Моя мама всегда была человеком серьезным и правильным. Она твердо знала, что должен знать и уметь ее ребенок. А он (то есть я) должен был получить классическое воспитание и образование в полном объеме. То, что мой буйный нрав, свободолюбивый характер, интересы и повадки мальчишки-сорванца мало подходили для уготованной мне роли благовоспитанной девицы из приличной семьи, лишь множило ее усилия. С непоколебимым упорством она пыталась меня обломать, перековать и вылепить образ, видевшийся ей в радужных мечтах. От каждой моей выходки ее губы только крепче сжимались, вздохи учащались и становились еще более впечатляющими, а тон делался все строже.
Дед (мамин отец) после моего появления на свет в тайне лелеял мечту, что я стану балериной. Но я очень быстро развеяла его надежды. После этого дед почти потерял интерес ко мне, как к личности. Он, конечно, любил меня, но как-то больше издали и поглядывал с легкой тенью сожаления и сочувствия (что ж, в семье не без урода). Несмотря на это, дед поддерживал маму в ее титанических усилиях по выковыванию всесторонне образованной личности: с малолетства таскал меня по театрам, заставляя высиживать смирно, закованной в неудобное нарядное платье и тесные лакированные туфли (они всегда казались тесными, независимо от размера). Моя душа рвалась на волю, на простор, к деревьям и крышам, к дворовым играм, но вместо этого я вынуждена была мучиться в заточении, наблюдая, как глупые взрослые вылезали из кожи, изображая зверюшек и маленьких детей. Естественно, что дед особенно напирал на балет, который мне нравился еще меньше, главным образом своей условностью, но постепенно, несмотря на внутреннее сопротивление, я стала привыкать и даже находить в этом зрелище некую прелесть. Но и это не сумело породить духовной близости с дедом. В памяти осталось единственное воспоминание о совместных прогулках с ним. В одно лето мы жили на даче в Эстонии: он брал меня с собой в лес, научил различать и собирать грибы. С тех самых пор я стала заядлым грибником, в грибной сезон использовала малейшую возможность вырваться в лес.
Коль скоро карьера балерины мне не светила, решено было отдать меня в фигурное катание. Кататься на коньках я научилась быстро и легко, но вот фигуристка из меня получилась примерно такая же, как балерина. Видимо, чтобы уменьшить эстетические муки моих родных, меня недолго терзали этим изысканным видом спорта, и вскоре я получила полную свободу выделывать на льду все, что заблагорассудиться, чем и поспешила воспользоваться.
Следующим обязательным атрибутом классического воспитания была музыка. Эта пытка длилась значительно дольше, растянулась на долгие пять лет и прекратилась только благодаря стечению обстоятельств.
Примерно лет с шести меня стали учить игре на фортепьяно. Кто-то из знакомых порекомендовал в качестве репетитора студентку консерватории, тогда еще никому не известную Элеонору Скомаровскую (позже она вела на ленинградском телевидении музыкальную передачу). Элеонора приходила к нам со своим новорожденным ребенком, который мирно спал в коляске в нашей прихожей, пока она мучила себя и меня.
После окончания второго класса родители забрали меня вместе со старинным пианино в Балтийск. Мама стала заниматься со мной сама и одновременно готовить к поступлению в музыкальную школу. До сих пор в памяти звучат ее окрики: 'Таня, считай!', доносившиеся из разных уголков квартиры и воспринимаемые мной, как удары хлыста.
Задача подготовить меня в музыкальную школу оказалась не из легких. У меня тогда полностью отсутствовал слух. Все лето мама безуспешно разучивала со мной одну песню, которую я должна была спеть перед комиссией, но и концу лета я пела ее на тот же неправильный мотив. Никакие мамины ухищрения не помогали, хотя я старалась изо всех сил. В музыкальную школу меня все-таки приняли, несмотря на то, что и там я исполнила ту же мелодию собственного сочинения. Директором музыкальной школы была мамина приятельница, и меня даже зачислили сразу в третий класс (все-таки я как-никак владела нотной грамотой).
В любимые предметы попали хор и, как ни странно, сольфеджио. Мой роман с хором оказался без взаимности: я пела густым басом с огромным воодушевлением, но по-прежнему на свой мотив. Ростом я всегда была мала, и потому меня поставили в первый ряд, но, так как я заглушала своим 'ангельским голоском' всех остальных, меня вскоре переместили в последний ряд. Спрятанная за спинами высоких учеников, я все равно умудрялась петь громче всех. Тогда меня освободили от хора вовсе, чем нанесли тяжелейшую травму.
Специальность, то есть непосредственно игру на пианино, я терпеть не могла, а вот моя привязанность к сольфеджио сослужила хорошую службу: постепенно я научилась вполне правильно воспроизводить не только свои, но и чужие мелодии.
Занятия в музыкальной школе имели и свою светлую сторону: школа находилась довольно далеко от дома (по Балтийским понятиям). Очень многие дети из нашего военного дома занимались музыкой, и у меня всегда находились попутчики. Вот эта дорога и была самой приятной частью моей музыкальной карьеры. Ходили обычно через заросли кустарников, мимо песчаных откосов, забредали в любимые уголки, весной ломали сирень, зимой катались с гор. Климат в Балтийске был очень мягкий, впрочем, в детском возрасте погодные перепады не имеют существенного значения.
Когда я была в четвертом классе, мы с мамой, как обычно, отправились на зимние каникулы в Ленинград. Но вернуться нам было не суждено. Во время нашего отсутствия по флоту вышел приказ, запрещавший офицерским женам жить в Балтийске без постоянной прописки. Контролировалось это легко: попасть в город можно было только через заставу. Время выхода приказа точно рассчитали: большинство 'нарушителей' уезжало на школьные каникулы в свои столичные города.
Для семей военных вопрос прописки нередко становился краеугольным камнем и причиной многих разводов. Если сам офицер был родом из режимного города (так назывались города с ограниченной пропиской - вещь понятная только нам, выросшим в советской системе; сколько я ни пыталась объяснять американцам эти тонкости, даже самые толковые из них заходили в тупик, с традиционной вежливостью они согласно кивали, но в глазах застывало полное недоумение), ему нечего было бояться - после демобилизации он имел право вернуться в свой город и даже рассчитывать на какое-никакое жилье. Мой папа родился в Баку, туда он и мог вернуться. Но мама не собиралась менять Ленинград ни на какой иной город, поэтому она свято хранила свою ленинградскую прописку. Это стоило ей огромных усилий. В Балтийске периодически устраивались облавы на подобных ослушников (жить в Балтийске без прописки не позволялось, а прописаться можно было, только лишившись драгоценной ленинградской - вот такой клин). Во время облав по квартирам ходил участковый милиционер и вылавливал нарушителей. Мама обычно в таких случаях пряталась в туалете, а соседи наперебой заговаривали участковому зубы. Эти рейды проводились главным образом для острастки и носили символический характер. На сей же раз, кара была нешуточной. Папу понизили с должности (!) и объявили ему строгий выговор по партийной линии с занесением в личное дело, что было в те времена весьма серьезно; нам же с мамой запретили возвращаться. Игры кончились. Папа, очень болезненно переживавший ситуацию, стал добиваться справедливости. На это он потратил два долгих года: мотался между Балтийском, Ленинградом и Москвой. Дошел до тогдашнего председателя Комитета по партийному контролю А.Я.Пельше (это была высшая инстанция в решении партийных споров) и, в конце концов, единственный из всех пострадавших добился полной реабилитации.
В должности его восстановили, выговор сняли, но вот потраченных нервов никто не вернул, и даже забыли, как водится, извиниться. Несмотря на папину реабилитацию, нам с мамой дорога в Балтийск была по-прежнему заказана. Правда, через некоторое время после приказа страсти улеглись, и все постепенно стало возвращаться на круги своя. Тогда мама стала наезжать в Балтийск все чаще и проводить там все больше времени, а я все чаще и чаще оставалась с бабушкой и дедушкой, что меня совсем не радовало.
Так вот, оказавшись в Ленинграде столь неожиданно и бесповоротно, мы, безусловно, поначалу растерялись. Приехали налегке. Как мы вышли из этого положения, не помню. Единственное яркое воспоминание - ненавистное пианино осталось в Балтийске, и переправить его быстро не было возможности. Мама спросила меня (больше для порядка, так как мой ответ был очевиден), чем я хочу заниматься: музыкой, или... Я возопила, что готова заниматься чем угодно, только не музыкой (хоть футболом). И тогда меня стали спешно готовить к поступлению в английскую школу.
Правда, мои музыкальные мучения на этом закончились не полностью. Мама была человеком упорным, особенно, когда дело касалось моего культурного воспитания - ее не так-то легко было сбить с намеченного пути. Она стала брать мне ежегодные абонементы в Малый зал филармонии на специальный курс лекций для школьников. Это была пытка сродни средневековой. Даже имена некоторых упоминавшихся там композиторов я потом долгое время не могла слышать - они повергали меня в полнейшее уныние. Но позже, уже во взрослом возрасте, я оценила мамины усилия.
Иностранные языки были еще одним обязательным атрибутом. Мама мечтала, чтобы я начала заниматься языками с самого раннего возраста. Пока суд да дело, в четыре года меня отдали в неязыковую группу, где собралось несколько детей маминых знакомых. Нашей воспитательницей была пожилая женщина, Татьяна Евгеньевна, бывшая смолянка. Она учила нас хорошим манерам и пыталась сделать из нас благовоспитанных детей, все время натыкаясь на наше сопротивление. Я все норовила с кем-нибудь подраться, особенно ненавистен мне был вечно ноющий и хлюпающий носом Женя Л. (ныне весьма преуспевающий чикагский бизнесмен), сын маминой школьной подруги. Он был на три года старше меня, значительно крупнее, но весь какой-то рыхлый. Ему доставалось от меня больше других, а мне за это постоянно попадало от Татьяны Евгеньевны, что ничуть не охлаждало моего боевого пыла.
Приблизительно через год несколько семей с детьми одного возраста решили организовать группу, а в качестве воспитательницы нанять учителя английского языка. Мы собирались по очереди в чьем-нибудь доме (нас было шестеро). Нам очень повезло с воспитательницей: она участвовала в наших играх с не меньшим энтузиазмом, чем мы сами, и попутно, учила нас английскому. Мы даже не догадывались, что учимся, и с легкостью заглатывали новые слова и фразы. Но когда эту замечательную учительницу сменила другая, праздники превратились в скучные будни.
Потом меня увезли в Балтийск, и занятия языком прервались. Папа пытался заниматься со мной и моим другом Феликсом сам, но это у него не особенно получалось. Хотя он окончил институт военных переводчиков, но учился заочно, экзамены сдавал экстерном, и по-английски никогда не разговаривал. Он свободно читал и переводил техническую литературу, но произношение у него было чудовищное.
Однажды мама получила письмо из Ленинграда, в котором ей сообщили, что в нашем районе открыли английскую школу, и все мои согрупники будут там учиться. Маминой досаде не было границ - все дети учатся в приличных школах, а ее чадо вынуждено оставаться неучем.
Действительно, ближайшая школа, в которую я ходила, была далеко не лучшей даже по Балтийским меркам.
Первый и второй классы я закончила в Ленинграде, в школе, соседствовавшей с нашим домом. Мне даже позволялось ходить туда самой, хотя в Ленинграде я вообще не пользовалась никакой свободой передвижения, что до крайности унижало мое достоинство - я уже успела вкусить свободу в Балтийске.
Я никогда не ходила ни в ясли, ни в детский сад - всегда была опекаема няньками, бабушкой и мамой. Группа была приятным разнообразием, но общество там было маловато. Кроме группы, единственным местом, где я могла общаться со сверстниками, был двор, который я очень любила, хотя он нередко становился источником обид и разочарований. Здесь я впервые узнала о своем отличии от других, о чем до той поры не подозревала. В нашем доме национальный вопрос никогда не поднимался, потому слово, которым меня назвали, не прозвучало знакомо, но по тону я догадалась, что сие не было похвалой. Дома мне все популярно объяснили; я долго обдумывала случившееся, разрабатывая планы мести. Больше с подобными обидчиками я не церемонилась: сразу же пускала в ход кулаки, или нечто более серьезное, оказавшееся под рукой. Меня абсолютно не волновало, кто был передо мной, всем доставалось одинаково.
Моя общительность жаждала постоянного выхода. Поэтому мне так нравилось в школе. Папа с мамой хорошо потрудились над моей подготовкой, пройдя со мной весь курс первого и частично второго классов. Особенно усердствовал папа: меня не выпускали на прогулку, пока я не в состоянии была прочитать без запинки стихотворение или решить арифметическую задачку. Поэтому с точки зрения учебы школа меня не интересовала, мне было скучно слушать то, что я уже знала. Зато общалась я там вдоволь, без перерыва на уроки (жаль было терять драгоценное время). Учительница мне симпатизировала, но для острастки и наглядного примера все время наказывала: ставила возле парты, или у доски перед классом. Мама однажды спросила, не стыдно ли мне стоять перед всем классом. Я очень удивилась: 'Почему мне должно быть стыдно? Все мне улыбаются!'
Дружила я в основном с мальчишками (с ними было проще - не было девчоночьего жеманства и визгливости), особенно меня привлекали самые отпетые 'хулиганы'. Чистенькие, отутюженные тихони и зубрилки симпатии не вызывали, хотя периодически я милостиво позволяла им носить мой портфель. Одного друга-второгодника я даже несколько раз приводила домой к молчаливому ужасу моей бабушки. Помню, как она начинала неестественно суетиться, накрывая на стол, и лишь недовольно поджимала губы, глядя на грязные руки и вихры моего приятеля. Самое забавное происходило после обеда: бабушка чинно усаживала нас и читала что-то из 'Тома Сойера'. Присмиревший 'хулиган' чувствовал себя польщенным и, быть может, впервые в жизни обласканным.
В Балтийской школе учительница встретила меня в штыки. Она вообще не жаловала ребят из больших городов, отравленных пагубным столичным духом. Сначала был бой за пользование авторучкой. До Балтийска это достижение цивилизации еще не дошло: здесь по-прежнему писали перьевыми ручками, подобно вольноотпущенникам Древнего Рима и также, как и они пользовались чернилами густо-фиолетового цвета. Мои попытки овладеть этой премудростью закончились плачевно и для меня, и для моего форменного платья. Еще более печальной оказалась участь моих тетрадей, не говоря уже о руках. Когда моя мучительница насладилась этим зрелищем, мне милостиво позволили писать авторучкой на всех предметах, кроме чистописания. Я отважно сражалась с пером и чернильницей, но ни разу не сумела выйти победителем. Чистописание запомнилось, как самый ненавистный предмет за все десять лет учебы в школе (не считая, конечно, черчения).
Второй бой я вела сразу на двух фронтах. Папа заставлял меня решать арифметические задачки всеми возможными способами. Учительница же приходила в страшную ярость, натыкаясь на несколько вариантов решения. Она вопила, что ей и без того приходится тратить массу времени и усилий на проверку, а тут еще я со своими многочисленными решениями. Однако папу это мое горе почему-то мало впечатляло.
Итак, вернувшись в Ленинград, я стала готовиться к поступлению в английскую школу.
Экзамен по языку за пропущенный год оказался легким, и меня приняли сразу, правда, как я выяснила позже, дело не обошлось без цепи звонков соответствующим должностным лицам (обязательный ритуал, без которого нельзя было решить ни одну мало-мальски серьезную проблему). Мама ликовала, а я была рада уйти из школы, где проучилась полгода после изгнания из Балтийска. Там я не прижилась по множеству причин. Было трудно в новом коллективе, хотя обычно я быстро осваивалась; мой уровень подготовки после Балтийской школы был значительно ниже, чем у всех остальных, а я не привыкла болтаться среди отстающих.
В новой школе все было по-другому: сменились преподаватели, появились друзья. Я была переполнена новыми впечатлениями и новым общением. С первых же шагов моя энергия и активность оказались востребованными, я с упоением кинулась в общественную работу и с неослабевающим пылом занималась ею до самого окончания школы. Кем я только не побывала: и председателем пионерского отряда, и председателем школьного совета друзей октябрят (так официально называли октябрятских вожатых). Позже я была комсоргом и членом комитета комсомола школы. В результате этой кипучей деятельности я получила комсомольскую путевку в институт, чем немало гордилась.
Больше всего мне нравилось возиться с малышами: я устраивала им конкурсы, концерты, КВНы, поставила с ними отрывок из 'Золушки' - в общем, развернулась в полную силу. Была членом районного и городского совета друзей октябрят. Мне даже прислали именную путевку в Артек, о чем объявили на заседании городского совета. Я с замиранием сердца ждала момента, когда смогу поехать в Артек (!!!) Он даже стал сниться мне по ночам. Но почему-то с выдачей путевки дело затягивалось. Я попеременно впадала то в отчаяние, то в ярость, а осознав, в конце концов, что никуда не еду, прорыдала несколько дней. Понять, что произошло, было выше моих сил. Позже я узнала от старшей пионервожатой, что путевки в Артек (вернее кандидаты) обязательно утверждались школьной парторганизацией (по-видимому, для того, чтобы в столь престижный лагерь не пробрались диверсанты и прочие чуждые элементы). На роль диверсанта я вряд ли подходила, а вот насчет моей принадлежности к чуждым элементам возникли сомнения.
Многие годы школьным парторгом была наша 'любимая' учительница математики, Сучилина, по-щедрински соответствовавшая своей звучной фамилии. Ее детоненавистничество, равно как и многочисленные фобии стоили нам всем немало слез, но поделать с ней никто ничего не мог. По слухам, в райкоме партии скопилось немало жалоб на ее изощренные деяния, но она оказалась не по зубам
даже самым влиятельным жалобщикам. Борьба с ней обычно выходила боком, она же только коварно посмеивалась и с удвоенной силой продолжала травить нас. Ее боялись все учителя, включая и нашего властного директора, во всех остальных случаях женщину весьма независимую. Нина Петровна Сучилина была типичным порождением эпохи сталинизма, но в гротескном исполнении: этакая стопудовая комиссарша с вечно обнаженной шашкой, рубившей головы сплеча. Как я теперь понимаю, у нее была нелегкая и во многом безрадостная жизнь, и она вымещала все свои неудачи на нас.
Мадам Сучилина не сильно жаловала меня, как, впрочем, и большинство остальных учеников. Практически, к каждому из нас у нее были свои претензии, которые она высказывала постоянно, не стесняясь в выражениях. В первый же школьный день в пятом классе, когда мы впервые встретились с ней, она прошлась вдоль рядов, пристально оглядывая каждого и давая абсолютно уничижительную характеристику. Свое отношение она в дальнейшем редко меняла и периодически добавляла новые обидные штрихи к нашим портретам. Особенно доставалось евреям, активистам, отличникам, двоечникам, детям преуспевающих родителей, тихоням, заикам и прочим. Гонения велись по всем статьям. Помимо обидных прозвищ, предсказаний бесславного будущего (мне и моей подруге Оле однажды была предсказана карьера базарных торговок семечками), в классном журнале появлялись неопознанные двойки, разбросанные по разным датам, подтасованные результаты контрольных и другие славные дела. Особенно жестокая кара постигала тех из нас, кто снимался с уроков на разные мероприятия с иностранными визитерами - достаточно распространенное явление в нашей английской школе.
Я неплохо успевала по математике, но, поскольку судьба моих оценок была предрешена, в какой-то момент потеряла всякий интерес к занятиям, перестала выполнять домашнее задание - такова была месть 'любимой' учительнице. Еще одним актом мести стал провал на олимпиаде: меня послали на районную олимпиаду по математике, и я, решив для себя несколько задач, с иезуитским наслаждением предъявила комиссии чистый лист.
Зато весь пыл я отдавала литературе, английскому и истории, и они, как будто, платили мне взаимностью. Я с удовольствием писала сочинения, исписывая тетради. Рука не успевала за мыслью, поэтому нередко слова сливались, теряя начало и окончание, но меня это не сильно беспокоило. Одно из моих классных сочинений длиной в целую школьную тетрадь вернулось со следующим комментарием: 'И невозможного не может никто решительно объять!' Я запомнила это на всю жизнь, но вот излагать мысли кратко, похоже, так и не научилась. Я участвовала в районных и городских олимпиадах по литературе и даже стала победителем в одной из них.
Кроме этого, я водила экскурсии на английском языке по городу и Эрмитажу (нам полагалось также освоить Пушкин и Петродворец, но на этом месте наша учительница ушла в декрет).
В то время каждая школа выбирала собственное направление практической подготовки, все выпускники получали какую-нибудь специальность. Мы занимались практикой гидов. В конце восьмого класса сдавали экзамен в школе, затем подвергались еще одной экзекуции в Интуристе, и, наконец, немногие счастливчики выпускались на большую арену. Основная работа была летом, на круизах. Каждый год в Ленинград на три-четыре дня приходили теплоходы с английскими школьниками, обычно за лето бывало по четыре-пять круизов. Программа была стандартной: в первый день - экскурсия по городу, во второй - Эрмитаж, а в последний день ездили в Пушкин или Петродворец. Два вечера также были заполнены - прием на корабле (куда попадали лишь немногие счастливчики), а затем ответный прием во Дворце пионеров. Мы с нетерпением ждали туристского сезона, для нас это всегда было большим событием. В течение года мы тоже периодически работали с группами (особенно во время рождественских и пасхальных каникул), но круизы были интереснее.
Экскурсии я водила несколько лет. После окончания школы, уже учась в институте, я продолжала работать на круизах. Мы занимались этим вместе с моей подругой Линой (она тоже была старожилом; на вступительных экзаменах в институт мы встретились как старые знакомые - однажды во время приема во Дворце пионеров столкнулись в энергичной пляске, чуть не покалечив друг друга). В студенческие годы мы уже назывались гидами-консультантами, то есть, попросту говоря, были на подхвате, но очень гордились своим 'высоким' званием. Консультанты не приписывались к какому-либо определенному автобусу, а имели право выбора. Выбор дело опасное, тем более для советских граждан, не избалованных этой роскошью. Однажды мы довыбирались до того, что все автобусы уехали, и остался всего один. Экскурсантов там оказалось меньше, чем консультантов, но выбора у нас уже не было. Тем не менее, нам повезло: в этом автобусе ехала группа школьников - детей американских военных, базировавшихся в Европе. Их сопровождало несколько молодых преподавателей и студентов. Общаться с ними было большим удовольствием. Мы размякли и забыли о своей миссии, что вполне могло сойти нам с рук, если бы в Петродворце группа не побежала за нами, предвкушая услышать рассказ об этом необыкновенном месте. Нас прошиб холодный пот. Петродворец я всегда любила (кто же его не любит), но знала его далеко не лучшим образом и ориентировалась там плохо. Лина имела о Петродворце столь же смутное представление. Отчаянные попытки направить группу к другим экскурсоводам действия не возымели. Наша верная компания продолжала следовать за нами. Делать было нечего, надо было как-то выходить из положения и желательно, не потеряв лица. Хорошо еще, что нас было двое, и мы понимали друг друга с полувзгляда. Пока одна, разливаясь соловьем, отвлекала группу, другая пыталась, как можно грациознее выяснять направление движения, точно также вели мы себя и в павильонах: в то время как одна что-то воодушевленно плела, вторая украдкой читала таблички на стенах. Наши слушатели оказались благодарной аудиторией. Только по молодости можно столь бесстрашно пускаться в авантюры.
* * *
Из школы я вырвалась с радостью: все время куда-то спешила, все казалось, вон там за поворотом ждет новая замечательная жизнь, до которой надо только поскорее дотянуться.
Училась я неплохо, но неровно: все мои успехи и неуспехи основывались на эмоциях. Меня прочили на серебряную медаль, но для этого я должна была пересдать черчение. Сей предмет казался абсолютно непостижимым, я не сделала самостоятельно ни одного чертежа. Я даже представить не могла, как буду его пересдавать. Но, к моей тайной радости, серебряные медали неожиданно отменили, и вопрос решился сам собой.
Несмотря на то, что в школьной жизни было немало светлых пятен, школу я не слишком жаловала. Самые теплые воспоминания оставили подруги - у нас образовалась группа из шести девочек. Мы проводили вместе не только все время в школе, но и после уроков. В основном собирались у Риммы - она жила в двух шагах от школы, к тому же, совершенно одна. Ее мама умерла, а отец регулярно женился, кочуя от одной жены к другой и поручив присмотр за дочерью соседям по коммунальной квартире. Римма жила на перепадавшие от отца малые и весьма нерегулярные деньги, нередко даже голодала, но ее слегка подкармливали сердобольные соседи. Она была невероятно худа с явными признаками истощения, которого она страшно стеснялась и пыталась скрыть несколькими слоями одежды. Нам, детям из более или менее благополучных семей, все это было невдомек, мы не способны были понять, как ужасна Риммина судьба и даже завидовали ее свободе.
Мы постоянно что-то выдумывали и чем-то увлеченно занимались. Писали вместе песни и стихи, сочиняли эпистолярные романы. Даже организовали нечто вроде тайного общества, придумали ему название, гимн, девиз, эмблемы, которые смастерили самостоятельно и с гордостью носили, нашив на рукава школьной формы и эпатируя окружающих.
Началось все с обыкновенного розыгрыша нашей доверчивой отличницы-зубрилки, над которой подшучивали все, кто только мог. Нередко это выливалось в откровенное издевательство, но Лена не умела улавливать нюансы и распознавать оттенки. В то время все вокруг сходили с ума по Beatles и другим рок-ансамблям, которые размножались и плодились в невероятных количествах. Мы выискивали пластинки и записи, скрупулезно выуживали крупицы информации. Несмотря на изоляцию и отгороженность от остального мира, кое-что понемногу просачивалось. Новости доходили до нас с трудом и крайне нерегулярно, нередко тогда, когда они уже оставались новостями только для нас, но мы все равно жадно ловили каждую каплю, какой бы запоздалой она не была. Время от времени что-то перепадало от актеров, выезжавших на гастроли, ученых, участвовавших в международных симпозиумах и прочей публики, так или иначе попадавшей за границу.
Первую пластинку с песнями Beatles я услышала в середине 60-х. Балет Кировского театра ездил на гастроли в какое-то 'дальнее' зарубежье. Володя - сын близкого друга моего деда, Федора Лопухова, привез эту пластинку в подарок деду. Потом кто-то записал деду целую бобину с песнями Beatles, Rolling Stones и каких-то еще модных ансамблей. Мы крутили эту бобину на огромном стационарном магнитофоне 'Днепр' - одном из первых отечественных монстров. Вообще в нашем доме новинки техники обычно появлялись сразу же после того, как их выбрасывали в продажу (громко сказано 'выбрасывали' - большинство из этих чудес техники в продажу не поступало никогда и добывалось только по большему или меньшему блату). В нашем лексиконе слово 'купить' было прочно вытеснено словом 'достать'. Оно так укоренилось, что нередко употреблялось даже, если что-то удавалось приобрести в магазине. Поскольку такие случаи были крайне редки, их все равно относили к разряду 'доставания' - от глагола 'досталось': 'Я случайно оказалась там, когда выбросили колготки (туалетную бумагу, апельсины). Мне повезло - очередь оказалась не очень длинной, я простояла всего каких-нибудь 2 (3, 4) часа и мне хватило!..' Огромные змеевидные очереди были столь привычным атрибутом нашей жизни, что с полным правом могли стать ее символом. Возникали они всюду и по всякому поводу. Нередко народ стоял часами в ожидании момента, когда что-нибудь 'выбросят'. Завидев очередь, люди моментально кидались занимать и лишь потом выясняли, за чем стоят. В принципе это особого значения не имело. Поскольку дефицит был повальный и всеобъемлющий, закупали, что попадалось, авось потом пригодится.
В очередях нередко завязывались полезные знакомства, дружбы, романы; обсуждались насущные проблемы, вспыхивали нешуточные споры, а подчас и ссоры. Многие одинокие старики специально каждый день выходили на поиски очередей, чтобы пообщаться.
Но возвращаюсь к рассказу о нашем школьном 'тайном обществе'. Однажды нам пришла идея записать на магнитофон песню собственного сочинения и выдать это за редкую запись какого-то новомодного ансамбля. Римме как раз подарили магнитофон. Неважно, что ей часто не на что было купить хлеба, зато у нее теперь был магнитофон - довольно редкая игрушка по тем временам. Мы придумали название своего ансамбля - Spiders (Пауки). На ходу сочинили песню: 'Recollecting this dark very night...' (Вспоминая ту очень темную ночь...). В сем шедевре более или менее связными была пара первых строчек, а дальше каждая из нас выкрикивала обрывочные английские фразы, любые, какие приходили в голову. Я притащила давно пылившуюся в моем доме гитару. Я все надеялась научиться играть, но дальше покупки гитары и самоучителя дело не пошло. Время от времени, в разгар какой-нибудь вечеринки я бренчала на ней исключительно в качестве шумового сопровождения, поскольку я не имела ни малейшего представления о правилах игры. Во время записи я так же громко бренчала, что было вполне подходящим аккомпанементом к тем беспорядочным воплям, которые издавала наша компания. Мы старались изо всех сил, пытаясь перекричать друг друга. Чем больше мы орали, тем больше входили во вкус. Прослушав запись, мы захлебнулись от восхищения: 'хит' явно удался! Затем пригласили Лену, на которую и был рассчитан этот спектакль. Она слушала, затаив дыхание, и сначала не очень уверенно, но постепенно все больше и больше воодушевляясь, рассказала, что не только знает об этой группе, но даже слышала некоторые ее песни. В семье Лену держали в строгости, не позволяя никаких вольностей и оберегая от дурных влияний, а, на всякий случай, и от общения с ровесниками. Лена стыдилась своей 'дремучести', изо всех сил стремилась 'соответствовать' и постоянно попадала впросак. Мы же только этого и ждали и с неослабевающим энтузиазмом продолжали издеваться над ней.
Вот с того самого момента мы и решили организовать 'Spiders Taboo Society' (Священный Союз Пауков). Название было подсказано трофейными значками, разноцветными бляхами, на которых красовались буквы STS, что на самом деле означало School Tourism Society (школьное туристическое общество). Это общество организовывало круизы, на которых двое из нас работали. Нас с Таней постоянно одаривали этими значками, так что мы обеспечили ими всю нашу славную шестерку. Кроме этого, мы еще соорудили шестиконечные эмблемы с переплетающимися английскими буквами L & V, что должно было символизировать: Love (любовь), но могло читаться и как римские цифры - 55 (что тоже считалось символом любви). Эти шестиугольники мы вырезали из картона, обтянули голубой материей и вышили на ней алые буквы. Мы с гордостью проносили эти эмблемы на рукаве школьной формы весь десятый класс, никому ничего не объясняя и не расшифровывая их значения.
После школы, к сожалению, наши пути очень быстро разошлись, мы еще какое-то время общались, но все реже и реже. Как-то лет через пять после окончания школы организовали сбор нашего 'Священного Союза'. По этому поводу я написала новый вариант нашего гимна на тот же мотив ('Город восходящего солнца'). Алла, которая всегда прекрасно рисовала, соорудила целую кипу замечательных плакатов. Мы очень славно провели время, уговорились устраивать такие встречи регулярно, но больше ни разу и встретились. Я продолжала время от времени встречаться с Таней и Олей, самыми близкими моими подругами, но эти встречи постепенно стали приносить нам все меньше и меньше радости.
* * *
Наш класс в целом никогда не был дружным: он весь делился на малые и средние группки, относившиеся друг к другу скорее враждебно. Встречались после школы всего два-три раза, да и то - собиралось совсем немного народа. Запомнилась встреча через тринадцать лет после окончания. Алле А (одной из нашей славной шестерки) вдруг захотелось собрать бывших одноклассников. Пришло тринадцать человек - магия этого числа витала над нами весь день.
Поскольку я почти ни с кем из собравшихся не виделась с выпускного вечера, поразили метаморфозы. Школа наша была элитарной, образование давала неплохое, и потому почти все сразу же поступили в институты. А вот дальнейшая судьба многих сложилась вопреки школьным прогнозам: некоторые многообещающие прозябали, а, казавшиеся кандидатами в неудачники, напротив, достигли блестящих результатов. Правда, никто не оправдал надежд любимой учительницы и не стал торговать семечками.
Кирилл С приехал на нашу встречу из Москвы, где он с некоторых пор поселился, женившись на москвичке. Вечный троечник, никогда не интересовавшийся учебой, пребывавший в постоянном броуновском движении: казалось, каждая его клеточка двигалась отдельно и в собственном направлении. Все та же Нина Петровна окрестила его 'чертом на горячей сковородке'. На этот раз перед нами предстал респектабельный господин в идеально сидящем костюме и модных очках, трудившийся на должности инженера Кремлевского гаража. Оказалось, что после школы родители определили Кирилла в институт, где преподавал его отец, но он недолго там задержался, провалил сессию и загремел в армию. Вот она-то и стала для него чем-то вроде отрезвляющего душа. После армии он вернулся повзрослевшим, окончил институт, став инженером-автодорожником, и довольно быстро сделал карьеру. Я долго присматривалась прежде, чем узнала в нем того 'черта на горячей сковородке'.
Следующий раз судьба свела меня с Кириллом в совсем уж неожиданном месте. В самом начале перестройки по радио звучала масса всевозможных объявлений, зазывавших народ принять участие в том или ином конкурсе для работы за границей. Сбывалась давняя мечта почти каждого советского человека вырваться на волю, посмотреть мир и заработать хоть немного денег, особенно в твердой валюте. Народ валом валил на подобные мероприятия, чаще всего оказывавшиеся мыльными пузырями. Как-то я услышала объявление о конкурсе для желающих поработать в Америке. Требовалось сдать экзамен по английскому языку и пройти собеседование. Успешно прошедшим все это обещано было место в банке данных. Я решила испытать свои силы и попробовать попасть в этот самый вожделенный банк. Мои смелые надежды подкрепила и довольно умеренная плата и место конкурса. Подобные мысли, разумеется, посетили многих, и в Университете, где было объявлено место встречи, собралась огромная толпа. Вот там, в очереди, и мелькнул знакомый профиль. Это действительно оказался Кирилл. Мы были особенно рады встрече, поскольку очередь была длиннющей, а ожидание безумно нудным. Мы успешно прошли отбор, и, получив массу хвалебных отзывов, попали-таки в тот самый заветный 'банк', из которого наши данные уже больше никогда не извлекли на свет. Но с этого началась наша дружба с Кириллом. За несколько лет до этого он перебрался обратно в Ленинград. Работал экспертом по транспортным происшествиям. Позже, когда я попала в очередную аварию, он помог мне выпутаться из той неразберихи и беззакония, которые царили повсюду.
В те перестроечные времена обстановка в стране менялась ежеминутно во всех сферах нашей жизни и положение людей становилось чудовищно нестабильным. Те, кто, как будто, был прочно и хорошо устроен, вдруг оказывался не у дел, иные, напротив, вдруг делали головокружительную карьеру и частенько в той области, о которой никогда не помышляли. Нередко у одних и тех же людей взлеты и падения чередовались, никогда нельзя было ничего запланировать и спрогнозировать на более или менее длительный срок. В один из таких моментов карьера Кирилла вдруг пошатнулась, и тогда пригодились мои связи в страховом бизнесе: я пристроила его инженером в одно из самых крупных страховых обществ Ленинграда, организованное на базе бывшего Обкома партии и, несомненно, на партийные деньги.
Почти так же неожиданно было преображение еще одного вечного троечника и 'личного' врага Нины Петровны, Володи Ц. Володя заикался, что приводило ее в ярость и вызывало шквал насмешек и издевательств. Он краснел, замыкался, а потом и вовсе перестал отвечать на вопросы. Оказалось, что после школы, он сразу же поступил в Университет на археологический факультет, но поскольку археология при ближайшем рассмотрении ему не особенно приглянулась, с легкостью перешел на юридический.
Поработал следователем, баллотировался на пост районного судьи, но не прошел из-за наговора ближайшего друга, тоже нашего одноклассника, оказавшегося не в силах вынести успеха товарища.
Володю я встретила однажды, через год после окончания школы, на чемпионате Европы по фигурному катанию.
Попасть на чемпионат для простого смертного было почти так же реально, как слетать в космос. Для меня фигурное катание было с давних пор чем-то вроде мании: я следила за всеми соревнованиями, знала все имена, названия и термины, собирала газетные вырезки. Посему не могла допустить даже мысли, что не попаду на такое редкое и вожделенное мероприятие. Дело было сразу после зимних студенческих каникул, в первый день нового семестра, но кому могло придти в голову сравнивать прозаические занятия в институте с феерическим фигурным катанием. Институт был на время забыт, и все усилия направлены на поиски лазейки. Чемпионат проходил во дворце спорта 'Юбилейный', на который смотрели окна бабушкиного дома. Я даже на время переселилась к бабушке, хотя делала это очень редко, только в силу крайней необходимости.
С утра проходили соревнования по обязательной программе, а по вечерам - произвольной. О вечерних соревнованиях нельзя было и мечтать, и я решила попытаться проникнуть в Юбилейный с утра. В юности у меня был некий дар: я умела попадать на самые труднодоступные спектакли, концерты, вечера, не было ни одного случая, чтобы я не достала нужное количество билетов или контрамарок, надо было только очень захотеть. Я выработала даже соответствующую тактику, но нередко бывало, что в самых безнадежных ситуациях, когда никакая стратегия и тактика не помогали, ко мне просто подходил какой-нибудь совершенно незнакомый человек и, либо протягивал билет, либо предлагал провести меня, а, если надо, и моих спутников. Со временем этот дар исчез, но в молодости он действовал безотказно. Поэтому я, практически, не сомневалась, что на чемпионат, так или иначе, попаду.
Какое-то время я простояла у входа, мимо проходили счастливые обладатели билетов, высокомерно оглядывая толпу безбилетников. И вдруг передо мной вырос Володя Ц. Он, не задумываясь, предложил пройти вдвоем по одному билету и тут же разработал план. Я точно следовала намеченному плану, но все время ждала, когда кто-нибудь из контролеров схватит меня за шкирку и вышвырнет вон. Но, к моему удивлению, меня никто не остановил, и мы с Володей побежали наверх занимать места. В перерыве мы встретили мою подругу Лину, которая оказалась столь же 'прилежной' студенткой. Стали думать, как бы остаться на вечер (произвольная программа в танцах - самое красивое зрелище). Приходили в голову совершенно бредовые идеи, где и как переждать опасное время, пока дружинники и прочие ответственные лица проверяют помещения, освобождая их от таких умников. Предлагали спрятаться за шторой, в неработающей кабинке туалета, под забытым лотком. Все это было смешно и несерьезно, но мы были полны решимости и рождали все новые и новые варианты. Мне вдруг пришла идея обратиться к буфетчикам и попросить спрятать нас. Не очень верилось, что это сработает, но решили попробовать. В процессе мы где-то потеряли Володю, да так и не сумели его отыскать: возможно, будущего законника испугали наши авантюрные планы, и он решил тихо ретироваться.
В одном из буфетов работали две симпатичные девушки, оказавшиеся студентками торгового института. Они прониклись к нам сочувствием и пообещали помочь. Для начала следовало перенести пальто из зрительского гардероба в служебный, назвавшись официантками из ресторана 'Парус' (поплавок, расположенный прямо рядом с Юбилейным.) Когда мы неуверенно подошли к служебному гардеробу и протянули свои пальто, на нас посмотрели с большим сомнением, но пальто приняли.
Девушки решили занять нас чем-нибудь полезным, чтобы мы не болтались у них под ногами. Нам выдали белые официантские куртки огромного размера, болтавшиеся и напоминавшие скорее изрядно поношенные халаты санитаров, снабдили подносами и тряпками сомнительной чистоты, с чем и отправили собирать со столиков грязную посуду. Мы балансировали между столами, с впечатляющей слоновьей грацией, все время норовя опрокинуть подносы с грязной посудой на чьи-то головы и повозить тряпками по их лицам, но все-таки справились с поставленной задачей без увечий, травм и скандалов, правда, устали так, будто разгрузили грузовик. Девушки наблюдали за нами, давясь от смеха. Дальше - больше: нас послали на склад за разноцветной икрой, красной рыбой и копченостями, по дороге мы заблудились и долго плутали по лабиринтам. Видимо, наши спасительницы решили, что мы благополучно скрылись, прихватив с собою дефициты. Когда нам поручили все это распределить по бутербродам, девушки ахнули, обнаружив, какое количество деликатесного богатства мы накладывали на каждый кусок. Нас отстранили от дел, как профнепригодных, повелев тихо сидеть в подсобке и никуда не высовываться. Мы не очень сопротивлялись, но вскоре нас снова призвали, позволив поторговать за прилавком, правда, предварительно долго инструктировали, испугавшись нашей неуемной щедрости. Так мы провели несколько часов между утренними и вечерними соревнованиями, а затем, скромно разделив какие-то места с их законными обладателями, просидели весь остаток вечера, затаив дыхание.
Но наша 'одиссея' на этом не закончилась. Через день должны были состояться показательные выступления, что было особенно желанно и еще более труднодоступно. Наши новые знакомые вновь обещали помочь: познакомили с одной из билетерш, заверившей, что пропустит нас без проблем (названная мзда оказалась смехотворной даже по тем временам - всего три рубля).
В воскресенье утром, когда мы появились в условленный час у Юбилейного, нас ожидал неприятный сюрприз. Все пространство перед входом было оцеплено пешей милицией, а снаружи патрулировалось конной. Кроме того, вокруг милицейского кордона клубилась громадная плотная толпа. Прорваться сквозь этот заслон не было никаких надежд. Мы растерялись, но ненадолго - слишком велико было желание попасть внутрь. Лина осталась ловить лишние билеты (больше для проформы), а я с немалыми трудностями просочилась сквозь живую стену к одному из милиционеров, выбранному мною наугад. В ход было пущено все мое красноречие, не помню уж, что я ему плела, однако, после двадцатиминутной беседы он согласился сопроводить нас до дверей. Но не тут-то было: как только мы двинулись в сторону входа, толпа с воплями и улюлюканьем понеслась на нас, сметая на своем пути все заслоны. Милиционер испуганно развел руками и ретировался. Как нам удалось остаться в живых, не знаю, но воля к победе была огромна, и, отряхнув перышки, я вновь принялась обрабатывать 'своего' милиционера. На этот раз потребовалось гораздо больше времени и веских аргументов. Сначала он был абсолютно непреклонен, но постепенно его сопротивление таяло. Вдруг появилась Лина: оказалось, что она нашла лишние билеты, оставалось только заплатить за них. Сие известие сильно раззадорило нашего милиционера и, не дав опомниться, он резким движением выхватил нас обеих из толпы и в чудовищном марш-броске буквально донес до дверей. Толпа от неожиданности слегка оторопела и замешкалась, сумев догнать нас только у самого входа, но в этот момент в игру включилась билетерша, моментально оценившая обстановку. Жестом фокусника она извлекла из кармана какие-то билеты, победно потрясла ими перед перекошенной от ярости толпой, и мы, гордо расправив плечи, вплыли во Дворец спорта. Вдогонку неслась отборная брань, но мы уже были в безопасности.
Дальше день пошел по знакомой схеме, с той лишь разницей, что мы теперь чувствовали себя заправскими буфетчицами. На вечернем представлении, вконец обнаглев, мы заняли места в ложе прессы (встретили кого-то из знакомых и нас пригласили), потеснив брата и сестру Сабо - венгерских фигуристов, выступавших за Францию.
После этого в любимом институте еще долго муссировались рассказы о наших подвигах, нас узнавали на всех переходах и в курилках, а мы чувствовали себя звездами и героями одновременно.
С Володей я больше не встречалась до того традиционного сбора, а там мы почти поругались, распалившись не на шутку по поводу войны в Афганистане - тема насущная, хотя и небезопасная. Муж Светы Б. только накануне вернулся из Афганистана с серьезным ранением в голову. Света со своей ложно-патриотической болтовней всех и завела, а дальше мы уже никак не могли остановиться, спорили до хрипоты, разделившись на два лагеря. Два лагеря сказано громко, так как по одну сторону баррикады была я, а по другую остальные спорщики - защитники курса партии и правительства (большинство держало нейтралитет и в споре не участвовало). Когда спор готов был перерасти в ссору, включился мудрый Юра Б., заставив нас сменить тему на более безопасную.
Следующий раз я столкнулась с Володей уже в разгар перестройки возле Агропромбанка, где моя фирма открыла счет и кормилась кредитами. Он пронесся мимо меня, чуть не сбив с ног. Оказалось, что он был в этом банке ни больше, ни меньше, как заместителем управляющего - совсем уж неожиданный кульбит. После этого я частенько виделась с ним, когда оказывалась в банке - забегала к нему в кабинет поболтать.
Он рассказал, что вдруг получил письмо из Нью-Йорка от Наташи Ч, превратившейся с некоторых пор в миссис Франк. Она собиралась на побывку в Ленинград (прошу прощения, уже Санкт-Петербург) и очень хотела встретиться с одноклассниками. В Америке я попыталась разыскать Наташу, но у меня ничего не получилось, как не получилось найти Аллу А и Алика О (особенно хотелось найти моего молочного брата Алика).
Этот неожиданно обретенный брат, был почти также неожиданно потерян. Я дорожила нашей дружбой, но жизнь развела нас и, как видно, навсегда. Я вообще очень ценю доставшуюся мне немногочисленную родню. Наш клан (5 поколений потомков той самой бабушки Сары, которой так не понравилась Америка) очень мал. Всю жизнь мы тесно держимся друг друга. Ближе всех мне была и остается троюродная сестра Оля (обычно, слово 'троюродная' опускается - мы зовемся просто сестрами). Мы очень дружили и проводили вместе много времени. Правда, в день своего сорокалетия Оля вдруг с почти взаправдашней обидой стала вспоминать, как я третировала ее в детстве и, бывало, даже поколачивала. Я почти на полтора года старше и, хотя всегда была в два раза меньше по всем параметрам, по праву старшинства учила Олю 'уму-разуму' в присущей мне манере.
У меня есть двоюродные брат и сестра с папиной стороны (самые близкие по степени родства), но с ними с некоторых пор мы перестали общаться. Это отдельная история и, возможно, я еще когда-нибудь к ней вернусь.
На этом фоне обретение молочного брата было для меня большой удачей. Произошло все весьма забавным образом.
Где-то в середине первого курса у моих подруг Любы и Дины вдруг образовалась компания с несколькими мальчиками, бывшими Диниными одноклассниками и их друзьями. В вечеринках периодически участвовали еще две наши подруги, а вот нас с Линой туда никогда не приглашали. Однако нам регулярно заговорщицким шепотом рассказывали об этих сборищах, что, разумеется, постоянно подогревало наше любопытство. Не менее интригующе действовали и постоянное кулуарное шушуканье, сопровождавшееся приступами беспричинного веселья. Постепенно у нас с Линой созрел план 'мести'. Когда нас 'забыли' пригласить на Любин день рождения, мы решили взять дело в свои руки.
Подъехав к Любиному дому, мы позвонили из соседнего автомата и сообщили, что совершенно случайно оказались неподалеку и поняли, что не можем отказать себе в удовольствии поздравить новорожденную. Пропустив мимо ушей Любин смущенный тон, замешательство и слабые отговорки, мы радостно доложили, что сейчас же явимся, да не одни, а с тортом. Дальше события стали развиваться совершенно неожиданно для всех, включая нас самих. Своим появлением мы привлекли всеобщее внимание и вдохнули веселье, которое к тому времени успело слегка потускнеть от слишком частого употребления. По окончании вечеринки вся мужская часть компании отправилась провожать нас с Линой, предварительно посадив Дину в такси и помахав ей ручкой.
После этого мы уже встречались в новом составе: как при химической реакции произошло простое замещение двух элементов. Нельзя сказать, что мы сильно мучились угрызениями совести, полагая, что восторжествовала справедливость. Дина с Любой какое-то время взирали на нас не слишком приветливо, но отношения нормализовались довольно быстро и, казалось, все забыли о случившемся. Но выяснилось, что все эти годы Дина помнила о нанесенной обиде и, наконец, через двадцать пять лет нашла возможность ее излить.
Дина уехала в Америку с так называемой первой волной эмиграции, в середине 70-х. Исторически это неправильно, так как первой волной считается послереволюционная, второй - послевоенная, а нынешняя - третьей. Но внутри нашей волны существует четкий водораздел (скорее враждебный) на 'Брежневскую' и 'Горбачевскую'.
После Дининого отъезда связь с ней потерялась, времена не располагали к общению с родственниками и друзьями из дальнего зарубежья. Это было самой страшной частью исхода: расставаясь в аэропортах, люди твердо верили, что больше уже никогда не увидятся. Немало мужества требовалась и для публичного появления на проводах 'предателей Родины'. Риск был велик, а последствия непредсказуемы, особенно для тех, у кого была секретная и ответственная работа. Общение с отъезжающими было вообще очень серьезным испытанием: отвальные с рыданиями, стенаниями и какой-то всеобщей истерией, подогреваемой ужасом разлуки, сомнениями, гложущими всех участников и зрителей, и просто обыкновенным страхом. На одной из отвальных, где мне довелось присутствовать, с улицы донесся нараставший звук милицейской сирены. Все напряглись и стали мысленно готовиться к аресту.
Через много лет Люба решила отыскать Дину и пригласить на свою серебряную свадьбу. К тому времени Люба уже сама давно жила в Америке. Она и раньше делала попытки найти Дину, но не слишком настойчивые. Я предостерегала ее от разочарования: за столько лет мы все сильно изменились, тем более, прожив их в столь разных условиях. Но Люба все-таки нашла свою некогда самую близкую подругу, и мы все встретились на Любином торжестве (из наших девочек была еще Наташа, живущая в Нью-Йорке). Тогда Дина и помянула мне старую обиду.
Так вот, в той самой компании я встретила Алика О, который вместе со своим тезкой Аликом К исполнял роль массовки. Компания наша довольно быстро распалась, но мы с Линой продолжали дружить с Аликом О до его отъезда в Америку. Мы с Аликом и не подозревали о своем 'молочном' родстве.
Как-то мама вывела меня на вечернюю прогулку. Когда через месяц после свадьбы моего мужа неожиданно забрали в армию (это было неожиданно только для меня - он решил скрыть полученную повестку), я вернулась к родителям из едва обретенного самостоятельного жилья. После свадьбы мы поселились в однокомнатной квартире. Снять отдельную квартиру в нашем перенаселенном городе было делом непростым, и стоили они недешево. Нам самим это было не по карману и квартиру взялись оплачивать родители.
Отношения с мамой после моего возвращения заметно потеплели, и мы даже стали периодически вместе гулять по вечерам, чего не случалось, пожалуй, с нашего Балтийского периода. Видимо, свалившееся на меня в 19 лет соломенное вдовство, вызвало сочувствие у моих родителей и без того немало обеспокоенных моей 'загубленной жизнью' (мужа моего они жаловали не сильно, чтобы не сказать большего). Они даже нехотя решились употребить свое влияние на то, чтобы Витю не заслали в какую-нибудь Тмутаракань, а оставили в Ленинграде (главный врач Горвоенкомата был мужем маминой школьной подруги). Но Витя, не искушенный в военной казуистике, допустил промашку и упустил свой звездный час - возможность превратить службу в необременительную работу с ежевечерним возвращением домой. Его все-таки удалось оставить в Ленинграде, хоть и не на таких выгодных условиях. Он попал в городской стройбат (тоже весьма теплое местечко), но домой его отпускали только по выходным и праздникам, да и то не всякий раз, а периодически засылали на побывку в более или менее отдаленные города и веси, чтобы армейская жизнь не казалась слишком приторной. Особенно далеко и надолго его отослали после появления на свет Марианны. Впервые он познакомился с дочкой, когда ей уже исполнилось три месяца, и вскоре вновь отправился в дальние странствия, вернувшись только после демобилизации и насмерть перепугав своим появлением восьмимесячного ребенка. Даже имя дочке мы выбирали во время кратких и постоянно прерывавшихся междугородних телефонных звонков. Переговоры сильно затягивались - мы никак не могли прийти к единому мнению. Свекровь хотела, чтобы внучку назвали Анной, но поскольку обсуждала она это не со мной, а с Витей, я заартачилась. Сама я собиралась назвать дочку Мариной. Сразу же после появления внучки на свет, свекровь прислала со своей коллегой записку, поздравив с рождением Анечки. Это еще более вывело меня из себя, и я заявила, что сему не бывать. Узнав, что я хочу назвать дочку Мариной, мудрая подруга свекрови предложила имя МариАнна в качестве соломонова решения. Данная версия не понравилась Вите, и обсуждение затянулось на долгих три месяца. Ребенок так и жил без имени, пока Витя не сдался и не возопил, что ему все равно, как я назову дочку, лишь бы уже как-нибудь назвала. Так МариАнна стала Марианной, но тут начались проблемы с выбором сокращенного, домашнего имени. Упорная свекровь попыталась звать внучку Анечкой, но никто ее не поддержал, и вариант вскоре отпал сам собой. Чаще всего Марианны в миру становились Марами, но в нашей семье этим именем уже прочно завладел мой папа. Пока суд да дело, все обращались к Марианне по-разному, но, в конце концов, победило мое шутливое полуимя-полупрозвище - Маня, Манюша. В подростковом возрасте Марианна вдруг возмутилась, заявив, что она нам не корова какая-нибудь, но так как никого ее возмущение не впечатлило, постепенно смирилась.
Но возвращаюсь к моему молочному брату. Во время одной из наших прогулок я подвела маму к дому Алика (мы жили по соседству, в 'спальном' районе со звучным названием Купчино) и, оставив ее внизу, поднялась наверх, чтобы вернуть Алику книгу. Мы разговаривали в прихожей, как вдруг услышали шум, оживленные голоса и хохот на лестнице. Голоса приближались - это были наши мамы, встретившиеся неожиданно спустя почти 20 лет. Они рассказали, что мы с Аликом появились на свет в одном и том же роддоме с разницей в два дня (в те времена наши семьи тоже жили совсем рядом). У мамы Алика не было молока, моя же миниатюрная мама оказалась на редкость 'молочной' и выкормила не только меня, но и Алика.
После отъезда Алика в Америку мы на первых порах переписывались через его сестру, но постепенно потеряли друг друга из вида. Витя рассказывал, что по приезде пытался с ним связаться, но наткнулся на грубость (которую, возможно, сам и спровоцировал, в чем он большой мастер). Тем не менее, это сообщение охладило мой пыл, и я не стала искать Алика по тем же причинам, по каким не захотела общаться со своими американскими родственниками: мне совсем не улыбалось быть принятой за жалкого просителя.
* * *
Еще пара-тройка милых сердцу воспоминаний о школе.
Школьный театр. Когда мы были в девятом классе, в школе вдруг появился неизвестный студент с горящим взором и с блистательной идеей организовать театр. Он отобрал человек десять старшеклассников и стал репетировать с нами спектакль 'Сердитые парни ХХ века'. Спектакль был поэтический по образу и подобию таганковского 'Павшие и живые'. Я играла битницу: читала 'Монолог битницы', Е. Евтушенко, и еще какие-то стихи и отрывки. Этот спектакль мы поставили и успели пару раз отыграть на школьных мероприятиях. Начали работать над вторым: 'Искушение Святого Антония' Флобера (уж не знаю, из каких соображений наш режиссер выбрал эту пьесу, но нас она очень воодушевила). Я играла искусительницу. Процесс был увлекательным. Но вдруг наш режиссер исчез так же неожиданно, как и появился, и на этом моя театральная карьера закончилась.
Я очень любила театр. С детства с удовольствием участвовала в самодеятельности. Впервые, еще в Балтийске, сыграла роль пажа в 'Золушке'. Кто-то из старшеклассников решил поставить этот спектакль, заняв в нем ребят из нашего двора. Мне было тогда лет шесть, потому ни на какую иную роль я не подходила. Я невероятно гордилась честью быть избранной - это сильно возвысило меня в собственных глазах. Мама соорудила мне великолепный костюм из подручных средств, что еще больше льстило моему самолюбию. Потом в школе я опять играла в 'Золушке', но на этот раз уже одну из сестер, ну и, наконец, поставила отрывок из этой сказки со своими подшефными малышами. Я уж не говорю о постоянном участии во всех концертах и поэтических вечерах.
Но ничем не занималась я с таким же пылом, как общественной работой. Теплое чувство оставил комитет комсомола школы. Публика там подобралась замечательная. Фактически это был дискуссионный клуб. Мы собирались в течение двух лет и обсуждали мировые, а в оставшееся время и более мелкие проблемы. Вкусы и взгляды у нас во многом совпадали, но уж если нет, то споры затягивались допоздна.
* * *
Чуть не забыла сказать, что в мамин обязательный набор входило искусство. Не ограничившись собственным руководством, мама отдала меня в искусствоведческий кружок в Эрмитаж. Я ходила туда с удовольствием. Позже, когда я стала водить экскурсии по Эрмитажу, эти знания очень пригодились. Занятия в Эрмитаже стали чем-то вроде семейной традиции. В свое время туда ходила мама, потом я, а, когда подросла моя дочь, мы определили и ее в тот же кружок. К тому времени он стал необычайно популярным, конкурс оказался не меньшим, чем в Университете, и Марианне пришлось выдержать серьезное собеседование. Мы совершенно неожиданно узнали об экзамене, времени на подготовку оставалось мало, но мама все-таки успела нашпиговать ее кое-какими знаниями.
В назначенный день мама отправилась загодя занимать очередь, а я должна была привезти Марианну после школы. Вдруг раздался мамин звонок, и она испуганно поведала, что, помимо всего остального, задают вопросы по архитектуре. Пока мы ехали из школы, кормились, переодевались и добирались до Эрмитажа, я прочитала нечто вроде мини-лекции. Марианна покорно слушала и довольно сносно отвечала на вопросы, но, в конце концов, у нее в голове образовалась каша из стилей, имен и названий. Уже стоя перед дверью кабинета, готовая идти на экзамен, она вдруг сорвалась с места, подбежала ко мне в панике, и с выражением полного ужаса закричала: 'Мама, я забыла, кто построил Биржу!!!' Это прозвучало так забавно, что развеселило всех присутствующих.
На следующий день вывесили списки счастливчиков. Мы с мамой совсем не были уверены в успехе, я ругала маму за ее вечную непрактичность: работая в издательстве, связанном с Эрмитажем, и зная там всех и вся, она могла заручиться чьей-нибудь поддержкой и свести риск к нулю, но это не пришло ей в голову.
Однако Марианна оказалась в списке зачисленных, мы гордые и радостные доложили ребенку об ее успехе, на что получили самоуверенный ответ: 'А я и не сомневалась!' Мы даже не нашлись, что на это сказать.
* * *
Столкнувшись во Дворце пионеров с поэтическим клубом 'Дерзание', я решила туда записаться. Стишки я уже к тому времени пописывала и вдруг возжаждала признания. Меня встретили благосклонно, и это ненадолго окрылило. Но моей поэтической карьере не суждено было состояться. Как-то я послала несколько стихов в газету 'Ленинские Искры', где с пионерских времен была внештатным корреспондентом. Они долго не отвечали, я почти забыла об этом, как вдруг от них пришел до обидного вежливый отказ. Я довольно быстро зализала раны, но на этом мои попытки прославиться на поэтическом поприще закончились. Я сразу же остыла к занятиям в клубе и, перейдя в автоклуб, занялась картингом. Но и эти занятия продолжались не очень долго, хотя по иной причине. Мама с бабушкой встали на дыбы, узнав о моем совершенно неподобающем и опасном увлечении, и, в конце концов, вынудили меня бросить. Хоть я была строптива и упряма, они тогда еще были сильнее меня, и я возмущенно сдалась.
Стихи я продолжала писать, но тайно. Я их никому не показывала, прятала тетради от домашних. Однажды что-то из моих поэтических опусов попалось на глаза моему первому мужу. Мы тогда уже не жили вместе, но он периодически заходил. Особой тактичностью он никогда не отличался, всегда любил покопаться в моих бумагах. После Витиного возвращения из армии мы сняли четыре комнаты совсем недалеко от моих родителей. Нам, конечно, не нужно было столько, мы даже не знали, что с ними делать, но нам столько сдали: семья уехала на несколько лет работать за границу. В той же квартире была еще одна комната, где жила семья из трех человек - подселенцы (так именовались лимитчики, получившие временную прописку в Ленинграде после обязательных пяти лет мытарств). Нас они сразу же невзлюбили за то, что нам не надо было сражаться за прописку и площадь, и еще за то, что мы втроем поселились в четырех комнатах тогда, как они, в том же составе, жили в одной. Мы не очень долго просуществовали втроем в этой квартире (четырехкомнатном холодильнике, как прозвали ее мои друзья, за невероятный холод, царивший там круглый год), наши отношения испортились, и я вернула Витю его маме. Так вот, оставшись одна, я потеряла бдительность и стала периодически забывать свои тетрадки на поверхности. Витя всегда болезненно ревниво относился к моим не очень понятным ему увлечениям, занятиям и даже мыслям. Мы абсолютно по-разному реагировали на любые фильмы и спектакли, никогда не могли придти к соглашению, но и принять иную точку зрения не могли в силу юношеского максимализма. Поэтому все наши обсуждения обязательно заканчивались ссорами и часто нешуточными. Витя считал меня 'закрученной', что почему-то его очень злило. Так же он прореагировал и на мои стихи. Это еще больше убедило меня, что надо держать их подальше от посторонних глаз.
Как-то я показала два своих стихотворения знакомому - большому любителю и знатоку поэзии. Поставила своего рода эксперимент. Я дала ему прочитать стихи, сказав, что где-то отыскала их без указания автора и надеюсь, что он сможет просветить меня на этот счет. Он отнесся к задаче серьезно: несколько раз перечитывал и вдруг начал сыпать такими именами, что у меня аж дух захватило. Я с самого начала не собиралась открывать свое авторство, но после названных имен, уже не могла бы сделать этого при всем желании. Мое самолюбие было вполне удовлетворено, и я продолжала время от времени писать, по-прежнему храня это в тайне.
Только в иммиграции случайно вытащила стихи на свет божий, и с тех пор пошло. Сначала напечатала несколько стихотворений в местной русскоязычной газете; потом были альманахи поэтического клуба; затем, поддавшись маминым, тычкам и пинкам, послала их в газету 'Панорама'. Но моей маме этого показалось мало. Подстрекаемая Марианной, она задумала ни больше, ни меньше, как книгу моих стихов. Я отнеслась к этому совершенно равнодушно, но под давлением стала лениво помогать. Мама проделала поистине титаническую работу по отбору и редактированию стихов, подбору иллюстраций, а, главное, подталкиванию меня. Во всем этом ей помогал неожиданно объявившийся поклонник моих стихов - профессиональный переводчик немецкой поэзии - Изар Городинский. Мы и познакомились с ним на стихотворной почве. В результате совместных усилий, в нереально короткий срок мама добилась выхода этой книжки в Санкт-Петербурге. Она употребила весь свой опыт и совершила еще один подвиг Геракла, а затем взвалив на себя тюки с книгами, выиграв битву с таможней, привезла весь тираж в Сент-Луис. Слегка отдышавшись, она с новыми силами принялась атаковать меня. Теперь она жаждала презентаций с аншлагами. Мое безразличие к мировой славе обижало и выводило ее из себя. В ход была пущена тяжелая артиллерия: 'Я подорвала здоровье, стараясь для тебя, а ты...' Разумеется, это сработало, и я покорно организовала одну презентацию. Народу собралось значительно больше, чем я ожидала. Я осталась довольна встречей, но больше уже меня не могли сдвинуть с места никакие мамины усилия.