Никогда не думала, что потянет писать воспоминания. Это всегда казалось уделом великих или, по крайней мере, значительных. Им есть, что рассказать, чем поделиться с человечеством.
Но коль скоро и меня затронуло это всеобщее поветрие, решила писать для себя. Возможно, эти воспоминания когда-нибудь заинтересуют мою дочь и пару-тройку друзей и близких, а, может быть (чем черт не шутит), и не только их.
Когда-то моя мама в сердцах предложила название для моих будущих мемуаров: 'Полжизни в клозете'. Умри - лучше не скажешь.
В то время мы жили вчетвером в маленькой двухкомнатной квартирке. Мама у меня всегда была человеком очень строгим, правила в доме жестко и твердо. Порядки устанавливались раз и навсегда и обжалованию не подлежали. Нам с папой сильно доставалось за курение вообще и в доме, в частности. Тем не менее, после тяжелых и продолжительных боев мы отвоевали "место под солнцем" и выклянчили разрешение курить в туалете. Я целыми вечерами с нетерпением ждала, когда вся семья, наконец, уляжется спать, и этот оплот свободы достанется мне в полное распоряжение. И тогда я, обложившись тетрадями и сигаретами, могла спокойно заняться своими писаниями. Часто, когда я, потеряв бдительность, считала себя в полной безопасности, кто-то начинал атаку на мое уединение. Вот так однажды мама, устав от тщетных попыток выманить меня из моего 'кабинета', выдала свой шедевр.
Любые воспоминания - это нечто обрывочное, пунктирное, никогда нет стройного ряда, системы. Вспоминаются эпизоды, лица, разговоры, радости, обиды, позор. Они наскакивают друг на друга, переплетаются, расплываются и исчезают. Какие-то вспышки в сознании, иногда яркие и четкие, но чаще размытые, без начала и конца; без сюжета и смысла; без лиц и имен - все это, наконец, переполняет и жаждет выплеснуться.
...Я помню себя с двух с половиной лет. Правда, всего несколько эпизодов. Один из них засел в памяти, словно заноза.
Мы с мамой шли по Садовой от Сенной площади (тогда она уже/еще была площадью Мира). Мы почти поравнялись с пивной, что была в одном из подвальных помещений. И вдруг прямо нам под ноги кто-то выбросил мертвецки пьяную женщину. Меня это потрясло невероятно. До сих пор не выношу вида пьяных женщин.
Большинство воспоминаний той поры туманны, некоторые знакомы лишь по рассказам родных.
Из ранних лет больше помнятся события летней, дачной жизни. Видимо, они были более красочными и яркими.
Свое первое лето я провела на даче у Галины Сергеевной Улановой, а точнее, у ее матери, Марии Федоровны Романовой, тоже балерины и преподавателя Вагановского хореографического училища. Мария Федоровна тогда уже болела и почти не вставала с постели. Я проводила возле нее много времени, и главным моим развлечением была игра с обувью. Под кроватью стоял большой ящик с великим множеством старых туфель: я обожала вытаскивать этот ящик и перекладывать по одной все туфли ей на кровать, а потом обратно, и так до тех пор, пока мама или бабушка не отрывали меня силой от этого увлекательного занятия.
В то лето папа купил машину: тогда только-только появился на свет 401-ый 'Москвич'. После этого мой лексикон, состоявший всего из одного слова 'дай', пополнился словами: 'папа' и 'би-би'.
Так начался мой авто-роман, длящийся и поныне.
...Снова лето на даче. Мой день рождения. Я просыпаюсь от захватывающего предчувствия праздника. И такой восторг разливается внутри, что хочется, так и лежать с закрытыми глазами, чтобы продлить это сладостное мгновение. Не открывая глаз, протягиваю руку и нащупываю свертки и коробки с подарками, сложенные прямо возле моей кровати. Пытаюсь ощупью определить, какие удивительные сюрпризы ждут меня на этот раз.
Еще один дачный эпизод. Мне - года три-четыре. Почти каждый выходной к нам на дачу (в тот год мы снимали дачу в Глазово, под Ленинградом) приезжал близкий друг моего деда, художник Георгий Семенович Верейский. Это был веселый и добрый человек, и мы очень подружились. Я всегда старалась первой встретить его и завладеть им с самого порога, а, вернее, еще от калитки.
Однажды я ждала его у калитки, он все не шел, я просунула голову между двумя планками, чтобы лучше видеть дорогу. Когда он, наконец, появился, я радостно закричала: 'Георгин Семенович приехал!' и хотела броситься ему навстречу. Я попыталась вытащить голову, но не тут-то было - голова намертво застряла, и, казалось, она растет, как в сказке про Алису в стране чудес, а пространство, наоборот, сужается. На мой рев выскочила вся семья и совместными усилиями освободила меня из плена.
У хозяев той дачи была большущая овчарка, высокомерная и неприступная, надменно взиравшая на мир и окружающих, демонстрируя свое полное превосходство. Обитатели дома опасались и сторонились ее. Мне же она казалась замечательным существом. К ужасу моей бабушки, я все время крутилась возле этой собаки, играла с ней, ездила на ней верхом, не испытывая ни страха, ни благоговения. Овчарка, покорившись судьбе, реагировала на это мирно и потакала всем моим прихотям. Я так и не научилась бояться собак, по-прежнему лезу с 'глупостями' к каждой встречной и обижаюсь, если в ответ натыкаюсь на высокомерно-равнодушный взгляд, или и того хуже - на обнаженные клыки.
* * *
Первые четыре года моей жизни прошли в доме на Канале Грибоедова, в малюсенькой коммунальной квартирке: всего три комнаты. Две смежные принадлежали нашей семье, а в третьей жили три поколения женщин: самая младшая была чуть старше меня. Она стала моей первой подругой и наперсницей.
Как мы оказались в этой квартире - история умалчивает. Очень четко помню это обшарпанное жилище без ванной и горячей воды, с одинокой облупившейся раковиной на кухне и с туалетом, скорее походившим на погреб - такой там всегда стоял холод (мне было строго-настрого запрещено туда заходить, что, разумеется, лишь разжигало мое любопытство).
Из всей квартиры я предпочитала место под обеденным столом на большой ножке с раскидистым основанием (солидный дубовый стол вместе со стульями и огромным буфетом, занимавшим почти полкомнаты, был тем, что осталось от бабушкиного приданого; они еще долго следовали за нами из квартиры в квартиру). Я любила сидеть под столом и наблюдать оттуда за печкой - это диковинное существо с круглыми гофрированными боками, обитавшее в углу комнаты, казалось чем-то сказочным, особенно когда оно начинало плеваться искрами и утробно гудеть. Нередко ко мне присоединялась моя подружка Люся, и мы наслаждались зрелищем вместе.
Позже мы переехали в отдельную квартиру на углу Воинова и Потемкинской в маленький трехэтажный домик, скромно притулившийся к огромному красно-бурому уроду. Наш 'бедный родственник' даже не имел собственного номера, он позаимствовал номер у соседа и лишь добавленная буква 'А' придавала ему некую видимость самостоятельности. Зато прямо напротив сверкала всеми своими многочисленными стеклами оранжерея, где круглый год цвели диковинные цветы. Совсем рядом был Таврический дворец с садом. В Таврическом саду прошла большая часть моего детства: я излазала там все деревья, пропадала на катке, горках, прудах.
Великолепие в виде отдельной квартиры не свалилось на нашу семью с неба, а было выменяно не без труда на наши две комнатенки и огромную комнату (почти бальный зал) моей прабабушки. Она тогда уже очень болела. За ней ухаживала молодая девушка, поселившаяся теперь вместе с нами и ставшая по совместительству моей няней, сменив приходящую тетю Маню. Когда прабабушка умерла, я получила няню в полное распоряжение, но ненадолго - вскоре она вышла замуж и покинула нас.
После прежнего жилья нынешняя квартира казалась настоящим дворцом. Целых три комнаты с большой кухней и коридорчиком, вскоре превращенном в ванную комнату. Все это теперь безраздельно принадлежало мне. Правда, право на владение этим богатством оспаривал наш кот Рыжик, поселившийся в семье задолго до меня, поэтому мое появление в доме он рассматривал как личную обиду, которую так никогда мне и не простил.
Этот своевольный зверь считал себя главой семьи. Он по-королевски равнодушно относился к моим родителям, снисходительно терпел мою бабушку, главным образом, за то, что она кормила его 'деликатесной' камбалой, и благоволил лишь к моему деду, видимо, уважая его за интеллигентность и невмешательство. Я поначалу считала, что Рыжик вообще не способен на сильные чувства, но ошибалась. Во-первых, он достаточно бурно проявлял свою ненависть ко мне, когда я простодушно пыталась с ним заигрывать, что нередко доводило меня до злых слез. Самое же удивительное приключалось с ним, когда в доме появлялась одна из бабушкиных подруг - тетя Аня. Ее огненно-рыжие волосы были абсолютно той же масти, что и у Рыжика. Наш холодно-высокомерный кот в одну минуту превращался в ласково-мурлыкающее существо. Стоило тете Ане присесть, как он немедленно прыгал ей на колени, оттуда забирался на плечи, устраиваясь там в виде некой пудовой огненной горжетки, и мог лежать так часами, замирая от восторга. Его шерсть сливалась с ее волосами, что, по-видимому, и было определяющим фактором в этой идиллии.
Наш дворец был восхитителен, но, конечно, тесноват, особенно, когда собиралась вся семья. Папа тогда уже служил в Балтийске и в Ленинграде бывал лишь наездами: в перерывах между плаваниями. Мама курсировала между Балтийском и Ленинградом. Меня периодически брали с собой, но чаще оставляли в Ленинграде с бабушкой и дедушкой, поскольку мама с бабушкой были уверены, что 'роскошные' условиях Балтийска не для такого хрупкого создания, как я. Мне значительно больше нравилось жить вместе с родителями в аскетических условиях Балтийска, однако, моим мнением никто не интересовался.
Квартира была забита всякой всячиной, местами напоминая антикварную лавку. Больше всего было книг. Книги были везде, иногда казалось, что мы едим и спим на книгах и протаптываем тропинки между ними, а дед все приносил и приносил новые, что буквально убивало мою бабушку. Самые захватывающие тома и собрания сочинений хранились в большом старинном шкафу, запиравшемся на ключ. Мне категорически запрещалось туда наведываться. Дед был абсолютно неумолим. Ему вторила мама, строго следившая за моим чтением. Подбор осуществлялся в соответствии с ее вкусами и понятиями о приличиях. Никакой самодеятельности не допускалось. Но бывало, что дед забывал ключ в дверце шкафа, и, воспользовавшись моментом, я извлекала какой-нибудь вожделенный томик Мопассана или Золя. Это всегда было сопряжено с риском: в нашей густонаселенной квартире я почти никогда не оставалась одна. Надо было не только исхитриться незаметно извлечь нужную книгу, но и успеть надежно закамуфлировать опустевшее пространство, чтобы скрыть следы преступления.
Очень большое место в квартире занимала дедушкина коллекция. Мой дед был журналистом, но весь пыл своей души отдал балету. Балет всегда был его главной страстью. Он стал историком русского балета, собрал уникальную коллекцию. Часть этой коллекции он сам передал в театральный музей, а остальное - бабушка отдала уже после его смерти.
Кроме того, он собирал книги, картины и предметы искусства, но это было так, между прочим, а потому без особой системы. До сих пор ума не приложу, где все это размещалось в тех двух комнатенках, в которых мы жили прежде.
Дед был очень разносторонним человеком, его интересовало великое множество вещей. Еще одной его страстью была география. С довоенной поры он был действительным членом Географического общества, по его инициативе в Ленинграде создали Географический лекторий им. Шокальского.
По отцовской линии дед происходил из старой петербургской семьи. История семьи восходит к временам, когда один из предков служил лейб-медиком последнего польского короля. После смерти бабушки я обнаружила документ, подтверждавший это. Согласно традиции, в каждом поколении старший сын становился врачом. Традиция была нарушена еще моим прадедом, в силу неизвестных обстоятельств. Мой дед тоже избрал иное поприще. На то было множество причин. Во-первых, он не был старшим сыном в семье, хотя единственным дожившим до взрослого возраста (двое старших детей умерли очень рано), во-вторых, в дело вмешалась революция, перетасовав все карты. Гимназия, где он учился, превратилась в трудовую школу, в высшее учебное заведение его не принимали по социальному статусу, да и времени на учебу уже не было (позже он экстерном сдал экзамены и получил диплом, а затем и звание доцента). Его привлекла и воодушевила журналистика, он стал одним из первых сотрудников газеты 'Смена'. Преподавал в Коммунистическом институте журналистики (КИЖ - был до войны в Ленинграде такой институт, позже ставший факультетом ленинградского университета).
Несколько раз уже во взрослой жизни судьба сталкивала меня с дедушкиными учениками. Самые удивительные встречи преподнес мне Оргтехстрой Главзапстроя, в котором я проработала несколько лет (моя тогда еще трехлетняя дочь окрестила его 'ОХтехстроем', даже не подозревая, как замечательно у нее получилось). Заместителем начальника нашего отдела информации был карачаевец Магомет Шахимович. Однажды мы с ним разговорились, и выяснилось, что в Ленинград он попал, благодаря моему деду(!). После окончания технического вуза Магомет Шахимович работал на каком-то предприятии, а заодно пописывал статьи в местную прессу. Преподаватели КИЖа периодически наведывались в разные отдаленные имперские уголки, собирая перспективные национальные кадры. Вот так дед однажды вывез в Ленинград моего будущего начальника. Кадром он оказался не особенно перспективным, коль скоро закончил свой трудовой путь среди Оргтехстроевской 'сборной солянки'. Вскоре мы с почетом проводили его на пенсию, не слишком печалясь, что больше не сможем по утрам лицезреть начальника, застывшего на боевом посту с секундомером в руках - на это уходил весь его 'творческий' пыл.
В те времена специалистов в области технической информации было еще совсем мало (пару лет я была единственным во всем нашем большом отделе). К деятельности подобных служб относились скорее пренебрежительно и свысока, и туда стекались в основном неудачники, потерпевшие фиаско на иных, более престижных поприщах: неудавшиеся инженеры, журналисты, филологи и иже с ними.
За соседним со мной столом, оказалась Света Х., знакомая мне еще по Горному институту. Отец Светы в свое время тоже был дедушкиным студентом. А машинисткой в нашем отделе была дама, некогда работавшая с моим дедом еще в газете 'Смена', говорившая о нем оживленно и с придыханием.
Об Оргтехстроевском периоде моей жизни стоит рассказать подробно, я еще к нему вернусь.
В самом начале войны весь состав КИЖа ушел в ополчение. Практически, все погибли. Мой дед должен был уходить вместе с ними, но в последний момент, уже на вокзале, его догнал приказ о назначении корреспондентом газеты 'На Страже Родины' (позже его перевели в журнал 'Морской сборник'). Так он остался на ленинградском фронте, что, вероятно, спасло ему жизнь, хотя и в его военной биографии были серьезные моменты: поездки на передовую, бомбежки, артобстрелы. Однажды он бежал по невскому льду, торопясь передать документы, и провалился в воронку. Какое-то время он провел в ледяной воде, но бумаги спас.
Бабушка была куда более скромного происхождения. Она родилась в Прелях, принадлежавших в то время Латвии. Это было типичное еврейское местечко в черте оседлости. После отменены ограничений их семья перебралась в Псков, куда они и вернулись из несостоявшейся эмиграции в Америку.
Семья моего прадеда была очень обширной и влачила почти нищенское существование. В начале века, когда многие евреи, спасаясь от погромов и нищеты, стали перебираться в Америку, несколько братьев прадеда тоже отправились на поиски счастья. Они неплохо устроились в Новом Свете и стали уговаривать прадеда последовать их примеру. В конце концов, он тоже решился, но поехал один, на разведку - не был уверен, что его ожидает манна небесная. К тому же прабабушка в то время, едва оправившись от рождения первой дочери - моей бабушки, была уже беременна вторым ребенком. Прадед так же, как и его братья, довольно быстро нашел работу и вызвал семью. Подхватив малютку-дочь, беременная прабабушка отправилась за океан.
Приплыв в Бостон, бабушка огляделась по сторонам, не обнаружила ничего примечательного и объявила, что оставаться не намерена. Она, несомненно, уехала бы сразу, но подошло время родов. Едва придя в себя после рождения второй дочки, даже не потрудившись зарегистрировать ее подобающим образом, бабушка подхватила на этот раз уже двух крошек и поплыла самостоятельно в обратный путь. Баба Сара (так звали ее все внуки и правнуки) обладала очень крутым и решительным характером, даже в самые последние годы жизни она вовсе не отличалась кротостью. Умерла прабабушка, когда ее возраст приблизился к столетию, никто точно не знал, сколько ей лет - за годы лихолетий документы были не единожды утеряны, а сама она не могла вспомнить даты своего рождения. Ее крутой нрав передавался и нам из поколения в поколение. Наверное, благодаря этой ее силе, в нашей семье в четырех поколениях по трем ветвям не появилось ни единого мальчика (хотя это утверждение и противоречит науке).
Прадед в отличие от прабабки был невероятно мягким и кротким человеком и, несмотря на то, что возвращаться в российскую действительность ему совершенно не хотелось, покорно последовал за семьей.
Так они оказались сначала в Пскове, а затем и в Ленинграде. В Пскове они занялись торговлей, имели небольшую лавку в двухэтажном особняке, который и по сей день стоит на том же месте.
Моя бабушка, ее сестры и подруги, с которыми они не расставались до самой смерти, с ностальгическим восторгом вспоминали свое псковское детство. Учились они в знаменитой школе - наследницы не менее знаменитой гимназии. Из этой школы вышли столь известные люди, как В.Каверин и его брат - академик Л.Зильбер, писатель Тынянов, академики Кикоины, автор знаменитых логарифмических таблиц Брадис и многие другие, не менее выдающиеся. Каждый год они съезжались на традиционные сборы, к которым относились трепетно. Получив программу предстоящей встречи от директора школы, начинали готовиться: переписывались, перезванивались, шили новые туалеты. Псков времен бабушкиной молодости, его атмосфера и та самая школа замечательно описаны Кавериным в романе 'Освещенные окна'.
После замужества бабушка попала сразу в совсем иную, непривычную среду, но удивительно органично вписалась в круг деда. Она почти никогда не работала (не сумела получить специальности: после революции ни ее, ни ее сестер - детей лавочников - никуда не принимали), но всегда была великой труженицей, прекрасно вела дом, была великолепной хозяйкой. Я присвоила ей звание профессора домоводства. До последних дней она сохранила вкус к жизни, к театрам, книгам, была в курсе всех событий в мире. Всегда ухоженная, с чудесной прической и маникюром, всегда нарядная (даже на кухне). Мои отношения с ней были сложными: с одной стороны, я была благодарна за все, что она для меня делала, а с другой - не могла простить ей пренебрежительного отношения к моему отцу.
Жизнь в нашем доме была насыщена до предела. К деду ходила масса народа: казалось, он знал всех и вся: журналистов, художников, писателей, режиссеров, актеров, но больше всего у нас бывало деятелей балета. Дом был хлебосольным и гостеприимным, бабушка слыла непревзойденной кулинаркой.
К большинству из них я относилась скорее снисходительно и старалась держаться на расстоянии. Очень не любила, когда со мной сюсюкали и панибратски заигрывали.
Среди немногих, кого из этого круга я считала своими друзьями, были Нёма Слоним и Татьяна Вечеслова.
Нёма был человеком очень веселым и остроумным, казалось, он был целиком начинен анекдотами и шутками. В любой компании он моментально становился своим.
Он был самым близким другом моего деда, когда-то они вместе работали в 'Смене'. В 30-е годы Нёма закончил юридический и стал прокурором по детской безнадзорности. Он рассказывал массу смешных и курьезных историй, связанных с этим периодом. Во время войны его назначили помощником военного прокурора Красной армии, и перевели в Москву. Однако он не захотел оставаться в Москве и после войны вернулся в Ленинград.
Нёма общался со мной на равных (я всегда называла его по имени, без 'дяди' и отчества). Он никогда не сюсюкал и не читал нудных нотаций, оказывал мне шутливые знаки внимания, и многие, подтрунивая, называли его моим кавалером. В какой-то момент я стала относиться к этому всерьез и ужасно ревновала Нёму к его жене, Рае.
Нёма очень долго оставался холостяком. Он пользовался огромным успехом у женщин и постоянно заводил романы. Каждую новую пассию он приводил на смотрины к моим дедушке с бабушкой, но те неизменно браковали всех (особенно строгим судией была бабушка). В конце концов, бабушка сосватала Нёме свою школьную подругу Раю, после чего он стал называть себя 'Нёма Райкин'. Рая была полной его противоположностью: чопорная педантка с вечно поджатыми губами и с полным отсутствием чувства юмора, но Нёма ее обожал.
Еще одна моя 'подруга' из взрослой компании, Татьяна Вечеслова, была открытой, прямолинейной до резкости, красивой и остроумной. Она так же, как и Нёма была шумной и веселой - душой компании. Татьяна Михайловна была разносторонне одарена. Необычайно талантливая балерина, непревзойденная Эсмеральда и Зарема, она рано ушла со сцены (в самом зените славы, о чем потом жалела); писала книги, стихи (их даже отмечала Ахматова, с которой Вечеслова была дружна). Такой блестящий человек, вокруг которого всегда все крутилось, искрилось и сверкало. Держалась просто, без фанаберии - с ней было легко и радостно. Вечеслова обращалась со мной как с ровней, по крайней мере, мне так казалось, и завоевала меня целиком и на всю жизнь. У нее был очень острый язык. Она рубила с плеча, независимо от того, кто оказывался перед ней, поэтому у нее постоянно возникали проблемы и в театре, и в Вагановском училище, где она преподавала. Я тоже, бывало, подвергалась ее едким насмешкам, но прощала ей все, видя в этом лишь проявление дружбы.
Однажды она вылечила меня от приступа коликов...
К нам на каникулы приехал погостить мой балтийский друг Феликс. Мама, как всегда, очень обстоятельно подготовилась, обеспечив обширную культурную программу. Днем мы ходили по музеям и экскурсиям, а вечерами - по театрам. Один из таких походов закончился для меня плачевно (мы были в театре Ленинского Комсомола на новом, нашумевшем спектакле 'Дансинг в ставке Гитлера'). В самом конце, когда уже шло обсуждение, меня вдруг скрутила резкая боль. Путь домой был неблизким: надо было ехать на трамвае и еще приличный кусок идти пешком. В согнутом состоянии я проползла это расстояние, вздрагивая от каждого толчка. Дома нас встретила компания гостей, не слишком многочисленная, но и она повергла меня в уныние: я так надеялась на покой и сострадание. Мама с бабушкой заахали, запричитали, но тут появилась Татьяна Михайловна. Отогнав квохчущих женщин, она стала меня подначивать и насмехаться над моей согбенной фигурой, приговаривая, что я просто придуриваюсь, пытаясь привлечь внимание. Я злобно фырчала в ответ, но боль действительно вдруг отпустила, а затем исчезла совсем. Я еще продолжала отбиваться, но уже выпрямившись и приняв горделиво-достойную позу. Вечеслова рассмеялась, похлопала меня по плечу и ушла к остальным гостям.
* * *
Детские воспоминания распадаются на два пласта, неравных по времени и значимости: на Ленинградский и Балтийский. Первый был гораздо длиннее, но Балтийский всегда казался более ярким. Моя жизнь там была куда разнообразнее, полнее и красочней. Я пользовалась почти неограниченной свободой (насколько, была возможна свобода под строгим оком моей мамы). В Ленинграде же свобода ограничивалась пространством двора, довольно обширного, но разве можно было сравнить его с просторами Балтийска. Та жизнь была настоящей, а Ленинградская больше напоминала мне ссылку.
Людям, бывавшим в Балтийске во взрослом возрасте, мой панегирик покажется невероятным преувеличением. Крошечный военный городок со всеми 'прелестями' закрытого гарнизона.
В первый год жизни в Америке мы с мамой оказались на военно-воздушной базе, где работал мой зять. Нас поразило сходство этого городка с Балтийском. Оказывается, все гарнизоны мира похожи друг на друга.
Культурная жизнь города была сосредоточена вокруг Дома офицеров, Матросского клуба и единственного кинотеатра. Центром увеселения являлся ресторан 'Золотой якорь', расположенный возле маяка, на единственной набережной. Больше достопримечательностей в городе не было.
Но была потрясающая природа. Необычайно красивый старый парк с множеством беседок, прудов, живописных мостиков. Парк сохранился почти нетронутым с тех времен, когда все это еще было частью Восточной Пруссии. Единственно, что портило вид - садово-парковая скульптура эпохи соцреализма, которой его щедро начинили.
Великолепный пляж с мелким светло-желтым песком, с живописными дюнами, поросшими вьющимися растениями и низким цветущим кустарником. Теплое море: мы начинали купальный сезон очень рано и купались до самой осени.
Весь город утопал в сирени и был, казалось, пропитан ее ароматом. Великолепные леса, полные грибов, земляники, ежевики и дикой малины. В общем, рай или, по крайней мере, его окрестности. Нам, детям, в этом раю было раздолье.
Кроме того, для нас Балтийск был полон неожиданностей и необыкновенных находок. Повсюду сохранились следы сравнительно недавно закончившейся войны (особенно в условиях Балтийска, где их ликвидация мало кого заботила). На немецком кладбище мы находили надетые на кресты каски с рожками. Бесхозное оружие буквально валялось под ногами, стоило только отойти чуть в сторону от проторенных тропинок. Здесь можно было обнаружить все, что угодно: от винтовок и патронов любого калибра и образца до гранат и противотанковых мин. Эти находки таили немало опасностей, но нам тогда еще море было по колено.
Однажды через много лет после отъезда из Балтийска, я с пафосом рассказывала кому-то о нем. Мама, слышавшая мой рассказ, не могла поверить, что этот 'высокий штиль' относился к столь ненавистному ей городу. Конечно, я понимаю, что у нас с ней был разный Балтийск. Моей маме, заядлой театралке, любительнице балета и классической музыки, музеев и прочих радостей большого города было совсем несладко в этой 'дыре' с ее матросско-провинциальной культурой, с керогазами, керосинками и дровяными колонками.
Даже работать по специальности она не могла: кому были нужны искусствоведы в этом 'культурном центре'. Время от времени она ездила с лекциями по военным частям, читала небольшой курс лекций в Калининградском пединституте, но все это было редко и нерегулярно. Чтобы не сидеть целый день в коммунальной квартире среди 'милых удобств', она сбегала в Дом офицеров преподавать вязание.
Совсем недавно мама вдруг напомнила мне, как я заболела в Балтийске скарлатиной. Это случилось вскоре после нашего приезда. И хотя мне было тогда два с половиной года, память отчетливо сохранила несколько картин того времени. Меня положили в детское инфекционное отделение, напоминавшее что угодно, только не детскую больницу. Там стоял лютый холод (дело было зимой), дети лежали почти без присмотра (некому было присматривать) и творили все, что их душе было угодно. Маму зрелище этой больницы и несчастных детей повергло в полный ужас, и она категорически отказалась оставлять меня одну, уверенная, что без нее я там обязательно погибну. Но родителям находиться в инфекционном отделении запрещалось. Меня спасло то, что лечащим врачом была мамина приятельница, позволившая нам оставаться в больнице вместе. Мы спали вдвоем на узкой казарменной кровати, застеленной истончившимся от времени и стирок и без того тонким солдатским одеялом, во сне норовя столкнуть друг друга на пол. Нас, практически, не кормили (я хорошо помню, как папа приносил нам еду и подвешивал кошелки к спущенной через форточку веревке, обратно тем же путем отправлялась пустая тара). Это было весьма рискованным мероприятием, но еще большим был риск умереть от голода. Приносил он нам какую-то одежду и одеяла из дома, который еще и настоящим домом-то не был: хоть и большая, но все равно убогая комната, обставленная казенной (КЭЧевской) мебелью и населенная мышами. У меня как-то даже завелся дружок из мышиного племени. Стоило родителям оставить меня в комнате одну, он выползал из своего укрытия, подходил близко к моей кровати и внимательно меня разглядывал. Позже я отплатила за эту дружбу спасением его собратьев: вытаскивала из расставленных тут и там мышеловок и отпускала, а если спасти не удавалось, с почетом хоронила.
Когда время нашего больничного заточения подходило к концу, заболела мама. Она, как умела, скрывала свое состояние (сбивала температуру и глотала таблетки, а ее подруга-врач втайне от всех колола ее пенициллином), иначе нас могли оставить на второй срок, а этого мы обе уже не вынесли бы.
В Балтийске мы пережили несколько разных эпидемий и карантинов. Когда началась эпидемия полиомиелита, мама полностью изолировала меня от других детей. Мы каждое утро отправлялись в лес, благо он был, что называется, за околицей. А потом родители контрабандой вывезли меня в Ленинград. Через заставу я ехала в багажнике нашего 401-го 'Москвича', прикрытая попонкой для верности. Я едва не задохнулась в этом тесном даже для меня укрытии, но, запуганная родителями, лежала тихо и обнаружена не была.
Эпидемия Черной оспы, вспыхнувшая в пограничной Польше, повергла весь город в ужас. На каждом углу были срочно организованы медицинские пункты, где делали прививки всем без разбора. Наш пункт развернули на ближайшей почте.
Но, несмотря на окружавшее убожество и неприглядность нашего захолустья, никогда больше мои родители не жили так полно, так весело и радостно.
Дело в том, что они были далеко не идеальной парой. Полярные по темпераменту, вкусам, интересам, реакциям - они редко сходились во мнениях. Папа был шумный, живой, энергичный, веселый, очень остроумный, душа компании; любимец друзей, случайных знакомых и даже подчиненных. Он был максималистом и идеалистом. Мнение выражал прямо и резко, но на него обычно не обижались. Люди тянулись к нему и несли все свои проблемы: родные, друзья, мамины и мои подруги, а, порой, и едва знакомые люди. Он откликался на любые, даже самые незначительные, и всегда с готовностью бросался помогать.
Мама же, напротив, всегда была холодной, чопорной педанткой, с изысканными манерами и вкусом. Ее подчеркнутое высокомерие нередко отталкивало людей. Отец всю жизнь боготворил мою мать, она же снисходительно терпела его обожание, всем существом подчеркивая свое превосходство (ей с детских лет твердили об ее исключительности).
Когда на горизонте появился мой будущий отец, мамина семья встретила его в штыки. Они мечтали о совсем иной партии для своей единственной красавицы-дочери. Он был совсем не комильфо - военный, к тому же из захолустья, в кои, по их мнению, попадали все города и веси, кроме Ленинграда и, в крайнем случае, Москвы. Особенно неистовствовала бабушка, сохранив это неприятие на всю жизнь.
Знакомство моих родителей произошло случайно. Папа учился в 'Дзержинке' (так называли Высшее Военно-Морское Инженерное училище им. Ф.Э.Дзержинского), что находится в Адмиралтействе. После возвращения из эвакуации мама попала в женскую школу в бывшем особняке Лобанова-Ростовского (знаменитом 'доме со львами'), смотрящем прямо на Адмиралтейство. Естественно, что такое соседство (случайное ли?) не могло оставить равнодушными курсантов, и они вереницами устремлялись на вечеринки в эту школу. Папа сам туда не ходил, но все время получал сводки от однокашников и друзей. Его самый близкий друг на одной из вечеринок встретился с маминой подругой, и просто жаждал познакомить папу с моей будущей мамой. Наконец, ему это удалось, и папа немедленно погиб для всей остальной женской половины человечества.
У мамы было много поклонников, но она никого из них особенно не выделяла, принимая ухаживания с некоторой прохладцей. Особенно настойчивыми оказались двое: папа и еще один курсант. Дни увольнений у них совпадали, поэтому какое-то время они по очереди получали аудиенцию, не подозревая друг о друге (свидания удостаивался тот, кто первым успевал дозвониться). Но папа оказался куда более упорным и вскоре сумел отвадить всех прочих кавалеров. Как ни старались мамины родители избавиться от настырного ухажера, он своего добился. Мама в то время уже училась в университете и вышла замуж с условием, что переедет в Севастополь, куда получил назначение ее новоиспеченный супруг, только после окончания учебы. Так они и жили первые годы, встречаясь во время маминых каникул или папиных кратких налетов между плаваньями.
Мама всегда была очень правильным человеком, четко и добросовестно исполняла свой долг, дом вела превосходно: все вокруг было чисто, красиво и уютно, мы были накормлены, обихожены и отутюжены. Но, стоически неся свой крест, она все время норовила уронить его нам на головы.
В Балтийске, несмотря на бытовые трудности, на тоску по Ленинграду, по театрам и музеям, она в первый и последний раз на моей памяти жила весело и раскрепощено, словно какая-то вечно сжимавшая ее пружина ненадолго разжалась.
* * *
Мой папа стал военно-морским офицером, благодаря случаю. Он родился в Баку, куда его отец попал после окончания медицинского института. Когда началась война, папе было неполных 16 лет. Как и все мальчишки, он рвался на фронт, но его, разумеется, туда не пускали. Тогда он нашел выход: вместе с парой друзей поступил в военную спецшколу, готовившую кадры для высших военных училищ (некий прообраз Нахимовского и Суворовского училищ). А тут как раз в Баку эвакуировалась из Ленинграда 'Дзержинка', куда папа и поступил сразу после окончания спецшколы. С первого же курса их практика проходила в боевых условиях, они участвовали в походах и морских сражениях, много курсантов погибло. Папа не очень любил вспоминать войну и рассказывал о ней мало и скупо. Даже мои старания выпытать, за что он получил боевые награды, не всегда увенчивались успехом, хотя обычно он очень охотно пускался в повествование о своем прошлом.
Вначале ему, избалованному ребенку из обеспеченной семьи, было довольно сложно привыкнуть к жестоким порядкам военной системы. Он вспоминал, что первые дни в спецшколе вечно ходил голодным: пока он только примеривался к еде, следовала команда 'отбой', и он понуро плелся из столовой за остальными, зато, поголодав несколько дней, он научился есть почти на лету. В Балтийске он приходил домой в обеденный перерыв, и мы обычно ели все вместе. Мама едва успевала подать первое и обернуться за вторым, как папа уже сидел с пустой тарелкой. Меня он тоже приучил есть быстро, на ходу.
Семья отца вела очень размеренный и неторопливый образ жизни (исключая деда, крутившегося между несколькими работами и приемом больных на дому). Обедали все вместе за изысканно сервированным столом. В доме обычно жила домработница, помогавшая моей никогда не работавшей и никогда никуда не спешившей бабушке нести бремя хозяйственных забот. Бабушка по несколько раз в год отбывала на курорты для отдыха и поправки здоровья: она была неизменно очень больна и измучена; питала невероятную слабость к всякого рода лечениям и лекарствам, поглощая их в таких огромных количествах, какие мог выдержать только человек с недюжинным здоровьем.
Она происходила из состоятельной еврейской семьи, занимавшей видное положение в Минске. Была избалована и изнежена. Училась стоматологии в Варшаве, но, полагаю, так и не окончила курс, соскучившись и переутомившись. Самым ярким ее воспоминанием о Варшаве был прекрасный кофе по-варшавски в местных кафе. Больше ничего существенного она припомнить не могла.
Семейные обязанности ее тяготили. Хозяйственные заботы она перекладывала на домработницу, оставив себе лишь приготовление пищи. Но и с этим она не особенно справлялась. Хотя, по рассказам, она неплохо готовила, но не в силах была поспеть к возвращению семьи - дня катастрофически не хватало. Спешить она не любила, и от вечной нехватки времени раздражалась и еще больше утомлялась.
Дед родился под Одессой в очень бедной и многодетной еврейской семье и, если бы не революция, вряд ли мог даже помышлять о высшем образовании. Он был настоящим трудоголиком. Работал в нескольких больницах сначала в Баку, а затем в Кировабаде (ныне Гянджа). Во время войны был начальником крупного госпиталя. После войны, продолжая работать в больнице, получил патент и открыл частную практику, которая быстро разрослась и стала весьма обширной. Когда он вечером возвращался домой, в прихожей уже толпились больные. Он слыл серьезным врачом, хорошим диагностом. В семье ходили легенды о сотворенных им чудесах. Он был терапевтом, но в те времена у врачей вообще не было узкой специализации. Врач должен был уметь и роды принять, и аппендицит вырезать, и ребенка спасти.
Одна из родных сестер моего деда жила в Ленинграде. Когда у нее из-за диабета развилась тяжелая гангрена, врачи сочли ее неоперабельной и фактически обрекли на мучительное умирание. Дед прилетел в Ленинград, срочно сделал операцию и тем самым спас. Точных подробностей этого волшебного спасения не знаю, но тетю Клару помню хорошо. Она прожила долгую жизнь, была жизнерадостной, веселой и остроумной. Ходила на протезе, сроднившись с ним подобно Маресьеву, и больше для вида опираясь на палку или на руку своего мужа, дяди Вани - человека устрашающих габаритов, но с нежной душой ребенка.
Прием больных обычно затягивался допоздна, а потом дед еще до глубокой ночи сидел за книгами, писал статьи и диссертации. Папа рассказывал, что, когда дед представил к защите кандидатскую диссертацию, ему предложили сразу защищаться на степень доктора наук, но он отказался, заявив, что для докторской у него припасена иная тема. Позже он действительно написал еще одну, более монументальную диссертацию, но работал над ней так долго, что защитить не успел. Умер он, поставив себе неправильный диагноз и отказавшись от операции, которая была ему необходима. Такой печальный парадокс. Правда, подруга моей мамы, Сусанна, на чьих руках он фактически умирал (он умер в одной из московских клиник), считала, что сделал он это намеренно, безумно устав от жизни. Перед смертью деда они подолгу беседовали обо всем на свете и стали большими друзьями.
У меня сохранились довольно туманные воспоминания о деде. Виделись мы редко: он мало выезжал, вечно занятый работой и охраной дома. Бабушка не любила, когда ее дом, переполненный дорогим барахлом, оставался без присмотра и считала деда наилучшей кандидатурой на роль сторожа, а он, полагаю, не сильно возражал: ему было нелегко оторваться от дел, а, кроме того, он недолюбливал совместные поездки. Когда я изредка приезжала в Кировабад, дед всегда держался отстраненно. Только однажды я стала объектом его забот. Всей семьей мы отправились на Гей-Гель (Голубое озеро) - высокогорный курорт изумительной красоты недалеко от Кировабада (это озеро занесено в Красную Книгу и считается одним из чудес света). Мне тогда было лет пять. Я каталась на велосипеде вокруг Дома отдыха. Где-то на полпути мое внимание привлек бетонный подвал, в который я решила заглянуть. Не удержавшись, я свалилась в этот подвал, а велосипед последовал за мной. Когда я очнулась в заполненной родственниками комнате, прямо передо мной оказалось озабоченное лицо деда.
Бабушка сидеть на месте не желала и все время путешествовала. Помимо посещения многочисленных курортов, она ежегодно наведывалась к нам, в Ленинград. Появлялась в сопровождении несметного количества объемистых чемоданов и пакетов, занимавших большую часть нашей малогабаритной квартиры. За время визита количество тюков возрастало, так как основной ее деятельностью было посещение магазинов, ателье и всевозможных салонов. Родители во время этих визитов чаще всего отбывали в отпуск, оставив меня под ее 'присмотром'. Такой вариант меня вполне устраивал, независимость примиряла даже с ее докучливым присутствием. 'Любящая' бабушка интересовалась мной исключительно в качестве подсобной рабочей силы, в остальное время я наслаждалась абсолютной свободой. Она быстро устанавливала свои порядки в доме, запрещая мне входить в ее комнату без особого разрешения, и поделив полки в холодильнике: мне выделялась самая маленькая, а на остальные накладывалось табу.
Однажды в ее присутствии меня забрали в больницу с температурой сильно перевалившей за 40. Она даже не поинтересовалась, что со мной и почему меня куда-то увозят. Сомневаюсь, что она вообще обратила на это внимание. Когда чуть позже моя вторая бабушка пыталась добиться от нее, где я, она не смогла ничего вразумительно объяснить.
С годами, в дополнение ко всему прочему, у нее развилась еще мания преследования. Ей все время казалось, что ее обворовывают и пытаются убить. Она ни на минуту не расставалась со своим 'ридикюлем', носила его с собой в туалет и подкладывала на ночь под подушку. Квитанции из ателье и химчисток прятала под мебельной обшивкой, постоянно забывая их адрес и обвиняя в кражах всех, кто оказывался под рукой.
В молодости она получила серьезную травму головы, что не прошло бесследно.
К ней в дом пришла наниматься в прислуги незнакомая женщина. Бабушка всегда была очень подозрительна и недоверчива, но та вручила солидные рекомендательные письма и была принята. Пробыла она в доме не очень долго, видимо, как раз столько, сколько потребовалось, чтобы оглядеться и отобрать вещи подороже и попривлекательней. В один прекрасный день, когда бабушка была дома одна, она ударила ее по голове обухом топора (такой вот своеобразный вариант Раскольникова), связала в узлы приглянувшиеся вещи и была такова. Через некоторое время лежавшую на полу и истекавшую кровью бабушку обнаружили дети, то есть мой папа и его сестра. Они подняли тревогу и позвали соседей.
* * *
В своей научной карьере мой папа в точности повторил путь своего отца.
Оставшись один после нашего с мамой изгнания из Балтийска, папа стал по ночам писать кандидатскую диссертацию. Когда работа была закончена и представлена, папе предложили сразу же защищать докторскую, но он, следуя отцовскому примеру, отказался.
После защиты папу пригласили в несколько научных институтов и в морскую Академию, но в Москве приказ о переводе не подписали, помешала неарийская фамилия. Взамен ему предложили должность капитана первого ранга, но в Калининграде. Обидевшись, папа решительно покинул флот. Нельзя сказать, что он сильно сожалел о сделанном, но период вживания в гражданскую жизнь, с которой он фактически не был знаком, оказался длительным и тяжелым.
Его жизнь изменилась полностью. В Балтийске в течение многих лет он был богом и царем. В его ведении было все техническое оснащение военно-морской базы и города, энергоснабжение, коммуникации и прочее, прочее. Должность была серьезная и невероятно хлопотная: всегда где-то что-то ломалось, выходило из строя, чего-то не хватало, горели сроки. Его не оставляли в покое ни днем, ни ночью. Никогда нельзя было полностью расслабиться.
Подчинялся он напрямую командованию флота, которое обитало в Калининграде, поэтому папе приходилось постоянно туда ездить. В его распоряжении был персональный 'Газик'. Часто он брал в эти поездки и меня. Между Балтийском и Калининградом было всего 20 километров. Очень красивое шоссе сохранилось еще с немецких времен. Оно напоминало парковую аллею: по обеим сторонам выстроились плотно посаженные деревья, чьи кроны смыкались, образуя шатер из веток. Однако мне этот путь никогда не казался коротким. Я тогда плохо переносила любой транспорт, а 'Газик' нещадно трясло и подбрасывало, так что каждое путешествие становилось для меня нелегким испытанием. Но, несмотря на муки, я ни за что на свете не согласилась бы отказаться от этих поездок. Мне нравилось в них все: и общение с папой, и длинные беседы с его шоферами (они время от времени менялись, но я со всеми была в дружбе), и прогулки по Калининграду (Кёнигсбергу).
Бывшая столица Восточной Пруссии, Кёнигсберг, был основан в XIII веке рыцарями тевтонского ордена. Послевоенный Калининград по большей части лежал в руинах, но это делало его живописным и романтичным. Развалины замка - дворца кайзера, расположенного в самом центре и возвышавшегося над всем городом, были наиболее привлекательным местом. Примерно треть замка с толстенными стенами и средневековыми башнями сохранилась, разрушенная же часть грудами красного кирпича сбегала к бывшему рву. Еще одна местная достопримечательность - полуразрушенный готический костел, во дворе которого сохранилась могила Иммануила Канта. Несмотря на массированные бомбардировки, часть зданий в центре уцелела, а современное строительство еще не успело испортить вид города. На окраинах нетронутыми оказались целые районы. Улицы напоминали аллеи с рядами прелестных одноэтажных коттеджей. На этих улочках снимались многие фильмы, в частности, некоторые кадры 'Семнадцати мгновений весны'. Сохранился и замечательный зоопарк. Звери в основном содержались в вольерах, а не в клетках, как в убогом ленинградском зоосаде. Я очень любила Калининград с его чудесными уголками и великолепной растительностью. Тем большее разочарование постигло меня, когда в конце 80-х я привезла туда свое семейство.
С давних пор я предвкушала встречу с городом моего детства и мечтала показать любимые места дочке и мужу. Не могу передать своего недоумения, перешедшего почти в мистический ужас, когда, подъехав к знакомым местам, я не обнаружила замка. Я решила, что мне изменила память, и я перепутала место, но, покружившись по центру, убедилась, что дело не в моей памяти. Уничтожили не только дворец, но и все его следы (замок - памятник архитектуры XIII века был взорван в 1967 году по решению первого секретаря Обкома партии!). А неподалеку от пустыря, образовавшегося на месте дворца, высились останки католического костела. Его начали восстанавливать совершенно варварским способом: возвели сплошные глухие стены, на которых бездарно нарисовали стрельчатые готические окна. Это напоминало нелепую и примитивную театральную декорацию. А возле собора одиноко и неприкаянно торчал крест на могиле Канта, казавшейся совершенно неуместной в этом окружении. Весь город сник и обрел налет унылого провинциализма.
* * *
Папина служба была не из легких, но его энергия и деятельная натура жаждали именно такого постоянного напряжения, он не смог бы существовать среди покоя и размеренности, хотя, бывало, и он уставал от авралов и неразберихи. Единственно, когда он мог расслабиться - во время отпусков. И без того большие отпуска военных увеличивались с ростом выслуги лет.
Надо сказать, что мои родители умели отдыхать. Мама всегда была заядлой и неутомимой путешественницей. Она планировала все наши 'дальние походы' заранее, досконально продумывая детали - этакий квалифицированный домашний тур-агент. Изучала путеводители, а потом водила нас по достопримечательностям.
Страсть к путешествиям передалась и мне, и моей дочери. Родители очень рано начали брать меня с собой, приучая с малолетства ко всем прелестям туристско-кочевой жизни. Мы объездили почти всю европейскую часть бывшего Союза, излазали города, музеи, горы и леса, купалась в разных морях. Чаще всего мы ездили на машине, которая на долгое время превращалась в наш дом. Останавливались, где придется: ночевали то в машине, то поочередно в гостинице. Как-то маме предоставили роскошный одноместный люкс... - в ванной; а однажды нас с мамой и машиной 'поселили' в гостиничном гараже, для безопасности, заперев на всю ночь.
Мест в гостиницах, разумеется, не было. Даже вне сезона достать место без специальных льгот или знакомств было абсолютно нереально, что уж говорить о разгаре сезона...
Однажды мы попытались остановиться в каком-нибудь кемпинге в окрестностях Одессы. Надеяться на место даже в палатке не приходилось, все было занято, наверное, еще с предыдущей осени, но хотелось хотя бы поставить машину на территории, а не в степи или в поле. Однако и сия роскошь оказалась недоступной. Покружив по нескольким кемпингам, забитым до такой степени, что и проехать было почти невозможно, мы уже совсем отчаялись, как вдруг ближе к ночи обнаружили узкую щель возле скамейки, в которую удалось с трудом протиснуться. Но тут на нас налетел разъяренный тип в трусах и майке: 'Это мое место!!!' - вопил он на бегу, - 'Вы, что не видите записку на скамейке!' - продолжал он кричать, размахивая клочком бумаги.
Обиженные, мы покинули неприветливую Одессу, а на пляже в Каролине Бугаз наткнулись на небольшой лагерь ленинградцев, среди которых я разглядела наших соседей. Мы присоединились к ним и абсолютно по-дикарски провели несколько дней.
Наша семья оказалась мало подготовленной к такому существованию. Кое-что родители смогли смастерить из подручных средств, а остальное собирали позже: складную мебель, посуду, бензиновый примус.
В больших городах иногда все-таки удавалось попасть в гостиницу. Для этого папа всегда возил с собой военную форму. Недалеко от гостиницы он незаметно переодевался и входил туда при полном параде. Он так уверовал в свое обаяние, что однажды в Тарту, поленившись, отправился добывать номер в своем не слишком представительном дорожном костюме. Вернулся он быстро, с понурым видом. Едва взглянув на него, администратор резко заявила, что свободных мест нет, всем своим видом демонстрируя неуместность папиного появления. Мы переждали некоторое время, а затем папа, облачившись в форму, решительно направился в ту же гостиницу. На этот раз к нему отнеслись с полным почтением и сразу же выдали ключ от свободного номера. Так мы лишний раз убедились в силе воздействия мундира.
Той же схемой мы пользовались и в поездках с моим мужем. Форма действовала магически не только на гостиничный персонал, но и на всех остальных. Даже фуражка возле заднего стекла одним своим видом отпугивала и Гаишников, и злоумышленников.
В пути мы с родителями постоянно играли в какие-то игры: шарады, города, буриме. Много пели. Слух был лишь у мамы, но мы с папой пели с не меньшим воодушевлением. Песен мы знали превеликое множество, не гнушались, порой и ариями из опер. Папиным 'коньком' был 'Евгений Онегин': он знал наизусть большущие куски, но воспроизводил их на собственный лад, от чего мама, то страдала, то хохотала до слез.
В наши первые поездки частных машин на дорогах было еще совсем мало. Если встречались где-то в пути машины с ленинградскими номерами, всегда останавливались поприветствовать и пообщаться. Затем стали лишь сигналить друг другу, а потом и вовсе перестали обращать внимание, очень уж много машин сновало по дорогам взад и вперед.
Позже я стала путешествовать со своей семьей, следуя маминому примеру, тщательно выбирала маршруты и заранее изучала литературу.
Очень любила рабочие командировки. Не только не отказывалась от них, но, напротив, всегда сама напрашивалась. Одно время, когда я работала в Оргтехстрое, мы часто ездили в Москву, в министерство, с чисто курьерской миссией. Я всегда первая откликалась на призыв. Оседлый народ посматривал на меня с ухмылкой, приписывая сей пыл моей молодости. Однако все скептики охотно несли мне длинные списки заказов, которые я неукоснительно выполняла. По приезде я чувствовала себя Дедом Морозом, раздающим подарки.
Когда министерство строительства взялось за разработку тезауруса, мне было поручено заниматься этим от нашего Главка. Я стала часто ездить в Ярославль, в головной институт, по пути обязательно заезжая в Москву. Так что в среднем раз в два-три месяца я оказывалась в Москве. Эти поездки были мне просто необходимы, я словно вырывалась из спертой атмосферы, которая к тому времени уже прочно установилась в Ленинграде. С систематическим упорством советская власть боролась с бывшей царской столицей, всеми доступными средствами душила ее независимость и вольнолюбие, умело насаждая дух провинциализма и серости. В Москве же царила совершенно иная обстановка. Я ездила туда, словно на подзарядку, за допингом. К тому же у меня там были близкие друзья и родственники.
С московской родней с папиной стороны мы общались мало. А вот мамины родственники весьма примечательны и достойны отдельного упоминания.
С раннего детства я чаще всего встречалась с дедушкиной двоюродной сестрой - тетей Бертой, личностью незаурядной и экзотической. Она была настолько не от мира сего, что, казалось, будто она только что прилетела с какой-то неведомой планеты. Артистическая натура, учившаяся в молодости живописи, ваянию и музыке и, казалось, одинаково способная ко всем этим искусствам, она уже почти решилась остановить выбор на скульптуре, чему немало способствовал ее учитель - знаменитый Илья Гинцбург, но в конечном итоге выбрала музыку, став пианисткой.
Берта жила в шикарной квартире на Арбате, где всегда царил невообразимый беспорядок: антикварная мебель соседствовала с колченогими стульями, чудесный рояль тонул в море старых газет, кучами наваленных по всей квартире. Все это было нормой ее существования и нисколько не портило ей настроения. Создание уюта и поддержание порядка было ей совершенно чуждо. Позже, когда Арбат решили превратить из 'Старого' в 'Новый', их переселили в Химки, в малогабаритную 'хрущёбу', которая тотчас же превратилась в склад мебели и хлама, вывезенного из прежнего просторного жилья. Основную часть квартиры занял рояль, а остальные вещи громоздились кучами тюков и коробок. В последние годы тетиной жизни за ней ухаживала дочь ее покойного мужа - тетя пережила трех мужей, но своих детей у нее не было.
Тетя Берта была чудачкой и оригиналкой во всем: в манере одеваться и разговаривать, в манере делать подарки. Приезжая в Ленинград, она всегда привозила шикарные подарки. Часто дарила драгоценности просто так, без всякого повода. Как-то привезла маме изумительную брошь-камею. Мне обычно тоже перепадало: вместо игрушек тетя обычно высыпала горсть безделушек, где обломки дешевой бижутерии мешались с останками золотых украшений. Однажды среди подаренного ею хлама обнаружилась сломанная булавка для галстука работы ни больше, ни меньше, как самого Фаберже (мама носила ее на экспертизу коллегам в Эрмитаж). Тетя происходила из семьи петербургских ювелиров и владельцев ювелирных магазинов, поэтому к драгоценностям, как, впрочем, и к любому имуществу, относилась совершенно спокойно, без какого-либо пиетета.
Еще более экстравагантными были родственники с бабушкиной стороны. Самым примечательным был бабушкин двоюродный брат Аркадий Яковлевич. Это был настоящий денди, сохранившийся таковым до самой смерти (дядя скончался в 86 лет). Его первая красавица-жена умерла от рака очень рано. Второй раз он женился, когда ему перевалило за 50. Галя была моложе дяди почти на 30 лет, и он увел ее от молодого и перспективного мужа. Я видела дядины фотографии той поры, и Галин поступок меня не удивил.
Оба они были необыкновенно интересными людьми. Дядя был инженером-энергетиком, занимал крупные посты. Сразу же после войны его отправили в Германию, где официально он отвечал за какие-то технические вопросы, связанные с репарацией, а фактически занимался промышленным шпионажем. Вместе со своим другом и коллегой он провел в Германии несколько лет, лавируя между зонами влияния. Оба они в совершенстве владели немецким и довольно сносно говорили по-английски.
Дядя Аркадий рассказывал кое-какие истории из этого периода. Они вполне сгодились бы для пары шпионских боевиков в стиле Джеймса Бонда.
К сожалению, я слишком поздно открыла для себя московскую родню. Конечно, я знала их с детства, но по-настоящему общаться стала только в последние годы. Когда я принимала одно из самых трудных решений в своей жизни: отправлять ли Марианну в Америку, дядя Аркадий, как раз приехавший навестить нас, очень помог мне. Я никак не могла решиться, все время изобретала разные отсрочки. Мне казалось, что я делаю это во благо моей дочки, еще такой маленькой, домашней и несамостоятельной (ей еще не исполнилось и 17 лет, и она только что окончила школу). Но, разумеется, моей главной движущей силой был эгоизм и страх остаться без нее на неопределенный срок, а, может, и на целую вечность. Дядя логично и точно расставил все по местам.
Очень помогли они и тогда, когда я вместе со своим покойным мужем скиталась по московским госпиталям и больницам и впадала в отчаяние от бессилия перед системой. Пригодились Галины связи и возможности (она, врач по профессии, возглавляла лабораторию, занимавшуюся СПИДом).
В последний раз я была в доме дяди Аркадия перед самым отъездом в Америку. Нас с мамой вызвали в Москву для получения пакета документов. Мама уехала немного раньше и еще успела застать дядю в живых. А за пару дней до моего приезда дядя погиб под колесами машины. Произошло это на глазах у жены, возле самого их дома. Так что я угодила прямо на похороны. На поминках собралось довольно много родственников, съехавшихся из разных городов и стран. Все они так же, как и мы, приехали в Москву по своим делам и совершенно неожиданно попали на похороны.
Один из племянников дяди Аркадия приехал с женой из Франции. Они поселились в центре Эльзаса, в небольшом городке Кольмар, где проходили ежегодные конкурсы пианистов. Жена Олега, по рекомендации Владимира Спивакова, с которым она прежде работала, преподавала там фортепьяно. В Москву они приехали на музыкальный конкурс, куда ее пригласили в жюри. Рассказывали в красках, как тяжела эмиграция вообще, а во Франции в частности. Но, несмотря на трудности, они не собирались возвращаться, напротив, все их помыслы были направлены на вживание и получение французского гражданства.
За столом оказался Галин дядя, приехавший с женой из Израиля, где он редактировал одну из русскоязычных газет. Он с семьей переселился в Израиль, но часть времени по-прежнему проводил в Москве, постоянно переезжая из одной столицы в другую. Когда мы вышли с ним покурить, я посетовала, на то, что слишком поздно узнала дядю Аркадия, и так много всего упустила. Он удивленно посмотрел на меня и признался, что впервые сталкивается с женщиной, сожалеющей о духовных потерях. Тут настал мой черед удивляться. Не повезло же ему с женщинами!
Была здесь и племянница дяди Аркадия, поэтесса Лариса Миллер, с мужем, Борисом Альтшулером - коллегой Андрея Дмитриевича Сахарова. Когда начались гонения на Сахарова, мужа Ларисы вместе с остальными соратниками опального академика немедленно уволили с работы. Так он, физик-теоретик, оказался дворником и проработал в этой должности до самой перестройки (исполняя по совместительству роль связного Сахарова и курсируя между Горьким и Москвой). Они составили своеобразную дворницкую бригаду: работали всей семьей, включая и сына - по советской традиции опала распространялась на всех членов семьи.
Еще один племянник дяди Аркадия, Сережа, с которым тот ежедневно часами беседовал по телефону, обсуждая политические новости, рассказывал, как воодушевился дядя, когда началась перестройка, как внимательно следил за всем происходящим и переживал за каждое событие. Он верил в реформы и возможности демократического пути, но постепенно его вера усыхала и, наконец, он сдался, поняв, что больше надеяться не на что, о чем и объявил в их последней беседе.