Погоды нынче стоят суровые: снова идёт снег, и некоторые воронки, из тех, что помельче, уже целиком засыпало - того и гляди, можно не заметить и провалиться в тартарары. В моём родном городишке на самой границе с Шотландией погодка зимой тоже не курортная, так что я холода особо не боюсь, но почему-то сейчас меня колотит - зуб на зуб не попадает! То ли виной тому тонкая шинелька (ещё и продранная на спине колючей проволокой), а то ли я просто захворал - неважно, впрочем. Смешно, но раньше мне казалось, что во Франции даже зимой температура ниже ноля не опускается. Хе-хе. Кто знает, может, на юге страны оно так и есть, но тут, на Сомме, холод собачий, а ведь формально сейчас ещё осень, середина ноября. Да ну и ладно: лучше зима, чем такое лето, какое было в этом году. Жаркое было лето, ничего не скажешь.
Лето. Да, лето выдалось то ещё. И вы же понимаете, я совсем не жару имею в виду. Полугода не прошло с начала наступления, но это время тянулось дольше всех моих предыдущих двадцати пяти. Даже чисто арифметически я сейчас должен быть в лучшем из миров, но мне свезло: ещё в июне я был рядовым, а теперь, смотрите-ка, командую ротой в чине лейтенанта, птица высокого полёта!.. В роте, правда, осталось-то шестнадцать человек - наша счастливая маленькая банда, одна десятая штатной численности. Ни одного человека из тех, с кем я шёл в наступление в июне, уже не осталось; первым делом, конечно, повыбивало офицеров, на их место назначили сержантов, а когда и их песенка была спета, взялись массово повышать рядовой состав. Вот и соседней ротой тоже командует парень из бывших рядовых. У них там совсем всё плохо, и, казалось бы, немцам, чтобы выбить их из окопов, достаточно дунуть посильней - те и брызнут по кустам; но фрицы, похоже, и сами держатся на честном слове и о контратаках не помышляют. Перемололи мы их тоже порядочно - солдаты Восемнадцатого Королевского Пехотного даром хлеб не едят. Мы вам не штафирки из пресловутой Новой Армии Китченера; мы лупили немцев на Марне ещё в четырнадцатом году! Правда, теперь, спустя два года, те, кто тогда лупил немцев на Марне, рассказать об этом могут разве только апостолу Петру - никого в живых не осталось, в нашем полку уж точно.
А мне вот правда свезло: дрался с немчурой ещё при Монсе, потом во Фландрии, последние полгода вот на Сомме - и хоть бы хны. Палец только вот оторвало. Указательный. Но на левой руке; так что к дальнейшей службе полностью годен. Вот я её и несу.
А несу я её в данный момент так: совершаю обычный вечерний обход передовых позиций. Эти передовые позиции являются одновременно и единственными - на них сосредоточена вся рота, все полтора десятка. Грубо говоря, это, конечно, не рота, а отделение, но не станем придираться к словам. Я же их командир, а командовать ротой - это куда престижней, чем командовать отделением. Я британец, в конце концов, а какой британец не честолюбив? Плохой. А в моих окопах плохих британцев нет.
Впрочем, самих окопов здесь тоже нет: их роль играют старые, оставшиеся ещё с июня, воронки от наших же снарядов. В этих воронках неделю назад сидели немцы, но мы их отсюда вышибли: тогда в моей роте было ещё полсотни бойцов, немцы всё побросали и драпанули назад, на вторую линию обороны. А потом, когда мы с парнями праздновали нашу победу, невесть откуда прилетели три "чемодана" и легли точно в серёдку нашего славного кружка. Две трети роты выкосило начисто - так, что и хоронить было нечего. А мне тогда вот палец и оттяпало.
Пальца жалко: во-первых, теперь иногда начинает мучить такая боль в обрубке, что я заснуть не могу, во-вторых, порой я его словно бы ещё чувствую, причём чувствую скверно - будто бы у него чешется подушечка, и зудит самым жутким образом. Хочется почесать, но чесать палец, которого нет, - это всё равно, что решать уравнение, в котором заведомо ни черта не понимаешь: сидишь только и скрежещешь зубами от бессилия.
Мне, однако, грех жаловаться: есть у нас в роте ребята, которым досталось куда круче моего. Один из них, тоже лейтенант по имени Сэм Хейг, сейчас обходит со мной позиции. Он, строго говоря, не из нашей роты - придан ей в качестве артиллерийского наблюдателя. Хейг состоит в каком-то дальнем родстве с тем самым генералом Хейгом, который нас, в общем-то, в эту мясорубку и загнал, но парень он милый, и никто на нём злость не срывает. В октябре четырнадцатого с ним приключилась беда - осколок снаряда попал в лицо, начисто оторвал нос и вышиб оба глаза. Казалось, на военной карьере поставлен крест; но Сэм, повалявшись немного в госпитале, сбежал оттуда и снова появился в войсках - весёлый, бодрый, жизнерадостный, как будто и не было никакого ранения. Одна только проблема - из-за отсутствия носа он сильно гундосит, и иногда его бывает трудно понять. Да ещё, чтоб не травмировать окружающих своим внешним видом, Сэм где-то раздобыл небольшой холщовый мешочек из-под муки и носит его всё время на голове. Как-то раз, на Рождество, он (под мухой) намалевал на мешке изображение ухмыляющейся рожицы: но получилась она жутковатой, и, по единодушной просьбе окружающих, Сэм вывернул мешок наизнанку, спрятал рисунок внутри и теперь ходит, если можно так выразиться, с непроницаемым выражением лица.
Вообще говоря, слепой артиллерийский наблюдатель - штука довольно странная даже на этой странной войне; но Сэм, за те месяцы, что наш полк топтался на месте, настолько хорошо изучил поле боя, что теперь глаза ему как бы и не нужны. Я раньше, чего греха таить, относился скептически, но как-то раз обстреляла роту из-за соседнего холма фрицевская артиллерия; и Сэм не то на слух, не то нюхом, не то ещё как, но так ловко навёл на фрицев ответный артобстрел, что больше нас та батарея не тревожила ни разу. По позициям он ходит тоже совершенно непринуждённо, никогда не спотыкается - и это на перепаханном снарядами поле, где сам чёрт ногу сломит. В общем, повезло нам с этим парнем. А ведь мы даже не знаем, как он выглядит - ни одного человека не осталось в роте, кто был бы знаком с ним до ранения, а единственная фотокарточка, какая у него есть, сделана в госпитале, и там Сэм обмотан бинтами, что твой Тутанхамон.
- Ни черта себе снег повалил, - гнусит Сэм. Как всегда, в такие мгновенья я чувствую себя не в своей тарелке - откуда он может знать, какой там валит снег? Тут же я понимаю, что для этого не нужны глаза - мешок у бедняги на голове совсем промок, а на макушке уже образовался этакий небольшой сугробчик. Обычно Сэм поверх мешка носит фуражку, но сейчас снял её и вертит в руках - это у него теперь, как я понимаю, вместо мимики. Я невольно начинаю гадать - вот когда он, скажем, теребит козырёк, это что? Это он так брови хмурит или носом шмыгает? Звучит цинично, но чего врать - у кого не вызовет полёта вольной мысли зрелище слепого артиллериста с мешком на голове?
Как бы то ни было, пусть лицо Сэма и скрыто от меня, но владеющее им беспокойство определённо чувствуется. Таким я его вижу впервые. Вряд ли в этом виновен снегопад - тут нечто другое, что-то более глубокое. Что он такое почуял в воздухе? Наше наступление затормозилось и в ближайшие полгода едва ли будет возобновлено, с немецким - та же петрушка. В чём же дело?
- Снег, это да, - говорю я, чтобы не молчать. - Я такого снегопада и не припомню. На десять шагов не видно ни черта, хоть глаз выколи.
Сэм судорожно стискивает фуражку в руках. Я мысленно кляну себя - надо же было ляпнуть! Впрочем, это тоже говорит о том, что с парнем не всё в порядке - раньше на такие оговорки он внимания не обращал. Я начинаю обдумывать, на что бы перевести разговор, когда Сэм осторожно выбирается из нашей воронки на нейтральную полосу. Она тут широченная - проволочные заграждения виднеются далеко впереди, а немецкие позиции вообще невооружённым глазом не разглядеть. Поэтому по нейтралке здесь можно ходить свободно - в разумных пределах, разумеется. Только на хрена?
- Сэм! - окликаю я его. - Ты куда?
Он делает несколько шагов - по обыкновению спокойных и уверенных, это шаги не слепца, но человека, который даже впотьмах может найти у себя дома на полу иголку; и вдруг он спотыкается и грохается оземь. Да что же с ним такое? Я впервые вижу, как Сэм запинается, и бросаюсь к нему. При падении с него слетел мешок, и я на мгновенье, буквально мельком, вижу то, чего надеюсь больше никогда в жизни не увидеть. Но это длится лишь секунду-другую - Сэм в тот же миг зажимает лицо фуражкой и начинает конвульсивно шарить вокруг себя свободной рукой. Я подбираю мешок и, отворотившись, деликатно вкладываю его в гребущую снег Сэмову пятерню.
- Чёрт, - говорит Сэм слабым, надтреснутым голосом. - Ну дела. Всё, Фрэд, я надел. Можешь поворачиваться.
Вот как, скажите на милость, он сообразил, что я стараюсь не смотреть в его сторону? А с другой стороны, парень он башковитый, додуматься нетрудно. Я поворачиваюсь к нему и, вздрогнув, замечаю: натягивая мешок, он вывернул его наружу той стороной, на которой изображена глумливая рожа, и теперь она, криво ухмыляясь, таращится на меня. Один глаз у неё раза в два больше другого. На лбу, вообще уж невесть зачем, пририсован какой-то несусветный крест. Выглядит он, как метка - мол, давай, стреляй сюда, в самое яблочко. От этого всего хочется блевать, но даже эта рожа лучше, чем то, что прячется под мешком. Я протягиваю Сэму руку и помогаю ему встать.
- Да уж, - говорит он с натужной весёлостью, - не в форме я сегодня. Обо что хоть я там споткнулся-то, не посмотришь?
Я покорно перевожу взгляд на холмик, о который запнулся Сэм. Снег с него осыпался, и я вижу, что это - труп немца, он тут уже давно, с неделю. Он совсем не испортился, во всяком случае, лицо совершенно не тронуто тлением - оно только белым-бело, как будто снег ещё лежит на нём, а голубые глаза выглядят живыми и полными мысли. На секунду мне вспоминается лицо Сэма - он-то выглядит куда хуже убитого немца. Каков парадокс.
- Ну что там? - тревожно переспрашивает Сэм. - Фредди?
- Ничего такого, - говорю я, с трудом оторвав глаза от спокойного, усталого лица мёртвого солдата. - Дохлый фриц. Я его сам и прикончил, кажется. Он тут давно лежит.
"Кажется" - слово лишнее. Этого фрица действительно застрелил я, в крайний день нашего наступления, когда рота мучительно, истекая кровью, уже потеряв половину людей, выжимала немцев из последних воронок. Как человек, что упрямо вгрызается в зачерствевшую краюху и не хочет замечать, что уже сломал об неё все зубы. Так вот и мы вцепились в чёртов немецкий передок, выдавливая немцев с земли, похожей на Луну. Как, чёрт возьми, здорово работает порою память, когда не нужно. Мы с Даудингом вкатываемся в воронку, Бэрри, который был с нами, повисает на колючей проволоке и трепыхается, как муха, увязшая в смоле. Кто-то непрерывно орёт на разные голоса, слева сухо трещит пулемёт. Где-то в тылу у нас гремят разрывы - немцы боятся задеть своих и бьют куда-то в глубину. Несладко сейчас штабным! Мы с Даудингом переводим дух и вдруг слышим рядом лязг и досадливое кряхтение. Поднимаем глаза и видим фрица, который уже успел выбраться из воронки и, должно быть, хотел насалить пятки, а тут у него вдруг в руках винтовка развалилась напополам. У фрица очень красивое, мужественное лицо, заросшее светлой щетиной, с ямкой на подбородке - герой-любовник, да и только. Видя, что дать дёру он уже не успеет, немец со вздохом поднимает руки, смотрит на нас, и тут глаза его расширяются - он узнаёт меня.
- Привет, Томми, - улыбаясь, говорит он с сильным акцентом, но чётко. - Мы поменялись...
Я не целясь стреляю в него, поражая куда-то в грудь, - фриц сразу падает на колени, секунды три стоит так, смотрит на меня без осуждения, но внимательно, будто силясь запомнить моё лицо. Затем он устраивается на краю воронки, вытягивается по швам и затихает, глядя в глухое зимнее небо. Не знаю, зачем я выстрелил. Может, не будь рядом со мной Даудинга, я бы и не стал стрелять. Получилось как-то рефлекторно, что ли. Может, его бы застрелил сам Даудинг - он мне и слова не сказал по этому поводу. Кто знает.
Я в двух словах рассказываю Сэму эту историю - конечно, в моём изложении фриц выглядит натуральным головорезом, вооружённым до зубов. Сэм коротко кивает.
- Ну-ка, где он там? - спрашивает он. - Хочу на него глянуть.
Глянуть? Я на секунду теряюсь, но потом вдруг понимаю, беру его за руку и кладу на оледеневшую щёку немца. Сэм отдёргивается от внезапного прикосновения холодной кожи, затем осторожно ощупывает лицо солдата и замирает в таком положении, наверное, на минуту. Бог знает, что у него сейчас в голове.
Наконец он убирает руку с лица покойника и смотрит на меня. Ну как смотрит - поворачивается ко мне. Хотел бы я сказать, что его лицо ничего не выражает, но не могу - безобразная рожа смотрит на меня с издевательским участием.
- Какая ночь сегодня странная, - говорит он вдруг. - Неприятная. Ты в предчувствия веришь?
Я мотаю головой. Он, конечно, не может этого увидеть, но, кажется, и не ждёт ответа - разворачивается и спускается обратно в воронку. Все мои вопросы - особенно тот, зачем он вообще потащился на нейтральную полосу - остаются невысказанными. Я следую за ним, последний раз взглянув на мёртвого немца. Он спокойно смотрит в небо, куда-то в сторону Большой Медведицы, пусть её и не видно из-за снегопада.
Сэм начинает обустраиваться на ночь - за ту неделю, что сидим здесь, мы успели нарыть себе несколько вполне приличных "лисьих нор" и простых подбрустверных ниш, превратив наши воронки в почти что полноценные траншеи. Моя землянка, конечно, не так глубока и просторна, как прежняя, но, по крайней мере, снег внутрь не попадает - и то славно. Сэм усаживается в свою выемку, поплотней укутывается в шинель, сверху накрывается ещё одной - уж в чём, а в бесхозных шинелях мы сейчас недостатка не испытываем - и начинает набивать трубку. Трубка у него хорошая, вересковая, и иногда, когда меня от моей кукурузки берёт тоска зелёная, Сэм даёт мне потянуть табачку из своего "Петерсона". Может, и сегодня даст. Он приподнимает мешок, суёт трубку в зубы и закуривает. Я достаю свою и следую его примеру. Некоторое время мы молча пыхтим.
- Я раньше таким парням завидовал, - говорит вдруг Сэм. - Ну, как тот фриц. За такими красавчиками, небось, все девчонки бегали. Я-то у девушек особой популярностью не пользовался - так, была парочка девиц с фабрики, из тех, что, знаешь, подоступней. Ну, теперь-то я и вовсе не кавалер, а, Фредди?
Он легко и беззаботно смеётся. Я молчу - тема кажется мне скользкой.
- А вообще, даже жалко, - продолжает Сэм задумчиво. - Сколько ему там, лет тридцать? Жить да жить ещё. Вот как сказать, когда пушки на них наводишь, как-то всё по-другому воспринимается. Не по-настоящему. А тут видишь его рядом - и как-то жалко. Я не пацифист, но всё равно. Человек же. А тут лежит, как сирота, даже не похоронили. Я бы не хотел так лежать.
- Ну, знаешь, - говорю я сварливо - слова Сэма меня неожиданно задевают. - Это потому что ты не из пехоты. Я тебе натурально говорю - он бы меня тоже не пожалел, если б мы местами поменялись. Это война, а не футбол. Тут у нас как-то джентльменство не очень в ходу.
- Да всё понятно, - говорит Сэм, улыбнувшись. - Я же тебя не осуждаю. Я просто говорю - как-то это всё... не по-человечески. Я же пять лет уже в армии, из кадровых. До войны совсем по-другому это себе представлял. Конечно, такая зверюга нас всех бы поубивала, если б могла. И всё равно жалко почему-то.
- Давай спать уже, - говорю я раздражённо. Мне уже не хочется курить Сэмову трубку, и разговаривать с ним тоже нет желания. - Спокойной ночи.
Сэм не отвечает - продолжает выпускать в воздух кольца дыма и смотреть в небо. Не смотреть, но вы понимаете, что я хочу сказать. Я закрываю глаза. Сон не идёт, и я начинаю считать до ста, потом ещё до ста и ещё. И ещё. Потом перед глазами расплывается долгожданная дымка, и во сне приходит кажущийся невыразимо далёким сентябрь.
Сентябрь. Раннее утро, такое раннее, что ещё почти ночь. Несколько часов подряд лило, как из ведра, но сейчас дождь утих. В предрассветном тумане я сижу за пулемётом и шпарю в жёлтую дымку перед собой, почти не целясь - всё равно ни черта не видно. Главное - прижать немцев к земле, пока к траншее движется из тыла резервная рота. В окопе, кроме меня, никого живого - из всего взвода остался я один, и меня ещё даже ни разу не ранило. Немцы перешли в атаку вчера вечером, едва только стемнело. Я, видимо, окружён - звуки боя уже слышны далеко за моей спиной, справа и слева, так что, может, никакие резервы и не подойдут, но я всё равно стреляю - а что ещё делать? Немцы, видать, просочились на флангах и взяли нас в клещи, так что бежать уже всё равно некуда. Да я бы и так не побежал. Плевать мне на них. Впереди, в тумане, мелькают чёрные силуэты - я небрежно посылаю в ту сторону пару коротких очередей. Начинаю менять магазин своего "льюиса" и чувствую, что к моей спине прижимается что-то твёрдое. Осторожно оборачиваюсь и вижу высокого красивого немца, голубоглазого, с ямкой на подбородке, который упирает в меня ствол "парабеллума". Глубоко вдыхаю. Понимаю, что сейчас умру, и почему-то отчаянно не хочется, чтобы этот красавчик фриц был последним, что я увижу. Лучше бы меня снарядом на куски разорвало! Фриц улыбается мне, и понятно, что он собирается стрелять, напрягаюсь - но вдруг он делает шаг назад и говорит по-английски с ужасным акцентом:
- Томми, ты идти отсюда.
Я не двигаюсь, вцепившись пальцами в полы шинели, чтоб он не видел, как у меня дрожат руки. Фриц нетерпеливо хмурится и машет рукой с пистолетом - мол, давай уматывай. Я всё ещё не могу пошевелиться, и тогда он повторяет:
- Идти к твой зольдат. Ты тут уже всё сделать. Идти, я не повторять два раз. Идти быстро! Оружие не брать. Быстро!
Я делаю несколько неуверенных шажков к лестнице, что ведёт из траншеи. Ствол пистолета всё ещё направлен в мою сторону, и я жду, что немец выстрелит - может, решил со мной поиграться, но он серьёзно смотрит на меня и мотает головой. Окостеневшими руками я хватаюсь за перекладину лестницы, выбираюсь наружу и, не разбирая пути, иду в жёлтую дымку, уже начинающую синеть.
Я просыпаюсь от чудовищного грохота - за горизонтом заговорили немецкие пушки, да, похоже, всё сплошь крупнокалиберные. Кажется, у немцев намечается серьёзное наступление - разрывы слышны со всех сторон. Я, продирая глаза, хочу вскочить, чтобы настропалить свою роту на отражение атаки неприятеля, да вдруг так и застываю.
Не знаю, сколько уж я проспал, но по всем раскладам сейчас должна быть либо ночь, либо уже рассвет - но небо тёмно-багряного цвета, как на закате, причём на каком-то... нехорошем закате, что ли. Из-за горизонта в мою сторону плывут безобразного вида чёрные рваные тучи. Я озираюсь вокруг - где моя рота? На позициях - никого, только Сэм лежит навзничь и как будто спит. Неужто его убило шальной пулей или осколком? Чёрт возьми, но где моя рота? Может ли быть, что фрицы совершили внезапный налёт на окопы и всех взяли в плен? Но, во-первых, почему не тронули меня, а во-вторых, неужели бы я не проснулся? Все как растворились. Я хватаюсь за свой "ли-энфилд" и обнаруживаю, что его ствол наглухо забит землёй. Что за дьявольщина, в конце концов?
Несколько минут ничего не происходит. Мне вдруг приходит в голову, что было бы недурно проверить, что там с Сэмом. Я тянусь к нему, как вдруг снаряд разрывается совсем рядом с нами. Я, оглушённый, лечу вверх тормашками, и комья земли, градом падая с неба, засыпают меня с головой.
Не знаю, сколько времени я лежу с чуть не свёрнутой шеей, заваленный землёй по самую макушку. В голове зверски гудит. Ничего не видать, и на мгновенье мелькает мысль, не постигла ли меня участь Сэма, но тут я немного протираю глаза руками и вижу всё то же красное небо с чёрными не то облаками, не то птицами. Медленно встаю на ноги и трясу головой. Ноги подкашиваются, и я тут же снова грохаюсь на задницу, но перед этим краем глаза успеваю увидеть воздвигающуюся над бруствером серую немецкую каску.
Значит, вот оно. Началось. Немцы. Наступление, а я валяюсь тут один, практически безоружный; траншейный нож да увесистая банка консервов - вот и всё, что я могу противопоставить этим головорезам. В тот раз у меня хотя бы был пулемёт. Нет особой надежды на то, что они отпустят меня второй раз. Я берусь за винтовку - в крайнем случае, буду отмахиваться прикладом. И тут над бруствером появляется лицо.
Честно сказать, чего-то такого я и ожидал с той самой минуты, как проснулся. Человек, возвышающийся над краем воронки, - тот самый красавчик-фриц, которого я прикончил неделю назад. Его мёртвое лицо выглядит внимательным и сосредоточенным, как будто он силится кого-то вспомнить. Да понятно, кого. На его щеке наледь, одного глаза почти не видно из-под снега. Он медленно ведёт взглядом из стороны в сторону. Господи. Он пришёл за мной. Пришёл. И прикладом от него не отобьёшься.
Я медленно отползаю назад, не отрывая зада от земли. Мне кажется, будто я действую очень тихо, но фрица, кажется, привлекло движение - он моментально поворачивает ко мне лицо (я только сейчас замечаю, как оно исхудало и почернело с того момента, как - вы понимаете, что). Его глаза, теперь чёрные, а не голубые, как прежде, строго сужаются, но он всё же меня как будто не замечает. Что мне делать? Что?
Я понимаю, что.
Я осторожно ползу к Сэму - он уже мёртвый, ему всё равно. Мне не хочется делать этого, но куда деваться. И лица его тоже видеть не хочется, но, по крайней мере, он не может взглянуть мне в глаза, а тот - тот может... Я аккуратно стягиваю с головы Сэма мешок и в ужасе застываю - он всё ещё жив, и из его рта вырываются с каждым выдохом сизые облачка пара. Тощее лицо его совсем обросло белесой щетиной. Я что-то шепчу, сам не разбирая собственных слов. Рожа на мешке издевательски подмигивает мне, кривится, кривляется; у Сэма же лицо мирное, спящее, на губах чуть заметная улыбка. Внезапно он громко всхрапывает, и немец за моей спиной сразу же мягко спрыгивает в окоп. Медлить больше нельзя, и тогда я хватаюсь за мешок, нахлобучиваю его себе на голову и замираю.
Мешок пахнет довольно скверно - потом, плохой едой, нечищеными зубами - но для меня это всё как лучшие парижские духи. Одна проблема - ни черта не видно, но я не уверен, что хочу смотреть на то, что ищет меня снаружи. Я его уже видел краем глаза. Этого достаточно.
Однако, пускай даже я и не вижу немца, он от этого никуда не девается - слышать я его слышу прекрасно. Мягкие шаги в паре метров от меня; гниловатый запах - впрочем, может быть, это просто от мешка так пахнет. Или от моих ног, например. Я вдруг начинаю громко клацать зубами - прихожу от этого в ужас, потому что не услышать этого просто невозможно, будь ты хоть трижды трупом. Однако в этот самый момент немец (наверное, он - больше некому) начинает насвистывать почему-то "Типперери". Он делает это так громко, что заглушает мой зубовный скрежет, но я всё равно не могу даже вздохнуть - грудь перехватил сильный спазм, и я всерьёз начинаю бояться, что задохнусь. Мало-помалу удаётся втянуть в лёгкие чуть-чуть воздуха, который выходит из груди с отчётливо слышимым в тишине сиплым свистом. Бродящий по траншее немец прекращает насвистывать и останавливается. Может, он подумает, что это Сэм? Господи, пускай он... Мне стыдно признаваться, что я об этом думаю, но мне хочется, чтоб он забрал Сэма. В конце концов, он калека, урод, что его ждёт впереди? Ни женщины, ни нормальной работы, ни нормальной жизни... А я? Я ещё молодой, здоровый, у меня всё впереди, у меня годы... А вдруг война завтра закончится? Вдруг наши ребята с Даунинг-стрит договорятся с ихним кайзером, завтра все будут пить шампанское и к девкам под юбки лазать, а мне - подыхай ни за что? Да пошли вы все на хер! Ладно, мы с ним друзья, ну и что с того? Это война, а не детский утренник!
Словно услышав мои мысли, немец делает несколько шагов к Сэму, но вдруг облачко мерзкого гнилостного духа резко приближается ко мне. Что-то хватает меня за плечо - я не выдерживаю и мочусь в штаны. Он срывает с меня мешок; я вижу в темноте перед собой парящее в воздухе страшное безглазое лицо смерти и теряю сознание.
- А ничего, - слышу я доносящийся откуда-то издалека, как из-под глухого ватного одеяла, голос Сэма. Он звучит бесконечно тоскливо. - Что мне теперь, с моста кидаться, что ли? Тридцать лет мне всего, ещё жить да жить. Потом это... бабу себе найду хорошую, простую, с фабрики или из деревни. Вон, Дженни Хардинг уж на что девчонка огонь, а вышла за такого - урод уродом. Прыщ на прыще сидит и прыщом погоняет. Что говоришь? Нет, почему полхари. Сейчас медицина знаешь что делает? Хирургия знаешь какая? Возьмут у меня, скажем, с жопы кусок кожи, да на лицо присобачат. Что? Да почему жопомордый-то? Гладенький буду как младенец, можно и мешок этот дурацкий не носить. Вот я сейчас без него - ты вот сильно брезгуешь со мной разговаривать, что ли? Да ты и сам-то, знаешь, сейчас не первой свежести, хе-хе... Вот, а девка, если простая да хорошая, если ей чулки дарить, в Лондон возить по воскресеньям - так она ещё того пуще любить будет, пускай и без морды. Ладно, засиделись. Тебе уж пора, наверное. Ну бывай, камрад. Бывай.
- Как голова, прошла? - спрашивает Сэм. - Или за санитаром сходить?
- Вроде нормально, - осторожно отвечаю я, ощупывая голову. Контузило меня, конечно, знатно, и череп трещит, как будто в него бил какой-то сумасшедший звонарь, но кровь остановилась - и то славно.
- М-да, - говорит Сэм. Рожа на его маске ухмыляется и подмигивает. Вокруг светло - день уже, небось. - Хорошо нас с тобой приложило. А попади метром правей - остались бы от нас рожки да ножки. Такой "чемодан" грохнулся - туши свет.
- По... потери в роте есть? - хрипло каркаю я, выплёвывая осколок зуба. Кровь, только что остановившаяся, вновь начала течь, да и теперь не только из раны на виске, но и из дырки в десне.
- Да откуда? - весело говорит Сэм. - Одиночным бахнули с какого-то перепугу. Так, на нервах поиграть, или заметили, когда мы закуривали. Чёрт знает. Слушай, - он вдруг придвигается ко мне, - я-то не помню ничего... Ты прости, но можешь объяснить - на черта тебе мой мешок-то понадобился?
Тон его - самый беззаботный, но рожа на мешке вдруг вся перекосилась, оскалив зубы. Я только собираюсь ему ответить, как вдруг новый ручеёк крови, вытекая из носу, попадает мне в рот, и я закашливаюсь.
- Так, - говорю я, кое-как утершись. - К ране просто прижал, чтобы кровь остановить. Извини.
- Да ладно, какие проблемы. А знаешь, что забавно? - голос его становится каким-то... лукавым. - Снаряд-то точнёхонько в того фрица дохлого попал. (Я непроизвольно сжимаю в руках раздробленное ложе винтовки, пачкая её кровью). Разнесло его - дай Бог каждому! - Сэм смеётся. - Ни кусочка не осталось. Вот не повезло бедняге - сначала мы застрелили, а потом и от своих прилетело.
Я перевожу взгляд на то место, где лежал труп немца и вижу, что там - небольшая чистая воронка идеально круглых очертаний. Головная боль усиливается невозможно - я на мгновенье прижимаю ладони к лицу, а когда отнимаю их, вижу, что они все вымазаны в крови. Сэмова рожа брезгливо глядит на меня.
- Опять закровил? - участливо спрашивает Сэм, внезапно снимает свой мешок и протягивает мне. - Ну-ка вытрись, дружище. Всё равно его уже стирать давно надо.
При дневном свете его лицо не выглядит таким уж отвратительным - или я просто привык? Я с благодарностью принимаю его подношение и долго тру лицо злобно скалящейся с мешка харей. Когда вдруг кровь начинает струиться уже и из ушей, я просто нахлобучиваю мешок на голову и ложусь в снег, раскинув руки.
Сэм некоторое время молчит, затем хмыкает и начинает насвистывать "Типперери". Я закрываю глаза. Мог бы этого и не делать, впрочем - всё равно вокруг темным-темно. Ни малейшего проблеска.