Аннотация: Попытка понять границу и лежащее от неё
Зажужжало.
Зажужжало. Прежде скрипнула форточка.
Может, я не закрыл её? Да нет же! Точно помню, как подставил стул, взлез на него, плотно прикрыл форточку и задвинул маленький засовчик (Запомнил, потому как летом покрасил засов - краска засохла и с трудом повернул ручку). Слез со стула и удовлетворённо ощутил, что опасный сквозняк перестал колобродить по комнате. К тому же стало тихо. Убрал стул на место.
Однако это было днём, а тут - ночь. Может, ночью время возвращается обратно и прежде закрытая форточка вдруг оказывается открытой? Тогда по чьему желанию, велению? Кто поворачивает время и открывает форточки? Имя? Фамилия? Отчество?
Зажужжало. Скрипнула форточка. Прежде была тишина.
Потом появились шорохи, шушукания, переросшие в жужжание.
Они звучали вроде однообразно тихо, но едва ощутимо меняясь: звук то всверливался в уши, то начинал мощно давить, при этом не меняя ровного ритма - Ж-Ж-Ж-Ж... Ровного, но изменчивого.
"Просто инфразвук и ультразвук играют в салки" - понял я и решил, что это к изменению погоды. Но ошибся.
За окном летал комар. Увидел! За окном же фонари! Вначале появилась огромная тень, лёгшая на окно: стекло тихонько звякнуло. Тень замерла, потом зашевелилась - всё интенсивнее, и в окне проявились два светящихся шара - открылись, закрылись, вспыхнули, погасли, словно луны в затмение, и уставились на меня. Это фонари, которые ещё горели на улице, бросая матовый свет на деревья, отчего листва виделась металлической; если бы не крылья, то и вправду поверил, что это фонари, но крылья пошевелились - проявился гигантский хобот, притянувшийся к форточке. Стекло зазвенело. Так закрыл я форточку или нет? Вроде, да. Да. Тень уменьшилась - он отлетел, но - выросла снова: размером с взрослого дога. Тихонько стукнул в окно, потом сильнее, ещё сильнее, тень увеличивалась, уменьшалась, он бился в окно, стекло гремело. Вот глупость-то! Где это видано - комар размером с дога? А где это видано - форточка, которую не закрывал, оказалась закрытой? Я ведь только сегодня вечером приехал - специально открыл окно, чтобы проветрить комнату, в которой поселился отвратительный запах затхлости - как в любом помещении, где нет цветов, и давно не появлялись люди (с трудом открыл, потому что покрасил засов - краска засохла и долго поворачивал ручку).
Удивительно крепкое стекло делается у нас! Хрен чем разобьёшь! Эта туша за окном весила минимум килограммов на тридцать, а оно держалось, только дзинькало; кажется, даже прогибалось, но не разламывалось! Кто же закрыл форточку?
Я пялился на окно, предполагая, скоро ли лопнет стекло, но оно всё держалось, отзываясь истеричными взвизгами на удары. А крылья у него большие - больше, чем нужно для такого маленького зверя как комар, такие бы крылья деткам годов шести - летали бы они над нами, старыми и грустными, смеялись, какали и ссали бы сверху - чёрт с ними, у них в моче и кале нет ни никотина, ни алкоголя, ни героина. А ещё такие бы крылья не мешали взрослым, а в придачу стать маленькими, словно детки, летать над миром, глядишь, красота с птичьего полёта переборет в крови всякую дрянь и не захочется ни курить, ни пить, ни колоть...
А тут крылья у такой дряни! Так закрыто окно или нет? Неважно - эта дрянь не может пролезть. И - баста.
Однако раньше ведь смог. Но кто? Фамилия? Имя? Отчество?
В своём подполье
В своём подполье я обнаружил наркотики, спрятанные кем-то быстрым, порывистым, чего-то опасающимся. Он спрятал и не сказал мне об этом. Ха! Вот дурак-то: в своём доме я знаю каждый угол, каждую щель; чувствую все телодвижения, так что часто просыпаюсь от звучания лёгкого ветерка, взвихрившегося под крыльями летучих мышей, слышу топот легчайших мышей, несущихся по своим тропам...
Но в тот раз я не подал вида - упустить столько наркоты! Он спрятал и ушёл, а я нашёл. Открыл крышку, спустился в подполье по лесенке, разрыл неумело заныканный клад: преимущественно таблетки - эфедрин, фенозепам, димедрол.
Однако он оказался умнее. Как я мог забыть, что он хитёр! Дурак я! В укромном уголке стоял глиняный горшочек с буровато-коричневой то ли жидкостью, то ли сыпучей ерундой. Я нечаянно вздохнул, и - приход: мир словно поделился на пространства: одновременно я был в подполье, в комнате наверху и где-то ещё. Отчаянно замотал головой - отошло. И уставился на содержимое горшочка: такой дряни я ещё не пробовал. Это в горшке набухало, всплывали пузыри, лопались, и появлялся запах, однако он ощущался в виде цвета - пространство становилось ярче - ярче, затем взрывалось невиданной яркостью. Столько света...
К чёрту горшок! Скорее вон отсюда! Взбежал по лесенке и захлопнул подполье. Крышка была надёжна - никто снизу ещё не смог её сломать. Даже Никодим. И я успокоился.
Комар-комарок длинный хоботок... НЕ ты ли запрятал там наркоту?
Подполье закрыто, форточка... держит. Андрюха умер. Граница на замке. Может, потому держится форточка? Потому комар - за окном? Потому удрал тот из подполья? Потому что есть колючая проволока? Потому что есть Дюшка.
Я подбежал к подъезду
Я подбежал к подъезду, предвкушая встречу с другом. Один маленький и два больших пролёта ждали впереди. Как всегда по-новому скрипнула дверь, покрашенная в коричневый цвет (глаз привычно увидел странные фигурки в скорлупках отшелушившейся краски), натянулась пружина, за первой дверью в полумгле поплыла под порывом ветра вторая, всегда открытая дверь без пружины - я ускорил её движение ногой - и передо мной появились три большие ступеньки. Вот-вот... Память привычно выдала размер ступеней, немного, немного - я одолею их одним прыжком, потом окажусь на лестничной площадке, за которой встанет длинный лестничный пролёт. Коснусь гладкой и всегда тёплой перилины, под ногами заскрипят ступеньки. Подниму голову и побегу по золотистым ноткам-ступенькам наверх к огромному солнцу, бьющемуся в гигантском окне над лестничной площадкой, на которой приостановлюсь, ощутив, как тело пронизывает мелодия родного подъезда, взгляну на дверь Дюшки - ура! Там друг! И завершу мелодию перебором ноток-ступеней, одолев последний пролёт... Стоп: дверь, обтянутая чёрным дерматином, звонок и тётя Вера - мать Дюшки, или его сестра откроет дверь, я поздороваюсь и спрошу, где Андрей, тётя Вера улыбнётся и махнёт рукой внутрь квартиры. Я скину сандалии, побегу в дюшкину комнату, и мы станем обсуждать, как ловить летучих мышей, а после приготовим орудия лова...
Стоп. Кто-то шёл по лестнице и переговаривался. Я поднял глаза и увидел их - четыре гигантских ножищи двигались передо мной, словно шатуны, не склад друг с другом, дальше в сумраке проявились лица - Дюшка с кем-то. "Андрей!" - окрикнул я. Тело надо мной приостановилось. Сработал механизм, и голова немного повернулась ко мне. Но шатуны двинулись, и тело пошло вверх - взгляд Андрея вновь вернулся на чётко выбранную траекторию - к гигантскому чёрному окну над лестничным пролётом - чугунное лицо памятника поплыло дальше, выдавая неподвижным ртом тяжёлые фразы соседу-тени. "Андрюха", - опять крикнул я. Голова снова повернулась ко мне, однако шатуны двигались, лицо перемещалось наверх, не видя ни меня, ни подъезда, ни окна, "Андрей!" - снова крикнул я, но онемелое лицо шло вверх. "Дюшка!" - отчаянно возопил я, - Пойдём мышей летучих ловить!". Тело остановилось, лицо повернулось, недвижные кругляки глаз с лица могильного памятника обратились ко мне. "Ты что не видишь? Я проколотый весь. Весь проколотый..." - раскололись трещинами каменные губы. Тело двинулось дальше.
Он умрёт через два дня, - понял я. И оказался прав.
Прав
Мы родились в один год, в одном городе и жили в одном доме. На этом наши сходства не заканчивались, но различий между нами было гораздо больше: я любил играть в солдатиков, а он в машинки; я пил водку, а он любил вино; мне нравились стихи и путешествия, а он предпочитал кинофильмы и врагов... Над великим множеством отличий возвышалось главное сходство: мы родились за колючей проволокой. Как все вокруг. Я не помню, когда узнал о колючей проволоке. Скорее всего, это случилось дождливой безлунной ночью - возможно, именно в это время я понял, что все мы умрём, скорее всего, от ядерной бомбы. Или от ножей. А может, от чего-то ещё - инфаркта, гриппа невовремя или от другой болезни. Однако я точно знал: проволока появилась задолго до меня. Кто её нагородил, мне не ведомо. Но точно знаю, как это происходило.
Крепкие столбы кто-то старательно вкопал в землю, вначале вырыв глубочайшие ямы, потом залив в них тонны цемента и воткнув стальные трубы, после засыпав землёй и заботливо утрамбовав. Кто-то растянул на трубы колючую проволоку, настороженно мыслящую о своём остропалом предназначении, и ушёл. Что потом сделал Великий Ограничитель Кто-То я тоже знаю, потому что сам бы поступил так же как он. Кто-то сделал людей и поместил их за проволоку. А иначе, зачем было заборы городить-то?
На месте проволоки я бы задумался, зачем я есть. И, может, понял бы, как она. Жалко, что я не проволока.
Проволока поняла, зачем она, с первой кровью. С первой кровью - приняв и отшвырнув чьё-то смелое тело; с первой кровью - провиснув под гнётом живого и шевелящегося; с первой кровью став ненасытной и жестокой. Первый маляр покрасил проволоку, бесшабашно выплеснув немереные литры своей крови на шипы, и проволока запомнила запах, вкус и цвет крови, мечтающей о свободе. Что такое свобода и зачем телам она - проволока не знала. В этом мы с проволокой похожи. Тела уходили или Кто-то убирал их. Тела ходили за колючей проволокой, и та ожидающе-непримиримо смотрела на них.
Среди тел были я и Андрюха. Дюшка тоже знал о проволоке, пожалуй, не меньше моего, только вот понял он это позже - когда я уже резво обозначил её, успел возненавидеть и даже переходил через неё; но что-то он понял лучше: Андрей только и знал, что есть колючая проволока, оттого вернее понимал, что она такое. Если бы он был жив, то рассказал о теле - большом и сильном, красивых женщинах, громадных благоухающих цветах, настоящей мужской дружбе, верности жены, азарте и удаче - венце азарта, фонарях ночного города и многом другом прекрасном. Прекрасном и легко достижимом. И о том, как всего этого мало. Потому что к Настоящему это не имело никакого отношения - Истинное скрывалось, и колючая проволока разделяла цветы и дружбу, верность и удачу, кажущееся от иллюзорного, сбывшееся от мечтаемого, всё этого от всего другого... Везде было Нечто, которое Дюшка ощущал и понимал, но не мог увидеть и назвать.
Скажи мне, Дюшка, почему сейчас я понимаю это? Отчего я не понял тогда, не спросил, не ответил? Тогда сейчас всё было бы по-другому... Мне-то было хорошо, поскольку проволоку легко найти - стихи говорили о прекрасном, но прекрасного не было; солдатики погибали, но снова оживали моей волей; между трезвостью и опьянением стояла водка; путешествия состояли из перемещения - вот ты здесь, а вот - там... Везде была граница, и, чтобы её преодолеть, надо было напрячься, сломать своё тело; а где-то в теле была душа, и её нужно было ломать, тогда только перейдёшь.
Он опоздал и уже не видел колючую проволоку, но стремился, торопился узнать, что же она такое. Потому тянулся ко мне. А я к нему. Интересно, думаете, шляться через проволоку туда-сюда, не зная, что же именно переходится? Какие-то дурацкие названия - "Колючая проволока", "Забор", "Стена", "Ограда"; какой-то идиотский вид - столбы и проволока со стальными колючками.
Андрюха заплакал, когда я собрался уехать из нашего города, - заплакал так, чтобы я не увидел: отвернулся в тень от холодильника и принялся искать что-то, приговаривая "Где же... где же эта хренова штука?". Однако он забыл о взгляде в мою сторону. Когда он посмотрел, я даже подумал, что у него поменялся цвет глаз: под плотной плёночкой слёз его глаза стали голубовато-серыми, словно камешки в воде, которые высыхают и становятся коричневыми, зелёными, голубыми, но в воде - одинаково серые, лежат себе всегда на дне и никогда выше, тут приходит кто-то и достаёт их, однообразных, находит цветастые драгоценности, блёсткое золото и серебро, раскалывает, истирает в порошок, пускает по рукам, продаёт их таких безмятежных на дне и ошарашено-суетливых на воздухе. Когда Андрюха выбрался из тьмы, его глаза вновь стали карими, только нервно подёргивался рот. "Нету" - сказал он. В тот день Андрей молчал больше, чем обычно. "Планы строит" - понял я. И не ошибся.
"Сходим напоследок на ту сторону?" - спросил Дюшка под вечер. Той стороной у нас в городе назывался противоположный берег реки. На том берегу почти сразу от кромки воды поднимались гигантские залесенные сопки, куда - из-за грандиозной ширины реки - город не распространился: порой сквозь двухкилометровую толщу воздуха можно было увидеть медведя или лося, безбоязненно пялящихся на город. Зимой я часто переходил реку по льду и бродил по тайге. Андрюха правильно понял мои выходы: так я выбирался за колючую проволоку, пространственно ограничивая свою тюрьму городом. Он верил, что мы родились в один год, в одном городе и в одном доме, потому думал, что моя проволока - это его проволока. Я же верил, что люблю играть в солдатиков, а он в машинки; пью водку, а он любит вино; мне нравятся стихи и путешествия, а он предпочитает кинофильмы и врагов.
Почему он не спросил?! Почему не подошёл и не сказал: "Как выглядит твоя... ограда? Забор? Стена? Колючая проволока? Я бы ответил, описал, рассказал и показал. А потом спросил бы его: что такое проволока? И он бы ответил. Мы бы засмеялись и принялись, ходить через его и мою проволоку, приплясывая и напевая молитвочки, а может быть, сходили бы в кино и почитали стихи, напились вина и водки, поиграли бы в солдатиков и машинки...
Дело было под Новый год, началось долгим переходом-переползанием через заснеженное поле реки и закончилось обратным переходом с ёлками под мышкой. Андрюха не заметил, что возвращается один в соседстве с тенью, другим, а тень, другой, - это я, а я остался там - под гигантскими елями и соснами в тугом морозном воздухе, закопался в снег, залетел на самую большую гору, пошёл гулять с бородатыми маленькими духами, такими добродушными и мудрыми - можно сотню лет просидеть рядом и проговорить о том, что холодильник сломался, по телевизору скоро будут показывать интересный фильм, вчера взял собаку, Хайдеггер круче Ницше... Такого другого бесполезно спрашивать и ещё более бесполезно такому отвечать.
Он притащил ёлку, обвешал её игрушками, напился, поплясал, подрался. Уснул, проснулся, и начался новый год. Так ведь, Андрей, мы проиграли ту битву? Далеко не первую и - увы - не последнюю. Проиграли и остались за проволокой.
"За проволокой?", - спросил Дюшка и засмеялся. "Ты же мёртвый" - сказал я. - А ты докажи! - Хохотнул Дюшка. - Заодно докажи, насколько тебе это важно! Я вот тебя помню. А ты что-нибудь помнишь? Елку, например? Какие на ней были великолепно зелёные иголочки? И запах. А цвет? А Новый год? Странные вы - живые: помните много разного, но - мёртвого, и забываете живое. Почему ты вспоминаешь меня, думаешь о какой-то вымышленной проволоке, а не... Я вот всё помню. И ёлки, притащенные нами с той стороны, помню. А ты вот помнишь Главную ёлку?"
Я помнил. И, кажется, помню. В Новый год всегда был Праздник. В съёжившихся еловых колючках, в настороженно-радостных лицах клубилась грядущая пьянка; в преддверии гигантских возлияний попивалось винцо; по телевизору шли новогодние передачи; в магазинах, на почте, в школах, на заводах со стен улыбались бороды и глаза Дедов Морозов, с потолков свисала мишура и переливались стеклянные шары.
И была главная ёлка, днём выглядевшая как огромная ель, окутанная проводами - неведомо как и зачем попавшая на центральную площадь к лёниному памятнику и высокой, облитой красным горке - только ночью становившаяся Праздничным деревом, когда в море чёрной зелени вспыхивали разноцветные лампочки.
Мы воровали их, - подхватил Дюшка, - ходили ночью выкручивать. Ёлку никто не охранял, но воровать лампочки ходили только мы с тобой - остальные с опаской глядели на огромное светящееся дерево.
"Да, - подтвердил я, - мы перелезали через ледяной барьерчик, огораживающий дерево, по веткам взбирались наверх и выкручивали из патронов разноцветные лампочки". "А они не убавлялись" - откликнулся Дюшка. "Точно, - сказал я, - на следующий день появлялись новые - и все новогодние праздники, с 15 декабря по 15 января, мы промышляли лампочками. "А потом выкидывали их, - хихикнул Андрей, - кому они нужны-то, лампочки, покрашенные гуашью". Так то оно так, - возразил я, - но, помнишь? Эти лампочки наши родители (ругая нас за воровство - но не нести же их обратно) вкручивали в подъезде, где нормальные лампочки кто-то всё время воровал, а эти - гуашевые - никто не трогал. Так что они полностью отживали свой век, умирая только от перегорания".
"Точно, - отозвался Дюшка. Заходишь, бывало, в подъезд, а там: на входе - всё синее, на первом пролёте - красное, на втором - зелёное, а на втором этаже - жёлтое. Идёшь словно в сказке..." - "Словно в сказке. - Подтвердил я. - Мне особенно нравились переходы между цветами: подходишь и видишь, как на цвет, в котором ты находишься, из-за тени (а между цветами всегда лежала тень) наползает другой цвет, мешается с твоим, получается третий; ты входишь в полумрак, зажмуриваешься (мало ли кто там - в тени), выходишь - и вот ты уже в другом цвете, который становится всё ярче и ярче, чем ближе ты подходишь к источнику - дурацкой лампочке, покрашенной гуашью". - "А помнишь, как мы пытались смыть краску, даже мыли мылом, оттирали специальными порошками, однако у нас ничего не получалось, словно краска каменела" - "Краска каменела, чем больше её было на лампе, тем насыщеннее светило в подъезде" - "Тем темнее была тень" - "А в тени кто-то жил - чем гуще цвет, тем больше и страшнее обитатель тени" - "Но мы почти не боялись" - "Потому что знали, кого боимся" - "Или чего боимся" - "Потому что его не было" - "Но немного он был" - "Потому что так интереснее" - "Бояться непонятного" - "Думать, что рядом со светом есть темнота".
Я никуда не уехал. Новогодние праздники прошли. Другие города перестали меня ждать, отвалились в покое. Успокоился и Андрюха: за рекой из чёрной воды и льда простирался лес из хмурых деревьев, покрытых холодным и колючим снегом. Так ведь, Андрюха? Именно это ты понял? А потом принялся сам искать границу. Но всё ещё верил в меня, поскольку я при всех моих путешествиях был в городе, а значит, у меня в запасе были какие-то другие границы, а значит, и способы их преодоления. Он думал, а я понимал, о чём он думает - обо мне: что же именно я переползаю. Он готовился перебираться через границу. Только бы найти её... Об этом он думал, когда регулярно дрался в школе на переменах - тогда его лицо становилось жестоким, но настоящий переходчик заборов должен быть бойцом, он просто готовился к битве с проволокой, закалял своё тело, чтобы оно смогло не порваться на шипах, смогло вынести боль. Но другие не понимали этого и думали, что он просто воинственный парнишка. Однажды он посмотрел на меня, и с той поры я боязливо предположил, что, по крайней мере, он - союзник, не враг. С того времени я стал видеть его лицо. Рядом со мной он был одухотворённым: в глазах стояло ласковое внимание, откуда-то появлялись морщины на лбу - он о чём-то тщательно мыслил, морщины на щеках - от постоянной улыбки, морщины вокруг рта - скептическое отношение к моим словам, морщины вокруг глаз - от улыбки, морщины на лбу - годы, морщины везде - морщины, морщины, старец был рядом со мной, разноцветный дедок в свете гуашевых лампочек, такой, каким он никогда не станет. Потому что стоял-то он рядом с Другим. А вот об этом он не знал. Увы! Я знал, как выглядит граница, только это и знал, но этого хватило, чтобы стать Другим - чванливым дураком с солдатиками в одном кармане и с бутылкой водки в другом. Где-то дома остались томики со стихами... Однако ну их к чёрту: слишком хорошо поэты знали, как выглядит граница и резво перебежали на ту сторону. Где и остались - ходили, разбрасывались волосами, разговаривали с конями, придумывали слова, каких не было... Они ведь были союзниками мне, Андрюха? Или кто-то, заменяющий его! Мёртвый, скажи мне кто ты сейчас! Почему поэты - это не я? С моим домом, городом, солдатиками! Болью, патетикой от боли, живым снегом и мёртвыми лицами. Почему, если я опишу всё это в стихах, то стану поэтом, а значит, просто останусь собой - Другим?! Почему все эти поэты сидят дома, а не путешествуют, не умирают на войне... а если умирают, то перестают быть поэтами?
Он сам нашёл
Он сам нашёл. И я.... Ему пришло время уходить в армию, и там-то он без моей помощи принялся перелезать-перелетать, переползать-переплакивать сам не зная, через что. И нашёл проволоку. А с ней, конечно же, - разрыв в проволоке и, вдобавок, сразу приобрёл хитроумные ножницы - сверхкусачки, чтобы навсегда перебраться, прорваться - и перелез-перелетел, переполз-переплакал...
На побывку он приехал удивительно мускулистым, со щеголеватыми усиками. "Отъелся, натренировался" - подтвердил он. Я пожал плечами: не хорошо, не плохо. Он понял и нахмурился. Сказал: "Спорт - это сила", и с пристальным одобрением осмотрел проходящую мимо блондинку. Та оглянулась и заулыбалась. Андрюха присвистнул и пошёл к даме. Я же пошагал прочь.
Но оглянулся, дурак, оглянулся же! Урод чёртов! Сколько раз говорил себе: не оглядывайся, когда уходишь, не смотри на прошлых, иначе они вернутся - всегда притащив с собой боль, много боли, даже когда всё хорошо, даже когда уверен в хорошем исходе и всё вокруг работает на такое уверение! Любимые - бросят, живые станут мёртвыми, хорошие - плохими, потому что ждёшь от них, уверенно и окаянно: любимые - любят, живые - живут, хорошие - хороши. Ждёшь - а оно всегда наоборот. Говорил себе: забудь и не надейся, тогда всё будет хорошо - и для меня и для них. А тут оглянулся. Блондинка уходила. Андрюха смотрел на меня, сжимая кулаки. Он тоже ждал. И дождался. Из армии он вернулся тощим и на фотографиях стал всегда получаться с красными глазами: расширенные зрачки в свете фотовспышки всегда становятся красными - красное дно на поверхности, круги под глазами всегда темно-сини, но в них нет гуаши от вражеских кулаков.
А я всё гулял
А я всё гулял по загранице - так часто, что однажды испугался: бородатые духи пришли ко мне домой, расселись вокруг и стали говорить о чём-то хорошем. Я испугался! Я, который говорил с ними о всяких важных вещах, пил водку и пел стихи. Духи посмотрели с сожалением и почему-то виновато на меня, с укором покачали головами, попытались снова что-то сказать, но я зарылся головой в подушку и не слушал, не слушал... А утром сообщили, что началась ядерная война, и она действительно началась, такая маленькая ядрёная войнушка. Правда, никто, кроме моей матери и отца, погибших там, а также меня самого не заметил, как посреди нашего двора встал огненный гриб, обрушивший тонны радиации на людей, на миг спаливший дома, леса и реки. Гриб поторчал и свалил, растерянно оглядываясь на людей, как всегда бегущих на работу, в магазин за хлебом, жующих и спящих. Гриб остался только в моей квартире. Так я и не понял, что это была за война, почему я не успел свалить, а вместо этого повис на проволоке, а также кто перебежал по мне на ту сторону... После этого на другой берег я не ходил. Да и зачем? На той стороне - за рекой из льда и чёрной воды под ним простирался лес из хмурых деревьев, покрытый холодным и колючим снегом, а все маленькие бородатые духи исчезли. Война прошла по моим мозгам, вычистила их и занесла что-то своё - дикое и непонятное.
В той войне недавно погиб брат Никодим - вначале он сошёл с ума, потом умер. Брат Никодим, давай поговорим, не нам, не им, ничего не дадим и прочие рифмы на "им"... От него остались только бумаги, в которых - летопись той войны, посекундное передвижение вражеских войск по нашей территории, нападения и ответные удары. Словно слова стенограммы судебного заседания над убийцами родных и близких, где сухо и чётко перечисляется, кто, что и где сделал. Будто будничный рассказ военнопленного о пребывании в плену - там умер тот-то, там отрезали пальцы тому-то, там голодали до уменьшения веса вдвое, там...
Там-та-да-дам! Это война. "Я считаю каждого умершего в этом мире павшим на поле брани! Каждого!" - это также написал Никодим. Он много чего написал! Я подглядел в его бумаги, прочитал несколько строк и закрыл, убрал, спрятал - до лучших времён. Это война - повторяю вслед за Никодимом...
Что такое война? Не знаю. Понимаю, что для войны нужно не меньше двух сторон; межу ними необходим конфликт - ты ему, он - тебе, драка, поножовщина и т.д. и т.п. В ту войну... А может, и не было её? Тогда что убило маленьких духов? Родителей? Друзей? Может, всё-таки вспомнить? Ну уж нет! Чтобы снова поплыли слова из записей Никодима о том, как "Ужас торчал в горле, позвоночнике, лез в мозги занозистым беззвёздным небом, а кто-то проигравший в той войне не плакал, не плакал, не плачь, не смей говорил он себе бесформенные, бесцветные слова, справа налево, мёртвые приходят и уходят, солнечные стены стоят слёз заслоном, "Блять" - скрежетнул он, ощутив соль в носу, застыла на веках, словно стекло, перетерпеть секунда и утечет внутрь обратно, гхр, гхр..." Была таки война. Была и больше тут не о чем говорить. Всё было как было: гриб-боль, вырывавшая у смерти живых; смерть, отнимающая боль; и я с солдатиками в кармане.
И с бесами в голове, неудовлетворённо-настороженно пялящимися на шприц, тогда ещё не одноразовый, а стеклянный, быстренько проваренный в металлической ванночке.
К приходу Андрюхи, бесов во мне развелось несметно, и я тоже принялся стремительно тощать - деньги превращались в дурь, дурь - в тело, тело - в боль и страсть, страсть и боль - в деньги и далее - по кругу, за которым оставались родные, любимые, ветер превращался в нож, снег - в дробь, земля - в асфальт, небо - в дыру. Андрюха же находился на своём месте: уже за колючей проволокой. В армейских бараках он одолел границу и выполз.
Он рассказал, как именно. "Вначале было плохо, - рассказывал Дюшка, - послали в стройбат. Из одного города перевели в другой, из другого - в третий, и везде пиздили. Однако я не сдавался. У меня даже погоняло было - Дерзкий. Мой старослужащий, дед, (боксёр - здоровый такой), из Иркутска, хуярит, помню, меня по башке табуреткой, а я смотрю на него и не отворачиваюсь. Он мне: "Да ты Дерзкий". С тех пор так и остался Дерзким. Потом, правда, ещё Малым звали, но Дерзкий мне больше нравится. После, как сам дедом стал, житуха пошла нормальная. Перевели нас тогда под Москву. Жили мы с пацанами одной командой: пили вместе, тёлок ебли, духов гоняли - кайфово жили в общем. Не нужна мне эта армия, она-то меня испоганила, нарком сделала, но прежней командой я бы снова служить пошёл. Ещё с ними бы пошёл воевать за наших - за русских пацанов. Которых резали и расстреливали. Только теперь точно не получится: двое из наших в Чечню ушли - Сашка погиб, один - Вовка, и сейчас где-то там. Андрюха замолчал, переключил телеканалы. "А потом героин притащили. В первый раз, сам знаешь, - не вставило. Меня и во второй раз не прошибло. Потом - нормально. В армии же бросал пару раз: первый раз, потому что испугался - хуже всего было, ломало так, что выл. Во второй раз - на спор... легче было. Из тех, кто в армии кололись, кроме двоих все на игле: бросили, которые в Чечне, причём один больше никогда не начнёт". Андрюха криво ухмыльнулся и снова переключил канал.
Там-то мы с тобой и сошлись, Дюшка. А? Двое калек: один - от боли висящий на проволоке головой туда, другой головой сюда - от стремления понять... Что? Я-то знаю, что ты познал своё тело, увидел границу в нём и оттого ушёл в стремительное познание внутренностей своего туловища... Хватит! Ты увидел своё тело, свою границу. Я увидел мою границу, мои мозги. Хватит! Мы слишком похожи на одну игральную карту, не меньше вальта, но и не больше туза, двуликий Янус, бесподобный тянитолкай... Нужно перебираться.
"Может, бросим?" - спросил я. Тихо так спросил: знал ведь, что не откажется, но смутно надеялся, он скажет: "Да ну его" и начнёт приводить какие-нибудь веские доводы - всё равно, когда-нибудь жизнь закончится; вот эту осень, а потом...; денег осталось на неделю; давай ещё... Андрюха посмотрел на меня с той стороны, внимательно оглядел из-за колючей проволоки, и я понял: он хочет обратно. "Давай", - сказал Дюшка. Так мы и сошлись на нейтральной полосе из колючей проволоки.
И снова я не понял. Почему он искал оборону во мне? Таком же, как он - проколотом и больном? Может, ты просто не верил? Так даже тогда, когда в моих мозгах начинала бродить дурь, он не верил, что Это уже во мне, - не верил, пока сам не вводил шприц себе в вену, а после было уже всё равно. И он принял вызов самого себя, подтвердив выбор кивком на моё предложение идти на охоту. "Мы победим!" - воскликнул я.
В то лето постоянно светило гигантское солнце, солнечные зайчики превратились в крутобоких зверей, похожих на кенгуру. Прыгали эти млекопитающие солнечного рода по нашим телам, домам, обливая немереным литражом жары и белого света. Однако ночью наступала прохлада - самое время для охотников и рыболовов. Солнце пряталось куда-то, но его дальний бессильный родственник - Луна болтался в небе, вызывая презрительный смех бледным сиянием и часто обгрызенной фигурой.
В ту ночь мы использовали Луну. Ровно в полночь вышли на охоту. Или вру? Наверное. Луна в ту ночь была полной: громадный матовый шар приветливо светил с неба, загоняя в тёмные углы всякую нечисть и превращая мир в чёрно-белое кино, в котором только светлое - родной двор, где известна каждая сияющая травинка; любимые крыши низеньких кладовок, гигантский дом, в котором любая из ступенек поёт особым голосом. И тёмное - чёрные тени по углам, демоны в подъездах, зловещее шевеление в нутре кладовок (таких маленьких, но с бесконечными подвалами). Мы настороженно вышли из дома, оглянулись и пригнулись - оно пролетело над нами, чуть не задев кожистыми крыльями, чуть не щекотнув острыми коготками шею, чуть-чуть. Мы быстро достали орудие. Размотали. Выбежали в середину двора. Развернули. И застыли, ожидая. Вот-вот в нашу ловушку - большую белую простыню слетятся летучие мыши, и мы посмотрим, как выглядят эти всегда невидимые звери. Мы стояли-стояли, а они не летели. Тогда мы принялись носиться по двору, размахивая простынкой, кричать и петь. Потом заплясали. Так и есть: демоны испугались нас и спрятались. Мы, конечно же, победили. Победоносно зашли ко мне в квартиру и на радостях выпили по бутылке пива. Обгрызенная луна торчала в окошке, но теперь она не могла нас достать - мы оказались хитрее, поскольку использовали её, обманув - заставили светить в наш гигантский прожектор и отбарабанивать сияющие марши нам, давящим бесов, брызгающим стеклом шприцев, высыпающим героиновую пыль в землю - такую чёрную и родную в морды врагов и друзей. Мы перелезли через проволоку. Пожали друг другу руки и разошлись каждый в свой угол.
Я так и не понял, умер я в то лето или нет. Однако о нём могу сказать достоверно - он умер. Ты ведь умер тогда, Андрюха? А они ушли, гады, все ушли, даже друзья, даже враги. И Дюшка.
Чтобы бросить открыл Мифологический словарь
Чтобы бросить, открыл Мифологический словарь. Хорошая штука - Мифологический словарь: там есть всё - и плохие и хорошие в одной куче, выбирай себе любое знамя, становись под него и пой соответственные молитвы: хочешь - Аллаху, хочешь - Отче наш, хочешь - всё, что хочешь. Можно тексты писать, можно - песни, можно - вообще молчать. Смотри со стороны и наслаждайся тем, как тебе плохо. Может, лучше станет...
Не было ни ознобы, ни ломоты, только жар...
Посмотрел слово "пустыня", но не обнаружил, поискал слово песок, однако его тоже не было. Просто нужно было искать мифологических персонажей, связанных с пустыней и песком, а не элементы пространства, персоналии пространства. Переход от пустыни к песку не требовал долгих усилий, выгадывания положения оглавляющих букв в томах - перевернул две-три страницы и вот ты в песке, перевернул обратно - и ты в пустыне, хотя того и другого нет вовсе, хотя и то другое существует лишь как знаменатель к многочисленной толпе мифологических персонажей. Переворачивать две-три страницы в поисках несуществующего всегда проще, чем напрягать мозги воспоминанием, кто из них связан с пустыней - помимо Христа, Иезекииля, Магомета, и ряда прочих.
В ряду прочих люди шли на север, в попытке уйти от жара в тепло, от мороза в прохладу, от песка в воду, с количеством годов уменьшая безысходность привычкой, вытратой положенного срока беды, укреплением прочности своего организма. Так и шли себе довольные лет через пять по пустыне, и дальше бы шагали, когда бы не вывели, не ткнули пальцем и не сказали: "Это красиво", не заставили променять стерильность пустыни на микробный рай вечных оазисов от тайги до южных морей. В пустыне ветра сухие и ночь не влажная, звёзды не каплют, знать бы не знал, что есть лето и зима, снег и град, видел бы песок и небо, саксаул и змей. Шли бы себе и шли, надо было их отгородить от мира колючей проволокой, чтобы только песок, небо, колючки, и проволочки, постепенно бы вовсе забыли о траве и деревьях, но приобрели вечное спокойствие, безмятежность, радость, смеялись бы, лепя снежки и баб из песка. Всё, что под солнцем - режет и сушит: снег гор, пески пустынь, колючки степей. Но гор много по миру, а пустынь - раз-два и обчёлся: Сахара, Гоби, Каракумы, в Неваде и по мелочам. Пустыня пролегает вглубь, а не вширь, она ближе к нутряному земляному огню, ближе только вулканы, и звёзды и то, может быть, всё не так.
Красная пустыня просит воды, лежать и считать капли воды во сне поштучно и на вес в литрах выпить больше, чем унести. Унести больше, чем вылить. А вылить меньше, чем имеется. Смотрел на небо тоже торжественно красное и жаркое, словно одно большое солнце на весь мир без голубых просветов вены с сорокоградусным накалом оттого голубые, что вспоминают холод. Лежал, считал капли в голове, жёг ладонями песок и думал о подземелье, куда они ушли, а меня оставили за колючей проволокой саксаула. Лежал, значит, в куче раскалённых снарядов под красным небом пустыни, думая, что нашёл середину. И умер. А он - нет.
С тех пор полюбил пустыни. И потом - горы. А Дюшка ушёл, уехал, улетел, но я чувствовал, что он рядом. Только где? В пустыне его не было. Его тело познало границу, однако он снова ушёл от неё.
Он победил, а потому проиграл. Так оно было, Дюшка? Просто он был слишком сильный, гораздо сильнее, чем я, чьё тело смогло умереть в те дни, превратиться в камень, стать водой, сгореть в огне, распасться на множество частиц воздуха. В песке, свалявшемся в камни в проводе горла, я-он утонул, став часами, сыпался сверху вниз, сыпался, сыпался за ним ещё и так без конца всё вниз и вниз. Сколько меня там наверху было, никто не знал, но точно, что много-много, больше, чем можно представить, вот сыпался и сыпался, когда-нибудь насыплется больше, чем сможет перевернуть хозяин и песок высыпавшийся родит новые часы, кусок дерьма заживёт собственной весёлой жизнью, запоёт, задышит, заплачет. Но пришёл Перевёртыватель и сделал дело - всё пошло нормально как должно. А можно ведь было замереть, пересыпаясь, только где эта золотая середина, на которой возможны остановка и замирание. Или вне трёх измерений? Родиться где-нибудь за пределом?
А он не смог. Пустыня оказалась слишком простой для него - его тело без труда преодолело песок, дневную жару и ночной холод. И завязло в оазисах. Оно слишком хорошо помнило живое - людей, чьи лица остались на кулаках, снег, который лопатило ногами... Он вернулся к тому открытому - своему телу. Ха! Он стал телом - энциклопедией, которую его душа избрала в качестве катехизиса: Энциклопедия на слово "наркотик" со ссылками к "героин", "кокаин", "и прочие наркотики". Его тело знало бесчисленное количество игл, проложивших бесчисленные дороги и дорожки по его венам, которых не было, - о венах говорил следы уколов. А вены спрятались, зарылись в глубины, Андрюха снова принялся выкапывать их, словно дождевых червей из своего нутра.
Меня занесло в горы
Меня занесло в горы. Почему я оказался один в горах - не помню: кажется, в тот год решил путешествовать в одиночку. Взял рюкзак, ледоруб, палатку, спальник, немного еды и двинул.
За спиной лежало несколько удачно пройденных перевалов, а я устал, чертовски устал, но в горах устаёшь иначе, чем в городе - мозг словно прочищается и освобождается от всего наносного, становясь как пустыня, в которой только скалы, лёд, снег, а всё прочее прошлое становится призрачным и пластичным, словно исходит всё тяжёлое, материальное - открываются дороги в невиданные страны - где-то видится Беловодье, вон там за углом - Шамбала, а здесь - только протяни руку - моя страна... Беловодье, Шамбала, моя страна...
В горах хорошо бросать прошлое, поскольку горы - это молодость мира, начало мира, обнажённый нерв мира, мир в момент первотворения, мир как лотос с вздыбившимся центром, опадающим и выравнивающимся к окраинам; гор - нет, есть единая гора-нерв, необозримая в силу своей глобально-складчатой трёхмерности, превращающейся в бесконечность громадной, удивительно чуткой плоти. Горы с высоты о чём-то напоминают - остром, резком, чистом до стерильности. Горы похожи на врачей - и привкус металла. Это - стерильно-стальная пустота. Однако в какой-то момент поражаешься их мягкости и теплоте... Хорошо после пустынь приходить к горам - горам как началу мира после пустыни - конца мира, состоящего из пыли того, что когда-то было горами.
Я брёл по закрытому снегом леднику, уже подходил к небольшой скале посредине ледяного плато, где намеревался отдохнуть. И отдохнул. Под скалой сидел Андрюха. "Дюшка" - воскликнул я радостно и ускорился. Сел рядом. "Ты как здесь оказался?" - спросил я. "Гуляю" - ответил Андрей. - Узнал, что ты в этом районе ходишь, и тоже подался сюда. - Замолчал. И добавил: Давно ведь не виделись". - "Верно".
Верно. Я принялся рассказывать другу о предыдущих перевалах, коротко затронул свою жизнь вне гор, упомянул о неожиданных любовницах и постоянных дамах, посетовал на трудности жизни... Андрей меня, кажется, не слушал. "Андрюха..." - тихонько окликнул я. Тот шевельнулся, посмотрел на меня и улыбнулся. "Я умираю, - сказал он. - Ты похоронишь меня?". Ты что, ебанулся? - зло крикнул я. - С чего это помирать собрался?". Дюшка пожал плечами. Как он умер, я не запомнил. Осталось только, как я копаю в снегу яму, кладу в неё тело и ставлю большой деревянный крест. Откуда дерево в горах? А может, столб был каменный, но тогда как я вытесал его? Наверное, просто сложил из камней, оттого крест запомнился слегка кривоватым, но высоким, высоким... Высокий кривобокий крест и сейчас стоит где-то в горах, может, даже озёрца слёз из моих глаз не замело и печаль мечется вокруг. Тогда я отошёл к перевальной седловине, оглянулся - на огромном ледяном плато, залитом солнцем, стоял чёрный крест, а под ним лежал мой лучший друг. Тяжёлый комок боли спрессовался в тугом проводе горла, я сглотнул, плюнул и посмотрел на спуск. Вниз. От боли. Пошёл. Как ты там, Дюшка?
Он окончательно умер
Он окончательно умер. Так и не узнал, как, но, скорее всего, так, как и предполагал. Просто он давно хотел кого-нибудь убить, и у него, наверняка, это получилось. Как с тем соседом-алкашом, дверь в квартиру которого была рядом с его дверью. В тот - последний - раз он влез в ящичек своего тела, покопался среди вен-проводов, нашёл последний - под языком, вколол, выпил стакан водки и принялся чудить: поздоровался с соседом, потом назвал его придурком, потом вернулся к себе, вырвал из серванта стекло, обрызгал всё вокруг своей кровью, а потом принёс обломок стекла к соседу и стал кромсать его спящее храпящее горло, завёрнутые сном глаза, всё костлявое тело Серёги по прозвищу Солдат. После - как и хотел - ушёл на войну.
"За кого?" - Спросил я его. - "Теперь - неважно, - ответил он, - может, за чеченов, может, за русских; может, за сербов, может, за чернгорцев или албанцев. Ещё есть фашисты и Советы, Че Гевара и американцы... "
Всё-таки ты помнишь Главную Ёлку
"Всё-таки помнишь ты главную ёлку? - спросил Андрюха. Поднял костлявыми ручками автомат, с трудом взгромоздил его на плечо, шатуны заработали - он пошёл, пригибаясь, прочь. Не оглядываясь. "И не оглянется, - понял я. - Он знает, что нельзя смотреть назад, он по сию пору верит, что я - друг, а друзей нельзя уводить за собой, когда уходишь умирать: он и прицелиться-то из автомата не сможет, только выдаст себя стрельбой и получит свою желанную пулю, знает, чего я дуралей понять не смог, а потому и помочь не сумел".
"Ты помнишь Главную Ёлку?". Теперь вспомнил: и гигантское вечнозелёное дерево, неведомо как появлявшееся в городе, и Праздник размером с Вечность, и разноцветные лампочки, которые никогда не убавлялись, и Друга, видевшего Ёлку. Праздник, Лампочки, Вечность в ночном зимнем мире, и проволоку, которая была всего лишь тенью, а оттого её и не было.
"Ты помнишь Главную ёлку?". Теперь помню. И оттого научился грызть локти, не плакать, когда хорошо или плохо, не видеть людей в толпе. Оттого смог бросить.
"Ты помнишь главную ёлку?". Помню. Я много чего помню, Дюшка: тех, кто полз по мне во время моей Великой войны, когда я лежал на проволоке, чувствуя, как её стальные ветки прорастаю сквозь моё тело, - тех, которые, перебравшись на ту сторону смотрели мне в темя и хихикали... Но я точно знаю - тебя среди них не было. А жалко. Ведь тогда бы мы победили их всех, свалили кучей куда-нибудь одним ударом - ты, знающий мощь своего духа в том, что зовётся телом, и я, тело, сильное в духе. Мы бы победили. Но тебя не было.
Зато был я. Тот, Другой, который полз по тебе на ту сторону в числе многих других, - Другой, рад которого Кто-то смог умереть.
Подтверди же, Андрей, Андрюха, Дюшка, что меня там не было! Скажи им, ждущим с той и с другой стороны проволоки! Пока я висну тут... Давай, оживай! Давай своруем то и отдадим этому, своруем это и отдадим тому. Давай, а?
![На проволоке []](/img/t/tumanow_iwan_maksimowich/dyushka/prowoloka.jpg)