленькую дочку, ей в этом помогала очень пожилая мама. Так они и жили все вместе - три поколения женщин. Дочка ее была поздним ребенком и составляла весь смысл жизни этих двух немолодых женщин.
  
   У Аси судьба тоже была непростой. В ранней молодости она была поразительно красива, избалована (младшая дочь в семье), своевольна и очень разборчива. Ненадолго 'сходила' замуж, но быстро разошлась без истерик, особых сожалений и детей. Постепенно она стала сникать, но тут в бесконечных коридорах своего 'почтового ящика' встретила гиганта почти двухметрового роста, поразившего ее воображение. Потянулся долгий и мучительный роман. Володя был женат, и весь сюжет развивался строго по законам жанра. Благополучное завершение роман приобрел лишь после того, как Ася решилась родить ребенка, вопреки всеобщему противостоянию. Мальчик родился болезненным и едва не умер при родах, но его появление разрубило все гордиевы узлы. Новая Асина семья получилась на редкость дружной и счастливой, хотя жили они вместе с Володиными родителями, и Асе приходилось терпеть и постоянные придирки деспотичной свекрови, и угрюмый характер ученого свекра. Квартира была большой, профессорской, но очень неудобной. Ася сносила все это стоически.
   В нашей фирме она появилась этакой раздобревшей матроной, казалось бы, не сильно заботившейся о своем внешнем виде. Я не видела ее несколько лет и с трудом узнала в ней прежнюю красавицу. Но вскоре и она преобразилась, стала худеть, следить за собой и скупать наряды в неимоверных количествах. Вообще она была одержима страстью приобретательства, интересовал ее сам процесс, о сделанных покупках она быстро забывала. Мы не требовали от нее постоянного присутствия, она пользовалась полной свободой в выборе часов работы, поэтому появлялась чаще всего в середине дня с кучей пакетов и свертков. День, проведенный вдали от магазинов и не закончившийся хотя бы одной покупкой, был выброшенным из жизни. Ася делала это так задорно и азартно, что заражала своей страстью всех вокруг.
   Вообще, благодаря своему веселому и светлому нраву, она вносила в обстановку фирмы радостное настроение, ощущение праздничности и легкости.
  
   Ася привела за собой еще одного бухгалтера, свою бывшую сослуживицу и подругу Люду. Люда до этого работала инженером, как и большинство наших 'коммерсантов'. Бухгалтером она была почти таким же знающим, как Женя, но благодаря желанию, трудолюбию и упорству вскоре стала Асиной правой рукой. Она не гнушалась никакой работы, выполняла массу всевозможных обязанностей и тоже обладала живым и веселым характером.
   Жизнь Люду не сильно баловала. Родилась она в небольшом поселке под Калининградом. Окружающее убожество и повальное пьянство вызывали у нее стойкое отвращение и не менее стойкое стремление вырваться. После школы она сразу уехала в Ленинград. Устроившись на фабрику, получила лимитную прописку и место в общежитии. Параллельно училась в техникуме, а затем окончила институт. Вышла замуж, как казалось, весьма удачно, попав в хорошую семью. Но тут ее уже подстерегала длинная цепь проблем и трагедий. Пьянство, от которого она надеялась убежать, настигло ее и тут, выкосив одного за другим всех ее новых родственников, включая и мужа. Но это не случилось в одночасье, а длилось долгие годы, мучая и истязая всех участников. Ее единственный сын чудом остался в живых, получив серьезную травму. Во время прогулки в детском саду ему на голову упала большая льдина. После целой серии мучительных операций, он вышел с эпилепсией, мешком лекарств, прописанных ему в пожизненное пользование, и с прогнозами, не отличавшимися оптимизмом. Люда не роптала и не жаловалась на судьбу, но с той поры стала вздрагивать от каждого телефонного звонка и гоняться в поисках сына по всему городу, даже если он задерживался на несколько минут.
   Несмотря на все это она осталась оптимисткой, хохотуньей и певуньей. У нее был очень красивый голос, мы все обожали ее слушать. Во время наших застолий (мы не только много работали, но и вечно что-то праздновали - при такой нагрузке разрядка была необходима) мы непременно пели под гитару. Люда была запевалой, а все остальные ей вторили.
  
   Юрисконсультом в нашей фирме стала моя сестра, которую мне тоже удалось уговорить не без труда. Помимо того, что Оля была серьезным и знающим юристом, она сумела внести в атмосферу фирмы радостные ноты. Веселость, остроумие и доброжелательное отношение к окружающим, сделало ее моментально всеобщей любимицей.
  
   Кроме основного костяка были еще сотрудники, чье количество и состав постоянно менялись. Появлялись какие-то летуны, которых Олег принимал на временную работу. Однажды явилась моя бывшая соученица по школе Люда В, попросив взять ее на должность директора! Она немедленно сообщила, что ей совершенно все равно, директором чего числиться, главное, обрести это заветное звание. Я тут же предложила зачислить ее в штат директором по швабрам и метлам, но моя шутка восторга не вызвала. В обмен на вожделенную должность Люда предложила разные бизнес-проекты (включая и торговлю бензином) и обещала контакты в соответствующих сферах, что на практике оказалось плодом ее воображения, посему ее мечтам о директорстве не суждено было сбыться.
   Люда уже пару раз возникала на моем пути. В школе она была типичной замарашкой и объектом всеобщих насмешек и злых розыгрышей. Впервые после школы я столкнулась с ней лет через пятнадцать - уже в перестроечные времена. Я даже не сразу узнала в этой шикарно разодетой даме ту прежнюю замарашку. Она явно упивалась моим изумлением, и взялась расписывать свои успехи и достижения, смакуя подробности и всячески демонстрируя, как ошибались на ее счет прежние обидчики. Потом еще через пару лет она объявилась в нашей российско-израильской фирме с порцией каких-то фантастических предложений, показавшихся поначалу реальными. Моего мужа как раз в это время направили в Москву на операцию по шунтированию. Я взяла отпуск и отправилась вместе с ним. После окончания отпуска я вернулась на работу, но так как состояние моего мужа за это время не только не улучшилось, но, напротив, стало еще хуже, мой начальник сказал, чтобы я возвращалась в Москву и сидела с мужем столько, сколько потребуется, ни о чем не беспокоясь. Аркадий даже помог мне взять билет на поезд, поскольку говорил, что с моей манерой просить, мне просто грех не отказать. У него были связи всюду, а, кроме того, он умел при желании 'обоять' любого, чем и пользовался напропалую.
   Я отбыла в Москву еще на месяц, а, когда вернулась, мне сказали, что мое место занято, поскольку меня слишком долго не было. На моем месте обосновалась та самая Люда В.
   Я опять осталась без работы, но к тому времени у нас уже была своя фирма, куда я и перешла на постоянную работу.
  
   Контакты и связи в любые времена были основой успеха, посему мы прилагали огромные усилия по налаживанию связей. Вот тут и пригодилась моя общительность - я знала такое количество разного люда, что через моих знакомых удавалось найти подходы к самым малодоступным организациям. Хоть 'мне и грех было не отказать', но только в том случае, если я просила для себя, когда дело казалось работы - все менялось.
   Однако связи не исключали взяток, которые приходилось раздавать на всех этапах и во всех организациях без исключения. Контакты давали возможность выяснить, кому и сколько следует дать и обеспечивали уверенность, что взятку примут. Нас обирали все: налоговая инспекция, таможня, транспортники и 'Защита'. В тот период ни один бизнес не мог существовать без так называемой 'крыши' - бандитов, которым платили определенный процент от прибыли и которые обеспечивали защиту от 'наездов' других бандитских группировок. Нас 'крышевали', как это называлось, ребята из фирмы 'Защита' - официально зарегистрированное охранное предприятие. Ежемесячные платежи не исключали дополнительной платы за разборки с 'посторонними' бандитами. Я подозревала, что эти разборки они сами же и организовывали. Однажды они нас навестили. Увидев их, я испугалась, что это наезд мафии. Наши защитники выглядели абсолютно так же, как и все остальные бандиты.
  
   Мы работали с удовольствием, превратившись в сплоченную команду. Отношения были теплыми и дружескими со всеми, кроме Олега. Олег ни с кем не сближался, был невероятно амбициозен, подозрителен и коварен. Он умел ловко манипулировать людьми, использовал человека, пока тот был ему полезен, после чего избавлялся без сожаления и оглядки. Олег мог с легкостью подставить любого, если это сулило ему выгоду. Так он поступил со своим первым заместителем Юрой, верным и преданным, абсолютно безотказным, с которым они дружили с юности и который помог ему подняться. Но Олегу не нужны были друзья, думаю, он вообще плохо понимал, что это такое. Встав на ноги, Олег вообразил себя воротилой и олигархом, хотя, если бы у него была хоть капля юмора, он бы понял всю нелепость подобных притязаний. Он решил, что бизнесмену такого масштаба не пристало общаться с людьми, помнивших его не столь 'великим' и знавших о его прежних жалких потугах. Первым в этом списке стал Юра, затем должен был наступить мой черед. Олег тайком от всех зарегистрировал еще одну фирму, куда стал потихоньку перегонять деньги. Но все тайное становится явным, и нам быстро доложили об этом (он забыл, что главным бухгалтером была моя приятельница, а юрисконсультом - сестра). За несколько месяцев до этого при помощи шантажа Олег вынудил каждого отказаться от части акций компании, сосредоточив в своих руках контрольный пакет. Нам пришлось подписать протокол. Уверенный, что мы ему не опасны, он про бумагу эту немедленно забыл и нигде ее не зарегистрировал.
  
   Узнав о тайных манипуляциях Олега, мы пригрозили, что снимем его с поста президента. Он разъярился, стал угрожать тем злополучным протоколом. Пришлось объяснить, что сия бумажка никакой юридической силы не имеет. Олег скрежетал зубами, пытался найти виновных. Однако, поняв, что в открытую сделать ничего не удастся, еще больше активизировал свою закулисную возню. Он по-прежнему пребывал в абсолютной уверенности, что мы никогда не решимся на активные действия, однако стал еще более подозрительным, установил в офисе камеры и прослушивающие устройства. Но наше терпение лопнуло, и на этот раз решено было идти до конца, чего бы это ни стоило. К тому времени никто из нас уже в фирме не работал. Юру он выгнал, Валера (сотрудник банка) никогда в фирме не работал, а я ушла сама, не дожидаясь, пока меня к тому вынудят. Мой дом превратился в штаб-квартиру мятежного комитета. Поначалу еще теплилась надежда на мирное разрешение конфликта, но Олег не сдавался. Я встретилась с ним, объявив наши требования и возможные последствия для него лично, если эти требования не будут удовлетворены. Мы настаивали на немедленной выплате всем нам причитающейся доли и тогда обещали мирно выйти из состава учредителей, оставив Олега единственным владельцем компании. А в случае отказа - обещали закрыть фирму и сделать так, чтобы Олег уже никогда в бизнес вернуться не смог. У нас была масса возможностей выполнить свою угрозу, и Олег этого не мог не понимать. Но заявление не помогло. Пришлось продемонстрировать готовность к действию. Мы исправно получали всю необходимую информацию от Аси, а Оля помогала не наломать дров. Целый месяц мы обменивались с Олегом факсами и официальными письмами, и, наконец, он сдался. Нам была назначена встреча на квартире, которую фирма снимала для встреч и приемов вне офиса. Хорошо зная коварную натуру Олега, никто не исключал подвоха и обмана. Мы даже подозревали, что отдав для вида деньги, он может организовать нападение, стоит нам выйти из квартиры. Поэтому я договорилась со знакомыми милиционерами, обеспечив вооруженный эскорт.
  
   Олег явился на встречу в сопровождении отставного адмирала, который в последнее время стал его постоянным спутником, советчиком и помощником. В благодарность за это Олег взял на работу его сумасшедшую жену. Она оказалась очень ценным работником: целыми днями беседовала с минералами, заполнившими ее офис, а периодически пела им заунывные песни.
   Верный себе Олег попытался всех перехитрить, заполучив наши подписи до передачи денег. Хорошо зная каждого из нас, он взялся за Валеру. Стоило хотя бы одному подписать бумагу, сопротивление остальных уже опасности не представляло. Валеру легко было обработать - он имел самое отдаленное представление о ситуации, несмотря на то, что присутствовал на всех наших 'заседаниях' и получил строжайшие инструкции. К счастью, мне удалось буквально в последнюю секунду вырвать бумагу из Валериных рук.
   Деньги мы получили, бумаги подписали и мирно удалились без каких-либо эксцессов (возможно, благодаря нашему вооруженному сопровождению).
  
  
   КОНЕЦ ГЛАВЫ
  
   ...Перебирая годы поименно,
   Поочередно окликая тьму,
   Они пророчить станут перемену
   Дождю, земле, любви - всему, всему...
   Б. Пастернак
  
   К тому времени у нас уже были готовы документы для отъезда, и мы активно к нему готовились. Мама распродавала имущество, обнаружив в себе доселе скрытые таланты. Она продавала весь антиквариат за копейки, хорошо еще, если это уходило в музеи, но куда неприятнее было давать заработать рвачам и мошенникам. Она проявила чудеса предприимчивости, перезнакомившись чуть ли не со всеми городскими антикварами, чем не в меру гордилась. Как-то она стояла на остановке автобуса, когда перед ней остановилась шикарная машина одного из антикваров, вызвавшегося ее подвезти. Я вовсе не разделяла ни ее гордости, ни радости от такой известности. Она даже не догадывалась, сколь опасны были подобные знакомства.
  
   В городе царил полный разгул криминала. Петербург по праву считался самым криминальным городом страны. Шел жестокий, первобытный передел во всех сферах. Орудовали многочисленные бандитские группировки, творя расправу без страха и оглядки. Бандиты заполонили город и хозяйничали повсюду. Создавалось впечатление, что по крайней мере треть населения подалась в бандиты. Наводнили город не только свои, но и масса пришлых. Появилась даже вьетнамская мафия из завозимой в советские времена дармовой рабочей силы. Местные группировки пополнялись оставшимися не удел афганцами, большинство из которых не было обучено ничему иному, кроме как виртуозно убивать, жечь и уничтожать. Убийства и насилие становились нормой жизни.
   На бандитские разборки можно было нарваться в любом месте. Я как-то шла по Большому проспекту Петроградской стороны, недалеко от своего дома, когда на противоположной стороне улицы остановились две черные машины (бандиты предпочитали ездить на черных 'Мерседесах'), из них выскочило несколько мордоворотов, с ходу начавших палить друг в друга. Если кто-нибудь из прохожих не успевал вовремя спрятаться - их тоже могли ненароком задеть. Шальная пуля могла достаться любому.
   Бандиты обложили данью весь город. С непокорными зверски расправлялись: пытали, убивали, отнимали или сжигали бизнесы и имущество. Каждый день в самом неожиданном месте можно было наткнуться на следы пожарищ. На дорогах бандиты вели себя особенно нагло - не дай бог, было попасться кому-нибудь из них под горячую руку. Даже за малую 'провинность' могли отнять машину, квартиру, поставить на счетчик. Защитой от бандитов были только бандиты из более сильной группировки, да и то далеко не всегда.
   На этом фоне мелкое хулиганье тоже почувствовало себя гораздо увереннее. Всем им захотелось немедленно обогатиться и начать прожигать жизнь по образу и подобию набиравшего силу класса 'новых русских'. Пресса и телевидение только еще больше разжигали страсти и всячески подливали масло в огонь. Чего стоила одна передача '600 секунд' маньяка Невзорова, демонстрировавшая и смаковавшая детали всевозможных зверств.
  
   Однажды я поздно возвращалась из госпиталя, где лежал мой муж. Заехала по дороге к маме, а когда собралась домой, машина не завелась. На улице машин было совсем мало - в то время улицы по вечерам заметно опустели. На противоположном углу кто-то копался в автомобильном двигателе. Решив, что эта ситуация мало напоминает ловушку, я рискнула попросить о помощи. Вместо того, чтобы дать мне 'прикурить' (завести мою машину от своего аккумулятора), они взялись за ремонт, в чем мало смыслили. Их было трое - двое стали копаться во внутренностях машины, споря и противореча друг другу, а третий, совершенно пьяный, ругался, не замолкая ни на минуту. Сначала его злость была адресована миру в целом, а потом обратилась на меня: 'Ездюют тут всякие богачки на собственных тачках и в шубах'. Разумеется, все это обильно сдабривалось матом, который был непременной приправой к высказываниям подобного рода. Я пожалела, что обратилась к этим горе-помощникам и постаралась как можно быстрее от них избавиться. Пришлось бросить машину в мамином дворе, а самой идти пешком (от маминого дома до моего было рукой подать). Революционно настроенный пролетарий сыпал вослед витиеватые проклятия. Я благополучно преодолела часть пути и уже почти поверила, что счастливо избавилась от него, как вдруг услышала за спиной приближающиеся шаги, а в следующую минуту кто-то схватил меня за воротник шубы и, сильно тряхнув, слегка приподнял над землей. С того места, где остался мой классовый враг, до меня доносилось победное улюлюканье. Опустив на землю, парень заслонил мне дорогу. На вид ему было лет 18 -19, но я не особенно разглядела - было довольно темно, да и лицо его скрывала шапка, натянутая почти по самый нос. Он потребовал отдать 'капусту'. С перепугу я никак не могла понять, о какой капусте идет речь. Я совершенно забыла, что 'капуста' на жаргоне означает 'деньги'. Парень не переставал грязно ругаться, от чего я взбесилась, и это прочистило мне мозги. Я протянула ему кошелек. Денег там было немного, но они были в мелких купюрах, потому пачка казалась внушительной, тем более, что сверху вся эта мелочь была обернута купюрой покрупнее. Грабитель вытащил деньги и, не глядя, отправил в карман, а кошелек заботливо вернул мне. Мальчишка еще продолжал ругаться, но мне показалось, что делал он это больше не для моего устрашения, а для того, чтобы скрыть свой собственный страх. Он явно не был профессиональным грабителем и делал только первые шаги. Дома я разревелась от унижения и бессилия. После этого случая я стала даже днем шарахаться от звука шагов за спиной.
  
   Кроме такого проверенного способа, как грабеж, появилось немало новомодных. Одним из веяний стала имитация дорожно-транспортного происшествия. Машины искусно подставляли, а затем требовали компенсацию за ущерб. Суммы зависели от аппетитов и наглости бандитов.
   Как-то я ехала по площади Восстания. Было светло и солнечно, на улице было полно людей и машин. Я везла Асиного мужа, Володю, показывать свой гараж, который собиралась продавать. Огибая площадь и пропустив транспорт, я поехала, когда вокруг не оказалось ни одной машины. Вдруг прямо передо мной появился микроавтобус. Казалось, он материализовался из воздуха. Я затормозила и остановилась в нескольких сантиметрах от него. Выскочивший юнец стал кричать, что я покалечила их машину. Он тыкал пальцем в какую-то вмятину, на которой якобы остались следы моей краски. Хотя там отчетливо проступала синяя краска, а у меня была белая машина, это его нисколько не смутило. Он стал требовать, чтобы я заплатила за ущерб. Сумма была немалая. У меня не было с собой таких денег, а, главное, я не желала идти на поводу у вымогателей. Я отказалась платить, села в машину и заблокировала двери. Володя пытался убедить меня заплатить и не связываться с бандитами, предлагая одолжить требуемую сумму. Незадолго до этого в подобную передрягу попал финансовый директор его фирмы, которого вынудили заплатить куда больше.
   Но я не сдавалась. И тут вымогатель выхватил из кармана пистолет и со словами: 'Я сейчас буду стрелять!' - упер его в ветровое стекло, прямо напротив моего лба. Мне еще никогда не приходилось заглядывать в дуло пистолета. Сцена показалась водевильной, и я засмеялась. Парень продолжал угрожать. Возможно, он не собирался стрелять, а, может быть, это был всего лишь газовый пистолет, похожий на настоящий.
   Пока мы препирались, я не смотрела по сторонам и не заметила движения возле моей машины, но тут вдруг ее окутал дым. Я выскочила. Дым на поверку оказался паром. Второй разбойник, воспользовавшись моментом, просунул в щель под капотом проволочный крюк, порвав резиновый патрубок, из которого и повалил пар. 'Ну что - уехала?' - злорадствовали они. Пришлось отдать им деньги. Бандиты оказались не такими уж плохими ребятами - они вызвались помочь перекрыть на несколько минут движение на площади и оттолкали мою машину к зданию Октябрьской гостиницы.
   Все это время вокруг сновали машины, старавшиеся немедленно скрыться, едва заметив направленный на меня пистолет. Ни один даже не притормозил. А на противоположной стороне площади из будки, что на уровне второго этажа, за сценой наблюдал постовой милиционер.
   Когда все завершилось, меня стало колотить, и у меня началась форменная истерика.
  
   Никто из водителей не верил, что можно порвать патрубок, не открывая капота. Пришлось демонстрировать мой патрубок с характерным разрывом.
  
  
   * * *
   Деньги, полученные от Олега, постепенно таяли. Имущество я не распродавала, думала, если не приживусь на новом месте, будет к чему вернуться.
   Надо было где-нибудь поработать. Искать серьезную работу не имело смысла. Да и ситуация была не самая благоприятная, найти работу было очень трудно. Огромное количество народу, выброшенного на улицу, готово было хвататься за все, что угодно, за любое вознаграждение. Заводы стояли, в научных институтах и во множестве других учреждений месяцами не выплачивали зарплат. Иногда вместо денег выдавали продукцию, которую все равно некуда было девать. То выдадут горку домашних тапочек, то мешок рабочих перчаток.
   Позвонила своей приятельнице Нине, с которой встретилась в славном 'Якубе'. Нинин брат, когда-то работавший в Ленгорисполкоме, организовал свою компанию. Моя фирма время от времени проворачивала с ним совместные сделки. Нина сказала, что брат не собирался в ближайшее время расширять штат. Единственно, кто ему требовался - это водитель со своей машиной. Я обрадовалась - это было как раз то, что нужно. Нина не могла поверить в серьезность моих намерений, но все-таки назначила встречу.
  
   Я приехала на улицу Халтурина (Миллионную), в помещение бывшего главка Ленстройматериалы, где и находилась фирма Нининого брата. Лева тоже удивился, что я согласилась стать его личным водителем, и неожиданно предложил мне должность заместителя директора по работе с иностранными компаниями. Весьма заманчивое предложение, но пришлось объяснить ему, что я собиралась уезжать в самое ближайшее время. Его это нисколько не смутило: 'Поработаешь столько, сколько сможешь'. Так я оказалась вовлеченной в поиски строительных материалов и конструкций, а также в их сбыт. Фирма была чисто посреднической и являлась одним из звеньев сложного механизма, которым руководил бывший начальник главка, деспотичный, вздорный и громогласный - типичный 'большой начальник' советского разлива. У меня с ним сложились вполне нормальные отношения, хотя я и не скрывала неприятия его манер. Перед моим отъездом он попросил стать его официальным представителем на западе, оформив наш союз документально и по всей форме. К моему изумлению, он даже явился с небольшой свитой на мою отвальную (я его, разумеется, не приглашала).
  
   Излишне говорить, что в Америке из моего 'представительства' ничего не вышло, равно как и из всех остальных бизнес-проектов, которыми меня в избытке снабдили бывшие партнеры.
  
  
   * * *
   Я уже говорила, что моя машина перед отъездом походила на типичный экспонат авто-свалки. Вся пестрая, будто в заплатках, с некрашеным крылом, вечно немытая. Однажды меня остановил молоденький гаишник, уверенный, что я не прошла техосмотр. Когда выяснилось, что техосмотр пройден, он в сердцах воскликнул: 'С такой-то мордой?..' Потом посмотрел на меня и ужасно смутился: 'Ой, извините...'
  
   Техосмотр никогда не был проблемой - за 1-2 бутылки коньяка штамп ставили, не глядя. Зачем утруждать себя и осматривать машину, когда можно было уладить дело проще.
  
   С ремонтом в какой-то момент у меня тоже вопрос решился: знакомые милиционеры представили меня своему соседу, который взял мою машину на постоянное обслуживание. Юра оказался отличным парнем, прекрасно разбирающимся в автомобилях, честным и безотказным. Цены у него были весьма умеренные - в общем, мне с ним невероятно повезло. Он работал сменным механиком в каком-то автохозяйстве, я пригоняла машину на ночь, а утром получала ее в лучшем виде. Я на него просто молилась, да и парень он был очень интересный - умный, начитанный, с ним приятно было поговорить. Но у него была одна серьезная проблема - он постоянно влюблялся и всегда в каких-то стервозных девиц. Они вытирали об него ноги, выжимали и бросали. Одна из бывших жен освободила его от всего имущества, включая и жилье.
   Как-то он зашел ко мне. Его сопровождала маленькая коренастая женщина, некрасивая и мужеподобная, но приветливая, с приятной улыбкой. Юра представил нас друг другу, а потом спросил меня: 'Узнаешь?' Я растерялась, лихорадочно соображая, кто это такая и откуда я могу ее знать. Увидев мое замешательство, Юра еще раз представил свою спутницу, но на этот раз уже полным именем, не забыв упомянуть и титул. Оказалось, что в моей кухне сидела ни больше, ни меньше, как абсолютная чемпионка мира и Олимпийских игр по спортивной гимнастике - Елена Шушунова. Достаточно неожиданно. В подтверждение своих слов Юра даже попросил Лену предъявить документ. Он взирал на свою подругу с гордостью, благоговением и нескрываемым обожанием. Юра опять влюбился.
   После этого визита, я видела Юру всего пару раз, он поменял работу, перестал заниматься халтурами и все свободное время посвящал любимой.
  
   А моя машина опять осталась без присмотра.
   Пока был жив мой муж, он находил людей, поддерживавших машину в рабочем состоянии. Но, к сожалению, это было не профилактикой, а латанием дыр. Мои 'Жигули' были еще совсем не старыми, но проблем с ними возникало много. Сначала на ней учился ездить мой муж, а потом, втайне от меня, он стал учить вождению Марианну. Так что бедной машине доставалось со всех сторон. Потом Толя купил собственную машину - старенькую 'копейку', а свою я уже доламывала самостоятельно. Толя до нашей встречи никогда с машинами дел не имевший, легко научился водить и очень быстро превратился в фаната. Ездил он хорошо, но отчаянно. Я всегда слыла авто-хулиганкой, но Толе не годилась даже в подметки. Некоторые друзья побаивались ездить со мной, но, едва очутившись в машине с Толей, немедленно начинали молить, чтобы он отдал руль мне.
  
   К своей машине Толя относился с почти болезненной страстью. Это была первое в жизни имущество, принадлежавшее ему лично.
   Толину 'копейку' угнали на следующий день после его похорон. Моя машина была неисправна, и мы с Сашей - моим будущим зятем, помогавшим и во время Толиной болезни, и с похоронами, отвезли на вокзал последнего гостя, приехавшего на похороны. Саша припарковался на улице, где мы всегда оставляли машины. Она стояла среди множества более новых и дорогих автомобилей. Наутро, когда я подошла к стоянке - единственным свободным местом оказалось то, где еще вчера стояла Толина 'копейка', все остальные машины преспокойно стояли там, где их оставили. Ее так больше никто и не видел, милиция не нашла, а, скорее всего, и не искала. Но после исчезновения Толиной машины у меня появилось странное чувство, будто он забрал свою любимую игрушку с собой.
  
   Вообще после Толиной смерти стали происходить какие-то мистические события, коим я не могла найти никакого логического объяснения. На следующий день, в час его смерти один из телефонных аппаратов в моем доме вдруг ожил и начал куда-то дозваниваться. У меня был телефон с массой всяких возможностей, о большей части которых я догадывалась весьма смутно и никогда не использовала. Но на этот раз сработал банальный автодозвон: телефон мог самостоятельно дозваниваться до нужного номера, набирая его 10 раз. Но для этого надо было набрать нужный номер и включить автодозвон. Я была одна в квартире, к телефону не подходила и никаких заданий ему не давала. Но самым пугающим оказалось то, что телефон набирал номер, состоящий из одних нолей. От ужаса, я боялась прикоснуться к аппарату. На следующий день Леша, муж моей сестры, отключил этот аппарат совсем. Но я все равно боялась оставаться в квартире одна и на несколько дней переехала к сестре.
   А через несколько дней, вернувшись с работы, я обнаружила свет во всех окнах своей квартиры, хотя точно помнила, что погасила его перед уходом.
  
   Моя российская авто-коррида на этом закончилась не полностью - перед отъездом в Америку я попала еще в одну аварию, но это уже другая история.
  
  
 Ваша оценка:

Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"