|
|
||
Лёва Данишевский очень обрадовался, встретив в русском магазине, что на Парсонс авеню, своих знакомых ещё по Харькову. Не скажешь, что встретить земляков всегда приятно, даже знакомых земляков, но эта встреча была Лёве по сердцу.
Дело в том, что с Леночкой Малинской он долгое время работал в одной школе, оба они были преподавателями, только она преподавала английский в V-VII классах, а он, стыдно признаться--музыку. Стыдно, ибо что такое музыка в средней школе, и за предмет полноценный не считается, не считали и Лёву равным среди прочих: математиков, химиков, и даже гуманитариев. Очень уж необязательный предмет он вёл. Да и семья его развалилась, собственно, из-за Лёвиной профессии: ну сколько же может приносить домой "горе-педагог" этот? Да ещё, правда, кое-что за аккомпанимент в самодеятельности... Всем нелегко было, почти во всех семьях, знакомых семьях во всяком случае, работали и муж и жена, чтоб прокормить семью. А иметь такого мужа, как Лёва... Всё равно, что не иметь его, имея, конечно, в виду приносимые им гроши. Семья долгое время держалась на честном слове, но когда началось это самое "великое переселение", то и семью его здорово встряхнуло. А там и вообще развалило. Жена с дочерью захотели в Израиль, но Лёва упёрся: у него, видите ли, здесь корни. И ему их не вытащить. В общем, пришлось оставить его "на корню".
Помыкался он пару лет, а там, глядя, как всё его окружение только и живёт, если и не отъездом, то мечтами о нём, он, Лёва, тоже поддался этой эпидемии, выдернул свои корни, и... оказался в Нью-Йорке. Стоит ли рассказывать о житье-бытье мужчины средних лет, несколько за пятьдесят, без языка и, скажем прямо, без профессии? И более крепкие, да что там крепкие, высокие профессионалы не могут устроиться здесь по специальности, а ему... С его, в прошлом, музучилищем (не с консерваторией), и весьма-весьма, мягко выражаясь, средними способностями. И всё же ему повезло, крепко повезло. Не пришлось ему гнуть спину на фабрике за 3.10 в час, ни ящики таскать, ни что-нибудь в этом роде. Пробыв на Найане месяца три, сумел он устроиться аккомпаниатором в балетную школу. Захудалая, правда, с низкой оплатой и небольшим количеством рабочих часов, но всё же на квартиру, еду и на проезд хватало. Ведь он ещё и фудстемпы получал. А там, в Харькове своём? Разве он больше имел? Куда там! Так что Лёва чувствовал себя почти что счастливым. У него был, так сказать, тот фундамент, база, о которых так убедительно говорили великие классики марксизма: он был сыт, одет и имел крышу над головой.
Но живому человеку ещё кое-что нужно. И, конечно же, главное--не быть одиноким. Вот это была Лёвина проблема из проблем. Не обладая видной внешностью, но и не урод, и не являясь приманкой для ищущих жениха с состоянием, не говоря уж о его критическом, довольно близком к "переходному" возрасте--переходному в пожилые, Лёва явно не был тем, на кого может клюнуть уважающая себя особь женского пола.
И вот встреча с Леночкой и её мамой. Леночка (несколько слов о ней) была девушка лет этак между тридцатью и сорока. Определить более точно её возраст было весьма затруднительно, ибо была она в таких летах, когда в человеке, то бишь, в нашем случае, в девушке немолодой, борются за неё две силы: ещё не окончательно выпустила её из рук своих молодость, но уже довольно цепко держала её... да, представьте себе, старость.
Т.е. фигурка её была довольно ладненькая, правда, почти безгрудая, и личико миловидное. Но глаза... белки её глаз были желтоваты (уж не холецистит ли?), кожа лица несколько несвежая и обильно почему-то забитая пудрой, губы если и кораллы, то только благодаря помаде, но особенно явно будущее проступало в её шее, на которой кожа свисала, правда ещё не сухими, но весьма заметными складками. Будущая старость уже загодя крепко держала её за горло.
В противоположность дочери своей Эмма Эммануиловна была старухой весьма свежей. Её, собственно, и старухой не назвать было--язык не поворачивался. Ну, не молодая, но и ещё совсем и не старая женщина лет шестидесяти, розовокожая, ухоженная и весьма статно держащаяся.
Не надо было быть непредубеждённым наблюдателем, чтоб отметить: и дочь, и мать, сложив как бы вместе, разделили между собой поровну общий свой возраст. Но не это видел в них Лёва. Лёва увидел в них милых женщин, землячек, да ещё--это о Леночке--хорошо знавших его. Всё-таки около десятка лет совместной работы в школе. И будет куда зайти на чай--его сразу же пригласили, да и побеседовать будет с кем, погреться, как говорится, у камелька.
И стали они видеться довольно часто, ибо и жили неподалёку друг от друга. Женщины были, по их словам, здесь, в Нью-Йорке, совершенно одиноки. Вот Лёва здесь уже около двух лет, а они и до годовщины ещё не дотянули. И так уж получилось, что стали они вместе и в кино ходить, и по разным достопримечательностям. Побывали они в Музее Гуггенхайма, например, и на концерте
в Карнеги Холл. Платили порознь. Лёва, правда, пытался проявить себя джентльменом, но дамы энергично воспротивились этому: в Америке, мол, не те порядки. О чём они беседовали? Да так, обо всём понемногу, но, казалось, к взаимному удовольствию. Разговор был, в основном, между Лёвой и Леночкиной мамой. Леночка больше молчала, и чувствовалось, что во всём, и в суждениях тоже, она целиком полагается на авторитет мамы.Она, Леночка была устроена. Офис, работа клерка, не очень, конечно, интересно, и деньги небольшие, но на что ещё могла рассчитывать бывшая учительница начального курса английского?
Да, ещё много говорили о чистоте. Культ чистоты властвовал в небольшой, уютной однобедрумной квартирке Малинских. Всё у них сверкало. И, конечно же, заботами в основном мамы, ибо Леночка очень уставала за свой рабочий день. Вот, например, они, эти женщины, не удовлетворялись обычной стиркой. Нет, они бельё пропускали через машину два раза, а потом ещё и вываривали и утюжили всё, не в пример этим ленивым американкам.
Нельзя сказать, чтобы Лёву умиляло их увлечение. В этом, конечно, он чувствовал, была крайность, но если уж выбирать из крайностей, то, конечно же, эту.
Говорилось без нажима. Лёва не был ни болтуном, ни хвастуном, да и хвастать-то ему чем было? Человеком он был вполне положительным, насколько это было в его материальных возможностях.
Как-то перешёл он к рассказам о своих друзьях-приятелях. Было их у него совсем немного, но один из них, Боря Мильман (холостяк, между прочим), добился больших успехов. Лёвин сверстник, а может быть, и несколько постарше, прекрасно владеющий английским, он в короткий срок, с необыкновенной, правда, затратой всех своих сил, сдал экзамен на врача, и теперь уже получает шестьдесят тысяч, а скоро, где-то через год, обещают и все сто.
Дамы молчали. Пили чай неторопясь. Лёва осторожно жал ложечкой на ломтик лимона: неудобно же было его в рот положить, так хоть сок давил. У Леночки с мамой знакомых, кроме Лёвы, ещё не было, и рассказывать о них не приходилось.
И всё бы ничего, и неизвестно, сколько бы продолжалось их взаимное радушие, если бы не... Если бы Лёва не влюбился. Конечно же, он видел, что время порядком поработало, выветривая из Леночки её свежесть, но ведь и ему-то было за пятьдесят. Хоть и неплохо выглядел для своих лет, а чувствовал себя ещё лучше, но эта разница в возрасте... Так мужчина же должен быть старше! Это же апробировано исторически!
И Лёва решился позвонить своим приятельницам--попросить внеочередной аппойнтмент прямо сегодня вечером. Ему было назначено прийти в девять, и он, явившись, был приятно удивлён (даже что-то запело в нём) тем, что дамы были при полном параде: ухожены, причёсаны, в лучших своих нарядах и даже при украшениях. Это недурной знак. Они, очевидно, почувствовали значительнось момента! У женщин всегда
чутьё... Это весьма и весьма ободряюще!Попросив Эмму Эммануиловну оставить его с Леночкой наедине (Эмма Эммануиловна, церемонно поджав губы, вышла, оставив за собой дверь несколько приоткрытой), Лёва мысленно прочистил горло и начал:
-Да,--сказал он,--мы здесь с вами, Леночка, не так уж давно встречаемся, но ведь мы знали друг друга и раньше, и это, это всё... Такой срок времени...
В общем, Лёва признался в своих чувствах. Если б его встретили не так торжественно, он бы, может быть, и не решился. Смял бы разговор или увёл бы его в сторону. А тут... Такая парадная встреча! И Лёва дал волю своему красноречию. И даже когда после первых фраз своих увидел на лице Леночки совсем не то выражение, которое он, влюблённый, так хотел бы видеть, даже тогда сдержаться он уже не мог. Ведь они, старые девы, как казалось ему, пересушены несколько или подморожены, так надо словами любви, жаркими и искренними, растормошить их, пронять их обделённое чувством сердце. А то что она, ну, не целована была ни разу, это чувствовалось, как казалось Лёве, издалека. (Ещё в Харькове коллега-историк двусмысленно пошутил как-то по поводу этого).
Но весь жар, весь пыл, всё лучшее, нерастраченное, что Лёва сумел наскрести в своей душе, а был он, в самом деле, человеком доброй и даже несколько поэтической души--всё-таки музыкант--пропало втуне. Ушло в песок, не оставив на Леночкином лице ничего, кроме сожаления.
-Такие красивые слова вы говорить умеете,--сказала она,--но они, уж вы извините, пожалуйста, не по адресу.--И ещё в таком роде, что дало понять Лёве всю несостоятельность его авантюры.
"И чего только они так вырядились... Bвели в заблуждение..."
Лёва не остался пить чай, его и приглашали-то не очень настойчиво, и, уходя, он чувствовал в них, в дамах, какую-то досаду. Нет, не огорчение, смешанное с сочувствием ему, такое, казалось бы, естественное в друзьях, не могущих разделить ваше чувство, не огорчение об, может быть, теряющей почву дружбе. Нет, не то... Совсем не то. Какая-то досада странная.
Лёва позвонил Эмме Эммануиловне дня через три. Он чувствовал, что именно она задаёт весь тон настроениям Леночки, и обратился именно к ней.
Он извинился за свой, как он выразился, "неблаговидный поступок" (он втайне надеялся, что самообвинение его будет отведено) и обещал если не уничтожить в себе, то, по крайней мере, глубоко спрятать всё, что... о чём он так безоглядно выпалил три дня назад. Ведь так хорошо было бы продолжать то общение, в которое он и они, дочь и мать, втянулись. Всё оставить по- старому, и он обещает...
-Ну, нет уж, голубчик. Вы оказались человеком совсем невоспитанным. Как! В вашем возрасте признаться моей дочери... Ведь у вас тоже есть дочь... В Израиле. И сколько ей, семнадцать? Так вот, представьте себе мужчину вашего возраста, объясняющегося в "любви" вашей дочери... Так вот вы и Леночка.
А собственно, почему? Ведь Лене не семнадцать, а где-то вдвое больше, минимум. Но из деликатности Лёва не стал перечить, а тут ещё:
-А мы из-за вас не спали всю ночь! Леночку озноб колотил, валерьянку мы пили... Совершенное хулиганство с вашей стороны...--И, несмотря на Лёвину покладистость, а может быть, и благодаря ей, Эмма Эммануиловна дала волю своим эмоциям и обрушила на Лёву целую лавину выражений, близких к непарламентским. А это так не вязалось с её, казалось бы, интеллигентным обликом.
Леночку он встретил месяца через два. Он и раньше хотел её встретить, но так, чтобы это было как бы нечаянно. А может, всё повернётся так, как бы хотелось... Чем чёрт не шутит!
Леночка первая поздоровалась с ним и даже протянула руку. Лёва почувствовал, что поникшие и съёжившиеся за эти два месяца все его внутренние органы наполняются вдруг теплом (ещё бы--от её рукопожатия!).
-Так я провожу вас? Разрешите под руку?--Она кивнула, и они пошли к её дому. По дороге она сказала, что совсем не обижена на него (он так понял, что ей даже лестно, ведь, скорее всего, она ещё ни разу не слыхала в свой адрес такое...). Но пригласить его к себе не может, потому что...
-Да, да...--он понимает.
Она ему сейчас казалась похожей на Анни Жирардо в её роли старой девы, и его умиляло это кажущееся, конечно, сходство.
-Да и звонить нельзя, а вот... кажется, вас можно поздравить с наступающим днём рождения? Это на днях ведь?
Он опять удивился, помнит ведь! Да, он как-то случайно проговорился за чаепитием.
-Да, да... конечно же, спасибо большое. Так приходите же, с мамой приходите, я так рад буду. Я и друзей ожидаю...
На этом они простились, и она обнадёжила его, что они, возможно, будут.
И в самом деле, они явились. Явились с бутылкой вина и громкими пожеланиями счастья и благополучия. Гостей было немного, одна всего семья: муж, жена и девочка-подросток, знакомые по Остии. Как уже потом Лёва восстанавливал в памяти, Леночке с мамой чего-то или кого-то не хватало, они ещё на кого-то рассчитывали. Из гостей. Но это Лёва уже потом
сообразил.Скромное торжество шло себе своим чередом. Гости поднимали рюмки, желали всякого добра имениннику и уминали нехитрую и необильную холостяцкую закуску. Эмма Эммануиловна почему-то нервничала, хорохорилась, чувствовала себя, должно быть, не в своей тарелке. Это всё Лёва объяснил себе тем, что пришла она к нему, по-видимому, не по своей воле. Должно быть, Леночка её упросила, уговорила... Такая умница! Лично он ничего плохого к Эмме Эммануиловне не чувствовал, готов был простить ей брань в его адрес и вообще желал иметь с ней, как с Леночкиной мамой, если не дружеские, то хотя бы корректные отношения.
Пили гости, ели. Вели разговоры, обычные и необязательные, как тут Лёва, за чем-то пошедший в кухню, заметил в зеркале, что в прихожей, как Эмма Эммануиловна (все остальные были заняты разговором), оглянувшись, подошла к телефонному столику и стала листать Лёвину записную книжку. И найдя, очевидно, искомое, быстро-быстро переписала его на салфетку. Лёва был задет: что может она переписывать из его блокнота, да ещё и без спроса? Ничего такого, правда, там не было Ни диссидентских адресов и телефонов, ни агентурных явок, ни ключей к шифрам. Но сам факт! Лёва готов был вспылить, но, как уже говорилось, был особой весьма деликатной и заставил себя держаться в рамках учтивости.
-Что это такое интересное вы там обнаружили, Эмма Эммануиловна, разрешите полюбопытствовать?
-Да так... Очень мне понравился ваш блокнотик... Такая милая книжечка... Где вы купили такую?
-Да в любой лавчонке купить можно. А лучше зайдите в Вулворт--там дешевле.
После ухода гостей Лёва ещё раз, внимательнейшим образом, пересмотрел все записанные адреса и телефоны... Ну, ничего, совершенно ничего такого... Поди догадайся, что ей вздумалось переписать себе на салфетку...
Разгадка пришла где-то через неделю.
Позвонил Боря Мильман, тот самый врач, приятель Лёвы. Жаловался, что устаёт очень, совсем без сил. Его рабочий день равен тридцати (!) часам. Оказывается, здесь, в Америке, такая изнурительная программа для сдавших экзамен на врача. Боря, врач с солидным стажем, приравнивался к молодёжи, только вот получившей это звание. И одно дело ведь, когда такая компактная тридцатичасовая нагрузка на молодого, и другое--когда на человека за пятьдесят. Мало сказать трудно, невыносимо просто.
-Да, а не знаешь ли ты таких... Леночку и Эмму Эммануиловну? Позвонили мне. Сначала говорила мама: давно, ещё в Харькове, говорит, слыхали о вас, всегда мечтали познакомиться... А потом эта Леночка: здравствуйте... детским таким голоском... Сколько-то лет ей? За тридцать? Хм... Не понравились мне они, какие-то горлохватки...
До Лёвы как-то и не сразу дошла взаимосвязь звонка этих дам к Боре с выписыванием чего-то там Эммой Эммануиловной из его блокнота... Цель оправдывает средства!
Примерно через месяц Лёва разговаривал с Борей по телефону. Голос Бори был голосом человека совершенно разбитого, находящегося будто в прострации. Да... Устаёт дико. Неимоверно.
-А звонят ли тебе... ну, эти самые...--Любопытно было Лёве, как там.
-Да, звонят... Вернее, звонили-звонили и перестали. Обиделись, видно. Я-то им не звоню. Почему?.. Лёвочка, дорогой! Да у меня не только матримониальный вопрос--рука к телефону не поднимается... Если бы ты тоже работал как я, ты бы меня понял. Да... С лета будет легче. Может, отойду. Но скажи мне, скажи сам, зачем мне эта... за тридцать которой? Ты же знаешь меня и мой вкус: мне нужна до двадцати двух-двадцати трёх... Ну, пусть уж двадцать семь-двадцать восемь будет... Иначе зачем же я так вкалываю?