Начинается ночь
и под лампами окон, их выстрелами,
обнаружив пространство закрытым,
нечистым и
огороженным,
не покажись огорошенным,
потому что в отчаяньи мало хорошего,
потому что у памяти, малою родиной
девять ягодок, с сахаром, чёрной смородины,
в плену банки, под крышкой стеклянной закатанные,
до оскомины милые, будто залатанные
локотки полонянки, невольницы-девочки
в тонком платьице спящей к окошку налево. И
укрывающей веки ладошками грязными
на постели твоей 
рядом с вечностью в Азии.
Рядом с вечностью,
после всего.
                 Перелистывая
постранично, с конца до начала,
насвистывай
эту песенку.
- Некогда долго отпутывал
от реки и от корня смолистого гнутого,
на зверька, из земли выходящего на люди,
так похожей, что вот, не хватило и наледи
в сорок лет толщиной, для забыть
и опомниться.
Подо лбом накипевшей
усталой бессонницей,
старой-старой, что старее
самого древнего
каменелого дерева тысячедревного,
каменелой от муки дороги просёлочной
по которой, неровной походкой колодочника,
ковылял по своим, по колодке обязанный
в прошлой вечности, но той же самою Азией.
Той же самой всегда, плоскодонной и вымышленной
грудью принятой, словно под ребра в камышинку
синий ветер полынный продели - нанизали,
чтоб играл, словно бусы на нитке. - Пониже ли,
или выше? 
- Кто знает, где мера, одышливо
ляжет горлу петлёю витою промышленной.
подколодной змеёй?  
Дабы лиса ли, волка ли
после - снегом, под водку, санями и волоком, 
волооких зверей... 
Ты, теперь и обколотый,
не забудешь, как трескает лёд, и как золото
от мороза летит в ноздри нежными искрами,
чтобы делать нас белыми-белыми. Чистыми.
Потому, помолчи, пусть сидит, перелистывая
низку бус твой зверек у постели, насвистывая
песню странную - слажена, раз уже обязана
полоняночке спящей, подаренной Азией.   


А.Уморин