Путь, который прежде занял бы у Григория добрую половину дня, был успешно пройден за каких-нибудь полтора часа.
И он вновь поразился, насколько это, оказывается, удобно - быть волком.
Версты пролетали мимо, дорога мелькала под брюхом, а лапы, словно неутомимые, несли его вперед.
И только одно печалило.
Нет, даже не страх навсегда остаться волком - Григорий был уверен, что деревенская знахарка, непререкаемый авторитет в областях магии и врачевания (причем, чаще всего, последнее целиком и полностью осуществлялось за счет первого, за что бабу Клаву уважали особенно), легко вернет ему человеческий облик.
Печалило Григория даже не то, что он не сумел догнать Светлану и ее похитителя. Почему-то верилось, что он их еще увидит.
Причиной этой странной тоски явился голод. Голод истинно волчий. Расплата за острый нюх, зоркие глаза, сильные лапы и теплую шкуру.
И взявшиеся неизвестно откуда инстинкты, видя мучения Григория, навязчиво советовали ему приостановить свое путешествие, поймать что-нибудь съедобное... И съесть.
"В ином случае, - поясняли инстинкты, - ты просто помрешь с голода. А пока этого не случилось, тебя будет жутко нервировать урчание в животе!"
Брюхо тут же, словно в подтверждение этих слов, булькнуло на пробу. Кажется, ему понравилось, и уже спустя каких-нибудь пять минут оно совсем разошлось, булькая и урча на все лады. В общем, любыми возможными способами выражало свое недовольство.
Гриша остановился и задумчиво оглядел окрестности.
Стемнело чуть более часа назад, а чувство такое, словно в этом лесу никогда и не бывало дня.
Брюхо злобно ругнулось, отвлекая своего обладателя от размышлений. Крепко сжав зубы, Гриша нагнулся, чтобы поглядеть на живот - так сказать, узнать врага в лицо. Лицо это оказалось серым, мохнатым и вообще, кажется, прилипло к позвоночнику. Оно было злым от голода, от него же тощим и жутко настойчивым.
Брюхо требовало пищи.
И, сдаваясь, Григорий более пристально оглядел поляну. После чего направился к весьма привлекательному пышному зеленому кусту и самоотверженно вцепился зубами во влажную толстую ветку. Куст протестующее затрещал, но вскоре счел за лучшее заткнуться, осознав безнадежность своего положения.
Морщась и жмурясь, волк старательно жевал, пытаясь не обращать внимания на мерзкий вкус и торчащие из пасти в разные стороны ветки.
Желудок, возликовавший при первых же движениях челюстями, радостно вскипел и забурлил, как вода в самоваре. Но вскоре протестующе фыркнул и замолчал, точно обидевшись на подлого обманщика-хозяина.
Григорий и сам не мог бы сказать, почему он так поступил со своим старым верным другом. Но мысль о том, чтобы бегать по лесу и ловить зайцев, после чего глотать их прямо так, сырыми, очень обрадовала волчье тело, но вовсе не пришлась по душе самому Григорию.
К тому же, подлый фокус с ветками возымел результат, а оттого и думать-то более об этом не стоит.
С этой мыслью волк продолжил свое путешествие.
И вот, перед его взором предстала деревенька. Без особых трудностей определив среди десятка таких же, необходимый ему дом, Григорий, крадучись, направился к нему.
Но не тут-то было. К Грише судьба в ту ночь решительно развернулась самой непрезентабельной своей частью.
Во дворе крохотного домика, учуяв волка, тявкнула испуганно старая беспородная Жучка. И, вслед за ней, злым лаем залилось все собачье население деревушки.
Григорий от неожиданности вздрогнул и со всей силы ткнулся носом в деревянный забор - а собирался-то лишь понюхать. Нюх оказался неожиданно нежным органом и воспринял незапланированное знакомство с досками крайне болезненно.
- О-о-о-о... - Протянул волк, едва только пропал шок, и его всего затопило чувство пульсирующей на кончике носа боли. А, может, просто жуткой обиды.
Собаки на его вой отозвались новым взрывом лая. Визгливого и суматошного. Они метались по дворам, гремели цепями как заправские приведения и отчаянно орали.
Вскоре к блохастым охранникам присоединились проснувшиеся бабы. Они подняли с подушек распухшие от сна лица, протерли кулаками глаза и принялись верещать. Сперва лениво, словно нехотя. Но довольно быстро приноровились и халявничать перестали, добросовестно и громко подвывая захлебывавшимся в лае собакам.
Именно из-за них поджавший от удивления уши и хвост Григорий не заметил того самого события, которого никак не должен был допустить.
Подскочившие на лай собак охотники, спешно натянули тулупы и заткнули рты азартно разоравшимся женам, мысленно уже прикидывавшим, куда постелить новый волчий коврик. После чего, перехватив покрепче дубины и - у кого были - мечи, мужики нахально подкрались к волку с тыла. Не пожелав портить хорошую шкуру, они попросту приложили его дубиной промеж ушей. Григорий удивился и рухнул на землю, потеряв сознание за миг до соприкосновения с землей.
Очнулся он довольно скоро. Прошло не многим более пары минут - угодивший прямо в грязную лужу зад почти не успел промокнуть.
Дюжие деревенские мужики стояли, окружив волка кольцом. Но на саму добычу не больно-то и поглядывали. Куда сильнее их интересовал другой вопрос: кому какая часть вышеозначенного достанется.
Развернувшееся действо сильно напоминало сюжет известной детской песенки: "Мы делили апельсин..." Мужиков было явно многовато, а улов оставлял ожидать лучшего - один волк никак не желал делиться на шестерых. По крайней мере, без ножа.
Не выдержав повисшего напряжения, нервно переступил с ноги на ногу лохматый и по уши заросший бородой мужик. Обладателя сей буйной растительности, расчесать которую, вероятно, ни одному гребню оказалось не под силу - настолько густой и спутанной она казалась, - звали Федором. Именно он и начал дележку с тех памятных слов:
- Много нас, а волк один... Как делиться будем, товарищи? - после чего поспешно добавил: - Мне, чур, шкуру! Мой Бобик его первым заметил и облаивать начал. Кабы не он, ваши шавки и пасти бы не разинули!
Григорий тут же мысленно посулил несчастному Бобику много всего хорошего, напоследок пообещав дождаться многострадального песика в аду.
- А не жирно? - тем временем возмутились оставшиеся пятеро.
В том, кстати, что мужиков именно шестеро, Григорий сомневался до последнего момента - подлые охотники то и дело раздваивались, плыли перед глазами. А то и вовсе, точно зайцы, скакали зигзагами. Волк за это на них очень обиделся, но, спустя каких-нибудь пару минут, вынужден был согласиться, что эта их беготня - еще ничего, по сравнению с непосредственной дележкой.
Федор оскорбленно молчал, переваривая услышанное.
- Э... - Начал он, но так и не договорил.
- Нетушки! - вступил в беседу тощий седовласый мужичонка - скорее даже дед - с тоненькой клюкой и едва заметной хитринкой во взгляде. - По-честному надо делиться!
- И чего предлагаешь, Степаныч? - отозвались все без исключения. Причем в голосе их послышалось столь явное благоговение, что Григорий нервно скосил на деда глаз, пытаясь увидеть в нем что-нибудь необычное, из-за чего мужики могли бы так почтительно к нему относиться. И изо всех сил взмолился, чтобы Степаныч не оказался волколовом или кем-нибудь еще в том же роде - уж больно толково говорил:
- О, все просто! Вот мне, например, спина. Тебе, Федька, правая лапа. Егорке - левая. Семену с Борькой по задней лапе, Демьяну - голова, а Потапу - вся задница.
- Это отчего это: Демьяну башка, а мне зад? - поспешил возмутиться Потап. Я голову хочу! Как-никак, это я его промеж ушей дубиной треснул!
Григорий едва приметно заворочался, всеми силами сдерживая свое желание отомстить мужику и его дубине.
- Так и бери себе уши! - фыркнул Федор. - А мне задницу отдай! Она ишь какая мясистая!
Ошалевший от такой наглости Потап поспешил броситься на не в меру болтливого мужика с кулаками.
Федька тут же пошел на попятную:
- Ну, попробуй с Семкой поменяться - авось, ему попа поболее, чем костлявая лапа понравится... А если не понравится - в нюх ему!
- Нее... - Тут же отозвался Сема, прикрывая варежкой крупный нос-"картофелину" и предупреждающе обводя товарищей взглядом. - Это ж моя жена всех баб завсегда подбивает нам опосля охоты вкусненького чего-нибудь сварганить! Блинчиков там, али котлеток... Мне в нюх нельзя, она огорчится! И будем мы все голодом сидеть...
Мужики серьезно покивали головами, соглашаясь, что нюх Семена следует поберечь - от него во многом зависит их благополучие. И довольный Сема мысленно уже понес жене толстый окорок и изготовился получить ее благодарность. Желательно, вышеупомянутыми блинчиками. Со сметанкой...
Что вышеозначенная баба будет делать с куском волчатины, он не имел ни малейшего понятия, но был уверен, что в хозяйстве сгодится все.
А потому приготовился отстаивать окорок до последнего своего вздоха. Благо, повезло еще - не задницу дали. Она, правда, побольше будет, помясистее... но уж как-то позорно...
Потап тем временем, отчаявшись договориться по-хорошему, давил на жалость. Он описывал свою злую супругу и ее скалку - большую и очень крепкую. Причем, описывал так красочно и профессионально, что Григорий, не знай он, что речь идет о самой обыкновенной человеческой женщине, решил бы, что слышит очередную охотничью байку, главным действующим лицом в которой является злой лохматый медведь, грозно размахивающий перед невинным дитятей-Потапом с корнями выдранной сосной.
Вероятно, мужик рассказывал эту байку уже не впервые - никого кроме, пожалуй, Григория, история даже не заинтересовала.
Оставалось незадачливому рассказчику действовать по-плохому.
В воздухе явственно запахло дракой.
Решив, что слышал и видел уже достаточно, а в драке его и затоптать могут, волк спешно пополз прочь.
Дверь баба Клава открыла спустя каких-нибудь минут двадцать.
Учитывая, что замашки у местной колдуньи были истинно королевскими, такой спешный прием можно было смело расценивать как величайшую честь.
Вид у чародейки был чрезвычайно серьезный и сильно помятый. Она глядела черными прищуренными глазами перед собой, точно не видела ничего окружающего ее, а находилась в каком-то другом, недоступном простым смертным мире.
Ну откуда же было знать обрадовавшемуся Григорию, что она просто-напросто не успела проснуться?
Волк спешно скользнул в радушно распахнутую дверь и преспокойно направился в единственную комнатку.
И только после, когда хозяйка дома прошла туда же, увидела его, недоуменно повращала черными очами и недовольно раскрыла рот, Григорий понял, что баба Клава не только не распознала в нем человеческой души, но и даже понятия не имела о том, что он пришел.
Впрочем, теперь она о его приходе узнала и тут же принялась задавать себе кучу самых разных вопросов, вихрем носившихся в ее голове.
Сильнее всего ее заботил вопрос "как?".
Вскоре, некоторые мысли по этому вопросу у нее, кажется, появились, и она поспешила продемонстрировать свое на этот счет неудовольствие. Причем выразила его известная во всех без исключения окрестных деревушках колдунья, непререкаемый авторитет в областях волшебства и целительства, самым, что ни на есть, примитивным и очень низким (а главное - таким женским!) способом.
Она закатила истерику.
Сперва в Григория полетели довольно легкие предметы в лице пары плошек, графина, пуховой подушки и старого мятого лаптя, очень метко брошенного бабой Клавой волку в нос.
В роли тяжелой артиллерии выступила черная визжащая и царапающаяся кошка. Причем, некогда милейшего вида мурлыка, - Григорий, помнится, раньше даже чесал ее за ухом, - превратилась теперь в самый, вероятно, опасный из доступных колдунье в тот миг снарядов.
Кошка, сперва вовсе не пожелавшая отправляться в полет, была силой заброшена в стан врага, в воздухе помахала когтистыми лапами, подумала и решила, что на сером и мохнатом нелюде можно и отыграться. Оставшийся путь она летела уже целеустремленно, не сводя с Григория желтых зло сверкающих глаз.
Приземлилась мурлыка в локте от цели. Но не оттого, что баба Клава промахнулась (она-то, как раз, очень метко ее бросила), а оттого, что цель, вопреки всем правилам, отскочила прочь на этот самый локоть.
Пока кошка увлечено драла попавшийся ей на глаза шерстяной плед, философски рассудив, что особенной разницы между ним и волком нету - оба серые и мохнатые (зато плед не кусается!), Григорий, увернувшись от полетевших в него второго и третьего лаптей (и зачем ей столько?), крохотного столика и старого, еще в полете развалившегося деревянного табурета, внимательно пригляделся к старухе. Глазки у нее были черными, и даже на дне их не обнаружилось ни толики мысли - только страх за свою жизнь. Самый обычный человеческий страх.
Впрочем, одно отмеченное им обстоятельство все-таки радовало: больше ничего пригодного для метания он в комнате не обнаружил. И решил, будто теперь может подойти к ней и попытаться поговорить по-человечески... а зря. Бабка, всегда казавшаяся ему довольно-таки хрупким созданием, спешно подхватила лавку, попутно стряхнув с нее какой-то мелкий хлам, чудом избежавший участи лаптей и прочих.
Отчаявшись с ней договориться, волк спешно развернулся и выпрыгнул прямо в распахнутое окно.
На улице его уже ждали. Шестеро злых и очень обиженных его поступком мужчин. Они приветливо скалили зубы, перекидывали дубины из руки в руку и даже успели замахнуться...
И тут завизжала колдунья. Казалось бы, ей следует визжать торжественно, радостно - она победила, изгнала нежить из дома...
Но визжала колдунья иначе - истерично, заливисто, как визжит и плачет любая баба, повидавшая что-нибудь ужасное, но с перепугу не заоравшая сразу.
Лавку она бросать так и не стала. Просто выкинула в окно кошку, азартно дерущую серый плед, ее стараниями ставший дырявым сразу в трех местах. Многострадальное животное извернулось в полете и спрыгнуло на землю, обиженно дернув облезлым полосатым хвостом. А вот плед продолжил полет, угодив в цель. Пусть и не в ту, в которую метила старуха. Главное - попал. Прямо в Семин нюх, который мужики решили не трогать во избежание недовольства супруги его обладателя.
В любой другой момент Григорий бы очень разозлился столь наглому вмешательству - не любил он, когда девки лезут в мужской разговор, но в этот раз бабские выходки сыграли ему на руку.
Ведь он ждал чего-то подобного. А мужики - нет.
Во мгновение ока ситуация кардинально изменилась. Теперь уже мужики пятились назад и испуганно глядели на нежелательного серого гостя выпученными, полными ужаса глазами. А волк наступал.
Потому что они прозевали момент, когда он был застигнут врасплох. Теперь преимущество на его стороне.
И он шел на них походкой охотника, глядел глазами воина, скалил звериные клыки.
Теперь волк - охотник, а мужики - добыча. Теперь он делает шаг, а они - три крохотных шажочка. Теперь он воин, а они - воплощение страха. Он волк, а они - лишь глупые щенки. Испуганные, скулящие, беспомощные...
Он победитель, а они - ничтожные, убегающие прочь враги.
Между прочим, Григория их поспешное бегство весьма и весьма удивило. Они бежали прямо в лес, хотя всякий нормальный человек обычно оттуда убегает. А если и не убегает, то уж точно не несется в самую чащу, очертя голову. Лес - не место для честного человека. И люди превосходно об этом осведомлены.
И все-таки мужики бежали именно туда.
А Григорий почему-то бежал вслед за ними, подбадриваемый предвкушающе булькающим брюхом.
Агнесс бродила вокруг легендарных "трех сосен" уже четвертый час подряд, отчаявшись отыскать хоть одну из двенадцати тропинок, возле них начинающихся, ведущую в какое-нибудь другое место. И она была готова пойти даже в ад - лишь бы только не возвращаться назад, к соснам.
Папа точно про эти сосны рассказывал, описывая путь. Но которая из тропинок ведет к избушке, Несса так и не вспомнила.
Пять из них она уже исследовала. Непонятным образом всегда возвращаясь на эту полянку. Притом, ни одна из тропинок не оказалась легкой. Первая вела через непролазную рощу, где девица умудрилась исцарапать себе все лицо и руки. Вторая - через озеро, обойти которое Агнесс не удалось, и вылезла она из него мокрая насквозь, зло ругаясь и отцепляя от себя наглых мерзких пиявок. Третья дорога, обманчиво гладкая, была завалена толстенными бревнами, через которые Агнесс, упорствующая в своем желании отыскать нужную тропинку даже ценой своей жизни и битых коленок, переползла с превеликим трудом. Четвертая отличилась чудовищным чередованием холмов, пролесков и мелких овражков, так измотавших девицу, что перед прохождением пятой дороги она вынуждена была на некоторое время посидеть в тени трех бессердечных сосен. И не зря - последняя оказалась для нее настоящим испытанием, перед которым терялись все предыдущие, смущенно отползая в глубины памяти, недостойные большего.
Пятая дорога плутала по крапивному полю, образуя собой невероятной запутанности узор, который могли бы изобрести лишь очень хитрый стратег или очень пьяная ткачиха.
Тропинка едва проглядывала сквозь пышные кусты буйно зеленеющий крапивы, то и дело норовившей схватить за что-нибудь выступающее девицу, сперва лишь тихо зло ойкающую, а после и вовсе в полный голос матерящуюся. Так, очень скоро, руки, ноги и все прочее начало жечься и чесаться - как оказалось, ткань грязного мокрого платья от крапивных жал не защищает.
В придачу ко всему у Агнесс вновь разыгралась аллергия. Нос сделался огромным, переливаясь всеми оттенками от пронзительно-алого до темно-синего. Глаза потонули в море слез, а настроение, и без того не лучшее, сделалось таким, что впору помирать.
А когда на землю опустились сумерки, девица вовсе отчаялась отыскать дорогу, совсем затерявшуюся в бесконечном зеленом поле.
И только тут увидела вдали ставшие такими знакомыми и родными сосны, что, едва не лишившись рассудка, рванула к ним, пересекая поле наискось. Продолжать поиски сегодня она была не намерена. Она села на землю, не в силах удивляться тому, как она рада вновь видеть эти чертовы деревья. И, привалившись спиной к правой из трех громадин, блаженно прикрыла глаза и улыбнулась.
Она погрузилась в сон.
Несса проспала так, по меньшей мере, половину ночи. Пока на поляну не ворвались, ожесточенно топоча ногами, шестеро насмерть перепуганных мужиков. Лица их были красными от натуги - бежали они явно не одну версту. Притом, развив неплохую скорость и умудряясь ее немалое время поддерживать.
Агнесс подскочила на ноги, прижавшись спиной к шершавой коре. И не зря прижалась.
Мужики на нее никакого внимания не обратили - так мимо и пробежали, не заметив. Не сговариваясь, прямо по шестой дорожке. И Агнесс, глядя им в спину, задумалась на миг: вернутся они сюда, или это - именно та самая, нужная ей.
А вот выскочивший вслед за мужиками волк, Нессу заметил. Остановился и уставился как на привидение.
Нужно отметить, что на привидение она, как посчитала сама Агнесс, походила не слишком сильно - ведь у привидений не бывает круглых пурпурных носов, красного от слез лица, вспухших глаз и до ломоты усталого тела, неумолимо, ко всему прочему, горящего от укусов крапивы. На все это девица всласть налюбовалась, еще перед сном напоровшись на грязную глубокую лужу, точно море раскинувшуюся буквально в двух шагах от "осиновой" полянки.
Но Григорию она показалась самым настоящим приведением. Воспоминанием, дотоле жившим лишь в его снах. Она не изменилась ни капельки: та же фигура, те же жесты, безвольно висящие вдоль тела руки, когда она подавлена чем-то, до боли знакомый наклон головы, тонкая талия. Все в ней было таким же, как при их последней встрече.
Только на губах ее не сверкает улыбка, а взгляд лучистых карих глаз, обрамленных черными, точно сладкая летняя ночь ресницами, не глядят на него внимательно, чуть-чуть непонимающе, изучающе - она никогда не могла по-настоящему понять его.
Еще на ее голове не красовался свадебный венок.
А в воспоминаниях он был.
И все же, стоявшая перед ним девушка, он мог бы поклясться, была именно Ею. Он мог бы поклясться, если бы не минуло с тех пор два десятка лет. Или если бы она просто подняла к нему лицо, убрала мягкие волосы за ухо, поглядела в глаза, улыбнулась виновато и молча шагнула навстречу.
Но девица этого не сделала. Она лишь всхлипнула, закусила тонкую губу и из-под завесивших лицо волос поглядела на волка голубыми испуганными глазами - совсем не такими, какими они были во сне. У нее были голубые глаза, а не карие. Не карие, лучистые, мягкие и родные...
И Григория затопило странное ощущение. Он так и не сумел понять, рад бы он был Ее возвращению или нет.
Кажется, он испугался.
И не он один - девица потеряла терпение и более не находила в себе сил ждать, когда же волк сделает выбор: съесть ее или бежать за мужиками, которых, говоря по чести, куда как больше будет. Ее же - на один зуб. Агнесс внимательно глядела на волка, отчаянно вцепившись руками в корявый ствол высокой старой сосны. Сдали нервы.
Она, ранее равномерно-красная, вдруг позеленела от ужаса и сползла на землю, продолжая цепляться за последнюю опору - ненавистную сосну.
Григорий недовольно поморщил нос, подошел поближе и сел, глубоко вздохнув и изготовившись к долгому ожиданию - он не смел оставить девицу одну посреди леса.
К тому же, ее поразительное сходство с призраком из его прошлого растревожило и без того смятенную душу...