Аннотация: Статья посвящена творчеству Владимира Сорокина вообще и его роману "Норма" в частности.
Бесы русской литературы.
"Сегодняшнего дня случилось
необыкновенное приключение".
Н.В. Гоголь. Записки сумасшедшего.
1835.
"Я - великий писатель современности".
А.Р. Чикатило Выступление на суде.
1992.
Статья первая.
Владимир Сорокин. Роман "Норма".
Пролог
Неподдельный читательский интерес к моей пьесе "Сорокин и сатана", а паче опасение за судьбы русской словесности (да простит мне читатель столь высокопарный слог, уместный, пожалуй, лишь в веке девятнадцатом!) побудили меня вновь взяться за перо, дабы опять написать о незабвенном Владимире Георгиевиче Сорокине - на этот раз не пьесу, а статью, выдержанную в стиле традиционной русской литературной критики.
А ты кто такой?
Коротко о себе. Не был, не привлекался, не имел. Матом стараюсь не ругаться. Характер нордический - а иначе как напишешь о титане вырождения?
Из чего вышел Сорокин?
Как нам известно, все мы вышли из гоголевской шинели... Но откуда вышел Сорокин? Неужели у Акакия Акакиевича в кармане оказался кусок дерьма? Не угадали! В.Г. (Владимир Георгиевич Сорокин) вышел из гоголевских "Записок сумасшедшего".
Читаем Николая Васильевича: "Признаюсь, с недавнего времени я начинаю иногда слышать и видеть такие вещи, которых никто еще не видывал и не слыхивал".
Что же увидел Сорокин? А то, что красотой туалет спасется.
Именно так в переложении Сорокина звучит знаменитый тезис Достоевского, а
сорокинское понятие красоты можно уложить в детскую считалочку:
Я смотрю в унитаз, хохоча:
У меня голубая моча,
У меня фиолетовый кал -
Я сегодня дальтоником стал.
К сожалению,в отличие от героя считалочки Сорокин даже не осознал, что стал дальтоником. Он подумал, что кал - это красиво.
Последний советский писатель или три источника творчества Сорокина.
Первым источником творчества Сорокина является его собственная писательская способность вкупе с болезненной фантастичностью (фантастичность замешана в буквальном смысле слова на эротическом говне или дерьмовом эротизме - кому как больше нравится).
Вторым источником творчества В.Г. является советская эпоха.
И здесь мы можем с полной ответственностью заявить, что Сорокин - последний советский писатель: во-первых потому, что широко использует официальные и уже умершие для русского языка тексты, и во-вторых, потому что он делает это с наслаждением. Он по настоящему пережил советскую эпоху в своем сердце.
Пепел минувших побед (выражение ровесника Сорокина Константина Кинчева) стучится и проникает в сердце В.Г., после чего, претерпевая в сердце нашего героя удивительную метаморфозу, превращается в дерьмо.
Страх или третий (основной) источник творчества Сорокина.
Владимиром давно уже владеет русская хандра, доводящая его до мыслей о самоубийстве. Есть много видов страха: Сорокиным владеет страх, который можно обозначить как предчувствие его душой грядущих адских мук. Это не только плохо, это и хорошо: значит душа Сорокина еще жива и путь для раскаяния для нее не закрыт. К сожалению, пока мы видим только отрицательное действие страха в сорокинских текстах.
Итак, страх небытия, соединенный с литературной способностью и растворенный болезненной фантастичностью - вот основное отличие В.Г. от других русских литераторов, его, так скажем, отличительная физиономия.
Андрей Романович и Владимир Георгиевич.
Так уж сложилось, что параллельно с чтением "Нормы" я изучал материалы судебного процесса над ростовским убийцей Андреем Романовичем Чикатило, 9 лет со дня казни которого, кстати, исполнилось буквально на днях: он был казнен 14 февраля 1994 года.
Уступим соблазну провести параллели между Сорокиным и Чикатило. Итак:
На судебном процессе 1992 года Чикатило заявил, что он - "великий писатель современности" (про Сорокина говорят - "классик").
Загадка и разгадка литератора Чикатило:
Андрей Романович на процессе утверждал, что сочинил автобиографический роман, который, однако же, так и не был издан. Может, всё-таки был, но под фамилией Сорокина?
И наконец, третье, самое зловещее сходство: первое убийство - Лены Закотнёвой - Чикатило совершил 22 декабря 1978 года... Не тогда ли у Сорокина возник замысел "Нормы"?
Различия.
На суде Чикатило неоднократно оголялся, показывая публике и прессе свои детородные органы - и вот здесь различие, раньше бы сказали, развитие и дополнение -одних классических идей другими: Сорокин оголяется, но поворачивается к публике... задом!
От первого убийства ростовского потрошителя до смертного приговора прошло 16 лет, в течение 12 из них Чикатило свирепствовал как маньяк.
От нормы до дня сегодняшнего прошло 17 лет... Не многовато ли, Владимир?
Еще один любопытный штрих к коллективному портрету двух классиков:Чикатило никогда не выражался печатно матом; единственное матерное слово, означающее то, что у женщин под юбкой, он и то написал латинскими буквами. Владимир "развил" идеи своего предшественника: он обещал даже переписать матом Анну Каренину!
Деликатности Чикатило Сорокину явно не хватает.
Перейдем, наконец, к роману.
Итак:
Норма
Роман "Норма" ( составляющий, по сути, сборник разношерстных произведений), если верить его автору, был окончен в 1984 году. Владимиру к тому времени исполнилось аж целых 29 лет. Роман состоит из семи частей.
Главным героем первой части является кусок человечьего дерьма, или иначе, норма, которую вынуждены каждодневно поедать советские граждане. Описывая норму, Сорокин поднимается до поэзии:
"Свеклушин вытащил упакованную в целофан норму.
- Ух ты, - Трофименко потянулся к к аккуратному пакетику. Смотри, какие у вас... А у нас просто в бумажных упаковках таких. И бумага грубая. И надпись такая отиснутая плохо, криво. Синяя такая. А у вас смотри-ка, во как аккуратненько. Шрифт такой красивый".
Далее борьба за чистоту нормы превращается под пером Владимира в ранг общенародной задачи:
"Трофименко потрогал норму:
- И свежая... во, мягкая какая. А у нас засохшая. Крошится вся... Организаторы, б.. Не могут организовать...
- А вы написали бы куда надо... Не помогает?
- Да, конечно. Всем до лампочки. А потом говорят, почему периферия тянет слабо! Смешно. Сказка про белого бычка. Везут, везут опять пакеты эти. А там шуршит засохшая, лежалая. Норму уж могли бы наладить. Странно это всё..."
Действительно странно: не могут обеспечить главное завоевание социализма - выпуск свежего человечьего дерьма.
Нам могут возразить: ну что вы так всё воспринимаете буквально? Представьте себе, что норма - это, к примеру, советская идеология, продуктами которой пичкали граждан СССР каждодневно, вне зависимости от их желания... Таким образом, норма - антисоветский роман, который может быть поставлен в один ряд с "Архипелагом ГУЛАГ" Солженицына (кстати, в сорокинском тексте "Норма" была найдена чекистами вместе с третьим томом "Архипелага").
Отвечаем: даже если Сорокин и имел такую цель, ее надо было выполнять без кривляния и дурашливости. Кривляние и дурашливость - трагедия Сорокина как художника (это относится, хотя и в меньшей степени, и к Пелевину), и она смазывает все его благие пожелания так, что на сорокинском "блюде студня" мы видим даже не "косые скулы океана", а только голый зад! Но нужно хотя бы показать, что там когда-то был студень! У Сорокина этого нет. К большому сожалению.
Таким образом, мы отказываем Сорокину в серьезности - непременном условии всякого истинного художника. А без серьезности говорить о каких-то идеях и связанных с ними образах мы считаем неуместным.
Могут спросить: но в чем же трагедия? Ну хочет человек кривляться, пусть кривляется! А трагедия состоит в том, что мы уверены: Сорокину не всегда хочется кривляться. Только пути назад для него уже (почти) нет. А кривляние рано или поздно убивает художника.
Но вернемся к Норме.
Вторая часть романа, состоящая из набора словосочетаний, показывает пронизывающее действие нормы, сиречь дерьма во всех проявлениях человеческой деятельности: от НОРМАЛЬНЫХ РОДОВ до НОРМАЛЬНОЙ СМЕРТИ. Не можем удержаться, чтобы не сказать: Владимр, вы забыли добавить главное (кстати, можете внести изменения): НОРМАЛЬНЫЙ СОРОКИН.
С частью второй романа перекликается его шестая часть, которая начинается так:
Я СВОЮ НОРМУ ВЫПОЛНИЛ!
Увы, увы! К Сорокину эти слова не относятся: он давно уже может повторить о себе слова Оноре де Бальзака, сказанные им после отлучения от Церкви: "Не я владею творчеством, но оно владеет мной", - так что ОНО (бес) будет заставлять Сорокина БЕСКОНЕЧНО ПЕРЕВЫПОЛНЯТЬ НОРМУ (разумеем его упражнения на ниве русской словесности).
Бедняга! Так ведь можно и сгореть на работе.
В части третьей Владимир дебютирует как богохульник. (Попутно заметим: не обязательно эта часть романа была написана в 1984, а возможно, гораздо позже).
В качестве эпиграфа к этой части он выбрал тропарь Животворящему Кресту.
Случайно ли это? И вообще, есть ли на Сорокине крест? Возможно, есть, но перевернутый: обезбоженные миры Сорокина не нуждаются ни в Христе, ни в Кресте.
Здесь же В.Г. впервые выступил как копиратор (переписчик) чужих текстов. В указанной части можно найти и "деревенщиков", и И.А. Гончарова, и соцреалистов... кого угодно:
"Я русский, - прошептал он, и слёзы заволокли глаза, заставив расплыться и яблони, и забор, и крапиву".
Слёзы, впрочем, не помешали герою Сорокина вскрыть бутылку водки крепежной булавкой георгиевского креста: так, по мнению Сорокина, русские должны относиться к вере Православной - они должны вскрывать ей водку!
Читаем дальше:
"...когда горячее семя Антона хлынуло в Русскую Землю, над ним ожил колокол заброшенной церкви".
Вот как! Желание В.Г. отиметь русскую землю воплотилось позднее в их совместном с Зельдовичем (говорят, сын самой Ленки Боннер!) киносценарии, в котором главный герой имеет женщину через Москву. Ай да Володя, ай да озорник!
Могут спросить: а как это?
Очень просто. На голую женщину кладется карта РФ (политическая или географическая - неважно), на месте Москвы вырезается дырка - и вперед, с даниэлевским визгом: "Россия, сука! Ты ответишь за это!"
Обиду Даниеэля принять нельзя, но понять, наверное, можно: его куда-то там не пускали; но Володя-то, сын лесника, за что так окрысился на Русь-матушку? А вот за что: за то, что она не ест норму, и вообще живет не по его, сорокинским, законам.
Взял бы Володя да и переписал бы сценарий, по которому Зельдович имел бы Сорокина через Москву. Причем вживую и в режиме реального времени. Так не перепишет же!
Продолжим читать третью часть романа. Вторая половина этой части представляет из себя рассказ Падёж, посвященный русской деревне, в которой живут скотоподобные дебилы, с которыми можно разговаривать таким, например, языком:
"-А братья?! А соседи! А работа каждодневная? В Устиновском нархозе брёвна в землю вогнали, встали на них, руки раскинули и напряглись! Напряглись! В Светлозарском - грабли, самые простые грабли в навоз воткнули, водой окропили и растут! Растут!А Усть-болотинцы?! Кирпич на кирпич, голову на голову, трудодень на трудодень! И результаты, конечно, что надо! А мы? Река-то до сих пор ведь сахара просит! Поля, что опять хером пахать будем"?
С последним предложением В.Г. попал в десятку: и в самом-то деле, не хером же поле-то пахать?
После такого пассажа так и тянет написать что-либо в стиле Андерсена-Сорокина:
"Колхозные тролли лезли со своими свиными рылами в поднебесный капиталистический рай. В руках у них было огромное кривое зеркало, в котором, кривляясь, отражались "деревеньки, тополя, и метель белым-бела". Молочные реки превратились в навозные берега, а треугольные косяки журавлей - в постельных клопов. Наконец зеркало, устав кривляться, выскользнуло из лап колхозных троллей и разбилось об голову стоявшего на земле Сорокина.
- Во, мля, - сказал Владимир. - Да здесь же одно говно вокруг!"
Так Владимир стал Вовочкой".
Именно так! На зеркало русского вырождения Сорокин не тянет, а вот на Вовочку в этом зеркале - вполне.
Часть третья для нас любопытна ещё и тем, что Сорокин, наконец-то, говорит правду о своём творчестве (всё-таки в нем иногда просыпается художник!):
"-Не по себе. Очень муторно как-то. Всего выворачивает.
- Ну и что ж делать?
- Слушай... Я вообще-то не знаю...
- Ну?
- Давай его обратно закопаем.
- Закопать?
- Ага. Точно говорю - лучше будет. Поверь мне.
- Серьёзно?
- Ага. Точно говорю. Поверь
- Серьёзно?
- Давай закопаем. Пусть так будет".
Дождемся ли мы того момента, когда Сорокин закопает свои рукописи?
В части четвертой Владимир не только начинает смачно материться и натуралистически описывать свои эротические фантазии, но и дебютирует как стихотворец. В последнем антихристианском стихотворении Владимир описал и себя:
Железный козодой
Летит на аналой.
Нет, чтобы просто сказать: "не вышел рылом я, друзья, для калашного ряда"... Но так неинтересно; Владимиру нужно, как незабвенному Венечке Ерофееву, всё делать "с вые..оном" (выражение Венечки). Мы же выразимся точнее: Владимиру, а точнее бесу, его одолевающему, хочется.. чего? Конечно же, беситься, хрюкая и раскидывая в сторону свои копыта!
Часть пятая представляет из себя эпистолярный жанр. Отдадим должное автору - если выбросить мат, эта часть может стать достоянием русской словесности.Почему? Да потому что она, изображая старика-склочника-сутяжника, в высшей степени реалистична; Сорокину удалось уловить тип, нередкий и в наши дни.
Итак, дачный сторож пишет столичному профессору, хозяину дачи:
" Здравствуйте Мартин Алексеевич! Сегодня немного прохладно и тучи были с утра я думал, а вдруг дождь поойдет и огурцы накрыл днем когда обычно самое солнце. Но щас вроде ничего только тучи. Занялся я ещё и разборкой сарая стал низ разбирать и он весь гнилой оказался. Конечно ведь в низине стоит там вода щас стоит ещё. Начал разбирать и думал а как бы вот в троём то как у Кудряшовых то разобрали. Но у нас ведь на нас только с Машей всё, а Николай а вы не переломитесь. Вы всё думаете мы вам обязаны вы вот благодетель а мы работай здесь! Нет дорогой товарищ я тоже кое чего соображаю Я фронтовик и в военкомате меня ценят как никак. Так что я так издеваться над собой не позволю на себя как никак и я тоже почище вашего жизнь знаю..."
Письма сторожа любопытны еще и тем, что это единственное произведение Сорокина, в котором обессмысливание текста (любимый прием В.Г.) выражает маразм, а затем и безумие ветерана; то есть набор букв здесь является точным и безжалостным выражением личности. Этот эксперимент не закончился взрывом самого произведения, ибо В.Г. в единственный раз! - удалось соблюсти меру.
Безусловно, это лучшая часть романа (повторимся: без мата). Она заканчивается бесконечным безумным криком, в котором сама бессмыслица имеет смысл.
Удивительным образом Сорокину удалось сохранить интригу в письмах: задача далеко не простая для такого жанра.
Органично переходим к сорокинским экспериментам в области текста, на которые так богата заключительная часть романа.
Приемы Сорокина по отношению к смыслу текста просты и их два (иногда они комбинируются):обессмысливание текста путем распада слов; обессмысливание текста путем соединения несоединимого (представьте, что Татьяна пишет Онегину матом).
Мы уже сказали, что письма сторожа войдут в историю русской словесности как единственный виртуозно-удачный пример такого эксперимента. Больше у Сорокина нет ничего подобного.
Напишет Сорокин еще что-либо удачно-экспериментальное - мы возможно, выскажемся о его литературном экспериментировании несколько подробнее, пока же не видим в этом необходимости, ибо если обессмысливание происходит ради какого-то смысла, - всё хорошо; но обессмысливание ради обессмысливания - это просто дурь, о которой говорить скучно.
Еще один прием-эксперимент Сорокина - включение официльно-пропагандистских текстов в свои рассказы. Мы не нашли ни одного удачного примера подобной гибридизации, достойного упоминания.
И все-таки есть в последней части романа традиционный русский поэтический рассказ, отрывки из которыго мы бы хотели процитировать (и в паршивом стаде словесных овец сорокина нашлась одна хорошая!):
"...- Вас как зовут? - повернулся он к Осени.
Осень молчала.
- Вы что - глухая?
Осень молчала, глядя на него большими грустными глазами.
...Четверо смершевцев дали залп. Босая Осень повалилась на дно воронки, от соломенной шляпки отлетел кусок вишни. Смершевцы забросали Осень валежником. Через час пошел первый снег".
Не правда ли, звучит сурово-поэтично?
Подведем итоги.
Болезненная фантастичность и несерьезность Сорокина значительно снижают степень его дарования, а богохульство может привести его к сумасшествию. Выражаем надежду, что Сорокин всё-таки может измениться... Мы даем один шанс из ста на то, что он будет писать как настоящий русский литератор. Будем оптимистами.
...Кто-то, прочитав статью, может спросить: кто же мы такие, если тот Сорокин, которого вы описали - наш кумир?
Что я могу ответить?
"С печалью я гляжу на наше поколенье..."
Эпилог
14 февраля 1994 года Чикатило подарил прокурору книгу о себе с такой надписью: "Анатолий Иванович, спасибо вам и всем, кто со мной мучился, и чтоб больше не было таких, как я".
После этого Андрей Романович вышел в соседнюю комнату, где и был расстрелян.