Она лежала на высоких подушках и он, примостившись рядом, полу играя, полу лаская, перебирал её седые волосы. Они были колкие и сальные - Спирос наматывал их на пальцы, они тотчас же распрямлялись. Даже по сторонам, на пробор, они укладывались с трудом. Спирос не сдавался - поединок с волосами забавлял его. Освободив от них лицо, он трогал подушечками пальцев морщины, путешествовал по их неровностям - ощущение это рождало нечто непонятное: болезненное, как после рвоты, головокружение, тревожное волнение, щемящую неопределённость - этого хотелось, однако. Старуха слабо улыбалась и мудро взирала на него большими слезящимися глазами. Порой, от наплыва каких-то чувств, она начинала смеяться - коротким, резким смехом, но тут же замолкала и, приподняв руку, дотрагивалась до Спироса - убедиться, что он здесь, что он реален. Тут же опускала ладонь на перину - да, он здесь, да, он реален.
Спирос поцеловал её в треснутые, ссохшиеся губы и уткнулся лицом в подмышку, под колышущуюся дряблость груди. Скосив глаза, старуха глядела на него; усталая улыбка растягивала её рот. Она заговорила:
- Неправда. Неправда, что судьба сильнее нас. Мы сильнее наших судеб. Мы побеждали их не раз, победили и теперь. Всё видимое обернулось жалким обманом - его можно проткнуть ударом руки. Ведь мы вместе.
Он был тих и недвижим. Она продолжала:
- Я познала много тягот по дороге к тебе. Тягот, несчастий, разочарований. Это непросто: выступить одной против всего порядка и закономерностей вещей. Но лишь так, лишь в этом противоречии могла я обладать Надеждой. Отступи я, поддайся натиску сытых соблазнов - и тот хрустальный мир, обещанный нам, - он рухнул бы, разбился.
Спирос молчал. Лишь прикрыл в знак согласия глаза и устало повёл головой, ласкаясь в жёсткое одеяние любимой. Звучал ритм - он звучал не явно, откуда-то из глубин. Спирос замер: он помнил его. Та ночь, тот костёр и влажная кожа, разъединяющаяся под поблескивающим лезвием ножа, и кровь - она текла по пальцам. Он сжимал в кулаке землю, она сочилась сквозь пальцы спрессованной глиной. Идолы стояли полукругом - одного он поджёг и, упав на спину, смотрел в небо. Ещё там были горы - они темнели вдали, но не манили.
Старуха засмеялась. Он улыбнулся в ответ. Они смотрели друг другу в глаза - глаза были полны нежности. Старуха обвила его своими цепкими руками, глядела безмолвно, безумно.
- Вот так смотреть на тебя, - сорвались с её уст слова, - и знать, что ты - то, чего желала так долго. Почти всю бесконечность. Мне кажется это сказкой, я придумала её сама, да, сама - и поверила в неё всей душой - так она прекрасна. Это не так, нет?
- Это так, - шепнул он. - Я тоже придумывал сказки, они были плохими, я не любил их. Мне нравилось умерщвлять их в своём собственном изображении - те разрывы боли заставляли бросаться на стены, но были сладостны. А потом я узнал, как посещать их царство - я ушёл туда.
- Ты не чувствуешь алое? Оно по краям, колышется, всё сгорает в нём - дрожит, вибрирует, но сразу не может - меняет картины, образы. Всё проносится в его кольце.
- Да, да, я знаю это. Оно имеет вид чаши, если смотреть сверху. Чаши с жидкостью - мы поднесли её ко рту и не можем оторваться, поглощая напиток. Вечная жажда - она всему причиной.
- Я качала тебя на руках - маленького, сморщенного. Качала на руках и кормила грудью. Ты тянул ко мне ручки и радостно смеялся. Потом я видела твою сутулую спину подростка и вытянутый профиль лица с первым пушком над губой, сердце моё болезненно сжималось - кто знает отчего. Кожа твоя делалась темнее и грубее, пушок сменился щетиной, а волосы на голове - залысинами. Ты уже не мог передвигаться как раньше, без устали. Потом я хоронила тебя: гроб был тяжёлый - он гулко стукнулся о землю, я бросила ком глины на обитую атласом деревянную крышку, она тревожно отозвалась - не то эхом, не то стоном. Я плакала.
- Я не хоронил тебя, - сказал Спирос, - не довелось. Лишь обнимал и целовал...
Она зашлась в смехе, он был неожиданно звонок, словно ручей.
- Ещё раздевал. Я сходил с ума, снимая с тебя одежды. Полз, тянул руки - а ты всё ускользала, уносилась вдаль, таяла...