А когда я уходил, она была в своём халате, под которым на ней ничего уже не было. В своём знаменитом, до нитке мне знакомом халате, в котором её я когда-то увидел, и был с ней, был в ней - столько, сколько встречались мы в такие жаркие солнечные дни. Когда до того тихо, что хоть в рельсу бей - всё затопляет тягучий, звенящий чуть морок южного дня - то ли свист ковылей, то ли сип камыша на ветру, на горячем ветру-ветерке, когда лежишь в двух шагах от воды, речки какой-нибудь, лужи, на редкой, едва зелёной от сухости траве и слушаешь, слушаешь... Солью пахнет. Один. И так хочется...
И так хотелось, что я брал её по нескольку раз на дню: мы высчитали промежутки, выходило по полтора часа, редко - чаще, а в промежутках она сидела в халате, под которым на ней ничего, у распахнутой двери балкона, и курила, бросая до половины сгоревшие сигареты через перила вниз, пока пачка не начинала заканчиваться, и только тогда, экономя, дотягивала до конца, но это ей давалось с трудом, она вообще жила на коротком дыхании, легкая, словно птица, или солнечный заяц, но вот - пепел столбиком падал на выпуклые длинные ногти её, с них - на пол. разваливаясь на серые гречневые комочки, которые в пальцы не взять, а я всё глядел, лез взглядом в ту длинную щель меж высоко разведённых половинок халата, но обычно она нервно сплетала ноги, нежные, как бы нарочно друг к другу прилаженные, и не было видно. Я не видел. Но знал: там, внутри мой клей. Мой. Мой. В ней.
Ели мы редко. Всё равно. - она говорила, - всё равно некогда, скоро опять. Я был не против - какое! Первая женщина в жизни: и ночью. всего полгода назад я сбегал с её- третьего этажа, впервые после, потом... Нюхал себя, будто пёс. Пальцы и вправду пахли.
... Солью пахнет. Солью в такие дни. когда лежишь: в двух шагах ... у реки. - Жарко, и в жёлтых камышах дорожки воды. Одна, узкая, тёмная -- к омуту, глубокому водяному колодцу за глухим камышом. /Не думай и не ходи: утянет за ногу на дно!/ Другая - видима напросвет, насквозь вдаль - там ряйи и блики, и плёсы реки. Воля-а-а-а!.. Там - острова, широкие русла и перекаты с жёлтым песком под " прозрачной резиной вода... -Но ни-ку-да! И ни-за-что! Лежать, лежать, греясь, слушая шелест, чувствуя, как сухая травинка колет бок, не двигаться и глядеть на неё, так заснуть... И спа-ать, чуя, как пахнет соль.
Солнце. Соль. Сон. Это как омут: трогаешь, трогаешь плечи в коричневом с серебринкой, на голо надетом халате, гладишь. - Да толку!.. Она далеко - разливы, поля, острова... Сядешь рядом, глядишь с балкона, внизу чьи-то дети, их так же вот делали. Мамы ноги раздвигали и. Все знают, никому не стыдно. Любой вот, любая - ... оттого, что как я её. Но - смирно. СМИРНО... И нежный сверчок зуда в мошонке стихает, как изумрудный лягух в камышах: пел-пел, и утих.
И стихаешь. Обнимешь плечи её. со всем согласен, а она курит - нюха-ешь дым, пока голова не вскружится. Встал и пошёл на. постель - широкий, низкий диван и - ба_бах! на него, руки раскинув. Вздохнул и -спишь.
И тогда она приходила.
Нет, не помню... Не помню, как приходила, как раздевалась.
Груди, что блюдцами вздрагивали от толчков, помню. Расплюснутые ягодицы её - внизу, под собой, помню. - Ритм, скользкое, пот и - ладонь с золотым кольцом, красным камнем на моём плече, да следы ногтей на моей коже, сине-розовые, похоже на улетающих журавлей.
Удары глухие - диван в конце об стенку бился... И - всё. Дальше - звон. Ковыля? Камыша?..
А сейчас я из омута уходил. И когда она дверь закрывала медленно-медленно, а я видел халат и знал: только вернись - под ним ничего... И когда щёлкнуло наконец, и потом, когда, прижавшись щекой к к шершавейшему из ракушечников её дома у угла, приклеенный шекой к нему и ногами к полу, как прежде в постели к ней, и всё ещё рядом, в двух шагах, я думал: сколько тут подобных стояло. С другими, но по подобным поводам? Камень на гранях отполирован: щёки и руки - жир, слёзы, пот. Соль...
Камень пах солью. Запах этот - единственное, что я забирал с собой, и, зная точно, кто смотрит из-за зеркального на солнцепёке окна, окна омута, вышагнул из-за стены вдаль по течению. Я не вернулся.