Наши ветераны - участники и свидетели великих событий минувшей эпохи уходят, а былая реальность, затуманенная годами и заглушенная парадными маршами в честь Победы, становится все более призрачной и праздничной. Все ужасы, мерзости и подвиги войны давно закрашены яркими красками Победы, переформатированы в кинофильмы и компьютерные игры-стрелялки. Наша связь с поколением воевавших всё тоньше и всё слабее.
Их мало уже, оставшихся, и мы не ждем от них ничего нового о той поре. Они много раз нам рассказывали о ней, что-то преувеличивая, чего-то недоговаривая, путаясь и всё чаще сбиваясь на гремящую жесть идеологических штампов.
Поэтому вдвойне удивительно, когда сквозь многолетние наслоения победного ликования вдруг прорываются неожиданные искры некогда пылавшего костра.
Особенно если на глаза попадёт
Старая фотография.
Неужели это я в сапогах недраянных?
Обгорелая скамья где-то на окраине.
Где-то близ идет война - вой металла в воздухе.
Ждут кого-то ордена. Ну а мы на отдыхе.
Отоспались с передряг, молодые, шустрые,
И трофейный аппарат щелкает без устали.
Навалился на плечо ротного товарища.
Всем от смеха горячо. А кругом пожарища.
Сорок третий для солдат на века запомнится -
За плечами Сталинград, на прицеле Хортица.
Наша кроткая Земля вздрагивает, вертится.
Неужели это я?!
Самому не верится!
Поэт в 8 лет
Когда Российская империя перестала существовать, и на её обломках возникло странное образование под кличкой Советский Союз, многим детям тоже стали вместо имён давать клички: Октябрина, Революция, Новомир... А то и похлеще: Декрета, Совдеп, Дрезина, Желдора (Железная дорога).
Ему, родившемуся в 1924 году в Крыму, ещё повезло.
Отец, проникшийся идеями коммунизма, запретил крестить сына и нарёк его акронимом Коммунистического интернационала молодёжи, за что мать и бабушка иной раз в сердцах называли нехристем.
Так мальчик обрёл кличку КИМ в стране под кличкой СССР.
К своим именам им вместе пришлось идти долгие годы.
Своё первое стихотворение Ким Таранец написал в 8 лет, когда учился во втором классе. Пронизанное детской романтикой вольной жизни и мечтами о дальних путешествиях, оно очень понравилось сверстникам, которые прозвали его Поэтом. Эта кличка прилипла к нему на все школьные годы, и после, встречаясь со старыми товарищами, он оставался для них Поэтом, хотя маленькому Киму больше нравилось рисовать родные крымские пейзажи, чем сочинять стихи.
Далёкий край
Неуёмная страсть к путешествиям и неведомым краям сорвала его со школьной скамьи, не дав получить аттестат. Обманом приписав себе год, получил паспорт и по комсомольскому призыву отправился на Дальний Восток. Работал на судоверфи и параллельно учился на курсах радистов, мечтая по окончанию устроиться на рыболовный сейнер и увидеть просторы далёких морей и неведомые берега. Война распорядилась по-своему.
Всю группу курсантов радистов отправили в лётную школу Комсомольска на Амуре, где формировалось подразделение воздушного десанта. Ускоренная подготовка, пришлось даже с парашютом прыгать. Но в результате, недоучившихся радистов-десантников посадили в телятники и в конце августа 1941 года отправили на фронт в качестве пехоты.
Ехали очень долго. По дороге их бомбили. Где-то подолгу стояли. Потом шли пешком. И только в начале февраля 42 года прибыли на передовую Харьковского направления.
Жизнь проскакала
Вспугнутым зверёнышем.
Но и сейчас
Вдруг протаранит сон
И та бомбёжка
Где-то под Воронежем,
И наш сошедший
С рельсов эшелон
И поле, над которым
Не подняться,
Когда гуляют
пули по плечам.
А было мне
неполных восемнадцать,
И так девчонки
снились по ночам!
Боевое крещение
"Рассказывать о боевом крещении можно по-всякому, - рассуждает Ким Григорьевич. - Можно представить это как нечто героическое, а можно - просто, как было. А было так. Когда мы пришли в расположение дивизии, нам выдали винтовки, патроны и прочее. А командирам, которые везли нас с Дальнего Востока - офицерских званий тогда ещё не было - по планшетке объяснили, какие позиции мы должны занять. И вот под покровом ночи мы отправились занимать позиции на передовой. Тихо вышли из деревни, осторожно продвигаемся вперёд. Порядочно уже отошли.
И вдруг как начали немцы нас молотить! Казалось, отовсюду бьют, со всех сторон! Никто ничего понять не может, растерялись...
Ну, и драпанули мы со своими командирами. Как бежали, куда, никто и не помнит. В результате очутились в том же самом дворе той же деревни, откуда вышли. А утром, только очнулись, слышу голос командира полка. Выглянул из сарая. Он стоит посреди двора, размахивает пистолетом и орёт: "Расстреляю сволочей!". И наши командиры перед ним виноватые. А что с них взять - такие же как мы, телята необстрелянные. Первый бой - растерялись, наверное. Или на местности не сориентировались.
Такое вот боевое крещение. Ну, а потом привыкли постепенно. Хотя сначала страшно было, особенно, когда начинался сильный обстрел трассирующими пулями и снарядами. Летят прямо над головой, и все, кажется, в тебя".
Бог спас
"Харьков мне пришлось два раза брать, - продолжает Ким Григорьевич. - Первый раз мы сдуру километров на 30 продвинулись, а обозы остались. Немцы как начали нас теснить с двух сторон, туго пришлось. Многие тогда в плен попали. Но нашим подразделениям повезло - вышли из окружения, хоть и с большими потерями.
Там у меня случай произошел, до сих пор думаю - Бог спас.
Мы отступали. Тогда у меня еще трехлинейка была, и числился я стрелком. ППШ получил, по-моему, в 43-м, и в военном билете сделали запись: "автоматчик". Ну вот, мы в своей траншее, пара-тройка ребят, ближний ко мне Саша, он был немного постарше. Нужно было поправить бруствер, и я с лопатой в своём отсеке занимался этим делом. Откуда они взялись?! Мы так и не поняли. Сбоку что ли? Совершенно не ожидали. Копаю, поправляю, и вдруг вижу: прямо на бруствер - стопа топ, за ней другая в немецких обутках. У них накидные голенища были. Кто в сапогах, а кто в этих, из брезента что ли. Вижу эту пару ног - винтовка поодаль - не дотянуться. В руках лопата. Что делать?! И, недолго думая, я своей лопатой да по этим ногам! Как же он закричал бедный - это же дикая боль, наверно. И тут же выстрел - Саша среагировал, и кричит: так-растак, тебе зачем винтовка дадена, что ты лопатой воюешь!
А не та лопата, уже б и отвоевался! Секунда - и всё!"
Раны и потери
"Летом нас перебросили на Сталинградское направление. Там как раз завязывались основные бои. Но в главной битве я не участвовал - в начале ноября на подступах к Сталинграду был тяжело ранен тремя осколками в ногу. Раздробило кость. Доставили меня в полевой госпиталь, ни наркоза, ни болеутоляющих, дали стакан водки - терпи брат! Жахнул, и начали удалять осколки кости. Я это смутно помню. Сознание то уходило, то возвращалось. Адская боль!
Перевезли меня через Волгу на ту сторону. Один госпиталь, другой. Потом на самолет и в Ташкент. Почти полгода пролежал в госпиталях. Потом ещё месяца полтора в команде выздоравливающих, и снова на фронт. После Сталинграда стало намного легче. На каком-то этапе нам еще повезло - перед нами румынские части оказались - такие драпалы! - смеётся Ким Григорьевич. - С немцами, конечно, сложнее было.
Второе ранение я получил на Харьковском направлении, но уже при наступлении".
Голубые глаза
Танк с пробитой бронёй на меня наползал.
И внезапно огнём полыхнув горячо
Пулеметная дробь резанула плечо.
Всё померкло вокруг и в немой тишине
Чей-то ласковый голос почудился мне...
Смерть мне руки и волю пыталась вязать,
Но как свет, как броня между нею и мной
Наше русское небо вставало стеной.
А когда, утомясь, смерть прошла стороной,
Я не небо, а вас увидал над собой
Голубые глаза!
Разве можно словами про то рассказать,
Как под грохот атаки средь белого дня
Вы по смертному полю тащили меня,
По каким-то пещерным законам войны
Своим телом прикрыв с огневой стороны!
"Снова госпиталь и снова на фронт. Плечо и рука зажили, а вот средний палец левой руки с раздробленным суставом отрезали до основания.
Хотя можно было и побольше оставить, - вздыхает Ким Григорьевич, глядя на свою руку. - Но там не смотрели. Лишь бы скорей.
Жуткие пинские болота, будь они трижды неладны! Болезни косили солдат хуже войны! Весна, солнышко припечет - всё тает, отовсюду вода, окоп глубоко не сделаешь, а к ночи замерзает. Сколько же там больных было! И друга я там потерял. Сидели курили в этом мелком окопчике. Он покурил и мне даёт. Я беру, затягиваюсь. А он привстал потянуться и тут же как-то резко сел. Смотрю - а у него в голове дыра, глаза ещё живые, губы что-то говорят, а слов нет. Я к нему, пытаюсь приподнять. Но уже всё. Такая нелепая смерть. Жалко было. Мы с ним много вместе прошли".
Над полем, над лесом
светла и вольна
Как юная дева
гуляет луна.
Гуляет беспечно
подобно мечте
В бесстыдной - прекрасной
своей наготе.
И слышит то песню,
то выстрел, то плач,
То звон поцелуя,
то всадника скач,
То свадьбы веселье,
то крики войны,
То взлет, то паденье,
А ей хоть бы хны!
На Берлин
"В 44-м мы шли по Польше. Это уже была не та война.
Подошли к Варшаве и остановились на восточном берегу Вислы. Район Варшава-Прага назывался. В городе стрельба, восстание, а нас почему-то держали, хотя мы могли бы там живо разобраться. Но мы вошли в Варшаву, пропустив вперед Армию Краеву. Они входили со знамёнами как победители. Их там встречали, дай бог, чтобы нас так кто-то встречал! Варшаву брать они как-то отъёжились, но вошли туда первыми.
Новый 45-й год мы встречали возле Одера.
Раньше, еще до войны там жили немцы. И вот, война еще не кончилась, поляки тех немцев, которые были на польской стороне, всех погнали за Одер. Причем выселяли так, как у нас, по рассказам матери, выселяли татар из Крыма. Мы подошли к Одеру, а польские войска всех этих немцев туда согнали. Жалко было смотреть, особенно на детишек".
Сильные бои шли под Берлином. Как в один голос рассказывают ветераны, небо над городом как огнедышащий вулкан. Наши самолёты влетали туда и, скрывались в клубах дыма, продолжая бомбить. Оттуда кто вылетал, а кто оставался. Ожесточенные уличные бои...
Я не убийца, по-житейски судя.
Но видя зло, в кулак не промолчу.
А было так, что автомат к плечу
И хлестанешь по движущимся людям.
Я пули слал, души не теребя.
Я бил врагов. И всё-таки не скрою,
Что каждой пулей будто и в себя...
С тех пор живу с подстреленной душою.
На одном из торжественных мероприятий автору поставили в упрек последние строчки. Вам радоваться, мол, надо - вы же убивали врагов нашей Родины, приближали Победу! А вы так пишите!..
Ким Григорьевич нашел, что ответить молодому человеку. Но важна предыстория. Это стихотворение, хоть и написано в наши дни, но родом из 45-го, когда на подступах к Берлину батальону, в составе которого воевал Ким Таранец, пришлось встретиться с хорошо вооруженными и одурманенными пропагандой детьми из Гитлер-Югенд. 12-14-летние пацаны, которых фашистское командование бросило на убой, чтобы на день-другой продлить своё существование, оказались на пути наших бойцов, и это стало трагедией для тех и других.
"Стреляли отчаянно, - вспоминает Ким Григорьевич. - Дети не понимают, что такое жизнь, что такое смерть. Чтобы кто-то из них сдавался, я такого случая не помню. Их совершенно бессмысленное сопротивление вызывало раздражение и злость. Сейчас, вспоминая это, я понимаю - они же защищали свой город! Но тогда для нас выбора не было. Чтобы не убили тебя, надо было убивать их.
До сих пор комом в горле один эпизод. Стоит наш хохол над таким пацаном и плачет. Совсем ребёнок лежит, волосы светлые, глаза голубые открыты, в небо смотрят. А наш, взрослый мужик, слёзы текут, глядит на этот труп и повторяет: "Дытынку ж ты моя! Сынку, сынку!".
Война для меня закончилась в Берлине. Как память об этом долго хранилась фотография, где я в бункере Гитлера сижу за его столом. Жалко пропала во время пожара".
Возвращение
"Во время войны, - продолжает Ким Григорьевич, - я писал стихи, очерки, статьи, и они публиковались в нашей фронтовой газете, редактором которой был писатель Николай Красночуб. Мы были хорошо знакомы. И когда у них убило одного журналиста, он попросил командира полка, чтобы тот отпустил меня к нему. Комиссаром был полковник Миронов. Обычно комиссаров ругают и не зря. Но у нас был хороший. Он нас ребят журналистов - война уже закончилась - возил по разным достопримечательностям. Осматривали Вену, были на месте захоронения Моцарта, в Зальцбург ездили. Приучал к культуре. Приезжал к нам поэт Долматовский - согревающая рука пишущей молодёжи.
Литературные наставники посоветовали ехать в Ленинград и попытаться поступить в Коммунистический институт журналистики - КИЖ он назывался - сказали, вас, мол, как фронтовиков - трое нас было таких - могут взять. У меня ведь даже среднего образования не было. Я с 9-го класса на Дальний Восток сорвался. И вот мы втроём поехали из Германии в Ленинград. Пришли в этот КИЖ, а институт ещё не вернулся из эвакуации. Сказали, через пару месяцев приезжайте. Ну, мы и по домам. В пути встретил одноклассника. Он уже без руки был, но протезом управлялся ловко. Оказалось, что он учится в Кишиневской консерватории. А мы с этим Лёней когда-то пели вместе. В летние каникулы работали в ресторане учениками поваров и часто пели. Я был голосистым парнем, все наши девки поварихи заслушивались. У тебя ж хороший голос, он говорит, что тебе этот КИЖ! Подумаешь, стихи писать как в детстве! Ты и так Поэт. Он еще помнил мою кличку.
Приехали в Саки. Родные места, всё знакомое... И до боли щемящее чувство чего-то навсегда ушедшего...
Возвращение
Плывет как парус роща белая
Над морем трав, зарей окрашенных.
Под вопли ветра ошалелого
Берёзы мне платками машут.
Я слышу песни, в детстве петые,
В ответ березам сам аукаю,
И думы, радостью согретые,
Меня тревожат сладкой мукою.
Давно ли здесь тропой росистою
Я шел на первое свидание!
Перепахали трактористы
Мою любовь, мои страдания...
Как сны, как детские проказы
Забыл я, и быть может, к лучшему,
Ту егозу зеленоглазую,
Что ревностью меня измучила...
Учёба
Пожили мы дома несколько дней и поехали в Кишинёв - сагитировал-таки меня Лёня. Там я поступил на первый курс консерватории и стал учиться по классу вокала. Там же познакомился со своей будущей женой. Она тоже вокалистка.
Голодные годы. Жена во время урока по вокалу, там же глубокое дыхание надо, несколько раз падала в голодный обморок. Стипендия мизерная, родители помочь не в силах. Спасибо Сталину - хлеб бесплатный! Он распорядился, чтобы на столах во всех столовых лежал хлеб. Любой мог прийти, заказать стакан чая и вволю нажраться этого бесплатного хлеба.
С нами учился парень Ваня, который тайно ходил петь в церкви. Скрывал ото всех. Но мы с ним были в хороших отношениях, и он нам доверился, сказал, что есть место, где можно подработать. Церковь платила. Что делать?! Опасно ведь! Могли выгнать из консерватории. Но мы все-таки пошли. Священник нас послушал, сказал, очень хорошо. Верующие мы или нет, крещеные ли, он даже и не спрашивал.
Когда смута пришла великая
И стояла беда у порога,
Богородица Светлоликая
О спасеньи молила Бога.
О спасении душ обманутых,
Душ заблудших в ту пору грозную -
Всех, кто были в ту смуту втянуты
Сатанинскими злыми кознями.
Но по воле всесильного хама
Самый горький настал черед,
Когда вынес её из храма
Одурманенный им народ.
Надругались над белыми стенами -
Под ухмылки безбожных зевак
Сняли ризы с неё священные
И забросили на чердак.
И в пыли среди хлама всякого
В разоренной святой обители
Богородица долго плакала,
Прижимая к груди Спасителя.
Дороги артиста
После окончания 4-го курса мне предложили работу в ансамбле песни и пляски Прибалтийского военного округа. В те голодные годы это была большая удача. И мы с женой перебрались в Ригу. Ансамбль гастролировал по всей Прибалтике и странам соцлагеря. Даже в Монголию ездили. Жена в это время работала в Рижской филармонии. Из Кишинёва я взял перевод в Рижскую консерваторию и начал заниматься на 5-м курсе. Но работать в ансамбле и учиться в консерватории оказалось невозможно. Ансамбль все время в разъездах. А латыши не такой народ, чтобы как-то войти в положение, и никакие мои уважительные причины ими в расчет не принимались. В конце концов, мне пришлось уйти с пятого курса. Потом дали справку, но диплома я так и не получил. Правда его у меня никто никогда и не спрашивал. Спрашивали категорию. Было три категории: первая, вторая и третья. У меня была вторая, а первая только у московских артистов.
После смерти Сталина, Хрущев провел большую демобилизацию, и под эту сурдинку по всей стране расформировали 12 ансамблей, и наш в том числе. Куда деваться?! Найти работу в Риге, тем более при таком отношении рижан к нам было непросто.
Вернулся в Крым. Работал в Ялтинской филармонии. Потом Харьков, Житомир. В Житомире мы жили и работали долго и счастливо. Жена была со мной. Мы выступали как вокальная пара. У каждого свои сольные номера и несколько номеров дуэтом. Летали, ездили. Расстояния огромные, а дороги и автобусы плохие. Где мы только не были!
На севере
Пять лет жили и работали в Воркуте. Там почти на каждой шахте в те времена была своя музыкальная школа! Приобщали детей к музыкальной культуре, гастролировали по окрестностям. Места не тронутые цивилизацией. Там за все время советской власти не видели ни одного артиста. Давали концерт для местных жителей в большой яранге - это у них что-то вроде клуба. Аккордеонист у нас был аккомпаниатор. Ну, я спел, поклонился, как артисту положено. А они встают и кланяются в ответ. Много интересного там было и охота хорошая.
Охотничья
Ширина хибарки ровно три шага.
Изозлилась в доску за стеной пурга.
То под крышей взвоет, то в окно стучит,
То подбитой птицей тонко прокричит.
У печурки нашей красные бока.
Хорошо в потёмках врезать храпака!
Помечтать о разном, утро далеко.
На охапке сена спится так легко.
Утром чистым снегом вялость разгоню.
Проложу по тундре первую лыжню.
Как шальная песня сердце всколыхнет
Белой куропатки суматошный взлет...
И уже под вечер от ходьбы хмельной
С полевым трофеем возвращусь домой.
И от счастья пьяный, губы до ушей,
Разрисую в красках ребятне своей,
Как ходил по следу, как песца спугнул,
Как в сугробе зыбком чуть ни утонул.
А потом сквозь дрёму буду чай хлебать,
И как лось убитый повалюсь в кровать.
С выходом на пенсию Ким Григорьевич обосновался в Подмосковье. Но не сидеть же на месте!
Америка
Оба легкие на подъём в 1992 году они с женой путешествовали по Америке.
"В Нью-Йорке есть маленькая улочка, где находится известная артистическая забегаловка, - вспоминает Ким Григорьевич. - Туда заскакивают наскоро что-нибудь перехватить и бежать дальше. Там много фотографий известных людей, посетивших в разное время это место. И вот мы, бродя по Нью-Йорку - я с женой и наши родственники - зашли туда, заняли столик, заказали что-то, ждем. Вдруг суета какая-то за окнами - забегали-забегали, потом вскакивают, тащат софиты, и входит Бил Клинтон. Так запросто. Девчонки официантки, которые там работали, буквально ему на шею бросились. Он тогда еще не был президентом, шла избирательная кампания. А Рони - Рональд племянник моей жены, оказывается, учился с ним в одном колледже. Наши родственники жили в Канзасе, а Клинтоны в Арканзасе, а колледж был как раз на границе этих штатов. Рони представил меня. Ну и мы перебросились несколькими фразами друг с другом. Он рассказал, что только недавно из России приехал. Я про свои впечатления. У меня много фотографий, где мы с ним разговариваем. Рони переводил, у него мама русская, папа американец. И Рони, и его брат говорят по-русски. Папа американец, конечно, ни бум-бум. Вот такая встреча.
Три месяца мы колесили по Америке. От Нью-Йорка до Сан-Франциско. Нам даже предлагали там остаться. Тогда это легко было сделать.
Под Сан-Франциско в небольшом городке есть русская православная церковь, там я принял крещение. Поскольку в течение всей жизни я был "нехристем", как говорили мама с бабушкой - отец не разрешал меня крестить. До войны об этом и думать нельзя было - церкви закрывали, священников расстреливали. Да и после войны, учась в консерватории, мы с женой рисковали, когда в Кишиневе ходили в православный храм петь. Нас могли бы выгнать из консерватории, если б узнали. Будучи на сцене артистом тоже как-то не до этого. И так получилось, что крестился я в Америке. Священник выдал мне свидетельство как крещенному в честь святого Александра Невского.
Понравилось, как там строят. Очень быстро и качественно.
Перед тем, как мы туда приехали, по Канзасу прошел торнадо, и посёлок, где жили наши родственники, был почти полностью разрушен. У наших дом был одноэтажный, он сохранился. А другие понастроили себе двухэтажные, трехэтажные дома - у них всё смело. Но им в течение месяца восстановили! Фактически заново отстроили весь поселок добротно и качественно. Так у них работает страховая компания. Но их образование меня просто удивило. Племянник работал продюсером в Голливуде. То, что он не знал наших русских писателей, это еще ладно. Но он и своих американских не знал, я ему о них рассказывал. Правда, он знал своё дело, свою работу. С духовностью у них не все хорошо. Хотя и у нас сегодня и с духовностью, и с образованием большие проблемы. Мой внук, когда зашел разговор о Хортице, это Германия, спрашивает! А дочь говорит, нет, это Белоруссия. Дочь, я понимаю, она всегда географию плохо знала, а то, что внук может искать Аргентину где-нибудь в Африке, это уже просчеты нашего образования. Но я их стараюсь воспитывать".
Трижды ефрейтор
День Победы
Мы снова собрались. Минуло столько лет!
Дела, события, болезни и утраты...
За дружеским столом весёлые дебаты
И скорбные слова о тех, кого уж нет.
Мы снова веселы, как в тот далёкий май,
Хоть голова в снегу и ломота в коленях,
Но про печурку, про смолу в поленьях
Мой старый друг тихонько запевай!
Всю войну он прошел рядовым, хотя трижды присваивали ефрейторское звание. "Когда немцы побежали, - объясняет Ким Григорьевич, - мы их не успевали догонять. И за это время несколько раз терялась моя солдатская книжка. В результате демобилизовался как рядовой. В шутку называю себя трижды ефрейтором.
Участвовал в атаках. Это когда люди, преодолевая себя, поднимаются из окопов и с ожесточением и страхом устремляются навстречу друг другу. Они стреляют, мы стреляем и сближаемся. И кто первый дрогнет, оглянется, тот и побежал... Проигрывая бой, теряя жизнь".
К наградам он относится без лишнего пиетета.
"В филармонии их не принято было носить, ни тогда, ни сейчас. Поэтому я привык к ним относиться спокойно. Да у меня их много и не было: два ордена, остальное медали. Пехоту особо не жаловали. Самые награжденные у нас летчики".
Не примирил
"И сейчас и даже тогда во время боевых действий, когда за неосторожное слово можно было попасть в штрафной батальон, нас порой неприятно удивляли приказы взять, например, какой-то город или населенный пункт к определенной дате. Ну, при чем тут это! Можно же лучше подготовиться и обойтись гораздо меньшими потерями! И мы рядовые, сержанты, командиры взводов и рот говорили об этом между собой. Но у генералов свои резоны. А сколько ради этого солдат погибнет, их не волновало. Война была такая, что, только чуть остыв от неё и поразмыслив, можно было что-то понять. Тогда размышлять было некогда".
Он печально соглашается с тем, что та Война так и уходит недопонятой, недоосмыссленной, и, что самое безрадостное, без каких-то очень важных, даже необходимых для будущего страны выводов, но зато под бравурные марши среди победного ликования с фейерверками и георгиевскими ленточками.
"Любят у нас мозги затуманить, - вздыхает Ким Григорьевич. - Народ наш российский, по-моему, обречен на то, чтобы его держали в каком-то замороченном полупьяном состоянии, когда задуматься о том, кто ты есть и для чего ты пришел в этот мир, просто нет возможности".
Многое не устраивает ветерана в нашей сегодняшней жизни.
Его ранит примитивно потребительское отношение человека к природе, и многие его стихи преисполнены чувства вины перед ней за обиды, которые наносит ей людская глупость, жадность и жестокость. Он категорически не согласен со всем, что опускает нас по эволюционной лестнице. А приметы одичания слишком уж очевидны. Так можно и до обезьяны скатиться! Познавшего все "прелести" войны его печалит и настораживает ожесточенность, растущая в обществе.
Не примирил нас новый век
И путь к добру не стал короче.
Еще коварней и жесточе
Стал в этом мире человек.
Ещё бессмысленней война
Тасует судьбы - карт колоду
И раздаёт кресты народу
А генералам ордена.
Стройный, порывистый в свои 85, он открыт для нового, радуется удачам других, и не скрывает этой радости. Представляю, каким он был в молодости. Поразительная быстрота и лёгкость в движениях. Развитый инстинкт самосохранения. Мгновенная и точная реакция на опасность. Такой мог и от пули увернуться! Наверное, оттого и уцелел.
Нынешняя власть на разных уровнях уделяет ветеранам большое внимание. Ким Григорьевич недавно получил ключи от новой квартиры. А в октябре благодаря поддержке главы администрации Одинцова Александра Гусева вышел его первый сборник стихов "Свеча в душе моей горит". Их отличительное качество - легкость, свет, точность в выборе тем и синхронность с дыханием большого организма по имени Россия.
Но появляются новые...
"У меня целые джунгли незаконченных стихотворений в шкафу! - восклицает он. - Я иной раз достаю их просматриваю, что-то дорабатываю... Хотелось бы завершить. Уже и порог близко, а я собираюсь что-то дорабатывать, завершать. Много такого, что хотелось бы доработать, но не хватает... А не знаю, чего мне не хватает! Иной раз думаешь, вообще уже всё - и памяти нет, и ума нет, и вдруг...
Вот и отпели наши соловьи
И облетела, опустела роща.
И как-то всё обыденней и проще
С утра до ночи потянулись дни.
Всё что пьянило, жгло и волновало
Дрожит вдали как золотая пыль,
Но сердце, как испитая бутыль,
Не балует весельем как бывало.
Ещё чуть-чуть и упадут снега,
И растворится в холоде сознанье,
И звонкого цветного мирозданья
Сомкнутся надо мною берега.
Он не закончил школу, не закончил консерваторию, у него джунгли незаконченных стихотворений в шкафу...
Он закончил войну.
И сегодня его мнение, его отношение к реалиям нашей жизни - это бесценный камертон, для поколения, утратившего иерархию ценностей. Для поколения ложных кумиров. И для всех нас, заплутавших между прошлым и будущим страны, словно канувшей в безвременье.