Oстров Взаимной Любви

Посредине улиц, а город буквально оказался на осадном положении, прорыты были ещё от подъездов узкие траншеи, по которым--вот у нас, например--можно было пробраться к нашей главной Авеню, вдоль которой пешеходная траншея была пошире, так что в ней можно было даже разминуться со встречными, не вжимаясь спиной или грудью в стену снежного коридора. Тротуары же, те, конечно, вместе с припаркованными к ним машинами, были завалены почти до уровня второго этажа, что определённо остужало прыть возможных грабителей магазинов и автоугонщиков.

Работали в те дни у нас только супермаркет и сабвей, к которым- то и вела, раздваиваясь, народная тропа. По ней, по этой прорези в снеговой толще, и мне довелось разок-другой пробираться с коляской за продуктами, а Юлька безвылазно сидела дома. Сидела, вернее валялась в постели нагишом, ничем совсем не прикрытая, ибо топили, что и говорить, здорово. Рядом с ней, на полу, рассыпаны были учебники, которые она время от времени удостаивала своим вниманием, не особенно, впрочем, утруждая себя.

Если Юлька и поднималась время от времени с тахты, то отнюдь не к столу, ибо еду я подавал ей на подносе, и иногда, шутя, даже пытался её кормить. Юлька протягивала мне губы, то ли в благодарность за сервис, то ли для затравки аппетита, и, устроив поднос, подложив под него подушку, у себя на коленях, принималась за нехитрую трапезу.

Я устраивался рядом и довольно успешно совмещал заправку завтраком (или же обедом, ужином) с ненасытно восхищённым разглядыванием своего так неожиданно привалившего счастья. (Хоть ущипни себя--не сон ли это?). Да и можно ли насытить взгляд свой и этой свежестью юных форм её, вот-вот уже скоро восемнадцатилетних, и такой милой округлостью её заостряющегося к подбородку лица, и преданно светящейся янтарным сиянием раскосостью глаз, и каждым её пусть даже и незначительным, но таким значимым для меня движением тонких и округлых рук, которые то и дело подсовывали мне в рот то один кусочек, то другой... И эти губы... Впрочем, о них я уже говорил.

Где-то за несколько лет до описываемых событий в нашем городе был организован Клуб Русских Писателей, который стараниями энтузиастов существует и по сей день. Но в те начальные времена деятельность Клуба протекала заметно активнее, народу собиралось гораздо больше, иногда и просто набивалось невпроворот, и это, обычно, в одной из аудиторий Славянского отделения Колумбийского университета.

Бывало даже, что не поспевшим прийти вовремя и занять себе место хотя бы на подоконнике приходилось тесниться в дверях и, приподнимаясь на цыпочках и вытягивая шеи, ловить откровения как местных, так и заезжих литературных и окололитературных авторитетов.

В Клубе можно было встретить и маститого писателя, и университетского профессора-слависта (иногда это было одно и то же лицо в двух своих ипостасях), и поэтов и прозаиков со значительным стажем, кого с подсоветским, кого с эмигрантским, и совсем новичков, только здесь, за океаном, дерзнувших взойти на зыбкое поприще российской словесности.

Приходили на огонёк и просто любители пообщаться в небезкультурной обстановке, послушать доклады и чтение авторами своих опусов, иногда принять участие в обсуждении прочитанного и, бывало, не остаться безучастными в спорах. Но, повторяю, массовость и кипучесть этих собраний, увы, отошла в прошлое, очаг приугас. Тому много причин, закономерных и общеизвестных, и я не стану о них распространяться. Скажу лишь одно: иных уж нет, другие... Другим--сужу по себе--просто приелось.

Но тогда, но раньше...

Собственно, вспоминаю я те встречи лишь благодаря одной из них, состоявшейся где-то недели за две до Нового года. Она-то, эта встреча, и явилась началом всего того чудесного и необычного, чем так неожиданно одарила меня судьба, началом "Весны в колючие морозы", которая осталась навсегда в моей благодарной памяти.

И примечательно ли чем-то особенным было то начало? Да так... Судите сами.

Сижу я за столом со стопкой своих книг, сижу наряду с некоторыми прочими, пишущими, самоиздающимися и самораспространяющимися (это во время перерыва), и во всех нас скрытно теплится надежда: авось кто-то да клюнет.

Подошла и девушка, совсем молоденькая. Спрашивает о цене моей "Анти-Лолиты". (Должно быть, она, девчушка эта, впервые в нашем клубе. Во всяком случае я увидал её только сегодня, правда, лишь мельком, когда пробирался, опоздавший, к свободному--случается же такое!--месту.)

-А вам, мисс, простите, сколько лет?

-Семнадцать.

-Увы... Прошу прощения, но эта книжка не для вашего возраста.

Отошла. Обиделась, наверное. А такая славная.... И азиатчинка явная, такая симпатичная, в ней: глазки раскосые и волосы прямые, чёрные, с отливом в синеву. Этакая необъезженная лошадка в свитере, джинсах и кедах.

Я потом, во время выступлений кого с чем--кого со стихами, кого с прозой--всё ловлю себя на том, что невольно поглядываю в её сторону. Поглядываю осторожно, ненастырно, стараюсь не привлечь её внимания.

Сказать, что тяготение моего взгляда в её сторону в плане, так сказать, чисто эстетическом--кто поверит в это? Посматриваю так, как все мы, нормальные мужики всех возрастов, невольно глядим на привлекательных девушек--на то они и привлекательны!--нужна ли здесь детальная психологическая мотивировка?

Я, конечно же, могу воспользоваться тем, что мой альбом при мне и, делая набросок с этой девушки, или делая вид, что делаю, глядеть в её сторону совершенно, так сказать, легально-профессионально. Но я никаких видов на эту девушку не имею, и даже, пресекая в себе невольное тяготение к ней, принимаюсь рисовать нечто совсем противоположное--слепого Зиновия Зака, одного из членов нашего клуба.

Почему именно его? Да просто, так сказать, пришёл его черёд. Многих других я уже нарисовал, и большинство рисунков этих раздарил. Деньги? Никто о них ни разу и не заикнулся, ни я, ни те, кого я изобразил. Да и что возьмёшь с нашего брата- писателя? Хорошо ещё, если рисунки мои сохраняются владельцами, а то ещё могут сунуть куда-нибудь, куда потом и сами не вспомнят. Подпись-то ведь под ними не знаменитая--как вложение капитала ценности, увы, не представляют.

А Зак сегодня интересно освещён--сидит он прямо под лампой, и тени в глубинах его лица, лица, впрочем, ничем особенно не примечательного--обыкновенный пожилой интеллигентный еврей, лысый и бритый--дают какое-то особое, более значительное, скульптурное прямо, прочтение его облику. И сидит он отлично--не шелохнётся. Напряжённо обращённый весь в слух, он как-бы окаменел. Вот таким-то я и врежу его сейчас сангиной в свой альбом...

Что я о нём знаю? Филолог-литературовед, большой эрудит. Был доцентом на кафедре пединститута где-то... Кажется, в Минске. Специалист по Андрею Белому, диссертация Зака именно о нём. Знаю ещё, что перенёс он не так давно операцию по удалению почки--рак. Об этом говорили в клубе.

Живёт он где-то в моих краях, но непосредственно мы с ним до сих пор не сталкивались, тем более, что я лишь недавно переехал в этот дальний приморский район, привлечённый относительной дешевизной квартиры. Мне и звонили из клуба по переезде моём туда, в это приморье-лукоморье, не возьму ли я шефство над слепым стариком: быть ему провожатым в клуб и обратно. Но, с одной стороны, я в те клубные встречи был занят и сам не приходил, а, с другой, что-то не улыбалось мне взять на себя эту обузу. Возить его стала Люба, студентка, живущая недалеко от меня. Она и раньше подрабатывала у Зака, помогая ему по хозяйству, а теперь, к тому же, стала и его поводырем в клубные дни.

Что-то не видать её сегодня--я огляделся--да, Любы и в самом деле вроде бы нет. Девушка открытая, словоохотливая, внешне малозаметная, между прочим, моя землячка--что мы выяснили, познакомившись совсем недавно в библиотеке у полок с русскими книгами. Она ещё сказала тогда, что самой читать по-русски ей просто некогда, но вот что-то для родителей подобрать надо, юмористическое или детектив. Потом мы вместе шли домой, ведь жили, как я уже омолвился, неподалёку друг от друга. Она мне по дороге и рассказала его, Зака, историю. Жил он у себя в Минске в достатке и, может быть, даже в счастьи. Был женат, и это совсем ещё недавно (сейчас ему 66) на весьма хорошенькой женщине, намного моложе его. И это вторым уже браком.

Была она его секретарём, стала, по совместительству, и женой. Нелёгкая понесла его с молодой женой в эмиграцию, ну что он надеялся ещё обрести в этой жизни? У всех отъезжающих были свои стимулы к отчаливанию, и что-то всем общее и, конечно же, что-то своё, сугубо личное. Но какие хоть впечатления он, незрячий с ранних детских лет, надеялся получить, пройдя столь мучительную, и для него оказавшуюся просто катастрофической, ломку всего, вроде бы налаженного, в его немолодой жизни слепого научного работника? Иные ехали и едут и не ради себя лично--едут ради детей, но он-то, Зак, бездетный...

Вот и жену у него увели--неизвестно кто, неизвестно куда... В своём роде трагическая персона: подчеркну-ка эти его углублённые тенями складки у сомкнутого в горечи рта...

А вот и рисунок готов--получился, вроде бы, на славу. Не стыдно и, даже, гм, престижно показывать его окружающим. А вон и дальние знаки подают--покажи, мол, и нам, и одобрительно кивают. Девушка-раскосочка, та даже не поленилась встать и подойти ко мне сзади. Я оглядываюсь, показываю рисунок и ей. Лицо её серьёзно, вдумчиво и--вот неожиданная в её возрасте оценка--"выразительно!". И ко мне:

-А вы, оказывается, ещё и художник?

Киваю--никуда не денешься.

Подошёл и конец нашему сборищу. Двигая стульями, разбирая свои пальто, шубы, куртки, завсегдатаи и гости, образуя небольшие водовороты, дожёвывая недосказанное, выясняя ещё что-то между собой напоследок, не торопясь расходятся. Девушка эта ведёт под руку моего слепого натурщика. А! Так это она сегодня за Любу! Почему же той нет? Может, подойти и спросить? Ну да ладно. Разве мне это столь уж важно?

Спускаясь буквально следом за ними по лестнице, я, пользуясь некоторым затором в дверях, позволяю себе, как бы невзначай, коснуться кончиками пальцев распущенных по спине волос девушки, их заманчивой монголоидной консистенции.

Касаюсь разве что только на долю секунды. Но то ли в её волосах какая-то особая чуткость, то ли разряд какой-то прошёл по ним от меня к ней, но она оглянулась удивлённо и, как мне показалось, заинтересованно. Я напускаю на себя этакое безразличие, впрочем, вежливо-приветливое, давая понять, что ощущение ею какого-либо касания совершенно необоснованно.

Выходим на улицу. Ветренно, сыро, пробирающе зябко. Тут бы поскорее нырнуть в тёплое нутро сабвея--станция совсем рядом, да гляжу--девушка и Зак чего-то не торопятся, ждут кого-то, что-ли? Подождать мне их, может быть, ведь нам, вроде бы, по дороге? Я поднимаю воротник пальто и тоже, будто-бы, не тороплюсь. Очень приятно мне, будто, стоять на ветру и дышать этой сырой мерзостью.

Зак и девушка переминаются с ноги на ногу, видно зябко и им, бедным, и я уже обдумываю, как бы это подойти к ним и, выдав что-нибудь этакое шутливо-непринуждённое, потянуть их за собою в сабвей, как вдруг вижу, что девушка, поглядывая в мою сторону, что-то говорит Заку и он, поворачиваясь всем корпусом, вроде бы ищет, локирует как бы, кого-то в моём направлении. Уж не меня ли? Пользуясь этим предположением, я подхожу к ним и...

-Добрый вечер,--говорю,--какая чудная погода, не правда ли?--(Придумал, тоже мне! Верх остроумия--ну и ну!)

-Добрый вечер!--Зак снимает перчатку, и, протягивая мне руку, называет себя, приветливо демонстрируя при этом свои великолепные зубы.

Представившись ответно и скрепив знакомство рукопожатием (рука у Зака горячая, сухая и необыкновенно мягкая), подаю руку также и девушке и, придержав несколько её ладошку, узкую и прохладную, спрашиваю:

-А вас, простите, как звать?

-Юля,--без улыбки отвечает она и вроде бы отстраняется от нашего с Заком общения. Видно не может простить мне, что отказал я ей в книге. А Зак (до чего же странно тонкий у него голос!) нащупал мой рукав:

-Вот Юленька мне рассказала, что вы нарисовали меня, и очень похожим и очень интересно. Я, к сожалению, не в состоянии оценить ваш рисунок, но у меня есть идея. Дело в том, что я подумываю издать здесь свои, так сказать, сочинения. Это очерки, эссе и критические заметки. И вот, подумалось мне, не согласились ли бы вы дать свой рисунок в мою книгу? Тем более, что мне давно рекомендовали вас как хорошего художника. Может быть, вы и обложку к моей книге взялись бы оформить? Я, естественно, заплачу вам...

Отвечаю, что в принципе согласен и даже могу порекомендовать ему дешёвую типографию.

-Вот как! Это будет очень кстати... Юленька, запишите, пожалуйста, телефон господина художника... А сколько вам лет, простите? Это я так, просто...

-Пятьдесят шесть,--отвечаю, и вдруг удивлённо отмечаю про себя тождество его вопроса ко мне с моим вопросом к Юле, таким недавним.

Не успеваю задержаться над этим сопоставлением и, тем более, сделать какие-либо выводы, как вижу торопящуюся к нам Любу. Она раскраснелась, запыхалась, и дышит открытым ртом--в эту-то погоду!

-Ох, простите, пожалуйста, задержалась немного... Но всё- таки успела... Юлька!..

Она отводит Юлю несколько в сторону и о чём-то полминуты с ней толкует. А потом мы расстаёмся. Юля, порядком озябшая-- это видно--поворачивает к университетскому кампусу, а мы, Люба под руку с Заком и я, двигаем к сабвею.

-Это я попросила Юлю подменить меня сегодня в поездке сюда, она как раз возвращалась от своей мамы. Юля ведь здесь и учится и живёт в общежитии, но навещает маму периодически. Вы не знакомы с её мамой? Светлана Васильевна, Света, она у нас на 24-ой живёт?

-Нет,--отвечаю--что-то не припомню.

В вагоне поезда, как всегда, полно, но нам всё же удаётся усадить Зака между потеснившимися пассажирами. Сами мы с Любой устраиваемся невдалеке, держась за железную штангу опоры.

-Это я сегодня последний раз с ним езжу--переезжаем мы.

-И куда это? Что-то лучшее нашли?

-Лучшее не лучшее, но папе моему будет ближе на работу. Это в Бруклине, недалеко от Брайтона.

-А с Заком как? Юля, что ли, его возить будет?

-Да. Я её уговорила, как будто бы. Она ведь всё равно ездит к маме своей, может и специально приехать в клубный день. Да заодно и накупить Заку продуктов, тем более, что он любит-- Люба скривилась--полуфабрикаты и умеет сам из них готовить.

-А чего это,--спрашиваю,--Юля такая... Ну, вроде китайская?

-Да ведь отец её--китаец! Попал в Союз ещё в дохрущёвские времена, как студент маодзедуновский, на учёбу. Ну и женился на русской, на Юлиной маме, и в Китай не вернулся. Она тоже студенткой была, только она филолог, а он инженером-электронщиком стал.

-Ну а сейчас как они?

-Ой, и не спрашивайте! Полное крушение семейное! Папа Юлин нашёл себе здесь молодую китаянку и бросил семью. Светлана--та в совершенно разбитом состоянии, жесточайшая депрессия у неё. Находиться с ней постоянно--самой с ума сойти можно, вот Юля и устроилась в общежитие. Тем более, что ежедневные столь дальние поездки совершенно её разбивали физически. Между прочим, она очень хорошая девочка. Развитая, начитанная. Я здесь с ней Хай Скул кончала, мы в одном классе были, хотя я на два года старше её. Она такая, что сумела перепрыгнуть через два класса! И получила стипендию на учёбу в университете, как окончившая школу с отличием. Джулия Ли была в школе первой.

-Ли? Типичная китайская фамилия.

-Ну, что вы! Здесь она только в сочетании с Юлькиной внешностью воспринимается как китайская. Наш учитель истории шутя спрашивал Юльку, не потомок ли она генерала Ли? Помните--главнокомандующий Южан? Они и пишутся по-английски одинаково--эл дабл и.

-А как это они, эти Ли, здесь, в Америке, оказались?

-А Юлин отец догадался сохранить китайское гражданство и подал тоже, на всех нас глядя, на выезд. Только он, не будь дурак, оказался не в родном Шанхае, а здесь...

Я посмотрел на Зака. Он вроде бы дремлет или даже спит--поди разбери. Веки у него всегда опущены, может даже и совсем сросшиеся, но по расслабленности лицевых мышц можно предположить, что он отключён от внешней среды.

-Так она, видно, вся в папу пошла внешностью?

-Да, почти. Но глаза её, если вы заметили, светлокарые, прямо жёлтые! А у всех китайцев, ну и японцев, корейцев--вы обратили внимание?--глаза всегда чёрные.

Тут мы, наконец-то, устроились рядом с Заком, сев на освободившиеся места, и Люба, вытащив из сумки учебник, извинилась и углубилась в науку. Тормошить Зака разговорами не хотелось, да и он не делал к этому никаких попыток. Так мы благополучно и доехали до мест нашего обитания, и, на одну остановку раньше моей, мои попутчики вышли.

Меня всё донимало нечто неопределённое, какое-то ощущение неуютности, исходящее от Зака. А, да! Это его речь. Голос у него какой-то странный, не мужской будто... Похож на женский? Отчасти... Нет, скорее пискля какая-то мультфильмовская... Ну да Бог с ним. А вот зубы у него великолепные... Крупные, один к одному, цвета старой слоновой кости. (Вот поди! На зубы Зака обратил внимание, а вот цвет Юлиных глаз просмотрел...).

Зубы, зубы... У него они, по всей вероятности, искусственные, а мои... И я взялся за щёку, вспомнив, что завтра мне предстоят--мм!--не очень-то приятные процедуры у дантиста.

Где-то через несколько дней--звонок.

-Да, я слушаю.

-Здравствуйте!--(девичий голос).--Вы догадываетесь, кто вам звонит?

Я догадался, но оторопело молчу.

-Это Юля... Вы меня помните?

-Ну, конечно... Я очень рад...

-Вас удивляет, конечно же, мой звонок, но я хотела вам сказать, что я прочла вашу книгу...

-Что вы говорите! Каким образом?

-А я попросила одного из присутствовавших купить мне её и, должна вам сказать, не жалею об этом...

-Что вы говорите!--(Вот идиот! Как попугай заладил одно и то же!)

-Как начала читать, так и не могла оторваться... До четырёх утра читала... Здорово!

-Что вы говорите!--(вот опять!).--А какой вам рассказ больше всего понравился?

-Больше всего мне понравился первый, он мне ближе всех.

-Но он-то как раз самый несовершенный. Я ведь раньше никогда не писал и расписался-то, собственно, именно на этом рассказе. Он самый неуклюжий, что ли... Неряшливый. Опечаток, описок в нём много...

-Ну, спасибо вам преогромное... Любому автору, надо полагать, приятно было бы такое читательское мнение, тем более мне, я ведь не избалован. Меня больше ругают, даже не ругают-- клянут, и ваш отзыв мне просто как бы мёд на сердце... Преогромнейшее спасибо вам, Юля!

-You're welcome,--она засмеялась.

Может быть, напряжение, связанное со звонком к почти незнакомому человеку, отпустило её.

-Вот что я хочу вам сказать... Как вы, должно быть, знаете, я живу в тех же краях, что и вы, вернее здесь живёт моя мама, у которой я бываю каждую неделю. Я и подумала, а может быть, мы с вами как-нибудь можем и встретиться? На бордвоке, на пляже, например?

-Конечно, конечно...

-Вот запишите наш телефон и позвоните где-то в уикенд с утра? Как вы на это смотрите?

-Да, да... Конечно... Я записываю...

Это было наше второе, пусть и заочное, общение.

Я довольно серьёзно отнёсся к этой возможности выкарабкаться из своей неприкаянности, и, не без некоторой напряжённости, ожидал звонка этой дамы. Звонить должна была именно она, ибо перед нашей встречей ей нужно было побывать у своей замужней дочери где-то в Нью-Джерси, и о времени своего возвращения она затруднялась сказать заранее.

-Позвоню в одиннадцать, в субботу или в воскресенье,-- обещала она, протягивая на прощанье руку..

Всю субботу телефон промолчал, а в воскресенье, ровно в одиннадцать, растрезвонился. "Она!"--сообразил я и схватил трубку...

-Хелло!

-Доброе утро! Я не слишком рано? Вы меня узнаёте?

(Бог ты мой! Это же Юля... И чего это она сегодня?..)

-Да,--говорю,--здравствуйте, доброе утро, как поживаете...

В общем, весь этот непроизвольный набор общепринятых любезностей.

-Спасибо, живу о'кей, но вот вы почему-то не исполняете своих обещаний.

-Я? Обещаний?.. А что я такое обещал?

-Как? Вы уже и позабыли? Вы мне обещали позвонить в первый же уикенд, а я тут у мамы уже третий день, с пятницы, а от вас ни слуху, ни духу...

-О, простите, пожалуйста, я так заработался, что потерял и счёт дням недели...

-Ну, ладно, не оправдывайтесь! Погода сегодня чудесная--поглядите, как солнечно--давайте пойдём с нами вместе к океану, а?

-А с кем это ещё, простите, кроме вас?

-А я всегда гуляю с Чарли.

-А он кто же, ваш бойфренд?

-Ну, что вы...--она рассмеялась,--это моя собака, овчарка, мама меня без неё на пляж не отпускает...

-Вот оно что! Предложение вашe в самом деле весьма заманчиво, но я сейчас как раз в ударе, работаю и, знаете, вдохновение когда приходит (вдохновенно вру), так уж надо воспользоваться этим состоянием...

-Ну, хорошо... Я вас понимаю. Но не надо и зарабатываться, надо иногда себе и отдых позволить... Ну, сколько ещё нужно вам на ваше вдохновение? Часа два хватит? Давайте встретимся ровно в час около моего дома, это почти у самого океана--вы увидите на нашем доме большие цифры (она назвала их)-- погуляем с часок, а там и опять за работу примитесь и, увидите, она у вас ещё лучше пойдёт.

Я посмотрел в окно. Зимнее солнце и яркая синева неба в полную силу свидетельствовали в пользу Юлиных доводов, и я стал быстро соображать, как бы всё устроить наилучшим образом. Ну, подожду ещё звонка от питерской дамы, и, если дождусь, то звякну Юле и что-нибудь придумаю себе в оправдание... А если не позвонит...ну, где-то без четверти час, то и сорвусь на пляж на молодёжную встречу: Юля, Чарли и я.

-О'кей, Юля. Вы меня почти уговорили. Я постараюсь управиться и к часу буду у вашего дома, а если, почему-либо, что-нибудь помешает, то я вам дам знать, о'кей? Спасибо, что позвонили! Всего доброго!

Ровно в без десяти час, не дождавшись обещанного дамой звонка, я был уже на улице и скорым шагом двинул к бульвару, пролегающему вдоль побережья. А вот и 24-я улица, поворачиваю на неё и вижу сбегающую вниз по лестницам--дом их на площадке, возвышающейся над улицей--девичью фигурку с собакой на поводке.

Юлино лицо по-детски открыто сияет. Она, эта девчонка, ни на йоту не пытается хоть несколько прикрыть льющуюся из глаз откровенную радость от встречи со мной. Мне даже как-то и неловко принимать всю эту лучащуюся открытость по своему адресу...

Может быть, это просто та радость, которая непроизвольно, часто беспричинно, бьёт в этом возрасте? Может, эта радость созвучия с радостью сухого, морозного и солнечного дня? Может быть... Может быть, может быть! Заладил! Радость слетает к тебе--к чёртям рассуждения!

А вот мы и лицом к лицу и здороваемся с ней, как друзья со стажем. Без всяких околичностей протягиваем друг другу руки и жмём их так, как-будто это не впервой нам, соскучились будто и еле дорвались до этих крепких, в четыре руки, рукопожатий. Чарли тоже сразу признал меня за своего и стал весело прыгать, наскакивая с разных сторон.

-Смотрите, как он рад вам, как вы ему понравились! Вы не думайте, он не ко всем так относится, он очень подозрительный и скалит зубы и даже рычит, если кто посторонний ко мне приближается.

Тут Чарли, изо всех сил натягивая поводок, потянул нас на пляж, к океану, и мы едва поспевали за ним.

-Там я его отпущу, а здесь нельзя... Он и напугать кого-то может, потом и неприятностей не оберёшься...

На пляже--одни только чайки. Они сидят на песке, по всей видимости сытые, и греются на солнце небольшими компаниями. Отпущенный Чарли летит к ним, поднимает их, недовольных, в воздух и они, разозлённые нарушенным покоем, кружат, кромсая тишину своими режущими криками.

Чарли мчит дальше, к отмелям, где, пользуясь откатом волн, совсем махонькие птички с быстро семенящими ножками суетливо бросаются ловить в обнажившемся песке какую-то живность. Чарли распугивает и их, но, не преследуя никакой определённой цели, гонит дальше, потом возвращается и, высунув язык и махая весело хвостом, соображает, как бы ему ещё поозоровать, что бы ещё такое отчебучить... И снова гонит по новому кругу, изредка останавливаясь и поглядывая на нас, ведь мы являемся как бы осью его шалых круговых пробежек.

Открытость Юлиной радости, несколько было придержанная, вспыхнула на лице её с новой силой. Само собой--это так понятно--отсветом окружающего нас великолепия. Изредка всё же поглядывая на меня, она, вне всякого сомнения, вбирает сейчас в себя и эти вот волны, и скалы, и небо, и солнце... Глаза её сощурены--нет, даже не щёлочки, совсем чёрточки!--и улыбка её, и ямочки... Какие славные ямочки у неё на щеках! Сколько обаяния в них! Как они идут ей! (Да, собственно, какой девушке они бы не шли? Какая бы отказалась?) И я неотрывно любуюсь изумительной прелестью самой Юли. Что мне, да ещё с ней рядом, до всевозможнейших красот природы, пусть даже самых что ни на есть сногсшибательных?

-А могли бы вы изобразить всё это?--Юля отвела руку в сторону, как бы приглашая меня разделить её восхищение всем тем, что вокруг нас.

-Нет,--отвечаю,--не смог бы. Хоть я и не чураюсь живописи, но, увы, совсем не пейзажист. Я ведь, в основном, скульптор, а всё прочее--работа с красками и литературные мои занятия--это как бы разрядка, даже отдых, в котором я тоже, увлекаясь, стараюсь по возможности быть на высоте, что, к сожалению, не всегда, увы, получается...

-Жаль! А так хотелось бы всё это увидеть на холсте...

-Мне тоже хочется, но, знаете, вот эти, чисто пейзажные образы, которым нет через меня ходу в живопись, обретают некоторую ощутимoсть в строчках. Вот, к примеру: "Бьёт в догмы скал живая вечно ересь..."--и я показал рукой на пену рассыпавшейся в ударе о гранит волны.

-Здорово! Как хорошо! Вы и художник, и скульптор, и писатель... И поэт! А увидать ваши скульптуры можно? Они где, здесь? У вас есть мастерская?

-Мастерская у меня прямо на дому, большую комнату я приспособил для работы. И кое-что уже есть, хотя, в основном, не завершённое. И прийти смотреть, конечно же, можно. Вот приходите как-нибудь с мамой.

Юла удручённо махнула рукой.

-С мамой... Маме ни до чего нет интереса. Она, в основном, лежит лицом к стене. Раньше плакала, теперь и не плачет. Вы знаете, что у нас?

Я кивнул:--Да, мне Люба немного рассказала...

-Это же ужас какой-то! Я никогда замуж не выйду! На примере своих родителей вижу, что из этого получается... Вот какое горе выпало на мамину долю--она никогда, я чувствую, не примирится с папиным уходом... Про себя я уже не говорю... Мама ведь совсем как невменяемая, спасибо, что хоть не нуждается в специальном уходе, готовит всё-таки себе, убирает немного... Иногда с Чарли выходит... Соседка Феня, спасибо ей, маме иногда покупки делает, она на том же этаже живёт... Вы говорите--приходите с мамой в гости, но, стыдно сказать,--Юля глянула на меня, а потом опустила голову,--она здесь антисемиткой стала... Вы можете подумать, что и раньше это у неё было,--в скрытом состоянии,--но вот сейчас только проявилось. Нет-нет, это у неё такой сдвиг в связи с потерей папы. Вы удивляетесь? Я вам расскажу.

Я вот почти вся в папу--меня в школе китайской принцессой дразнили, а Лерка--в свою маму, Антонину Евгеньевну, в тётю Тоню. Они обе светловолосые, сероглазые--настоящие русские красавицы... Леонид Исаакович, папа Лерин, а он часто ходил с нами в музеи, на концерты, особенно, когда без работы остался, шутил бывало:

-А ну-ка, дочери России! Прибавить шагу!

Или ещё что-нибудь в этом же роде... И в самом деле--мы ведь дочери России, и не только потому, что мамы у нас русские. Всей культурой, всем воспитанием, духом самим...

Но это совсем не означает, что мы были в какой-то национальной ограниченности. Русская литература, в особенности классика, постоянно у нас соседствовала с западно-европейской... И не только на книжных полках.

А в музеях... Откровенно говоря, мы больше ходили в Пушкинский. Леонид Исаакович постоянно называл его, между прочим, Щукинским, по имени основного собирателя.

-При чём здесь Пушкин,--говорил он,--Пушкину и так хватает почёта и уважения. Так можно было бы и Третьяковскую галерею переименовать и называть по имени какого-нибудь литературного классика или, не дай Бог, именем какого-нибудь вождя... А вам, между прочим, что больше всего нравилось в этом музее, вы ведь, конечно же, бывали в нём и, надо полагать, неоднократно?

-Ну, конечно... Но как-то сразу и не сосредоточишься, чтоб вспомнить, назвать... Вот вы уж скажите, что вам больше всего нравилось?

(Я почувствовал, что Юле хочется показать свой эстетический кругозор).

-Мне?.. Импрессионисты, конечно... Ван Гог, молодой Пикассо... Но, пожалуй, больше всего картина Рембрандта "Эсфирь, Ассур и Аман", помните?

-Ну, ещё бы! Мне она тоже, пожалуй, кажется в этом музее шедевром из шедевров. Честно! Ей-Богу!

-Смотрите, как это интересно... И, помните, она, эта картина, вся как бы из золотых чешуек... И красные пятна... И всё тонет в этакой таинственности... А в Эрмитаже, мы туда специально ездили,--"Апостолы Пётр и Павел" Эль-Греко, помните?

-Спрашиваете! Я часами простаивал у этой небольшой картины... Совершенно изумительная!

-Правда? Мы ведь тоже пришли к этому мнению, и не потому, что так, может быть, считается... И ещё вот "Старик-еврей" Рембрандта и, пожалуй, "Мадонна Литта" Леонардовская... Как вам?..

-Знаете, мне прямо страшненько делается... С вашим вкусом и знаниями пригласить вас к себе и показать своё... свои работы... Меня заранее в дрожь бросает!

Юля рассмеялась. О, как пронимают меня эти ямочки на свежести её щёк! Чудо-девочка во всех отношениях.

-Да, так я отвлеклась несколько. На чём это я остановилась? А, да... Так мы дружили семьями, и началась эта дружба с нас, девчонок. Мы не только в одном классе учились, но и по-английски у нас была одна учительница, это уже во внешкольное время, так сказать, частным образом... Наши родители старались во всю, чтоб дать нам всё возможное в образовании и культуре.

Папа мой из семьи шанхайского рабочего-коммуниста, дед погиб во время так называемого Великого Похода, слыхали, наверное, о таком? Мама моя из-под Сызрани, родители её были школьными учителями. И им, моим папе и маме, очень импонировала сначала наша с Лерой дружба, а потом и потянувшиеся за ней и наши межсемейные общения.

Герштейны--удивительно интеллигентные и добросердечные люди. Тётя Тоня--та вообще из дворян, какой-то там потомок графа Шереметева, а Леонид Исаакович из старинной врачебной фамилии. У них даже хранится полувыцветшая коричневая фотография на картоне, где какой-то пра-пра дяди Лёни в компании коллег-докторов, и среди прочих там, кто бы вы думали? Дедушка Ленина--доктор Бланк, ну не смешно ли?

-Да, смотрите! Любопытно!

-И вот общались-общались, разговаривали-разговаривали и... И договорились до того, что нужно уезжать. Разговоры эти, конечно, не при нас, девчонках, были... Сколько мне тогда было? Одиннадцать-двенадцать. Сюда я попала уже четырнадцатилетней. Мы выехали относительно легко, папа догадался ещё когда-- лет на двадцать чуть ли не раньше--сохранить китайское подданство, а вот у Герштейнов вышла осечка. Допуск у него, да и у неё (а тётя Тоня--химик), и они в отказе оказались.

Ну и забрели мы с вами! Чарли! Куда ты подевался! Ко мне!--и Юля похлопала себя по бедру. Мы повернули обратно.

Некоторое время прошло в молчании, а потом я спросил:

-А как вы здесь устроены? Я слыхал, что вы в общежитии живёте. Как вам там?

-Ну, как вам сказать... Не лучшим образом. Но всё равно, быть с мамой ежевечерне я не в состоянии. Да и поездки очень дальние. Так что, если жить в общежитии и зло, то меньшее. Но неудобств всяческих--множество. Живём мы, девчонки, вшестером, это как бы квартира с тремя спальнями, но без общей комнаты. Три спальни, кухня и туалет совмещённый. В каждой комнате--двое.

Я живу с Селией, она настоящая, стопроцентная китаянка, родившаяся, правда, уже здесь, в Штатах. И у каждой девочки, исключая меня, по бойфренду. А у Мэри, мы её называем "Кровавая", аж двое. И это здесь воспринимается совершенно буднично, как само собою разумеющееся... Будто закон студенческой жизни неписаный.

Одна только Селия, а она из патриархально-консервативной семьи, каждый раз, принимая по часам таблетку--ровно в десять вечера--всплескивает в отчаянии руками, что, впрочем, очень комично:

-Боже правый! Что же я делаю!

-Какую это таблетку?--я догадался, но придуриваюсь.

-Гм... Противозачаточную... Ведь Селия очень религиозна, а по их догматам девушкам полагается и себя до брака соблюсти, и в дальнейшем не применять никаких контрацептивов.

-Вы, я вижу, неплохо разбираетесь во всей этой кухне...

-Невольно. Ведь всё у меня, почти всё, на глазах происходит. Приходят парни и остаются на ночь у своих гёрлфрендих. И нисколько не стесняются, что их по две пары в каждой комнате. Только меня, "непосвящённую", Селия выгоняет спать в прихожую, на раскладушку. И веселятся они, издеваясь: Xа! последняя, мол, ты девственница Колумбийского университета!

И такие "доброхотки"! "Устраивают" мне мальчиков! И как бы случайно. Прихожу после лекций, а кто-то из парней, ну из завсегдатаев, из бойфрендов этих девок, сидит с якобы бесприютным приятелем.

-Вот, познакомьтесь, пожалуйста! Джо какой-нибудь или Максвелл, или ещё чёрт-те знает кто...

И Селии, моей напарницы по комнате, как нарочно, нет.

-Ну, о'кей,--говорю к примеру,--заходите, присаживайтесь. О чём разговор? Одно и то же, вульгарнейшая примитивщина! Деньги и секс, секс и деньги... Какой он, этот залётный лоботряс, умелец по части сексa и какие у него огромные (прямо-таки!) деньги есть. Не когда-то будут, когда он выучится и приобретёт профессию, а прямо сейчас!

Спрашиваю, вроде в самом деле заинтересовалась безумно: А деньги-то откуда? Так отец его, оказывается, владелец сети универмагов или же оптовый торговец чем-то там и ему, любимому сыночку, на удовольствия ничего не пожалеет...

А один оригинал сообщил, что у него дядя--миллионер и при смерти, и вот-вот отдаст концы и все свои миллионы он, бездетный, своему любимому племяннику завещал, то есть ему. Я его спрашиваю, а не читал ли он "Евгения Онегина"? А он как баран глазами хлопает, о чём речь и не догадывается даже.

-Ну, у вас к ним слишком завышенные требования! Откуда им знать это? В школе ведь не проходили.

-А они и то, что проходили, тоже не знают! Ну да ладно, я не об этом. Я о том, что потреплется тот или иной субчик этак минут пять-десять и уже лезет с руками--расстёгивать на мне пуговицы! Заметьте, даже и не с поцелуями лезет! Поцелуи у них, должно быть, необязательная романтика, у этих практицистов одноклеточных... Но всё! Больше и не пытаются!

-Как же так? Неужто образумились?

-Я их образумила! Бью без промаху! Одному нос расквасила, другому--глаз подбила! Вы не думайте--я не безответная! Я ещё в школе ходила на курсы самообороны, кое-что умею...

Я посмотрел на Юлю искоса, искренне уважительно и, вместе с тем, шутливо опасливо. Юля, перехватив мой взгляд, сдвинула было сурово брови, но, в следующую же секунду, по-детски открыто улыбнулась, явив всю прелесть изумительнейших своих ямочек на раскрасневшихся от прогулки щеках.

Мы прощались у её парадного. Чарли, конечно, ужe на поводке, на полную катушку отмахавший своё на сегодня, сидел рядом и, высунув язык, поглядывал по сторонам, вполне, вне сомнений, удовлетворённый своим юным собачьим бытиём.

-Приходите, Юля! Всегда рад буду вас видеть! Мой дом вон там, за госпиталем, чуть вправо. Вы когда к себе в общежитие едете?

-Обычно я еду или в воскресенье вечером, или же в понедельник пораньше, первая лекция у меня в 8.30, это где-то раньше семи нужно выезжать.

-А сегодня как?

-Я ещё не решила... А вы как придёте к себе, так и за работу сразу?

-Ну да! Ведь вы, к тому же, обещали мне, что после прогулки работа моя пойдёт лучше, не так ли? Спасибо вам, Юля... Чувствую, что так оно и будет. Искренне--большое спасибо!--я протянул, прощаясь, ей руку и несколько задержал её кисть в своей.--Когда увидимся теперь?

-Ну, надо полагать, что в следующий уикенд, даже раньше может--в пятницу. Но... Мне так не терпится увидеть ваши скульптуры!

-Так в чём же дело?--я посмотрел на часы,--сейчас почти полчетвёртого... Почему и не заглянуть ко мне прямо сейчас? Отметьтесь дома, спросите... Ну, просто скажите вашей маме, куда вы и,--я показал рукой,--вон там, в десяти минутах ходьбы, моё обиталище.

-О'кей! Я только заскочу на минутку домой, к тому же и Чарли отвести надо, и с вами, идёт?

-Я подожду вас здесь, а потом и обратно домой провожу вас. И, имейте в виду--ничего не перехватывать, у меня дома есть чем вас накормить. Заранее предупреждаю--чтоб не отнекивались! Аппетит-то мы с вами нагуляли...

-Ну, я вам скажу!.. Впечатляюще! Wow!

Юля стоит посредине моей импровизированной мастерской, стоит на чуть расставленных и, кажется, вот-вот запружинящих ногах и сияющие глаза её обводят мои частью законченные, а в большинстве своём незавершённые "детища", затаившиеся вроде бы напряжённо пред её просвещённым и взыскательным взглядом.

-И чувствуется, вместе с тем, что вы не стремитесь к оригинальности во что бы то ни стало... Очевидно, я так понимаю, вам нужна оригинальность не любой ценой, правда ведь? Во всяком случае, с сохранением человеческого лица и--главное!-- человеческой сути, так? Я не выражаюсь слишком заумно? Ведь сейчас большинство художников как бы во власти анархии, если можно так выразиться,--Юля крутит рукой перед собой,--во власти какой-то всеобщей взбаламученности. Из кожи вон лезут, чтоб быть замеченными... Хоть провизжать им дай: я, мол, не такой, как все прочие! А вы, так мне кажется, имеете под собой опору, как бы фундамент... Что-то от великих и утерянных традиций... Вам, должно быть, близок Микеланджело?

-Ну, ещё бы!..

(Что за чудо-девочка! В её возрасте--и такие зрелые и вместе с тем близкие мне суждения! Но я ведь добирался до них десятилетиями... И какой кровью! А она... Ну, конечно же, это влияние её замечательных московских друзей, такого исключительно редкого наставника--этого "дяди Лёни" Герштейна...).

-И рисунки мне ваши очень нравятся, я ещё по тому, как вы нарисовали Зака, поняла вашу неординарность... И вот эти фактуристые--можно так выразиться?--этюды маслом! И, знаете, сама эта обстановка!..

Она широко чертит рукой полукруг и я, следуя за этим её окрылённым жестом, вижу и бумажные мешки с гипсом, один из них полупустой, и сам гипс, просыпанный по заляпанному им же полу, и мою нечищеную палитру, и нечаянно придавленный ногой тюбик краски, да и всё прочее производственное моё свинство... Эх, не убрал я, не подмёл... Ну поди знай, что залетит ко мне сегодня такая волшебная птица-девица! Ну, да ей-то ведь нравится!

-Вы знаете, мне никогда не приходилось бывать в мастерских художников, хоть, признаться, мечталось. И мои представления нисколько не поколеблены! Даже напротив! Мне, конечно же, доводилось бывать, да и самой жить, если и не в очень богатых, то, во всяком случае, весьма благополучных интеллигентных квартирах, где, что называется, царил уют, но во всём том, было и есть, что-то этакое привычно-безликое, что ли...

-И с обязательным портретом Хемингуэя?

-Да-а-а... Но ни у Герштейнов, ни у нас, а это, уж конечно, дяди Лёни влияние, не было этого портрета на стене. С одной стороны, может и мода на него отошла к тому времени, а с другой, дядя Лёня как-то к случаю с усмешкой выразился: "Я не человек толпы, пусть и интеллигентной". Мне--запомнилось.

-Как мне нравится ваш Герштейн!

-Ну, не исключено, что вы с ним познакомитесь... Ой, как это было бы здорово--увидеть их здесь, обнять их всех... И мою Лерку, и её папу и маму... Так надеюсь на это! И им бы понравилось у вас--я уверена... И не только ваши работы, но и этот по-настоящему художественный беспорядок... Это же настоящая романтика! Так радостно видеть всё это...

Я благодарно взял Юлю за руку и потянул в комнату поменьше.

-Это уже, так сказать, более жилое местечко...

Спальня моя тоже не пример уюта, но хоть постель-то застелена, а бумаги с моими литературными попытками, хоть и не собраны в папки или же в аккуратные стопки, всё же и не валяются рассыпанными, как это неоднократно случалось, по всей комнате.

-О, и книги у вас какие!

Юля наклонилась несколько, а потом и присела на корточках у моих небогатых полок.

-И столько старых и таких любимых знакомых! Вот этот двухтомник переводов Левика--как я была с ним неразлучна! Но, увы! Ведь мы с собой из книг ничего не взяли... Летели мы из Москвы в Вену самолётом, и багаж, сами знаете, в таких случаях совсем невелик. Папа обещал мне все мои книжные потери возместить в Штатах. Там всё есть!--убеждённо повторял он. И в самом деле, всё или почти всё здесь можно приобрести, но... Вы сами понимаете...

-Все мои книги, все без исключения, к вашим услугам, Юля. А сейчас... Сейчас прошу вас к столу,--я учтиво, насколько это у меня может получиться, поклонился и пригласил гостью в кухню.

Надо сказать, что кухонька у меня маленькая, и, в значительной степени благодаря этому, мне легче содержать её в относительной чистоте.

-В программе сегодня курятина с гречневой кашей, надо только разогреть. Меню приемлемо? Нет возражений?

-О чём вы спрашиваете... Конечно! Только мне полпорции, пожалуйста!

-Как уж вам аппетит подскажет... И хрен вот есть и, если хотите, малосольные огурчики? А может, и рюмочку вина? Нет- нет, я не настаиваю. Я и сам не большой охотник до этого, но, знаете, к иным случаям... Я вот самому-то себе налью чуть-чуть...

И--пью за здравие Юли, моей нежданной, но такой желанной гостьи!

Юля, с полным ртом, благодарно улыбаясь--ох уж эти щёлочки, ох уж эти ямочки!--кивает.

Мы устроились на тахте, усевшись в противоположных её концах. Между нами--вроде как бы плацдарм, что ли, на котором Юля разложила несколько взятых с полок книг.

-Вот вы пригласили меня посидеть, отдохнуть, а не скажется ли моё присутствие на вашей работе, то есть не помешаю ли я вам--ведь вы собирались после прогулки работать, помнится?

-Ну да ладно! Надо же и отдохнуть иногда, расслабиться, тем более после обеда... Вы, Юля, не стесняйтесь, забирайтесь на тахту с ногами, так вам удобнее будет.

-Так я сброшу кеды, о'кей?--и Юля, глянув на меня, как на заведомого лентяя, так мне показалось, устроилась, сев сначала по-турецки, а потом, устав, видно, от этой позы, вытянула вперёд по плацдарму неотразимое великолепие своих ног, пластику которых обтягивающие их джинсы только подчёркивали.

-Вот я нашла строчки,--Юля подняла ко мне обложкой томик Пастернака,--на которые обратил наше внимание Леонид Исаакович. "Ты стала настолько мне жизнью,/Что всё, что не к делу--долой./И вымыслов пить головизну/Тошнит, как от рыбы гнилой." Как вам эти "строки любви"? Что скажете? Каково?

Я, совершенно импульсивно, схватился рукой за горло и непроизвольно состроил соответствующую изречённому гримасу. Юля расхохоталась.

-Вот именно этот самый жест, не сговариваясь, конечно, и мы все изобразили. И так, знаете, обидно за общепризнанный талант. Какая-то бесконтрольность... Провалы вкуса, что ли... А вам он нравится?

-Относительно. Он, безусловно, интересен, несмотря на частые промашки и ляпсусы. Помните, конечно,--"Ты пригород, а не припев". Ну, что это значит? И, вместе с тем, превосходные стихи есть. Особенно из "Доктора Живаго". Но сам роман--бррр! Рыхлый какой-то, слякотный... Да и личность Пастернака... Зыбкая какая-то, что ли. Не близок он мне.

-Кстати, раз мы о Пастернаке. Вот ещё пример проницательности Герштейна. Вы, конечно же, помните стихотворение "Никого не будет дома, кроме сумерек, один/Зимний день стоит в проёме незадёрнутых гардин"?

-Ну, не наизусть, конечно, но знаю. Это ведь довольно популярный стих--он и на музыку был положен и пелся под гитару в известном фильме, видели?--Юля кивнула.--А почему вы спрашиваете?

-Сейчас объясню. Можете ли вы точно определить, что такое "хлопья"? Какие они бывают?

-Хлопья?--(Странный вопрос!)--Ну, как вам сказать... Это несложно, вроде... Но определить... Ну, хлопья снега, конечно... Ну, ещё бывают хлопья ваты, не так ли?--(К чему это она гнёт?)--Или, вот ещё, кукурузные хлопья--годится?

Юля засмеялась.--Вполне. Я тоже не припомню больше. А вот ответьте: из чего хлопья шьют?

-Шьют? А... Вот вы куда клоните... Ясно. Стих кончается строфой, дай Бог памяти, в которой... Как это?

-Ну да ладно, я прочту вам эти строки.--И Юля раскрыла томик на заранее, конечно, найденной ею странице.

-Вот слушайте. "Ты появишься у двери, в чём-то белом, без причуд. В чём-то впрямь из тех материй, из которых хлопья шьют." Вам ясно, почему я заостряю ваше внимание на прочитанном?

-Ну да, да... Понимаю, о чём вы. Конечно, из хлопьев можно что-то и сшить, даже из кукурузных, нанизав их на нити. Тем более из хлопковых, ватных. Скажем, маскарадный костюм на Новый год. Ну, а из снежных--разве что мантию для Снежной королевы, не так ли?

-Вы удивительно логичны.--Юля приподняла уголок рта.-- Честно, я не шучу, но...

-Да, да... Я понимаю, куда вы клоните: у Пастернака о материи, о материях, вернее, "из которых хлопья шьют"." А хлопья- то и не шьют! Нигде, никогда, и ни при каких обстоятельствах! Да, не совсем точен, увы, Борис Леонидович, в этом очень и очень неплохом стихотворении. И насколько же оно лучше тех, о любви, в которых он упоминает к чему-то гардеробные номерки, бляшки там всякие... Или это: "Любимая--жуть!". Ну и ну! Нет, классики себе такого не позволяли, требовательнее были к себе.

-Вы полагаете? Ну, а вот такое...--И Юля, отложив Пастернака, приподнятым пальцем как бы призвала меня к большей внимательности.--Вот слово "стремнина"... Вам, конечно же, известно, сколько значений имеет это слово?

-Ну, во-первых, это бурное, стремительное течение в реке... У меня оно, в этом почти значении, даже в стихах моих есть: "Любовь--души моей стремнина"...

-Это ваше? По-моему--замечательно! Честно! Вы обязательно должны познакомить меня со своими стихами. Ну, не сегодня, но обязательно! Смотрите! О'кей?.. Да... Ну, а другие значения слова "стремнина" тоже, естественно, известны вам? Вы простите меня за дотошность.

-Мм... Это крутизна, крутой скалистый обрыв... Водопад, скажем, хлещет со стремнины И... кажется, всё. Или же есть ещё какие-нибудь значения?--и я уже чуть ли не пугливо поглядываю на собеседницу.

-А вот скажите, можно ли ползать по стремнинам?

-Ну, если представить себе отвесный скалистый обрыв, то змея, может быть... Но нет, не знаю... Насекомые, разве что, у них же присоски на лапках--они и вверх ногами могут.

-Ну, а овца, скажем, или овцы--во множественном числе-- могут?

-Это что, "покупка" какая-то?

-Никакая не "покупка"! Вот слушайте: "И ползают овцы по злачным стремнинам", как вами этa строчкa воспринимаeтся?

-Постойте, постойте... Что-то очень знакомое! Но, конечно же, по смыслу несуразное--овцы-то ведь не мухи, не могут же они по отвесному скалистому обрыву ползать... Откуда это? Ведь явно читанное, слышанное. Смилуйтесь, подскажите!

-Сдаётесь? Ну, хорошо, так и быть,--Юля комично шмыгнула носом.--В школе учились? Учились. И уверяю вас, что стихотворение это вы наизусть знали--оно ведь ультра-хрестоматийное...

-Да, да! Конечно! "Кавказ подо мною. Один в вышине стою над снегами у края стремнины; Орёл, с отдалённой поднявшись вершины, парит неподвижно со мной наравне..." А дальше... Не помню! Но это "Кавказ"! Пушкин!

-Ну, хорошо. Здесь вы воочию видите Александра Сергеевича у края стремнины, так? Здесь всё честь честью--он стоит у крутого обрыва--точно! Ну, а вот дальше, это уже третья строфа: "А там уж и люди гнездятся в горах, И ползают овцы по злачным стремнинам" (!!!)--ну, что вы на это скажете?

Я, ошарашенный, молчу. И я, и все прочие, миллионы нас, учили этот стих, декламировали его перед классной доской, и вот тебе... Несли, вернее, повторяли за Пушкиным несуразицу...

-И это что, тоже Герштейн обнаружил?

-Как бы не так! Он ещё, увы, этого не знает.

-Так кто же? Неужели вы?

Юля, с несколько наигранной скромностью, за которой проглядывает с трудом скрываемая гордость, прикрывает в знак согласия глаза. И тут же, по-детски совершенно, дерзко показывает язык.

Ну и ну! У самого Пушкина ошибку нашла... Более полутора столетий прошло с написания этого, такого расхоже-популярного стихотворения--и на тебе! Нашла девчонка ошибку у Александра Сергеевича! Ай да Юля, молодец!

-А может, у вас не только литературно-детективная хватка, но и художественные таланты имеются? Стихи, может, пишете? Или рисуете?

-Увы! Ничего абсолютно. Не рисую, не сочиняю, музыкального слуха--никакого почти... Знаете, как обидно! Так любить и литературу, и искусство и не чувствовать в себе абсолютно никаких способностей к ним, не говоря уж о талантах...

-Ну, не скажите! Вы, Юля, просто не догадываетесь о своём неоспоримом даре. Каком? Даже не подозреваете? А я берусь со всей ответственностью утверждать: вы... вы вдохновительница! В этом--ваше призвание!

Юлино лицо заметно порозовело.

-Да? В самом деле?--и во взгляде её вспыхнул огонёк живейшей заинтересованности.

-Глядите! Какая изумительная лепка проглядывает даже сквозь носок! А что, если... Можно ли носок снять?

Юля согласно кивнула, и я не преминул воспользоваться её разрешением. Потом, подложив ладонь под стопу, легонько стал чуть поворачивать её из стороны в сторону. Никогда ещё в жизни я не держал в руках столь совершенной девичьей ступни! Идеально сформированная, розовая, ухоженная... И начисто без следов хоть какой бы то ни было натруженности... Не только ни малейших натёртостей, но и даже, что весьма странно, без само собой разумеющейся уплотнённости в подошве.

-Как это так, Юля? У вас такая мягкая и розовая подошва... Ну, как у младенца будто бы! Будто вы и по земле никогда не ступали...

-А я и не ступаю... Я летаю!--и Юля весело смеётся, шевеля своими розовыми пальчиками, всем их милым и таким тесным семейством.--Я просто ношу только удобную обувь. Как говорится: I take care of myself.

Она почему-то сказала эти слова по-английски.

-Вот видите, Юля, одна лишь ваша "деталь" какая...

Я любовался стопой,--а до чего же трудно было мне пересилить своё желание и не прильнуть к ней губами!--а потом неторопливо и заботливо натянул носок и, чуть похлопав ладонями по явленному мне совершенству, нехотя отпустил.

-Одна лишь деталь ваша, но, если бы вы только знали, какие импульсы, эстетические, конечно, переполняют меня...

Юля подобрала ноги под себя, видать, подальше от небезопасной эстетики с её импульсами.

-А почему вы такой псевдоним себе выбрали--Землянин? Я сначала решила, что книга ваша научно-фантастическая... Знаете--земляне, инопланетяне...

-У Пушкина, между прочим--"хранятся"... Прошу прощения...--Юля чуть приподняла уголки губ.

-Мм... Да-да... Вы правы, конечно... Так вот, и я из этого сорта любопытных... Так сказать, не из биоавтоматов незадумывающихся.

-Вот этим-то желанием вашим, или же вашего героя, вникнуть в сокровенную суть--мне и понравился ваш рассказ. У меня к этому отношение... Ну, как сказать? Тоже не бездумное... Но "тайна" ведь и остаётся нераскрытой, то есть, вряд ли можно что-либо больше узнать, чем известно было и раньше... Но... Вот не могу найти слов... Но, постойте! Разум так и остаётся в неведении, а ощущения, обострённые ощущения, как-то эмоционально, что ли, приближают к истине... Я выражаюсь не слишком заумно?

-Ну, Юля! Я такого поистине содержательного собеседника, честное слово, ещё не встречал! Были умные, но в большинстве своём, увы, скептики. А скептический ум, как вы, вероятно, знаете, и самый явный, но и, вместе с тем, самый дешёвый вид ума.

-Говорят, что у меня ум аналитического склада. Склонна вникать. В детстве была неуёмной "почемучкой". Да и сейчас... Всё ищу ответы на интересующее и в книгах, и в себе. А писатели... Они, прежде всего, мастера задавать вопросы. Но это так важно, ведь это так заинтриговывает! Почему у "дочерей людских", например, есть нечто, чего нет даже у приматов-female? Не говоря уже о всех прочих видах. Ведь все органы и человека, и животных функционально аналогичны... А женщины рождаются с необъяснимой этой... Ну, вы знаете--virginity, так для чего же это? Простите, что я с вами так откровенно... Вы ведь, надеюсь, понимаете, что это только с вами так. Вы ведь и взрослый, и мыслящий... И писатель.

(Внутренне польщённый, я изо всех сил стараюсь, хоть бы сейчас вот, соответствовать данной мне характеристике.)

-Так знаете ли вы, или догадываетесь, может, в чём тут дело?

-Знать, конечно же, не знаю, Юля, но чувствую в этом какой-то замысел Высшего Разума, что ли... Спрашивал у моих друзей-врачей. Одни удивлялись самой постановке вопроса--ну что, мол, тебе с этого? Другие рассуждали вслух: "Нечто вроде гигиенической защиты, но, вместе с тем, это "нечто" нисколько не спасает девочек ни от возможного проникновения инфекций с, так сказать, интимной стороны и, даже не предохраняет (бывают и такие случаи!) от беременности." И это при сохранности плевы! Если же эту "странность" рассматривать как некую временную преграду к ранним связям, так ведь эта преграда весьма относительна и непрочна. И действует она лишь при определённом настрое человеческого окружения: племени, общины, общества, общественности... Это если поддавшихся соблазну недозволенного девочек предают различным санкциям: проклинают, изгоняют, даже казнят. Но при чём здесь Природа, у которой одна лишь забота--самовоспроизведение своих чад? Остаётся предположить вмешательство в святое дело бездумной Природы некоей Силы, которую заботят и некоторые регламентации отношений между людьми. С точки зрения материализма--это мистика какая-то, поповщина... Но другого объяснения я не вижу.

-И, обратите внимание, как соответствует наличие девственности понятию о "безгрешности" девушки, понятию недвусмысленно религиозному. Ведь десять заповедей, на которых зиждется этика иудео-христианства, были высечены на каменных скрижалях, и не будем сейчас уточнять, кем--ведь, всё-таки, не только по криминалистике, но и по элементарному здравому смыслу, их мог высечь и человек.

Заповедь же девушкам блюсти своё целомудрие до определённого срока заложена в них ещё до их рождения... Кем? И не только иудаизм и христианство, но и другие мировые религии-- мусульманство и буддизм, а также и те, что принято называть языческими, на всех материках и на всех широтах не обходят своим пристальным вниманием это Нечто, данное как бы Свыше...

Некоторое время мы молчали. А потом я, дабы отвлечь мою пытливую собеседницу от чрезмерной углублённости в недра непознаваемого:

-А кем вы собираетесь быть, Юля? На кого учитесь? Всё хочу спросить вас...

Юля ответила не сразу. Возможно, она всё ещё была под впечатлением наших, не банальных вроде, рассуждений.

-Я?..--она как бы с трудом выходит из погружённости в свои размышления... А потом, тряхнув головой: я ведь только freshman, то есть первокурсница. И у всех у нас первые два года общие науки. Только некоторые--по выбору. Я вот, к примеру, во втором семестре собираюсь взять курс "Скульптура Возрождения". Это уж, конечно, не без влияния знакомства с вами...

Юля с лукавинкой глянула было на меня и вдруг испуганно перевела глаза на часы:

-О my God! Уж скоро девять, а мне ведь завтра рано вставать... Да и к Заку я обещала зайти на полчаса, убрать у него немного, он живёт двумя этажами выше нас. И уж, наверное, по телефону натрезвонил маме моей полные уши... Надо бежать!

-О'кей, Юля. Я вас, конечно же, провожу. Только на дорогу может быть что-нибудь перехватите?

Я открыл холодильник и, разве что только легко касаясь, положил стоящей рядом Юле руку на плечо.

-Ну хоть бы из фруктов что-нибудь, а?

Юля взяла мандаринку и, быстро очистив её и разломив надвое, половину протянула мне.

Мы идём к её дому. Идём, взявшись за руки.

-Так я не досказала... Специализация у нас только с третьего курса. Время подумать и решить ещё есть... Точные науки я не люблю, хоть и по ним у меня были неплохие оценки... Так что одно из двух: или биологическое направление, или же юридическое.

-Юриспруденция? Это что, ещё, чего доброго, негодяев всяческих защищать и выгораживать?

-Ну уж нет! Меня ведь в этом интересуют investigations-- расследования... Вот и колеблюсь: в чём лучше проявятся мои способности к аналитике, в юриспруденции или же в биологии.

-Ну, а литературоведение, искусствоведение?

-Это разве что для себя только, как хобби. Ведь здесь это, к

сожалению, не профессии. Разве что только для хорошо обеспеченных людей. А мне надо и о материальной независимости позаботиться, папа мне это постоянно внушает.

-И часто видитесь вы с ним?

-Не... почти не видимся. Его новая жена очень ревнива, она, фактически, оторвала папу и от меня... Но иногда, очень редко, перезваниваемся.

Мы прощаемся в её подъезде. Договариваемся о будущей встрече.

-В следующий уикенд, конечно... И, если погода позволит, опять махнём втроём на пляж, о'кей?

Юлины руки в моих руках, и она не торопится высвободить их.

-Я вам так благодарна за ваше внимание ко мне...

-Ну, что вы такое говорите, Юля!

-Ну как же! Я отняла у вас несколько творческих часов... Ведь вы из-за меня не работали совсем... Мне даже как-то совестно...

-Вот обещаю вам! Только приду вот сейчас домой и--сразу же за работу! И чувствую--за два-три часа сегодня сделаю больше, чем обычно удаётся за неделю... А может--и за месяц! Ведь я-то от вас такой заряд получил... И хотите вы или не хотите, но отныне--вы моя вдохновительница! Вас это не очень огорчает?

-О, я так хотела бы и в самом деле, ну хотя бы изредка, быть вам в помощь... Мне ведь знакомы судьбы настоящих художников, и я знаю, как им бывает нелегко...

-Одно уж это ваше желание, Юля, вливает в меня, поверьте, такие силы... И такое желание работать! Ну, не буду вас задерживать... Но как мне не хочется вас отпускать, если бы вы только знали... Но, увы, к сожалению, надо!

Я беру её лёгонько за плечи:

-Ну, о'кей... Спокойной ночи и счастливой недели вам, милый Юльчёночек!

В глазах её, под чуть сведёнными бровями, вспыхивает--или это только чудится мне?--какое-то тревожное напряжение.

-Как... как вы сказали? Повторите...

-Юльчёнок. Юльчёночек... Я...

-О, так меня никто ещё не называл...

И Юля низко опустила голову. Может быть, для того только, чтобы скрыть от меня свои глаза.

Тут бы мне взять её лицо в свои ладони и, приподняв его, всмотреться попристальней... А потом уж и губами пойти на сближение. И--ну прямо как в кино, крупным планом--слияние в поцелуе...

Но не было этого. Я, несколько оторопевший, лишь чуть сильнее сжал её плечи. Несколько секунд взаимного оцепенения, и Юля, опомнившись вдруг, мазнув меня по лицу свежим взмахом своих волос, легко взбежала по ступенькам вверх. Я постоял, задрав голову, пока не услыхал хлопнувшую за ней дверь, и повернул домой.

Не успел я и сбросить с себя пальто, как затрещал телефон.

-Добрый вечер... Так мы с вами и не встретились сегодня... Я звонила вам ровно в час, и потом ещё два раза, но вы куда-то исчезли. Я набралась нахальства позвонить вам сейчас вот, узнать, всё ли у вас благополучно?

Уж и не помню, что я говорил такое той питерской даме- библиотекарше. Что-то такое промямлил в своё оправдание, но, вероятно, это было столь неубедительно, что она мне больше не звонила.

Так что же это я такое необыкновенное сказал Юле? Ну, назвал её Юльчёнком, Юльчёночком... Это вроде как Галчёнок, Галчёночек от Гали, уменьшительно-ласково. Правда, далеко не от всякого имени произведёшь подобную форму. Я перебрал в памяти ещё где-то с дюжину русских женских имён и... ничего не получилось! Вот какое у неё имя... И не столь уж редкое и, вместе с тем, обретающее, оказывается, такое неожиданное, неизбитое и, притом, совершенно естественное звучание... И ведь совсем необдуманно... И впрямь от всего сердца. Это... ну, как находка в стихах!

"Никто так меня ещё не называл...". А я вот назвал и что-то такое сокровенное задел в ней... Да что там! Просто истосковалась девочка по человеческому слову, по теплу и участию...

Юля позвонила среди недели.

-Извините, пожалуйста... Возможно, я вас от работы отвлекаю, но до уикенда ещё далеко, а так хотелось бы с вами перемолвиться... Нет, ничего особенно не произошло, но, как-то невольно, знаете, рука потянулась к телефону... А кому позвонить, как не вам? Вы не очень сердитесь на меня?

-Ну что вы, Юля! Я так рад вашему звонку, честно! И всегда звоните без всякого стеснения... Есть повод, нет повода--звоните! В любое время рад буду вашему голосу...

-Ну, Юля, зачем вы так? К чему эти соображения "кстати, некстати"... Мы же с вами на равных... На дружеских началах, хотелось бы думать. Так к чему же эти церемонии?--(Я чуть было не сказал "китайские"...).--Вот вы рассказываете о Заке. Так стоит ли обращать внимание и, тем более, обижаться на его определённые странности? Ну, чем-то он вам несимпатичен, это понятно, но намеренно же он вас не обижает, надеюсь?

-Ну, что вы! Он постоянно со мной очень ласков и предупредителен. Называет только Юленькой и просто млеет, когда я прихожу. Вытягивает шею в мою сторону и--представляете?-- жадно шевелит ноздрями, смешно сказать--принюхивается! "Какими это духами, вы, Юленька, душитесь? Что-то не могу определить этот аромат...". "Да нет,--говорю,--ни косметикой, ни духами не пользуюсь, не люблю я этого". "Так что,--спрашивает,--это ваш собственный запах?". "Не знаю,-- отвечаю,-- вероятно". "О,--продолжает он,--я вспомнил, это запах особого вида фиалок,--он назвал по-латыни, я не запомнила,--редкий вид с удивительно нежным запахом... Вы сами, Юленька, как фиалка!". "Спасибо",--говорю. Ну, что ещё мне остаётся, как не поблагодарить?

А разговоры его... Очень он меня утомляет ими. Хоть к тембру его голоса как-то уж стала привыкать. А так он очень умный, очень знающий, просто какая-то энциклопедия ходячая... Но чувствуется, что раздражает очень, хочет меня поразить своей эрудицией. Но всё как-то бессистемно, прыгает от темы к теме. "А знаете вы это? А знаете ли вы то?".

А от его ласковости, неприятной мне, даже приторной несколько, просто замыкаюсь. Говорю постоянно "спасибо" и стараюсь поскорее управиться с работой и попрощаться. Вот такую ерунду я вам наплела... Вы не сердитесь?

-Ну, что вы, Юля! Это ведь так необходимо бывает иногда-- высказаться. Даже вроде и по мелочам--легче делается. Я отлично вас понимаю, поверьте.

-Ну, спасибо вам... В самом деле легче стало, правда! Уф! Такое вроде незначительное, мелкое... а лежало на душе каким-то дискомфортом... А теперь прошло!

-Ну, вот видите, Юля, как хорошо, что вы со мной поделились. И вам легче, и мне, представьте, радость... Радость от -причастности к вашим интересам, заботам. И большим, и самым что ни на есть маленьким... И ещё раз прошу--никогда не сомневайтесь в моём самом искреннем внимании к вам, о'кей?

-Постарайтесь, Юля, быть с ним... ну, хотя бы терпимее. Примите во внимание его положение, его состояние. Ведь он постоянно в темноте. И его одиночество. А причуды его--не принимайте их всерьёз. "Take it easy", как говорится.

-Да, так мне и папа как-то сказал. И ещё напомнил: "Уважай пожилых людей". Есть в Китае такая древняя традиция, знаете ведь? Да и работа у Зака не трудная. Я вот прошлое лето проработала кассиром в супермаркете--разве сравнишь? Там я от напряжённого внимания, да и от однообразия самой работы, через несколько часов просто свалиться готова была... Но вы ведь знаете, здесь почти вся учащаяся молодёжь, и школьники, и студенты, стараются в свободное время немного подработать. Даже те, кто в этом явно не нуждается. И в семьях миллионеров такое--учись, мол, сам свои собственные центы делать...

-А как вы думаете, Юля, может, как-нибудь пригласить мне Зака к себе? Ведь интеллигентный человек, может мы, я и он, найдём общий язык? Не столько уж мне это необходимо, но может? Ну, почему бы и не попробовать пообщаться? Вы и привести его сможете.

-Ой, прошу вас, не надо! Уж поверьте мне--только в тягость будет вам это общение. Ну, а я... Моё присутствие... Поверьте, мне хватает Зака, даже с избытком, за время моей работы у него. Прошу вас, не делайте этого, ладно?

-Ну, хорошо, Юля. Будь по-вашему. А с вами мы, надеюсь, увидимся в уикенд, как и договорились?

-Ну, конечно! Я в пятницу постараюсь приехать пораньше и, только заброшу сумку домой, сразу же к Заку. Даже, пожалуй, и покупки для него сделаю по дороге. Я постараюсь поскорее управиться и... сразу же встретимся, да? Это ведь послезавтра!

-В любую погоду, Юля!

Беру Пушкина, открываю на страницах наилучшей его (на мой взгляд) поэмы, начинаю читать, и чувствую Юлину заинтересованность. Она и придвинулась поближе, плечом прижалась к моему плечу, глубоко прожигая меня накалом своих флюидов. Совершенно безответственно, между прочим.

"...Там быстро их блуждали взгляды, руки...

Меж милых ног супруги молодой,

Заботливый, неловкий и немой,

Адам искал восторгов упоенья,

Неистовым исполненный огнём,

Он вопрошал источник наслажденья

И, закипев душой, терялся в нём...

Вся в пламени, власы раскинув, Ева,

Едва, едва устами шевеля,

Лобзанием Адаму отвечала,

В слезах любви, в бесчувствии лежала...".

Тут Юля кладёт свою ладошку на мою руку, как бы останавливая меня. Я поднимаю голову, гляжу на неё и встречаюсь с её взглядом. Немигающе смотрит она мне прямо в глаза, смотрит неотрывно и проникающе. Однозначная, не оставляющая место сомнениям серьёзность в её глазах. Я просовываю ладонь ей за спину и, забравшись под блузку, стараюсь нащупать пуговки лифчика. Привычное мне движение, но пуговок нет. Застёжка незнакомой системы--одной рукой не справиться.

-Пусти, я сама...

Она через голову стаскивает с себя блузку ли, кофточку ли с короткими рукавами, не помню, и, повернув лифчик застёжкой вперёд, расстёгивает его и, разведя руками--лифчик в одной из них--затмевает мне белый свет.

На маленьких пригорках её грудей алеют удивительно яркие соски. Всё равно как ягоды калины, что ли. Одна-две, нет-- больше!--секунд жадного, заполонившего меня целиком впитывания явленного мне чуда, и я спрашиваю (не очень-то умный и своевременный вопрос):

-А почему они такие алые?

-Н-не знаю... А ты чего? Раздевайся тоже!

И стала стаскивать с себя всё прочее. Я уже не различаю её подробностей. Жаркая волна затопила моё сознание, и Юля видится мне только перламутрово-телесным, расплывающимся в своих очертаниях, пятном.

И тут я, успев только расстегнуть пояс и сорвать с себя рубаху и майку, вдруг почувствовал, что... Что ничего у меня с ней сейчас не получится. Преодолевая огорчение и тягостность удручённости, привлекаю к себе средоточие аромата всех фиалок мира и, обнимая, гладя и целуя, целуя и плечи её, и шею, и грудь, уговариваю её со всей убедительностью пришедшей на выручку демагогии, что не следует ей так опрометчиво идти на столь решающий шаг. Вроде я и в самом деле такой сознательный и заботливый.

-Ну, Юльчёночек, милый... Я не хочу воспользоваться твоим, возможно, состоянием аффекта... Тебе надо подумать ещё, взвесить все "за и против"... Не надо так всё сгоряча... Ну, дай самой себе время... Ну вот давай отложим всё на завтра... Подумай, взвесь ещё раз все доводы и завтра, как решишь, так и будет... О'кей? Юльчёночек мой ненаглядный... И... потом... Хорошо начинать в безопасный день, ты знаешь об этом?

Юля кивнула: --У меня скоро.

Я проводил её домой, проводил сквозь сбивавшую с ног пургу, от которой мы отбились, только прорвавшись в Юлино парадное. Дышим жарко, не можем отдышаться, всё на нас облеплено снегом. И никаких слов! Руки её в моих ладонях, я растираю их, и мы неотрывно, взаимопроникающе, глаза в глаза, глядим друг на друга. А потом и наш поцелуй... Первый, взаимосвязующий... Рот в рот, неотрывно и бесконечно... Любовь, ты ли это? Я почувствовал в себе прилив новых сил, но... Завтра! Дожить до завтра!

На следующий день, только лишь была прикрыта дверь за пришедшей Юлей, как мы сразу же бросились друг другу в объятия. И опять нескончаемо долгий, затяжной просто, поцелуй... И падение, падение на тахту. И взаимораздевание... Нет, сначала раздевание, а потом падение. Или...

-А скажи, как ты будешь обращать меня в женщину? Как ту свою Лилю из рассказа?

-Ну, что ты! Только богоданным способом! Ты, Юльчёночек, расслабься только и вникай. Ведь мы сейчас перед великим таинством. Расслабься и прислушивайся, ведь это единожды в жизни только... И пусть запечатлится прекрасным.

Потихоньку, потихоньку... Осторожно, осторожно...

-О-а-у-э-о!

-Так что, я уже?.. Ты... ты лишил меня девственности?

Я указал глазами на неопровержимое доказательство.

-Правда? А мне и больно совсем не было... Почти.

-О, Юльчёночек мой, это бывает... К тому же я старался.

И тут она крепко обвила меня своими тонкими и округлыми руками и стала исцеловывать мне и лицо, и шею, и грудь своими по-детски неловкими влажными клевками.

Юлькины губы легко касаются моего носа, потом чуть прикладываются к моим губам. Кончиком языка она проводит по ним, и я с трудом удерживаюсь, чтоб внезапно его не прихватить. Я притворяюсь спящим, и разве что лишь чуть разлепил веки, чтоб уяснить себе время. Полумрак. Но нет, сквозь завесу Юлькиных волос сквозит дневной свет. Я прикрываю веки и продолжаю в темноте наслаждаться и касанием её губ, и щекочущим движением её волос по лицу моему и по груди. И этой неизъяснимой свежестью... Свежестью её дыхания, свежестью её нежащих волос, свежестью всего её существа!

-Люблю... Люб-лю... Люб...

И всё это тихо-тихо, на одном лишь дыхании. А я... Я, затаившийся было, хватаю вдруг и привлекаю к себе ниспосланное мне чудо! Каким поцелуем, самым затяжным, самым неотрывным, самым проникающим, вобрать в себя всю её прелесть и поделиться с ней своей переполненостью?.. Мои губы не отпускают её рта до вкуса соли...

-Юльчёночек мой ненаглядный! За что я тебя полюбил-- нужно ли распространяться? Любой поймёт. Но ты вот, ты за что меня полюбила?

Я ослабил объятия, и Юлька приподнялась, села и несколько раз развела руками, разминая плечи. Соски её сейчас нормально розового цвета, а лицо... Наверное, это и есть свечение счастья.

-За что?--она несколько вытянула губы, на секунду задумавшись.--Ну, во-первых, за то, что ты умный.

-Ну так уж! Это что-то не то, ты и Зака называешь умным, а я... Глупостей-то сколько в жизни натворил и, увы, не застрахован и на будущее.

-Нет-нет, не сбивай меня... У тебя ум совершенно другого склада и иной направленности... И это ум не практический, конечно же, а...

Она шевелит пальцами, как бы подыскивая определение:

-Ты мыслящий, вот!

-Ну, как сказать... В определённой степени, не выдающейся, увы. Подозреваю, что экзамен на умственный коэффициент не принёс бы мне много баллов. Я, вообще-то, скорее хитрый.

-Хитрый? Впервые слышу такое признание! Объясни, что ты имеешь в виду.

-О'кей. Но об этом в другой раз. Мы ведь сейчас держимся другой темы: за что ты меня, недостойного, полюбила?

-Ну, хорошо... Ещё за то, что ты романтичен.

-Гм... Я и в самом деле очень люблю романтическую музыку прошлого века, а в литературе... В поэзии только некоторых. Гейне, Лермонтов. А вот, к примеру, романтические поэмы Пушкина... Да так...

-Да я не о вкусах! Я о тебе лично! И не спорь со мной, пожалуйста. Ты хоть и Землянин, но не приземлённый, не копошащийся в будничной суете. Есть в тебе... этакая возвышенность!

И Юлька несколько картинно взмахнула руками.

-Ну да, кажется, понимаю. Землянин с крылышками, это ты хочешь сказать?

-С крыльями! Ведь общение с тобой и впрямь окрыляет. Ты не давишь, не принижаешь. Общение с тобой наполняет душу какой-то подъёмной силой! Разве это не романтика? И ещё лиризм в тебе есть, и вообще... Ты... Ты одухотворённый! Вот!

-О, Юльчёночек миленький! Я и в самом деле тебе таким кажусь? У меня просто голова кругом идёт, и... Вот!

Я приподнялся и, приобняв Юлю, повернул её к зеркалу.

-Погляди, какая одухотворённая парочка! Пожилой сатир и юная нимфа... Старый хитрюга и юная обольстительная умница!

-И не смей называть себя старым! Тебе сколько--скоро 57? Это, имей в виду, в твоём случае всего лишь трижды девятнадцать. Ясно тебе? Так что мы почти сверстники. И, к тому же, ты для меня самый красивый и, главное, такой любимый!..

Мы обнимаемся, валимся и погружаемся в ни с чем не сравнимую радость предельного единения...

-Ну, дорогой хитрюн! Так в чём же всё-таки твоя хитрость? Ты мне обещал рассказать!--Юлька улыбается, но в глазах её, хоть и мягкая, однако вполне определённая требовательность.

-Вот, на свою голову! Да я же пошутил только...

-Давай, давай, выкладывай! А то я полюбила искреннейшего, думается, человека, а он проговаривается о каких-то своих хитростях, подумать только!

-Заметь, что это и есть проявление искренности! К тому же искренность и хитрость не взаимоисключают друг друга...

-Не лавируй, миленький, пожалуйста! Послушаем-посмотрим... А глаза твои и в самом деле не без хитрецы, я это сразу приметила. Но хитреца в них не настораживающая, а располагающая... И вообще... Bright eyes! Яркие они у тебя.

-Ну да! Выгоревшие...

-Ну нет! Молодые, живые и... лукавые!

Юлька приближает своё лицо к моему и вглядывается пристально.

-А я себя вижу в твоих зрачках... А ты меня?

-Ну, ещё бы! Ведь ты во мне, а я в тебе! И когда бы мы не заглянули в глаза друг другу--всегда себя увидим!

Мы смеёмся этой нехитрой очевидности.

-Так я слушаю...--Юлька посерьёзнела.

-Мм... Ну, как бы это объяснить... Видишь ли, хитрость моя заключается в том, чтобы, исхитрившись, жить по правде. То есть, в моём понимании, это следовать своим идеалам в искусстве, своему призванию... Не приспосабливаться, не угодничать. А там, в Союзе, это означает противопоставление себя официальным установкам и обрекает художника не только к недопущению его работ на выставки, но и просто-напросто лишает его средств к существованию. Но не на конфронтацию с властями пошёл я. Не был я ни диссидентом, ни так называемым нонконформистом. Просто хотел остаться самим собой--нестандартным реалистом, боготворящим красоту и искусство--и не дать заарканить себя в соцреалистическое стадо. Нелегко было, конечно. Перебивался в основном частными заказами: делал портретные барельефы к памятникам, рисовал и писал портреты от академиков и дирижёров до так называемых "простых тружеников", преподавал. С грехом пополам сводил концы с концами... С властями же--мы взаимно игнорировали друг друга. И в то время, как основная масса наших художников, людей в общем весьма мастеровитых, отчаянно дралась, оттирая друг друга у государственных кормушек, я делал только то, что считал настоящим в искусстве, то есть жил бескомпромиссно и всегда чувствовал себя внутренне свободным и независимым. И вот исхитрившись, то есть обойдя стороной всю ту нечистую возню, ту борьбу за выживание, в которой выигрывают в тех нивелирующих и развращающих художников условиях фактически только сорняки от искусства, я противопоставил им всем--решился на это--свою первую большую статую. Да вот она,--я указал глазами на фотографию, прикноплённую к стене.--Как ты видишь, обнажённая, сильная женская фигура идёт вперёд и в гору, идёт как бы против ветра. То есть, нехитрая символика--гуманизм идёт, несмотря ни на что, вперёд и отстраняет со своего пути всевозможные преграды... Коллеги-доброхоты предлагали мне, для того, чтобы моё "Преодоление" имело хоть какие-то шансы попасть на выставку, посадить ей на плечо "Голубя мира", а под ноги бросить обломок меча, но я не пошёл на эту идиотскую профанацию... Никаких компромиссов--ведь дело идёт об Искусстве!

Но как это ни странно, а в это никто не верил, даже я, скульптура эта всё же была принята на выставку, что и открыло мне двери Союза xудожников. Принята была, что называется, на последнем живом вздохе той так называемой "оттепели". А потом и заморозки пошли, которые крепчали изо дня в день... Я уже не говорю о скульптурах, а это у меня всегда были или обнажённые девичьи фигуры или юные мадонны с детьми, даже мои натюрморты, а я в своей живописи стал делать упор в основном на них, перестали принимать на выставки.

-А их-то почему? Прости, что я тебя перебиваю, но они-то чем им мешали?

-Причина? Отвлекали внимание посетителей выставок от "шедевров", производимых самим начальством. И они, посетители, ещё восторги свои от моих работ вписывали в "Книги отзывов"... И нечто совсем противоположное--о наших титулованных "зубрах". Людям надоела официальная трескотня, и они, как к отдушине, потянулись к естественному, искреннему и, позволю сказать себе, художественному. Повод для отвода? Аполитичность моих работ.

"Как называется выставка? "Вперёд, к победе коммунизма!". А твои работы чем этому способствуют?"

Я пытался шутить: создают, мол, хорошее настроение.

"Вот когда будет просто художественная выставка--тогда обязательно примем."

Так меня "утешали". То есть, когда приедут турусы на колёсах... И тут я решился пойти на известный компромисс. Создать нечто соцреалистическое. Надо же попытаться пробить брешь в этой сплошной твердокаменной стене, пробить своим работам дорогу на выставки! Где ещё там можно выставляться? Ведь государство--монополист!

-Это что же? Основоположники на фоне моря пролитой крови?

Я обомлел! Какая-то сила из моего верноподданического, в общем-то, замысла сотворила нечто совсем противоположное! Вот чем обернулась моя хитрость! Спасибо, что не при Сталине это было... Инкриминировали бы мне контрреволюцию и... Сама понимаешь!

-Понимаю. И ещё понимаю, что это за сила противодействовала твоей "хитрости". Это твоя искренность. Ты совсем не умеешь врать. Во всяком случае в искусстве.

-Мм... Спасибо за мнение... Но это ещё не всё. Другой раз взялся за Ленина, нашёл будто бы неординарное и, как казалось, официально допустимое решение темы. Неоднократно цитировались в печати выдержки из письма Ильича, в котором он, находясь в Париже, восторгается "Мыслителем" Родена и рекомендует товарищам его посмотреть. Я и уцепился за эту ниточку--Ленин и Искусство! А то всё "Ленин и красногвардейцы", "Ходоки у Ленина", "Ленин и дети", "Ленин собирает грибы", "Ленин с кошкой"... и так далее, и тому подобное.

Юлька молчит, задумавшись. Потом, направив на меня указательный палец:

-Вот видишь мою правоту! Искренность в тебе--главенствующая черта, я не обманулась. И все твои хитрости...--Она отрицательно пошатала рукой перед своим лицом и не окончила фразы.--А практицизм?.. Практицизма, чтоб подавить искренность, у тебя нет. И в этом--весь ты. Трудно тебе будет, конечно, но дай Бог, выдюжишь. Тем более, что я с тобой...

Мы обнялись без слов.

-Но всё же следующая "хитрость" удалась! Я вошёл в контакты с архитекторами, которые стали включать мои скульптурные композиции--обнажённых и "мадонн"--в свои проекты. И, вместе с проектом, утверждалась заказчиком (директором завода, совхоза и т.п.) и моя статуя. И я за это платил. Платил за то, чтобы иметь работу по душе. Не нуждаться в поисках всяческих компромиссов. Архитектор имел прибавку от меня к своему гонорару, а я--конкретный заказ. Так разве же это не хитрость? И такой уж я непрактичный, позволь тебя спросить?

Юлька поощрительно заулыбалась и, схватив меня за уши, стала делать вид, будто хочет отвертеть мою голову.

-Хитрюн, хитрюн... Что и говорить! А то я уж совсем было зачислила тебя в эти... Ну, "не от мира сего".

-Землянин, Землянин! И такой любимый! И, оказывается, в чём-то и не без практичности! Хитрюшкин! Слушай, а если... Как ты смотришь на двойной псевдоним: Землянин-Хитрюшкин, а?

И Юлька, не дав ответить, залепила мне рот неотрывно долгим поцелуем...

-Ну, а здесь какие пути к успеху? Что нужно, чтоб заявить о себе, чтоб обратили внимание?

-Верный шанс здесь--это иметь талант плюс какой-нибудь психопатологический выверт. И второе--важнее первого. И чем необычней, а это значит ужасней и гнуснее, этот изъян психики, тем шансов на успех больше. Можно было бы привести немало примеров. Вот такой, например: человеческий торс, обнажённый. Ягодицы--на своём месте, но вместо головы--тоже ягодицы! И сквозь весь торс, через одни ягодицы и другие, протянута верёвка какая-то или канат. Занятно, не правда ли?

-Да эти художники... Да это же нелюди какие-то!

-Так оно и есть, но обрати внимание, не бесталанные, технически, во всяком случае. Хотя талант довольно часто заменяется здесь хамством, наглостью.

-И что же, это покупают?

-Послушай, послушай... А эти строчки не подходят к сказанному тобой? Как там?.. Вот: "Не разбрызгав, душу сумел, сумел донесть! Единственный человечий, средь воя, средь визга голос подъемлю днесь!" Что скажешь?

-Скажу, что и Цветаева, и Ахматова, и Пастернак были правы в оценке значимости Владим Владимыча. Мне остаётся только присоединиться. Сквозь мусор--не только политический, к сожалению,--такие прорывы к вершинам поэзии! Да, так ты меня сбила--мы ведь о практической стороне...

Я имел уже здесь две выставки. Не прославился, увы, не разбогател, но вот смог в Испании побывать. В Мадриде, Толедо... Увидел в подлинниках Веласкеса, Эль-Греко, Гойю... Уж само это--разве не счастье?

-И я хочу в Испанию! А ещё больше--в Париж!

-Обязательно съездим. Прямо когда у тебя летние каникулы начнутся. Ведь я и после выставок кое-что продал, и за "Анти-Лолиту" понемногу капает.

-В самом деле? Да это же просто невероятно! К тому же у меня ещё и гринкарты нет...

-Надо уж прямо сейчас на неё и подавать, и, глядишь, через несколько месяцев всё будет о'кей. Займись этим, не откладывай. Тебе напоминать?

Юлька категорически мотает головой.

-Да... Так возвращаясь к нашему разговору о здешних возможностях для таких, как я... Ну, что сказать? Очень и очень трудно. Да я и был готов к этому--не строил никаких иллюзий.

-И здесь, конечно же, свои "зубры" есть? Или тут как-то иначе?

-Здесь, увы,--надо ли повторять?--засилье всевозможнейшей нечисти, среди которой попадаются и крупномасштабные особи, весьма успешно пускающие пыль в глаза интеллигенствующим профанам. Но, как ты понимаешь, их возня, их проделки--не для меня. Мне нужно делать своё дело, делать во что бы то не стало. И, само собой, без всякой надежды на вознаграждение. Конечно, если бы подвернулся счастливый случай в образе просвещённого мецената... Но это так редко случается! Так что на чудеса рассчитывать не приходится. Будет--хорошо, не будет--что ж... Главное--остаться самим собой, быть настоящим, а не казаться им.

-То есть, как я понимаю, ты хочешь сказать, что "цель творчества--самоотдача, а не шумиха, не успех"?

-"Позорно, ничего не знача, быть притчей на устах у всех",--подхватываю я стих Пастернака и крепко-крепко обнимаю Юльку.

-Постой, постой, а ты заметил, как много в наших разговорах цитат? Мы прямо вроде как на литературной викторине какой-то, тебе не кажется?

-Так это же из нашей общей духовной культуры. И для чего поэты, собственно, трудятся? В частности, для того, чтобы поддержать нас, посвящённых, когда надо, своим Словом.

-Ты вот говоришь о трудностях всевозможных, противостоящих настоящему художнику... А вот послушай!

Юлька несколько отстраняется и, закинув руки вверх, погружает пальцы в свои пряди, забрасывая их назад. Округло- благородное лицо её спокойно, но бледность и горящие, кажущиеся сейчас угольно-чёрными, глаза выдают её внутренний подъём.

-А я тебе помогу! Я тебе сверху руку подам!

И, на мой удивлённо-вопрошающий взгляд, Юлька смеётся:

-А я ведь летаю, ты забыл, что ли? У меня ведь стопы-то окрылённые!..

Совместные дни наши проходят в сладком однообразии. Каждую пятницу я утром в одиннадцать ожидаю Юльку у сабвея. В этот день у неё всего одна только лекция, которую она принципиально игнорирует. Ещё издали, из толпы спускающихся с платформ, выхватываю я взглядом ладную фигурку в бельичьей курточке и белых, в обтяжку, брюках.

Вприпрыжку сбегая с лестницы, забрасывая назад свои прямые распущенные волосы своенравным взмахом юной лошадки, Юлька поднимает над головой растопыренные пальцы-- большой и указательный. Буква L--знак нашей тайны..

А дальше--полная конспирация. Мы даже и не киваем друг другу. Вместо приветствия я приподнимаю многозначительно брови, Юлька понимающе прикрывает свои раскосые гляделки, и мы, выбирая малолюдные переулки, двигаем ко мне, держась обособленно, иногда даже противоположными тротуарами.

И в дом мой заходим порознь, стараемся попасть в лифт без попутчиков и, как только лифт трогается, нас бросает друг к другу в объятия. И рот в рот...

А несколько позже, только захлопнув за собой дверь квартиры, мы прямо въедаемся ртами, я--в неё, она--в меня, пошатываясь от упоения. Куртка--брошена в кресло, сумка с книгами--в угол, и Юлька, не отпуская меня,--дай же сбросить с себя верхнее!--вслепую, задом, держит путь в спальню и прямо с ходу рушится спиной на постель. Щёлочки глаз прикрыты, руки и ноги безвольно разбросаны.

Помните, у Маяковского--"Ночью хочется звон свой спрятать в мягкое, в женское"?

У нас с Юлькой претворение этого желания (желания, как известно, не одних только поэтов) начиналось первым заходом всегда где-то в полдень. А потом, накапливаясь заново, прорывалось ещё два-три раза на дню. Но никогда--за полночь. Ночью мы, изнеможенные за день, проваливались в глубокий беспробудный сон.

Перезваниваемся мы с Юлькой ежедневно, вернее, ежевечерне. Иногда наш разговор недолог: краткая сводка происшедшего за сутки и, конечно же, взаимные лирические излияния. Иногда--довольно обстоятельная беседа, завершающаяся теми же излияниями, накал которых заметно нагревает трубку.

-А им, девкам, твой голос понравился. Молодой, говорят, звонкий и уверенный. Чувствуется, говорят, что парень самостоятельный. Лет-то ему сколько?--спрашивают. А Кровавая наша Мэри, это она сняла трубку сейчас, этак проницательно глядит на меня: "Лет ему где-то 35-37, не так ли?"--видишь, что значит её многоопытность!--Юлька хихикает.

"Да,--отвечаю,--около этого, почти угадала.". А больше им ни-ни! Говорю--секрет! И ещё говорю, что я очень суеверна, это они понимают--лучший довод. Рано ещё, мол, рассказывать, всё в своё время. Ну, говорят, наши поздравления! Наконец-то и ты завела себе бойфренда. А то затесалась к нам глупышка какая-то из киндергартена. И чувствуется, что культурный он, ты, то есть, вежливый... Видишь, недаром я научила тебя "May I speak with Julia?"--Юлька смеётся.

-Да, мне ведь иногда и Зак звонит. Ну, когда ждать ему меня, интересуется. Или же вот звонил об очередном заседании клуба, ну и, конечно же, о том, что купить ему надо. Так знаешь, как девки меня к телефону зовут? "Иди, Джулия, там тебя твоя бабушка спрашивает."--Юлька заливисто хохочет.

И вот Юлька перебралась ко мне насовсем. Явилась без предупреждения среди недели, на щеках--пунцовые розы, брови заиндевели, да и вся она в изморози. В руках её, помимо обычной её студенческой сумки, довольно внушительный баул, за спиной-- рюкзак. Я и обрадовался ей, и забеспокоился одновременно.

-Почему ты мне не позвонила, не предупредила? Я бы вышел тебе навстречу. И холодина-то какая, и эти тяжести... И... А может, что-нибудь случилось? Неприятности какие-нибудь?

-Нет, нет, не беспокойся, всё о'кей!

Она разматывает на себе обширный шарф, я помогаю ей стащить с себя стёганную куртку и подаю полотенце--волосы её от домашнего тепла совсем мокрые.

-Звонить-то тебе я звонила, и неоднократно, но ты изволил гулять где-то. Вот я и решила--явиться сюрпризом. Итак, принимай меня насовсем! Или, может, у тебя есть возражения против этого?

-Ну что ты, что ты! Ты всегда желанна! Какие могут быть возражения! Но... Всё-таки... Я ведь ничего не понимаю! Объясни, пожалуйста!

-А я больше не учусь! Всё! Баста! Надоело! И учёба надоела, и это общежитие идиотское... Вот и пришла к тебе, полагая, что не прогонишь.

-Юльчёночек! Юлька ты чёртова! Да это же какие-то фантастические, сказочные просто, коллизии... Андерсен прямо какой-то! К бедному, непризнанному художнику является фея... Возлюбленная, вдохновительница... Дар свыше! Да тут не только обалдеешь--с ума сойти запросто! А тут ещё и насовсем приходит... Да счастью моему, конечно же, нет придела, но... Но ведь, чёрт возьми, не безответственный же я! Ну, не безгрешный, понятно, и эгоизма во мне хватает, но... Ты, твоя судьба, дороже мне самых сладких утех... И я считаю, что я, мы, сообразуясь с реальностью, должны, прежде всего, подумать о тебе. И я не вечен, и чувства твои ко мне...

-В моих чувствах можешь не сомневаться. Я полюбила тебя навсегда. Forever! Ясно? И хочу быть всегда с тобой, только с тобой! Быть твоей подругой, любовницей, вдохновительницей, натурщицей, и... всем, всем, всем!--Глаза её непреклонно черны.

-Чёртова девка!--Я чуть было не задохнулся от накативших чувств.--А я как тебя люблю!.. Но... но давай без эмоций сейчас, давай трезво... Конечно же, всё моё--и твоё тоже. И, конечно же, с голоду мы не умрём. Пусть и весьма элементарный, но прожиточный минимум есть. Но перспективы... Перспективы у меня весьма неопределённые, и рассчитывать на так называемую состоятельность в обозримом будущем не приходится. Я не строю воздушные замки и нe собираюсь поселить тебя в одном из них. Ты, Юлька, должна учиться! Обязательно! И стать вполне самостоятельной и независимой. Пойми меня: не возьму я грех на душу--искалечить твою судьбу!

Воспользоваться твоими чувствами ко мне и... И затащить в омут? Поначалу сладкий, а... А потом? Оставить тебя без профессии, без средств к существованию? Да ни в коем случае! Живи, конечно же, у меня, отдохни... Неделю, две, три.. А потом--опять за учёбу! Это--обязательно!.. Да что это я говорю о каких-то неделях... Живи у меня постоянно--только учись, пожалуйста!

-Надоело всё это мне: учиться, учиться, учиться... Не хочу я больше учиться, а хочу... Хочу с тобой любиться!

И Юлька резким толчком опрокидывает меня на тахту и оказывается на мне верхом. А потом склоняется к моему лицу и, отстранив меня от всего окружающего душистым полумраком опрокинутых на меня волос, со всей страстью приваривается к моим губам.

-Рассказал бы ты мне что-нибудь, у тебя так интересно получается...

Я держу кисть Юлькиной руки у своего рта и губами легко касаюсь изумительной лилейности её кожи, проверяю каждый закоулочек, покусываю кончики её пальцев.

-О чём бы ты хотела? Что-нибудь сексуальное, эротическое?-- Я, скосив глаза, гляжу на Юльку сощурившись.

-Ну... Не обязательно. У тебя обо всём интересно выходит. К тому же, о сексе можно и без слов, верно?--Юлька поворачивается ко мне и, не отнимая ладонь от моих губ, другую кладёт мне на грудь.

-Расскажи что-нибудь из жизни художников. Я много читала о великих мастерах прошлого, о Рембрандте, ну и о художниках Ренессанса, о Ван Гогe. А вот что-нибудь из современного нам... Может, случай какой-нибудь...

-Ну, что ж. Вот не знаю только, покажется ли тебе это интересным. Я как-то задумал рассказ и даже название придумал ему: "Борода и Покойница", но дальше набросков как-то не пошло. Забуксовало. Вот может, рассказав тебе, ну хотя бы только сюжет, сам уясню себе, как свести концы с концами.

-"Борода и Покойница"? Мне уже само название это нравится. Что-то парадоксальное в нём, интригующее.

-Гм... Название и в самом деле ничего. Ну так слушай. Жили-были себе два художника, почти сверстники. Познакомились они ещё совсем детьми в студии Дворца пионеров, потом учились в художественной школе, поступив туда, правда, с разницей в год, ибо один из них поступил годом позже--в первый раз его не взяли. Потом--художественный институт, Союз художников...

Между прочим, они и родственниками стали, свояками, так это называется, ибо женились они на сёстрах. Да, и надо сказать, что между ними всегда был дух соревнования или даже соперничества. Собственно, дух соперничества исходил от Бори. Будучи человеком безусловно одарённым, он из кожи лез вон, чтобы не столь раскрыть себя творчески, сколь занять соответствующую его аппетитам позицию в руководстве организацией художников.

-То есть, он вроде бы лез в "зубры"?

-Ну, не вроде бы, а вполне буквально. И даже с гордостью произносил слова: "Я продаю свой талант, потому что он у меня есть!".

-Постой, постой! Я слыхала подобное, вернее, противоположное: "Я не торгую своим талантом!". Только вот не помню, кому эти слова принадлежат?

-Это Глинка, Михаил Иванович. Он был в приятельских, если не дружеских, отношениях с Мейербером, тоже выдающимся композитором, в те времена королём парижской Гран Опера. И вот Мейербер как-то похвастался перед Глинкой весьма значительной суммой, которую он получил за очередную свою оперу. Похвастался и, для приличия, может быть, спросил и Глинку о его гонорарах. Тут Глинка и произнёс свою красивую и гордую фразу: "Я не торгую музыкой!" Мейербер помолчал несколько секунд, а потом изрёк как бы себе в оправдание: "Да, но у меня ведь нет крепостных крестьян..."

-Ты смотри! Занятно! И... не в бровь, a в глаз!

-Между прочим, Глинка кривил душой--он-то ведь не отказывался от денег за свои оперы. Ну, да мы порядком отвлеклись. На чём я остановился? А, да... Я говорил о Боре. А вот Женя был ему совершенной противоположностью, и противоположностью, прежде всего, в своих устремлениях. То есть он не то чтобы не любил блага жизненные и деньги, на которые их можно приобрести. Отнюдь. Но на первом плане у него было желание как можно ярче, искренней раскрыть, реализовать свои художественные способности. Продастся что-то, не продастся--это у него было всегда на втором плане.

-Послушай! Что-то знакомое... Уж не ты ли это?

-Юлька! Не мешай, пожалуйста. Не сбивай!

-Молчу, молчу...

-Ну, вот так они и жили себе, и каждый гнул свою линию, держался своей дорожки. Но Боря, несмотря на явные успехи на своей стезе, всё же чувствовал в себе какую-то ущемлённость, что ли. Что-то подспудное в нём, надо полагать, пищало.

Ведь был он, как я уже говорил, весьма и весьма одарённым, но одарённость его услужливо готова была и на колени стать и даже задницу, прости, кому надо лизать. И именно поэтому раздражала его в Жене... Ну... внутренняя устойчивость того, этакая неафишируемая бескомпромиссность. "Что-то я никак не могу,--сказал как-то Боря своему коллеге, свояку и антиподу,-- нащупать в тебе двойное дно. Вроде ты какой-то однозначный! Почти в каждом из наших художников" я это дно чувствую, а вот в тебе... Чёрт тебя знает, может, ты его умело скрываешь, а?"

Женя пожал плечами, ничего на это не ответив. Тут надо несколько отступить, чтоб расставить, так сказать, фигуры. И одной из "фигур"... В общем, нашей творческой организацией руководила Покойница.

-Как покойница? Что ты такое говоришь?

-Ну, тогда она была ещё жива, но в ней, в недалёком прошлом интересной и статной женщине, уже явственно проступали симптомы тяжкого недуга. Бледность и желтизна лица, некоторая, с трудом преодолеваемая согбенность, иногда--плохо скрываемые гримасы боли и рука, часто держащаяся за правый бок. Забежав вперёд, скажу, что где-то через год она действительно умерла, не дожив до 50-ти. Но называли её в том, финальном, периоде её жизни, так сказать, загодя, Покойницей. Ибо в массе своей организация не любила её, ставленницу высших партийных инстанций. Будучи дочерью одного из заметных приспешников Хрущёва, сумевшего удержать своё положение и после того, как Хрущёва турнули, она и впрямь чувствовала себя наместницей партийных верхов в сфере изобразительных искусств и от случая к случаю проявляла недоброе своенравие. И вот как-то этой леди пришла в голову... Ну, этакая прихоть.

Она вызвала в свой кабинет--открытками--двух художников, которых объединяла одна общая деталь--оба были они... с бородами! И не с какими-то в отечественном стиле, а в заграничном! Бороды их были... Ну, эти... Шкиперские, шотландские. Ну, ты представляешь, естественно,--от виска к виску, по овалу лица узкой полоской. И при отсутствии усов.

Покойница вполне демократично пригласила явившихся при-

сесть и:

-Вот что, уважаемые товарищи! Я вызвала вас, чтобы сделать вам замечание. Вы--единственные в нашей организации, кто позволил себе отрастить бороды. И не какие-нибудь, а на заграничный манер.

-Космополитические,--уточнил не без иронии Женя.

Покойница глянула на него строгим административным взглядом, но ничего не ответила.

Борьба с космополитизмом к тем временам уже давно сошла, вроде бы, на нет, но определённые рецидивы её проявлялись в несколько иных формах.

-Так вот, чтоб не пускаться в долгие объяснения и рассуждения, я рекомендую вам в ближайшее же время избавиться от этих, чуждых нам, советским людям, излишеств. Имейте в виду-- это только моя личная рекомендация, не более, и вы, разумеется, вольны поступить по-своему. Но в случае отказа от рекомендованного мною--пеняйте на себя. Ибо, как вы знаете, скоро открывается очередная выставка, и приём работ на неё, вы догадываетесь, от кого в значительной степени зависит. Итак, вы можете быть свободными, я вам всё объяснила, и, конечно же, повторяю, можете быть свободными в своих решениях. Всего наилучшего!

Женя и его "напарник" Юра, крупный, несколько флегматичный украинец из очень интеллигентной, профессорской, семьи, вышли из кабинета Покойницы совершенно обескураженными. Они, не сговариваясь, конечно, как-то автоматически провели руками по своим бородам, сбрить или не сбрить которые им предстояло решить.

-Вот сволота!--сказал Женя, но, конечно же, полушёпотом и, конечно же, отойдя от кабинета на безопасное расстояние.

Дико обидно было от самодурства вельможной начальницы, и ещё присовокупилась обида и на то, что вызвали только их двоих. Ведь у них в организации был ещё один подобный бородач, но она, эта холера, не решилась его цеплять--тот и позицию занимал весьма важную, и покровителей имел ещё более важных.

-Ну что, Юра, что делать-то будем?

-М-да...--Юра закусил подобранные внутрь губы,--положение наше... того... Не сбреешь бороду--работы на выставку не примут, сбреешь--хоть какой-то шанс есть...--и он весьма неуклюже выматерился.

Ему, истому украинскому интеллигенту, эти грязные словосочетания, так бездумно-автоматически вываливаемые по случаю и без случая очень и очень многими, были органически противоестественны. Но тут... Сволочь-Покойница довела. На том и расстались--решать порознь прямо-таки гамлетовский вопрос: брить или не брить?

Юлька прыснула и долго, трясясь от смеха, не могла прийти в себя. Я терпеливо подождал, пока она успокоится, и...

-Ну, что? Можно ехать дальше?

Юлька закивала, ладошкой зажимая себе рот.

-Да... Так работы их, и того, и другого, несмотря на то, что наши герои, трезво оценив ситуацию, сбрили свои шкиперки,--на выставку не взяли. Покойница при встрече с ними развела руками:

-Не набрали голосов! И что я могла? Ведь сорок человек в выставкоме...

На то, что двое бородачей вдруг оказались безбородыми, почти никто в Союзе художников не обратил внимания. С бородой ты, без оной--тоже мне событие!--у людей хватало своих забот. Женю даже поначалу несколько настораживало, что здороваются с ним, как и прежде, не выказывая заметного удивления. Он ждал расспросов, сочувственных или же злорадных, заготовил ироническое объяснение... Но нет, ничего такого... Только раз-другой удостоился--на тебе!--комплимента: моложе, мол, выглядеть стал. Да и слухов никаких о причине сбрития не было, видно, удовлетворение от своей прихоти, от её исполнения, Покойница оставила при себе--на память о своём всемогуществе.

-Постой, есть к тебе небольшой разговор,--и он усадил Женю в кресло.

-Ну, так как же это так? Ты, такой бескомпромиссный, такой убеждённый в своей "правильности", как это ты пошёл на такую откровенную подлость?

-То есть, как "подлость"? Что ты такое городишь?

-А я о твоей бороде. Думаешь, я не знаю, почему ты её сбрил? На уступочки пошёл, да? А гордость твоя где? Элементарное человеческое достоинство? Ты ведь его...--Боря огляделся, куда бы--и сплюнул в ближайшую тарелку с чем-то недоеденным.--Ты думаешь, что если ты себя не уважаешь, то другие тебя уважать будут?

-Постой, постой...--Женя внутренне собрался,--а что я, собственно, должен был делать?

-Не сдаваться! Она ведь, к тому же, не приказала, а только порекомендовала. По-ре-ко-мен-до-ва-ла!

-Да, но я ведь несколько лет потратил на свою работу, не говоря уже о затратах, и...

-И всё равно не получилось! Видишь!

-Да, но хоть какой-то шанс был...

-Шанс, шанс... Я полагал, что ты живёшь так называемыми принципами, а ты мне о шансах! Да я... да я бы на твоём месте... Я бы отомстил ей!

-Как?--Женя горько и иронично усмехнулся.--Каким же это образом я могу отомстить ей?

-Да я на твоём месте кишки бы ей выпустил! За оскорбление, за подлость--смерть!

-Ну вот! Я же не горец какой-нибудь дикий...

-Трус ты несчастный, вот ты кто! Так и будешь ходить с клеймом трусливого приспособленца, всю жизнь ходить будешь!

Воспользоваться своим положением, своей общественной позицией--ну, не подло ли это?--только для того, чтоб получить низменное удовлетворение: надавить" на зависимого, который- то по существу и ответить не может в наших условиях, разве что он психопат неуправляемый... А таких--в психушку, если не в тюрьму! Поэтому они-то, эти начальствующие хамы, и выбирают таких, как я с Юрой. Почему она Юлику Маклашевичу не порекомендовала расстаться с бородой? Разве не ясно? По- боялась-- знает она, какие за ним силы.

Тут в комнату заглянула Люся, жена Жени.

-Долго вы там ещё? Никак не наговоритесь? Пора, поздновато уже, мы одеваемся...

-Да, да! Сейчас! Иду.

Женя приподнялся было, но Боря остановил его.

-Постой, сядь... Ещё минуточку.

Вряд ли Женины доводы убедили Борю, но, видно, всё же несколько остудили его напор, и он, Боря, чуть смягчил тон.

-А помнишь, ещё когда мы были пацанами, до войны ещё, бабушка твоя покойная, а я был при этом, рассказывала о том, как белополяки поиздевались над твоим дедом, помнишь? Держали его за руки и отрезали ему его бороду. Осквернили и достоинство его, и религиозное чувство, и как он долго, по словам бабушки, переживал, помнишь?

-Ну, моя борода... В моей бороде для меня нет ничего религиозно-мистического. Сбрил, отрастил... Подумаешь! А поляки... Ну что ж, спасибо им хоть за то, что деда в живых оставили. Бабушка-то в Бабий Яр попала... И вообще, оставим этот разговор. А мои честь и достоинство... Пусть они тебя не заботят. Я переживать не собираюсь.--И Женя резко поднялся.

-Поступай, как знаешь, но я бы на твоём месте... Я бы ей не спустил этого... Я бы...

И тут Боря, схватив десертный нож со стола, сделал им выпад вперёд и в сторону:

-Так и так!..

-Я не утомил тебя?--это я к Юльке.

-Нет, нет... Но у меня есть кое-какие соображения. Возможно, что в продолжении рассказа всё откроется. Но мне хочется самой порассуждать, не возражаешь?

-Давай! Послушаем дорогого нашего аналитика...

-Ну, то, что ущемлённый своими комплексами Борис, завидуя Жениной внутренней независимости, хочет его сломить, или же столкнуть... Ну, хотя бы в разлад с самим собой, может, и в депрессию душевную, это понятно. Но он ведь и провоцирует Женю на террористический акт против Покойницы, не так ли? Ну, хорошо--ясно--этим он погубить Женю хочет, но ему-то что это даст? Какая ему от этого выгода? Ведь поразмыслив трезво, понимаешь, что Женя ему жить не мешает, не конкурент ему, правда ведь? Всё-таки подспудная Борина зависть к духовной цельности Жени ещё не повод для провоцирования "обиженного" на "обидчицу", которое, при любом исходе, вычеркнёт Женю если не из жизни, то, во всяком случае, из возможности быть художником. Ведь если и оставят его в живых, то тюрьма ему или же психушка. И поэтому я полагаю, что... Что Борис что-то имел против Покойницы и хотел бы ей за что-то отомстить, но отомстить чужими руками...

-Ну и ну, мисс инвестигейтор! Держитесь вы верного направления... Ай, ты умница моя!

Я привлекаю Юльку к себе и стискиваю её в объятиях, которые, вместе с поцелуями, несколько притормаживают наше собеседование.

-Ну, хорошо... Продолжим. Так как же это решается в твоём рассказе?

-Решается довольно примитивно. Женя через совсем незначительный отрезок времени после Бориных на него нападок сталкивается в коридоре Союза художников с Покойницей, которая останавливает его.

-Ну, весьма относительно... "Через дорогу навприсядки".

-Но вы с ним видитесь?

-Иногда, очень редко, по большим праздникам. А что, собственно, простите?

-Я хочу через вас передать Размахаеву, чтобы он забрал свой мольберт из моей мастерской, и забрал в ближайшее же время. В противном случае я с этим мольбертом поступлю так же, как и с его хозяином.

-То есть?..

-То есть выброшу на лестницу... Так что передайте ему это. До свидания!

Вот как! Значит, что-то между ними произошло! Но что? Женя стал вспоминать и... Ну да! Боря хвастал, что будет писать её портрет! И потому-то и мольберт его оказался в её мастерской!

-Постой, подожди... Ну как же это может быть, чтобы женщина, в том состоянии, в котором, по рассказу, пребывала Покойница и--главное!--выглядевшая-то как, чтоб она захотела в таком виде позировать для портрета? Ну, нет! Это...--Юлька скривилась,--это совершенно неприемлемо!

-Видишь ли, общепсихологически ты, конечно же, совершенно права, молодчина, но... Здесь же, в нашем случае, есть некое "но". Дело в том, что Боря в своих портретах так мог угодить своим заказчикам, что ни в сказке сказать, ни... В общем, он великолепно владел методом соцреализма. А это такой метод...

-Да, знаю. Ведь анекдот есть о том, как художник-соцреалист угодливо изобразил короля--плешивого, одноглазого и одноногого--помнишь?

И хотя я киваю утвердительно, Юлька не останавливается:

-На плешивую голову надел шляпу, лошадь, на которой сидел король, скрывала отсутствовавшую ногу, а к выбитому глазу была приставлена подзорная труба. Так?

-Ну, вот-вот! Так оно и было. Покойница, согласившись позировать, хотела, очевидно, при жизни увидеть, какой она молодой и красивой останется в глазах потомков. Очень она была тщеславна.

-Ну, хорошо, допустим. Так почему же она его выгнала, выбросила? Неужто он на холсте такое ужасное наворотил? Но этого же, судя по всему рассказанному о нём, не могло быть! Он уж, вероятно, старался во всю в своём вкусе... Или... Это уж совсем как-то не вяжется... Может быть, он покусился на её "честь"?--и Юлька комично вытянула лицо.--Но!... Нет-нет, это неправдоподобно. И далеко не первой молодости она, и болезнь... Не в лучшую сторону ведь "украсила" она её внешность... Тут что-то не то.

-А вот именно и то! Ведь Боря тоже был, так сказать, болен. Да, болен крайней формой распущенности, и это, между прочим, при весьма миловидной жене. Не знал он удержу--был у него такой заскок. Ни одной юбки не пропустит! В поезде, в гостинице, на курорте... Даже--хвастал--что и в подъездах. А в помещении Союза нашего--прямо на письменных столах, сам рассказывал, бахвалился. Секретарши, сотрудницы, уборщицы, не взирая на внешность и возраст. Вроде хотел он несметное число их навертеть на свой счётчик... Внешность у него была--я не описывал её?--весьма привлекательная. Широкоплечий брюнет средних лет, обходительный и всегда при деньгах. "Уважающий себя мужчина,--он говорил,--всегда должен иметь в кошельке тридцатку на "смазку", в случае чего".

-Ну, хорошо... А Покойница-то зачем ему, тоже для числа?

-Ну, здесь, полагаю, дело было в "престижности". Это было бы, почти, скажем, как заполучить герцогиню какую-нибудь...

-И может был расчёт и на её протежирование?

-Не исключено, не исключено... Но главное, полагаю, было ему включить её имя в свой донжуанский список. Вот такие выкристаллизовываются соображения. Он, по всей вероятности, лихо атаковал Покойницу, но она, не святая--и ещё как не святая!--выгнала нахала. Тяжело больная женщина, не до того ей, а он...

-Ну, а Женя как поступил? Он ведь должен был передать Борису просьбу Покойницы.

-Жене было страшно неловко. Возможность отомстить Боре за его нападки? В мести, конечно же, есть сладость, и ещё какая! Но натура Женина... С одной стороны, не хотелось ему обрушивать на Борю такой увесистый камень, а с другой... С другой хотелось--и представилась возможность--раз и навсегда пресечь его наскоки, поставить его на место.

И как-то при встрече, которая в скорости и подвернулась, а это было в помещении Союза, Женя спросил Борю как бы между прочим:

-А как движется твой портрет?

-Какой именно? Ведь я двигаю не один.

-Да я о портрете Покойницы. Ты ведь говорил, что она согласилась позировать. Уж какое-то время прошло...

Боря весь сжался и посерел лицом. Потом, схватившись за живот, будто у него что-то неблагополучно стало с желудком, быстро засеменил к туалету.

-Мольберт-то свой забери, а то она выбросит его!--вдогонку ему крикнул Женя.--Как и тебя...

-И это всё?

-А что ещё нужно для рассказа? Что с кем произошло в дальнейшем?

-Любопытно. Хоть я и понимаю, что к сюжету это уже не имеет отношения.

-Покойница, как я уже говорил, умерла. Женя эмигрировал. Боря процветает по-прежнему.

-А почему он не уехал?

-Ну, с одной стороны, он не еврей, хотя мог бы воспользоваться женой-еврейкой как средством передвижения. Да и к чему ему ехать--отрываться от такой питательной кормушки? Заграницу повидать? Так и раньше его в соцстраны пускали, а теперь, надо полагать, он и в кап. заслужил.

-Ну, а Женя? Как он по части женщин? Тоже противоположность Борису?

-Ну... Женя--тот эстет! На всякую не кинется! Вот если ему попадётся нечто юное, свежее, привлекательное... А бывает, что и одухотворённое...

-Вроде меня?--Юлька просияла.

-"Вроде тебя, вроде тебя..."--пропел я на мотив Россиниевского Фигаро и привлёк её к себе.

Юльке не хотелось учиться, мне--не работалось. Скульптуры мои, в основном незавершённые, укоризненно глядели на меня своими строгими неоклассическими глазами и, наверное, призывали тени моих великих предшественников и учителей для серьёзного и нелицеприятного разговора со мной.

Да и как можно работать в раю? В раю ведь тоже заложено отрицательное--в нём запросто можно деградировать от безделья. (Не будем, как и русские холопы в крепостническом прошлом, считать любовные утехи работой). И я склонен предполагать, что изгнание наших прародителей из райского сладкого ничегонеделания было совершено Создателем не из-за их "грехопадения", ибо для чего же тогда Ему, Всеведущему и Всемогущему, понадобилось создавать для этого предпосылки? Приписывать же Создателю известные оплошности--не значит ли низводить Его Беспредельное Совершенство до того уровня, когда возможны огрехи, присущие разве что нам, его грешным и смертным созданиям?

Поэтому позволю себе предположить, что изгнание Адама и Евы из рая было совершено, очевидно, для того лишь, чтоб стимулировать их дальнейшее совершенствование. Совершенствование через закалку в борьбе, в различных её формах. Ибо, в противном случае, эволюция, вне всякого сомнения, пошла бы по нисходящей.

А вот и Юлькин день рождения! Восемнадцать! Но, увы, стыдно признаться, без традиционного пирога с соответствующим числом свечей... Сообразительности на это у меня не хватило, да и некому со стороны было подсказать, от Юльки же--никакого намёка. Вообще, как-то живу я вне общепринятых традиций и, если только не ткнуть меня в них носом,--могут остаться они и вне поля моего зрения. Мне, почему-то, ближе во всяких именинных случаях--выдумка, экспромт, но, увы, ничего мало-мальски оригинального не придумалось. А может, оно и не нужно было?

Всё было просто, сердечно, уютно, без натяжек на выдумку и потуг на остроумие. А праздничность обстановки? Да у нас ведь каждый день общения--праздник. Был скромный ужин: жареная рыба с картошкой и, откупоренная мною ещё под Новый Год, бутылочка апельсинового ликёра. Юлька позволила и себе накапать с полнапёрстка, и мы чокнулись и за её совершеннолетие, и за её здоровье, и за нашу Любовь... Юлька вся зарделась от этих капель, и глаза её залучились ярко-ярко...

-Ну, что? Содвинем рюмки вновь?

Юлька замотала головой и, чуть прикрыв веками огоньки своих глаз, потянулась ко мне губами. И какими ещё опьяняющими!..

-Да! А подарок!..--и я вручил имениннице свёрток.

-О, какая прелесть!--Юлька на вытянутых руках держит светлокоричневый вельветовый костюмчик: курточкa и штанишки а ля "Пятнадцатилетний капитан". Она тут же обрядилась в него, обернувшись очаровательным мальчишкой, и, чтоб продемонстрировать себя наилучшим образом, вскочила на стул. Я помог ей застегнуть бронзовые пуговки ниже колен и... И зацапал этого "жюльверновского мальчишку", круглолицего, забавного и такого аппетитного!

-Слопаю я сейчас тебя вместе с твоим костюмчиком!--и я состроил хищную гримасу.

-Ну что ж... Лопай. Только погляди на эти пуговицы--зубы поберёг бы!

И Юлька стиснула меня в ответ.

Бог ты мой, как она была счастлива! Не знаю, бывают ли так счастливы великосветские леди при получении в подарок безумной цены драгоценностей или же роскошных меховых манто...

Но как ни хорош был вельветовый костюмчик и как он ни шёл этой чертовке, я всё же всевозможным костюмчикам предпочитаю древнейший--костюмчик Евы, конечно же, и, посему, стал было расстёгивать бронзовые пуговицы. Но Юлька вдруг заупрямилась:

-Ну, дай мне побыть в нём, жадина ты этакая!

-Так ты что, может и спать в нём собираешься?

-Ну, спать... Спать--нет, ведь помнётся ещё...

Мы хохочем, и Юлька, уже сидя у меня на коленях, перед зеркалом--а оно у меня довольно большое, только с отбитым краешком--принёс с улицы--устраивает из нас композицию: этакий вариант на тему Рембрандта: "Автопортрет с Юлькой".

-Да! И у меня для тебя тоже кое-что есть!--и Юлька вытаскивает из сумки нечто небольшое и плоское, зажав в ладони так, что виднеются только чуть закруглённые края, и хитро щурится: не угадаешь ли, что это такое?

-Ну... Вроде похоже на кредитную карточку... Я по телевизору видел.

-Смотри! Почти угадал! Получай...

И на раскрытой Юлькиной ладони--глянцевая картонка. Я беру её в руки и... На лицевой стороне, в обрамлении роз, напечатано:

"FOR YOU AND YOU ALONE--на обороте продолжено,-- WOULD I GIVE MY HEART, MY LOVE, MY LIFE", а дальше от руки: "Любимому (моё имя в ласкательной форме) от любящего Юльчёнка".

Я целую эту карточку, потом давшую её ладонь, потом-- протянутые мне губы...

-Ну, спасибо тебе, Юльчёночек мой! Как я понимаю, это здесь в традиции, наверное?

-Да. И пусть эта карточка в самом деле будет у тебя "кредитной". Ты всегда можешь предъявить её мне и... кредит неограничен!

-А... А без карточки? Вдруг её не будет при мне?

-Ну что с тобой поделаешь... И без карточки тоже!

Надо ли говорить, что я тут же воспользовался кредитом, благо и карточка в моей ладони так и рвалась к предъявлению.

-Послу-у-шай!--губы у Юльки вытянуты, а глаза расширены.--У Зака, оказывается, необыкновенные способности есть! То, что у него слух изумительный--это понятно. У всех слепых он обострён. Но до такой степени! Упадёт что-нибудь, ну, совсем почти невесомое, на пол--слышит! Клочок бумаги, рисовое зёрнышко... И сразу же догадывается, что именно упало! Представляешь?! И на моё удивление его слухом--не без самодовольства улыбается: "Это-то что! Я и броуново движение молекул ощущаю!" И как-то так наставляет ухо, будто и в самом деле слышит удары молекул друг о дружку, представляешь?

-Вполне представляю. Конечно же, у него слух гораздо тоньше нашего, это своего рода компенсация за слепоту, а вот насчёт молекул, то он, оказывается, и мыслит образно. Уж не пишет ли он стихи?

-Пишет, пишет! Длинные и очень складные... В основном, это жалобы на свою обездоленность. Он в шесть лет от какой-то болезни потерял зрение.

-Да... Понять его можно. Но всё-таки, несмотря на слепоту, и положения определённого,--не всякому зрячему это удаётся,-- достиг, и в личной жизни... Он ведь, я слыхал, дважды женат был?

Юлька кивает.

-Но это ещё не всё! Он, оказывается, ещё и ясновидящий!

-А это в чём заключается?

-Он знает, во всяком случае догадывается, о наших отношениях!--В расширенных глазах Юльки явный испуг.

-Постой, постой... Он что-то у тебя выспрашивал? Ты в чём-то ему проговорилась? Припомни.

-Юльчёночек, ну как это ты не понимаешь, что он тебя "на пушку взял"? Ты ведь такая умная и развитая девочка, а тут проявляешь сверхнаивность--веришь в чёрт-те знает что! Ведь это же так элементарно, ты подумай! Он знает, что ты дружна со мной, что ты бываешь у меня... А я художник, скульптор, и ты рассказывала ему о моих скульптурах. Всё остальное дофантазировать, домыслить--не составляет особого труда. А ты... Ты поддаёшься на дешёвые провокации... Вероломный старик- слепец и наивная маленькая девочка... Смешно просто!

-Послушай, послушай! А у него, оказывается, и слуховой аппарат есть, я забыла тебе рассказать! И это при его-то слухе! Я и спросила его как-то: а зачем вам эта штука? И знаешь, что он ответил: "А это, дитя моё, чтобы лучше слышать...". Ну, прямо как тот Волк из сказки! И улыбится, ухмыляется с какой-то скрытой язвительностью...

Юлька кивнула.

-К этому и так всё идёт. Заку обещали на днях прислать новую home attendant--женщину по уходу. Ему ведь как инвалиду, да и по возрасту, полагается.

-Ты говоришь "новую". Так что, у нeго уже кто-то из них работал?

-Ну, конечно! Только он с ними почему-то не уживается. Ссылается на языковый барьер--никак они, якобы, в толк не возьмут, что ему требуется. И ещё не нравится ему их запах. От одной разит крепкими, просто удушающими, как он говорит, духами. От другой, чёрной, исходит приторно-сладкий аромат мускуса. В общем, капризный старик, что и говорить. И поболтать ему, конечно же, хочется. Ну, а я... Ну нет, увольте, больше к нему ни ногой!

-Всё, решили. Успокойся, Юльчёночек... И куда мы сегодня махнём? Хочешь, в Манхеттен? Прошвырнёмся, может завернём куда-нибудь? О'кей?

Юлька согласно кивает, и мы начинаем с того, что тянем друг к другу руки.

Прошло недели две, и жизнь нaша вроде бы вошла в колею. Главное--Юлька вернулась к учёбе. Не так уж и просто это было, но всё же удалось уговорить её. Повздыхала, пофыркала, почертыхалась, но нехотя--ох, как нехотя!--согласилась.

Где-то с неделю она ездила в университет с возвратом в тот же вечер, но как же ей это трудно давалось! Не говоря уж о дороге туда и обратно, а это занимало в оба конца часа три, а то и все четыре, вставать ведь ей приходилось к шести, а она, бедная, никак не могла проснуться, хоть и ложиться стали мы раньше, где-то в десять, пол-одиннадцатого.

Трещал будильник, я расталкивал, тормошил свою студенточку, но она--Бог ты мой, как мне было жаль её!--только стонала и хныкала, не раскрывая глаз. Я уж и целовал её, и массировал, стараясь разогнать её сонную кровь, а потом, только поставив кофейник на огонь, принимался и одевать свою ленивицу.

Ох, уж эти ручки, ох, уж эти ножки! Как на них натянуть всё требуемое, когда они такие беспомощно-сонные? Я пошлёпываю свою принцессу, заставляя её приподнять то левую ножку, то правую... Стройные и плотные, такие белые и свежелилейные... И такие жаркие со сна...

И вот Юлька, уже в трусах и колготках, хоть и приспущенных, опираясь на меня, приподнимается с постели, опускает ноги в подставленные мною тапочки, но голова её всё валится мне на плечо, а глаза... Как ей трудно разлепить их! Я опять принимаюсь целовать её, и даже усердно дую ей в ресницы. Юлька недовольно, по-кошачьи просто, фыркает и вертит головой, но всё же, притом, ответствует мне этаким поцелуйным причмокиванием.

Наконец-то, чуть ли не вздёрнув её на себя, я, всё ещё полусонную, веду её в туалет, где она, присев на известное сидение, снова валится в сон. Ну, нет уж, миленькая! Сонной ты отсюда не выйдешь!.. Чистка зубов и умывание вроде бы приводят Юльку в форму, и за завтраком она уже и в состоянии самостоятельно ориентироваться.

Горячий кофе окончательно взбадривает её, и я, заботливо застегнув на ней все пуговицы и замки, проверив, хорошо ли она укутана шарфом, отправляю свою старательно и наплотно засупоненную лошадку в путь-дорожку и впрямь не близкую...

-Ты смотри, заснёшь в сабвее--не проспи свою alma-mater!

-Не-э... Нас там столько набивается и такой гам и веселье стоят, что и мёртвый проснётся.

Мы обнимаемся и целуемся на прощание, и я, заперев дверь, бросаюсь к окну. Я всегда гляжу Юльке вслед, и она, перед тем, как скрыться за углом, обязательно оборачивается и вздымает свободной рукой в варежке знак нашей любви.

А потом... Потом я, глядя на часы, соображаю: в поезде ли уже Юлька и, чувствуя, что совладать мне со сном ну никак не под силу, валюсь в сохранившееся под одеялом девичье тепло ещё хоть бы на часок...

С неделю таких томительных просыпаний, да и поездки тоже, вконец выкрутили Юльку, и мы, посовещавшись, решили, что всё же стоит ей вернуться в общежитие и, как и прежде, приезжать ко мне по пятницам. Так хоть только одно такое тяжёлое просыпание будет--по понедельникам лишь. Хотя... Можно ведь в воскресенье и пораньше лечь.

-Пятница... Пятница! А я ведь и в самом деле у тебя как Пятница... А ты мой Робинзон, идёт?

-Ну, знаешь... Там у них ведь взаимоотношения были откровенно феодальные: хозяин и слуга. А мы... Мы ведь с тобой на равных. И если уж кому и быть слугой, то, конечно же, мне: покорный слуга при благородной и великодушной принцессе.

И я, церемонно опуская голову, касаюсь сомкнутыми ладонями подбородка.

Юлька смеётся:

-Ну ладно, ладно... Пусть не Робинзон, пускай не Пятница, но остров... Хочу, чтоб у нас был свой собственный остров!

Она обводит рукой вокруг себя и, продолжая движение, сама на носке, по-балетному, делает полный оборот.

-О'кей! Но какой же именно? "Таинственный" или же "Сокровищ"?

-И тот, и другой... И, вместе с тем, Остров Любви! Остров Нашей Взаимной Любви!

-Так ведь так оно и есть!--и я, приобняв Юльку, неуклюже пытаюсь проделать с ней танцевальное па.

-Ох и медвежатина ты этакий... Неуклюжий ты мой!..--и Юлька со смехом кружит меня...

Как-то в одну из наших пятниц привелось мне проявить себя этаким "народным целителем".

Встречая, как обычно, Юльку внизу у входа в сабвей, я, ещё издали приметив её, почувствовал беспокойство. Она, всегда сбегавшая так лихо, сейчас спускалась по лестнице медленно, шаг за шагом и, к тому же, держась за перила. Щёки её, всегда ярко румяные на морозе, были бледны, а глаза... В глазах явное нездоровье.

-Что с тобой, Юльчёночек?--(Наплевать мне на конспирацию нашу!)--Ты себя плохо чувствуешь?

-Я сильно простужена... Наверное, грипп у меня.

-Болит что-нибудь?

-Да, горло... И ломота, и голова кружится.

-Ну, держись, не дрейфь! Только придём домой--сразу же вылечу.

Юлька прикрыла глаза и попыталась скептически улыбнуться моему апломбу.

-Давай свою сумку и... Только не торопись! Старайся идти помедленнее... Я, чуть что, рядом.

Дома я стащил со свалившейся и распластавшейся Юльки одежду и привычно уже (не без опыта!) потянул её на себе в ванную.

-Как сердчишко? Нет проблем? Выдержишь жар?

Юлька кивнула, и я, усадив, вернее, уложив её в ванну, дал горячую воду.

-Ну как? Не слишком горячо? Сейчас я немного добавлю холодной... Ничего? Не сваришься? Минут десять надо..--и я изо всех сил стал растирать её мочалкой.

А потом, уже поднявшуюся из ванны, и махровым полотенцем. Насухо, докрасна... Юлька, увидев себя в зеркале, даже попыталась пошутить:

-Ну, чем не Пятница я краснокожая, скажи?

-Пятница, Пятница... А теперь одеться тебе потеплее и чаю с лимоном.

И пышущую жаром, обливающуюся потом в три ручья, я уложил Юльку в постель. Одну грелку--к ногам, другую--"во весь рост"--рядом... И несколько раз за ночь менял на ней бельё. И при смене белья неоднократно, до изнеможения, массировал.

А на утро...

-Послушай! Да я ведь совсем уже здорова! Абсолютно! Да ты и впрямь волшебник! Так выпарил, выдраил, вымассировал... Ведь если бы не ты, да я бы месяц, не меньше, проболела...

-Спасибо дорогой принцессе за положительную оценку усилий её преданного и покорного слуги!

И я, опустившись у постели на колени, старомодно припал к её руке.

-Да, а какое же число сегодня? Четырнадцатое? Что ты говоришь! Так подай мне поскорее, пожалуйста, сумку. И... Вот, смотри! Это тебе к сегодняшнему празднику...

-Какому такому празднику? Разве сегодня...

-А ты раскрой и поймёшь,--и Юлька протянула мне конверт нестандартного размера.

Внутри конверта,--а я не без наигранного трепета раскрыл его,--была вложена большая праздничная открытка, двойная, вернее двустраничная. На лицевой стороне был изображён медвежонок с букетом цветов, а внутри--я развернул--было нaпечатано:

"WITH YOU, LIFE IS A BED OF ROSES!" ("С тобою жизнь--это ложе из роз!"--ох уж эти американские любовно-шаблонные сентенции...)

А пониже, старательной прописью было начертано:

"Любимому моему неуклюжему медвежонку от любящего Юльчёнка. Будь моим Валентином! Твоя навсегда Пума."

И приклеена цветная журнальная картинка: красавица из семейства кошачьих, в самом деле, и овалом "лица", и, особенно, глазами, схожая с Юлькой.

-Ну, вот... Спасибо тебе преогромнейшее, дорогая Пумушка! Значит, я теперь к тому же и Валентин?

-Да, мой Валентин, мой избранник! А я... Ты наречёшь меня своей Валентиной?

-Ну, спрашиваешь! Ещё бы! Да как же иначе? Да...

И я, преодолевая в себе дикое желание по-медвежьи сграбастать Юльку, наклонясь, нежно касаюсь губами кончика её носа.

Юлька вернулась и к работе у Зака. Он сумел разжалобить её маму своими сетованиями на жизнь вообще, на покинутость свою, в частности, и последнее особенно подействовало на Светлану-- его проблемы, его беды невольно сопоставились в её сознании (угнетённом, но сознании) с её собственными, и никто ведь так не понимает друг друга, как товарищи по несчастью.

Её неприязнь к евреям (назовём так этот её заскок) если и не растаяла окончательно, то в определённой степени подтаяла, да и к тому же сердце русской женщины, как это неоднократно отмечалось и отечественной литературной традицией, всегда находит в себе место жалости и сочувствию. Светлана обещала Заку, в ответ на его слёзные телефонные излияния, поговорить с дочкой и постараться убедить её.

Юлька тоже отошла--не век же ей жевать издержки старческой "проницательности", с некоторым перебором продемонстрированные ей, и махнула рукой:

-Ну, ладно... Так и быть.

Я, в свою очередь, в ответ на Юлькино сообщение об этом, сообщении с вопросительным знаком--как, мол, я смотрю на это?--тоже не нашёл веских причин для отказа Заку, но, правда, всё же, не забывая о бдительности, спросил:

-А не может ли он тебе чем-нибудь навредить? Непосредственно, действием?

-Навредить? Да только пусть тронет, пусть только коснётся, что, конечно же, совсем невероятно, то я ему...

И она резко выбросила вперёд руку с растопыренной ладонью.

-Да он же совсем дряхлый старикашка, ты что, не видел, как он ходит? Он же еле ногами перебирает!

-Поэтому-то и опасно его толкать. Ещё и в самом деле рассыпится, потом хлопот не оберёшься... Да о чём мы, собственно, говорим?--Мне стало несколько стыдно за свои подозрения, но я всё же дотянул опасения:--чтоб ты ни в коем случае ничего у него не ела и не пила! Мало ли что он может подсыпать тебе...

-А он давно, ещё с самого начала моих посещений, обижался, что я ни к чему не хочу притронуться из предложенного им, но я это не из-зa каких-нибудь опасений, а просто так, сама не знаю почему. С одной стороны--сыта, и не из тех я, кто кусочек-другой в любой момент в себя забросить готовы, а с другой... Сама не знаю! Всё ведь сама ему покупала, всё, что портится--всегда было свежее, но чтоб отведать чего-нибудь...-- Юлька пожала плечами,-- не хочется просто.

-Ну и прекрасно.

-Да! Он ещё хочет, чтоб я ему печатала на машинке--у него накопилось чего-то там, а машинка у него чудная--новенькая, портативная, так я и твои стихи могу напечатать, сколько у тебя там страниц набралось?

-Да три-четыре... Но, может, у него разрешения спросить надо, всё же хозяин...

-Ну, не знаю,--Юлька фыркнула.--Посмотрим.

-Да, кстати, а как у него с home attendant? Ему же обещали прислать женщину?

-Что-то там не получается пока. С одной стороны, он уже дважды отказывался, а с другой,--там сейчас вроде бы нет свободных. Так он объясняет. Да может это и к лучшему--очень не помешает мне иметь немного денег на мелкие расходы в Париже. Я ведь и маме хочу что-нибудь такое купить, чтобы её расшевелило несколько.

-А как она смотрит на наше с тобой общение?

-Да никак. Совершенно безразлично. К тому же ты ей по возрасту кажешься--Юлька смеётся--одной категории с Заком.

-А не лучше ли ей?

-Знаешь, она немного вроде ожила, смотрит TV и увлекается иногда всякими там погонями, мордобоем и перестрелками. Собственно, ведь за незнанием языка, прочее ей просто непонятно. И однажды она, представляешь, вроде бы сладко потянулась и мечтательно так промолвила: "А я в этого молоденького полицейского влюбилась бы..." Может и выздоровеет, вытянет её, может, из её постоянной-то в общем депрессии... И где бы только такого полицейского ей найти...

-"Время--лучший лекарь",--не нашёл я ничего более подходящего, чем изречь этот подвернувшийся на язык трюизм.

-И слава Богу за Чарли. Он такой умница, да ты же знаешь. И скрашивает ей несколько одиночество, и, главное, водит её гулять. Ты не смейся--он ведь ежедневно вытаскивает маму на прогулку. Она без него совершенно бы зачахла.

-Представляешь, он меня всё же застукал!--и Юлька виновато улыбается.

-Зак? На чём?

-Представляю. Я же говорил, что нужно было бы у него спросить разрешения, ну да что там теперь... Я и сам-то, увы, подумал, что проскочит. Ты, конечно же, понимаешь, как он догадался об этом?

Юлька виновато кивнула:--Не сразу, правда, а так где-то через полминуты.

-А это от неожиданности его вопроса. Ты просто, пусть и на короткое время, растерялась, не правда ли?

-Да... Какое-то время мы с Заком молчали, он не повторял свой вопрос, а я... Ну, мне ничего не оставалось, как, к стыду своему, сознаться в содеянном и извиниться. Он великодушно "отпустил мне мой грех", добавив, что не возражает, если я иногда буду печатать и что-нибудь постороннее, но с условием, что поставлю его в известность.

-Ну, что ж... Он, ничего не попишешь, прав, а как он учуял это, нам обоим, этаким умникам, безусловно ясно, не так ли?

-Да, конечно... Смена ритма подвела. И никакого ясновидения...

И, не без смущения за свои прошлые мистически страхи, Юлька приподняла уголки губ, пронзив меня--в который раз!-- обаянием своих ямочек.

-Знаком, конечно, но мнение моё о них весьма неоднозначное... Впервые, между прочим, я услыхал о нём по "Голосу Америки". Кратко, но на подъёме, сообщалось, что такой-то прекрасный поэт, подвергавшийся советской властью жестоким преследованиям, вынужден был эмигрировать. Потом дали и стихи в авторском исполнении. Я услыхал голос, прокартавивший, как мне показалось, какую-то невнятицу. Здесь же, уже в Нью-Йорке, один мой давний и весьма сведущий в стихах знакомый, отозвался о Бродском, как о новой звезде и настоятельно рекомендовал мне познакомиться с его творчеством поближе. Так что я про себя сразу же отметил--надо ознакомиться со стихами Бродского не только на слух. К слову, вот совсем недавно только, разговаривая с этим ценителем по телефону, я, между прочим, заикнулся и о Бродском. "Ну что ты, старик! Да он же такой скучный..."--ответил тот. Вот как бывает переменчиво мнение.

-Ну, а тебе... Тебе-то он как?

-Я ведь уже говорил--он мною воспринимается неоднозначно. Его по-настоящему замечательные стихи, а в даре Божьем ему никак не отказать, соседствуют с какой-то утомительной и многословной монотонностью, к тому же смахивающей на прозу, но, почему-то, подрифмованную. Есть даже мнение, что эти его стихи похожи на подстрочники для перевода, до того они несуразны. А ты читала что-нибудь из его стихов?

-В этих же вырезках есть и подборка, очевидно из его лучшего. Мне очень понравилось "На смерть Жукова", но передёрнуло выражение "Пламенный Жуков". Этот "пламенный"-- это же такой расхожий советский газетный штамп! И такой низкопробный! "Пламенный большевик", "пламенный трибун"... "Пламенный мотор"! И так обидно--затасканный эпитет в таких хороших стихах...

-А знаешь, Бродский, говорят, называет некоторые свои стихи, из лучших, между прочим, имитациями. То есть, он своё стихотворение кладёт как бы на ритмический рисунок написанного раньше другим поэтом. В "Жукове" это, например, как ты, наверное, знаешь, Державинское "На смерть Суворова". Помнишь? И, между прочим, это в поэзии, как и в других искусствах, вполне правомерно.

-А как он сам? Что ты о нём знаешь?

-А я, представь себе, не так давно принимал участие в "интервью" с ним.

-Как так? Ты с ним и непосредственно знаком?

-Да. Оповестило нас руководство клуба заранее и строжайше наказало об этой встрече не распространяться, ибо много желающих набьётся--не продохнуть будет. Мы вняли этому, и пришло всего-то человек пятнадцать, не более. Бродского мы прождали более полутора часов, и я уже совсем собрался было уходить, как столкнулся с ним, выходящим из лифта, и вернулся.

-А какой он из себя?

-Ну... Выше среднего роста, на лысину начёсаны рыжеватые пряди. Какая-то рыжинка золотила и его щёки, а, может, это и показалось мне. Наверное, он всё же побрился перед встречей. Что ещё? Костюм на нём был несколько примятый, цвета "кофе с табаком". Нет, нет, это не шутка, это с натуры, именно такой цвет. Ну он, кажется, извинился за опоздание, и сразу же была согласована программа: сначала он почитает свои новые стихи, а потом ответит на вопросы. Он вытащил из портфеля стопку напечатанного на машинке и стал читать. Я не хочу ещё раз акцентировать внимание на том, как он читает--не всякий поэт обязан быть и чтецом-декламатором. Стихи, читаемые им, показались мне вяловатыми, и не только, надо полагать, мне, ибо присутствующие заскучали. Неожиданно резанул слух образ: сравнение мачты с торчащим членом, прошу прощения. Может, автору видится в этом образe этакая сногсшибательная смелость, мне же представилось это проявлением дурного вкуса. Вероятно, не только мне, ибо некоторые из присутствовавших кисло переглянулись. Но тут-то и оживление некоторое настало--Бродский стал читать свои пасторально-басенные сценки, где лесные звери распевали антисоветские частушки. Иные слушатели похохатывали, но мне кажется, что не столь от самого комизма читаемого, сколько от необходимости хоть немного встряхнуться. Потом, естественно, хлопки и небольшая пауза перед вторым отделением--вопросы и ответы. Бродский обвёл глазами круг слушателей, но публика наша стыдливо мялась. Я решился задать первый вопрос:

-Говорят, что вы владеете английским настолько, что и стихи стали писать по-английски?

Почему-то за Бродского, у которого реакция на вопрос несколько застопорилась, а может, и вообще промедление с ответом ему свойственно, решил ответить один из наших писателей, тщеславный краснолицый старик с жирными ушами, который и устроился-то рядом с Бродским, ну буквально как бы ему в подспорье. Он даже что-то успел произнести, но его приструнили--не к нему, мол, вопросы--и он, неловко улыбаясь, заёрзал на стуле. Бродский ответил, что нет, стихи он, по-прежнему, пишет только по-русски, хотя иногда и переводит их на английский. По-английски же пишет только публицистику. Второй вопрос, и тоже заданный мной:

-Как вы относитесь к Пушкину?

Ответ: "Считаю, что Пушкин всего лишь один из плеяды современных ему поэтов, и возвышение его над ними мало оправдано".

-А кто же, по-вашему, крупнейшая фигура в поэзии того времeни?--(Это уже кто-то другой спросил).

-Баратынский. Самый глубокий и содержательный, самый умный и до сих пор недостаточно оцененный.

-Баратынский?--(это уже Юлька).--Вот те и на! Так это же сплошное уныние! Пушкин--я читала--при всём том, что хорошо к нему относился, назвал его как-то "элегической кукушкой", ибо тот постоянно пребывал в меланхолической удручённости. А тебе Баратынский нравится?

-Откровенно безразличен. Хотя вoт,--я потянулся за томиком и, поискав недолго, протянул Юльке раскрытым на нужной странице:

И веселью и печали

На изменчивой земле

Боги праведные дали

Одинакие крыле.

-Видишь, какие у него бывают мудрые и нескучные мысли. И, к тому же, уникально выраженные! Ну, да мы отвлеклись...

"А есть ли у вас какие-нибудь точки соприкосновения с творчеством Пушкина?"--это опять я. Ответ: "Никаких". Тут я привёл на память строчки из Бродского, имитирующие Пушкинское: "Вновь я посетил тот уголок земли..." (Строчка из Бродского как-то сейчас выпала из памяти). Бродский промолчал. "Кого вы считаете самым выдающимся поэтом нашего века?" Тут кто-то решился подсказать: "Ахматова, конечно". Бродский отстранил это предположение.

-Нет, наиболее выдающимся поэтом считаю Цветаеву.

-А как Маяковский?--это мой вопрос.

Бродский отмёл рукой: "Вне поэзии!"

-А помните ли вы, как отозвалась Цветаева о Маяковском? Её буквальные слова: "Маяковский--это сила!". И Пастернак и Ахматова тоже высоко ценили его.

Бродский опять промолчал. Да он, собственно, и не ответчик за вкусы других. Спросили о Вознесенском. "Вне поэзии!"

-А как вы относитесь к творчеству Кушнера?

-Он маленький поэт.

-Но почему?

Тут за Бродского ответила одна из наших блондинок, далеко ещё не старая и, вроде бы, натуральная (впрочём, кто их знает!):

-А он, Кушнер, вообще маленький, он ростом с холодильник "Саратов".

Некоторые захихикали.

Да... Ну, что ещё? Кто-то спросил Бродского, это уж такой традиционный на подобных встречах вопрос, о его творческих планах. Бродский ответил как-то неопределённо. И вдруг почему- то стал говорить о благополучии своей теперешней американской жизни, причём с такой монотонностью в голосе и явной отрешённостью в глазах, что как-то неловко было слушать эту, нет- нет, не похвальбу, а какое-то тоскливое прокручивание как бы заготовленной к подобным встречам пластинки. Ну, да Бог с ним! Потом спросили его мнение о современной эмигрантской прозе, и он весьма похвально отозвался о наших мастерах сквернословия.

-Я, правда, не читала их, но слыхала о распространении здесь этой заразы. А как у Бродского, неужели он тоже употребляет всякие там... Ну, эти грязные слова и выражения?

-Проскальзывает, увы. Не гнушается он этим, к сожалению. И что меня ещё коробит, так это неоднократно употребляемое им уничижительное слово "чучмек". Он и Афганистан называет "Чучмекистаном". А мне любая попытка унижения человеческого достоинства отвратительна, особенно по национальному признаку. Вот такое... Не пропалывает он своё дарование от сорняков. И часто неряшлив в метафорах. Вот, к примеру: "В густой листве налившиеся груши как мужеские признаки висят". Как, ничего? Впечатляет? И это слово--"мужеские"! Брр!

-Впечатление просто потрясающее!--Юлька поморщилась.--"Груши"! Ну нет, уж если на то пошло, так здесь опрeделённо должны висеть бананы!

И она от смущения--ведь ей напрочь несвойственна фривольность--заметно порозовела.

А я... Я тут же, экспромтом, торжественно продекламировал:--"В густой листве созревшие бананы, как необрезанные фаллосы висят".

Мы долго не могли прийти в себя от охватившего нас веселья. Как мы махали руками! Как хлопали друг друга по спинам, дабы унять до колик скрутивший нас смех! А потом, еле отдышавшись, решили эту нескучную, вроде бы, строчку преподнести в дар поэту, спровоцировавшему её появление. Из уважения, конечно же, к его необыкновенному (кроме шуток) дарованию.

-Уф! Будет. Ты лучше скажи, а про любовь у него есть?

-Но, может, такие стихи обусловлены его... Ну, состоянием здоровья, что ли?

-В чём-то, конечно. Но разве могли похвастаться здоровьем многие из величайших гениев? Бетховен вот, например. Или Микеланджело. Они и скорбят и, преодолевая отчаяние, творят только прекрасное. Или вот такая строфа:

"В горы мне б подняться нынче

К елям тёмным и могучим.

Блеск ручьёв там, посвист птичий

И проходят гордо тучи..."

Как тебе, нравится?

-Очень!

-А это написал человек после многих бед парализованный, окончивший свои тяжкие дни, а они тянулись десятилетиями, в "матрасной могиле". Генрих Гейне, который и Лермонтова воодушевил на известные стихи... Да и сам Лермонтов--какие пучины боли и какие вершины страсти! Правда, в завершение-- самоубийство.

-Постой, постой! Что ты такое говоришь? Ведь Лермонтов- то погиб на дуэли!

-На дуэли... Дуэль та была инсценировкой только, задуманной и осуществлённой самим Михаилом Юрьевичем. Ну да об этом--в другой раз.

-Нет, нет... Сейчас расскажи! Я ведь и уснуть не смогу!

-В другой раз, Юльчёночек, тебе ведь завтра так рано вставать, а сейчас уже--смотри--скоро одиннадцать. И нам ещё душ принимать. Let's go!

А вот и они, традиции эти, да ещё и торжествующие у меня на столе!

Пятьдесят семь свечей уместились на совсем небольшом пироге, и всё благодаря поразительному хитроумию Юльки! Она, из 57-ми, связав их ленточками по трое, соорудила как бы 19, выразив тем и сколько уж раз я облетел вокруг солнца, и, одновременно, тот возраст, который даровала мне её любовь.

И целая куча подарков! Во-первых, игрушечный мишка, прижимающий к себе красную жестяную коробочку в форме сердца, а внутри коробочки начертаны наши инициалы и, этакой кисточкой, прядка Юлькиных волос. Потом--миниатюрная шарманка, при поворотах ручки названивающая трогательный мотив. И, самое главное и такое невероятное!.. Юлька, вся залитая краской смущения, протягивает мне большой конверт, в котором--опять!--двустраничная открытка. На титуле--остров среди волн, а внутри... Бог ты мой! Что это?

"Ты в душу спящую мою

Любви внёс свежую струю.

В день нашей встречи я проснулась

От сна тяжёлого; вся дрёма

В тот час развеялась, как дым

И мир вокруг вдруг стал другим.

Жизнь идеальная моя

Немыслима мне без тебя.

В мечтах я вижу нас на острове прекрасном

От мира тщетного вдали.

Там нет ни глупости людской, ни злобы, ни вражды.

Любовь--да мы лишь, связанные страстно!"

-Это... Это ты? Ты, оказывается, поэтесса?

Слова мои приводят Юльку в ещё большее замешательство, и, кажется, из глаз её вот-вот брызнут слёзы. Я обнимаю её и, поглаживая и похлопывая по спине, пытаюсь успокоить.

-Ну, что это ты так? Прекрасное ведь, просто великолепное стихотворение, и, самое главное, от всего сердца... От всей души... Ну, разве не так?

Юлька дрожит в моих руках и, одновременно, кивает.

-Так чего же ты переживаешь так? Ну, успокойся же, Юльчёночек...

-Да... Да... Ты думаешь, я не осознаю всё их несовершенство? Это я ведь впервые в жизни... В первый раз стихи написала и, чувствую, что и в последний...

И, прижимаясь ко мне и подрагивая в моих объятиях:

-Ведь я тебя так люблю, ты знаешь, так--ну, просто невыразимо! И эти мои--смешные, правда?--строчки лишь бледное отражение чувств к тебе...

Я прижимаю Юльку к своей груди, и комок в горле не даёт мне хоть что-нибудь произнести.

Потом было наше застолье, застолье на двоих... Но проходило оно и так и ушло в каком-то тумане. И только прекрасное и такое милое Юлькино лицо, её раскосые глаза, преданно лучащиеся каким-то янтарным сиянием--это навсегда запечатлелось в моей памяти.

-Я вижу, у тебя одна только классика...--Юлька перебирает мои кассеты.--Брамс--фортепианные концерты, Глюк-- "Альцеста"... Бетховен--квартеты Десятый и Одиннадцатый... Скрипичный концерт его же... Шуман, Сибелиус, Григ... Вот с музыкой Грига я знакома по утреннику--мы с Герштейнами ходили. "Пер Гюнт" был... Песня Сольвейг мне очень понравилась. Да и всё другое тоже--очень ясное, понятное, волнующее... Вот ещё помнится "Утро", я не ошиблась? Ты любишь Грига?

-У меня с его музыкой как бы юношеский роман был. Потом полюбилось многое другое, более значительное и глубокое. Но и Григ не забыт, нет-нет да и возвращаешься к его музыке. Он и не так уж много написал: несколько сюит, из них музыка к "Пер Гюнту" самая популярная, несколько сонат, фортепианные пьесы, романсы. И самое замечательное, на мой взгляд--это его фортепианный концерт. Он у него всего один. Вот я тебе сейчас поставлю, одну только первую часть.

И я вставил кассету в гнездо магнитофона. Юлька несколько недоверчиво следит за моими действиями, энтузиазма не чувствуется, брови её насуплены. А вот и сама музыка, её окрылённые полнозвучия... Вижу, что и лицо Юльки преображается: в глазах её внимание, удивление, сменяемые чуть ли не восторженным сопереживанием. Мы прослушали эту часть, не проронив ни слова, а потом, на мой вопрошающий взгляд--ну, как, мол, тебе?--Юлька восхищённо вспыхивает:

-Это... Это как биение чистого, благородного сердца, переполненного любовью! Не так ли? А я о нём, о Григе, читала... Это был высокий седой человек...

-Чего-чего? А... Догадываюсь... Вот ты о чём! Там ещё присутствовала корзина с еловыми шишками?

-Да... И маленькая девочка при ней. Так тебе знаком этот рассказ?

-Да липа это еловая! Дешёвка чистой воды. Григ был очень маленького роста, этакий тролль из их народных сказаний... И на его фотографиях рядом с другими это видно, да и в воспоминаниях современников, Чайковского, например, он такой.

-А как же автор этого рассказа--Паустовский, верно?--он, что же, не знал этого?

-Видишь ли, нельзя объять необъятное, невозможно всё знать. Но если ты, скажем, писатель и намерен написать пусть и небольшой рассказ о чём-нибудь, о ком-нибудь, то почему не ознакомиться предварительно с необходимым исходным материалом? Иначе--сядешь в лужу. Да, собственно, о чём мы... Досадная мелочь.

-Совсем немного. Норвежский композитор, родоначальник национальной школы музыки. Учился в Лейпцигской консерватории, основанной, между прочим, Мендельсоном и, опять между прочим, носящую имя своего основателя. Это я к тому, что вот Московская и Ленинградская консерватории, основанные братьями Антоном и Николаем Рубинштейнами, носят имена других: Чайковского и Римского-Корсакова. Они-то, может, и более масштабные композиторы и, к тому, же, учившиеся, а потом и преподававшие там, но... Основатели-то обойдены! Вот для сравнения, благодарность Германии, не нацистской, конечно, и "благодарность" России...

-А мне очень нравится опера "Демон"... Это ведь Рубинштейн? Я по телевизору видела. А в Большой мы тоже ходили. "Щелкунчика" видела и "Лебединое озеро"... И вот ещё вспомнилось--фильм мне очень понравился о мальчике-дирижёре... И музыка там замечательная! Я не помню, как назывались исполняемые вещи, но этот мальчик, с таким воодушевлением дирижировавший... Я до сих пор помню это ощущение душевного подъёма... А имя мальчика... Напомни! Хотя, постой... Робертино... Робертино... Нет, фамилии не вспомнить.

-Я же тебе уже говорила об отсутствии у меня музыкального слуха, ты забыл... Да и, видишь ли,--Юлька смущённо улыбается,--у нас уже был музыкант в семье. Да! Мой папа играл на скрипке, вернее, пытался играть. Он ещё там, в Китае, посещал что-то там, ну, вроде нашей самодеятельности. И скрипку свою в Москву привёз. И играл. И это было у него как хобби, но для нас с мамой--сущее наказание какое-то! Может, и слух у него далеко- далеко не абсолютный, да и подготовка была того... Потому и слушать его скрипёж было просто пыткой!

-А что он играл? Может, что-нибудь китайское?

-Как раз китайское у него более или менее получалось, хотя там не разберёшь--всё ведь кажется, если и не одним и тем же, то очень похожим. А он пытался и европейской техникой овладеть, уроки брал в кружке при их институте, но, слава Богу, что перегруженность,--а он очень трудоспособный, очень, семижильный прямо,--вынудила его распрощаться со своим увлечением. Мы с мамой так прямо и ожили! И в значительной степени именно поэтому я с таким недоверием относилась к серьёзной музыке, предпочитая ей другое... Которое совсем не нуждается в понимании, в сосредоточенности. Я вот тебе сейчас поставлю!

-О'кей, о'кей! Но мы ведь потеряли нить разговора... Мы ведь о Григе, хочешь дослушать?

-Давай, ладно...--Юлька соглашается без особого энтузиазма, видно, ей не терпится поставить мне что-то своё, любимое.

-Да я и не так уж много знаю о нём. Прожил он лет шестьдесят с чем-то, умер в начале нашего века. Был женат на певице по имени Нина, исполнительнице его романсов. Ну, и писал музыку! И это--главное... Он делал своё дело, "возделывал свой сад". И "сад" его, пусть и небольшой, но какой ухоженный... Ни одного сорняка! Так что Григу дело его жизни удалось в полной мере. Вот таким-то я и завидую. Но завидую активно-- стараюсь и сам подтянуться... А они, композиторы, мне помогают непосредственно в этом. Ведь их музыка не только у меня на пластинках и кассетах, она--в моей памяти, и я, в зависимости от необходимости, включаю в себе ту или иную мелодию. И этим поддерживаю в себе, в частности, гармонию духа или, проще, душевное равновесие. Поэтому-то я и не знаю тоски.

-То есть, для тебя музыка не только удовольствие, но и...

-Чисто практическая помощь в повседневной жизни. Например, сосредоточенности мне сейчас помогает вторая часть фортепианного квинтета Шумана. Внутренний подъём? Очень и очень многое.

-А вот моя любимая музыка сейчас... Именно та, что абсолютно соответствует состоянию моей души... Я вот сейчас тебе поставлю. Прошу внимания!

И я услыхал молодой и сильный женский голос, самозабвенно изливающий свою безграничную любовь, свою неуёмную страсть... "Touch me..." ("Трогай меня...")--заклинала песня, и как было не поддаться увещеваниям её...

Я завалился затылком Юльке в колени и, закинув руки, обнял её за талию. Юлька проложила свои ладони--прохладные!--к моим щекам и заглянула мне в глаза:

-Ну, как тебе? Нравится?

-Очень нравится, честно! Удивительно эмоционально!

Мне понравилась не только песня, но и та позиция, в которой я оказался, и сжатием рук своих я подтвердил сказанное.

Юлька же, склонив голову пониже, утопила лицо моё в полевой--а может, и луговой?--свежести своих волос.

-А помнишь?.. Ты мне о Лермонтове обещал... Ты о якобы самоубийстве его обмолвился, но это никак не вяжется с тем, что мы все о нём знаем... Мне в подробностях помнится описание его дуэли, я ещё пятёрку с плюсом получила за рассказ у доски об этом событии, а ты...

-Ты всё правильно рассказала, я уверен, и пятёрку с плюсом вполне заслуженно заработала, но ни ты, ни твоя учительница (ах, учитель--прости!) да и все прочие, почти поголовно, ничего не знали и не знают о подоплёке этого финального эпизода в жизни поэта. А те, кто догадывался,--те молчали, по тем или иным причинам, трудно поверить, чтоб люди не размышляли.

Итак--внешняя канва не вызывает сомнений, ты её помнишь в подробностях, не правда ли? Можешь описать, как всё было, не пренебрегая деталями?

-Могу... Лермонтов в то время служил на Кавказе, в Пятигорске. У него был сослуживец, тоже офицер, Мартынов, которого Лермонтов терпеть не мог. Пошловатый, тщеславный хвастун--он выведен Лермонтовым в образе Грушницкого. Они поссорились... Не помню, почему, и...

-Постой, постой... Ты должна помнить, почему--это во всех почти биографиях есть, ты ведь шпарила не по элементарному учебнику, я полагаю.

-Да, да... Помню! Лермонтов назвал Мартынова "мартышкой", и это явилось причиной дуэли.

-То есть, кто кого вызвал?

-Ну... Мартынов Лермонтова, конечно. Мартынов ведь был оскорблён и потребовал удовлетворения.

-Всё правильно. А как дальше развивались события?

-В день дуэли, а она состоялась летом, кажется, в июле, числа не помню, у подножия горы Машук. И не утром, нет... Где-то во второй половине дня...--(Я утвердительно и поощрительно киваю).--И ещё помню, что ел он черешню--а он купил её по дороге--из своей белой офицерской фуражки и плевал косточками по сторонам. Вообще он был очень спокоен и казался совершенно беззаботным. Секунданты расставили дуэлянтов по местам, согласно правилам, и, по команде, прозвучали выстрелы. Лермонтов выстрелил первым, но почему-то направил ствол своего пистолета вверх. Выстрел же Мартынова сразил поэта наповал...--И Юлькины глаза наполнились слезами.

-Да, почти всё правильно. Только почему же они стрелялись?

-То есть, как это почему? Дуэли были в традициях того времени. Пушкин за несколько лет до этого тоже погиб таким образом...

-Ну, насчёт причин стреляться--в случае Пушкина абсолютно всё ясно. Он защищал честь своей жены и свою честь. А у Лермонтова какие были причины напрашиваться на дуэль?

-Ну... Он терпеть не мог Мартынова... К тому же имел нелёгкий, неуживчивый характер, был очень вспыльчив... Подвержен депрессивным настроениям.

-Хорошо. А имел ли Лермонтов основание ненавидеть Мартынова? Как тебе кажется?

-По-моему, он его презирал. Презираемые недостойны ненависти. А он его явно ни во что не ставил, не скрывая этого, постоянно подтрунивал над ним... Да, я помню, Мартынов всё просил его: "Ну, Мишель, ну зачем ты так? Мы ведь с тобой друзья, и если хочешь шутить, то изволь, но зачем же при дамах?".

-То есть, ты согласна, что у Лермонтова не было причин жаждать смерти Мартынова, в отличие от Пушкина, у которого желание застрелить Дантеса затмило всё остальное?

-Да, пожалуй... К тому же Лермонтов и выстрелил в воздух. У него явно не было намерения убивать противника. И послушай! Я понимаю, я чувствую, что у тебя есть какие-то свои, особые, предположения... Так и расскажи, что знаешь. Не тяни, не мучай!

-О'кей, расскажу всё по порядку. До войны, в моём отрочестве, я был постоянным читателем журнала "Пионер", и вот в этом журнале, я подсчитал, это было в октябре 1939-го, в юбилейном Лермонтовском году, были опубликованы многие материалы, посвящённые юбиляру. Это было 125-летие со дня его рождения. Там был, насколько помнится, напечатан и рассказ Ираклия Андронникова "Тайна Н.Ф.И." (Ты, конечно же, читала его?) А вот в очерке, посвящённом детству поэта, моё внимание остановили следующие слова: "Родители Мишеля умерли от сухотки совсем молодыми, и мальчик был взят на воспитание бабушкой".

-Погоди, погоди... Сказано же было, что умерли от сухотки, а ты о чахотке, о туберкулёзе!

-А разве это не одно и то же? Человек чахнет, сохнет... Разве это не так?

-Я тогда тоже так подумал, ну буквально как и ты, но впоследствии, через художественную литературу, я узнал об этой болезни и... И понял, что ошибался.

-Что ты говоришь? А я думала...

-Да не одна ты. Вот даже сейчас, по прошествии стольких десятилетий, на мой неоднократно задаваемый вопрос--что такое сухотка?--все, абсолютно все, люди всех возрастов притом самых, часто, высших степеней образования, отвечают, не задумываясь: "конечно же, чахотка". И исключением являются одни только врачи--они, конечно же, знают, что это такое. А меня надоумила, как я уже сказал, литература. Читая драмы Генрика Ибсена, знаменитого норвежского драматурга (две я даже видел в постановках), я обратил внимание на то, что некоторые персонажи, в частности, доктор Ранк из драмы "Кукольный дом" ("Нора"), болеют, мучаются и умирают от этой болезни. Персонаж из другой драмы (кажется, "Столпы общества") поражён тем же недугом и объясняет его происхождение наследованием от своего отца-офицера, бывшего неразборчивым в своих интимных связях.

-Так ты считаешь?..

-Да. Вот смотри, что я выписал из Медицинской энциклопедии: "Сухотка спинного мозга (Tabes)--хроническое заболевание нервной системы с преимущественным поражением спинного мозга и спинномозговых корешков. Развивается через 5-15 лет (очень редко через 3-5 лет) после поражения сифилисом... ...Преимущественно страдают нижние отделы спинного мозга... ...Может передаваться потомству... ...Дети рождаются внешне здоровыми, но С. проявляется у них впоследствии, иногда через много лет после рождения..."

-Подожди. Ну хорошо... Ты прочёл в довоенном журнале (поди найди его сейчас, но поверим в твою память) о причине смерти родителей Лермонтова, потом ты присовокупил ссылки на болезнь персонажей Ибсена, и на этом основании делаешь вывод, как я понимаю, о передавшейся Лермонтову по наследству страшной болезни? Нет ли ещё каких-нибудь достоверных сведений об этом?

-Увы. Официальных сведений никаких нет. Прямо сказано (комментарии, I-й том четырёхтомного полного собрания сочинений М.Ю.Л.): "Биография Юрия Петровича Лермонтова (отца поэта) остаётся до сих пор загадочной вследствие отсутствия материалов". Мать поэта--Мария Михайловна (в девичестве Арсеньева) умерла в возрасте 21 года, через 3 года после рождения Мишеля. О смерти её Ираклий Андронников, а уж он, надо полагать, знал всё, сказал в биографии поэта: "Ранняя гибель матери...". Не несёт ли слово "гибель" в данном случае определённую нагрузку?

-Мм... Ну, а сам Лермонтов, есть ли в его произведениях какие-нибудь подтверждения предполагаемому тобой?

-Вот, пожалуйста...--и я подал Юльке голубой томик.-- Смотри, тут и закладки на нужных страницах, и листок, на котором выписки из этого же тома. Можешь, при желании, меня проверить.

I."Ужасная судьба отца и сына", 1831 г. (это о своём отце и себе), стр. 225, I том.

"Хоть оба стали жертвою страданья,

Не мне судить виновен ты иль нет" (там же).

II.Эпитафия. 1832 г. (на смерть отца).

"Прости, увидимся ль мы снова

И смерть захочет ли свести

Две жертвы жребия земного" (подчёркнуто мной--А.Т.)

"Как знать! Итак прости, прости!.." стр. 289, I т.

III."Измученный тоскою и недугом

И угасая в полном цвете лет..." стр. 290, I т.

IV."Болезнь в груди моей и нет мне исцеленья

Я увядаю в полном цвете!

Пускай!--я не был раб земного наслажденья..." стр. 293, I т.

-Да это же ужасно! И ты думаешь, что Лермонтов болел именно этой болезнью и именно она привела его к мысли о самоубийстве, замаскированном под дуэль?

-Увы, к сожалению, именно так, my dear investigator...

-Ну, хорошо... Так как же ты представляешь себе последовательность событий?

-Если б ты только знал, как мне его жалко... Как я люблю его... Ведь он в моей душе рядом с Пушкиным...

Юлькины глаза в слезах, и я не тороплюсь утирать их.

-Ведь иное у него даже лучше, чем у Пушкина... Вот "Песня о купце Калашникове", не правда ли? И некоторое другое... "Герой нашего времени" мне кажется интересней "Евгения Онегина".

Я согласно киваю:

-И, обрати внимание, что всё это за столь краткий отпущенный ему срок, собственно, за последние четыре года... И ты смотри--какой выпал ему двоякий жребий! С одной стороны, в свои неполные 27 лет вырваться в гении (иначе его не назовёшь!), а, с другой,--невозможность из-за страшного и мучительного недуга влачить земное своё существование...

Юлька молчит. Голова её опущена, и одна из чёрных прядей её лежит на голубом томике траурной лентой.

-Вот ты учился, вас учили... Ну и, конечно же, и эстетику вы должны были проходить. Так каково же научное определение красоты? Ведь существуют же критерии? Что говорят об этом учёные, философы?

-Что-то там такое учили... Какую-то жвачку в нас впихивали. Но я как-то ухитрялся, если и присутствовать на этих лекциях--отмечали ведь посещаемость--то почти совершенно отключался. Читал что-нибудь постороннее, прикрываясь пресловутым "Кратким курсом", или же сосредотачивался на эскизах или набросках авторучкой. И--вот опять свидетельство моей хитрости--для того, чтобы продемонстрировать свою "активность" или же, вернее, замаскировать свою отстранённость, я, периодически, не в пример другим студентам, поднимал руку. Это, обычно, когда преподаватель обращался к аудитории: "нет ли вопросов?". И вот, задавая вопрос, который, как и ответ на него, был мне, как говорится, "до лампочки", я сумел зарекомендовать себя заинтересованным и вдумчивым студентом. (Каверзных вопросов я не задавал--срабатывал инстинкт самосохранения) и преподаватели на зачётах и экзаменах не без приязни ставили мне приличные оценки.

-Известный хитрец, что и говорить... К тому же и лентяй порядочный.

-Да, не без этого... Но... Мы об эстетике ведь? Конечно же, было об этом. Так и называлось: "Марксистско-ленинская эстетика". Вспоминается как нечто угнетающее, мертвящее. Навязчивые, плоские, претенциозные цитаты из Маркса, Ленина, Чернышевского... Другие философы? Их, если и упоминали, то, обычно, как заблуждавшихся. Ведь марксизм-ленинизм, его классики--непререкаемы в своих суждениях.

Понятие "красота" вообще обходилось стороной, очевидно, как нечто "идеалистическое". А вот у идеалиста Канта, если не ошибаюсь, именно у него, на мой взгляд, довольно точная формулировка: "Красота--это эмоционально вoспринимаемая целесообразность". Как тебе это? Приемлемо?

Юлька задумывается на несколько секунд.

-Да... Пожалуй. Но у философов... У них всегда умозрительно, не так ли? Вот мог бы ты обрисовать это образно?-- Юлька пошевелила пальцами--Осязаемей, что ли...

-Я мог бы просто обратить тебя к зеркалу и воочию предъявить тебе один из этих образов. Моим глазам, душе, сердцу--самый близкий. Но измерять и выводить из этого какой-то общий закон... В твоей красоте--своя соразмерность, в красоте других девушек...

Я прищурился несколько и остановился, словно бы прося прощения за наличие в мире иных красавиц, но Юлька, видимо поняв мою заминку, величественным кивком милостиво согласилась с этой очевидностью.

-...В красоте других девушек--другие гармонические закономерности и, порой, вкрапление определённой дисгармонии в ином лице... Ну, асимметрия черт, например, придают такому лицу неизъяснимую прелесть. И всё это, конечно, вненационально, внерасово...

-А ты заметил, что говоришь только о женской, даже, вернее, девичьей красоте, а?--И Юлька не без ехидства улыбится.

-Ну, знаешь... Можно было бы и о мужской--но я ведь убеждённый лесбиянец...

И на Юлькины в безмолвном недоумении поднятые брови:

-Ведь смотри, сколько красивых парней, мужиков встречается, а я--ну хоть бы хны--никак не реагирую!

И я, как бы извиняясь, развёл руками. Юлька понимающе и снисходительно улыбается.

-Можно, конечно, и о цветах или, вот скажем, о мире животных... О жирафах, зебрах, леопардах... А они, между прочим, все как на подбор красивые... Или тебе не кажется?

-Кажется, кажется... И даже очень!

-А вот, как раз к нашему разговору, вспомнился офорт грузинского художника Гудиашвили. На нём, в некоем подземелье--окошко под потолком зарешётчено--на каком-то возвышении лежит прекрасная обнажённая девушка, видимо усыплённая. И вокруг неё какие-то крысоподобные существа в балахонах с капюшонами... И в руках у этих крысоидов лупы, и они с глубокомысленным видом разглядывают красавицу, "изучают" её... Обнюхивают её просто своими вытянутыми заострёнными рыльцами. И называется эта гравюра--"За разгадкой тайны красоты". Не правда ли, что-то Гойевское в этом, ты не находишь?

-Да, пожалуй. Но... Эти, как ты их назвал, крысоиды, конечно же, отвратительны, так значит ли это, что красоту вообще нельзя анализировать?

-Ну, почему же? Никому не воспрещено "поверять алгеброй гармонию". В прошлом некоторые художники в своих трактатах пытались обосновать каноны красоты, но известны эти художники, в основном, именно благодаря этим своим теоретическим изысканиям, а те, которые проявили себя художниками в шедеврах живописи, скульптуры, опирались, прежде всего, на своё обострённое эмоциональное восприятие, помноженное на могучий творческий дар.

-То есть, ты хочешь сказать, вне рассудка?

-Ну нет, вне рассудка никак нельзя. Даже такой, казалось бы, "безрассудный" гений, и в самом деле в конце концов пережёгший свой рассудок--ты знаешь, о ком я--обосновал для себя целую систему, выработал метод,--он о нём пишет в своих письмах,--но только для того, чтобы совершенно раскрепостить своё эмоциональное восприятие.

-Знаю. Ты о Ван Гоге.

-Да... Вот открывается скоро, всё забываю сказать тебе, в Метрополитене выставка--"Шедевры из собрания Ватикана". Обязательно сходим, о'кей?

-Ты знаешь, я совершила непростительную глупость,-- Юлька, виновато потупившись, глядит на меня,--я проговорилась Заку о нашем предстоящем "культпоходе" в музей...

-Ну, и что же в этом такого? Тоже мне "военная тайна"!

-Да! Но он ведь напрашивается с нами, а мне так не хотелось бы этого... Я ответила ему, что спрошу твоего согласия и-- пожалуйста!--найди предлог отказать ему.

-Но почему же, Юльчёночек? Ну что нам стоит заодно сводить в музей и одинокого пожилого "Homo sapiens'а"? Ну чем он может нам помешать? Он медленно ходит? Так и мы несколько умерим свой шаг. Послушает наши разговоры? Так мы будем только об искусстве, и он даже сможет убедиться--я сделал этакий размашистый жест--в интеллектуальности наших интересов. К тому же его--ну как не посочувствовать?--грызёт тоска одиночества, так почему же не устроить ему... Ну, пусть и недолгое, но приятное и осмысленное времяпрепровождение? В тягость нам будет? Так поступимся несколько своими удобствами. В клуб же ты его возишь? Свозим его и в музей.

-Да ты просто не представляешь его занудства... Прицепится с вопросами--не отклеится.

-Ну, смотри... Как знаешь. Но мне кажется, что ты проявляешь какое-то нелепое благодушие. Ну да ладно... Хоть очень не хотелось бы этого...

К условленному часу они подошли к моему дому. Я обратил внимание на добротность одежды Зака, явно ещё "тамошней". Меховая шапка пирожком, тот же, не из дешёвых, мех на шалевом воротнике его зимнего пальто, на ногах--тёплые боты. Лицо его было торжественно. Такими бывают лица покойников, тем более, что это сходство подчёркивалось сомкнутостью его век. Но обычная его бледность почти что затворника несколько поддалась на морозце, порозовела.

-Ну, что ж, двинули?

И мы потопали, поди знай тогда, к началу наших немалых неприятностей.

Ещё по дороге к сабвею Зак, само собой, пристроенный между нами, обратился ко мне:

-Юленька мне рассказывала, что один из персонажей ваших рассказов выдвинул, как я понял, целую обоснованную программу какой-то новой религии. Так не могли бы вы вкратце, с самой-то программой я знаком в Юленькином изложении, пояснить мне, что же обещает эта религия примкнувшим к нeй? Какие такие блага земные или небесные?

-А ничего не обещает. Предлагается только удовлетворение от сознания исполненного долга.

-А какого такого долга, простите?

-Долга быть человеком, а не только "двуногим". И без "приманки", притом. А если уж на том свете и предусмотрена оценка нашему земному существованию, то все мы, как известно, рано или поздно испытаем на себе, так ли это.

Зак саркастически усмехнулся:

-Простите, но я не вижу в этом ничего нового. Долг, удовлетворение от следования ему... Я вот, лично, никому ничего не должен, как, впрочем, и другие тоже. Все ловят жизненные блага, и только в этом, простите, сущность нашего существования. Взять от жизни как можно больше--вот и весь смысл её, а остальное, простите, уводящий в сторону обман... Вы не обижайтесь только, пожалуйста.

И тут он--уж не противореча ли самому себе?--стал подробно распространяться о бренности, никчемности и иллюзорности нашей земной жизни и даже--не откажешь в образности!-- сравнил нас, "человеков", как он выразился, с пузырями на лужах под дождём: прыг-скок и нет, мол, тебя... Так к чему же, простите, эти всякие там так называемые "души высокие порывы"?

Я ничего не ответил, и только переглянулся с Юлькой. Мы подошли к сабвею.

Устроившись на сиденьях, мы несколько помолчали. Юлька не без ехидцы, так казалось, глядела на меня, как бы вопрошая: ну что, нужны тебе с ним словопрения? Где-то подспудно я ощутил её правоту в нежелании брать Зака с собой, но сдаваться тоже не хотелось, и я решил продолжить беседу.

-Видите ли, главное в этике, а мы ведь именно о ней, это утвердить внутренний стержень в человеке, духовно-этический стержень, и его-то и стараются дать религии разных направлений, наслаивая для укрепления этого стержня мифологию, мистику и прочие выдумки, которые современный человек в значительной степени перерос. Так вот, оставить этот стержень, укрепить его, освободив вместе с тем сознание человека от наносного и, к тому же, дать ясные ориентиры к непреходящим ценностям--это и является задачей предлагаемой, хоть это и несколько громко звучит, религии.

-А вы, простите, в себе этот стержень ощущаете?

-Конечно. Ведь без него я бы, вероятно, от стольких жизненных невзгод ополз бы... Превратился бы... Ну просто в этакую биоединицу.

-Ну, предположим. Так что, по-вашему, без этого вашего стержня и счастливым быть невозможно?

-А это уж зависит от того, что принимать за счастье. Ведь счастье человека отличается от довольства двуногого. Тому что надо? Блага, блага и блага, и в неограниченном количестве. Вне зависимости от способа их приобретения.

-А вы, простите, разве вы отказываетесь от земных благ?

-Нет, почему же. Но я, как мне кажется, умею отличить главное от второстепенного. Да и излишества мне не нужны.

-Или же--можно представить--у вас и так всё есть?

Я сделал вид, что не понял его намёка, и поддержал его предположение.

-Ну да! Конечно же! У меня и замок приличный есть, и, притом, представьте, на собственном острове!

Юлька толкнула меня под бок, но я успокоил её взглядом. Я полагал, что Заку мои слова покажутся самоочевидной шуткой, но он насторожился.

-А много ли у вас, простите, подданных на этом вашем острове?

-Да вот по последней переписи...--(Юлька опять толкнула меня).--Да нет, что-то не припомню. Во всяком случае, достаточно для этой не столь уж большой территории.

Зак засопел, и я, поглядев на него,--а его было непроницаемо,--всем нутром своим ощутил, что в разговорах с этим фруктом нужно держать ухо востро.

Нас трясло, да и стук колёс не располагал к разговорам. К тому же и пассажиров набилось порядком, галдели разноцветные ребятишки. Юлька, не стесняясь окружающих, положила голову мне на плечо, да, впрочем, и что можно было подумать об этом? Едет себе славная девчушка в сопровождении двух седовласых сопровождающих. Случается ведь, бывает. Кому какое дело? Я, чуть повернув и нагнув голову, поглядел Юльке в лицо, и она, не раскрывая глаз, явила мне, может быть сквозь дрёму, розовый полумесяц улыбки.

-А Юленька где?--пропищал вдруг Зак,--как она, устроена?

-Устроена, устроена, всё в порядке. Вот сидит рядом со мной и дремлет.

-А почему ей не сесть между нами?

-Я не возражаю. Да вот стоит ли её беспокоить пересаживанием?

Юлька, приподняв голову, отчаянными гримасами давала понять, что ни в коем случае!

-Юля... Юля! Спит, наверное. Не будем её тревожить. Она ведь привыкла спать по дороге в университет... Пускай себе... К тому же, скоро и пересадка.

При пересадке на Лексингтонскую линию Зака мы опять пристроили сидеть, сами же стояли над ним в гуще народа, держась за свисающие металлические петли и прислонившись друг к другу.

Перед "Положением во гроб" Караваджо, картине, которой я, конечно же, дал очень высокую оценку, и, прежде всего, по композиции, исполненной возвышенной патетики античных трагедий, мы задержались подольше. Я рассказал о высочайших достоинствах его, Караваджо, живописного метода, который своими светотеневыми эффектами произвёл глубокий переворот в реализме последующих поколений художников, достигший наивысшей степени совершенства в творчестве Рембрандта. Не мог я, по своему обыкновению, и не указать на его, Караваджо, недостатки. На определённую жесткость его "скульптурных" форм, а в этой его картине и на--буквально--"ахиллесову пяту".

Ибо пятка одного из персонажей кажется мне не доведенной

до общего совершенства всей картины. Зак дополнил меня, назвав поименно всех действующих лиц этой мистерии.

-А знаете ли вы имена женщин, присутствовавших при погребении Христа?

-Ну, конечно... Дева Мария--мать Иисуса, потом Мария Магдалина и... Нет, кто ещё--не помню.

-Так вот, должен вaм сказать, что только присутствие Марии Магдалины свидетельствуют все Евангелия. О присутствии же Марии, матери Иисуса, упоминает лишь Евангелие от Иоанна. Другие же авторы, все почти по-разному, перечисляют: Мария Заведеева, Мария Клеопова, а также сестра девы Марии и Иоанна, Саломия и Иосита. А вот мужчины, как их имена?

-Один из них, конечно же, Иосиф...

-А какой Иосиф? Отец Его, плотник, вы думаете? Нет, это Иосиф Аримафейский. А вот другой кто? Как его звали?

Мне, к стыду своему, пришлось признаться в незнании, хотя, впрочем, какой с меня, с "нехристя", спрос?

-А это святой Никодим!--Зак торжествующе обвёл нас своим порозовевшим, теперь уж не от мороза, лицом. А там и в некоторых картинах на античные сюжеты он иногда поправлял меня. Уж он-то досконально знал все хитросплетения мифологических коллизий. Ну что ж, нужно отдать ему должное--он в самом деле много знает и, признаюсь, мне импонирует иметь дело с собеседником, могущим поправить или дополнить меня. Это нисколько, поверьте, не задевает моего самолюбия.

Потом мы постояли перед "Бельведерским торсом", античной мраморной глыбой без головы, без рук, с отколотой частью груди, но с прекрасно сохранившимися могучими чреслами и не менее могучей спиной. И при наличии, правда, не в полном комплекте, сугубо мужских, притом божественных, достоинств. Даже принципиальное моё "лесбиянство" несколько потеснилось на этот раз, чтобы я мог в полной степени восхититься шедевром, воплощающим в себе мощь мужской красоты. Я рассказал своим спутникам о своём предположении, что, возможно, именно этот обломок непосредственно "поджёг" молодого Микеланджело, подхватившего эстафету, протянутую ему из глубины веков. Ведь именно тогда, при Микеланджело, в дни его молодости, и был откопан этот торс на Бельведерском холме в Риме, и я дофантазировал и падение Микеланджело на колени перед находкой, и его жаркие слёзы благодарности за откровение Свыше, преподнесённое ему из праха земного...

-А кто автор? Имя его известно?

-Да, сохранилось, представьте себе. Ибо, вероятно, на удачном месте высечено--на сидении под чреслами, вот: "Аполлоний сын Нестора из Афин".

-Что-то имя его не встречается среди имён величайших скульпторов древности. Почему это?

-Кто его знает... Может, он умер молодым и не успел сделать себе имя, а может... Нет, не знаю.

-А вот рядом,--я показал рукой--знаменитая статуя Аполлона работы небезызвестного Леохара, найденная там же, на Бельведере. "Аполлон Бельведерский"... Ну и что с того, что и статуя знаменитая, и автор тоже не обойдён известностью? Красивость-то статуи--откровенно приторная, а этот жест... Брр! Фальшиво-грациозный...

Перед картиной Гойи "Махи на балконе" Зак просто разошёлся. Он в подробностях, во многом и мне неизвестных, рассказал и о самих махах, и вообще о жизни в Испании в ту эпоху. И, несмотря на его "писклянт", слушать его, в самом деле знающего человека и умелого рассказчика, было весьма и весьма небезинтересно.

Лифт остановился, двери распахнулись, и мы, оказавшись в вестибюле первого этажа, стали разыскивать именно тот гардероб, куда мы сдали свои вещи.

На обратном пути нам опять удалось пристроить Зака сидеть, сами же мы, неподалёку, прижались у штанги друг к другу, и прижимало нас не только взаимное наше тяготение, но и порядком ощутимое давление окружающей среды--ибо пассажиров набито было невпроворот.

Присесть нам подле Зака удалось лишь тогда, когда поезд уж отмахал значительную часть пути, и в вагоне стало попросторней от схлынувшего по дороге народа. На этот раз Зак сидел между мной и Юлькой, и вдруг--показалось, что для того, чтоб скоротать время--предложил мне пари.

-Вот давайте поспорим на что-нибудь, и тот, кто выиграет спор, тот будет иметь право потребовать то, что он загадает... Идёт?

-Это, насколько помнится, в детстве у нас называлось "американкой". То есть, выигравший вправе будет запросить то, что ему заблагорассудится?

-Правильно, правильно!--Зак страшно обрадовался моей понятливости,--Так вы согласны?

Я никак не мог представить себе, что же это такое втемяшилось ему в голову, и довольно апатично--надо же дать поблажку его странностям, не долго осталось терпеть, про себя подумав,--давай, валяй!--согласился.

-Ну вот...--Зак довольно потёр свои ладони.--Можете ли вы мне ответить, какая разница между Санта-Клаусом и Св. Николаем? И ещё: что между ними есть общего?

-Не знаю. Да и знать-то зачем мне это?

-Значит, не знаете?--лицо Зака сияло неподдельным восторгом победителя.--Значит, вы соглашаетесь, что проиграли?

-Ну, проиграть не проиграл, но так и быть, уступаю позиции без боя.

-То есть, сдаётесь?

-Сдаюсь, сдаюсь... Что с вами поделаешь...--равнодушно ответил я и глянул на Юльку.

Она вроде бы дремала, но чувствовалось, что прислушивается к нашей никчемушной болтовне.

-Вот! Юленька свидетельница--я выиграл! К вашему сведению: Санта-Клаус и Св. Николай--это одно и то же лицо, и никакой разницы между ними нет--Клаус это Николаус!

-Ну, хорошо. Пусть будет так...--(Пусть порадуется старикан... Поскорее бы довезти его до дому и--уф!--избавиться от этой взятой на себя и впрямь обременительной обузы.)

-Так вот, раз я выиграл, а вы признали это, то я вправе требовать задуманное, не так ли?

-Гм... А что же вы такое задумали, любопытно спросить?-- Никакого любопытства я не ощущал, и это, возможно, чувствовалось и в самой моей интонации, ленивой и безразличной.

-Господин художник!--(Что за странная у него форма обращения ко мне? Я уже дважды делал ему замечания, ну, да Бог с ним...) Зак набрал полные лёгкие воздуха и страстно пропищал:--Отдайте мне Юленьку!

Мы с Юлькой, а она вмиг проснулась, вытаращили глаза.

-Чего, чего? Что-то я вас не понимаю...

(Да он ведь совсем сумасшедший, а с сумасшедшими...). Я еле осилил накатившее желание если и не треснуть его, то, во всяком случае, не стесняясь в выражениях, поставить на место, но.... Но ведь с сумасшедшими надо помягче, поделикатнее... Мы с Юлькой глядели друг на друга изумлённо и ошарашено, и она, покрутив пальцем у виска, стала подавать мне знаки, успокаивая меня и давая понять, чтоб я не пускался с ним в антимонии.

-Зиновий Львович!--я собрал всю свою терпимость и вежливость.--Ну что вы такое городите? Отдаёте ли вы себе отчёт в этом? Во-первых, Юля не вещь, и, притом (это во-вторых), не моя собственность. Как это я могу отдать вам девушку, которая, между прочим, сама себя хозяйка? Я дружен с ней? Она дружна со мной? Так кто же возражает (да я первый! Чёрт подери, лицемерить приходится...) против вашего с ней общения и, даже, дружбы? Я вам понятно объясняю? Прошу вас, возьмите себя в руки и успокойтесь... Вы переутомились в музее, очень много впечатлений за один раз, это бывает. Ничего страшного... Вот скоро будете дома, приляжете... У вас есть что-нибудь успокоительное?--и я похлопал его по рукаву пальто.

Зак прикрыл лицо ладонями и затрясся.

-О, я исчадие ада... Исчадие ада...--(Такая водевильная примитивщина!)

Сначала казалось, что понемногу он успокаивается, но тут его дёрнул новый эмоциональный всплеск:

-Юленька, будьте со мной! Останьтесь сегодня у меня! Я вам уступлю свою постель, а сам лягу рядом на полу, на коврике...

И он протянул к Юльке трясущиеся от неуёмного вожделения руки. Юлька, вся сжавшись, отодвинулась от него подальше, а мне пришлось подняться и, надавив ему на плечи, прижать к сидению. Я оглянулся: никто из редких пассажиров, а мы уже приближались к местам нашего обитания, не реагировал на происходящее между нами, каждый был поглощён своим ничегонеделанием.

Зак ещё потрясся немного, потом, вытащив носовой платок, стал утираться им, всхлипывая, а потом и совсем успокоился. Юлька же, пронизывая меня недобрыми своими углями, беззвучно и зло артикулировала губами... Потом показала, грозя мне, свой сжатый кулачишко, и я--чего там!--конечно же, понял, что она хочет этим сказать. Я, собственно, и сам отпускал по своему адресу соответствующие выражения.

Мы проводили Зака домой, вызвали ему лифт, и он, будучи уже в кабине, поблагодарил за "экскурсию". Я ответил, что не стоит благодарности, и Зак, может быть, теплясь надеждой на прощение, виновато спросил:

-Так вы уж, наверное, никогда и никуда больше не возьмёте меня с собой?

-А это в зависимости от того, как вы будете себя вести. Спокойной ночи!

Лифт тронулся, увозя Зака, а Юлька, та просто зашипела на меня:

-И чего это ты его обнадёживаешь? Или тебе ещё захотелось? Понравился сегодняшний спектакль?

-Ну, что ты! Никуда его мы с собой, конечно же, не возьмём, но как-то захотелось смягчить ему его сегодняшние переживания... Не дай Бог, руки на себя наложит!

-Тоже мне благотворитель! Ни мы его никуда... Да и я к нему больше ни ногой! Никогда! Жаль только денег, он мне за целый месяц должен, ну да чёрт с ними! Ты подожди меня--я на несколько минут заскочу к маме. Или, может быть, зайдёшь? Ну, как хочешь... Я--мигом.

По дороге ко мне мы молчали, и я так благодарен был Юльке за её чуткость, за то, что она не донимала меня, что было бы вполне справедливо, своими упрёками. Она, вероятно, чувствовала, что я и так осознал свою оплошность, и добивать меня не стоит.

За обедом мы тоже молчали. Я, к стыду своему, ел с аппетитом, Юлька же меланхолически ковыряла вилкой в своей тарелке. И тут раздался звонок. "Кого это чёрт..."

-Простите, господин художник,--(вот уж и по телефону он мне пищит!)--но я звоню только, чтобы попросить прощения...--(Прикрыв ладонью трубку, я сказал Юльке, кто звонит. Она энергично и зло замахала вилкой.)--Я хотел бы извиниться за свою бестактность и, простите, только один вопрос, пожалуйста: что она, Юленька, сейчас поделывает?

(Опять прикрыв трубку, я передал Юльке вопрос).

-Скажи ему, что я исхожу в оргазме!

-Мистер Зак, Юля сейчас обедает, и я, между прочим, тоже. И прошу меня простить, но любые разговоры сейчас, тем более с вами, могут испортить нам аппетит. Так что...

-Постойте, постойте! А почему она у вас ест, а у меня отказывалась? А, я знаю, почему! Потому, что вы опаиваете её коньяком! Она мне сама рассказала! Вы негодяй! Вы спаиваете девочку высокоградусными алкогольными напитками! И никакого у вас духовно-этического стержня нет! У вас самый обыкновенный вульгарный стержень! Плотский!

Разговор этот даже стал меня несколько забавлять.

-Ай-яй-яй! А ещё филолог называется! Как это вы допускаете такую примитивную тавтологию? Обыкновенный--это ведь и значит вульгарный, не так ли? А по поводу комплимента в адрес одного из моих стержней--преогромнейшее спасибо вам... И надеюсь, что вы больше никогда мне, ни по какому поводу, звонить не будете! Ясно? Чтоб никогда больше!

И я, как бы подчёркивая категоричность сказанного, резко повесил трубку.

-А ты с ним хорошо поговорил! Какое у тебя, однако, самообладание!

Я пожал плечами:

-Стоит ли выходить из себя из-за какого-то слизняка, к тому же откровенно душевнобольного... А ты, миленькая, оказывается, хвастунья! Коньячком, значит, балуешься... Рюмочками опрокидываешь в себя или же стаканчиками?

Юлька сначала удивлённо и непонимающе глянула на меня, потом, сообразив, о чём это я, покраснела до плеч.

-Да, как-то он расспрашивал меня, а не пробовала ли я когда-нибудь вина? Я и брякнула о ликёре...

-Новости от мамы, ей звонил Зак.

-Чего ему ещё, этому гнусному старикашке?

-Во-первых, сообщил, что ему, наконец-то, нашли новую "домработницу". Это мужчина из того же бюро--он там у них один и, к тому же, говорящий по-русски. Кажется, он из Одессы.

-Большая радость!

-Во-вторых, он, Зак, просит меня зайти за деньгами. Как ты находишь--всё же жалко деньги, да ещё за целый месяц, терять?

-А не может ли он передать их твоей маме? Ему же только на лифте спуститься двумя этажами ниже.

-Мама ему так и сказала, да он говорит, что разбит радикулитом и ему даже трудно по комнате пройтись.

-Ну, а если бы мама твоя к нему зашла?

-Если, если... Она, представляешь, стала считать его почему- то, и это, ну буквально, в последние дни, советским шпионом, и страшно боится его. У неё сейчас--Юлька опустила голову--ну... Новый заскок. Ей кажется, что её преследуют советские агенты и каким-то образом её облучают...

Юлька подняла лицо, глаза у неё были мокрые. Я молча--а что я мог сказать?--подал Юльке салфетку, и она, промокнув лицо, не приминула и высморкаться.

-Знаешь, я пойду с тобой!

-Ты думаешь зайти к нему со мной? Если он откроет дверь и только почует тебя, то его кондрашка со страху хватить может! Он ведь подумает, что мы придушить его пришли... Не отвертимся потом.

-Смотри, какая ты дальновидная! Ну и ну! Агата Кристи прямо.

-Ещё бы! Столько всего этого по TV насмотрелась... Какие только ситуации не бывают... Но я полагаю так: ты в самом деле пойдёшь со мной, но подождёшь меня снаружи. Но лучше не за дверью, а этажом ниже. Ты же знаешь его нюх. И не бойся--он не посмеет меня тронуть. Это--железно.

-Ну, в случае чего я вышибу дверь! Я захвачу с собой... Ну, вот эту штуковину.

И я взвесил в руке обрезок водопроводной трубы, при помощи которого я гнул проволоку для каркасов.

-Я засуну это в рукав!

Юлька иронически усмехнулась:

-Брось. Никаких глупостей. Всё будет о'кей..

Когда Юлька звонила в дверь Заку, я стоял площадкой ниже, напряжённо глядя вверх. Вопрошающий писк, лязг железа, и дверь приоткрылась, впустив Юльку. Я прождал её минуту, другую и на третьей уже собирался было рвануться на приступ, как дверь отворилась, и Юлька выскочила на площадку совершенно ошарашенная. Я бросился к ней:

-Ну что? Как... Что с тобой? Ты какая-то совсем сама не своя...

Юлька глубоко дышала, и рот её чуть ли не сводила судорога.

-Деньги-то отдал?

-Да вот, будь они неладны...--и Юлька, размахнувшись, бросила зажатый в ладони комок в дальний угол. Я подобрал деньги, распрямил их и сунул ей в карман пальто.

-Так что же такое случилось? Он к тебе приставал?

Юлька, закрыв глаза, замотала головой.

-Нет, нет... Но над нами нависла страшная угроза... Он... Он... Шантажист он! Он мне ультиматум предъявил! Или я ложусь к нему в постель, или он уведомляет моих родителей о наших взаимоотношениях. И срок дал--сорок восемь часов!

-Ну и сволота же! Подлюга! Почему я не взял с собой ту трубу?!

Я готов был ринуться к дверям Зака, но Юлька вцепилась в мой рукав.

-Постой! Не смей! Он всё предусмотрел. И дверь у него, между прочим, помимо замков, на двух засовах... И он заявил: "И если ваш друг художник задумает что-либо предпринять против меня, то мною всё предусмотрено. К тому же и подробное письмо о вас и о возможном моём убийстве уже лежит в определённом месте и, если что, незамедлительно будет доставлено куда надо." Так что идём домой и обсудим всё на спокойную голову.

-А может, он просто пугает? Конечно, надежд на то, что в нём проснутся ну хоть какие-то остатки совести...

-О чём ты говоришь? Остатки! Огрызки!..

-Ну, хорошо... Ну, а если он и в самом деле выполнит свою угрозу и начнёт трезвонить, то чем это нам, конкретно, грозит? Давай соображать.

-Ну, мама... Она что... Она, фактически, невменяема. Но папа мой... Ты не знаешь его, он такой импульсивный! Он и убить может... Нас обоих!

И я воочию представил себе разъярённого китайца, которому за такое убийство, то есть, убийство меня (зачем ему убивать дочь?) ничего не дадут. Оправдают по всем статьям. Ему нечего бояться правосудия--оно будет на его стороне. Обольщённая дочь, оскорблённые отцовские чувства... Мне, мягко выражаясь, стало не по себе.

-Да... И Зак сказал, что собрал целое досье на тебя. Всё твоё распутство, говорит, как на ладони. Руководство клуба дало тебе, дескать, негативную характеристику по части морали. Два года назад ты обольстил девушку, которую убитые горем родители вынуждены были отправить к бабушке в Израиль. И книги твои--откровенно эротические.

Я попытался рассмеяться. Смешок--что и говорить--выдался нервным.

-Да, почти всё правда... Девушка эта--"Пёрышко" из одноименной повести... Рассказы мои, и в самом деле, не нравоучительны. Хотя, впрочем... Да, но почему "обольстил"? Я искренне, как и рассказал в повести, полюбил её, старался быть к ней... ну, да ты читала... Она и подтаяла.

-Не к чему тебе оправдываться, особенно передо мной. Кто- кто, а я тебя понимаю, и принимаю таким, каков ты есть. Не святой? И слава Богу! Ты ведь, чёрт побери, Землянин! И будь таким, настоящим! А... Постой, постой.. Так ты ведь и меня тоже обольстил, признаёшься?

-Ну вот ещё... С чего это ты взяла?

-А кто глядел на меня неотрывно на том вечере?

-Я и в самом деле на тебя поглядывал--а на кого же мне было ещё смотреть? К тому же рисовать-то я стал Зака, а не тебя.

-А кто потрогал мои волосы, когда мы выходили на улицу?

-Да неужто ты почувствовала? Хотел консистенцию их... Того...

-Того, того... А потом, последнее, когда я поняла, что не сумею противостоять самой себе... Помнишь? Ну? Кто положил мне руку на плечо? Это когда мы стояли у холодильника и делились мандаринкой? Забыл? Да! И самое главное! Кто меня Юльчёнком назвал? А? Не отвертишься...

Вот уж, воистину, неисповедимы пути к сердцу женщины...

-А я-то думал, что ты меня полюбила...

-И ты... Ты ещё сомневаешься в этом?

Меня--в который это раз!--шатнуло от накативших чувств, но, попридержавшись за спинку стула, я не преминул выдвинуть и контробвинения:

-А кто подтолкнул Зака к знакомству со мной, а? А кто первый позвонил по телефону? Я--тебе или ты мне? А потом и гулять предложил? Чарли, что ли? А потом...--я, войдя в раж, готов было и всю нашу историю изложить этаким конспективным образом, но Юлька, положив мне руки на плечи, притянула меня к себе и зашептала жарко в ухо:

-Целиком и полностью признаю себя виновной по всем предъявленным мне пунктам обвинения... Но... Но в обмен на аналогичное--и никак не иначе!--признание с твоей стороны, идёт?

Мы обнялись. Шутливая эта перебранка несколько разрядила состояние нашей напряжённости, и мы обрели вроде бы способность сосредоточиться на размышлениях об ожидающей нас возможной беде.

-Ну ладно. Давай, как мы и решили, всё по порядку обсудим. Маме моей позвонить--это ему запросто, телефон известен. А вот как ему папу моего найти? Папин телефон только я знаю, мама не знает, и--веришь мне, надеюсь--я никому не проговаривалась. Зак--когда ещё!--у меня его выспрашивал, на всякий случай, мол, но я твёрдо заявила, что папа строго-настрого запретил давать кому бы то ни было его номер.

-Ну, а в телефонных книгах? Есть ли номер твоего отца в них?

-Не знаю. Вот возьмём, к примеру, нашу Квинсовскую книгу...

Юлька полистала её и жестом пригласила меня поближе.

-Видишь, сколько нас?

И в самом деле, несколько страниц были нагусто забиты этими Lee, людьми, судя по именам, не только китайского происхождения.

-Вот видишь! И это только Квинс!

-О'кей! А отец твой в Чайнатауне ведь живёт? Надо будет заглянуть в Манхеттенскую книгу. Там вашего брата Ли, конечно же, ещё больше... А имя как его пишется?

-По-китайски он Чжан, в Москве его звали Жаном и просто Ваней. Здесь он Джон, Джон Ли.

-Значит так... Если он есть в Манхеттенской книге, то найти его не так уж и сложно...

-Но Зак ведь слепой! Да и книги Манхеттенской у него нет!

-А его "новая домработница"? Зак ведь запросто может поручить ему отыскать нужный телефон... И постой, постой! Давай я сейчас позвоню в справочную...

-Хелло! Пожалуйста, телефон мистера Ли, первое имя Джон, проживающего в Чайнатауне... Нет, улицы я не знаю...

-Sorry, ничем не могу вам помочь. У меня на компьютере несколько сот Джонов Ли, проживающих в одном лишь Чайнатауне. Отбой.

Я пересказал Юльке ответ оператора, и мы было уверились, что поиски мистера Джона Ли будут, во всяком случае, весьма затруднительны. Но... Надо быть начеку! И мы решили, что, приезжая на уикeнды, Юлька должна ночевать пока у мамы.

-Да, подожди... А знает ли Зак, чем сейчас занимается твой отец, где он работает? Хотя бы примерно?

Юлька испуганно схватилась за щёки.

-Он спросил меня, верно ли то, что ему сообщила эта Аня, насколько это соответствует действительности. "Папа,--говорю я ему,--это всё исходит от сумасшедшего Зака, это его козни" (папа ещё переспросил, что значит "козни"--он не знал этого слова, вернее, забыл, я ему напомнила--"козни империализма"), он, Зак, помешался на ревности к моей дружбе со скульптором... Да, говорю, он тоже пожилой человек, но с ним очень интересно, и это, поверь, совсем не в ущерб мне...".

"Да, но он какую-то жёлтую книгу написал..." --сказал папа."

"Как это "жёлтую"?"--я не поняла сразу.

"Да, я тоже,--говорит,--не понял, но эта Аня мне объяснила, что так называется литература с неприличным содержанием."

"Ну, папа!--говорю я--за кого ты меня принимаешь? Ты ведь знаешь меня--никакая грязь не может ко мне приклеится. И про книгу эту тебе наврали. Она--чистая, искренняя и захватывающе интересная!"--я, ты знаешь, и в самом деле так считаю, а папа, хоть и вполне хорошо читает по-русски, но только не художественную литературу, не станет он читать и твою книгу. Да... Так папа неожиданно легко удовлетворился моими объяснениями и, сказав, что вполне доверяет мне, спросил вдруг: а кого я больше хочу--братика или сестричку? И голос его прозвучал, как мне показалось, как-то умильно... Ты понимаешь? Они ждут ребёнка! И в этом, я чувствую, наше спасение--папе просто сейчас не до меня!

-И что же ты папе ответила?

-О! Я сразу же сообразила... Братика, конечно, братика! Папа это воспринял, я почувствовала, с огромным удовлетворением, и ещё раз сказав, что целиком полагается на меня, на мою порядочность и осмотрительность, попросил всё же твой телефон. Так что имей ввиду: не исключено, что он тебе позвонит. Смотри--будь бдительным!

-Да, да, большое спасибо вам,--сказал папа,--хорошо, что она имеет такого старшего товарища рядом, а то я очень беспокоился--не оказали бы на неё влияние девушки, с которыми она живёт в общежитии. Вы ведь, наверное, слыхали о здешних нравах среди молодёжи?

Я ещё раз уверил этого милого папу в неизменном своём внимании к его дочери и заботе своей о ней, и мы расстались чуть ли не друзьями. Я, правда, долго потом всё обмозговывал, а не притворялся ли мистер Ли этаким добреньким и доверчивым, чтоб притупить мою (или нашу с Юлькой) бдительность и не нагрянуть как-нибудь ко мне, да ещё и среди ночи... Самому или с полицией... Пожалуй, с полицией-то было бы для нас безопасней... Но нет... Вроде бы пронесло. И не в последнюю очередь, я полагаю, виной тому было и в самом деле в скором времени рождение новенького китайчёнка, благословенного Юлькиного братишки... Может быть, родись девочка, и настроение у Джона Ли было бы иным... А так, не исключено, что наши с Юлькой жаркие молитвы и принесли её папе желанного наследника и продолжателя мужской линии его рода.

-Уф! Пронесло, как-будто... Подлые умыслы Зака, вроде бы, нейтрализованы... А вот твоя мама, вполне возможно, что и провидица.

-То есть, как это? Что ты имеешь ввиду?

-Да ведь он так и назвал сам себя в трейне... Ты забыл, что ли?

-Да как же! Давал. Два раза присылали ему, да он-- странным кажется?--очень распущенным был...

-То есть, как это?--я притворился непонимающим.

-Как, как... Рукам своим волю давал...

И мой собеседник даже продемонстрировал хватательные движения.

-Вот оно что... А не знаете ли вы, может, он рассказывал, почему он эмигрировал? Что он искал за рубежом?

-Ну, насколько я знаю, он не хотел ехать. Всё, мол, имел "там". Да жена его молодая--говорят, довольно интересная была, русская--прямо вцепилась в него: eдем и едем! Угрожала, что бросит его--вот и поддался он её настойчивости... К тому же расписала она ему успехи американской медицины--зрение, мол, восстановят, может быть...

Я хотел было ещё спросить, a не помогал ли он Заку в поисках телефона Юлькиного отца, но, не находя правдоподобного объяснения своей, конечно же, могущей показаться странной, заинтересованности, за сроком давности заземлил своё любопытство.

Мы, вроде бы, избежали так неотвратимо, казалось, нависших над нами бед, но отошедшее предгрозье не открыло нам вновь, увы, голубой безоблачности--не было уже того незамутнённого упоения радостью любви, как прежде. Если мы и раньше не лишены были бдительности и осторожности, то только ведь на людях, вне нашего Острова. Теперь же и запершись, и, казалось, отгородившись от всего мира, мы всё же не могли отделаться от постоянного, не отпускающего чувства незащищённости. В нашу так счастливо сложившуюся безоглядно-радостную взаимность вторглось напряжённое ожидание чего-то такого, что может вдруг да и ударить по нас...

Остров Нашей Любви не был, само собой разумеется, защищён какими-либо фортификационными сооружениями или, хотя бы, ухищрениями. Не могли же таковыми считаться два довольно хлипких дверных замка, внутренний и английский, да и решётка на одном из окон... Вот, разве что, придвигаемый на ночь к дверям довольно тяжёлый комод... И яснее ясного было, что только благоволение судьбы, то есть, сцепление благоприятных обстоятельств, отвело от нас вполне возможные и неотвратимо жестокие последствия.

Но как долго оно, это благоволение, может продлиться? Ведь как часто судьба обрушивает на поначалу обласканных ею всю возможную свою и невозможную жестокость...

Плата ли это или расплата, которые судьба вдруг да и взыщет нежданно-негаданно за отпущенные ею же ранее с такой щедростью высшие земные радости? Или же это просто поворот вслепую колеса Фортуны? Кто может ответить?

Юлька апатична и подавлена. Она вот только приехала и, вяло ответив на мой поцелуй, сразу же отстранилась. Потом, упав на тахту и подобрав под себя ноги, охватила голову руками.

-Что с тобой, Юльчёночек? Случилось что-нибудь?..

Я, обеспокоеннный, сел рядом и положил ей руку на плечо. Плечо дёрнулось, и я почувствовал, что Юльке стоит усилий не сбросить мою ладонь.

-Юльчёнок... Юльчёночек... Видели нас вместе... Засекли... И... и... растрепали, конечно...

-Успокойся... Ну, успокойся... И расскажи по порядку.

-Идиотки вы все!--кричу я им,--да он ведь художник, скульптор, поэт!

-Знаем мы этих нищих неудачников! Хорошо ещё, если концы с концами он как-то сводит... И что ты в нём такого нашла всё-таки? Охмурил он тебя, что ли?

-Дуры!--кричу я им,--да он ведь личность! Знаете ли вы, что это такое? Да вы ведь даже и не догадываетесь... Вы начисто лишены представления об этом! Примитивные вы создания...

-А чем это ты с ним вместо секса занимаешься? Поделись с нами опытом, может, и в самом деле мы чего-то не знаем, не пробовали ещё...

Тут я чуть от злости не задохнулась!

-Да он... Да он,--кричу,--и в сексе поэт!

-Ха-ха-ха! Да ты, Джулия, помешалась просто на какой-то там поэзии... Вот у Вильмы с шестого этажа чёрный парень, вот это да! Это же настоящий уникум! У него stupor--столбняк!--24 часа в сутки! А ты о какой-то там никому не нужной поэзии... Она, Вильма, о своём бойфенде в книгу рекордов Гиннесса подавать собирается...--это наша Агнес выложила.

-А я бы на её месте,--это Кровавая Мэри мечтательно,--я подумала бы о бизнесе...

Ты смеёшься? А я со злости разрыдалась и так трахнула учебником об пол, что из него страницы посыпались...

И Юлька уткнулась лицом в напряжённо сжатые кулачки. А потом, утирая тылом ладоней слёзы:

-Никогда... Никогда не думала я, что это так трудно... Когда против тебя те, в окружении которых живёшь, люди, чьим мнением вроде и не дорожишь, но, вместе с тем, с которыми надо постоянно общаться... Ведь как права была я, когда хотела бросить учёбу! Устроилась бы работать в каком-нибудь офисе... Какие-то бумаги заполняла бы, отвечала бы на звонки... А так... Деваться от этих дряней некуда! Хоть бы уехать куда-нибудь... Улететь!..

-Ну, во-первых, у тебя когда последний экзамен? Через четыре дня, так? А потом каникулы на всё лето... А с нового учебного года ты, возможно, сумеешь устроиться в другом общежитии или же я переберусь поближе к университету. А во-вторых--вот, смотри!--и я протянул Юльке авиабилеты.-- Это--в Париж. Видишь: 13 мая... На днях и документы должны быть готовы. Так что и в самом деле летим... И не куда-нибудь!

Юлька разглядывает билеты без ожидаемого мною энтузиазма.

-Ты что, не рада, Юльчёночек?

-Да нет, конечно же, рада... Но...

-Какие ещё могут быть "но"?

-Ну вот... Ну скажи, почему ты не богатый или не знаменитый? Или, ещё лучше, и то, и другое вместе? Как это было бы нам наруку!

Я невесело усмехнулся. Ну, что я мог ответить? Сказать, что это меня ожидает в будущем и, быть может, в не столь уж и отдалённом? Но у меня никаких иллюзий на этот счёт, начисто! И Юльке это известно. И я не нашёл ничего лучшего, как неуклюже пошутить:

-Ну да! И нас показывали бы по TV в передачах "Из жизни богатых и знаменитых"?

-Ты шутишь, а я серьёзно. И не потому, что это так уж мне надо... Ты ведь знаешь бескорыстие моих чувств к тебе. Но как бы мы... Как бы я всем им утёрла носы! Зубами скрежетали бы они от зависти!

Итак, летим!

Наши места в самолёте сбоку, у левого борта, и, устроившись у иллюминатора, подобрав под себя ноги по-турецки и прикрыв их полагающимся каждому пассажиру одеялом, Юлька откинула голову назад, рассыпав по спинке кресла свои иссиня чёрные пряди. Глаза её сощурены в полуулыбке, в которой и блаженная расслабленность после нелёгкого учебного года, и, конечно же, после стольких недавних переживаний. И, вместе с тем, откровенное предвкушение исполнения вот-вот сбудущейся мечты... Подумать только--утром мы будем в Париже!

Мои колени прикрыты тем же одеялом. И левая рука моя, сокрытая от посторонних взоров, нежится в тепле её ступней. И не только нежится, но и аккумулирует живительную силу Юлькиных биотоков, накапливая их и в кровь, и в клетки мои до самых глубин...

Ибо чувствую подспудно--да что там, знаю наверняка--не долго мне осталось миловаться своим счастьем... Не оградить мне его, не уберечь от неумолимо враждебных ударов извне... Расшатают и оторвут они, эти удары--таковы реалии бытия!-- счастье-сочастье моё от меня и унесут... Унесут и не воротишь... "Мисюсь, где ты!.." Ха-ха... И я всеми фибрами души и тела стараюсь вобрать в себя мою, всё ещё пока мою, Юльку, Юльчёнка, Юльчёночка, всю--от макушки до пят... Чем поболее и, непременно, про запас... На всю оставшуюся жизнь.

Потом нас сморило, и мы, натянув одеяло, одно на двоих, до подбородков, уснули, склонив головы друг к другу. Юлькина голова--у меня на плече, моя--приткнувшись к ней, носом в её волосах... Но и во сне, вне моей воли, так мне кажется, рука моя старалась не отпустить тепло её ступней. А когда Юлька переменила позу и повернулась ко мне, то и рука моя, автономно от моего сознания сориентировавшись, устроилась в жару нежной и плотной мякоти меж бёдер её. Другая рука моя тоже нашла себе "тёплое местечко"--на поросшей лёгким пушком голени, закинутой мне на колени.

Через какое-то время, пробираясь спросонок к туалету, я, глянув на часы, вспомнил, хмыкнув про себя:

-Ну и ну! Ведь именно сейчас там, в оставленном нами далеко позади Нью-Йорке, должен выступить (и выступает, наверное) Зак с докладом "О недопустимых аморальных тенденциях в русской эмигрантской литературе наших дней". (Нас всех заранее оповещают о программе очередной встречи). И как раз сегодня вечером--ведь 13 мая?--в одной из аудиторий факультета славистики Колумбийского университета раздаётся его бичующий чужие пороки писк. Компетентно и обстоятельно, как и надлежит дипломированному и "остепенённому" специалисту, он указует, надо полагать, и на истоки проблемы, и на её ужасающие последствия... И уж кому-кому, а мне-то достаётся, можно не сомневаться, "на орехи"... Вскрывает, осуждает, клеймит... Должно быть, не скучно там--весёленькое представление закатил этот жалкий и подлый паяц... Я было даже пожалел несколько о своём отсутствии на этом спектакле, но, нажимом педали спустив воду, я и нашедшее на меня сожаление отправил в том же направлении...

А потом, снова устроившись--и весьма комфортабельно--в ожидающем меня тепле под тем же голубым одеялом, я, засыпая, ещё успел мысленно поблагодарить судьбу за расчудеснейший писательский клуб, так щедро--в моём лице--одаривший одного из своих членов.

Передо мною наши парижские фотографии, и я, разглядывая их все вместе и каждую в отдельности, как бы заново переношусь в то сравнительно недавнее прошлое--вот-вот только как двенадцать лет минет, к тем, таким насыщенным, семи дням нашей неповторимой заокеанской эпопеи.

На этих фотографиях мы и у прославленных исторических памятников, и у широко известных далеко за пределами Франции определённо легкомысленных заведений, и у самых выдающихся картин и скульптур...

Вот Юлька перед Триумфальной аркой на площади Этуаль (теперь она, к тому же, и площадь генерала де Голля), а вот и на фоне замечательного горельефа Франсуа Рюда (он на правой опоре той же арки), на котором окрылённая Франция, с прекрасным и в гневе лицом, зычно сзывает своих сыновей под боевые знамёна... "Марсельеза" Руже де Лилля, воплощённая в бронзе...

А вот и я, прислонившийся к прикрытой драпировкой голени Венеры Милосской. Эх, росту бы мне поболее--я бы и к бедру её прислонился... А вообще-то, дирекция Лувра должна была бы поставить эту статую ещё повыше--оградить её как и от чересчур ретивых поклонников, так и--не дай Бог!--от возможных злоумышленников...

А вот мы и в саду Тюильри, взобравшиеся на обнажённых бронзовых дев Майоля. И не только никто нас не сгонял с них, но и замечаний даже мы не заработали, хотя невдалеке прогуливался ажан--их французский "мент".

А вот мы на каком-то заборе или парапете, и из-за наших спин уходит ввысь железный ажур Эйфелевской башни. Сооружение это вблизи показалось нам несуразным: клепанные грубые железные балки, окрашенные к тому же зелёной краской, той самой, что красят обычно садовые скамейки. Не "бездна вкуса", что и говорить, но как без этой башни обеднел бы Париж, который с птичьего полёта, то бишь с верхней площадки её, под лучами солнца кажется неохватной жемчужно-розовой россыпью... А вот мы перед собором Парижской Богоматери, чьё внешнее великолепие не соответствует, увы, внутренним темноте и тесноте.

На фоне пресловутого Центра Культуры Помпиду фотографироваться мы побрезговали. До чего же омерзительна эта "оригинальность"--вынести на фасад дворца всю его водопроводно-канализационную систему... Собственные их кишки, авторам и утвердителям этого проекта, навесить бы на их гнилоголовые плечи... А внутри... Внутри отлично оборудованные помещения: залы, библиотеки и прочее, да валяется в них под ногами посетителей разноцветная шпана... Свобода валяться, как и в нашем сабвее. А на площади, на ней когда-то был рынок-- знаменитое "чрево Парижа", установлена неизвестным скульптором (а может, там у них он и знаменит) группа каких-то мoнстров. То ли это гибриды какие-то, то ли мутанты, но нечисть заведомая: полулюди, полукрокодилы, полупеликаны, полушакалы, полунеизвестное что-то... Прекрасная Франция, страна ярчайших художников последних почти двухсот лет, почто ты дала так загадить себя? Нет чтобы сойти хоть ненадолго с Триумфальной арки и, вложив меч свой в ножны, взять в руки железную метлу и смести с земли своей всю эту скверну! Ну, что тебе стоит, милая Марианна?..

С каким трудом втаскивали мы тогда к себе наверх друг друга, измотанных до предела и, что называется, валящихся "без задних ног"... Впрочем, воодушевление от накопленных за день впечатлений всё же заметно помогало нам вскарабкиваться на наше "седьмое небо".

Да... Так вот, позавтракав в отеле, а нам бесплатно предоставлялся хлеб в виде тощих палок и к нему порция масла и джема и, конечно же, чай или кофе (от себя же мы добавляли к завтраку ветчину и сыр), мы тут же и готовили себе бутерброды на весь день. Хозяйка-полька, вне сомнения определившая про себя характер наших с Юлькой отношений--это читалось по её глазам, чего только не перевидавших на своём веку--покровительственно надоумила нас забирать с собой на дорогу оставшиеся после завтрака булки-худышки. Всё равно, мол, зачерствеют они, а назавтра к утру будут свежие.

-О'кей, милая пани! Большое спасибо вам! Ваша щедрость весьма нам кстати... Бардзо дзенькуем!--вспомнил я вдруг и по-польски, исчерпав тем знание этого языка ровно наполовину.

И где только мы не присаживались перекусить! И на ступенях Лувра, и на скамейках Люксембургского сада, и в Музее Родена, там у них тоже сад--статуи под открытым небом, и на гранитных парапетах набережной Сены, понуро катящей свою глинистую муть куда-то к океану...

Вспоминаются одиночные фигурки вдоль набережной, но назвать их рыболовами можно было бы разве что по их удочкам, ибо какую же рыбку можно было надеяться выловить в этой, протекающей дугой через город светлокоричневой жиже? Разве что какого-нибудь полудохлого заморыша, которого-то и кошке на ужин совестно было бы бросить...

Вот букинисты, соседи "рыбаков" по набережной и собратья их по долготерпению, были вроде бы несколько в лучшем положении, ибо у них, хоть и изредка, да "клевало".

-Ну, что? Отдохнули вроде немного... Двинем дальше? Что у нас там в списке на очереди?

Единственной живой душой, знающей о том, что мы в Париже, была Селия, из всех обитательниц общежития не лишённая мягкости и деликатности. Юлька не то чтоб уж очень сблизилась с ней, но решила всё же ей довериться, и вот почему.

Во-первых, Селия никогда не скрывала своей симпатии к Юльке (может быть, тут давало о себе знать и "чувство крови") и неоднократно приглашала её погостить недельку-другую в их семье, проживающей в одном из городков Нью-Джерзи. А во- вторых, на всякий случай, надо было придумать какую-то версию для мамы: вдруг, не исключено, она обратит внимание на отсутствие дочери--куда это подевалась её Юля в первую же неделю летних каникул? И ничего не могло быть, конечно, правдоподобнее простейшего объяснения: Юлька вроде бы будет гостить у подруги! На том и порешили. Юлька договорилась с Селией, а мама... Мама восприняла сообщение об этом соответственно своему устоявшемуся состоянию--отстранённо и безразлично.

-Да он ведь тебя по музеям затаскает!

И Селия при этом--Юлька весьма комично воспроизводила её испуг--чуть ли не трагически всплеснула руками! И эту, показавшуюся нам такой смешной, фразу мы неоднократно весело вспоминали, таскаясь от одного намеченного объекта к другому, обведённых нами на карте города кружочками.

-Что с тобой, Юльчёночек? Тебе нездоровится? Расскажи, что ты чувствуешь?--и я взял её руку, стараясь нащупать пульс.

-Да нет, ничего такого... Просто разбитость какая-то...

-Неужто я и в самом деле затаскал тебя по музеям? Или же это крутые горки укатали тебя, как ту Сивку-Бурку? Нужно было нам вчера карабкаться на этот чёртов Монмартр, поглазеть на эту дурацкую толкучку, на этих жалких художничков с их дилетантским угодничеством!..

-Да нет, чего же... Побывали, увидели... А то казалось бы нам, что интересное что-то пропустили... А так... Ну да Бог с ним.. Обидно, конечно, что я почему-то расклеилась. Свинство какое- то... Ведь не слабачка я--школьницей в Москве в дальние походы неоднократно ходила...

-Но что ты чувствуешь, кроме усталости? Не болит ли где?

Юлька помотала головой.

-Вот только о маме чего-то вспомнилось, и защемило вот тут,--Юлька приложила руку к груди.--Нет-нет, не беспокойся, уже прошло...

И из-под опущенных ресниц, а она сжала вдруг веки, выкатился каёмочкой влажный блеск.

-Уж не приснилось ли тебе что-нибудь? Вспомни...

-Да нет... Ты же знаешь моё отношение к маме... И жалко её очень, и, конечно же, рада была бы помочь ей... Но как? Чем? И чувствую себя виноватой... Ну, в том, что стараюсь отвлечься от её проблем. Ну, и... Да и чем-то я могу облегчить её состояние? Ведь быть с ней рядом--и самой с ума сойти можно...

-Ты полежи сегодня, отдохни. Вон и погода-то какая-- видишь?

За окном моросило, и черепичные крыши, серебрясь, уходили в туман застывшей морской зыбью.

-А может, это у тебя с приближающимся периодом связано? Ты ничего такого не чувствуешь?

Юлька как бы вслушалась в себя, а потом, несколько приподняв брови, неуверенно покачала головой.

-А и в самом деле, вроде бы срок подошёл... Но я целиком полагаюсь на твоё внимание и осмотрительность. Ты же у нас координатором по этой части..

-Да, да... Конечно,--я прикинул в уме--должно бы уже начаться, но...

И, увидев тревогу в глазах Юльки, поспешил уверить её, что задержка связана, конечно же, и с нарушением обычного ритма жизненных процессов--всё-таки неделя эта экстремальная--да и переутомление вот...

Но тревога не оставляла её.

-Нет-нет! Уверяю тебя--никаких оснований для беспокойств... Вот увидишь: ещё день-другой и всё будет о'кей.

-А какие-нибудь средства есть? Ну... если что?

-Средства? Не будем об этом, они не понадобятся.

Юлька посмотрела на меня с подозрением.

-А не хитришь ли ты? Смотри мне! Если только забеременею--убью!

И она попыталась придать лицу соответствующеe сказанному выражение, но от слабости, верно, только беспомощно отвернула лицо. Я склонился к ней, и, прижав свой лоб к её лбу, полушутливо спросил:

-А может, родишь мне китайчёночка, а? Или китаяночку? Мальчика, девочку--всё равно...

Юлька резко приподнялась.

-Что за шутки дурацкие? Что я с бэби делать-то буду? Или... Или... У тебя такой умысел, да?

-Нет-нет, клянусь тебе, никаких умыслов и никаких оплошностей... Но... Но если бы ты согласилась, то я... Я бы не отказался от отцовства... И не только формально. Из бутылочки бы выкормил... Тебе--никаких забот. Это я так--на всякий случай...

-Нет, нет! Никаких детей! Никогда! И замуж, я тебе говорила, никогда не выйду... Насмотрелась--ты знаешь. Да и какой прок от детей? По себе сужу. Сколько жить доведётся--только свободной и независимой!

-Успокойся, Юльчёночек. Тебе покой необходим, а ты...

И я провёл кончиками пальцев по её лбу и щеке. Юлька с закрытыми глазами часто и глубоко дышала, но понемногу дыхание её успокаивалось. Я склонился поцеловать её, и она открыла глаза.

-Так ты полагаешь, что у меня просто задержка?

-Вне всяких сомнений! Don't worry!

За окном монотонно моросило, и Юлька, вроде бы успокоенная, уснула, а я, бездельник, тоже пристроился рядом, с её ладонью у своих губ.

-Послушай! Да я уже будто бы здорова! Пришла в себя, честно! Да и прояснилось--погляди в окно!

И в самом деле: голубизна неба отражалась в мокрой ещё черепице, от которой поднимался пар и по которой важно разгуливали этакими прeсыщенными буржуа утробно урчащие голуби.

Юлька посмотрела на часы:

-Уже около трёх! Давай пойдём погуляем, просто так, по улицам. Тем более, что и Селии какой-то подарок нужно купить, я там--недалеко--присмотрела... И просто пошатаемся--завтра ведь улетать...

-Но ты ведь себя так плохо чувствовала...

-Всё! Уже выздоровела! Вот только бы задержка кончилась... Чёрт! Будь она неладна!

-Непременно кончится... Ещё немного, и... И всё будет, как положено... Вот увидишь!

И тут, при всём моём искреннейшем желании, чтоб так оно и

получилось, я поймал себя на том, что мне хотелось бы всё же некоторого продления этого затора ли, разлада ли... Ну вот хотя бы на сегодня, на наш последний парижский вечер... Как это было бы кстати...

Кстати, так оно и получилось.

Прилетели мы в Нью-Йорк довольно поздно, да и хлопоты и процедуры в аэропорту заняли немало времени. Тут и ожидание нашего багажа, который транспортирующая лента никак не выносила наружу, и таможенный досмотр его, и, конечно же (а это, кажется, было первым), проверка наших документов. Меня пропустили мигом, шлёпнув в мой permit штамп о прибытии (я тогда ещё был "беспачпортным"), а вот Юльку, почему-то, придержали. Я прошёл было вперёд, как якобы к остановленной девушке никакого отношения не имеющий, но пройдя метров двадцать-тридцать, услыхал позади себя взрыв. Нет-нет! Взрыв всего лишь хохота, но какого!

Я оглянулся: двое на контроле (иммиграционные инспектора, кажется, так они называются) безудержно ржали--куда там репинским запорожцам!--и восторженно махали вслед пропущенной ими--наконец-то!--Юльке, пустившейся догoнять меня.

-Уф!--раскосость её искрилась лукавством,--еле отцепилась...

-Так что это там такое стряслось? Чего это они придрались к тебе и отчего так идиотски развеселились?

-А они сначала вроде бы внимательно изучали мой travel document, а потом всего-навсего один лишь вопрос задали: "Нет или да?" Я им мгновенно выдала "может быть", чем и привела их в этот дикий восторг.

-Ты смотри! Значит, и в Америке знают анекдот про разницу между дипломатом и девушкой?

-Как видишь... Глобальное распространение...

...Очередь за такси была преогромнейшей, и машина доставила нас в наши края уже далёко за полночь. Юлька намеревалась было сойти у своего дома, но я уговорил её переночевать у меня.

-Мама твоя давно уже спит, и зачем это сейчас будить её? Завтра утром заявишься, а сейчас, ну, подумай сама, к чему её беспокоить? Давай ко мне!

Я не ошибся, сказав, что Светлана Васильевна спит, ибо, как оказалось утром, она уже вторые сутки спала вечным сном. Когда Юлька, наскоро перекусив, побежала домой, то вместо мамы она обнаружила там записку от тёти Фени о том, что маму в тяжёлом состоянии забрали в ближайший госпиталь. Юлька ринулась туда, где ей с соответствующими сожалением и сочувствием сообщили о маминой кончине. Она, оказывается, отравилась, приняв в более чем достаточном количестве снотворное, понемногу накопленное ею заранее.

Тётя Феня, со слезами на глазах, припоминала потом, что в день отравления Светы она с утра зашла её проведать и спросить, не надо ли чего купить ей, но та ответила, что ни в чём не нуждается. Тёте Фене теперь, задним числом, казалось, что Света произнесла "уже ни в чём не нуждаюсь", но привыкшая к странностям своей соседки, Феня как-то не придала этому значения, за что теперь корила себя. Придя же на следующее утро, она никак не могла дозвониться и достучаться и, заподозрив неладное--в квартире к тому же скулил и царапал дверь Чарли-- вызвала полицию. Свету, конечно же, сразу доставили в госпиталь, но она так и не поддалась усилиям медиков вытащить себя с того света.

Чем и как мог я утешить безудержно рыдающую и льющую обильные слёзы Юльку? Сказать, что мама её, возможно, выбрала единственно верное в своём состоянии решение? Чем так мучаться и мучить других, так не лучше ли... Но у кого повернётся язык сказать такое потерявшему близкого человека, даже если мысль об этом, возможно, шевелится в сознании и самого потерявшего?

И ещё: почему-то казалось мне, что в Юлькиных слезах и стенаниях выражалась не столь отдача себя горю, сколько--пусть это и цинично звучит--желание изжить горе, выжав его из себя со слезами. А может, это и вообще защитная реакция организма? Помнится, я где-то читал об этом.

Похоронили Светлану Васильевну, как не имевшую никаких сбережeний, по самому бедному разряду (помог благотворительный Фонд). Провожающих было четверо: Юлька, я, тётя Феня и ещё одна соседка, она из Новосибирска родом, Дарья Егоровна, тёща известного в Нью-Йорке врача-гастроэнтеролога. Никакого обряда над гробом не было. С одной стороны, это, наверное, стоило бы денег, а с другой--я взял на себя смелость уверить заикнувшуюся о "положенном" тётю Феню, что христианская церковь, православная в частности, не хоронит покончивших с собой.

Конечно, при этой публике я не проявлял к Юльке особых знаков внимания, вёл себя, как положено всего лишь соседу, хотя очень тянуло взять её за руку или, скажем, за локоть. Но Юлька вела себя стоически и не проявляла видимой нужды в поддержке со стороны. Своё она уже выплакала, и я даже дивился её самообладанию. Так что и не было никаких поводов какими-либо к ней касаниями лишний раз дразнить этих бабушек, вне всякого сомнения догадывавшихся о наших с Юлькой взаимоотношениях. Мы постояли над раскрытой могилой, помолчали, тётки посморкались в свои носовые платочки, потом, подождав, пока засыплют яму, разъехались--нас ждала машина--по домам.

Я зашёл с Юлькой, это впервые, в их опустевшую квартиру. Обстановка весьма скромная, но всё чисто, опрятно. Никакого беспорядка, из чего можно было заключить, что Света не опустилась и в последние свои дни и, решив уйти, как говорится, в мир иной, не поленилась подмести и даже выбросить мусор. Листка с телефоном Селии мы так и не обнаружили, хоть и поискали. Видимо, Света выбросила его с умыслом, дабы никто не вызывал её дочь. Забота ли это о Юльке, или... Или просто, чтоб ничто не помешало её замыслу?

Юлька позвонила отцу, рассказала обо всём случившемся, и он, почему-то проявив странную нервозность, всё допытывался, кто виноват в происшедшем.

-Да никто не виноват, папа. Просто болезнь маму довела... Нет-нет, она ничего не оставила--ни письма, ни записки... Нет- нет, папа, не беспокойся,--догадалась успокоить его Юлька--ты не виноват.

А вот папа не догадался поинтересоваться дальнейшими планами дочери, не пригласил её увидеться с ним, не предложил ей свою помощь, ни моральную, ни материальную--она явно была ему как отрезанный ломоть.

-Не нужна мне эта квартира, надо сразу же сдать её.

-Ну, конечно же, тем более, что и постоянную резиденцию в наших краях ты имеешь... Да и платить за пустующее жильё-- какой смысл?

-Да... Так вот, давай отберём, что надо из вещей. Моего тряпья немного--вот только в этой кладовкe и в комоде, отобрать--так в два чемодана поместится... Ну, что ещё? Может, ты что-то присмотришь? Из мебели, из посуды, может быть? Вот, смотри--тумбочка совсем почти новая... Или вот эта лампа?

-Да, тумбочка в самом деле приличная, может пригодиться краски в ней держать. А ящик я свой старый выброшу. И лампу прихватим... Да нет, пожалуй, всё. Ты же знаешь--я против излишеств в вещах, так сказать, минималист в этом.

-Ладно, отдадим всё Фене, пусть распорядится по своему усмотрению. Вот только Чарли...--она потрепала лежащего рядом пса по загривку.--Жаль, что в твоём доме не разрешают держать собак... Ну, да сама Феня просит его, у неё ему будет неплохо. А кто-то обрадуется телевизору... Или, всё же, заберём его?

-Да нет... Пусть мой не лучше, но уж как-то я привык к нему.

-Ну, а вот книжный шкаф, он и сервант, как ты видишь, одновременно? Тем более, что он разборный, и его не трудно будет перетащить. Не возражаешь?

-Ну, раз разборный, то на тележке, так и быть, перевезём. Заодно и тумбочку на ней пристроим. Завтра и провернём всё, а телегу эту я сегодня вечером одолжу у соседей.

И я стал помoгать Юльке упаковывать отбираемое ею. Одежда, книги, в основном учебники, две пачки моющих средств, фен для сушки волос и ещё какие-то мелочи. Но вот неожиданность--за стопкой старых журналов я обнаружил "Толковый словарь" Ожегова и орфографический справочник... Вот бы мне их на год-другой раньше, когда я увлекался литературной деятельностью... А теперь? Или, чем чёрт не шутит, может, ещё толкнёт меня под бок в эту сторону? Надо взять.

-Вот только перевезём всё это к тебе, и я съезжу к Селии ненадолго.

-Вот те на! И чего это ты...

-Ты понимаешь... Мне нужно отвлечься, развеяться... Да и неловкость какую-то на улицах стала ощущать. Всё, мне кажется, ловлю на себе косые взгляды наших бывших соотечественников. Мол, это дочь той самой, которая... И та самая, что с художником пожилым связалась... Приметили ведь всё же наше общение, и выводы... Ну, они напросились сами собой... Нет, нет, нужно хоть на время уехать, тем более, что Селия обещала мне и с работой помочь.

Юлька вернулась, не пробыв в Нью-Джерзи и недели. Следов того, что она там отдохнула, не наблюдалось. Напротив, выглядела она побледневшей, осунувшейся, и в глазах её проскальзывал, казалось, какой-то жёсткий блеск.

-Ну, что тебе рассказать? Встретили меня очень хорошо, люди они приветливые, радушные, сами с Тайваня. У них здесь довольно большая фабрика игрушек. Игрушки самые разнообразные: и пластиковые, и металлические, и мягкие. Сами хозяева тоже, всей семьёй, работают у себя на фабрике. Селия--в конторе, вся в бумагах, даже и сверхурочно приходится ей оставаться. Меня к работе никто не подталкивал, гостья вроде, но я сама, день побездельничав, сунулась было помогать Селии. Расчёты там несложные, в сущности, но не по мне эта работа--просто поперёк горла! А ведь делать-то что-то надо... Поставили меня на упаковку--в целлофановые пакеты класть всяких симпатичных зверюшек, и пакеты эти запаивать, прижигая электроприборчиком наподобие авторучки.

-А где это находится? Ну, этот лагерь?

-Находится он в Нью-Хемпшире, знаешь--штат на севере, за Массачузетсом? Автобусом туда около шести часов. Я вот должна позвонить в справочную автовокзала, узнать расписание.

-А художник им, в этом лагере, не нужен?--Я пытался, заведомо безнадёжно, шутить.--Я готов был бы делать там что угодно, и бесплатно притом.

-Ты представляешь! Билеты на ближайшую неделю уже распроданы! Правда, у них остались на рейсы в 6:20 утра, но как к этому времени добраться до терминала?

-Нет, нет! Я обязательно должна хоть на время уехать. Я тебе уже объяснила... Так что уж, пожалуйста, постарайся найти этого дядю Сашу и договориться с ним...

Тут прозвенел телефон, и звонкий девичий голос с уверенной официальной интонацией по-английски спросил Джулию, и не успел я и обернуться к Юльке, и рта раскрыть не успел, как она, догадавшись, чей звонок, мигом выхватила у меня трубку.

-Да-да! Я записываю...--И она нетерпеливо замахала мне рукой, требуя клочок бумаги.--Да... да... Я всё поняла, и меня это очень устраивает. Выеду сразу же, как только достану билет. Дорога будет оплачена туда и обратно? О, это, конечно, замечательно! Большое спасибо вам!.. Same to you!

Она повесила трубку и твёрдо глянула мне в глаза.

-Итак, за дело! Кровь из носу--доставай своего Сашу! Иначе придётся ехать сабвеем. Только, конечно же, не ночью... Выехать надо вечером пораньше и устроиться в зале ожидания на скамье. Может, и поспать даже удастся... Всё ясно? А я сразу же звоню, чтоб зарезервировать билет... Да, да, прямо на завтрашнее утро, а то и на этот рейс расхватают! Так что давай, действуй! Или Саша твой, или едем сегодня же вечером этим треклятым сабвеем!

Дядя Саша, кряжистый крепыш лет за семьдесят, выслушал меня деловито-доброжелательно.

-Подбросить, говорите, к автовокзалу? Чего же, можно, конечно. Как раз завтра утром у меня очередной рейс, и, к тому же, одна пассажирка уже есть, и тоже к этому терминалу. Американка, она ежемесячно едет куда-то автобусом к своей дочери. Так что почему бы и нет? Пожалуйста. Только я выезжаю в пять, это вас не испугает? И беру десятку--лады?

Я согласно кивнул.

-А мы успеем на 6:20?

-А как же! В это время трафика нет, минут за сорок подброшу. Да, а едет-то кто? Вы лично или кто-то другой?

-Нет, не я. Это знакомая девушка-студентка, ей надо поспеть на первый автобус, она в лагерь едет.

-Это кто же такая? Я её знаю?

-Ну, как вам сказать.. Внешность у неё приметная, такая брюнетка с раскосыми глазами.

-А... Знаю... Это та, что из шпиёнской семьи!

-Что за выдумки! С чего вы это взяли?

-Ну как же! Здесь у нас кругом одна лишь своя жидовня, а тут тебе какие-то русские, китайцы... "Братья навек", ети их мать! Что-то тут не так... Примазались они к нашей эмиграции... Ну вот, скажите, каким это образом они здесь очутились?

Пришлось вкратце посвятить дядю Сашу в историю появления Юлькиного семейства в Америке, надо же было как-то развеять его предвзятости. Но дядя Саша выслушал меня с нескрываемым недоверием.

-Ээ... Нет! Тут что-то не так... И чего это мать её покончила с собой? Почувствовала, надо знать, что вышли на её след, испугалась разоблачений, конечно же, и отдала концы...

-Ну, знаете... А вообще-то, если у вас есть подозрения, то почему бы вам не обратиться в ФБР? Это как раз по их компетенции... А если просто не хотите везти, то так и скажите.

-Да ладно, ладно... Чего там! Это я так... К моему бизнесу это касательства не имеет. Пусть этим и в самом деле интересуются те, кто деньги за это получат. Верно я говорю?

Я уклонился от ответа.

-Ну, куда мне, в моём возрасте, в этот детский лагерь?

-Да не, я не о лагере,--он не без хитрецы улыбнулся.--Я об том, почему не проводить девушку, не посадить её на автобус?--и он краем глаза подмигнул мне почти что по-свойски.

"Да,--подумалось мне,--этому дяде Саше никакой лапши на уши не навесишь..."

А он продолжал:

-Ну чего там, едем! Ещё пятёрку накиньте--и айда вместе! Какой восход солнца увидите, когда мост проезжать будем... Красотища!

Не поехать? Попрощаться с Юлькой здесь--это, если посадить её в Сашин вэн--и пойти себе досыпать? Ну нет! И как это только мог я себе представить такое? Ещё хоть часок-другой не побыть с ней рядом?..

И я, будто и в самом деле только Сашиному уговору и поддавшийся, согласно, но сдержанно, кивнул.

-Да, пожалуй... Поеду тоже. Так где мы завтра встречаемся?

-А вон на том углу, у химчистки. Машина будет подана ровно в без пяти пять. Эй Эм, как они здесь говорят. И учтите--не опаздывать! Мой вэн отчаливает точно по расписанию.

Мы, конечно же, пришли на условленное место загодя. Светало, но небо было в тучах, придерживавших сумеречность. Ночью прошёл дождь, было довольно свежо, и я заставил поёживавшуюся Юльку накинуть джинсовую курточку. Красный вэн подошёл секунда в секунду, и дядя Саша на полном серьёзе откозырял нам. Рядом с ним сидела немолодая, несколько избыточно накрашенная леди, приветливо с нами поздоровавшаяся. Внутри вэна оказалось только ещё одно сиденье, но Саша указал на откидную полку у стенки:

-Вот, пожалуйста, ещё одно место, может быть и лежачим. Как в поезде по плацкарте. Устроились? Можно ехать?

Я уговорил Юльку прилечь, тем более, что полка, обитая дерматином, была не жёсткой. Юлька, положив под голову баул, задремала, а я, расслабившись на своём сидении, бездумно глядел в окошко на пробегающую мимо не совсем одноэтажную Америку. Ехали мы молча, и лишь при въезде на мост дядя Саша, обернувшись, поцокал языком и...

-Ай-яй-яй! А кина-то сегодня не будет!

-О чём это вы?

-А я же обещал вам восход солнца показать, да вот облачность-то какая... Жалко!

Вдоль горизонта всё же тянулся узкий яркорозовый просвет, и солнце, выглянув из-за каких-то дальних строений, пыталось поджечь край чёрной, нависшей над ним тучи, но та, видно порядком отсырев за ночь, никак не хотела заниматься. А когда мы съезжали с моста, то и этот просвет совсем затянуло.

На дворе декабрь. Промозгло и ветрено, как и в тот, вспоминается, далёкий--двенадцать лет уж минуло!--вечер, когда мы с Юлькой впервые пожали друг другу руки, скрепляя этим наше знакомство. Где-то в эти вот дни это было, точная дата не помнится, в середине месяца, вроде бы.

Воспоминания... Вот я и поделился ими на этих страницах со всеми, кому не лень было читать их. Как с теми, кто не без определённой симпатии разделял со мной, да и с Юлькой, наши радости и горести, так и с теми, кто в своём заскорузлом ханжестве--или в заплесневелом целомудрии?--негодуя, осуждал нас. Первым--искренняя благодарность, вторым--почти искреннее сочувствие.

Ну, а дальше-то что? Чем всё же кончилась эта история? Увы, кончилась, конечно, нерадостно для меня, но вполне закономерно, к чему я заранее был подготовлен--об этом писалось выше.

Растаяла Юлька, растаяла как Снегурочка, но это, разумеется, только для меня, оставаясь и по сей день живой, здоровой и, к тому же, весьма успешной в своей карьере. (После университета она окончила юридическую школу и работает помощником окружного прокурора в одном из графств штата Орегон).

Она не писала мне из лагеря, не звонила, да, впрочем, и обещаний-то твёрдых не давала, будучи, к слову, и при выходе из дому и перед посадкой в автобус в полусонном состоянии. На просьбы мои "держать связь" она вроде бы согласно, но как-то автоматически кивала, и не исключено, что сонливость её в некоторой степени была и маскoй: обещала, не обещала--какой, мол, спрос с кивавшей, которая--гм--погружена была в дремоту? Она меня и заранее предупредила, чтоб--смотри!--никаких объятий, никаких поцелуев перед посадкой! Ведь там могут быть и едущие в тот же лагерь, зачем ей потом всяческие толки, кривотолки, пересуды...

Мы обнялись на прощание и расцеловались ещё дома, но, подсаживая её в междугородний автобус с вещами, я всё же исхитрился--а можно ли было иначе?--коснуться губами её щеки. Напоследок.

А вот и её такая любимая мордаха уже и в окошко глядит, серьёзная и отстранённая, вдруг и затуманившаяся в моих глазах...

Я в тот же день стал сколачивать каркас давно задуманной статуи. Деревянные бруски и соответствующе изогнутая проволока были давно мной заготовлены.

"P.S. И ещё. Если ты надумаешь когда-нибудь (что, по моим представлениям, весьма вероятно) изложить историю наших взаимоотношений, написать о нас роман или повесть, а это-- смотри!--не ранее, чем лет через десять, то ни в коем случае в своём повествовании не убивай меня. Идёт?

Бывшая твоя подданная, и не только. Ю. Л."

Ну, что на это скажешь? Вот разве что несколько перефразированное: "Не укоряю, что прошла, благодарю, что осветила!" АВЕ, ЮЛЯ!