Клеобул - Солону. "Привет тебе, родитель закона афинского, из Фессалии, царства Эолова. Видишь: и до меня доходят слухи. Хотя, как наверное ты знаешь, последние два года я пробыл в Египте, по приглашению тамошних жрецов изучая посвящения Триждывеличайшего - предводителя всех этих тенётников от тайных знаний. И совсем почти прескучное это занятие, только вообрази, мне по прошествии этих двух лет совершенно наскучило. Я рвался домой, в родной Линд, мечтая снова увидеть как морские волны кидаются на его скалистые берега, но обязанность перед домом Геракла не позволила мне прервать обучение и удалиться из Египта прочь. Ничто так не угнетает ум, как скребущие его воск чужие уставы, но и то подвластно течению времени; не так стремительно, как мне бы хотелось, прошли эти два года и я взошёл на трирему, чтобы основательно так прибавивши в мудрости, растерять её по дороге домой. Дорога эта возбуждала во мне только спокойствие, пока мы не причалили к побережью Фессалии, где меня уже ждал конвой, чтобы сопроводить в обитель царя священного предгорья. Якобы оракул указал ему место, где меня можно захватить. Честно тебе признаюсь Солон, вначале я очень сильно испугался этого приглашения, ни настоящие, ни вымышленные цели которого не были известны не только мне, но даже и конвою: сколько не просил - не смог выпытать у них намёка даже за деньги. А ведь ты знаешь, как много раз я высказывался как против царского уклада власти в целом, так и фессалийского в частности, поэтому вполне справедливо мог предполагать, что впереди меня ждёт расплата за эти высказывания. Хорошо ещё если всё кончится только рабством. Терзаем этим страхом, я ехал как пленник под конвоем в обитель царя Эола и завидовал втайне своему великому предку, обладавшему достаточной силой и страстью, чтобы не дать себя так легко подчинить. А впрочем, в этом мире даже и полубоги бывают рабами. Не скажу тебе, что жилище Эола, как только я его увидел, вдохновило меня на написание по его поводу хвалебных стихов. Это не сильно приметное здание мало чем выделялось на фоне прочих высокородных жилищ, населявших фессалийскую столицу, что, впрочем, неудивительно: царь Эол вовсе не был из числа тех скверных людей, что так любят кичиться своими богатствами. Знаешь, я вообще полагаю, что лучшие из людей - это цари. Если помнишь, то в предыдущий дискуссии мы с тобой в этом сошлись. А моя претензия к безраздельной царской власти состоит вовсе не в том, что таковые плохи, а в том, что государство, где они властвуют, неминуемо становится зеркалом всего хорошего и плохого в них. Горе той стране, что не имея владыкой собственный характер, претерпевает изменения согласно характерам своих владык. Даже если это достойные характеры. Прошу прощения, Солон, за то, что я отвлёкся от своего повествования, продолжу. Когда мой путь был позади, один из вышеупомянутых характеров, едва конвой подошёл к его жилищу, вышел встречать меня самолично: уже достигший пределов старости, седой владыка, опирающийся на посох вырезанный из дерева орфиков. Он поздоровался со мной и сразу пригласил на ужин с таким дружелюбным почтением, словно не знал о моём презрительном отношении к фессалийской власти. Меня это удивило и одновременно обрадовало, ибо я сразу понял, что ни казнь, ни рабство меня не ожидают, иначе зачем ему притворно любезничать со мной в своих владениях?! Конечно, я тотчас же принял приглашение этого скромного в желаниях владыки и пошёл за ним внутрь его неброского по сравнению с окружающими дворца, где меня постигло сильное удивление, ибо таких роскошества я не видел даже в Персии. До того момента, Солон, я даже и не думал, сколь сильно могу заблуждаться на счёт людей, преждевременно посчитав царя за умеренного в быту человека. Потом был пир, среди всех богатств эоловых. Не буду тебе описывать их в этом письме, ибо всякое такое описание считаю следствием тайной зависти писателя к чужим богатствам и преступного их вожделения. Мне так и не удалось добиться у царя разъяснения причин моего пребывания в Фессалии ни во время трапезы, ни потом, когда приказано было проводить меня в мои покои. Это произошло только через два дня после моего прибытия туда. Под вечер между мной и царём произошёл разговор, разъяснивший мне цель моего плена. Я и представить себе не мог в страхе своём, что глубокая старость Эола, породит в нём ещё более сильный страх чем у меня - страх перед смертью, в следствии которого он пошлёт за мудрецом. Ему хотелось перед тем, как ступить в ладью Харона, побольше узнать о том, что его ждёт на той стороне. А поскольку жрецы не могли удовлетворить его любопытство в этом вопросе с достойной для него полнотой, он решил в дополнение призвать к себе ещё и мудреца. Я не знаю, кто на самом деле ему рассказал о том, что я нахожусь на только что прибывшем корабле, только конвой его меня уже ждал на пристани. Скорее всего это был тот афинский торговец, с которым я сдружился ещё в Египте; он отправился в путь раньше меня и тоже должен был прежде оказаться в Фессалии. Ну что ж, пусть Боги простят его. В конце концов, ведь не казнь или блудилище ожидает меня. Я вынужденно согласился провести с ним несколько бесед на тему смерти, чтобы развеять овладевший им страх. Ох, Солон, скажу тебе, как я не прогадал с этой остановкой в Фессалии! Такого дела для ума я ещё не знал. Мне много надобно сказать тебе, друг мой. Много сказать важного. Но прежде я упорядочу собственные мысли. Это сложно, когда чувствуешь, что прикоснулся умом к нитям божественных устоев, ведь надобно ещё их переплести. Мне понадобиться время. Я поделюсь с тобой в следующем письме, хотя, мне кажется, одного будет мало. А пока, напоследок, только замечу, что жизнь моя в этом царстве не обременительна. Я свободен во всём, кроме возможности покинуть Фессалию, и долг мой перед родным очагом, теперь уступил долгу перед разумом".
Письмо второе
Клеобул - Солону. "Ты пишешь, что пока не удалось тебе подчинить Афины своими мыслям, которые ты начертал на столбах, при этом ещё обвиняешь олигархов и в частности Писистрата в желании подчинить себе всю окружающую тебя политическую действительность. Я конечно знаю какие это люди, но также знаю и тебя: твоя неукротимость в мудрости бывает пострашнее питающего кошельки негодяев обмана. Прости, но я не поддержу тебя в твоей просветительской "тирании", друг мой, ибо вижу дело мудреца не в том, чтобы приданной ему властью архонта укоренять законы, а в том, чтобы только сказать о них. Наше дело - лишь умение обострить свой ум так, чтобы он мог ощущать нити божественных замыслов, но никак не давить авторитетом своей власти на людей. Пусть люди сами решают, каким законам им следовать. Если ты помнишь, я всё-таки не согласился с тобой полностью о тирании, хоть отчасти и позволил надобность её слабого участия в начале, как пример: подтолкнуть повозку. Ты же, будучи только архонтом, не только начертал законы, но и позволил их произвести, к тому ж ещё отважился и на некоторые военные походы; уже изо всех сил толкаешь эту повозку. Наверное, хочешь стать отцом-основателем своего полиса?! А впрочем, мне трудно всё-таки судить о делах твоих отсюда, из Фессалии, поэтому лучше обращусь к нашей главной теме: смерти. Итак, Солон, ты высказал готовность отправиться со мной в царство Гостелюбца, так начнём же наш путь. Первое о чём мы начали говорить с царём Эолом, это о самом его страхе перед смертью. На чём держится он и где находит свою пищу? Ведь не может же он быть ни о чём?! Первая мысль, к коей мы подошли обсуждая этот страх, была о том, что он коренится в теле, которому вскоре предстоит утратить жизненную силу и сгнить. Это ведь самое очевидное, "глупое" заключение. Пусть царь это и есть тело, тогда такой страх вполне обоснован и не о чем больше рассуждать. Так кажется на первый взгляд, ибо в этом случае оказывается, будто он именно и есть ни о чём - противоречив в себе; поскольку нет связи между состоянии до и после, то и нельзя бояться того, чего не будет, исходя из этого "не будет". Иначе мы боялись бы тогда постоянно этого ничто, которое "есть" во всём. Хотя при этом все-таки стоит заметить, что тело само по себе боится смерти, но только лишь когда перед ним теперь угроза. Представь же теперь вот такое несчастье, Солон, что перед тобой предстал Аполлон с угрозой превратить тебя, скажем, через год в рыбу. Испытывал бы ты тогда страх? Но отчего бы тогда ты его испытывал, если тебе не грозила смерть, а только смена тела. Пусть тебе это будет известно доподлинно. Если страх оставался таким же, как и страх перед смертью, Значит, не только в теле он избегает голода, а где-то ещё. Ибо не может жить часть человека, одолевая целое - самого человека, не имея откуда-то возможности черпать для этого силы. Следовательно, всё дело здесь в пределе, который каким-то образом этот страх преодолевает. То есть на самом деле мы имеем вовсе не страх смерти как страх перед полным ничто, а страх жизни после смерти вне этого предела, который сам по себе есть ничто иное как смерть плоти. Вот что пугает на самом деле престарелого царя: остаться жить, когда то в чём он жил ранее - его тело, а с ним и всё его общество, где сосредоточена вся его жизнь как полноценного человеческого существа, будет утрачена. Ибо тогда уже этому остатку не в чем будет находить свою каждодневную пищу. Пищу как для ума - мысли, так и тела - плоть животных и растения. А вместе с тем принимая во внимание ещё тот факт, что никому доподлинно неизвестно, где обретаются всякие остатки, когда покров чувств земных отброшен да и обретаются ли вообще, вся эта неизвестность, пропущенная через замысловатое сито нашей мнительности, как раз и питает всякий умышленный страх перед смертью, включая и страх царя Эола. Ты конечно понимаешь, Солон, что это открытие не оставило нам иного выбора, кроме как теперь идти дальше, пытаясь угадать те возможности, в которых сможет жить остаток. Дабы уже имея их перед собой, если получится, мы смогли бы унять тот величайший их ужасов, что преследует нас, когда мы существуем еще не остатком - но обществом. Так я отвечу на твоё замечание в конце твоего письма, Солон, когда ты упрекаешь нас в бессмысленности наших обсуждений, поскольку никто не может знать наверняка... Действительно, точное знание человеку невозможно достигнуть. И я так же хорошо помню, как мы в с тобой в молодости искали людей с тайными знаниями, чтобы у них выведать все тайны Богов, но натыкались всегда только на глупцов, лгунов и мошенников. Это со-временем, конечно, начисто убило в нас всю веру в истинное понятие о мире за фактами, и поверь, я вовсе не вернулся к ней спустя столько времени. Поэтому я и писал тебе выше о возможностях. Мы не можем знать наверняка каково наше существование после смерти, как и есть ли оно вообще. Но мы можем, исходя и действительности нашего посюстороннего бытия, в последовательной мере, ибо она-то всего важней, мыслить возможности бытия будущего, как мы делаем то постоянно ещё здесь, в обществе, а следовательно в том числе и посмертного будущего. Чтобы уже далее имея перед собою эти возможности, мы могли не только ориентироваться, но даже и влиять на само это будущее, в том числе и посмертное. Это хотя бы потому, что здесь, в посюстороннем бытие, мы всё же имеем какую-никакую свободу, а посему нам также возможно будет иметь её и там, в потустороннем бытие. А всякая свобода есть избавление, в том числе и от участей, которые нас пугают. Вот потому-то, Солон, нее смотря на тщету неведения, мы продолжим с царём изыскание этих возможностей посмертного существования, о чём я напишу тебе в своих следующих письмах. Я надеюсь, что и ты примкнешь к нашим изысканиям, обогатив нас мощью своего ума. Не забывай о нас, мудрец".
Письмо третье
Клеобул - Солону. "Прежде всего, ты уж прости, Солон, я начинаю здесь говорить без предисловий, столь привычной дани моей вежливости по отношению к тебе, но мы должны определиться с основными терминами, с которыми далее ступим на неизведанные земли Гостелюбца. Это непременно нужно сделать прежде, дабы они задавали направление наших бесед. Иначе эти беседы не смогли бы обрести свои якоря смыслов, в коих последние затем находились. И вот к каким представлениям и терминам о нашей проблеме, мы с моим собеседником, царём Эолом, со временем пришли. Жизнь человека должно изобразить в виде колеса повозки: обод её, тот, что катится по земле, есть, собственно говоря, внешняя сторона жизни, которую мы именуем внешним или принципиальным, дополняющим внутренне восприятие до полного, и являющимся условием такового. Зримой локализацией этого, всегда принципиального или единообразного для всех людей восприятия является наше тело, которое надобно положить в рамках данного изображения, в точке соприкосновения того визуального обода, что тут представляется нашей судьбой, и землёй, которая есть отображение этой судьбы во внешнем мире. Кроме всего этого, мы должны принимать во внимание тот факт, что то, что мы именуем телом, есть лишь только представление нашего внутреннего восприятия, как нечто извлечённое и обособленное от общего потока жизни. В этом смысле оно не существует для нашего восприятия как нечто целостное, полностью доступное в понимании и равное нам по себе восприятие, так что мы могли бы всегда в сознательной мере убеждаться в соприкосновении обода с землёй. Вместе этого мы имеем всегда навязанное нам помимо нашей воли принципиальное внешнее восприятие, которое однако вовсе не полностью довлеет над нами, фактом коего является также и наше тело. Мы вполне можем подчас и забывать о последнем, занятые какими-то своими мыслями. Ибо тело в отличие от нашего внутреннего восприятия имеет одну существенную временную ущербность: оно живёт всегда только в настоящем, в вечном убегающем сейчас, но ни в прошлом или будущем, удел коих лежит всегда во внутреннем восприятии, где мы можем уходить в прошлое, в своих воспоминаниях, или прогнозировать исходя из них же будущее. Таким образом, внутреннее восприятие - деревянные спицы ведущие от внутренней стороны колеса к его осевому центру, что и есть в данном изображении колеса повозки внутреннее восприятие, только наш внутренний мир со своими широтами, в коих мы можем лелеять и выпестовать свои замыслы. Которые тем не менее видятся ещё полностью не независимы от нашего внешнего восприятия, скорее наоборот: это отношение походит на отношение малолетнего иждивенца - ребёнка и его родителей. Внешнее принципиальное восприятие является не только родителем, но постоянным кормильцем внутреннего восприятия. Вот это кормление мы и называем как раз обществом или жизнью, по примеру человеческого общества, где и тот и другие имеют жизнь только в соединении. А если вовсе отвлечься от взгляда на существование с позиции воспринимающего человека, то всякую жизнь возможно обобщить посредством простой элементарной триады: пространство-время-наблюдатель. Где пространство - это пока не понятие, а созерцаемое и ощущаемое с помощью чувств тела наблюдателя всех находящихся вне его предметов; время - фиксируемое наблюдателем периодика в движении и изменении этих предметов; а сам наблюдатель есть только некая активная точка восприятия, сама по себе обладающая наличием как в пространстве так и времени, то есть воспринимающим окружающий мир телом. Теперь представим, что наблюдатель этот не активен и воспринимает только то, что воспринимает его тело, то есть существует только принципиальное восприятие. Такой наблюдатель в итоге показался бы нам безжизненным, не способным вырваться за пределы своего наблюдения - вечно убегающего сейчас, кроме которого у него ничего бы не было. И хотя этот наблюдатель волне допустим умозрительно, он вряд ли найдет отклик в ряду даже самой примитивной жизни, которая сама собой, своим разнообразием свидетельствует об активном наблюдателе. Чем же они отличаются тогда, спросишь ты? Только тем, что активный наблюдатель в отличии от первого имеет возможность отвлечения от своего настоящего восприятия в некое собственное пространство-время, благодаря чему становится сценарным вариантом уже для настоящих - в принципиальном восприятии. Активный наблюдатель есть основа внутреннего восприятия, которое хоть и зависит целиком от материала принципиального, но при этом полностью свободно по себе с его обращением. В этом смысле активный наблюдатель является своего рода резервуаром времени относительно пространства, если конечно не допустить, что оно уже не реализовано средствами самого пространства. Когда и прошлое и настоящее и будущее уже имеются во всевозможных состояниях в материальном смысле, а наблюдатель является лишь только в данный момент. Таким образом, подытоживая всё вышесказанное, мы можем вынести, что стоящая перед нами проблема состоит как раз в определении возможностей самостоятельного существования активного наблюдателя помимо фактов своего привычного наблюдения. Ведь когда тело умирает, прекращается и возможность самого наблюдения им чего-либо, хотя активность самого наблюдателя вполне может и не заканчиваться. Мыслимо по крайней мере... Иначе, если эта актуальность непременно связана с телом, возможно царю нечего бояться своей смерти, ибо он бесследно исчезнет как восприятие. Однако здесь я полагаю, о великий мудрец эллинский, от тебя не могло ускользнуть во всех этих наших с царём мысленных потугах, кроющиеся фундаментальное заблуждение. А именно: если вся человеческая жизнь есть в данной мере только смесь принципиально-произвольных восприятий, то поскольку они различны по себе и ничем не связаны между собой, как войны, женщины или размышления мудрецов о Богах, тогда как возможно становиться говорить не только о жизни после смерти, но самой жизни ещё до смерти? Ибо нет того, кто живёт - примера активности набдюдателя, а есть лишь набор из несвязных принципиально-произвольных восприятии, имитирующих телесно индивидуальное обособленное существо. Следовательно, говорить о жизни после смерти тут примерно тоже самое, как рассуждать о том: продолжает ли существовать самостоятельно этот конкретный узор, что нанесён на вот эту конкретную амфору, когда уже последняя разбита и истолчена в труху? И на этом можно было бы всё и закончить, если бы мы упустили из виду центральную ось колеса, нашего воображаемого примера, куда стремятся все спицы от внешнего обода. То, благодаря чему в каких бы жизненных ситуациях не оказывался человек, он всегда при этом воспринимает себя существом единым, связанным как во внутренним, так и во внешним восприятии актуальным умом наблюдателя. Благодаря чему он уже не является восприятием или даже предположением о "я" над всяким восприятием, которое тоже есть лишь смутное чувство само-восприятия, облечённого терминологически в оболочку пустого понятия, а воспринимающим, который никогда не сможет стать объектом никакого восприятия, поскольку это он всегда стоит позади всякого восприятия, но тем не менее угадывается по всегда настоящей актуальности ума. Этого воспринимающего мы называем чистым наблюдателем или Высшим, что также как и тело является лишь предположением. Ибо что может видеть второе помимо и через него самого и воспринимать что либо помимо воспринимающего - первого?! Вот именно предположение о продолжающемся существовании этого чистого наблюдателя, пусть пока как о простом числе над внутреннем восприятием как едином существе, мы и называем остатком, избавленным от общества полного восприятия. В противном случае уже несвязный с телом он распадётся. О его перспективах выживания мы как раз и продолжим с моим, надо заметить, далеко вовсе неглупым собеседником наши дальнейшие рассуждения. Об этом я буду писать тебе в следующих письмах, которые, здесь стоит заметить, помимо того позволяют мне посвящать тебя в наши с Эолом беседы, ещё и весьма помогают мне упорядочивать мои собственные мысли. Мы упускали как-то с тобой ранее это. Письмо само по себе пожалуй есть метод. Нам следует это однажды расследовать это подробнее. Возможно, когда афинянам надоест испытывать на себе результаты твоих умыслов".
Письмо четвёртое
Клеобул - Солону. "Снова приветствую тебя, друг мой, и надеюсь, пока скороход доставит это письмо, твои опасения ещё не подтвердились. Воистину мудрость открывает путь во власть, если конечно люди для себя её желают. В последнем своём письме ты жёстко раскритиковал мои определения, назвав их слишком поверхностными и двусмысленными. Так к примеру ты пишешь, что я не определился с мыслями и чувствами: какие из них относятся к телу, какие - только к внутреннему восприятию - будущему остатку. И тотчас же обвиняешь меня в том, что даже наше тело я именую только лишь представлением, хотя оно вполне постигаемо. Мы даже можем заглянуть внутрь него, пишешь ты, если кого-нибудь порежем. Вместе с тем ты так же нападаешь на наше определение Высшего, почему-то уверенно полагая, что само по себе есть только вынужденная мера нашего тела, ничего не знающего о других телах. Якобы, избавляясь от давления собственной конкреции, оно создаёт внутри себя связанную в неком подобии единства область свободного планирования; в попытке дотянуться от своего индивидуального определения до рода, оно таким способом только лишь обеспечивает себе дополнительную живучесть. Это и есть наше внутреннее восприятие по-твоему. Тогда как состоявшийся человеческий род оказывается лишь побочным эффектом данной попытки, оторвавшейся от неё аномалией. В этом случае мы уже кажемся не какими-то там колесницами божественного времени, а сами скорее становимся Богами плоти. Что ж, надо признать, это интересное предположение, и мы непременно включим его в ряд наших возможностей, но только как одну из таковых. Тут, мне кажется, ты не совсем понял моё отношение к самим этим возможностям и к истинному понятию о мире как таковому, в которое я не верю, в отличие от фактической или контекстовой истинности наших отвлечений. Разумеется, я признаю, что во всём этом виноват только я сам, не могущий вовремя и с достаточной ясностью изложить тебе свои мысли. Пойми, Солон, я не ищу истины о смерти вообще! Более того, я сознательно отбрасываю её за пределы нашего с царём расследования изначально. Почему так? Да потому-что всякое истинное определение о мире являться для нас таковым только тогда, когда оно может быть нами проверено фактически, что значит в данном случае по-смертность должна быть для нас доступной ещё до смерти. Это как в случае с некой поэмой, Солон, когда кто-нибудь вдруг продекламировал нам ряд строф из неё, вплетая при этом в них свои. Будь эта поэма фактом реального творчества, например Гомера, мы могли бы легко свериться с ней и осадить лжеца. Но как нам сделать это в случае когда поэма эта - бесконечный мир во всём его многообразии, где большая часть песней бытия сокрыта от нас?! В нашем случае - сокрытых в по-смертности возможностей посмертного существования. Никак! Следовательно, опять говорить нам с царём не о чем. Увы, друг мой, но если принять эту истину ко всеобщему пониманию, то мы с тобой, как мудрецы, оказываемся ненужны этому миру. Призвал бы тогда царь меня к себе, если бы преисполнился таким пониманием?! Вряд ли: умрём - посмотрим! Ибо в обратном случае речь может идти уже не о познании, а о вере. Вот нет ничего одновременного противного и вдохновляющего для познающего ума, чем вера его индивида. Царь верит в жизнь после смерти; царь верит в остаток. Эта вера есть вдохновляющая нас понятие, ради которой мы и ведём наши беседы. Вместе с тем: царь верит в жизнь после смерти и ничто не разочарует его в этой вере. Поэтому он не познаёт истину в полной мере, а скорее её утверждает. И сделать это безвозмездно относительно искренности своего познающего ума он может вовсе не с помощью фактических определений, в правоте коих он может легко убедиться сам и убедит других; которых, к слову сказать и не вспоминать Геракла, для решения его задачи не достаточно. А с помощью отвлечённых, но весьма содержательных понятий, мера которых не может быть пока выяснена никак. Именно так и следует понимать те определения, которые я описал в предыдущем письме: это лишь направление для нашего ума, мера которого должна быть прояснена. Но каким же это образом тогда!?! Вот я верю в Богов, Солон, а кто-то - нет. Но и Боги имеют свою ущербность: свод их истина, и они не только не умеют лгать, но даже не знают, что это такое. Понятие выбора нашего познания между истиной и ложью недоступно для них даже в возможности, так как они знают точно, что в их мире есть или чего нет. Настоящий их выбор непостижим для нас как своего рода проблема их творчества. Ибо невозможно нам осмыслить: почему это должно по их мнению существовать, а это - нет, хотя они могут сотворить и то и другое. Так вот: это непостижимое как раз и есть искомое нами истинное понятие. Будь оно у нас, пусть не как у Богов в полной мере, а как некая способность или чувство истины, согласно которому мы могли бы ещё до всякого исследования сказать: истинно ли всякое произвольное наше положение или нет. Тогда весь род наш был бы иной. Однако вместо истинного понятия у нас всё же есть его заместитель. И это вовсе не истина или ложь нашего фактического удостоверения, емкость которого всегда дефицитна для этого, или внутренняя вменяемость наших произвольных умозаключений. Это - ты уже догадался наверное, друг мой, о чём я говорю - вера! Она же в свою очередь есть только чувство или сильная эмоция, в фундаменте которой лежит ущербность самого процесса понимания нашего индивидуального ума. Этот, не имея возможности для истинного понимания основ внешнего мира, ищет их внутри себя - в своих индивидуальных определениях, как будто уже свершившихся в смысле этого истинного определения понятий. Которые даже в фактической мере или вернее её интерпретации у разных людей могут не совпадать, не говоря уж о той области, где он обрести их никак не может. Ты же постигаешь, Солон, как бывает иногда трудно опровергнуть хотя и ложное, но тем не менее устоявшееся мнение о чем-либо какого-либо конкретного человека. И немудрено, ведь если нам это удастся, тогда ему придётся перестраивать свой ум. Вот для того чтобы не заниматься постоянной перестройкой собственного ума - не только этому человеку, но и всем нам, Боги и укрепили нас верой, дабы в ней мы находили твёрдость нашего понимания мироустройства. Как раз именно поэтому меня и не интересует прежде истинность наших с царём поисков определений по-смертности. Ибо сам предмет этих поисков не может быть явлен пока ещё для нас фактически - бесспорно, моментально становясь тем самым предметом мысленных спекуляций на тему наших индивидуальных верований. А это означает предвзятость несовместимую с задачей познания. Так что если бы я, Солон, озадачился прежде наших бесед с царем о смерти вопросом об истинности добываемых в этих беседах определений, то критерием этой истинности неминуемо бы посчитал свои собственные убеждения, так как ничего не имел иного прежде них. Тогда бы я говорил о Богах и яростно спорил с тобой, определяя по-смертность за счёт их творческих решений. Хотя я прекрасно понимаю, что даже сам вопрос наличия этих Богов являются серьёзной проблемой познания. Так что же нам в итоге остаётся, мудрец, если мы не можем знать ничего о смерти до того как минуем её порог? Только окружить её рядами возможных определений, чтобы как бы сама действительность выбирала своё по мере их теоретического оснащения. А чтобы не увлечься всеми этими определениями и не запутаться в сказках, мы будем соблюдать меру последовательности остатка от того, как он был получен - фактической последовательности.. Ведь в этой последовательности или аналогии сокрыто само условие его сохранения. Тут, я думаю, мы уже можем сформулировать уже главный вопрос нашего исследования проблемы смерти. А именно: при каких обстоятельствах умерший человек не только может сохраниться после смерти своего тела, но и продолжать жить дальше, не нарушая при этом своей внутренней последовательности, как если бы он и в самом деле не умирал? В этой связи, Солон, вынужденно вставая на твою сторону, я должен сказать, что допущение Высшего как связующего остаток мало чем может помочь нам в решении этого вопроса. Как бы мы не пытались с царём найти здесь лазейку, нам не удалось этого сделать. С одной стороны мы приходили либо к телу номер два, которое мало чем отличалось от умершего, хотя почему-то должно продолжаться вплоть до вечности, что, к слову сказать, есть абсолютное противоречие; с другой - к совершенно пустому понятию, вроде атмана гимнософистов, которое вообще никак не ощущается при жизни. В этом ты легко сможешь убедиться на собственном опыте, если вдруг какой-нибудь добрый афинянин, в ответ на твои законодательные инициативы, ударит тебе рукояткой меча по голове, на некоторое время заставив позабыть о своей роли в текущих событиях. Но ведь при этом в забытье будет только твоё тело, а вовсе не атман, которого никакой меч не сможет ранить. Почему этот-то ничего не осознаёт? А если оно только сознательная пустота, что само-осознаётся лишь в обществе, то утратив его разве не потеряет и себя, если его само-осознание целиком коренится в остатке ума, посмертную длительность коего мы и пытаемся как раз обосновать за счёт него? Мы даже не можем определить одно оно на всех нас или своё на каждого; вот пустота между твоих ушей и моих разная или одна и та же, хотя уши, конечно, у нас разные да и головы тоже?! А тело номер два на самом деле разве не тело номер один, где-то скрывалось до смерти и счастливо-так нашлось в ней?! Боюсь, мера Высшего пока не может быть выяснена нами и кажется вообще излишней. Хотя, если уж совсем быть честным, то я сам пока ещё не знаю, где сомкнуться кольца наших возможных определений. Надеюсь только, что тебе позволят пройти весь этот путь со мной до конца. Не пропадай, архонт афинский".
Письмо пятое
Клеобул - Солону. "Здравствуй, мучитель народа афинского, и меня заодно тоже. Вот прочёл я твоё последнее письмо, отчего тотчас же испытал чувство глубокого уныния. Виной тому конечно твой излишне критический настрой на наши с царём рассуждения о смерти. Словно, у тебя мы саму эту смерть отбираем. Почему ты на самом деле так настроен, я кажется понимаю: твой основной метод поиска оспоримого - от противного, отягощающего самих противников доказательствами. Поэтому я просто не стану отвечать тебе на твою критику в этом письме, дабы оно не повторило судьбу предыдущего. Потом, если ты мне предоставишь возможность. А сейчас, если позволишь, я продолжу в сжатом виде излагать тебе итоги наших с царём бесед. И первое, в чём мы положили возможность сохранения нашего посмертного остатка, в котором я пока вижу только наш индивидуальный склад ума, это существование точно такого же как наш мира. Действительно, кажется это лучшее условие для продолжения жизни царя, точно в таком же теле, словно он и не умирал. Однако царь стар, отчего вряд ли сможет насладиться этой новой жизнью, как ему придётся во второй раз скоро умирать. Во всём этом видится мало смысла, кроме нашего стремления к наилучшему условию сохранения остатка, если не утопить эту бессмысленность в неопределённости отрицательного понятия. Пусть этих миров бесконечное множество, тогда попробуй реши: догонит ли Эол окончание своей старости или нет? В этом случае нам остаётся только посетовать на расточительность Богов. Ибо из такой неопределённости, где время и пространство меняются местами, вряд ли можно вынести хоть что-либо положительное. А если к тому ещё допустить его движение в раньше, хотя и тут трудно прогнозировать успех последовательности сохранения остатка, когда шестнадцатилетнего юнца посетит сознание семидесятилетнего старца. В итоге все эти сложности так нас с царём утомили, что мы решили как и ты пойти от противного, положив посмертный остаток ума изначально в пустоту. Вот уж где, кажется, ничто извне не помешает ему сохраниться! В месте, где мёртвые не могут ни видеть, ни слышать, ни ощущать своё тело, ни говорить. И в такой пустоте остаток очевидно в пруду какого-то безвременья сохранится, но только затем чтобы самому стать этой пустотой. Ведь там не будет никакого питание для ума, тогда как он мыслит почти всегда о чем-то чувственном. Кроме отвлеченных пустых знаков, которые в свою очередь целиком основаны на терминах нашего языка в его вовсе не пустой целостности смыслов, в рамках первого применения понятий или схематического понимания. И как может выжить такой полностью абстрактный ум в пустоте, если возможностей только его воображения для этого недостаточно?! Последнее утверждение легко доказать, принимая во внимание тот факт, что и наше воображение также питается от чувств тела; когда мы теряем какой-либо образ из сферы нашего чувственного восприятия, он сначала тускнеет, а со временем и вовсе исчезает из нашего воображения. Куда ещё проще убедиться в этом: попытаться вообразить несколько сложных фигур на плоскости одновременно. Потому преждевременно считать, что и в по-смертности эта ограниченность его воображения изменится. В пустоте нет жизни - только смерть! Как видишь, Солон, эти два предложенных условия для наиболее удачного сохранения остатка нашего существования оказались мягко говоря неудовлетворительными. Всё это подвигло нас дальше снова обратиться к Высшему и задаться вопросами о ином теле, а так же вынести первое из основных решений по нашему главному вопросу. Это решение, как ты уже догадался, Солон, будет отрицательным. Мы рождаемся и живём в нашем индивидуальном теле, окруженным обществом своего конкретного пространства-времени. И когда это тело умирает, то вместе с ним умирает и окончательно разлагается связь нашего внутреннего восприятия с обществом, в котором существовало и неотъемлемой частью которого оно было. Не будет никакого остатка - ничего не будет после смерти тела. Вот это и есть ответ, правда отрицательный, на главный вопрос о посмертной участи человеческого существа, но далеко не единственный. И если у тебя есть ум, мудрец из Саламина, в чём я кстати не сомневаюсь, ты тотчас же предрешишь остальные два. И да - повторяю: мы не упустили случая вновь обратиться к вопросу о Высшем. Напомню: ранее мы не смогли определить его меру - одно или его много, да и уместно ли это определение меры вообще. Всё это можно понять на упрощённом примере театральной постановки. Ты ведь любишь театр, Солон?! Представь большую сцену, где множество персонажей фигурируют в сценах из Божественной жизни. А теперь изумись - актёр, что их всех отыгрывает, всего один. Просто он двигается так стремительно между репликами персоналий, что создаётся впечатления их множества. Как нам кажется, вся трудность в допущении Высшего состоит в вопросе его сопричастности к человеческому. Мы ведь потребляем мясо недавно убитых животных, Солон, тогда как актёр этот должно быть наверняка знает о том, кто он на самом деле. Если же наши остатки как это мясо являются только лишь пищей его ремесла, то какое это имеет отношение к нашей индивидуальной жизни? В этом смысле даже наши тела не растворяются безвозвратно, становясь пищей червей. Тогда это Он-Они-Высшее на самом деле живёт; мы есть лишь его роли, в которых мы живём, пока он их играет; когда бросит - его само-осознание вернётся, наше же - угаснет. Ведь мы для него даже не существуем; мы - иллюзия! Хотя какая-то наша часть возможно и сможет проникнуть в него, как его подражание понравившемуся персонажу, что случается и с настоящими актерами. Но тогда тут речь должна идти вовсе не о жизни после смерти, а некой игре, когда Боги играют в нас, и в рамках этой игры наше существование вообще бессмысленно как отвлечённое от их истинной реальности. А мы ведь рассуждали о своей жизни после смерти! А оказалось, что мы и не жили! Увы, друг мой, если последовательно рассуждать о Высшем, то такие выводы напрашиваются само собой. Это даже если допустить, что актера не существует вовсе. Вместо него есть некая непостижимая для нас изначально безличная сила, стремящаяся посредством нас ещё только стать Божественной. Как твоя плоть или что стоит за ней ненароком, через наши грёзы о Божественном, пролагающая себя Актером. Как видишь, Солон, помимо того,что Высшее проблематично в числовом определении, оно ещё раздваивается на личную и безличную изначальность. Хотя последнее различение вполне может быть признано мнимым, основанном на нашем человеческом образе формального мышления. Ибо кто может постигнуть личность, для которой моё рождение и смерть и твое рождение и смерть; моё написание этого письма и твоё его чтение - один миг?! Поэтому здесь я снова вынужден отодвинуть вопрос о нём до лучших времён. Ну и ещё к тому, представь себе, актёр вот позабыл о себе в своих ролях! Тогда жизнь оказывается это ещё и безвозвратная трагедия. А вот тебе ещё одна возможность для существования остатка - за счёт чужого ума, у которого даже может быть тело. Поскольку емкости воображения для самостоятельного существования остатка не достаточно, когда тело его уже мертво, то возможно предположить его дальнейшее существование за счёт других, близких ему умов, некоторым из которых надобно будет обязательно иметь тело, что бы понятия этого остатка не оставались вовсе ''сухими". Разумеется, эти имеющие плоть внутренние восприятия не будут знать об остатке, что воспринимает через них, как и он управлять этими внутренними восприятиями. Иначе это замечалось бы последними; много было бы несвязанных действий. Хотя тут мы можем вполне допустить, что отжившие остатки удобряют пространство ума. Ну а если судить обо всей этой возможности в целом, то нам трудно будет признать за ней хоть какую-нибудь долгосрочную перспективу. Мы живём после смерти в умах других людей, насколько они о нас помнят, а главное: насколько мы сами хотим себя не забывать. Стоит только захотеть потерять собственное имя, как оно станет для нас пустым звуком. Последовательность здесь сохраняется, правда остаток исчезает в суете эпох. Таким образом, нам в итоге остаётся только тело; вопрос смерти - вопрос будущего тела остатка. О нём я поведаю тебе в следующих письмах. Ну а в завершении этого я всё-таки хочу сказать несколько слов о моём собеседнике, важная роль которого, надо признать, в моих письмах, хотя вовсе не по моей воле, а в силу особенностей самого письма, несколько оттенялась. Это на самом деле очень умный человек, Солон, что даже странно для его царского коварства, Он так прекрасно сведущ в нашем ремесле, так что я даже поначалу удивился его осведомлённости в довольно непростых понятиях, которые доступны в усвоении только осознавшим вес мысли мудрецам. Как-то в одной из бесед он намекнул мне, что выбрал бы участь мудреца, не одолей его прежде царская неволя. Так или иначе, но те четыре месяца, что я провёл подле этой неволи, были почти самыми лучшими в моей жизни. Никогда ещё нас, мудрецов, не брали в золотой плен по специальности - всегда лишь ради украшения самомнения пленившего. Надеюсь, последняя участь нас с тобой минует, ибо наше время нам дорого. Пиши мне. Даже если Афиняне тебя изгонят, и ты будешь терпеть лишения в дороге, всё равно напиши. Твоё мнение мне очень дорого, Солон. А мои собственные письма к тебе, как я уже говорил, помогают мне упорядочить свои мысли, и вообще я многое открыл через них помимо бесед. Словно свиток мой меня умнее".
Письмо шестое
Клеобул - Солону. "Я рад, что тебе понравилось направление наших с царём мыслей, изложенных мною в последнем письме, и приветствую тебя, о саламинский светоч! Тело или вернее принципиальное восприятие безусловно важнее всего, как и мера всякого определения само собой. Мы поняли это, когда в излишне произвольной мере допустили в остатке возможность зрения, небольшая память глаз которого лежит по-твоему в основании нашего воображения. Пусть остаток может видеть мир смертных, тем самым сохраняя возможности для развития собственного ума - сохраним ему пусть незримые для смертных глаза. Надо же нам с чего-то начинать! Но тут же следом возникает вопрос: куда и как смотря эти глаза? Наши с тобой глаза, Солон, являются пока ещё частью нашего тела и обозревают только то, в пределах чего это тело находится. Следовательно: глаза остатка либо не подчиняются ему - зрят по своей воле в одно место или разные; либо - следуют повелениям его мыслей. То есть эти невидимые для нас глаза двигаются со скоростью его мыслей, каким-то неведомым способом оказываясь там, на что будет направлено сейчас его элементарное понятие. Например, произнеся мысленно слово "яблоко", я увижу должно быть настоящее яблоко. словно, ничем не опосредствованное понимание свершилось. Однако тут же следом неминуемо возникает следующий вопрос: какое именно яблоко я увижу? Случайное или все подряд на греческом полуострове? Дабы не допустить затягивания такого обозрения лет на двести по нашему посюстороннему летоисчислению, считая только яблоки в настоящем, положим, это будет случайный выбор. А осталось, напомню тебе. ещё одно место или разные, но не по твоему выбору. Это-то будет теперь остатку вместо пустоты, от чего он в итоге и свихнётся сходным образом. Ибо такое созерцание на самом деле вовсе не его чувство, которым не от его ума будет происходить насыщение. Конфликт в длительности здесь будет неминуемо разрушительным для остатка, в которым мы пока видим только наш ум. Но ещё быстрее он развалится на составные восприятия в случае следования зрения за мыслью. Ведь такое возвращение к тотальному образному мышлению, разрушит его принцип схематического понимания за счёт языка и полупустых определений - связанных смыслами конструкций из него, которые как раз и возникают в том числе из-за ограничений возможностей нашего принципиального восприятия. Следовательно, обе возможности очевидно нелепы, вынуждают нас неминуемо в обоих случаях дополнять их некими ограничениями - строить новое тело. Что и немудрено, ведь и эти чувства и производные от них понятия ума находят своё изначальное и единственное обоснования только лишь как способности восприятия мира нашего прижизненного тела или принципиального восприятия, а не в отдельности - в произвольных возможностях посмертного остатка. Потому-то всякая попытка втянуть их в этот остаток, вынуждает нас тащить туда и тело. По-моему, Солон, именно это неминуемое и вынужденное движение ума за пределы смерти и породило мысль о втором теле как нетленной тени, что бытует в царстве Гостелюбца после смерти. Тени, что является ничем иным, как телесным эквивалентом нашего остатка, в которой он может продолжать видеть, чувствовать и развиваться умственно. А это уже, друг мой, второй ответ на поставленный нами главный вопрос нашего посмертного существования Ведь ты же понимаешь, погубитель долгов афинских, что никто не может доподлинно обнаружить источник нашего принципиального восприятия, тогда как то представление ума, что мы именуем телом, само является предметом этого восприятия. И когда мы говорим "тело и его пять чувств", мы на самом деле имеем дело только с определением нашего ума, а не точно и предельно ясно показанным отношением. Тело есть лишь локализация нашего принципиального восприятия, но само по себе вовсе не может быть его единственным источником, что, правда, благодаря наличию слепых людей, оставляет проблему тела в теле. Потому утрата нашего тела вовсе ещё не означает и утрату самой возможности принципиального восприятия. Ведь это не Высшее, которое мыслилось вечно актуальным над-Я, потому должно быть в сознании помимо состояний тела, иначе какой в нём смысл для нашего дела?! Принципиальное же восприятие есть данность независимая от нас, произвола нашего ума, потому оно н называется таковым. А в силах ли ты, мудрец над девятью архонтами, дать нам с царём гарантии, что какой-либо иной данности подобного рода у нас не будет после смерти?! Которая также будет дана нам, как и настоящая, прижизненная. Что же до моего мнения о происхождении его, так с каких это пор генезис нашего понятия о какой-либо предметности позволяет нам судить о перспективах её возможного определения?! Не владея контекстом бытия, мы можем судить только о внутренней вменяемости наших понятий. Так что не будем кормить веру, Солон. Вот тут, как ты и требовал ранее, друг мой, я думаю наступило время поговорить уже более подробно о нашем белом кролике - остатке. Умирающие вместе с телом привычные нам пять чувств мы, кажется, можем смело отбросит сразу. Однако, если опять обратиться к зрению, то с огромной степенью достоверности можно указать: что хоть наши глаза и видят, но смотрит всегда только ум. Да знаю я, что ты, не верующий ни в сокрытое ни в всеобщее, мне здесь возразишь. Но ведь так же можно показать обратное. Ты ведь не можешь ни видеть, что без некого дублирования здесь никак не обойтись. Вот я поднимаю руку. Делаю это вовсе не из настоящих или будущих потребностей моего тела, а назло тебе и твоей мудрости. Пусть, следуя за этой твоей мудростью, я признаю что мой ум абсолютно пуст помимо тела. Но тогда выходит, что её поднимает на самом деле тело, а мои пустые измышления действительно пусты. Я есть тогда своего рода Актёр наоборот, которого играют роли. Ты ведь не можешь не понимать, что истинная природа нашего ума есть свобода. И хотя все его понятия производны и зависимы от общества. тем не менее сам по себе он словно существует вне его; всё что есть в понятиях нашего ума - есть в обществе, кроме самого ума. В противном случае нас попросту не существует. Что конечно может быть, но, повторяю, не будем кормить веру, Солон. Итак, как я тебе уже писал ранее, наше внутреннее восприятие, главное составляющее коего является прежде всего наш ум, представляет собой своего рода условную колесницу времени, якорем которой - настоящим - является то принципиальное восприятие. что мы именуем телом или верней локализованными в нём пяти основными чувствами. В свою очередь сам ум возможно разделить по этому же принципу: с одной стороны - довольно сложная структура как взаимосвязанных так и нет, не осознаваемых никогда нами конкретно в массе своей понятий, непосредственно достигнутых в рамках индивидуального опыта или общества его человека; с другой - актуальное настоящее этого ума или сознание, которое бытует в своём целом, словно единственный житель собственного города. Эта актуальность не есть пока Высшее или чистый наблюдатель, поскольку она всегда является наполненным каким-либо конкретным мысленным на что-то направленным состоянием. Высшее же есть только предполагаемый источник единства над ним, как отвлечённое от конкретики повседневности определение, которая и так само-ощущается нами в этой самой конкретности, при чём вовсе не как какое-то понятие, а как факт или просто явление. Если же судить без Высшего - над-индивидуального единства, то наше внутреннее восприятие мыслится состоящим из отдельных, не связанных между собою повторяющихся блоков сознания. "Я" же есть только один из таких блоков, повторение которых возможно на самом деле и есть жизнь. При этом каждый из этих повторяющихся блоков связан с прочими средствами или понятиями самого этого ума. То есть: где это единство связано определенным начальным понятие, как, например, понятие человеческого рода над понятием конкретного человека - оно есть; где это едино-образующее понятие отсутствует, как в случаях двух частных несвязанных областей или двух противоречивых общих определений - оно слабо или отсутствует вовсе. Всё это возможно сравнить с городом,Солон, на центральной площади которого располагаются власти - наши общие определения или понятия усвоенных данным индивидуальным умом, которые связывают весь город воедино. Есть же у этого города так же и периферия, где живут люди-мысли не относящиеся напрямую к властям, а скорее живущие там по праву рождения, занимающиеся своими делами. Однако и они тоже подлежат властям, поскольку всякая власть это общее, от которого она делегирует своё единство, хотя и среди неё идёт своя борьба пустомыслов. Наш ум, Солон, постоянно стремится к такому единству - стремиться заключить в себе весь мир, а не распадается на частности, как то требует всё богатство чувственного восприятия. И делает он это посредством того самого повторения, которое возможно и есть жизнь. Ибо тот внешний круг ума - слой конкретных фактических определений, может быть заявлен только и строго в рамках общих определений; видит глаз - смотрит ум. Всё это происходит скорее всего потому, что сфера фактического в этом смысле ничем не обязана всякому конкретному принципиальному восприятию без обобщения её внутренним восприятием ума. Факты слишком конкретны в своём почти неограниченном многообразии, чем это позволяет охватить наше принципиальное восприятие. Потому-то наше внутреннее восприятие или ум вынужден связывать их пустым или полупустым образом; я не могу знать всех людей в мире, Солон, но я могу вынести общее понятие человека, с помощью которого, наполняя его характерами за счёт своего жизненного опыта общения с другими людьми, судить обо всех людях вообще. Вот это наполнение есть связь, как средства, с помощью которых наши власти в воображаемом городе правят этим городом людей мыслей, посредством из этих же мыслей-людей. И эта связь и есть истина повторения, что всегда произвольна в рамках нашего индивидуального ума. Я подчёркиваю это, Солон. Многие люди верят в Богов, считая их фактом своего личного опыта, но каждый из них даже не осознаёт, сколь его вера отлична, ибо не может осознать всё богатство своих же на её счёт определений - внутренней окружности в том самом колесе повозки окольцованного им актуального ума. Они могут конечно осознать несоответствие своих верований, если проведут долгую и искреннею на её счёт беседу. Но как они сделают это - постепенно осмыслят все свои определения? Отнюдь нет! Вот для этого у нас имеется наша чувственно-эмоциональная сфера, одним из главных приобретений которой является та самая вера. Ибо её действительная активность есть всегда индивидуальная зависимость от того - во что. Она есть своего рода боль для нашего ума, когда мы чувствуем посредством неё, что теряем свои индивидуальные определения, застигнутые атакой чужих понятий - она вынуждает нас укреплять свои. Всё это конечно банально, но ты должен понять, мудрец мой любезный, что ум наш довольно-таки и не менее сильное образование реальности, чем принципиальное восприятие, и оно ещё выбивает из него для себя свои чувства или эмоции. Где эти-то обитают? Даже сейчас, когда я пишу тебе это письмо, я полагаюсь больше на эти внутренние чувства и эмоции, чем определения полученные в результате наших с царём бесед. Последние так вообще длятся часами, разве я всё запомню?! Поэтому я искренне считаю, Солон, что наши внутренние чувства или эмоции - хотя кто их разберёт, что они есть на самом деле и как именуются правильно - не являются лишь сопутствующему нашему индивидуальному уму данностью, а оказываются альтернативным его производным состоянием, как словно они были бы вживлены конкретно в этот конкретный ум. Где они есть своего рода агенты единства его понятий, благодаря которым он не рассыпается на ряд альтернативных состояний, а стремится к собственному полному определению. В этом смысле мы являемся подлинной истиной нашей реальности как индивиды её составляющие, ум которых испытывает боль или радость от ново-осмысливаемых понятий, подобно тому, как тело испытывает боль или наслаждение от различного рода прикосновений. Всё это в итоге подводит нас к новому пониманию остатка, который уже не есть теперь в наших глазах только голый ум, а является умом связанным со своим собственным чувственным миром, как производным от него. Который не просто был допущен нами ради каких-то спекулятивных относительно нашей темы целей, а потому что без него наш индивидуальный ум просто не сможет существовать как таковой. Ведь они задают направления его постоянного движения для его актуальности по его бессознательному общему контексту, без которых его актуальность-сейчас не могла бы всей своей этой добытой массой - индивидуальным обществом оперировать. Мыслить это значит бродить по городу построенных или повторённых когда-то нами зданий и тотчас же укреплять или перестраивать те из них, возле которых мы сейчас оказываемся, а наши внутренние чувства или эмоции это своего рода транспортные средства между всеми главными зданиями этого города. Это есть колесо нашего внутреннего восприятия. Оно постоянно вращается, роли без актёра связываются между собою снова и снова, переоценивая и дополняя себя и из внешнего восприятия. Это есть подлинные Мы, а не Я актуальности, которая есть лишь весьма и весьма малая часть нас самих, но за то решающая. Вполне возможно! И ты всерьёз продолжаешь считать, что с утратой принципиального восприятия всё это должно потеряться?! Так по крайней мере может не быть, Солон. Наш ум един и связан своими чувствами, иначе он не мог бы мыслить свободно, слепо следуя за принципиальным восприятием. А если бы он не ощущал своего единства, то ему неоткуда было бы брать свои определения, кроме как из сейчас чувственного восприятия. Эта возможность определения нашего остатка конечно ещё не константа - несомненное определение, которые мы с царём попытались получить, подвергнув все выводы эти из наших с ним бесед тотальному сомнению. Естественно, что в итоге мы пришли к тому с чего начали: к пространству-времени-наблюдателю; к принципиальному и непринципиальному или внутреннему восприятию нашего ума, когда несомненные факты первого, исчезают в сомнительных определениях второго, включая и наше тело как частное определение самого этого восприятия. А это вовсе не константы - а наша исходная данность, как две стороны одной монеты, которая и так не может быть никем оспорена. Оспаривается же как это ни парадоксально всегда их связь, которая есть ничто иное как в полном смысле этого слова наша действительность. Сам посуди, Солон, если мы пойдём в сторону принципиального восприятия,то в итоге мы придём к неизменному миру истинного, всё дальше отодвигая от него наши чувственные возможности, за подкладкой которых лежит упомянутая связь - наше внутреннее восприятие. В итоге мы придём к миру истины самой по себе, которая вообще будет отринутой ото всех наших чувств, как вещь, которую никто и никогда не видел и не увидит. Если же мы пойдём в обратную сторону, то в итоге окажемся умом не могущем себя обосновать - умом, у которого вообще нет фактов. Потому оба рода восприятия и кажутся неотъемлемыми состояниями одной действительности. Потому-то утрата тела как кажущегося источника принципиального восприятия, на деле может оказаться лишь утратой нашей действительности, что вовсе не значит ещё потерю всякой возможности таковой. Возможно тогда нас ждёт иная действительность - мир иной, где так же будет своё разделение восприятий. А поскольку принцип нашей действительности есть результат связи двух этих восприятии, следующая посмертная действительность может быть прямым следствием этой связи индивидуального остатка. Что значит: таких действительностей много и остаток сам собой, своей полной мерой выбирает в какую из них он попадёт, с которой сойдётся. Вполне возможно! Это можно мыслить как своего рода брак к с любимой женщиной со всеми вытекающими... Тогда, Солон, вера уже может быть действительным для нас истинным понятием как своего рода транспортным средством между жизнями в различных мирах. Наш же мир или общество может оказаться в таком случае лишь одним из начальных - где рождаются остатки. Главное, чтобы они не погубили себя своей мудростью по-пути. Ну и наконец, о Высшем. Мы всё думали с царём, как возможно визуализировать для нашего ума его помимо простой числовой перспективы. Оказалось довольно легко - с помощью того же, в чём находят свой универсализм и числа: ничто как полной, отрицающей всякое существование пустоты, а не относительной пустоты от чего-то там. Главным здесь является то, что данное понятие есть единственное, которое есть у нас, что полностью соответствует, тождественно своему предмету. Нет некого ничто, которое находилось где бы то ни было в отличие от нашего понятия, как это может быть с любой предметностью, попавшей в поле зрение нашего ума и ставшей таким образом добычей для его возможных определений, с их возможной перспективой фактического обнаружения. Также это понятие можно считать изначально доказанным, прежде всех доказательств, так как именно за счёт него отрицается всякое положительное определение, то есть само бытие. И если относительно внешнего мира, в котором ничто абсолютно точно есть, которое, правда, ничего не ничтожит, ни в каких противоположностях не становится, абсолютно не реактивно и потому им спокойно можно пренебречь, то относительно нашего ума оно придаёт последнему феноменальную, почти чудесную реактивность. Это возможно понять на примере созерцания в том числе и своего отражения в пруду при свете Луны. А теперь представь, Солон, что тот мир, который ты видишь в отражении, настоящий, тогда как ты и твой мир - лишь его отражение в ничто, поскольку само это отражение обеспечивается целиком средствами настоящего мира. Но именно благодаря этому ничто, которого нет, ты можешь видеть самого себя со стороны, которой на самом деле нет. Ибо ничто это Высшее, несомненный предел, от которого наш ум возвышается как и от предметности или фактов принципиального восприятия, так и своих собственных определений. Делает это посредством языка, давая имена этой связующей пустоте ничто. Когда это факт восприятия, например, яблоко, мы имеем прецедент непосредственного понимания этого имени, пусть оно сейчас как факт и не перед нашими чувствами. Когда же это сложное, не элементарное определение, пусть его пример сейчас у нас перед глазами: государство, война, человечество, такое понимание мы считаем опосредствованным, так как с помощью термина тут связываются не факты принципиального восприятия, а уже устоявшиеся элементарные понятия. Однако при всём при этом наш ум мылит вовсе не словами и не образами в их непосредственном или опосредствованном понимании, а их связанными схемами, словами же он только маркирует эти схемы. Когда мы слышим некое предложение, которое находится в сфере нашего понимания, мы усваиваем его мгновенно, и только за тем, если в том есть надобность, например, для осмысления на предмет ответа, переводим его в рамки вариативных возможностей нашего языка, из которого мы затем извлекаем слова таким же схематическим способом. Это происходит прежде всего потому, что разрешение нашего актуального или сознательного ума слишком мало, как и в случае с воображением - только нашими пространством-временем, чтобы вместить в себя всю цепочку опосредствованных к непосредственным пониманиям, когда даже и предметов нет перед глазами. Именно поэтому предложение, которое может быть отображено в понятиях данного индивидуального ума, будет им понято практически сразу и помимо ясного и подробного рассмотрения его актуальным умом, то есть описанию его содержания средствами нашего языка в понимании. Такой экономный схематический способ обращения нашего ума со своими понятиями мы называем первым применением или способом мышления, которое целиком основывается на ничто - связующей пустоте, своего рода червоточины Высшего в глубине нашего ума, облегающей все его понятия. Мыслить в этом смысле значит на грани бессознательного оперировать связанной со словом или образом пустотой, что приводит нас неминуемо к фундаментальности противоречия, лежащему в основе всякого индивидуального ума. Это легко проверить, подвергнув ряду преобразований такие примитивные, но наиважнейшие для нас уже тут начальные понятия пространства-времени как протяжённости и длительности от наблюдателя. Если убрать у них возможность всякого определения, то мы получим чистое ничто, как своего рода "истинное" определение Высшего нашего ума. Если же обратно проводить из этого ничто связь с определённостью, то мы получим те самые искомые противоречия как отрицательные понятия бесконечности-вечности, которые невозможно осмыслить помимо постоянно увеличивающийся или уменьшающийся неопределённости. А если напротив - пытаться осмыслить их с позиции определённости, то это приведёт к ещё более очевидным противоречиям, явным в таких противоречивых выражениях как "отсюда и до бесконечности" и "рождены, что бы жить вечно". Ведь если и то и другое начально, то значит оно не бесконечно, а лишь непрерывно изменяется в данный момент неопределённости. Где данный момент есть опять-таки наблюдатель, убрав которого мы снова придём к чистому ничто, которое имели в первом преобразовании. Ещё проще показать этот процесс рефлексии можно попытавшись провести обычное элементарное понимание ничто. В результате этого мысленного опыта, мы получим как бы некий отскок сознания обратно к себе, что и составляет существо рефлексии как обратимого процесса, как своего рода универсального эквивалента над всякой определённостью - связующего все наши понятия ничто, которое уже будучи соотнесена с конкретными понятиями, даёт эффект продемонстрированный выше в наших обращениях. А теперь вернёмся к пониманию, Солон, где схема есть первый способ нашего ума оперировать понятиями, то есть понимать их. Именно потому, что это наши понятия понимаются только средствами нашего индивидуального ума, то и схема их употребления полагается целиком только в его рамках. В этом смысле упомянутое нами истинное понятие о мире есть ни что иное, Солон, как исчерпывающие, полностью и абсолютно внутри и во вне фактически обоснованное определение, которое потому и называется исчерпывающе истинным. И будь мы частью некого божественного ума, мы могли бы претендовать на такое понятие. Но поскольку мы только люди, то обладаем как ограниченной чувственностью, не позволяющий нам наблюдать весь ряд явлений от их действительного начала, так и ограниченной ёмкостью актуального или сознательного ума, не позволяющей нам сознательно сейчас проверить доступные для того определения на их внутреннюю и относительную вменяемость, емкость их терминов, тогда как только так и затем они могут быть проверены. Бессознательное ведь есть только склад, не реактивное состояние ума, решает же всё всегда только актуальный ум, который только есть жизнь, но, правда, быстро забывает то, что решил когда-то благодаря той самой малой своей ёмкости. Схематическое же применение мышление вообще не заботится ни а какой внутренней вменяемости понятий своего индивидуального ума, так как является лишь элементарным его механизмом, не озабоченным никакими там теоретическими мотивациями; что есть, то и выдаёт. Потому такой процесс не может быть вполне адекватным не только для задач познания, но даже и простого общения, если мы, конечно, хотим понимать друг друга. Именно из необходимости правильного общения, наш и ум и нашёл своё второе применение - диалектическое. Вот прочитал ты эти письма, Солон, тем самым, где-то согласившись, где-то нет, переведя их на язык своих определений, то есть понял. Тем самым так или иначе ты получил схематику моих определений в глубине твоего ума. Поздравляю, наивный ты человек, от меня так просто не избавиться, ибо теперь я стал неотъемлемой частью твоего мыслительного процесса, по соответствию конечно. То что мы полагаем за внутренний монолог своего направленного на что-то от ничто ума, на самом деле вовсе не монолог, который лишь маркируется таковым терминологически. Схема как первое применение не даёт никакого движения, кроме от ничто через слово к элементарному пониманию, что для постоянной мобильности ума маловато, тогда как диалектика принятых от общества возможных как альтернативных и противоречивых определений являет собой его истинную движущую силу. Внутри нашего индивидуального ума вовсе не одна личность, а много, и они не уживаются друг с другом, а постоянно воюют за единоличное овладение актуальном умом или за сознание или, если угодно, за жизнь. Это и есть настоящая движущая сила нашего ума, внутреннюю активность которого мы обычно именуем мыслительным процессом, уже в рамках которого мы затем вырабатываем какие-то свои конкретные методы и уравнения. Если уже говорить в целом о природе нашего ума с позиции отвлечённых терминах, то он представляет собой ограниченный ряд неполных теоретических состояний или возможностей, некоторые конкретные понятия в коих, вполне естественно, относятся друг к другу противоречивым образом, связанных единым состоянием актуального ума или сознания, где все эти возможности тем не менее не могут быть представлены одновременно, порождая вместо этого последовательное движение ума, одним из прямых следствий коего, с концентрацией направленной на достаточную вменяемость, является так называемое дискурсивное мышление. Ничего не поделаешь, Солон, мы научились более или менее последовательно и вменяемо мыслить только тогда, когда стали перенимать образы мышления врагов своих внутрь своего ума, тем самым сделав его ещё более противоречивым. Наша личность имеет советскую подкладку, которую не может реализовать в малой мере актуального ума, отчего, чтобы не потеряться в самом себе, последний вынужден прибегать к этим двум способам мышления включая и чувственно-эмоциональную сферу, из которой он выбивает свои связующие коррективы, с которыми он соотносит ключевые элементы своей натуры. Ведь что такое, к примеру вера, как не связанные с умом острые чувства симпатии или антипатии, помогающие ему в новизне относится к обретаемым понятиям с позиции его индивидуальных предпочтений, где уже имеются свои взгляды на всё на свете. Поэтому ни а какой гармонии между двумя этими состояниями нашего ума речи идти не может, как между господином и рабом, пока раб ему не перережет глотку разумеется. Ибо сам по себе актуальный ум не может быть в ничто, хотя такое состояние общего ума и наличествует, как своего рода некий не осознаваемый по себе переход, но не от предыдущего, которое вспоминается после этого перехода, где имеет место своего рода скачёк сознания. Актуальный же ум в полном смысле этого слова всегда имеет подле своего ничто некую определённость. Эта в данный момент есть его имманентное содержание, посредством которого осуществляется направленная от него схематика мышления, что ведь быть не может от ничто. Скачок же есть смена имманентного содержания, если не восполнять которое новизной или повторением, наш актуальный ум умрёт. Вполне возможно. Весь наш ум, если он действительно связан пустотой, таким образом есть противоречие или ошибка, которая вновь и вновь стремится себя разрешить. И это вовсе не есть наш недостаток, а способ выживания пред новизной жизни. Ты только представь, Солон, что вот появилась колесница, способная мыслить вдруг, и притом обязательно всегда вменяемо. Достаточно только из новизны прийти к ней чему-то невменяемому, как эта колесница тотчас же закончит со своим мышлением. Вот тебе и истинное понятие о мире! Не убывай, мудрец афинский".
Письмо седьмое Клеобул - Солону "Услышав последние новости о делах твоих, я искренне в очередной раз порадовался своему умению выбирать друзей. Приветствую тебя, великий средь людей! Ведь только такого склада человек может отказаться от тирании, когда её ему сулит народ. Ты прав абсолютно, друг мой, что не только не пошёл на преступление, но и активно противился ему в том числе и в отношении своего родственника Писистрата. И это несмотря на то, что я считал и продолжаю считать царей лучшими из людей. Но только потому, что они равнодушны ко многому, за что другие убивают, а также по неволи вынуждены заботься о народе. Не смотря на это всякое стремление к безраздельной власти, неважно какими возможными благами оно оберегается, есть преступное намерение. Ибо за тогой его скрывается всегда только страстное желание ровно такого же как мы человека к руководству нашими судьбами, которое на самом деле положено только Богам. Только вот необходимость... И как я к своему удивлению недавно узнал: ты теперь ещё и сумасшедший мудрец. Какая ирония! Наверное потому я не получил от тебя ответа на предыдущее письмо, на что посылаю тебе это. Царь обещал разослать скороходов по всем возможным путям твоего следования - по методу нашего поиска посмертной участи остатка, мы найдём тебя. О нём я и продолжу писать. Ум и связывающие его чувства таким образом есть предполагаемый остаток избавленный от своего принципиального восприятия локализованного в теле. Сам по себе, в своём внутреннем мире, он скорее всего безвозмездно для своей целостности существовать не сможет. Этот мир слишком беден по сравнению с принципиальном восприятием - в нём нет полноценного общества, из которого этот остаток произрастал. Следовательно, ему требуется новое принципиальное восприятие или тело. И оно легко может быть допущено, как следующая данность, точно как данность, которой мы владели при жизни, но только иная. Эта иная данность может быть предложена даже в рамках его утраченного тела, если предположить, что всё наше время уже обеспечено принципиально. Это можно понять на примере некого якобы переписывания или движения сухой кисти по уже написанной картине. Наша жизнь и есть это движение - данный момент наблюдателя, тогда как картина - пространство-время в реализованном состоянии уже существует в целостности своих моментов, а не только в сейчас, данном моменте, когда прошлого уже нет нигде, а будущее ещё не наступило из ничто, которое тут так и не сыграло в Высшее. Правда в такой возможности вся свобода нашей жизни становится иллюзией, зато мы можем наслаждаться её вечным, в том числе и выборочным повторением. Пока не свихнёмся, разумеется. Ведь в таком случае, если остаток будет думать свободно, от вечного созерцания одно и того же, пусть даже своего, ему трудно будет не свихнуться. Если же предположить, что в этой временной петле он не будет думать свободно, тогда окажется он равен себе и живёт одну жизнь как вечность по незамечаемому им кругу. Но я надеюсь, Солон, что Боги не такие лиходеи, чтобы нас вечно гонять по одной жизни без остатка. Следовательно, если продолжать мыслить вменяемо, то на достаётся только предполагать мир иной, где этот остаток возможен в развитие. Это как ребёнок, Солон, который должен вырасти, проложив свои детские мысли и воспоминания во взрослую жизнь. Это и есть последовательность, когда повторение, что есть основа жизни, становится чем-то иным, более сложным и развитым. Потому предположение прямой зависимости посмертной участи остатка от его содержания, нам с царём вовсе не показалось обусловленным только чисто спекулятивным намерением, что уже само собой предполагает наличие множественных возможностей этой по-смертности или, попросту говоря, множественность иных миров со своей истинностью для разного рода посмертных остатков. Ибо только в нашем мире все мы люди, поскольку обладаем типичным принципиальным восприятием, тогда как внутри себя мы порой резко отличаемся по тому, куда направляем свои помыслы - где и как мечтаем жить дальше. Хотя всё это также есть лишь только возможность - иной мир может оказаться как и этот одним для всех, с одним принципиальным восприятием. Так может оказаться в случае, если мы признаем ещё прижизненное наличие в нас нового тела иного мира. Правда в этом случае нам нужно ещё найти его там же, а эта задача, как кажется нам, должна быть под силу уже фактически. Наш ум и его чувства не могут быть основой такого тела, поскольку является альтернативным принципиальному восприятию миром в мире, вся истины да и само существование которого имеют источником тело как безусловный факт данного восприятия. Вместе с тем, если бы в нас было второе тело с каким-либо иным принципиальным восприятием, мы должны были бы испытывать это восприятие при жизни как нечто обыденное, легко покидать первое тело, обретаясь во-втором. И хотя в суете жизни мы вполне легко можем отвлекаться от нашего тело, но только в покои нашего внутреннего восприятия, словно мыслящего о чём-то пусть и телесном, но без обеспечения принципиальным восприятием или телом, произвольно как кажется и самодостаточно, но только пока у нас есть куда вернуться - есть тело. Обеспечить же второе тело только за счёт ресурсов индивидуального ума не представляется возможным, ведь мы даже единственное тело своё не можем содержать умышленно, наоборот - это оно нас содержит. Не зная его точных определений, представляя его не как простой факт самовосприятия, а как уже определённый предмет-понятие, мы тем самым делаем его заложником произвола нашего противоречивого ума. А если второе тело - мысль, тогда как нам временами не забыть о собственных пятках?! Хотя ещё мы можем здесь предположить, что второе тело не активно в восприятии за ширмой первого, как своего рода тело-посредник, которое и работает и отключается на сон вместе с первым, что хоть и возможно, но кажется несколько наивным. Здесь, я полагаю, Солон, нам следует уже говорить о вероятностях каждой из этих возможностей, где нам видится более вменяемым то, что скорее это второе тело не находится в нас при жизни, а придаётся только впоследствии, когда осуществляется переход остатка. Как осуществляется он и при жизни, когда внутреннее восприятие следует за обществом принципиального. Ведь мы не знаем на самом деле, чем собирается наше живое тело в каждый момент по росту: какому общему или множеству подлежат его части, чем управляются и насколько они меняются по себе и почему остаются этими же? Поэтому я и определяю тело более лишь представлением нашего ума. Мы не можем управлять ни этой сборкой во времени, ни самой формой нашего тела, но можем управлять его состоянием в обществе, так называемой малой, что зависит только от нас, судьбой, и только потому, что именно для этого наше тело и было создано. Если бы это было не так, то мы бы и пальцем не могли пошевелить по собственной воли, да и самой воли этой у нас как таковой не было бы. Кстати о воли: она тоже есть подкрепляющее намерение ума чувство сродни вере, только в отличие от неё декларирует стремление лишь части нашего советского ума возобладать над прочими его состояниями, являясь в основе своей тем, от чего ты отказался - тиранией. Поэтому воля нашего устремления часто довольно слаба, ибо остальные-мы пока против. Таким образом, что до второго тела, то лучше его мыслить следующим по времени за смертью состоянием, чем до времени имеющимся фактом без подтверждения, хотя ты можешь располагать по-своему. Главнее здесь стоит вопрос о связи уже остатка с последующим принципиальным восприятием. Имеется ли она или нет? И где эту связь можно обнаружить, если она всё же имеется. Сначала положим отсутствие этой связи, когда все остатки, исключая полубогов, попадают в один мир - на остров Аида-гостелюбца, где бродят в виде бесплотных теней до скончания времен. Во-первых: если они всё-таки бродят, то значит имеют ножки, то есть вовсе не бесплотны. Во-вторых: если они знают друг о друге и о том, где находятся, значит имеют возможность видеть и осознавать себя, а иначе это не остатки. Здесь конечно можно допустить, что эта тень менее плотна, чем наше прижизненное тело, и невидима для живущих, но вот чего нельзя вместе с тем допустить, что она так же невидима и бесплотна для других теней, как и места, где эти тени проживают. Следовательно: царство Гостелюбца и есть искомый иной мир. Следовательно новый вопрос: что делать царю Эолу в этом мире незримым и большим, чем всё ему прижизненное, где также бытуют и другие цари Фессалии с гораздо большим, уже убывшем отсюда населением, малую часть которого к тому же ещё сам Эол туда и отправил? Бессмысленно воевать за истинную Фессалию или страдать от упрёков, если там уже одолело народовластие?! Иной мир неминуемо предполагает иные отношения, если уж там собираются все остатки. Продолжение их жизни в таком мире может быть довольно неожиданным для них, если к тому же ещё учесть так называемый суд Богов, которым грозят египтяне. Вопрос только каковы законы этого суда, о которых мир человеческий не знает, но благодаря которым определяются жизненные перспективы в этом загробном мире для всякого остатка. Если законы эти человеческие, основанные на простой обратимости: не делай другому того, чего не желаешь, что бы сделали тебе - это одно; если эти законы основываются на некоторых неизвестных нам чисто божественных задачах - совсем другое. А возможно там и вовсе беззаконие, ничем не регулирующее посмертную участь, точно как здесь, где каждое общество стремится принимать свои законы умышленно. Это не касается разумеется законов посмертной природы, которая как и наша строго принципиальна. Честно тебе признаюсь здесь, Солон, что мне трудно представить такой единый мир, где затрамбовано всё умершее человечество в новом принципиальном восприятии, да ещё в некотором подобии вечности. Действительно, это скорее всего довольно ужасный мир, где убиенные сожительствуют со своими убийцами, рабы со своими господами, а покорённые народы со своими в постелях умершими поработителями. Похоже в этом мире все воюют друг с другом или по крайней мере находятся в крайне неприязненных друг к другу отношениях. Это если, конечно, Богов-палачей не поставить над ними. Надо же как-то и тем и этим развлекаться, особенно если в мире ином нет ни боли ни смерти, что вообще-то взаимосвязаны; они наверное их там изобретают. Есть там наряду с мучителями вероятно и свои благодетели и спасители; надо как-то пытаться жить, когда все уже умерли. Есть непременно и пустоты, которые вовсе забылись от жизни; эти уж точно не живут. Тут ты сам понимаешь, Солон, ввиду ограниченности нашей настоящей жизни, мы не можем вменяемо представить её неограниченное или безвозмездное к смерти состояние и не покинуть пределы этой вменяемости. Поэтому вечность как ничем неограниченное бессмертие в этом смысле есть довольно малопривлекательное допущение. Легче мыслить по-смертность в виде множества возможностей-миров, пребывание в которых для остатка ограничено по времени: пожил - помер - остаток отправился в мир дальнейшего проживания. Последнее уже мыслится скорее в связи хотя возможно и без неё, как своего рода некая попытка устроителей вырасти новое самодостаточное существо. Но если все-таки нет связи, то рост этот менее прогрессивен в индивидуальном смысле, чем в наличии её, но зато более основателен в качестве. Ведь если эти новые миры для остатка не связаны с его содержанием, он не будет способен развивать в них только свои качества, но приобретёт наряду с ними и иные, рискуя при этом потерять свою изначальную индивидуальность. При условии, конечно, что эти миры будут столь же богаты по содержанию и универсальны как наш. Если же всё-таки связь допустить, то остаток из таких миров будет более индивидуальным, но менее универсальным, потому что будет жить в соответствующих своим наклонностям мирах. Однако лучше всего этого было бы дать возможность остатку создавать свои миры для собственного развития. Но как же возможно нам получить такую без всякого преувеличения божественную способность? Ведь очевидно из нашей короткой жизни, что никакой отдельный человек, не принадлежа он хоть однажды к какому-то обществу, не мог бы в итоге ни мыслить, ни говорить. Ибо общество потому и называется таковым, что предполагает связь индивидуумов его наполняющих. Эта связь есть есть наше принципиальное восприятие или общий мир в котором мы живём, хотя, конечно, при этом мы вовсе можем не являться причиной его возникновения. Вместе с тем живя в нём, мы всегда стараемся находить своё подобие - стремимся выбирать сообщников по себе. Это есть зримое подтверждение спутанности внутренних восприятий. Возможно эта спутанность - не Боги - сотворили все миры включая и наш. Возможно Боги сотворили только принцип ради восприятий, тогда как те, кто сотворил наш мир, уже давно в нём не живут - умерли для него, а возможно даже никогда и не жили. Одному остатку невозможно сотворить свой мир для себя, но множеству в рамках данной возможности вполне. То есть, когда мы умираем, мы попадаем в найденный нами или сотворённый множеством нас мир или общество подобных нам внутренне индивидуумов, связанных принципом нового тела, устроенного таковым благодаря божественным законам принципиального следования, и уже существуем в нём и развиваем его совершенно самостоятельно. Притом здесь следует непременно подчеркнуть, что выбор этот нового мира осуществляется не нашим актуальным сознанием, а всем остатком - полным нашим внутренним восприятием. Ибо наш актуальный ум - лишь миг настоящего момента в собственном обществе внутреннего восприятия, что хоть и един с ним в чувствах полного ума, но, как и в случае с волей, всегда узурпирует его благодаря главенству имманентного содержания, в котором и через которое уже осуществляется связь с обществом принципиального восприятия, откуда к нему приходит новизна. Это новое, привходящее из вне каждый раз ускользающее мгновение настоящего существования, жизни в обществе, есть основа всякого его восприятия, где он словно существует в мгновении со всем остальным миром, всякий раз поддаваясь его давлению. В суете нашей жизни мы порой увлекаемся этим всегда единственным мигом доставшейся нам актуальности, что порой искренне считаем что она и есть подлинные все мы - всё наше внутреннее восприятие. А те ситуации, в которые так погружает нас течение жизни, вынуждают нас схематически принимать скорые и подчас не свои а навязанные решения, вовсе не протаскивая последовательно их через соответствующие им устроения нашего ума - не понимая их во всех отношениях, для которого у нашего ума просто может не хватать средств, осмысляя их лишь поверхностно. Благодаря же наличию у нас ещё чувственного усиления ума, большинство наших решений куда повернуть на пути жизни есть результат вовсе не осмысленного выбора, для которого подчас у нас просто нет времен; чувства ведь эти сами по себе не мыслят, а лишь прикрепляются к определённым умонастроениям, являясь таким образом довольно грубыми средствами нашей ориентации в новизне. Потому эти чувственно-эмоциональной особенности перебивает часто высшие применения нашего мышления, коем они не только помогают, но подчас даже и противостоят. Ведь чувственно-эмоциональная конъюнктура есть вполне альтернативное схематики и диалектики средство давления на наш актуальный ум, который в силу этой своей внутренней противоречивости подчас не может убыстрить свой выбор за счёт своих внутренних тонущих в нерешительности чувств, вынужден делать свой выбор спонтанно. Вот этот я и называю давлением новизны, когда нечто новое входит в нас и если укрепляется достаточно. И это не есть какая-либо ошибка наших создателей, а основа для нашего роста как и развития уже посмертного остатка. Иное дело когда вес этой новизны превысит разрешающие возможности самого остатка, как в том примере, когда ум старика прямо соприкоснётся с умом юнца - ум последнего несомненно будет уничтожен. Вот представь, Солон, умирает на кресте позора презренный разбойник, мечтая попасть в мир, где никогда не было разбоя. Если же какой-то вредитель его туда всё-таки допустит, то миру этому тотчас же придёт конец, ибо разбой там отныне будет. Либо в этом мире появится одним несмышлёным младенцем больше. Ведь поскольку разбойничий остаток и мир без разбоя несовместимы, допускающему, дабы сохранить его, придётся очистить или попросту говоря убить остаток разбойника, иначе такой мир без разбоя станет как и наш - миром общего пользования. Мы являемся множеством, Солон, как изнутри так и снаружи, при чём конкретным множеством, которое естественно требует соответствующего себе окружения, без которого оно-мы-я просто не можем существовать, хотя и можем жить, как живут едва родившиеся младенцы или впавшие в маразм старики. А как остаток последних? Вот уж ещё проблема: не доживать до глубокой старости. Мы по-моему с царём о ней не говорили - здесь явная заслуга письма. Если оно найдёт тебя, непременно напиши мне ответ; я уже успел соскучиться по твоим строгим замечаниям. Не страдай сильно по Афинам, могло ведь закончиться всё гораздо хуже. Сволочь всегда упускает мудрость, предпочитая нам сладкоречивых на посулы лжецов адвокатов, которые к тому же ещё смеют нагло именовать себя нами. Не унывай! А если желаешь, то приезжай к нам, в Фессалию, и мы вместе примемся загодя странствовать по острову Аида-Гостелюбца".
Письмо восьмое
Клеобул-Солону. "Я рад снова отвечать тебе, Солон, к чему спешу, едва получив твой ответ на последнее моё письмо. Время течёт стремительно, потому я страшусь потерять моего драгоценного собеседника как раз по причин основной темы наших с ним бесед, а вместе с этим и утратить уже ставшим столь привычным для меня гостеприимство фессалийцев; никому, кроме царя, я там по-настоящему ненужен. Итак, в прошлом письме я застрял на стариках и связи, между содержанием ума остатков и их посмертной участью. Стариков я оставлю Богам, а вот о связи скажу подробнее. Прежде всего стоит выяснить, где эта связь может обнаружиться в нас ещё при жизни. Ты же понимаешь, противник тирании, что я вовсе не склонен полагаться на всякие там тени и атманы, стараясь исходить из нашего прижизненного опыта. В предыдущих беседах мы отчасти выяснили, что основным содержанием нашего остатка может быть наш индивидуальный ум, ускоренный экономикой полубессознательного мышления вместе с собственными чувствами как своего рода самостоятельная сила. Он осмысливает свои знания, многое из них не понимая основательно, принимает в итоге всё как должное. Здесь я говорю не об истинном понятие о мире, которого у нас нет, и даже не об истинном понятии о наших отвлечениях, которое у нас есть, а о самом индивидуальном понимании. Последнее в жизненном потоке отталкивается от приобретённого, складирует его внутри себя, делая тем самым уже своим активом. Понять этот актив значит переосмыслить его в актуальности сознания в рамках многосложного жизненного опыта - что требует уже постоянной работы мыслителя, к которой, надо сказать, люди прибегают нечасто. Поэтому всякая индивидуальность, даже мы с тобой, Солон, есть ошибка, жизнью своей постигающая себя и искупающая. В этом смысле сама жизнь есть ошибка, но, как я думаю, вовсе не ошибка Богов, когда ошибочный мир существует ради безошибочного. Ведь такой мир безошибочных существ очень и очень беден по сравнению с нашим, так как те возможности индивидуумов, что есть ошибка, отсутствуют в нём. Стало быть совершенствование их до безошибочного состояния может относиться уже к нашей по-смертности, ибо в мире подлунном осуществить его вряд ли удастся. Не существовать же нам в самом деле постоянно в нашей ошибочности, что довольно мучительно! Но в этой ущербности ещё не обозрима сама искомая связь, а только её далёкая перспектива, тогда как первая может находиться только в природе нашего ума, отвлекаясь от его умения связывать свои понятия произвольно. И сколько бы глупа по мнению чужого ума каждая конкретная связь не была, если уж она всё-таки сумела закрепиться в этом уме основательно, она будет продолжать воевать за актуальность его сознания всё больше и даже вопреки здравому смыслу. Который есть приобретаемое в процессе жизни чувство осторожности нашего ума, отсекающее от него всё глупое, мнительное и безрассудное, каковым они видятся ему, вынесенные из опыта своей и чужой жизни. Наши мысли, словно самостоятельные живые существа, постоянно воюют друг с другом за право быть в сознание или актуальности единства нашего ума, чтобы развиваться в ней через это единство. Порой они даже делают это и помимо неё, решаясь самостоятельно под сознанием, словно почти с нулевой схемой, выдавая к суду единству только результат, который мы принимаем иногда за всякие там прозрения или интуитивные акты. Словно как будто бессознательное само по себе может решаться, хотя куда бы мы зашли с таким глупым предположением?! Индивидуальный ум есть только набор из бездумно усвоенных знаний, глупых и более или менее разумных определений, а актуальность его сознания есть возможность для каждого из них стать решающим для всего его живого существа. Отсюда видимо следует соответствующая стратификация понятий, незримо укладывающаяся внутри всякого ума в иерархию определений, пожирающих и утилизирующих в себе всякую новизну, если осилят конечно. При этом вовсе не обязательно, что на вершине этой иерархии ума стоят всегда наиболее общие понятия, которые решают собой всю жизненную канву его обладателя. Может статься, что человеком всю жизнь руководит какое-нибудь мелкое устремление. Но всё равно, если найдётся такой человек, который своей изысканной новизной примется разрушать эти устоявшиеся состояния умов всякой сволочи, приводя их тем самым к внутреннему краху, то своей смертью умереть ему скорее всего не дадут. Наша жизнь в этом смысле есть лишь частный случай нашего ума, потому я полагаю, Солон, что мы, люди, если проявим достаточную стойкость, можем стать самодостаточными владыками; не претерпевать свою по-смертность, а выбирать и обустраивать её, подобно нашим героям, подвигами своими заслужившим Олимп. Ровно как и здесь, в нашем смертном мире, трудами своими мы заслуживаем себе подобающее место, дающее на пищу и кров. Это движение жизни, частным образом которое может быть понято как совершенствование, предполагает в себе следующие этапы, куда оно и причём всякий раз может ступить или где может обрестись вновь. А это возможно только при условии наличия единого пространства ума, где индивидуальности существуют подобно вырастающим цветам, без которого этот ум не смог бы никуда двинуться. Хотя, наверное, если уж мы заговорили о цветах, речь тут скорее всего должна идти о поле, где цветы эти вырастают из одной почвы и в ней находят дополнительное своё основание и связь друг с другом, в том числе что касается и этого следования. В этом смысле наш огромный мир кажется механизмом состоящим их живых индивидуумов в этом поле, где возможно утрамбованы остатки, в связи принципиального восприятия. При этом надо сказать, что это единое пространство ума, которое, друг мой, на мой личный опыт есть, устроено так, что оно не может прямым образом возвыситься на индивидуальностью жизни, дабы тут же не разрушить её своим воздействием, ибо индивидуальный наблюдатель как раз и есть истинный двигатель нашего мира; он - живёт, в поле - мёртвый ум пребывает. Отчего мы постоянно вынуждены обустраивать свой ум через посредство принципиального восприятия, то есть нашего тела; общаясь с мудрыми людьми или постигая премудрости из свитков учёных. Но возможно также и прямое восприятие, особенно для мудреца, который знает, что делает. Когда мы отвлекаясь от уз, что связывают наше текущее положение в обществе; когда ничем не обременённый наш ум начинает работать с потрясающей скоростью, поднимаясь выше слов и пропуская через свой актуальный взор множество мгновенных озарений; тогда мы, подобно рыбам, оказываемся в океане состоящем из мыслей. Возможно этот океан, мысленное пространство или поле, прости уж меня за излишнюю метафоричность, является тем же для ума, чем настоящее пространство является для тела - средой обитания, откуда приходит для ума своего рода новизна сверху - от остатка. Но в отличие от новизны принципиального восприятия эта новизна бесформенная, которая обязывает внутреннее восприятие своими предпочтениями в настоящем для него восприятии. Во всяком случае проблема здесь не в прямом восприятии, а в его усвоении нашим индивидуальным умом, который есть тот фильтр, что не позволяет нам охватить всего из этого пространства ума. Мы ведь силимся часто, правда, Солон? Пытаемся индивидуализировать мысль, которая каким-то образом к нам попала, когда мы хотя её и имеем, но не можем для себя полностью выяснить. Это только значит, что инструментарий нашего ума оказался слишком слаб для того, что бы её обработать или понять в своих определениях данного внутреннего восприятия. Но рано или поздно мы, мудрецы, их всё равно одолеваем. Возможно нечто подобное на ожидает и после смерти, что у египтян сокрыто за такой цветистой метафорой как "Суд Богов". Ведь всякий суд это слушание перед окончательным решением, где подсудимый не только осуждается, но и оправдывается. Так и наш ум будет взвешиваться в отношении его стремлений, ведь мысль - это бросок от слова к вещи, время фактов, тогда как сам этот процесс есть странствование остатка перед окончательным решением - новой судьбой. Которая возможно будет где-то в ином, более разумном мире, что если - великолепно! Это, ещё раз, если это был остаток мудреца, а не какой-нибудь нормальной сволочи. Ибо ум таковой, как паразитический и недалёкий, не может совершиться в более разумном уделе - ему просто неоткуда взять для этого ресурсы. Поскольку он точно как безграмотный уличный декламатор, что к месту и не к месту бросается заученными цитатами из различных, услышанных им некогда поэм, полные тексты которых не знает. Тогда ему не останется ничего иного как раствориться, вернувшись в свою изначальность, к рекурсивному повторению: вовсе исчезнуть или переродиться. Так, ненароком, мы подошли к третьему решению нашего главного вопроса о смерти - перерождению вновь в нашем человеческом мире, где мир иной это здесь. Как это возможно в отсутствие памяти о минувшей жизни, а значит и следования в существовании остатка, я подробнее постараюсь изложить тебе в следующих письмах. Теперь же хочу сказать от том, где по нашему с царём может скрываться та самая искомая связь. Но прежде всего уточню наше мнение о совершенствование, по которым я понимаю вовсе стремление к какому-то единому для всех всеобщему определению, например, истинному понятию о мире, а именно индивидуальному совершенству, поскольку оно происходит и совершается от него, когда индивидуальный ум или личность перестает набором противоречивых стремлений, замирает в некоторым непостижимым для нас смертных ладу с собой, что вряд ли возможно без соответствующего уровня самопознания и самоконтроля. Этот новый уровень, я полагаю, есть рождение нового существа - уже не человека, о котором нам пока мало известно, и не скота, к которому мы, как существа разумные, уже вспять повернуться не сможем. Отсюда окончательный результат - совершенство может быть достигнут только тогда, когда человек освободится от узости своего принципиального восприятия, возможно упокоившись в поле мёртвого ума, избавившись от ярма своего тела, жизнь которого эти его ошибки порождает. Но тут помимо жизни как бы обязательно для нас рухнуть в ничто. Ведь все наши ошибки есть только понятия, термины нашего языка, связанные его чувствами в актуальном восприятии. Если бы не было принципиального восприятия, все эти понятия тотчас же канули в пустоте бессмысленности, так как им уже не было бы на что опереться. Как пример - числа, которых на самом деле всего одно - пустота разделённая терминологически, вся живость которой в первом применении, без которого все они были бы совершенно бессмысленны. Ибо факты или явления принципиального восприятия, представленные в наших элементарных понятиях, придают этим числам смысл. Эти факты в свою очередь есть непосредственная и независимая от нас среда восприятия, что есть просто данность, вроде творения скульптора, которая ничего не говорит о себе, кроме того, что есть. Мы можем, не зная однако её истории или смысла, домогаться их самостоятельно или спросить о ней у скульптора, если доберёмся до него, но в любом случае эта скульптура доступна нам прежде; мы можем разрушить, ухудшить или улучшить её сообразно своим мыслям. Такие факты как эта скульптура становятся вещами, равно принадлежащими как нашим мыслям, так и фактам принципиального восприятия. Все наши колесницы ведь не родятся сами! Таким образом только вещь неоспоримо, фактически принадлежит к обоим восприятиям - их связывает. Однако это связь вовсе не есть наша заслуга, ведь не мы, люди, авторы этой мировой скульптуры, не мы тесали изначально мрамор, что бы потом судить о персонажах. Мы взошли на готовом; нам дали эту возможность творить свою действительность, испытывая настоящую, которая никогда не станет для нас. Хотя некоторые и считают, что мы её завоевали, но, полагаю, нельзя завоевать царство, которого нет. Именно вещь как отчуждённый факт и потому пустой, положенный в пространстве и времени индивидуального ума, то есть воображении, которые на деле и есть этот ум является искомой связью. Ведь что имеем изначально в полном восприятии, если очистить его ото всяких предпосылок?! С одной стороны: чистые, сродни числам, языковые термины - первые слова ребёнка, которые затем начинают заполнятся от фактов своими вещами, куда со-временем и мы - мудрецы вставляем свои термины, уходя всё дальше в пустоту от жизни. А с другой стороны: пересекающиеся с нашим восприятием факты, которые столь непостижимы в своём многообразии, что наш ум вынужден упрощать их, постепенно вгоняя их в свои полупустые терминологические схемы, через который потом они благополучно обращаются вещами. Причём тут надо заметить, что наши наиболее общие определения столь активны относительно нашего бытия, как и факты, не смотря на то, что они пусты сами по себе и самоотрицаются. Как тотальная причинность - необходимость и спонтанность в ряду её - свобода, если попытаться приземлить, извлечь из пустоты небес их с помощью единственного доступного для них положительного критерия - существования. А ты попробуй, друг мой, сотворить вещь помимо них в отдельности; а если вместе - тогда неразрешимое противоречие на небесах, где полумеры не приложимы; а если противоречие как принцип разделяющий от неба - тогда волшебство становления наравне с мошенничеством, за которое в назидание надо вешать. Ты видишь как всё забавно устроено, Солон?! Пустота на вершине нашего ума - это свобода, которая оживляет себя посредством нас - умов индивидуальных, закованных в оковы принципиального восприятия фактов. Поэтому возможно у нас и нет истинного понятия о мире, поскольку никакого мира готового как такового нет, а есть некий производственный процесс - работа! А обращающие обратно в факты вещи, то есть мы - рабы! Потому я и говорю что эти понятия всеобщие довольно реальны, поскольку они через нас - индивидуальных бедолаг управляют фактами, а то что может управлять единственной доступной для нас общей реальностью, не может быть нереальным, хотя, как не парадоксально, совершенно пустым для нас определением, проблематичным в силу этой пустоты своей в познании. А вот настоящая реальность их может быть вовсе не пустой, моя же пустота есть только отвлечение от факта принципиального восприятия или вещь, которая имеет место только в связи восприятий и не существует по-отдельности в каждом из них. Где, с одно стороны, мы имеем понятие как связанные структуры нашего языка, с довольно ограниченной емкостью воображения, где, якобы, живут вещи, хотя на самом деле там лишь почти пустые референции от фактов принципиального восприятия, где оживают и элементарные понятия, когда не воспринимаются телом; с другой - сами эти факты во всё своём почти бесконечном многообразии для всевозможного наблюдения, которые никак иначе не могут быть связаны и обращены, как только посредством всех этих понятий и никак не прежде наблюдения. Это относится и к наиболее общим из них, где нет элементарного восприятия, а имеет место аналогия от факта наблюдения. Например, когда я мыслю Богов-принцепсов или Бога-принцип, я только распространяю свой жизненный опыт мыслящего и творящего свой маленький мирок существа, что есть факт, на неведомую мне и потому пустую для меня сферу всеобщего нефактического для меня мироздания, предполагая наличие в ряду его как существ гораздо богаче меня во всех смыслах, так и существа, которое изначально явилось источником и всех этих богатств и самого мироздания. Высшее, которое по себе вовсе может быть не пустым, это Бог индивидуального существа; принципс - Боги - общества; принцип - Всевышний - всего действительного, возможного и невозможного. Это необратимая аналогия от явления действительности как моей так и всех прочих людей, которая есть неоспоримый факт. Подходить к понятию этой аналогии с позиции существования или его отрицания - глупо, поскольку оно есть только однонаправленное понятие без фактов, способных либо утвердить - либо опровергнуть это существование, но связанное прочими нашими вещами и потому реальное. Ведь что может быть реальнее самой жизни, но, правда, для самой этой жизни?! В противном случае - только ничто, которое некоторые почему-то считают бритвой истины. Ещё глупее нападать на сам способ аналогии, поскольку он-то есть не только один из основных методов всякого увлечённого симметриями познания, но даже и основ обыденного мышления. Таким образом, вещи как извлечённые и могущие быть возвращенными факты, принадлежат нашему остатку, как таковые при условии обратной зависимости от него принципиального восприятия, для чего вероятно только человеческих сил мало, могут быть искомой связью непрерывного посмертного существования. По крайней мере в нашем мире наличие этой связи очевидно, когда мы вещи обращаем в факты, настаивая на своих условиях жизни, живём в своём созданном мире вещей, что однако вовсе не делает её решающей в посмертном смысле. Основанием этому является также наш живой мир, куда мы приходим на всё готовое, который может считаться как начальным, так и безначальным для нашего остатка. Это нельзя определить аподиктически, поскольку у нас нет твёрдой памяти о прошлой жизни, из чего конечно не следует, что её вовсе не было. Мы также не помним и многие события собственной жизни, например о младенчестве, где и некому ещё помнить, поскольку внутреннее восприятие этого тела пока не сформировалось. В этом смысле воспоминаниям должно припятствовать разрешение настоящего тела, которое уже обладает сопутствующим внутренним восприятием, равно несовместимым в данном теле с остатком: жена и дети этого тела не есть жена и дети предыдущего, коих уже может не существовать фактически. Всё это говорит нам о том, что наш остаток не может быть вечным скитальцем по жизни, поскольку измеряется бытующими в нём вещами, которые как обращённые факты связывают и обороняют остаток в следующем принципиальном восприятии, внутренне восприятие которого, ничего не зная о том, невольно мешает этому, отдаваясь во власть своей новизны. И это фундаментальное противоречие в корне самой возможности перерождения, что опять-таки возможно является движущей силой нашего мира. Само следование принципиального восприятия возможно обеспечивается обществом индивидуальных умов связанных полем единого, в котором есть источник подлинного времени существования этого восприятия - человеческой его стороны. Это более вероятная связь из возможных, хотя наш общий фактический мир может быть подлежащим большого. Где упомянутое совершенствование может рассматриваться как выяснение остатком своих посмертных перспектив в этом мире или иных, для чего ему надобно тщательнее подбирать соответствующие вещи, не обращая внимание на довольно мучительное при этом состояние, поскольку общество требует от него своего. Но это, повторяю, только лишь теоретическая возможность. Что на самом деле означает само это выяснение нам понять пока трудно, ибо однозначное знание в нашем мире существует лишь только относительно простых отвлечений, вроде чисел, тогда как чем сложнее предмет познания, тем больше возможностей определений он порождает в мире, где даже мельчайший опыт может иметь множество интерпретаций. Если просто положить, что это выяснение равно истинному понятию о мире, тогда этот остаток просто раствориться в нём, утратив свою индивидуальность. Все эти возможные посмертные миры как множества для остатков или единый или лестница их для всех остатков, различия коих только телом, могут конечно приводить нас к истинному понятию, но вряд ли это их самоцель, хотя и стремление к тому заметно на примере нашего мира: мы ведь все жаждем истины. Правда, своей истины, а не чужой, ведь иначе - ничто. Скорее всего цель жизни просто жизнь, где остаток, пока будет настаивать на себе, есть бессмертный скиталец. Совершенствование может быть в таком случае некоторым завершением этого пути скитальца, пусть даже в возможности полного прекращения жизни - ошибка ведь должна в конце концов завершиться. Но если оно всё-таки есть и помимо небытия, то оно непременно должно быть заявлено как своего рода приглашение на Олимп теми, кто оказался на нём и непременно на нашем языке. Но я думаю, Солон, в этом нужды не случится, ибо стремление к распространению личного опыта является одной из основ человеческого существа, хотя и тут - существо понадобится уже нечеловеческое. Именно в силу этого стремления и я пишу тебе эти письма, уменьшая запасы папируса при дворе фессалийского владыки. В этой связи твоё решение отправиться в Египет, чтобы в малом числе дел своих изучить их книгу мёртвых, довольно позабавило меня. Непременно просвети нас с царём о твоих открытиях, я буду ждать твоего свитка. Мне тоже интересно знать твоё мнение о том, как тамошние жрецы мёртвых постигают. Я во время своего пребывания там тоже пытался постигнуть её, правда ничего в итоге так и не понял, запутавшись в её иероглифических щедротах. Может быть мы вместе одолеем эту твердыню жреческой мысли, если, конечно, там есть чего одолевать. Не забывай о нас с царём, Солон".
Письмо девятое
Клеобул-Солону. " Что значит: предметы и понятия ты постигаешь в отдельности, а вещи наши с царём - нет? Приветствую! Ты, как мне кажется, ошибаешься здесь тем, Солон, что режешь по живому, рассекая человека на определения хоть и полезные в познавательных целях, но совершенно бессмысленные относительно целостной механики жизнедеятельности человеческого существа. Как если бы ты рассматривал колесницу в отдельности и пытался каждую её часть осмыслить в некой универсальной связи, совершенно не принимая во внимания её готовую сборку, в которой эти части только и имеют смысл. Вещи являются, когда мы подсматриваем нечто
для себя в мире фактов, располагаем его в пустоте ума и вспомогательной ёмкости воображения, осмысливая его перспективы и конструируя практику, пытаемся вернуть это задуманное обратно в мир фактов. Они являются частью нашей жизни, но ни как вернувшиеся наши изделия в мир фактов или мысленные определения, емкость которых, кстати сказать, довольно мала, чтобы всесторонне охватить в себе даже один предмет, а как процесс самой жизни, где мы являемся творческими единицами реальности в поле единого пространства ума. Мы постоянно генерируем новые мысли и обращаем свои вещи в факты, тем самым уже давно живём в своём собственном мире, что само по себе факт. Это значит: возможна необратимая аналогия в по-смертность. При этом, конечно, я не говорю, что остаток будет продолжать жить в мире собственных вещей, ибо последние есть элементы связи или времени между восприятиями: они принадлежат не только остатку, но и принципиальному восприятию, откуда были извлечены и куда иногда возвращаются, которое им, как таковым, уже утрачено. Отсюда возможности для посмертных миров, где этот остаток может оставаться таковым без потери составляющих его вещей. Ведь согласись, Солон, иначе, оказавшись в мире чуждых ему вещей, остаток не сможет жить и растворится в нём, как словно в пустоте из раннего нашего допущения. Ведь жить это значит творить вещи для тела или ума, при условии наличия и того и другого, а что можно сказать о существе, где одно с другим не связано?! По крайней мере этого требует от нас последовательность нашей обычной жизни, в которой мы хоть и изменяемся, но себя не теряем ввиду наличия общества принципиального восприятия, как возможно и пространства ума. Потому мы хоть и допускаем возможность непоследовательной по-смертности, но не размышляем о ней, так как ничего и не можем кроме вздора и маловероятных глупостей о ней помыслить. Потому именно все по-смертники, кто рассуждает о жизни после смерти, говорят либо о сознательной жизни в новом мире и в ином теле, либо о перерождении в этом мире и новом теле; в первом случае последовательность сохраняется за счёт ума, во втором - тела и соответствующей привычной обстановки, которую мы именуем обществом за набором привычных вещей. Во всяком случае нам с царём эта связь кажется более вероятной возможностью по-смертности, чем то глупое и мучительное скитание вечной тени в мрачных чертогах Аида, хотя за её недостоверность само собой мы ручаться не можем. По поводу же перерождения соглашусь с тобой, Солон, пусть оно сойдёт за половину ответа на наш главный вопрос о смерти, ибо непрерывность жизни здесь очевидно не сохраняется. Как ты пишешь: "даже вечность может уместится между перерождениями, ведь время считается в них". В этом смысле наши два с половиной могут быть возможными совместно: когда небытие - между перерождениями; и смерть наоборот - непрерывности самосущего остатка в нём. Но здесь на первый взгляд кажется, что перерождение возможно только в принятии Высшего, как своего рода пустой единицы над остатком, которая имеет смысл как и числа только в применении к остатку. Я признаю, Солон, что аргумент с памятью, вернее её отсутствие у нас о прошлых жизнях, здесь мало чем сможет нам помочь с истиной перерождения, так как индивидуальность возможна только в лицах: перерождённый остаток - новые лица - новая память. Следовательно и новые вещи. Если бы они имели вечную стойкость помимо ничто, как некие первообразы над фактами, тогда нам легче было бы мыслить восстановление остатка, ибо вещи это не факты, а скорее интерпретация наличных фактов, пусть и возвращаемая. И хотя в принципиальном восприятии у нас имеются довольно стойкие факты, которые гораздо долговечнее одной человеческой жизни, но вряд ли там найдётся сильно пережившие её интерпретации. Пусть одно и тоже Солнце светит для многих поколений, но каждое из них воспринимает его по-разному: для кого-то это Бог в колеснице, тогда как для иных - лишь небольшой огненный шарик в небе. Ещё тут и история набухает не к месту. Конечно, возможно решить это отставание за счёт небольшого промежутка между перерождениями, что бы общество потерявшего былую жизнь остатка не успело потеряться и он оказался бы к месту. Буквально несколько дней по нашему исчислению, хотя для самого остатка этот промежуток между перерождениями может показаться сродни почти вечности - не отрицательному понятию. Ведь время это ощущение нашим умом принципиального восприятия, которое в промежутке, тут ты прав, может быть иным. Особенно выгодной нам кажется эта возможность, если перерождение остатков происходит в рамках одной отдельной семьи. Но и тут снова возникает проблема: семьи ведь ветвятся. Откуда и каком порядке перерождаются остатки? Не инцестом же в самом деле решать эту проблему, хотя некоторые возможно подразумевая это и пытаются. Правда против инцеста восстаёт сама человеческая природа, давая нетривиальное потомство. И надо признать, что тут есть от чего свихнуться, когда твои дети или внуки вполне могут оказаться твоими же собственными родителями, хотя и преимущество максимальной последовательности здесь налицо. Вероятно, если эта возможность всё-таки верна, то всё дело здесь в этой излишне усиленной последовательности, которая может дать нежелательный эффект наложения, что либо усилит незаслуженно жизненную искушённость перерождённого остатка, либо приведёт его внутреннему конфликту с самим собой; как следствие - к безумию. Ведь мы, люди, проживаем всегда нашу жизнь как в первый раз, удивляясь всякий раз ожидающей нас новизне, ощущая себя существами свободными от тягот прошлого существования. Новизна - это одна из главнейших основ и соответственно потребностей самой жизни. Потому мы с царём вовсе никогда не понимали ту фундаментальную для нашего вопроса последовательность как точное повторение предыдущей жизни. Ибо и ты, Солон, вряд ли согласился бы, будь то предложено тебе на смертном одре, сознательно прожить точно такую же жизнь ещё раз, будь у тебя выбор новой жизни. Ведь это временная петля! Наряду с этим допущение перерождения только в рамках нормальной сволочи нам тоже кажется маловероятным, ибо и невинные в отношении инцеста семьи в этом мире подвержены своим лишениям. Например, жила семья; но вот спартанцы набежали - и нет семьи. Куда девать освободившиеся остатки? Разумеется распихать их по прочий сволочи. Ведь она потому и сволочь - вечная для тиранов радость, что глупа и заурядна, являясь тем самым истинным виновником всех бесчинств в этом мире. А кроме того, чем одна сволочь отличается серьёзно от другой?! Ничем практически. Иное дело время и народ. Но всё равно, дабы века не ссорились в остатках, мы с царём моим считаем, что промежуток между перерождениями и в народах должен быть маленьким. Хотя мы и понимаем, что заурядная сволочь есть заурядная сволочь во все века. Тут гораздо важнее понятие народа, в который эта сволочь вливается и затем успешно в нём паразитирует. Потому что народ также создаёт свои вещи, как и индивидуальный ум. А что создано многими - может быть разрушено только многими, но ни одним, если ему, конечно, не помогут Боги. Но в любом случае вещи целого народа гораздо сильнее, реальнее вещей одного человека. И вот вообрази, Солон, такую нелепость: ты, Богов ревнивец, остатком своим попадаешь в век и народ иной, что в лихой глупости своей их отрицает. Всякое мнение о них либо не доступно тебе вообще - либо доступно только саркастически. При Богах твои вещи, а общее пространство ума, если оно и есть, не может напрямую передать их тебе - ты должен получить их или оформить из этого мира. Остаток бытующий там ведь не может влиять напрямую образно на внутреннее восприятие, потому что оно сейчас сильнее: с полным на это правом живёт в своём собственном теле и обществе. Коротко здесь, если позволишь, добавлю об этом пространстве. Если там и есть общий ум, то это мёртвый ум, содержащий в себе всевозможные дефиниции относительно всех достигнутых нами отвлечений. Все вместе они бесполезны для нас, так как мы не могли бы жить, осознавая себя индивидуальным существом: если при каждом действии у нас возникала такая масса возможностей выбора, мы не могли бы действовать. Но тем не менее в воображаемую главную задачу этого мёртвого ума при возможности перерождения уже входит хранить наш остаток, определяя на самом деле само это перерождение. Он не забывает о нас, но не может влиять на нас напрямую ещё и потому, что у него нет для этого индивидуальной воли. Конечно, если народы своих богов там не изобретут и если Сами Боги выбор этот для себя не предпочтут. Вместо этого он старается обрести её в нас, но опосредствованно через принципиальное восприятие, являясь своего рода механизмом перерождения, который может быть понят как судьба, рок, когда наши вещи нас не отпускают. И так он есть время нашего принципиального восприятия. Вполне возможно! Ты,Солон, возвращаясь опять к примеру, не можешь обрести свою былую веру в новом перерождении в народе глупом, но твои некогда созданные вещи при Богах ищут тебя, а ты в свою очередь жаждешь обрести их прелесть, хотя и не понимаешь этого основательно. Ибо основание этого вполне возможно скрывается в иной твоей жизни, Богов-ревнивца, которых на самом деле, как я догадываюсь, ты ненавидишь. И тут ты начинаешь понимать, кто на самом деле истинный враг твой - твоей жизни. Ибо нет в действительности никакого народа, как и нетленной определённости времени над ним, а есть только они - истинные враги твоей индивидуальной жизни - другие! Это они - народы! Почему ты думаешь все эти тенётники, к которым ты сейчас спешишь в Египет, стараются посвящать нас, странствующих греков, в свои таинства? Сволочи своей что ли мало им, на которую они нашли уж упрощение?! Да потому что вещи созданные и укреплённые многими, гораздо прочнее и долговечнее вещей одного. Они создают свой мир за счёт тебя. Так отдашь Богов своих на поругание народу глупому, новым беотийцам, в котором ты так неудачно переродился? Вот ведь мёртвый ум сглупил! А других так много и они так высокомерны и потрясающе убедительны и одеты хорошо и их лица лоснятся от жира. А ты один, Солон-безумец. Но Боги!.. Ведь они не только предположения или проблема познания, они есть мечта о мире, в котором ты мог бы счастливо жить, принцепсами коего они объявляются. Они - это ты в бессмертии и власти, возможность таковых для тебя и только для тебя и твоего остатка, которую у тебя беспрестанно крадут другие. Если ты конечно не глупец, что наоборот попался, для которого последние - спасение! Убежище для сволочи. Это война ведущаяся от начала и до конца нашего человеческого рода, в которой люди себя проигрывают. И как нам не уступать, ведь их так много - других?! Побеждать! Богов своих отдавать ни при каких обстоятельствах не смей. Ведь эта победа и есть по-моему единственный способ пережить собственное перерождение".
Письмо десятое
Клеобул-Солону. " Теперь, когда я узнал, что ты прибыл в Египет, друг мой, я уже начинаю слегка завидовать тебе. Это фокус жизни такой, когда прошлое наше - ничего особенного - нам мнится легендарным. Возможно да и скорее всего и Фессалия на Линде мне будет видится более сладостной утратой, своего рода подслащённой коврижкой некогда сухого своей обыденностью бытия. Во всех нас есть эта склонность создавать мифы из нашего прошлого, населяя их своими символами-богами. И даже если ты, мудрец... Привет тебе!.. В них не веришь, ты всё равно вынужден замещать потребность в них в основании своего ума своею долей. Ибо только сволочь перенимает всё безропотно от других. Наши Боги правят нами безраздельно, тогда как мы в ответ можем только выбирать их, налагая на себя иго своего выбора. Именно благодаря ему, как мы полагаем с царём, и возможно всякая перспектива по-смертности. Как не изощряйся, друг мой, но тебе не удастся пригласить человека в вечность, опираясь только на плоть. Эта твоя полусерьёзная попытка обосновать перерождение только за счёт ресурсов плотского мира, хоть и довольно забавна, но она не может принята нами в ряд возможностей посмертного существования как вовсе маловероятная. Ты замещаешь перерождение историей, суть которой в непрерывности поколений и главным образом - доступности для приемников плодов их творчества, тогда как перерождение неминуемо требует независимости ума от плоти. Иначе, кто перерождается?! Единственное, на чём основывается кажущиеся неопровержимым преимущество твоего перерождения плоти, так это на твоём допущении за-плоти, которую ты ещё именуешь живой материей. Да это та же однонаправленная аналогия как и Боги, как и материя вообще, через которую ты затем воздушным образом допускаешь перерождение. И именно в силу этой её неопровержимости мы и не можем допустить вероятность твоей возможности плотского перерождения, поскольку нет фактов способных её обнаружить, хотя именно перерождение плоти находится в области воспринимаемого. Вместо этого ты используешь отрицательное понятие как основание для своей возможности, в то время как мы с царём вовсе не опираемся на Богов, чтобы обосновать по-смертность. Наоборот, мы стараемся отталкиваться от фактов нашего смертного мира, используя впрочем Богов как только дополнительную второстепенную возможность, скорее нежели более риторическую, чем аподиктическую. Я нигде не писал тебе, Солон, что мы можем жить после смерти только и единственно лишь потому, что так решили Боги, ведь тогда и рассуждать нам было бы не о чем; никакое вменяемое исследование не может быть основано на изначальном допущении произвольной воли в основании предмета своего исследования. Перспективу же посмертного существования мы видим в Богах вовсе не потому, что где-то и в самом деле существуют какие-то Боги, своим произволом положившие в нас эту возможность, а силу самого их понятия бессметного существа. Человек искренне верящий в них, работает на это понятие, перерастая внутри себя тем самым свою смертность, когда у него появляется желание жить дольше своего тела. Насколько это происходит в действительности, мы узнаем только после своей смерти, когда уже это станет фактом нашего если бытия. Однако этот факт прежде должен быть ожидаем, постигаем, как в некотором роде правила новой игры, которые задаёшь в том числе и ты. Иначе, кто продолжает жить, если жизнь это полный произвол?! Если ты не желаешь сам определять своё посмертное существование, тогда обстоятельства сделают это за тебя, равно как и в этой смертной жизни. Как и в твоей живой материи, рекурсию в которой ты решаешь за счёт общей памяти в за-плоти, своего рода заменителя нашего пространства ума, где тебя нет. Я не уверен, что это вообще перерождение, потому что нет перерождающегося - его самостоятельного бытия. Скорее речь тут может идти о двух чрезвычайно похожих по характеру ума индивидах. Ещё ты пишешь о семье, хотя эта палка о двух концах, в которой тем не менее ты находишь зримое единство плоти. Семья конечно может быть близка к перерождению, но ведь вполне последнее может быть замешено и непрерывностью поколений, где идентичность объяснима воспитанием; есть, знаешь ли, и приёмные дети, которые также эффективно передают эстафету. Кроме того, ведь мёртвых гораздо больше чем живых, отсюда очередь - проблема которой пусть решаема в некоторой воображаемой возможности, но вовсе не ограничивается родной семьёй. Зачем тебе-остатку или твоей за-плоти ждать длинной очереди, при такой неопределённости деторождения, если возможно обратиться к другой семье, где очередь поменьше?! Чем, например, семья плотника в Фессалии отличается от семьи плотника в какой-нибудь дикой провинции, вроде Иудеи?! Я думаю, перерождение, если оно всё-таки имеет место, это не закон каких-то там Богов, а скорее необходимость для человеческого остатка, не могущего преодолеть своей человечности. Наша жизнь слишком коротка и зависит почти полностью от состояния принципиального восприятия или тела. Надо признать, что ты, Солон, более последователен, чем мы с царём пытающиеся по-своему обосновать самостоятельность ума. По крайней мере тебе вполне хватает последнего, что бы всерьёз не идти далее сенсуализма, опираясь на столь глупое и пустое понятие как материя. Рождение, взросление, зрелость, старение и угасание - всё эти возрастные отметки соответствующие вполне определённым состояниям нашего ума, почти полностью обязанным своим изменением телу. Поэтому Боги так важны для нас, что они только как пустые высшие определения позволяют нам преодолевать тщетность своего бытия, даруя нам искомое единство жизни, пусть даже только и в мечтах. Человек не преодолевший свои телесные обязанности, неминуемо рухнет назад в человечество просто потому, что Олимпа для него нет, и он его вообще даже недостоин. Все его вещи в этом мире смертных, где он, понуждаемый остатком, постоянно вынужден бороться с новизной, не помня о своих прежних достижениях, сохранённых в этом остатке или остатках. Короткая жизнь не даст ему итога, и он не обретёт покоя, живя как в первый раз. Должно быть Боги сошли с ума, поместив нас в такое колесо жизни. Или они меркантильны по-своему, если вообще имеют какое-либо отношение к этому. Может быть этот мир только возможность для настоящей жизни, даже не ясли, поскольку сын-остаток от этой полужизни ещё только должен родиться. Тогда как общество это питательная среда - своего рода утроба для этого рождения, которая в отличии от настоящей утробы так строго его не формирует. Всегда есть возможности для особенностей роста, если они кем-то не отрицаются искусственно, но тогда это кто-то - враг человечества. Скорее это естественное самозарождение в ряду универсальной жизни. Тогда как перспектива данной жизни должна вырасти в нечто большее, относительно малого размера настоящего существования. О чём возможно говорить только для внутреннего восприятия, где есть и свобода и возможности для такого совершенствования. Но прежде сама возможность этого совершенствования должна быть объявлена, при чём на языке доступном нашему пониманию. Не могут же, согласись Солон, Боги говорить с нами на своём языке?! Так и мы говорим с детьми малыми, упрощая свою речь до их уровня понимания. Во всяком случае кроме допущение этой возможности роста, я не вижу перспектив выживания для остатка в перерождении. Так всё стремительно меняется в этом мире, где гибнут не только какие-то отдельные семьи, но даже целые народы исчезают не закрепившись в истории. Конечно при этом остаются одними и теми же Солнце, Луна, горы и деревья, но не они дают человеку лицо, а общество - прежде всего семья, друзья и народ. Так что если даже ты побеждаешь, твоя выгода подобна строительству дома на песке возле океана - до первого его прилива. Ситуация становится гораздо ужаснее, если допустить ещё и Высшее над остатком, которое умереть не может, неотрывно следуя за изменениями своего остатка. Разумеется это лишь довольно маловероятная возможность, подобная числу вне применения, которая вряд ли или даже вовсе не может быть осмыслена нами положительно, поскольку является также отрицательным понятием - своего рода личным божком человека. Но тем не менее, если возможность таковой связи всё-таки существует, она делает последовательность для остатка, на которую мы опирались в нашем исследовании, совершенно вторичной, пусть даже и остаток полностью утратит свою уникальность. Тогда уже окончательная и бесповоротная смерть становится для нас желательной. Такое решение вопроса смерти лишает нас выбора в отношении к жизни, обязывая нас стремиться к избавлению от этой обузы, чтобы насильственным образом перервать череду перерождений своего Высшего. В этой связи мы предлагаем различать в возможности перерождения три типа людей: новорождённые, перерождённые и прибывшие новорождённые. Первые отличаются от последних тем, что они рождаются в первый раз через тело, как и все мы когда-то, тогда как последние также рождаются в первый раз, но на своих условиях. Если они прибыли свыше, то видели этот мир раньше, а следовательно и могли задать условия своего рождения в нём в заранее; при условии, если это вообще возможно. Насколько же возможно прибытие в человеческий мир из мира низшего, животного, нам представить сложно, поскольку у нас нет аналогии внутреннего восприятия животных, а доступен только язык их телесных потребностей, что сходны с нашими. Вопрос остатка есть вопрос свободного ума, а мы можем гарантировать у животных только лишь отсутствие человеческой свободы ума, но не их собственного, в то время как вопрос универсальности всякого ума не может быть разрешён пока нами положительно, ввиду отсутствия удачных примеров общения с нечеловеческим. Потому вопрос свободного от тела остатка у животных и его совместимости с человеческим, если уж принимать во внимание последовательность, не может быть нами удовлетворительно разрешён, даже не смотря на то, что мы и воспринимаем некоторых людей точно животных. Язык же потребностей тела универсален фактически и у животного и у насекомого и у человека, и на нём возможно общаться пока тело не умирает, а следовательно умирает и возможность общения. Не будет более никаких принуждений исходящих от тела и его общества, когда ум обретает свободу, что относительно человеческого ума мыслимо вполне, но не так свободно допустимо относительно ума животного. Всё дело здесь в автономии нашего ума, когда он может в мыслях своих подняться над телом и его данностью, а вот ум животного - судя по всему нет. Мы ведь определились ранее, что всякий остаток есть набор вещей или времени фактов, где на данный момент он есть оставшиеся от жизни этапы состояний его суммарного труда над всей подлежащий ему жизнью, могущий, благодаря этой автономии, как бы продолжать жить без жизни. Последовательность в этом смысле как раз и значит, что эти утратившие плоть индивидуальные состояния продолжат своё развитие далее. Посему вопрос остатка у животного годен для перерождения лишь в теле этого животного, но весьма проблематичен в человеческом. Ибо если этот остаток иной от человеческого, тогда он требует и иного тела, а если его нет вообще, тогда всё это не есть перерождение, а ново-рождение. Вообще проблема с остатком животного сродни проблеме Высшего, как если бы оно было актуальным умом, что постигается на примере роста нашего тела. Где каждому возрасту его полагается соответствующий настрой внутреннего восприятия: полные радостей и надежд детство и юность; полная забот, трудов и разочарований зрелость; и старость, где итог нашей жизни как и ошибки наши предстают перед нами. А теперь только вообрази, Солон, что твоё тело в юности или зрелости перестало стареть, обретя в этом мире жизнь вечную. Сложно сказать, где бы ты лично смог оставить себя в этой безутешности, однако одно можно сказать точно: ты непременно в итоге перестал бы быть человеком. Так и с животным остатком и с Высшим, друг мой, если бы последнее было в нас актуальным самосознанием - человека бы не получилось. Возможно оно есть только пустота, которая только ещё должна быть заполнена нами, что есть абсолютная свобода. А возможно оно вообще не может быть заполнено, и нам остаётся только вечное перерождение в рамках неопределённости Высшего, в которое каждый раз пихаются наши остатки, что бы затем обратно раствориться в жизни; своего род механизм существования. И тут мы либо побеждаем, пробрасывая себя через тела - путь в относительное бессмертие; либо плюём на всё, обращаясь сволочью - куда-нибудь да донесут! Первый выбор весьма мучителен, но зато даёт возможность инициативного выбора своей судьбы, если глупые народы позволят; второй - полегче, на зато не даёт ничего, кроме забытой надежды и пусть даже и малосильного остатка. Воистину возможность перерождения довольно пугающая сама по себе. Лучше уж странствовать бесплотной тенью в царстве Аида-Гостелюбца, чем испытывать перерождение. Там хотя бы не нужно будет всякий раз бороться с новизной за сохранение остатка. Кстати, о нём. Твой интерес к тому, где территориально относительно нашего мира находится остаток во время перерождения сродни вопросу, где находится само внутреннее восприятие, пока оно живо? Поле, пространство: ведь это только слова. Это проблема. Если исходить из самого факта свободного ума, то в данный момент он находится там, о чём в данный же момент думает. Пространство же ума, где он сохраняется и развивается, не может пониматься буквально как фактическое. Не станем же в самом деле вменять уму ещё его собственное тело, что было бы с нашей стороны верхом глупости от привычки всё мыслить формально, когда сам могущий во всё облекаться ум не имеет формы. В противном случае как бы он это делал?! Кажущаяся в этом смысле безальтернативность его пребывания в теле тоже сомнительна, ведь мы не знаем на самом деле, что такое тело и ум. Ибо нам не доступно всё бытие относительно их всевозможных определений, а только срез его - тот, что мы именуем миром фактов, тогда как их интерпретации или всевозможные определения относятся к миру внутреннего восприятия, где и понятие тела только и имеет, естественно, место. Единственное, в чём мы в данном случае можем убедиться, так это только в прямой связи обоих восприятий, Притом невозможно понять, какое их этих восприятий решающее. Где, с одной стороны, мы имеем пример безумия от голода, доводящего нас до людоедства, к чему никакой эллин в обычной ситуации никогда бы ни прибег; а с другой - практически ничем не востребованное со стороны тела самоубийство, решённое явно умом. Но как же тогда ввиду этой неуловимости остатка происходит перерождение? - возможно тут спросишь ты. Вероятно, как это уже было заявлено, только каузально, когда остаток, точно Высшее, но только не неизменное, судьбой довлеет над внутреннем восприятием, заставляя того совершать всякий раз выбор, не зная отчего тот на самом деле его совершает. А значит, что общее пространство или поле ума, благодаря указанной выше фактической связи, напрямую участвует в формировании фактических пространства-времени, которые тут являются лишь частным случаем первого. И это не твоя за-плоть, где нет ничего, кроме сгнившей информативности, ведь в поле этом находятся остатки всех индивидуальных существ, которые жаждут продолжения жизни, которые вполне мыслимы помимо неё, есть, но которым не выжить в щедротах определений мёртвого ума - не обретя в очередной раз своей частной плотской индивидуальности. Поэтому именно сам остаток скорее всего является источником своего перерождения. Делает это он чаще всего помимо актуальности ума или сознания внутреннего восприятия, ибо только так можно мыслить безвозмездно для на нашей вменяемости решающее нас бессознательное, которое является остатком пребывающим во внешней стороне нашего полного ума. Но также и под влиянием чувств - сознательно, словно тело знает об остатке. Кроме того, если уж возможность перерождения действительна, то вероятно и прямое восприятие остатка, но только чистым, безличным умом. Ведь почти половина нашего ума занята полупустыми специфическими определениями, не имеющими прямого отношения к нашей индивидуальной жизни. Как, например, мыслями о политике, Богах и космосе, делах ратных. Собственно говоря, эти мысли вовсе даже и не наши, хоть и являются неотъемлемой частью нашего индивидуального ума: мы усвоили и переработали их для себя всегда от кого-то. И хотя политики, Боги, космос и побоища также имеют свои лица - конкретные образы и события, но их суммарный опыт умозаключений содержится в общих и взаимосвязанных определениях. Которые уже будучи в остатке вполне могут быть востребованы, дополняя внутреннее восприятие. В итоге мы получаем то, что обычно именуем даром или талантом, когда один практически с рождения обладает искусством подчинять себе людей, а другой - пользуется неизменным успехом в торговле, в то время как третий - лихой удачей в сражениях. Такой процесс есть своего рода понимание наоборот - вверх, через остаток, а не через опыт приобретённый внутренним восприятием путём своей жизни. Когда некто слышит нечто почти не подлежащее его жизненному опыту и понимает это во всех тонкостях, тогда как другой, даже имея некоторый жизненный опыт относительно услышанного, не может похвалиться столь искушённым пониманием предмета, тогда мы можем заключить, что первый в этом опыте некогда уже был упешным. Человек же обладающий богатым остатком или опытом предыдущих жизней есть мудрец. А впрочем, при большом желании для тебя, всё это можно объяснить и посюсторонним образом. Более удачной семейственностью например, если уж кормить веру. В целом же в возможности перерождения мы видим источник непрекращающегося конфликта между остатком, внутреннем восприятием и испытывающей их новизной общества, который никогда не закончится в рамках недолгой человеческой жизни, если конечно не будет создан суперостаток, который настолько превзойдёт эту жизнь, что более в ней нужды уже не будет. Причём превзойдёт настолько, что уже завтра был создан. Зато мы точно знаем теперь, в этой возможности перерождения, где живут наши мертвецы. Суперостаток же есть мечта о вечности, где человек становится Богом, а для принявшего себе на веру в перерождение человека - целью его жизни, канатом протянувшейся между остатком и суперостатком. Это следует из самого понимания процесса перерождения, которое есть нескончаемая суета в потоке жизни, не могущей себя осознать полностью. Потому что переживший несколько перерождений остаток больше, чем его данное внутреннее восприятие, которое целиком ещё обязано своей настоящей жизни, где его непременно поджидают новые семьи, народы и мировоззрения. Но не смотря на это, я всё же искренне считаю, что сильно отчаиваться не стоит, если уж ты на себя принял иго веры в перерождение. И тому порукой наш собственный ум, который даже у самого недалёкого человека гораздо свободней и содержательнее, чем вся его фактическая жизнь. И что вообще есть у этой жизни, кроме её фактов? Ничего! Зато у ума наряду с его чувствами есть всё помимо, включая и факты, что в свою очередь есть лишь попытка строгого соответствия принципиальному восприятию. Я думаю, что когда-нибудь люди пойму это во всей полноте и поднимут свои земли до уровня Олимпа. Главное, чтобы не наоборот. Всё это мыслимо лишь только потому, что мир в перерождении этот же, отсюда следуют возможные способы не только к обнаружению его фактов, но и даже управлению самим перерождением. Если Боги, которые всё-таки не умерли когда-то, позволят преодолеть нам порог нашего несерьёзного к нему отношения, что, если они дорожат своим творением, может и не случится. Пусть это только пока мечта, которую ты мне, я думаю, простишь из Египта. Не забывай писать мне, друг мой".
Письмо одиннадцатое
Клеобул-Солону. " Как всегда, признаю, ты умеешь опрокидывать чужие убеждения, мастерски выстраивая на их костях свои. Даже Египет с его монументальными строениями и полными мистических откровений жрецами, не в состоянии повлиять эту твою агрессивную методику размышлений, дающую к тому же довольно убедительные плоды. Это какая-то беда - наш индивидуальный ум, который ради своей веры от небольшого опыта, способен создавать довольно убедительные построения, часто увлекая ими даже и другие сильные умы. И если в том, что касается мира фактов, мы можем как-то преодолеть его ложную уверенность, то в мире самого ума таковой просто не существует. Приветствую тебя, друг мой, пока ещё из Фессалии. Это ещё одна проблема, которая секирой голодного скепсиса нависает над нашим пониманием перерождения; я это признаю вслед за тобой. Ведь есть же оказывается люди, которые утверждают, что они помнят свои прошлые жизни. Учитывая же то положение, что свой остаток по некоторой мере чужд собственному внутреннему восприятию, хотя бы потому, что последнее занимает его место, то не будет ли он столь же труднодоступен для него как и чужой? В том смысле: может ли внутреннее восприятие при сильном желании прочитать иной остаток как свой, ведь мы не имеем понятия, где все они находятся и как на самом деле происходит их связь с внутренним восприятием? Ведь и в жизни над ямбами Гомера - все мы одиссеи! Разумеется, всё это несколько нарушает каузальную последовательность перерождения, однако где гарантия, что внутреннее восприятие не добьётся воспоминаний от чужого остатка или не измыслит их из ничего, когда за истечением времени этого нельзя будет проверить? Ничего удивительного, потому что порой мы все хотим быть кем-то другими, тогда как действенная реальность ума обычно добивается своего, правда в своей стихии. Вопрос тут в том: действительно ли они их помнят или это лишь некая болезнь ума? Вопрос искренности этого помнящего ума мы оставляем за скобками. Всё это можно на примере сна - этой маленькой смерти. Порой нас посещают такие сновидения, где мы оказываемся в совершенно абсурдном месте совершенно же абсурдным персонажем, но тем не менее воспринимая себя индивидуальностью, пусть и не связанной никак с бодрствующей. Словно мы побывали в жизни иного тела, пусть и не явным образом, где актуальность ума именуемая нами в обыденности сознанием, что становится "Я" оформленным в полупустом понятии, где нет ничего кроме термина и соответствующего смутного самоощущения, каким-то образом продолжает существовать помимо активности своего тела. Я полагаю, ты тут возможно заметишь, друг мой, что с этого мы и должны были начинать наше с царём исследование. Ведь сон со сновидениями это единственный доступный нам опыт существования вне нашего тела и общества. По крайней так кажется со стороны ума, который не может осилить однозначное вне своего принципиального восприятия. Вообще же наиболее приемлемым объяснением, как нам кажется, для сна со сновидениями является спонтанность угасающего ума в спящем неактивном теле, что, пытаясь по-прежнему мыслить, но распадаясь на фрагменты, конструирует парадоксы своих сновидений. Несколько менее вероятным объяснением его кажется, когда эта актуальность всё-таки ясно воспринимает мир, делая это помимо своего тела, потому-то последний её и не помнит. Но при пробуждении, когда происходит обратное соответствие, нечто всё же от странствий ума попадает в память тела, пусть и искажённым образом. Это объяснение менее вероятно, поскольку предполагает у ума два рода памяти: телесную и его собственную. В итоге всё это приводит нас опять к Высшему, которое всегда актуально - и когда тело без сознания, потому что оно его не помнит. И тогда получается, что сон Высшего это мы - бодрствующие. Что есть второе человечество, которое живёт позади сна. Вот что бывает, когда последовательность уступает Высшему, хотя надо признать: во сне со сновидениями последовательности крайне мало. Там есть только эпизоды последовательности в облаке полнейшего абсурда, когда вдруг тебе, мудрецу, может присниться сон, что ты бабочка усевшаяся на пирамиду. Словно некая спонтанность, имея доступ к обыденности твоего ума, не зная как ей распорядиться, творит на основе её что ей вздумается. В целом же, честно тебе признаюсь, Солон, факт сновидений подействовал на нас с царём угнетающе. Сам посуди: если таково по скудности существование без тела, то вполне вероятно, что оно вовсе невозможно, когда тело уже мертво. Правда в Египте жрецы меня уверяли, что наиболее опытные из них могут покидать своё тело и существовать ясно, словно и другом теле, а так же управлять своими снами. И если первого, сколь не слонялся по их саркофагам, я добиться так и не смог, то второе мне удалось достаточно легко. Главное здесь мотивировать себя на осознание своего состояния сновидения, постоянно прерывая его, например, предварительно выпив на ночь много воды. Перерывы нужны, что бы протолкнуть в сон, где твой ум существует хоть отчасти и актуально без чувств тела, но фрагментарно - когда его актуальности недоступно всё его бессознательное целое, мысль о том, что ты спишь и видишь сон, тем самым подтянув отчасти это бессознательное целое, где и твоя память. А также для того, что бы вновь не потеряться в тамошних обстоятельствах и не забыть опять, что ты спишь. Однако такие упражнения, признаться, мало что нам дают - пусть и управляемый, но это всё-таки сон, где сознание также немногим ясно, за счёт частичного погашения фрагментации в осознании сновидения от своей настоящей жизни, чем в обычном ярком неуправляемом сне. Это достаточно легко фактически подтвердить, затребовав сон о следующих в принципиальном восприятии событиях и затем убедившись наяву в их несоответствии. Существование же помимо тела проблематично, поскольку как это было показано в предыдущих письмах, нужно это яблоко и эти глаза напротив, то есть некое второе тело. Если же за существование помимо него, что всякие там сидельцы в саркофагах почитают посещающие их различные яркие образы, то такой опыт мы не можем убедительным, поскольку тело тут вовсе никуда не девается. Равно как и распространять итоги этих опытов на посмертное существование. Что на самом деле находится там, факты чего нам пока недоступны, мы не знаем и не можем знать. Потому все те отрицательные определения и о многих телах в нашем и о Высшем, мы давали сообразно нашему земному опыту, а не относительно действительности иного мира, где мы никогда не были, но где обязательно будем. Ибо там воистину возможно всё, когда мы уже точно узнаем, что есть смерть, которая есть единственная для нас возможность непременно заглянуть в большой мир за гранью для нас обыденного. И это, как понимаешь, не наша с царём Эолом прихоть, ибо ничего иного у нас попросту нет. Нет фактов способных подтвердить или опровергнуть наши теории. Это если судить с позиции задачи чистого не предвзятого познания, которого в общем-то в природе человеческого ума почти не наблюдается. Мы же понимаем, что наш индивидуальный ум есть только ошибочное состояние, укреплённое верой в эти свои заблуждения, потому является скорее творческим агентом укоренённой в нём реальности, чем её рекурсией. Которая, в свою очередь, будучи поставленной в ранг главной задачи озабоченного познанием ума, приводит к довольно забавным последствиям, что в частности весьма сродни самообезглавливанию. Если же допустить эту задачу уже в полной мере свершённой, то результатом её будет возросший до бесконечности, упомянутый нами мёртвый ум, содержащий в себе всевозможные определения относительно всех предметов - своего рода заменитель истинного понятия о мире и Богов, где каждый предмет как понятие содержится в каждых из этих возможностей определения по-разному, то есть противоречиво: абсолютное определение предмета, словно он может существовать до всех вещей или времён в заранее. Это абсолютное определение можно достаточно легко визуализировать для ума за счёт полностью состоявшегося во времени пространства, где всевозможные его состояния или факты существуют параллельно от зарождения до уничтожения в разных вариантах, включая и невозможное-ничто, если оно тогда возможно. Вот такое пространство переведённое в понятие есть абсолютное определение, которое включает в себя и возможное и действительное и невозможное, являясь таким образом мёртвым абсолютным умом, который не сможет себя ни осознать себя ни куда-либо двинуться, потому что он и так уже есть всё. В нём нет наблюдателя как данного момента, ибо он-то есть время, которое мы исключили в абсолютной состоятельности пространства сдвинутого внутри себя самого на единицу. И его не может быть во вне этого определения, поскольку оно есть всё, но он может быть внутри в истечении этой самой единице - в данном моменте наблюдателя. Но тут мы приходим к человеку и его внутреннему восприятию, хотя в действительности такое понятие есть только неосуществимая мечта, которая в исполнении даже Богам вряд ли под силу. Нам же остаётся только ряд возможностей, которые мы в силах увидеть, что затем станут уже добычей нашей веры - этого заменителя для нас истинного понятия о мире, что, вполне возможно, и есть подлинная для нас свобода. Поэтому и смерть может оказаться не столь печальной для нас участью, а только решением для нашего ума, перед новым воплощением в жизнь. Это как мои письма к тебе, друг мой. Вот я завершаю это и для папируса и пера наступает время покоя или смерти до следующего, в промежутке между которыми мы с царём решаем то, о чём я напишу тебе в следующем. Каждое последующее письмо продолжает предыдущее, возможно подобным образом же происходит жизнь как в новых мирах, так и при перерождении. Посмотрим, а пока хватит, полагаю, на сегодня мучить папирус".
Письмо двенадцатое
Клеобул - Солону " Царь умер! Вот случилось не вовремя, и на меня, как ты можешь догадаться, обрушились все последствия от этого печального события. Приветствую быть может и в последний раз тебя, друг мой, и в заранее прошу прощения за ту долю сумбурности невольно допущенную мной в этом письме, что является следствием моих расстроенных чувств, от невозможности быстро покинуть пределы Фессалии. Меня не выпускают пока, считая, что я ещё не расплатился с долгами. И ладно бы только деньги! И ладно бы только лупанарии! Когда ж был царёв угодник, клялись, что принимают за пустяк. Пятьсот пятьдесят статеров! Это где я возьму такую сумму?! Да ладно бы только они. Видишь ли, Солон, теперь меня иначе как "эоловым палачом" не называют. Словно я лично мучил и казнил, хотя на самом деле только по просьбе царя указывал на выдающиеся над ровною пшеницею колосья. Просил ведь старец, а что я могу - отказать столь хорошо со мной обходившемуся гостелюбцу?! Ну да, помнится, были ещё пятьдесят шесть пар набранных по всей Фессалии близнецов, благодаря всем известной эмпатии которых, мы пытались с царём эмпирическим образом заглянуть за пределы смерти. Но всё было без мучений, я клянусь! Мы использовали гуманный быстродействующий яд, причём не говорили им об этом в заранее. И то кажется было на четыре пары меньше, так как мы вскоре перестали экспериментировать, ничего, кроме разброса показаний от страха в ощущении бездны, взамен не обретая. Ещё был, кажется, какой-то герой лидийской войны, доброволец, которого Эол отправил на тот свет, дабы он доложил после царю во сне, что там и как. Но то было ещё до того, как я был призван Эолом, потому не несу ответственности перед обществом за преждевременную утрату этого бойца. Кстати говоря: доложил - много раз и противоречивым образом. И потом ещё долго докладывал и при мне, чем очень сильно по ночам досаждал царю, отвлекая на этих снов обсуждение уже его бодрствующий ум во время наших с ним бесед. Однако всё эти обвинения на самом деле есть лишь моменты, эпизоды политической игры за царское наследство, в центре которой я ненароком для себя оказался. Её ведут два Эолова сына: старший, краб плешивый, прозванный так за весьма загребущие руки, не буду здесь поминать его проклятое имя; и младший, Периер, весьма достойный сын своего отца - вменяемый владыка. Казалось бы, подумаешь ты наверное: а при чём тут я?! Так вот: старший, этот подлец с призванием ворюги и бандита, решил, что его обделили; будто бы сделали это с моей помощью, когда царь был уже недееспособен. Якобы, некто из ближайшего окружения Периера заплатил мне за внушение его отцу-маразматику, которым, надо сказать, царь Эол никогда не был, соответствующих мыслей в угоду своему владыке. Подлый хорёк к тому ещё, как ты мог уже догадаться, контролирует почти все блудилища в Фессалии, потому и навесил на меня такую неподъемную сумму, словно я из них не вылезал. Мол, заплачу я - вот и улика, а поручится за меня сам Периер - почти признание!. Иначе - позорная участь, в которой уж точно сможет он меня дожать до столь нужного ему признания. Похоже этот лиходей загнал меня в почти безвыходное положение, из которого мне остаётся только два нелицеприятных выхода: либо бежать, как вор в ночи застигнутый хозяевами; либо пустить свои длани по миру, точно нищий вымаливая подаяние да ещё за товар, которого я почти не брал. Печально это конечно, но полагаю, что я сумею выбраться, не смотря на всё то множество врагов за тот год, что я прожил в этой стороне, у меня появилось. Но не менее и друзей, будь уверен, коим я помог за это время и словом и делом. Увы, но подобного рода участь редко минует того, кто пришёлся ко двору владыкам мира сего. Пусть даже ты и ни словом и ни делом не споспешествовал им, всё равно найдутся те, ниже-ступающие, кто с собою в дружбе или вражде тебя свяжут. Но это всё пройдёт, пройдёт! Я выберусь и мы когда-нибудь встретимся, что бы подвести некий итог наших изысканий, пусть даже и тогда, когда они станут уже свершившимся фактом. Тогда может быть мы вспомним некоторые из наших допущений и улыбнёмся от их наивности, если, конечно, будет кому и когда вспоминать. В любом случае пока можно заключить, что находясь здесь, по эту сторону жизни, мы не можем быть полностью уверенными в той или иной выясненной возможности посмертного существования. Поэтому всё-таки главная задача, ради чего, собственно говоря, мы и начинались наши с царём беседы: развеять его страх перед жизнью после смерти, так и не была выполнена нами. Теперь уже для него это не актуально, чего пока нельзя сказать о нас. Ибо как бы не кормили мы свою веру теми или иными возможностями, то бишь теориями, всё равно и помимо неё впереди нас ждёт нечто неизведанное, перед чем мы всегда будем испытывать трепет. Возможно эта предвзятая мера от самого мира, что бы не допустить его инфляции. Возможно - нет! Додумаем после, на другой стороне. Ну и наконец: мне кажется я понял, почему свитки всегда умней своих создателей. Потому что только в них находит своё разрешение полный ум для своего ума актуального, где все схемы и их диалектические наслоения первого, будучи выплеснутые на страницы свитков, становятся очевидным фактом для второго. Тогда-то он и убеждается в элементарном несоответствии и противоречивости некогда неоспоримых и стройных понятий своего полного ума, начиная затем уже работать над их усовершенствованием, посредством факта письма являясь тем самым одновременно читателем и писателем для собственного полного ума. И это уже есть третье, специальное применение процесса понимания, которое развивает его диалектическое применение на предмет письма ради этого ума логической вменяемости. Так род наш научился мыслить правильно относительно своих же собственных убеждений. Поэтому и я писал тебе, стараясь очистить свои, полученные во время наших бесед с царём знания от непоследовательности, противоречивости и просто зияющей своей простотой глупости. И теперь, когда мой труд окончен, я постараюсь вернуться домой и отдохнуть. Посети там меня, Солон, если найдешь время. Хотя друзей у тебя много, и дом - повсюду; но истинно говорю: лучше всего тебе приехать ко мне в Линд, где счастливо правительствует народ. Там буду ждать тебя".