Когда на теле небес белыми родинками замерцали звёзды, а сизые с поволокой облака разошлись, открыв тропинку молодому острому месяцу, на палубу вышел мальчик.
С головой завёрнутый в большое шерстяное покрывало, он осторожно ступал по сырым, взмокшим за долгие дни дождей, доскам. Был он босой, роста маленького, а кожи белой, как молоко, так что со сна можно было решить, будто сам месяц по палубе гуляет да стыдливо тканью прикрывается.
Отыскав примеченный ранее закуток, мальчик внимательно прислушался, нет ли кого, и, успокоившись, почтительно опустился на колени, на холодные палубные доски. Немного подождал, смущённый своей решительностью, а затем достал из-под покрывала свёрток и положил перед собой.
- Здравствуй, Великий Та, - заговорил очень тихо, обращаясь к месяцу, - сильна власть Твоя на небе и на земле. Да прибудет воля Твоя в сердцах Твоих подданных, да обречёт она правоверных на вечное блаженство, а ослушавшихся на вечные мучения.
Помолчал, как положено, с несколько песчинок, чтобы придать значимости моменту, и сам себе кивнул:
- Да будет так.
Его молитву слышали только волны, небо да ветер, что их соединял, а живые люди все уморились за день и спали глубоким сном. Если б даже кто и услышал, то слов бы не разобрал и смысла не понял, так как на корабле из всех сорока человек никто языка тартов не знал, никто, кроме Таки.
Таки снова помолчал, слушая, как поёт в щелях ветер, как обнимает он мачты и беснуется в парусах, и продолжил:
- Стыд-то какой, - проговорил тихо-тихо, зажмурившись. - Срам. Знаю, что причитать - всё равно, что богов гневить, но кому же мне ещё жаловаться, как не тебе, Великий и Чистый Та. Нет у меня никого теперь, ни слуг, ни братьев, ни господина, которому Ты, Великий Та, меня назначил, - Таки опустил глаза. - Одна вода вокруг, много воды, Великий Та, чужеземцы её океан зовут. Но для питья она непригодная и кожу сильно сушит, - мальчик поднёс к лицу сложенные в почтительном жесте ладони, коснулся кожи кончиком языка и поморщился. - Чужеземцы ловят в ней гадов разных и едят их, приготавливая на огне. Или иногда маленькую такую хвостатую зверушку, она серебром блестит, не иначе Ты, Та!.. ловят её сетками, а потом солят и за двупалые хвостики развешивают. Мне её так жалко, Та!.. - Таки возмущённо задышал и прикусил губы. Потом, застыдившись своей дерзости в общении с божеством, опустил глаза и поплотнее закутался в покрывало. - А вчера они поймали большую-большую!.. - не удержался и заёрзал на месте, показывая размеры рыбы. - Она дышала, а они её копьями... Та... Палка у них есть такая, с железным наконечником, они зовут её... - мальчик поморщил лоб, - ...забыл. Ну, Та, нехорошая такая палка!..
Сизые облака окружили месяц, словно бы ореолом, спрятали звёзды, отчего Та стал гореть ярче и величественней. Мальчик снова сложил ладони в почтительном жесте и опустил глаза.
- Они едят этих гадов, Та, и меня заставляют есть. Я не виноват, Та, они говорят: не съешь - умрёшь, а больше ничего не дадим, больше нету ничего у них... Я вчера, прости меня, о Великий Та, попробовал той хвостатой зверушки, что серебром блестит, - Таки чуть облизнул губы и сразу глянул на месяц. - Очень невкусно было, Та!..
Месяц не отвечал, только облаками запорошился и серебром изредка подмигивал. Стало темнее. Таки загрустил.
- Вино они пьют крепкое и хмельными быстро становятся, - шёпотом продолжал мальчик, принявшись за свёрток. - А как захмелеют порядочно, так петь начинают, слова кричат нехорошие... Я не понимаю, но чувствую сердцем, Та, нехорошие слова они тогда говорят. И шумные очень становятся, как на нашем празднике Круглого Та. А ещё, Та, женщина тут есть у них! Но не для утех она, а как равная ходит, лица не прикрывает, штаны носит с сапогами, словно бы мужчина! Разговаривает громко и смеётся тоже, и мужчин не стыдится совсем, а когда все веселятся, то она не меньше других... Ох, - мальчик опустил голову и коснулся подбородком груди, в его голосе послышались слёзы. - Такой срам, Та... Такой срам. Она в большом котле питиё варит, густое и горькое, кофей его зовут. За это все мужчины к ней ласковые.
Мальчик развернул полоску ткани и стал раскладывать на ней заранее приготовленное: маленькую ступку с молотым агрегарским орехом, пестик, чашечку...
- А господин мой новый... Та... - Таки горестно вздохнул, застыдился. - Служить которому я теперь должен. Погладит бывает по голове или плечу и смотрит так... жа-алостливо, будто прокажённый я или ущербный какой. И самое главное, Та... - мальчик опустил глаза, словно ожидая немедленной кары, - самое главное: не зовёт к ложу, - посидел немного, сложив маленькие ладони на коленях, потом, собравшись с силами, продолжил: - Такой стыд, - вздохнул и принялся растирать в ступке орех. - Такой... Я, как он меня сюда привёз, всю ночь у ложа его простоял, а он всё не приходил! А когда пришёл, то под утро уже, хмельной был, но радостный такой... меня увидел - удивился, а потом говорил мне что-то на своём языке, а я же не понимаю! На покрывала лёг, я думал к нему, значит, а он как глаза вытаращит! Так страшно! Та! Великий и Чистый Та, что же мне было делать? Я думал, он лечь с ним прикажет, а он... - мальчик перевёл дыхание, - он, Та, меня прочь прогнал, и говорил что-то гневное... я... Я его не понял. Сердцем чувствовал, что рассердился господин не на шутку, щёки горят, по комнате взад-вперед ходит, как горячечный. Я на колени встал... А он как подбежит, как схватит меня за плечи да поднимет!!.. И головой мотает, что что-то не так, а я... - Таки всхлипнул, закончив растирать орех, - как я пойму, что ему угодно, коли языка не знаю? Зачем, спрашивается, он меня крал у назначенного тобой, о Великий Та, господина Ушеяда?
Подул северный ветер, затрепетали паруса, холод забрался под покрывало к мальчику, и ознобом сковало нежное тело. Таки положил на место пестик, посмотрел под светом Великого Та, хорошо ли приготовлен орех, и добавил в ступку немного воды из чашечки. А в чашечку - немного зелёной ореховой кашицы. Полученный напиток взял дрожащими руками и долго в него смотрел, пока вода не успокоилась, и в чашке не отразились звёзды. Теперь можно было пить. Но Таки ещё так много хотелось рассказать Великому Та...
- Всё приготовлено уже было для господина Ушеяда, а чужеземцы пришли и такой позор учинили... - мальчик покачал головой, показывая, насколько он согласен с гневом Та, - такой позор... Когда раба из дому чьего крадут, значит понравился раб, хороший, умелый и ласковый, или же просто опозорить хотят, и раба и господина. А вот, Та, новый господин меня из родных земель забрал, стольких братьев погубил, а тринадцать Та уже к ложу не зовёт. И порядков наших совсем не знает. Давеча приказал мне из его опочивальни выйти и со всеми, другими!.. - мальчик сделал ударение на последнем слове, - за стол сесть трапезу разделить. Я ему говорю - нельзя, а он... Не понимает. Только смотрит так, то гневно, то жалостливо. Не знаешь, как ему угодить...
Таки тяжело вздохнул. А когда в чашке отразился месяц, поднёс её к губам и быстро выпил содержимое. Орех был горький, терпкий, вода плохая, солоноватая, и мальчик виновато посмотрел на месяц, не рассердится ли из-за этого Великий Та. Но Та молчал. Тогда мальчик вынул из-под покрывала небольшой нож в форме полумесяца, острый, крепкий, поднёс его к губам, поцеловал лезвие, как подобает, и прошептал немеющими губами:
- Во имя Великого Та.
И расступились сизые облака, и ярко заблестел радостный Та на небе, и прислужницы его - звёзды. И ответил чистым блеском наместник Великого Та на земле - острый нож в руках мальчика по имени Таки.
Таки знал, что на тринадцатый Та бог милостив, надо только сделать всё правильно, по обычаю. И тогда тело само подскажет, а Великий Та примет в своё царствие и накажет, как подобает, по всей строгости, но зато роду опозоренного раба проклятия не пошлёт и вину родным искупать у бога тоже не придётся. Таки обмакнул пальцы в ореховую кашицу и, поёжившись, провёл ими по своей шее.
- Прости, Великий Та, - поклонился, - не угоден твой раб новому господину. Прости опозоренного и разреши тебе одному служить. Новый господин Таки не хочет. Таки ему обуза. Новый господин откуда-то слова на тарте узнал и сказал мне... Сказал "ты вольный, свободный теперь", - по щеке мальчика покатилась слеза. - А кто же раба вольным кликать станет? Только насмешник. Прогнал меня, значит.
Таки принялся прилежно, в мыслях, считать песчинки, высыпающиеся из мерила Великого Та, чтобы сделать обряд правильно, как учили, и чтобы богу это пришлось по нраву.
- Сердце у нового господина доброе, Та... - решился на дерзость мальчик. - Мягкое настолько же, настолько твёрдое у него ложе... Я пока его в ту ночь ждал - потрогал, как они на таком спят? Та, знаю, срам это, ты меня накажи там у себя. В царстве.
Таки взял нож и, расставив локти, как учили, приложил его к своей шее. Взглянул на Та. "Пропадёт новый господин с таким мягким сердцем, да без слуги, - подумал мальчик. - Беда с ним будет... ", и он на миг замер в нерешительности, и обидно ему вдруг стало, что ни с одним господином он ложа так и не разделил, прямо до слёз обидно, а ничего поделать нельзя. Насильно мил не будешь, как вот ни старайся, не угодишь... Новый господин даже отдельно ему постелил, за перегородкой. Где ж это видано? Мальчик снова вздохнул. Опозоренным раб - мёртвый раб. И блеснул Чистый Та в его руках, и дождь смешался с солёными слезами океан и кровью раба по имени Таки.