Ночью бывают моменты, когда кажется, что мир перестал быть реальностью и существует только в твоем воспаленном воображении, являя собой лишь проекцию потаенных страхов и неудовлетворенных желаний. Тогда остро чувствуешь, что, чем бы ты ни занимался, какому бы нужному и полезному делу не посвятил свою жизнь, смысла в этом будет не больше, чем в суетливом кружении лохматой дворняжки, к хвосту которой дворовые шутники привязали консервную банку.
Но наступает утро, навеянная бессонницей ночная блажь проходит, ты открываешь глаза, медленно выползаешь из скомканной влажной постели, бредёшь к умывальнику, тянешься к пачке сигарет на кухонном столе, и, вместе с горьким сизым дымом, вдыхаешь решительность и осознание разумности и необходимости выполнения возложенных на тебя задач.
Впереди - день: заботы и суета; важные встречи, определяющие дальнейшее течение событий, и просто болтовня ни о чём со случайными знакомыми; выбор грядущего жизненного пути и выбор между чаем и кофе за обедом - в общем - повседневные эпизоды, складывающиеся в одно ёмкое понятие - жизнь.
Все живое движется: куда-то стремится, спешит, надеется и разочаровывается, переживает и вновь надеется - накапливая, достигая целей, строя и приумножая. И итогом множества незначительных, на первый взгляд, действий и ничтожных, по космическим меркам, достижений, становится вещь основательная и значимая - фундамент, благоприятная среда для жизни следующих поколений, которые также будут бегать, суетится, надеяться и переживать, чтобы живущие после них...
Интересно, чем же закончится эта, протянувшаяся из прошлого в будущее, разбитая дорога человеческой истории? Что там, за самым-самым последним поворотом? Переходит ли эта дорога во что-то иное, чего мы, ныне живущие, и вообразить себе не можем, или просто обрывается в Пустоту? Кто знает? Может быть, мне известен ответ, а может, я жестоко ошибаюсь, и тогда...
Этим утром шёл дождь. Мелкий и противный, он преследовал человека, торопливо шлепающего по грязи к станции, надоедливо стучал по опущенным полям шляпы, холодными струйками просачивался за воротник пальто - делал всё, чтобы этот спешащий солидный господин чувствовал себя крайне неуютно в мокром, затянутом липким туманом мире.
Но господину - то есть мне - было, в общем-то, наплевать на капризы решившей проявить дурной характер природы; в городе нужно было быть к десяти, а электричка уже подходила к перрону, и не выспавшиеся пассажиры готовились штурмовать двери переполненных вагонов.
Обидевшийся дождь еще преследовал меня несколько станций, напоминая о себе частой настойчивой дробью и струйками на запотевших стеклах, а потом отстал, и в Москву поезд вошел, победно сверкая на солнце железнодорожно-зелеными боками.
Протискиваясь сквозь привокзальную толчею, я привычно, наверное, уже в тысячный раз, поразился численности двуногих индивидов с обидным прозвищем Хомо Сапиенс, сконцентрированных на столь небольшом участке земли.
Ну что им, в самом деле, места мало? Ведь что есть современные города? Ужасающе гигантские, до предела запутанные структуры, трещащие по швам, и задыхающиеся в собственном зловонии. Сюрреалистические мельницы, ежедневно перетирающие в своих жерновах тысячи душ своих жертв-обитателей, нещадно крошащие неисчислимые сонмы потерянных судеб, и, подобно тёмным демонам древности, ненасытно алчущие всё новых кровавых приношений. Как гигантская змея гипнотизирует кролика, заставляя несчастного зверька самому лезть в развёрстую пасть, Большой Город неотвратимо, поколение за поколением, влечёт к себе всё новые и новые жертвы, которые сами прилагают все усилия, чтобы быть поглощенными им, раствориться в растущей год за годом утробе.
И эти жертвы Большого Города, влившись в его бешеный темп, впитав в себя болезненно-нервозный, истерический ритм его организма, не замечают, как перестают жить, наслаждаться отпущенным им кратким мигом бытия, подменяя тёплое таинство вечернего костра холодным светом электрических ламп, превратив жизнь в безжалостную борьбу за существование, где победители отвоёвывают себе место под солнцем, усердно карабкаясь по головам менее прытких собратьев.
Даже в древности, в гораздо более здоровые в экологическом, этическом, энергетическом и множестве других смыслов, времена, находились те, кто уходил из крупных поселений, стремясь к единению с природой, а не с обществом себе подобных. И вовсе не из-за нелюбви к людям. Просто эти древние были достаточно мудры, чтобы понять ценность жизни, суметь не растворить своё "я" в массе безликой толпы. И память об этих мудрецах ещё долгие столетия будет жить среди нас, не сумевших избавиться от генетической предрасположенности собираться в огромные сообщества.
Почему генетическая предрасположенность? Да в том-то всё и дело, что возникла эта непреодолимая склонность к массовости ещё в те забытые времена, когда представители разных племён - волосатые, дурно пахнущие мужики - собирались вместе в большом количестве для обмена своими нехитрыми товарами или по случаю какого-нибудь их доисторического праздника; они весело проводили время в танцах вокруг священного костра, а потом, в должной мере оценив эффект растущих на соседней поляне грибов, начинали ощущать себя могучим единым организмом, и, слегка пошатываясь, дружно отправлялись охотиться на мамонта, обалдевшего от такой невиданной наглости...
И поэтому Большой Город часто видится мне древним устрашающе-гротескным чудищем из седых легенд. Но не найдётся того героя, что возьмется сражаться с ним три дня и три ночи и повергнет его в прах небытия. Ибо Город не снаружи, а внутри каждого из его жителей.
Когда-нибудь этот змей пожрёт себя сам, но это случится ещё очень очень нескоро, а пока - единственный выход избежать его ядовитого удушья - держаться от него, по возможности, на разумной дистанции. Именно из этих соображений я и выбрал своим нынешним местожительством Подмосковье. Хотя, бесспорно, регулярные дела в столице делают такой выбор, вынуждающий совершать ежедневные длительные поездки, непрактичным с чисто житейской точки зрения...
Я с трудом вынырнул из тягучей патоки размышлений, вытряхнул из головы весь лишний груз, мешающий сконцентрироваться на текущих проблемах, и двинулся сквозь плотную стену пассажиров к выходу из вагона метро.
Уютное маленькое кафе в паре кварталов от Чистых прудов. Благостный островок тишины и умиротворения в бурлящем море центра Москвы.
Аркадий Петрович уже ждал меня; вольготно развалившись на угловом диванчике, он довольно щурился сквозь облака сигарного дыма, не забывая прихлёбывать баварского пива из настоящей пинтовой кружки. Я поздоровался, присел напротив и заказал подскочившей официантке чашечку кофе и гранатовый сок. Аркадий ухмыльнулся в бороду - он не понимал моей неприязни к алкогольным напиткам, считая её причудой, блажью рафинированного интеллигента, не умеющего получать от жизни удовольствие; себя он полагал убеждённым эпикурейцем, а я не собирался разрушать сложившееся у него по этому поводу мнения. И всё-таки интересно: что бы сказал такой солидный, умудрённый жизненным опытом Аркадий Петрович, если бы ему удалось познакомиться со своим духовным учителем, (я имею в виду Эпикура)? Пожалуй, живьем легендарный эллин, особенно на закате своей жизни, не произвёл бы на манерного Аркадия должного впечатления. И удостоился бы, в лучшем случае, презрительной ухмылки... Впрочем, я отвлёкся.
- Ну-с, Владимир Николаевич, - первым нарушил затянувшееся молчание мой собеседник, - ваш заказ я выполнил. Подсуетиться пришлось изрядно...; порядком попотел, прежде чем концы нужные отыскать удалось,... но достал. Товар, что греха таить, действительно - первоклассный, у вашего брата-коллекционера в большой цене, и, думаю, Вы не обидитесь, если я запрошу немного больше, чем мы договаривались предварительно? Как говорится, небольшая премия за оперативность. Что скажете, Владимир Николаевич?
Я, не спеша, размешал сахар в кофейной чашечке, сделал пару глотков, оценивая напиток, добавил сливок, и лишь затем ответил, глядя прямо в водянисто-голубые глаза собеседника:
- Ну, хорошо, и сколько же Вы, многоуважаемый Аркадий Петрович, хотите сверх договоренной суммы?
Многоуважаемый Аркадий Петрович хотел пятьдесят тысяч. Я, естественно, сослался на финансовые затруднения и предложил двадцать...
Торг продолжался ещё около получаса. Аркадий хитро щурился из-под кустистых бровей, обволакивал меня клубами сигарного дыма, и давил на то обстоятельство, что запрошенный мною и, с такими трудами добытый им предмет торга, не значится ни в одном из каталогов, что он диву даётся, откуда я вообще об этом узнал...
Наконец, после того, как его хитрейшество Аркадий Петрович прозрачно намекнул на возможность перепродажи заказанного мною товара другим коллекционерам, я сделал вид, что пошел на попятную. Остановились мы на тридцати пяти тысячах сверх начальной суммы и договорились произвести операцию деньги-товар в пять часов вечера на замоскворецкой квартире Аркадия.
Я поднялся, попрощался с истекающим приторным самодовольством, как соты мёдом, Аркадием, и нырнул в водоворот спешащих по своим делам москвичей.
Ох, что-то пронырливые насекомые, вроде нынешнего делового партнёра, стали меня в последнее время излишне нервировать! Старею, что ли?..
Я брел по бровке мокрого тротуара, двигаясь по Мясницкой в направлении Красных ворот, топтал яркие осенние листья и грустно размышлял о суетности и бесконечности круговорота бытия.
Вот попробуйте на минутку закрыть глаза и представить себе совокупность всех людей, составляющих цивилизацию. И эта людская масса в своем хаотично-упорядоченном движении перемещается по дуге воображаемой окружности. Цивилизация развивается, накапливает знания, меняет облик, - сначала медленно и со скрипом, но с каждым внутренним толчком набирает всё большую скорость. И вот она уже стремительно проносится через период своего расцвета и достигает апогея, замирая в состоянии неустойчивого равновесия. А затем следует незаметный толчок, внешний или внутренний импульс, и вот уже хрупкий механизм цивилизации начинает обратный процесс движения, так же стремительно скатывается вниз, по пути теряя всё приобретённое. Очутившись же в точке перигея, останавливается на какое-то время, потом набирается сил и начинает в бесчисленный раз упрямо карабкаться по крутому склону, вновь искренне полагая, что движется вперед, по той самой бесконечной дороге в Будущее...
Прав ли я? Что на самом деле происходит с нами всеми вместе и каждым в отдельности? В чём смысл? Каков конечный результат? Вопросы, вопросы, вопросы...
Вот, Никитич, тот не устаёт мне повторять снова и снова, что я прав, что на самом деле - колесо, а не прямая...; и я заражаюсь его уверенностью, подпитываю иссякающую душевную силу, загоняю треклятого беса сомнений глубоко в подсознание. Но спустя какое-то время бес вновь оживает и начинает тоненьким дребезжащим голоском нашёптывать всё те же вопросы...
Никитич обнаружился в его любимом месте обитания - голубятне на крыше двухэтажной сталинки послевоенной постройки. Я продрался сквозь нагромождения каких-то досок и завалы древней рухляди, чудом умудрившись не испачкаться в голубином помёте и пухе. Мой старинный друг и соратник сидел на перевёрнутом ржавом ведре и перевязывал крыло пепельно-серой горлице.
- Кошки, зарразы! - сообщил он вместо приветствия.
Я осторожно присел на ветхий, грозящий каждую минуту рассыпаться под моим весом, стул, и терпеливо дождался, пока Никитич закончит возиться с голубкой. Наконец, он завершил все манипуляции по оказанию первой медицинской помощи, успокаивающе погладил птицу по дымчатой головке и поместил её в некое подобие вольера из листов фанеры и ивовых прутьев.
- Ну, здоров, Володька. Что-то ты ко мне давно не заглядывал, - Никитич протянул мне широкую лопатообразную ладонь. - Вид твой мне не нравится. Опять хандришь? Ладно, идём вниз, там поговорим! - он похлопал меня по плечу и нырнул в проём двери, ведущей на чердак дома. Я без возражений последовал за его необъятных размеров спиной, сплошь усеянной пятнышками голубиного помёта.
И вот, мы уже около часа сидим в тесной однокомнатной квартирке на первом этаже той же сталинки. Пьём чай. Чай - слабость Никитича. Изящные чашечки с блюдцами, тончайшего китайского фарфора, создают резкий контраст с общим убранством квартиры. Настоящий старинный тульский самовар, (не электрический, а разогреваемый на углях, с пёстрой куклой на маковке), монументом возвышается на видавшем виды круглом столе, застеленном пожелтевшей от времени клеёнкой. И, конечно, сам густо-коричневый терпкий напиток - бесспорно, лучший сорт из тех, что можно достать в Москве, да и не только в ней... А вот папиросы Никитич курит безумно вонючие. Вроде тех марок, что были в ходу в начале голодных двадцатых годов прошлого столетия. И где он только берёт такие? Неужели с тех пор запасся? С него станется... Чтобы перебить тяжкий, горчащий в горле смог, наполнивший комнату, закуриваю сам. Вообще-то я стараюсь ограничивать себя в курении. Одна сигарета утром и две перед сном. И всё. Ну, разве что, ещё парочку в таких вот экстремальных ситуациях... А привычка, безусловно, пагубная. Много много лет и несчётное число раз я пытался бросить совсем. Но, как там Марк Твен говаривал?..
Наконец, церемония чаепития и обкуривания меня вонючим дымом подходит к концу. Никитич тушит окурок в консервной банке из-под кильки, убирает чайную посуду в буфет, и вновь присаживается напротив - изучает меня внимательным взглядом хитрых зелёных глаз - словно в первый раз видит.
- Ну што, Володимир-свет-Николаич, никак сызнова бабки до зарезу понадобились? Брокер-пройдоха лишнего без меры заломил? А ты не поддавайся на провокации! Чай мы с тобой не коровы дойные, а ресурсы - они ведь не безграничные. Не звёздочки небесные, что черпнул полной горстью, расфинькал бездумно, а потом по новой черпай из закромов бездонных. Капуста - она бережливость да счёт любит. Ох, заставлю я тебя дебеты-кредеты бухгалтерские составлять, сальдо подбивать. Попляшешь ты тогда у меня!.. Ну, ладно, шучу я. Рассказывай, что покупать надумал, да сколько денег тебе недостаёт?
Я улыбаюсь украдкой. Меня всегда умиляла манера Никитича изъяснятся витиевато, густо пересыпая речь старинными фразеологизмами, с вкраплением модных сленговых словечек.
- Да вот, Никитич, дело у меня такое...
Я вкратце рассказал другу о своей текущей проблеме. Никитич молча встал и прошел в угол комнаты, где располагались его "не бездонные закрома" - сейф, замаскированный под старую газовую колонку. Поколдовав над запорами, он небрежно швырнул на давно не метеный пол несколько увесистых пачек знакомо-зелёных бумажек. - Вот, ровно тридцать пять штук. Впрочем, для ровного счёта, держи ещё пятёрку, на всякий пожарный... А то, что я тебя за небережливость укоряю, то ты в голову не бери. Пустое это... Так, старческое брюзжание... Нужное дело делаешь, Владимир!
И не раскисай мне! Помни: ко-ле-со, и точка!
На прощанье Никитич вновь похлопал меня по плечу. - Удачи, Володька! И не забывай старика. Заходи по свободе. Посидим, поговорим, былое вспомним, выпьем... Знаю, что не любишь ты этого дела, но меня-то уважь! Вот, специально для тебя приберёг! Никитич, довольно ухмыляясь, продемонстрировал трёхлитровый бутыль настоящей медовухи. Знает, старый чёрт, чем меня подкупить!..
Дав Никитичу обещание непременно заглянуть к нему на неделе, я попрощался и покинул грязную, захламленную, но такую гостеприимную и тихую квартирку моего друга. Нужно было ещё заскочить в банк - снять остальную сумму, а потом в Замоскворечье - к Аркадию.
Вечером у Аркадия всё прошло гладко. Я вручил ему кейс с деньгами, он с наигранной торжественностью сдёрнул шелковый чехол. С потемневшей от времени выщербленной доски на меня смотрело лицо.
Не привычный лик, а именно лицо. С мягкими, немного непропорциональными чертами и удивительно живыми глазами, необыкновенно глубокого, особенного зеленого оттенка.
Пока Аркадий пересчитывал купюры (...- Вы извините, Владимир Николаевич, не то, чтобы я Вам не доверял...просто, правило у меня такое...) я заворожено стоял и смотрел в эти глаза. Нет, мы смотрели друг на друга. Нет, скорее, друг в друга, вглубь, в сущность, в душу... и время тихонько отошло на цыпочках, осознав всю неуместность своего присутствия.
Когда-то я знал эту женщину. Было это...ну, да, конечно! В том страшном кровавом переломном тринадцатом столетии в городе Рязани. Она жила неподалёку, в самой обычной слободской избе - самая обычная, на первый взгляд, рязанка - жена ремесленника. Вот только эти глаза...
Эти глаза...
Их красоту, исходящее из них волшебное тёплое свечение, кроме меня, заметил, оценил, был очарован ими, один пришлый чернец-иконописец, слонявшийся по Рязани в поисках работы...
Неделю, а то и больше, он, как приворожённый, (вроде бы невзначай) каждый день проходил мимо Её дома, в тот час, когда Она, покончив с повседневными делами, сиживала на крыльце, занятая рукоделием. Я знаю об этом, потому что сам, околдованный, регулярно прогуливался мимо той избы, ловя, украдкой брошенные в мою сторону, взгляды Её глаз.
Потом чернец, вместе со своей артелью, ушёл из Рязани. И, не в силах забыть мучавший его, еженощно приходивший во снах образ, по памяти написал икону. Вот эту.
А потом пришла Беда. Из далеких чужих степей накатили орды монголов, сметая всё своем пути; и стёрли с лица земли город Рязань; и, вместе с городом, исчезли навеки глаза, подобные предутреннему небу в тот хрупкий волшебный момент, когда на траве лежит предрассветная роса, а огненное светило только угадывается за горизонтом, и мир еще не расцвел пышностью красок и радостью жизни...
Очарование момента иллюзии разрушил Аркадий, который неприлично громко начал восхищаться моим новым приобретением:
- Вот, я же говорил Вам, Владимир Николаевич, чудо, просто чудо! Ах, просто фантастика! Ах, какой удивительный реализм! Ах, подумать только, в тринадцатом веке...
Очень хотелось послать этого бородатого... сами знаете, кого, сами знаете, куда; вместо этого я вежливо и дружелюбно распрощался с хозяином, уложил икону в свой кейс и, с переполнявшим меня чувством тихой светлой радости, поехал домой.
Вернувшись к себе на дачу, я сначала растопил камин, сварил кофе, затем, не спеша, выпил пару чашек, и лишь потом, прихватив сегодняшнюю покупку, по крутым каменным ступеням длинной лестницы спустился в свой Подвал.
Шагая по его бесконечным галереям, сквозь череду бесчисленных залов и маленьких комнатушек, я рассмеялся, представив себе выражение лица какого-нибудь книжного червя, лысого архивариуса, или любого другого любителя артефактов и прочих древностей, узревшего, что скрывает подземелье самой заурядной подмосковной дачи. Если кто-либо из перечисленных, каким-нибудь чудесным образом попадет сюда, то беднягу в лучшем случае хватит удар, а в худшем - он станет пожизненным обитателем весёлого заведения, именуемого в простонародье психушкой, просто увидев мою коллекцию...
Я знаю, поскольку сам из той же породы. Я ещё помню то время, когда служил переписчиком в монастырском книгохранилище. На дворе монастыря стоял относительно спокойный, тихий и раздумчивый одиннадцатый век от Рождества Христова. Господи, как же давно это было! Я уж и позабыл, по каким именно причинам случился пожар в нашем монастыре. Может набег половцев, может происки недобитых язычников, а может и просто, случайная искра была тому виной. Но, когда братья-монахи с криками и переполохом стали разбегаться во все стороны прочь от обители, тонущей в зареве, истекающей жирным едким дымом, я поступил неожиданно для самого себя. Не раздумывая, не колеблясь, ничуть не волнуясь за собственную бренную жизнь, кинулся в огненный ад книгохранилища с единственной целью - спасти от безжалостного всепожирающего пламени хоть что-нибудь, хотя бы крохи из бесценного наследия древних. И, прижимая к груди стопу тяжеленных фолиантов, уже почти успел проскочить обратно, под затянутое дымом низкое небо, когда на голову мне обрушились дубовые балки перекрытий...
Дальше всё замерло. Время остановилось, падающие на меня брёвна, не долетев, повисли в воздухе, а перед моим растерянным, недоумевающим взором предстал Никитич. И предложил мне работу, от которой я не смог отказаться. Признаюсь - за прошедшее неполное тысячелетие я не раз пожалел о своём решении.
Меня давит груз прожитых веков. В силу своей профессии, я часто оказываюсь в самых горячих местах, и столетие за столетием вокруг меня только смерть и боль, бесчеловечная жестокость и кровь - много крови. И, что бы там не говорили чересчур умные теоретики, а привыкнуть к этому невозможно. Каждый раз, с очередным разрушенным городом, очередной великой войной, голодом, эпидемиями и прочими напастями, заставляющими людей страдать, отчаиваться и умирать, мне очень больно. И только уверенность в судьбоносной необходимости миссии, что я принял на себя тогда, в догорающем монастыре, только эта убеждённость придаёт мне сил, помогает идти по долгому, слишком долгому для простого смертного, пути.
Может быть, вы догадались, кто я? Я - Хранитель. Это - моя работа.
Вы уже слышали о круговороте движения цивилизации. Так вот, много столетий я наблюдаю, как мир вокруг меня движется, несется с бешеной скоростью, подобно деревянной повозке, управляемой сумасшедшим возницей; а потом дорога закончится, и возница, в горячке и упоении вновь и вновь стегающий лошадей судьбы плёткой предопределенности, на всем скаку налетит на скалу неизбежности; и мир рухнет, и останутся от него лишь обломки, и кровь, и грязь; и мир новый родится в этой крови и грязи, и долго, очень долго не будет знать ничего лучшего...
Так было всегда. Да, так было всегда, но я хочу, я пытаюсь, и, может быть, сумею разорвать этот проклятый порочный круг.
Поэтому я - Хранитель.
Я очень очень хочу, чтобы, получив сохранённые мною знания, опыт, умения и достижения своей погибшей предшественницы, новая молодая цивилизация стала чище, добрей, мудрей, человечнее.
И тогда, я очень надеюсь, она в своём движении прорвёт замкнутую траекторию своей судьбы и покатится, наконец, по той, уводящей в Бесконечность дороге, где за последним поворотом ждёт её Неизведанное. Что же там, за этим поворотом? Не знаю. Боюсь, что даже Никитичу это неведомо. Он тоже, всего лишь исполняет свою миссию... Я просто изо всех сил ВЕРЮ. Верю, что так надо. А что мне ещё остаётся? Ведь всегда есть вещи - недоступные нашему ограниченному пониманию...
А пока я часто по ночам брожу здесь, в своём Хранилище, подолгу останавливаясь у картин давно забытых или даже при жизни неизвестных художников, глажу руками статуи прославленных на весь мир мастеров, перебираю страницы толстых фолиантов, впитавших пыль и мудрость ушедших эпох, и просто вспоминаю. Вспоминаю Прошлое. И ту рязанку с волшебными глазами, и полчища других людей - таких разных, и таких похожих... Лица мелькают в калейдоскопе моей памяти, события проносятся, стремительно сменяя друг друга, накладываются друг на друга, перемешиваются друг с другом...но, это не важно...
Я поёжился от зябкого холодка, струящегося из неплотно прикрытой двери, очнулся от вновь одолевших меня раздумий, и поднялся обратно в дом.
За окном - утро очередного дня. И вчерашний надоедливый дождь. Но сегодня он почему-то не показался мне таким уж мелким и противным.
- Привет, старый приятель, - сказал я, улыбнувшись.