И первый вдох тоже сделал по плану какого-нибудь бога-экспериментатора: ровно на семь с половиной лет раньше, чтобы узнать условия этого мира, хорошо подготовиться и встретить тебя достойно. В таком случае я - разведчик, проводник, а ты... Кто? У тебя же наверняка есть секретная миссия на планете Земля, и от её выполнения зависит ни больше, ни меньше - судьба человечества. Да? В этом и состоит причина твоей 'не подлежащей лечению психической немоты'? Не сеять хаоса до поры до времени, а планомерно и спокойно идти к поставленной богом цели. Так? Видишь, я всё понял, всё складывается. Ты посланник. Рыцарь, воин, дипломат.
И мой первый крик (мама говорит, я 'страшно орал'), и первые слёзы - тоже для тебя и из-за тебя. Интересно, почему я плакал? Кричал, наверное, от недовольства, меня сразу же возмутили условия существования: необходимость дышать, слышать, видеть, переносить боль. А плакал... Нет, не из вредности. Я не капризный. Может...от тоски? Может, потому что знал: мне придётся ждать тебя целых семь лет. А ведь это так долго.
Я родился легко (мама была уставшей, но счастливой, она улыбалась)... унаследовал темперамент отца - эгоистичный сангвиник, несдержанный и себе на уме, характер деда - 'как я сказал, так и будет!...а что я там говорил?..', непонятно, чью, но безусловно очаровательную, внешность и философскую задумчивость (которая по какой-то странной причине превращает жизнь окружающих меня людей в тихое испуганное существование). Задумчивость тоже, кстати, непонятно, чья - до меня в семье никто подобного рода недугами не страдал и не просиживал ночи в кухне тет-а-тет с сигаретой. Да ещё и в год змеи угораздило ребёнка. В результате получился жутко-горький коктейль, его хочется выплюнуть, не попробовав. И желательно, на врага, и желательно, чтобы насквозь прожгло дорогое кашемировое пальто, будь оно не ладно вместе с хозяином.
Потягиваясь сейчас на кровати, приятно представлять себя опасной змеёй и наслаждаться моментом власти над миром. Горькая дешёвая сигарета, прилипшая к губе, остатки горького чая в кружке и поздний вечер лишь усиливают это ощущение.
Моя первая улыбка тоже посвящается тебе. Когда б я не улыбнулся первый раз, в шесть месяцев или же в шесть лет, и какой бы не была кажущаяся причина перемены настроения. Это являлось знаком? Что всё идёт по плану?.. Наверное, хитроумный бог подметил мою улыбку и пустил стрелу купидона папе в задницу. Так появился ты.
Здравствуй, младший брат...
Когда ты вдохнул - никто не слышал, ты не кричал (а зачем уже?), плакал или нет - мама не помнит, ей делали сложное кесарево. Папа и я ходили вокруг засушенной в коридоре монстеры и...ждали. Он - маму. Я... Кого ждал я? Обоих, конечно. Помню, отец так сильно волновался, что глотал таблетки, а в самую опасную минуту, из-за листика монстеры, шепнул в никуда:
- Господи...говорил же...надо было делать аборт...
Надеюсь, Господь принял к сведению сей совет, и в следующий раз обязательно сделает Еве аборт, а Адаму надаёт по ушам. И все яблони...к Дьяволу. Ну, к богам смерти то есть, они же любят яблоки.
Потом врачи сказали, что в тебе 'что-то не так', но конкретизировать не стали. А детсадовский дурак поставил страшный диагноз - синдром Дауна. Разве знали тогда мы с мамой, что он - некомпетентный врач?? Что он глупый и в сущности страшный человек...
Представляю, как ты напугался, услышав его скрипучий голос из-за беленькой шторки в мелкий розовый цветочек. Мог ли ты объяснить им? Как? Нарисовать траекторию космического корабля и отдать папе? Да он кубика-рубика в жизни не собрал ни разу. Маме...написать? Поэму 'Как я к вам попал'. Или же - 'Кто я и что со мной делать теперь'. Нет, крошка, мама не любит художественную литературу, она 'наполовину юрист, наполовину человек', в электричках мама не читает романов, а пытается урвать пять минуток сна. Мне рассказать? Ой, малыш, тогда мы ещё не наладили контактов. Я - был очень рад тебе, ты - не мог произносить слова и даже кричать. В голос. Внутри ты, конечно, кричать мог, но я пока...не мог слышать. Что там у вас, богов, с аппаратурой, а? Клинит. Артачится. Не контачит. А лишь подаёт слабые нервные сигналы: 'Мне больно... Мне больно... Мне больно... '. Сделай же что-нибудь...проводник.
Я тогда был диким разбуженным посреди зимы животным, с одной лишь доминантой: защитить. Тебя. Ото всех. Вообще ото всех, от напуганной мамы и трусливого папы - особенно. Поэтому, насмотревшись американских фильмов и начитавшись фантастики, я заорал на весь коридор детской больницы:
- Су-у-уки!!
Мне было двенадцать. Стоя посреди сумеречного коридора, я вдруг ясно осознал: отобрать тебя, спрятать, убежать, а потом придумаем, что делать. Да?.. Так, наверное, поступали все глупые проводники во все времена. А боги смеялись где-то наверху, в облаках из сливочного мороженого.
- Лёша... - тихо позвала мама и поймала серые глаза маленького мальчика.
- Домой пошли, - отрезал папа, ничьих глаз он ловить не собирался.
Почему наш отец такой?..
И вдруг... Невероятно, что на меня нашло! Мы сбежали. Помнишь, Лёшик, я схватил тебя за руку и потащил куда-то в другой конец коридора, к чёрному выходу? Ты помнишь?.. Так долго бежали, но так медленно. Ты же маленький совсем был. Пока до меня дошло, что тебя можно взять на руки и...улететь куда-нибудь... Вечность прошла. И наш путь надвое разрезал папин 'опель'.
Никто кроме нас ничего не понял. Мама плакала и с отчаянием уверяла: 'что ты там себе надумал??...никуда мы Лёшу не денем!...успокойся!...ты что?!'. Ага. Уже дели. Я стиснул от злости зубы, посадил тебя на колени и собрал все твои маленькие пальчики в свою ладонь.
Ты помнишь? Ты как мышка сидел, а я закрывал тебя руками. Тебе с виду вообще всё было по барабану, а я подушечкой большого пальца невольно выслушивал твой пульс на запястье: 'тук-тук-тук-тук-тук-тук-тук-тук-тук-тук-тук-тук-тук-тук!!..'. Ма-аленький такой барабан, но очень громкий. Там-там, как у моего одноклассника, играющего в этнической группе.
Была зима. И вдоль дороги тянулись противно подтаявшие сугробы. Вчерашний белый снег, смешанный с сегодняшней грязью и прошлогодними листьями, выглядел неопрятно, некрасиво, но...естественно.
Я нагнулся к тебе, кивая на окошко, и тихо спросил:
- Как думаешь, можно ещё под сугробами отыскать красивые осенние листья? - те, что ещё не сгнили, не превратились в кашу. Может, они...заморозились? Почему это нет холода? Плюсовая температура? А мне кажется, очень много холода. Так...мы поищем их?
И ты кивнул. И аппаратура заработала...
- Мы найдём все красивые замороженные листья, - обещал я. - И возьмём домой все, что тебе понравятся. Красные, жёлтые, малиновые... Знаешь, бывают такие, как мармелад? Как конфеты. Карамельки... Или желатин. Мы поставим их в вазу. Что с ними будет дальше? Хм... Не знаю. Наверное, со временем они отойдут от мороза и завянут. Станут коричневой кашей, как и другие, оставшиеся под снегом.
А мы их высушим. И положим между страниц старых умных книг. Книги ты выберешь сам, надо большие, толстые, чтобы никто их не тревожил долгое время. Тома Ленина подойдут. И Маркса с Энгельсом - тоже.
- Серёж?.. - позвала меня мама...
Но она уже не могла достучаться. Больше никогда. Я обернулся, улыбнулся ей... И совсем не помню, что она сказала, что попросила. Может быть...купить хлеба или вынести мусор?.. Я кивнул. Конечно, сделаю. Но только после листьев.
Боги улыбались где-то наверху, когда наблюдали за двумя малолетними идиотами, роющимися в мокром снеге. Но мне было плевать. Я ждал твою первую улыбку. Ну, быть может не совсем первую, но настоящую счастливую. И дождался. Когда ты вылез из большого сугроба в парке, потеряв варежку, ты крепко держал в пальцах корявый кленовый листок. Он был маленький, замороженный и красный. Не знаю, почему... Может, от холода? Или от злости. Когда я злюсь, я закипаю, как чайник, а ты смотришь на меня удивлённо, прикладываешь ладошки к моим щекам, и... Всё проходит. И я говорю: 'Спасибо, Лёшик', и улыбаюсь.
С тобой иначе нельзя. Разве можно с тобой по-другому?..
Глядя на тебя, маленького, бледного, безгранично доверчивого, глядя в твои серые спокойные глаза, я очередной раз убеждаюсь: я для тебя родился, всё остальное не имеет значения. К сожалению (а может быть, к счастью?) в мои полномочия не входит знать цель проекта. Но я верю, что её знаешь ты. И когда ты заговоришь... Или же пусть не заговоришь, но решишь, что тебе нужна моя помощь, просто подай знак, хорошо?
У меня нет сомнений. Сидя на диване несколько лет назад, наша мама радовалась твоим успехам, твоим улыбкам, она сама улыбалась без конца и всё просила:
- Покажи, как ты любишь маму.
И ты целовал маму в щёку. Нежно, осторожно, словно боясь повредить, сломать, разбить хрустальную вазу.
- Лёша, а как ты любишь папу?
А папа нежностей не любил. Поэтому ты, нахмурившись, перебирая за спиной тонкие пальчики, быстро потянулся к нему и...так же быстро, рывком, коснулся своей щёчкой его небритой щеки.
Люблю папу. Вот так.
- Лёша, - не давала покоя мама, - а Серёжу любишь?
Меня? А зачем меня любить...
Ты...подбежал. Радостно улыбаясь, стоя к остальным спиной, ты положил ладони мне на колени, потянулся (а я - навстречу)... и вдруг поцеловал меня в губы. Я удивился. Мама рассмеялась. А папа буркнул:
- Ты погляди, педиков вырастила! - и возмущённо тряхнув газетой, продолжил читать.
Как же я тогда разозлился на него... Что бы он потом ни говорил, Лёшик, что бы не просил меня сделать, помочь, я всегда делал и помогал. Но по инерции. Потому что его я тоже перестал слышать.
Я начал слышать тебя.
Переломив на две части горькую сигарету, тушу её в пепельнице и допиваю чай. От него осталась уже одна заварка. Поздний вечер за окном грозит встретиться с ночью, я поправляю подушку, но не успеваю погасить свет - тихий короткий стук в дверь, и в мою комнату ныряет маленькое доверчивое создание.
Для тебя все двери открыты. Лохматый, в домашних штанах и толстовке, босиком, ты совсем рядом, садишься на край моей кровати.
- Привет, Лёша, - улыбаюсь я. - Почему не спишь? Поздно уже, - вытягиваюсь на одеяле и обнимаю подушку. Что там? Прячешь что-то? Покажи...
Словно волшебник из старой доброй сказки, ты вытаскиваешь из рукава толстовки засушенный кленовый листок. И, осторожно сжав двумя пальцами палочку, медленно вертишь его в свете тусклой настольной лампы и улыбаешься. Яркий цвет карамели превратился в бордовый, насыщенный, как малиновое варенье. Густое, вкусное, сладкое. Свет лампы через лист падает на твои щёки, нос, оттеняя кожу розовым, будто кто-то наложил румяна такому маленькому мальчишке. Я смотрю как завороженный. Потом протягиваю ладонь, и ты кладешь на неё листок.
- Где ты его нашёл? - спрашиваю негромко.
Твои руки приходят в движение, а серые глаза по-прежнему спокойно, с нежностью и немного устало смотрят на меня.
Младший брат... Ты объясняешь. Я понимаю. И снова улыбаюсь, вспоминая мокрый снег, измазанных в нём нас, потерянную варежку, которую потом нашли с помощью соседской собаки Жульки... Помнишь? Ты её очень боялся сначала. Мне порой кажется, ты всех боишься, кроме меня. А может быть... Так надо?
Вы с Жулькой стояли друг напротив друга, в снегу, оба мокрые, и я попросил тебя:
- Лёшик, протяни ей ладошку. Жулька поймёт твой запах и найдёт варежку.
Соглашаясь, собака дружелюбно замахала хвостом. Из стороны в сторону, как маятник на бабушкиных часах. Ну же, Лёша. Она не укусит.
- Не укусит, - повторил я вслух. - Обещаю, - добавил зачем-то.
И ты достал из кармана руку, немного нахмурившись, серьёзно так, медленно, протянул к Жульке пальцы. Потом дотронулся до её мокрого холодного носа, и всё под моим присмотром.
- Видишь, она уже почувствовала и поняла.
Ты перевёл дыхание, страх отпустил.
- Жуля, ищи!!..
Помнишь?
Мне нравится, как ты смеёшься, беззвучно, но каждой чёрточкой. Серые глаза превращаются в два тёплых лучика, они дарят радость миру вокруг, дарят кусочек солнца, словно Солнце - это яблочный пирог... И мы режем его ножиком на много-много частей, чтобы всем хватило.
Ты особенный человечек. Ты... не такой, как все.
Я кладу руки за голову, а ты сидишь на краю кровати, смотришь на меня и тихо улыбаешься. 'Лёша, покажи, как ты любишь маму!'... 'Лёша, покажи, как ты любишь папу!'... 'Лёша, а брата любишь?'...
Помнишь?
Ты тянешься ко мне, одну ладонь положив на колено, пальцами второй крепко держишь за палочку листок, и... целуешь меня в губы. Я замираю на мгновение от неожиданности, а потом улыбаюсь и обнимаю тебя.
И где-то там внутри, уже без всяких жестов и объяснений, ты говоришь: