Троицкая Татьяна Алексеевна : другие произведения.

Кот-Скиталец

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Приключения людей в мире животных, в чем-то более разумных, чем люди. Название слегка пародирует древний роман Метьюрина "Мельмот-скиталец".

КОТ-СКИТАЛЕЦ

  
  
  
  
   Зу-н-Нун Мисри рассказал:
   "Странствуя в пустыне, я повстречал женщину. Она спросила меня: "Ты кто?" Я ответил: "Чужак". Тогда она сказала: "Разве рядом с Аллахом Всевышним может быть печаль чужбины?"

Суфийская притча

  
  
  
   Самый дешевый вид гордости - гордость национальная. Ибо кто ею одержим, обнаруживает этим отсутствие в себе каких-либо индивидуальных качеств, которыми он мог бы гордиться, так как иначе ему незачем было бы хвататься за то, что у него общего с миллионами.
  
   Артур Шопенгауэр. Мир как воля и представление
  
  
  
  
   ...Потому что у меня есть Родина.
   Это дождь.
   Седьмого октября, когда я родился, шел дождь. Правда, он случался и до моего рождения. Проверить точно я этого не могу, зато доподлинно знаю, что с тех пор дожди бывали часто. Хорошая погода стоит, а дождь, пока он есть, идет. Я тоже никогда не стою, все время иду. Потому что мы родились вместе с дождем.
   Шел дождь, когда я впервые понял, что влюблен.
   Лужи пытались вернуться на небо лопающимися пузырями, когда я познакомился со своей будущей женой.
   Короткий горячий ливень сообщил мне о рождении сына...
   Шел дождь и в тот час, когда впервые отважился пойти я.

   Виталий Сундаков, бомж Всея Руси
  
  

ГЛАВА I. СТАРОРУТЕНСКАЯ

  

Живи в этом мире так, как будто

ты чужестранец или путник.

Пророк Мухаммед (из 40 хадисов Ан-Наваби)

  

***

Черная кошка пьет из лужи с ледком,

Лопатки торчат бугром.

Пес-побродяга свернулся на куче подгнившей листвы:

Осень златая, время тоски. Где мой дом?

  
   П
   осреди того, что им наречено, - облупленной многоэтажки с общим бункером и общей кодовой дверью на каждые четыре квартиры - о этот верный и вечный запах земли и грязи! - возлежу я на древней диван-кровати, в серой паутине то ли ночи, то ли раннего полуутра ножки одра моего проникают вплоть до последнего яруса здешнего мироздания, нанизывая на себя все низлежащие семь этажей с их духом табачного и винного перегара, мочи, заднепроходных газов и смрада сонного дыхания людей; и проникают в седьмой бельэтаж, то бишь нулевой цикл, где ствол моего Одиссеева семейного ложа омывают фекально-подвальные воды, где орошают его бродячие скоты, которые имеют внизу место постоянного проживания: коты и кошки, бомжи и бомжихи, кобели и суки с приплодом, - и где язвят его легкокрылые городские комары и прыткие межсезонные блохи. (Мыши и крысы, по словам моего друга, здесь приходящие - полевые и метровские, то же "метровые". Имеется в виду, очевидно, размер от головы до кончика хвоста.)
   Сверху же нависают надо мной всей чугунной тяжестью воздушно-небесного столба в сто атмосфер другие семь этажей с покрытиями и перекрытиями, вдавливая мои плечи в подушку. Духовный Спитак!
   Только в ответ ему я отзываюсь не одной только болью. Ибо я, расплющенная и смятая, как матрас, в то же время - перешеек между двумя мирами, ближним и дальним, "дунья" и "эхирату". Между смертью и жизнью я сплю и одновременно бодрствую, и трезвение мое остро, как хрустальная игла, и дремота моя призрачна и прозрачна, будто радужная пленка на зацветшей воде старого пруда...
   Воистину, достали меня воды до души моей! То был застойный прудок по детскому прозванию "Балатон", с торфяной водицей, что обрела от века роскошный цвет чайной розы. Этой водою, вонючей и мягкой, ополаскивали мне после мыла волосы, чтобы лучше росли и не секлись, и заодно голову. Мозги, я так полагаю, тоже получили свою дозу, и это сказалось на моей дальнейшей способности рассуждать. К сему стих:

Чтоб спутешествовать, не нужно, брат, "колес",

Чтоб воплотить улёт - не надо ероплана

(для особо наивных вариант: не надо даже "плана").

Проснись и вновь засни ты на заре туманной,

Когда с мозгов всю хмарь полночный ветр унес.

   Не ахти как складно и наблюдается привычное для моего менталитета смешение стилей - высокого с низким, старославянского с попсовым. Однако суть вопроса выражает, а это есмь главное.
   И впрямь, самое милое для меня время - именно утреннее, между сном и явью, причем как раз в таком порядке. Вечером, когда ты только-только начинаешь уходить от сиюминутной жизни, с нее мигом слетают все пестрые фантики, веселенькие обертки, и за левой ножкой стула с аккуратно сложенным на нем домашним халатом раскрывается некое мрачное зияние. Раззявилась пропасть и посылает тебе садомазохистские кошмары, как в дошкольном детстве, когда у тебя, типичного ребенка страны Рутении, не бывало перед глазами никакой западной продукции, никаких юморных и одновременно жутковатых комиксов и триллеров, а поэтому всю-то ночку напролет гонялись за тобой архаически серьезные персонажи сказок братьев Перро. Сладострастный Волк разевал пасть на твой алый беретик, ищучи тебя скушать, Людоед гонялся за тобой по узким лесным тропам с высоко подъятой дубиной, грозясь насадить на ее конец, а гнусная ухмылочка герцога Синяя Борода скрывала за собой запретную комнату с пауками по углам и кровавыми пятнами на полу - уж не твоими ли?
   Ну и какая радость из того, что за бугром фантики порадужней! Видывали мы и такие. Я помню, как моя дочка собирала их и разглаживала для игры со своими первоклассниками, попутно поедая карамельки из венгерской, что ли, серии "Большой Зоосад", подаренной блатными друзьями отца: то был скрытый двухступенчатый каннибализм, когда меньшого брата оборачивают (от "оборотень") конфетой, завертывают в яркую бумажку и сжирают уже в таком вполне закамуфлированном виде. Куда больше мы с дочерью любили подбирать голые оболочки: эту серию, уже порожнюю, я наловчилась высматривать в траве обочины метров за десять, ибо чего не достигнешь во имя любви к чаду - и зрение нацелишь, и земной поклон сотворишь. Потом мы эти картинки мыли, сушили и оклеивали бандерольками. Учет и конт'оль, това'ищи, учет и конт`оль - вот наша главная рутенская добродетель!
   Поистине, от любой жизни, здешней ли, заграничной, за вычетом фантика остается отнюдь не конфетка: скорее наоборот. Сначала обнаруживается, так сказать, фантик второго рода, неотмытый и грязный; а за ним... Тот же стульчик имени Блэза Паскаля раскачивается, зависая одной ножкой над инфернальною бездной, и экзистенциальные чаяния масс здесь и там, на нашей всеобщей Улице Вязов, выражаются и олицетворяются лупаной харей Фредди Крюгера, что нахально и сладко пялится изо всех углов сразу. Почему никто не догадывается при этом виде ни спрятаться под одеяло с головой, ни выпалить прямо в харю, что она невсамделишная, - не берусь судить.
   Правда, то, что дает Фредди жителям его улицы, а в частности мне, совсем не плохо, по крайней мере, не хуже иного прочего. И служба у меня такая, какая вымечталась, и физический муж был, и платонический любовник, и дочка выросла красивая, способная, с хорошим мужским характером (то есть в равной мере без бабской сентиментальности и без грубости противоположного пола). Все, как и заказывалось судьбе: а что действительность малость потусклей идеала, так на то он и идеал, в самом деле, чтобы пообмараться об жизнь и не высвечивать самоварно.
   Высветиться же или, что одинаково, засветиться - значит потерять маскировку. Маскировка же... Словом, спаси нас, Высокий и Великий, от завистника, который завидует!
   И все-таки... тот привкус, который оставляет на губах этот воплощенный и вочеловеченный идеал... идеал с человеческим лицом... Как говорил наш великий народный поэт-аристократ, мы пьем из чаши бытия с закрытыми глазами - наверное, чтоб не противно было и чтобы не задавать себе вечных вопросов: почему это невозможно низвести идеал на землю без такого вопиющего ущерба? Что такое мы (или, что то же, каков объем понятия "человек" и его границы)? И в чем, растудыть его, смысл того, что человек вообще пьет из чаши, иначе говоря, живет с кое-каким удовольствием, а не сразу, с пеленок, налагает на себя ручки?
   Вот то, что стоит на донышке чаши... Не чаши - любого дня.
   Однако ночью происходит алхимическое очищение: нигредо удивительнейшим образом превращается в альбедо. О Белая Бессонница, темная леди и прекрасная дама моих сонетов! Когда ртутный фонарь светит в окно, подобный пурпурной луне, пьяной луне с подбитым глазом, и гремит во дворе кузовом припоздалый мусоровоз, и выблескивает из оставшейся от прошлого раза поганой кучи чадное рыжее пламя, когда лирически перебрехиваются во дворе пьяницы и собаки, а бродячие тротуарные бабки голосами, отшлифованными в долголетних кухонных прениях, обсуждают последний закон, одобренный президентом и отвергнутый парламентом (или наоборот, что не меняет ровным счетом ничего); тогда...
   Тогда тело мое привычно отключается от зрения, обоняния и слуха, шума и ярости, страсти и гнева и возлежит, еле вздыхая, под простыней, в царстве физического полусна и духовной полусвободы. Мысль моя работает бесконтрольно и безмятежно, и каждую секунду вспыхивают в ней слова, поминутно округляясь в элегантные фразы и ритмические периоды. А когда она вступает в завершенность часа и на циферблате настенных часов длинная, тонкая стрелка накрывает собой коренастую и толстенькую, - тогда вдруг плещут над бездыханной моей плотью крылья иномирного, трансцендентного бытия, куда более весомого и внятного теперь, чем посюсторонняя крысиная, тараканья и человечья суета, чем бремя паскудной нашей рутенской - рутинской - рутинной обыденщины, которая наваливается днем на мою мысль, стоит ей чуть двинуться кверху.
   Мое ночное бытие - оазис тишины посреди праздно и по-пустому суетливого мира, арабская мелодия, которая вливается в ухо бестолковых шумов своей гаммой, выстраивая их согласно звучанию своего внутреннего камертона. Дур муфассал... Или - совершим несколько фантастичное разделение, не вполне соответствующее знакам письма. Вот такое:

До - харф Даль,

Ре - харф Рэ,

Ми - харф Мим,

Фа - харф Фэ,

Соль - харф Заль,

Ля - харф Лям,

Си - харф Син.

   Сознание мое - тончайшая, вибрирующая нить между обоими мирами, то, что остается за вычетом эго, благой осадок народа Израилева. Явь и сон, жизнь и смерть - что из них есть первое, что - второе? Не различить. Оба мира противостоят - стоят - существуют лишь потому, что у меня бессонница и я грежу. Оба хотят целиком воплотиться через меня - какой одолеет?
   Успокойся. Днем ты не ведаешь, не ощущаешь, не знаешь того, что в твоих силах подарить победу одному из двух миров - не двинув и членом, не шевельнув и ресницей, лишь позволив потоку сна унести тебя вниз по темным кругам мироздания, по виткам великой спирали к ее истоку. Помни, без истока не возникнет дельты!
   Теперь не шевелись, не пробуждай тела и телесности твоих дневных ощущений: не тебя касается ткань, не по твоему лицу струится воздух из полуоткрытого окна. Отрешись от дневных сует - иначе снова проснешься в ложь. Уйди в сон, истинный, сладостный сон, доверься ему, ибо в нем стирается то, чем ты мнишь себя, и остается то, что ты есть на самом деле. Уйди к своему истоку, он - причина тебя. Твое начало прояснит твой конец, придаст завершенность твоему бытию. Играй. Как в раннем детстве, в момент утренней истины, выдумай персонажи, расставь их фигурки на внутреннем экране лобной кости, чуть повыше своих земных глаз. И объявляй начало спектакля.
   Подними себя ввысь, в утро. Доверься утру. Роди себя в утро!
  
   ...Занавес поднят.
   ...Детство мое, географически отнесенное к стране Рутении, или, в старинных источниках, - Русинии (последнее этимологически производится от местного наименования цвета волос, тогда как первое - от латинского термина, обозначающего однообразие), по большей части протекало во сне, куда то ли я сама себя вгоняла, то ли вгоняли (разумеется, по недомыслию) мои старшие. Но если вы подумали о ежедневной повинности после обеда лежать в кроватке с открытыми глазами и притворяться... Нет, о ней не распространяюсь, хотя она как раз из той оперы. Впрочем, двоякое пребывание в квазибытии - мара в ночи и майя во время дня - существовало одновременно, в качестве двух противоположных сторон одного и того же сна, таковыми не осознаваемых. Если исходить из того, что и наша обыкновенная жизнь нам снится, как говаривал один из учеников знаменитого гуру Гурджиева, причем ее корка, ее оболочка поверх настоящей жизни становится все толще в процессе злоупотребления, - то старания взрослых сводятся к неосознанному гипнотизированию детей, имеющему целью силком втолкнуть, вмылить, так сказать, юных потомков в прелесть и соблазн, овладевшие предками, и заставить разделить это со старшими. А детки инстинктивно пытаются не поддаваться... Много позже я прочла у доктора Спока (модная книга эпохи застоя) о странной привычке грудничков ритмично биться головой о стену или спинку кроватки - это приводило в недоумение и почтенного педиатра, и - несколько раньше - моих юных родителей. Я так думаю, в этом выразилось желание деток выйти из кошмара, пока разумеется, он еще ощущается как кошмар. Лет эдак до шести.
   Кстати о родителях. Священному предопределению довелось немало потрудиться, чтобы согнать их с места исконного проживания (одну - репрессией ее собственного родителя, другого - воинским призывом и Великим Всенародным Побоищем) и вытеснить на самый дальневосточный край рутенского света, чтобы они встретились и зачали меня. Как будто нельзя было добиться этого с куда меньшими затратами... однако ему, провидению, виднее. Во всяком случае, мое первое, полуторагодовалое детское впечатление родом именно с той самой окраины. Торжество зеленого цвета: чьи-то руки несут меня мимо свежеокрашенного забора, стройные штакетины чередуются, как струны арфы, и от этого в моей голове рождается музыка - я верчусь и прыгаю на чужих руках ей в такт.
   Как говорят, очень скоро мы оттуда выехали, повинуясь тяготению центра. До отцовых мест мы не добрались, к материнским не пристали и осели как раз посередке, тем более что то была самая что ни на есть рутенская столица. Точнее, один из ее рабочих пригородов. Сама поездка, очень тягомотная: пароход, поезд, телега, - начисто выпала из моей памяти. Наверное, как нечто малозначащее. И вот я в полупустом доме, где приходится спать на полу; там я и сижу, и танцую на бабкиных коленях. Бабушка была первым существом, которое я постигла, когда мир начал терять свою первоначальную синкретичность и целостность, расчленяясь на отдельных персонажей. Несколько позже в нем появился дед, точнее - отцово-дедовское начало. Дед, моя нянька и утешитель, выделился во время одной из моих частых детских хворей, отец - в связи с дарением плоской белой коробки, на крышке которой были нарисованы рыжие в пятнах гончие; внутри коробки были шоколадные конфеты - редкость из голкондских копей! Ну, а маму я по-настоящему уяснила для себя в миг, который устрашил меня своей необъяснимостью. Визжащий выводок неких грязно-розоватых созданий сокрушил ветхий соседский забор, смерчем пронесся по нашему двору и вогнал меня прямо в ее объятия.
   Стадо буйных поросят было подобием моего детского ада. А преддверием рая - два светлых, золотисто-коричневых ствола "шишкинских" корабельных сосен, которые поднялись прямо напротив нашей калитки. (Литография "Сосновой рощи" была напечатана на бумаге, наклеенной на картон и обведенной дешевой рамкой, и ее мы повесили в гостиной, рядом с другой, где Иван Царевич увозит задумчиво спящую царевну на огромном, как добрый мул, Сером Волке, иронически свесившем на сторону алый язык.) Сосны - любимое пристанище, блаженное место для игр, целым сонмом шагов отделенное от нашего дома: там начиналась моя робинзонада, там, в песчаном углублении меж корней, я чувствовала себя счастливо укрытой от нудной повинности дневного сна, умывания холодной водой из горсти, от колючего ворота домотканых свитеров и стеснения чулочных резинок; избежавшей каторги нескончаемого триединого кормления, плена гигиенически полезных предписаний, кабалы всеобщей и вечной любви.
   Здесь, вне зависимости от земных времен, пребывало лето; часы и дни тянулись неторопливо и бесконечно, и на лужайке позади сосен из года в год выбрасывала пышный колосок неприхотливая трава для игры в "петушка-курочку", из века в век пушистый лист жемчужницы рождал для меня драгоценную каплю радужной росы, округло искрящуюся в его пазухе. Истинная жизнь стояла здесь посреди, как озеро чистой воды; только вот она все отдалялась от меня и отдалялась, уходила за некий невидимый покров. Поначалу, чтобы разорвать его, хватило бы разок перевернуться через голову каким-то диковинным образом, возможным и невозможным одновременно. Сей акробатический этюд был для меня недостижим и в своем стандартном варианте - я не очень-то была ловка. Как-то, оступившись на чердачной лестнице, я раз пять-шесть... но об этом как-нибудь в другой раз, уж больно жутким ревом это для меня закончилось.
   Итак, мне оставалось просто играть: стрелять из бузиновой дудки ее же зелеными соцветиями, сгребать траву на корм неведомым и невидимым зверям (что поделаешь, дети - ужасные гусеницы от природы). И пить кипяченую воду из любимой банки изжелта-зеленого стекла, на боку, у самого донышка которой угадывалась женская головка в профиль, с распущенными волосами - такой был необычный изъян в работе стеклодува. Я категорически отказывалась пить из иного стекла, белого ли, голубого или классически бутылочного, - пока это не разбилось. Потому что знание о том, по-другую-сторону-стоящем, настоящем и вечнозеленом мире было записано именно в этой воде, как и в запахе чуть примятой травы, в дуновении тягучего ветра, теплого, сильного, сухого, как руки моего деда, в пышном белом и дюралевом рокоте небесного шмеля - примете ясного полдня. Даже во время зимней чистоты и белизны лес потаенно дышал горним теплом. Сотворить в этой малой вселенной переворот, как и объяснить его насущность другим: родителям, приятелям по игре, - для этого были необходимы иные знаки, как бы светящиеся изнутри; слова-перевертыши, фразы, изогнутые, как лист Мебиуса (нехитрый фокус, который показал мне муж моей бабки), голографически причудливые жесты.
   Этот мир постоянно вспухал, прорастал, плодоносил образами. Легкий очерк той самой женской головки, которую не видел никто, кроме меня; зыбкие узоры на старомодном коврике, что расположился над моей кроваткой и провожал меня в каждое сонное странствие - лучше всего было следить за их перерождением тогда, когда я лишь притворялась, что сплю; теневые пятна на обоях и клочки чистого цвета на книжной картинке (лимонный цвет на исподе кафтана Ивана-Царевича, который бежит за каретой, увозящей от него Царевну-Лягушку), которые прямо-таки завораживали, - все это разрасталось, заполняя собой податливое воображение.
   Две стороны этой образности. День - сияние времен, дружелюбие пространства, открытость души, счастливое одиночество среди близких. И в противовес - клубящийся ужас ночи, когда бесформенная и вязкая тьма порождает чудищ: зубастые пасти, волчьи глаза, драконьи изгибы и шипы. Ибо зло, не имеющее облика, куда невыносимее, я это знаю тоже: мой страх перед этими тварями куда сильнее их уродства. А предвкушение куда хуже самого страха: вот они свились в невидимый клубок у печной дверцы, за поддувалом, внутри железного листа, что на полу, и затаились, ждут, пока заснут дед и бабушка, которые спят рядом со мной в крохотной комнатенке; ждут, чтобы просочиться наружу.
   Ради своего спасения я представляю, что забралась в ноги моим старшим и свернулась наподобие котенка. На самом деле это мне запрещено, а теперь там вообще нет места - я выросла; но все-таки страхи отчасти уходят, жуткие образы растворяются в том, что их породило. Зато теперь через полуоткрытую дверь соседней каморки (там у нас умывальник и столовая) на фоне тускло светящегося окна замаячили два бледных силуэта: один садится на воздух, другой беззвучно говорит с ним, сопровождая слова какой-то удивительно плавной, текучей жестикуляцией. Зрелище тоже не из обыкновенных; но я успокаиваю себя тем, что это отец и мама, наверняка зная, - нет, не они, слишком красивы. Однако эти двое приносят избавление и сон.
   А утром, на ясном свету, желтое байковое покрывальце на спинке моей кровати становится местом для спектакля. Бабушкин узкий самошитный лифчик красного цвета - молодая супруга, а ее же широкие и длиной по колено черные трусы - пожилой муж. Следует комическая сценка на два голоса, умеренно фривольная (что вы хотите, мне едва пять лет от роду): он ее ревнует, она дуется и кокетничает, он прощает и зазывает к себе в объятия, но она, к сожалению, не может двинуться с места, потому что отлучился кукловод... Тут сцена вздрагивает от грохота охапки поленьев, которую дедусь обрушил на жестяной под нашей печки-голландки. С визгом распахивается дверца, принимая новую пищу своему пламени. Рука кукольника снимает фигурки с рампы: до сих пор бабушка собирала завтрак полуодетой, в кофте поверх байковой мужской сорочки, заменяющей ей ночную рубашку. Мигом разогревается плита голландки, а на ней чайник - вставай умываться, соня!
   И вот утро разворачивается в день. В нем все чаще не я леплю, к добру или худу, а он сам меня лепит. Впрочем, дневная реальность с ее собственными ужасами и очарованием, колоколами и звонами, тоской и счастьем - сама пока еще пластична и не закостенела, не закоснела, не оплотнилась, прозрачна почти без тусклоты и состоит из воздуха, а не из глины, как мир больших людей, и царство моей радости пока еще видно через нее и имеет над нею власть.
   Постепенно, день за днем, месяц за месяцем, отходят от меня ночные мороки: я адаптируюсь, приобретаю иммунитет, осваиваюсь в приданном мне, невсамделишном этом мире - верный знак того, что близок час, когда эта невсамделишность беспрекословно овладеет мной. Уже и сама я склонна принять обманку за истинное лицо, счесть ад если не раем, то, по крайней мере, тем, что только и дано нам в опыте, а остальное чушь, как учат нас в нашей родной рутенской школе! (Вопрос в сторону: терпели бы мы так безропотно наш бытовой ад, если бы сквозь него хоть изредка не просвечивало рая?)
   ...А сосны и луг за ними постепенно выцветают. Одно из деревьев совсем засохло, его спилили и даже корни выкорчевали из сухой земли. И все же, и все же...
   Безбрежное одиночество зимнего двора, снежные крепости и дома с ледяным катком вместо пола, которые сооружаем мы вместе с дедом; пологая горка для санок, у них спинка и мягкое сиденье, обтянутое куском диванной обивки; постаревшая новогодняя елка с полуосыпанной хвоей, но зато с игрушками из разноцветного льда - тоже дедова затея. Как бы составленные из полупрозрачных шариков купола природных ледяных линз, крышки над миниатюрными пещерами, вытаявшими в снегу от январского солнца: внутри чудится иногда бесцветное кристаллическое растеньице, то ли мох, то ли цветок. (Так зрение мое, пытаясь убежать, погружается в микромир.) А позже - весенние ручьи, ради которых я пробиваю канавки и туннели в твердом снегу, зачастую - в стене моего полуобрушенного ледяного дома; сосульки, звенящие хрустальной капелью, и под ними - чистейшие глубокие лужицы, озерца в бисерной оправе; и шалое апрельское солнце пляшет в небе. От него вытаяли стружки и опилки от осенних дров. Гора талого снега, сброшенного с крыши, возвышается, как эскимосское иглу. Посреди влажной белой равнины - квадратные плоты: летом, когда просохнет, будем новый забор на столбы поднимать. А в летней сараюшке на столе, крытом клеенкой, - кружка молока с булкой и глотком свежего воздуха - чтобы не уходить для еды в дом. Все это опять же выдумал и обеспечил дед.
   ...Узкоглазый и смуглый, черноволосый и тихий нравом. Он чуть косолапил и сутулился, хотя в те времена еще вовсе не был стар. Все мое детство проходило под знаком деда: его постоянно ровного, негромкого голоса, его всегдашней лаконичности эмоций - ни улыбки, ни крика, ни взмаха рукой. Он сопровождал меня в школу и из школы, водил на выставки и гулянья, охранял и одевал, молча сидел рядом, вдохновляя на свершение домашних заданий; щедрая его фантазия в дни моих болезней творила удивительные игрушки изо всякой бытовой чепухи. Я помню крошечные резиновые шарики из останков большого, купленного в ноябре для октябрьской демонстрации, но тотчас же бесславно и с конфузным треском погибшего, - ими играли в воздушное бильбоке; пульверизатор из жестяных трубочек, поставленных углом; книжку-мультяшку с бегущим человечком, нарисованным на корешке старого отрывного календаря; "всамделишное кино" на обратной стороне бумажной ленты, опоясывавшей буханку черного хлеба - его следовало поместить между абажуром горящей лампы и стеной, но не просто, а с каким-то хитрым изворотом. Можно было поклясться, что этот меланхолик и флегматик играл в свои выдумки так же увлеченно, как и я - так он ограждал ребенка и во мне, и в самом себе.
   Словом, все прочие были взрослыми, а дед - он был дедом. Все были по одну сторону, мы двое по другую. Все прочие казались - он был. Бог знает, что творилось в его голове и груди при соприкосновении с любимой бабушкой: это сплошь и рядом оказывалось такой же тайной для всех, как и его истинные вкусы и пристрастия. Она, крошечная и верткая, точно капля ртути, язвительная, как шпанская мушка, встревала во все домашние дела и вскорости наладила их так, что на ней одной всё и держалось. Визгливым голоском воспитывала меня и вечно безропотного и безгласного деда. Выносила помойные ведра и домашние тяготы, вытрясала душу из резиновых ковриков, тряпочных половиков и своих близких. Обирала голой влажной рукой или тряпицей размером с носовой платок ковровые дорожки - первую ласточку нашего тощего благосостояния. Изводила мужа, дочь, зятя, внучку соседей и продукты. Исхитрялась покупать хорошее мясо по цене едва ли не требухи, экономя копейки - неимоверное и немыслимое искусство в те времена, когда все съестное было почти одинаково дешевым и одинаково скверным. За дефицитом кастрюль, и алюминиевых, и особо эмалированных, томила вчерашнюю картошку или кашу в наружном футляре от списанного прибора, который дедусь притащил из своего кабинета физики - ибо дед зарабатывал на жизнь учительством. (Этот цилиндрический сосуд, крапчато-голубоватый внутри и бугристо-коричневый снаружи, так прочно ассоциировался у меня не с точными науками, а с подгорелой пшенкой, что на лабораторных работах пятого класса я неизменно фыркала от одного слова "калориметр".)
   Рядом с этой воцарившейся в доме суматошной инь наше семейное ян казалось неприметным и маловлиятельным. Деньги в дом приносил, тем не менее, он - дед. И когда он исписывал решениями и формулами бумажки, чтобы вложить их потом в учебник, и переводил с немецкого любимые бабушкой немецкие сентиментальные романы, одновременно сидя за столом и пережевывая ее стряпню, штопал носки или сидел с лупой над неисправными часами, но особенно когда вечерами просто читал свою главную книгу, - славно было притулиться у его жаркого и тощего бока, слушая гулкий стук его сердца, и делать вид, что он тебя совсем не замечает.
   Словом, бабушка заведовала, так сказать, моей телесной пищей, дедусь - духовной. Нянька и проводник, пастух и плотник, утешитель и воспитатель, кукольник и игрец, главный ответственный по ребенку, который учил меня грамоте, рисунку и душевному спокойствию в те минуты, когда бабушка бы уже вовсю гнала волну - какое странное амплуа для солидного мужчины на грани пенсии!
   И как необычно это повлияло на девочку в отсутствие "тех подружек, которые с тобой водятся"! Ведь мой друг, может быть, самим своим бытием отбивал у меня охоту привести под крышу нашего дома товар подешевле и понезатейливей. Его супруга время от времени спохватывалась и привечала моих одноклассниц, мы с ними общались, собственно, по-доброму. Только исключения, как известно, лишь утверждают тебя в правиле.
   Таков был дед и такова была бабушка. Что же до родителей, то они были люди славные, однако вечные студенты, вечные аспиранты и ассистенты с полной катушкой учебных и общественных нагрузок, а поэтому приезжали домой только переночевать, и в самом деле более всего напоминая светлые и бесплотные тени ангелов-хранителей моего сна.
   Родители и старшие, учителя и одноклассники... То были атрибуты внешней жизни, которая касалась меня, глубоко не задевая, и подчиняла себе мою внешнюю сферу, не касаясь внутренней.
   Оглядываясь назад, я думаю теперь, что в школе могло быть не так мало детей, подобных мне. Все дело в том, что мы из рода интровертов и аутистов и замыкаемся в себе, поэтому нам почти невозможно открыться и для родственных душ. С самого первого из сентябрей прикосновения ко мне чужих боков и чужих рук, тощих коленок и колючих локтей, как бы сотворенных из иноматерии, резкость дискантовых и альтовых интонаций, душный запах волос и подмышек - вся резкость и контрастность тамошнего быта ввергла меня в такой шок, что мое настоящее "я" нырнуло в середку моего естества и затаилось где-то между перикардом и диафрагмой, не появляясь на поверхности даже в неформальных ситуациях.
   А уж эта форма! Эта одинаковая для всех школьная сбруя, коричневая и черная, мигом провонявшая потом и туалетной хлоркой! Служить защитой от чужаков она не могла никак в силу самого своего сродства с ними. В ней не было ничего ни от меня, ни от дома. Единственный способ выразить презрение к ней - за весь учебный год ни разу не стирать и каждый август менять на новую, не обремененную ни грязью, ни отрицательными биотоками. Впрочем, семейный совет счел такой подход рациональным: одежка этого вида была нарочито дешева, а я росла. Возможно, лишь дед понял суть моей брезгливости и расточительности, адресованных даже не к тряпке - к тому общему месту, каким я становилась в ней. Одно хорошо было в этом буром платье с черным фартуком: не только нивелирует, но и маскирует, сводит к общему знаменателю, однако, будто хиджаб или паранджа, позволяет сохранить себя внутри неприкосновенной, если ты хочешь и умеешь. А я-то умела, и еще как! По правде, немало тому способствовали мои природные данные - плохой слух и левостороннее зрение. Недостатки не столь фатальные, но весьма удобные для того, чтобы слышать, видеть и реагировать лишь на то, на что хочется. Шоры от несанкционированных вмешательств.
   Но самой лучшей маскировкой было то, что мой верхний слой, мое наружное псевдо-я обособилось и в силу этого отчасти научилось виртуозно мимикрировать и подхватило правила игры в пай-деточку, круглую отличницу, туповатую девственницу и вообще полный наивняк в школьных и житейских делишках. Популярности среди одноклассников или, как говаривал Плюшкин, однокорытников это мне не снискивало, но обеспечило относительную неприкосновенность. По натуре я, кстати, и в самом деле человек неприхотливый и благостный. Одно меня порой выдавало: благость эта, перехлестывая порой через мои пределы, изливалась в равной мере на тех, кто числился в приятелях (не друзьях - друзей не было), и на считавшихся моими недругами и насмешниками. "Это ж надо - так презирать всех людей вокруг!" - сказал однажды (уже в мои институтские годы) один из тех, кого я отчасти допустила до внутренности своей. Только и он угадал истину лишь отчасти. Не людей я презирала, а только принятую между ними многоходовую и запутанную игру в некие сложные взаимоотношения, тактику и стратегию общежитийного быта (того склони на свою сторону против другого, тому польсти, того-то оттолкни во имя хороших отношений с третьим) - игру, в которую человек вовлекается не ради даже выгоды, а просто потому, что так принято у окружающих.
   ...О унижение - вопреки своей натуре, своей неуемной жажде самореализации притворяться почти такою, как все, и в усердии своем неизбежно перехлестывать через край, не ведая меры, ибо для тебя все обыденно человеческое - за пределом! В школе ябедничать на обидчиков учительнице или бить их слабыми кулачками; послушно (и жутко труся) притворяться, что не выполнила домашнего задания, потому что так приговорили в классе; вдребезину напиться на первой же "цивильной" домашней вечеринке; до одеревенения губ целоваться с парнем, который снизошел до танца с тобой на празднике в честь окончания промежуточного старшего класса (о терпкий вкус свободы, и на всех девчонках - жесткие парчовые платья с крахмальной юбкой, и колыхание пар под "Венок Дуная" - тогдашний шлягер в честь социалистического интернационализма, и под шумок раздавленная бутылка кисло-красного). После окончания вступить в ряды вольнолюбивого студенчества, которое то ходит строем на майскую демонстрацию под буханье казенного оркестра, то стоит, пока пропускают другие колонны - под собственную песенку "Не тяните кота вы за кончик хвоста" (далее должно было следовать "за усы, что у рта" и "поперек живота", но на нас окрысились с промежуточной трибуны), то произносит правильные речи, то попарно обжимается на антресолях, где клубится сигаретный дым и куда указывает рука статуи Ленина, воздвигнутой прямо внизу, на полу центрального вестибюля бывших Высших Женских Курсов. Во время жениховства твоего наконец-то вымоленного избранника терпеть непреходящую пошлость его слов, и рук, и пальца в твоем секретном месте, ничегошеньки-то не ощущая в глубинах женского естества! И к тому же доподлинно знать, что вот все это - ничуть не хуже того, что достается на долю других, что радость любви и влечения всегда сбита в дьявольский коктейль с грязью! А радости творчества... служения... домашнего очага...
   ...Обнаружить, что так страдает почти все человечество. Оборотная сторона эскапизма и притворства - то, что личины носят все, будто на маскараде, и ты не можешь отыскать на этом карнавале связанных с тобой душевным родством и сродством. Разве только обострившейся с годами интуицией угадать тех, кто одинаково с тобой спрятан, безвыходно заключен, безнадежно утонул в самом себе - как водяной в пруду, как заключенный в камере своего постылого эго, как труп в морге? "Железная маска замка Иф".
   Но вернемся назад, к детству. Годам к десяти зыбкий и проницаемый мир вокруг меня стал сгущаться, изменяемый - делаться жестким (издержки моей брони, что ли). Вот тут и попробуй овладеть им, как в прежнебытность, - сидючи на донышке самой себя и свернувшись в комочек от страха!
   Тем удивительнее был эпизод из наших с бабушкой зимних похождений в лес по дрова. С бабушкой - потому что просто так, даже не за цветочками или ягодой, а полюбоваться на лесную страну, - это мы с дедом ходили, позже - с мамой. Старшая в роде всегда привешивала к удовольствию солидную идеологическую нагрузку. Покупные дрова, березовые и сосновые, мы экономили, и не только из-за их денежной цены: узловатые, с корой, бревна и толстый горбыль пилила и колола мужская команда, даже я, бывало, держалась за одну из ручек пилы, чуток скашивая ее полотно на сторону, и носила дрова в поленницу. Для разделки одной чурки требовался топор, другой - тупой колун, третья не поддавалась ни на какие уговоры. Каждое полено, в свою очередь, обладало собственным характером и ярко выраженной индивидуальностью, и топить этими заготовками для Буратино казалось мне почти кощунством, а всем прочим - занятием до крайности расточительным.
   Так вот мы вдвоем и шли по стопам лесников, которые занимались плановой санитарной рубкой и чисткой (или зачисткой?). Собирали крупные щепки и сучковатую мелочь в старое ведро - пойдет на растопку, - а длинные, как полозья, сосновые хлысты тянулись за нами подрагивающим хвойным шлейфом. Сесть в зимнем лесу было некуда, все пеньки под снегом, да и бабуся не одобряла моей лени. Вот и уставала я, по сугубому малолетству, едва ли не до потери чувства и памяти.
   Подходим мы уже, значит, к нашей рабоче-поселочной полуулице, туда, где овражек, которым окопан лес, полого спускался к единственно уцелевшей корабельной моей сосне: так сказать, с оборота шишкинской картины.
   Только вот их снова была пара, возмужавших, статных, во всей вечнозеленой и заснеженной красе. Это ведь муж и жена, почему-то решила я, вот они и встретились. Ворота и калитку за время нашего похода заново окрасили блестящей масляной зеленью, таким же путем поновили крыльцо, навес над ним и опорные столбцы, а дым из печной трубы, которую кто-то перебрал по кирпичику, так и ввинчивался горделивым белым султаном в высокое серое небо, хоть и морозец стоял небольшой. А рядом, через низкий заборчик, высился крутой крышей соседский дом, к которому я испытывала белую зависть; с огромной верандой, увитой жилистыми плетями дикого винограда, высокой мансардой вместо прозаического чердака, голубятней в сарае и огромными клумбами по фасаду, которые даже сейчас округло вспухали из-под снега, точно невский пирог с сахарной глазурью. Из наших, как всегда, торчали сухие стебли астр, живописно перекрещиваясь, как шпаги.
  -- Баб-Шура, пойдем хоть занесем домой, что насобирали, - проныла я при таком зрелище умеренно слезливым тоном. - Если мало - потом еще разок сходим.
  -- Ты что, - вдруг сказала она. - Это совсем другой лес и поселок не наш.
  -- Ну да, вон и дедушка на крыльцо вышел, рукой машет.
   Насчет деда было подоврано для большей убедительности, однако в самый момент моего вранья я в него чистосердечно поверила.
  -- Если увидела - иди туда одна. Иди-иди, коли такая храбрая!
   Кем-кем, а храбрецом я никогда не бывала. Бабушка повернула назад в лес, волоча за собой нашу главную добычу, я, чуть погодив, догнала ее, путаясь ногами в своем дырявом ведре и бренча. Мы обе заторопились в обратном направлении - я с неясным чувством того, что меня в чем-то обманули и, может быть, даже обездолили.
   ...Дома отец, бэ-ушный лейтенант запаса, очень толково объяснил мне, что то была маскировочная деревня, знаешь, вот как в войну ставили на столичных, городских улицах щиты с нарисованными домами, чтобы обмануть фашистскую авиацию. Или вот рассказ "Снежная крепость" читала, там целую пушечную батарею из снега вылепили. Не отличить ни сверху, ни с земли.
   Ладно, так то была война и столица, а в нашем плевом и вшивом поселке какое начальство проживало и какие военные секреты прятались, чтобы столько трудов класть? Всё ведь было до сей поры настоящее, думала я и снова лезла к отцу с расспросами. В конце концов он сам отперся от своего объяснения - будто бы ни его слов, ни того поселка-двойника не было, просто мне "с устатку" примерещилось...
   Насчет деда я по нечаянности оказалась права. Он умер раньше нас всех, едва перейдя порог шестидесяти и не успев ни дня пожить в городской квартире. Следом, будто отчаявшись в нас, новоиспеченных и довольных столичных жителях, сгорел дом. И ничего удивительного не было, если вдуматься, в том, что в моем лесном видении дедусь топил печь в одиночку и что забор был загодя выкрашен в мой излюбленный, мой коронный цвет. До тех самых пор, пока я не рискну пойти своим желанным путем, он так и будет топить нашу голландку, и греть воду, и соблюдать дом во время бесконечно длящейся зимы, и одевать его в вечные цвета. Где-то его жена, которую он так тихо, так тайно ото всех любил - может быть, ее нежелание прийти отлилось ей позже, как герою уэллсовской "Зеленой двери"? И где мои родители совьют свое гнездо, свой (по словам Курта Воннегута) карасс на двоих? Не знаю. Одно непреложно: когда меня позовут, он заранее будет знать и выйдет на порог - мое вечное и не ведающее измены ян - в надежде, что когда-нибудь вся семья соберется вместе под одной крышей.
  
   Ну, так. Это все лирика и не более чем прелюдия, прелиминарии (не путать с ламинарией, которая водоросль) к моей истории. Сама история была двоякой: не только явной и неявной, видимой и невидимой, но и социалистически реалистичной и ненаучно фантастической. Проще говоря, я выдумывала свою Швамбранию, история которой, полная примеров любви, героизма и самоотверженности, двигалась параллельно с, так сказать, настоящей историей и где я была не главным лицом, а второстепенным и впоследствии вообще не персонажем, а, скорее, полем для рыцарских забав: развлечение умненьких деток. Это утешало; это было своеобразным эталоном морального поведения. Однако обе моих жизни все более и более расходились по мере того, как я взрослела. Разлад обоих моих естеств, щель, которая расползлась, как прореха на старой и гнилой ткани, овраг в мягкой и плодородной земле, пропасть, через которую никак не навести никакого моста, даже снежного. (Солирующий образ: Чертов Мост и Суворов в Альпах.)
   И вот что я поимела в итоге: вместо жизни - существование, выстроенное, как захотелось, но не как я хотела. Правильное, уравновешенное, благополучное (беды самоустраняются, как только начнут мне сколько-нисколько докучать) - но стоящее в отдалении от меня самой.
   Все схлынуло. Из флакона повыдохлись духи. Работа обрыдла, да и никогда, собственно, не была по мне кроена. Муж отдалился, бабушка и родители умерли, дочь - всего три часа на электричке, да лень ездить даже по воскресеньям.
   Да, я говорила, что вывела себя как частный случай всеобщей болезни? Пожалуй, мой прогноз был не из самых тяжелых: не СПИД и не чума, а скорее холера морбус. Изредка появлялись перекрестки выбора, и хотя я постоянно решала в пользу общепринятого, от чего мой путь все более отклонялся влево, я это чувствовала, в отличие от большинства. Вот только не звучал ни ночью, ни днем тот незримый камертон, что направлял в детстве мелодию моей жизни, и арабские ноты стали обыкновенными кружками и овалами на пяти линейках.
   И тогда я решилась на свой первый, крошечный, ничтожный шажок против - еще не общечеловеческой, но внутрисемейной традиции.
   Я завела кота.
   Хотя, собственно, это он меня завел.
   Ладно, давайте по порядку, хорошо?
  
   ...Бывают дни, когда печаль струится в воздухе, беспричинный гнет лежит на мироздании в самую лучезарную погоду: вечный конец зрелого августа, плавно перетекающего в сентябрь. В такие периоды я приучила себя подолгу гулять, слоняться пешком в некоем особенном ритме, который убаюкивает тело и прочищает мысли, дает настрой и вгоняет в нечто похожее на буддийский транс, отчего кажется, что вот-вот еще немного - и нащупаешь ту утерянную ноту, с которой начинается твоя собственная песенка во вселенском хоре. Домой загоняешь себя, как в стойло (даже не в денник; это все-таки, по определению, комната в "лошадином дворце", а ты - животное похуже кобылы). Дом, понятное дело, не чета сгоревшему: многоэтажная башня в мегаполисе, двухкомнатная ячейка в которой стоила мне пятнадцатилетнего житья на треть зарплаты.
   Что город, что башня, что квартира - плевок в лицо природе, и как все брызги этого происхождения, они выделяются на ее фоне цветом нечистым и тусклым. Вообще-то дворовые бабули и компаньоны по лестничной клетке дивуются, куда меня, теперь уже неработающего человека, черти гоняют, поэтому я создаю внешнюю причину: продуктов купить, сходить в библиотеку, съездить в музей, который раз в неделю работает бесплатно, и прочее. Выдумывать причину так же нудно, как и использовать ее по прямому назначению, поэтому я жульничаю - попросту шляюсь без достаточных на то оснований.
   И вот я наружи. Звенит бульварное кольцо, посвистывают шины, гудит и трепещет воздух, рассекаемый полетом обтекаемых стальных тел... Оживлены лихорадочной толчеей людских эритроцитов вены улиц; серые дома и серые люди протекают сквозь тебя, почти не осаждаясь на фильтрах твоей души; открыты настежь перед лицом неба гигантские сковороды толкучек, фимиамом поднимаются ввысь ароматы овощных и фруктовых базаров... Звуки города рокочут в упругом ритме рока, отдаваясь от камня, бетона и твоих барабанных перепонок - и мало-помалу все вокруг, оставаясь прежним, всплывает пеной на самую внешнюю поверхность бытия, становится фоном, небылью, маревом, Марой - исчезает. И так славно становится - опять думать внутри себя и заново разворачивать горделивые флаги своей фантазии.
   (...Нет, я недаром люблю высокопарные, грохочущие, извитые периоды: это рельсы, по которым так славно отъезжает крыша...)
   Более конкретной и глубокой причиной тогдашнего моего выхода, будто бы за свежими булками, было любопытство. Вот уже вторые сутки в моем подъезде за трансформаторной будкой слышался тихий и настойчивый писк какого-то животного младенца. Сердобольная и котолюбивая наша уборщица попыталась выгрести юное существо наружу с помощью швабры, но оно не поддавалось на уговоры и, по всей видимости, заползало еще глубже. Но тогдашним бесхлебным утром котячий комочек сам выпал из недр, едва стоило мне приблизиться, и развернулся прямо у моих носков. Как подгадал.
   Он был дико тощ, лысоват и ободран, но - о диво! - большеглаз, хотя в столь нежном возрасте они слепы. Головка еле держалась на тонкой стариковской шейке, темный хвостик будто склеен, причем не от грязи или естественных выделений. Уборщица, приблизившись и глянув, решила, что не возьмет: дома у нее было двое взрослых кошек, и принести им такую ходячую болячку было бы неразумно.
  -- Ладно, тогда я его возьму, ежели вы не претендуете, - галантно сказала я, заворачивая зверя в носовой платок.
   Так я приобрела всевечную заботу на свою шею. Ибо свой характер я знаю: решив нечто, я уже нипочем не захочу просить пардона у судьбы.
   А пока я сложила котенка на теплый пол и первым делом развела сухое молоко в кружке с горячей водой. Пока оно стыло, на узкогорлый аптечный пузырек натянула резинку от пипетки, проколотую раскаленной иглой, - те соски, что оставались еще от моей дочери, за два с половиной десятка лет почему-то даже не слиплись, но были велики и попросту разодрали бы нежный ротик моего нового дитяти. Потом прямо в тряпке я сунула кота на колени (шут с ними, со вшами, блохами и грибковой инфекцией, людей за это не отстреливают) и заткнула его соской. Он заработал сразу, с полоборота, жадно и упоенно; передние лапки высунулись из завертки, растопырились и начали месить мой живот, а голубые глаза прижмурились, как в пренатальный период, отчего в их разрезе проступило нечто восточное.
   Когда он отвалился наконец, с округлившимся пузцом и блаженной мордахой, я его осмотрела. Блохаст он был неимоверно: редкая шерстка подрагивала и шла волнами, как ржаное поле. Откуда их, солдатиков, поналезло на такой крошечный плацдарм? Ну, я человек бывалый: выведем дегтярным мылом, полынью-емшаном, а то и простейшим методом два притопа - три прихлопа. Еще хорошо посадить в теплую воду по ноздри и держать: враг сгруппируется на маковке, тут его и к ногтю.
  -- А лишай - нет его у тебя, чем хочешь поручусь. Кожа чистая, не воспаленная и не усохшая. Авитаминоз, что ли? Вроде рановато. Подождем, а там покажу тебя надежному частному ветеринару. Здешние, районные, все котодралы, станется - усыпят еще, меня не спросясь.
   Подробное визуальное рассмотрение (дрых он беззаветно и доверчиво, кверху пузом) показало, что это в самом деле "он". Самец. Крошечный самёчек. И прекрасно: котят в подоле не принесет, топить их в унитазе я как-то не приспособлена.
  -- Вообще-то грех не дать такому красавцу расплодиться, - говорила я задумчиво. - Масти ты, похоже, будешь редкой, истемна-коричневой. Ладно, на прокорм и лекарства для нас обоих как-нибудь наскребем. Да и не любитель я далеко вперед загадывать; делай что должен, а там будь что будет, как говорят французы.
   Тут он прервал мое философствование: разнежился и написал прямо мне в колени.
  -- Э, так не пойдет. Придется спешно приучать тебя к песочку или бумажкам. У меня полно всяких служебных документов, вот и найдут себе надлежащее место. На унитаз тебе пока не вскарабкаться, да и потонешь, неровен час. А еще как бы тебя дверью не защемить и не приспать, капелюху эдакую, - продолжала я, обтирая его наспех стащенным платьем. - Ящик или корзину с матрасиком завести...
   Однако ночью он, невзирая на собственное ложе, стабильно пребывал у меня в постели, вернее, между подушкой и стеной, где было сравнительно безопасно; позже перебрался под бок. Черепушка у него была круглая, точно яблоко, а тонкое тельце грело нежнее и лучше любого одеяла. Днем он изредка освящал своим присутствием низкий ящик с одеяльцем на дне и эмалированную коробку для холодца, на дно которой я поместила пластиковую решетку; но и то, и другое считал мещанским изобретением. Поэтому он терял волосы на всех подушках, как Юпитер, и оставлял дерзновенные следы во всех углах со вдохновением мальчишки, который отливает в материну любимую клумбу. (Я попробовала было ткнуть его носом в "большое дело", но миндалевидные, чуть раскосые глаза посмотрели на меня с такой укоризной, что решено было предоставить все естественному ходу событий.) Отважно, как юнга, лазил по стенному ковру наискосок, обживал вершины шкафов, лавировал меж цветочных горшков и книг, пробовал раскачиваться на занавесочных снастях; хотел было даже оседлать люстру, но ее аллюр пришелся ему не по нраву. Во время нашей совместной трапезы одним прыжком перелетал с пола ко мне на колени и придирчиво инспектировал мою тарелку, хотя результат был неизменным: его кормили разнообразнее и мясистей. Я окончательно перешла в вегетарианскую конфессию, вернее, он меня туда ввел - ибо котенок оказался деловой и мигом смекнул, что может безнаказанно отнимать у меня, малоимущей, все самое вкусное. От молока "Тридцать три коровы" у него прирастали дополнительные усы; отварную зубатку и навагу он явно предпочитал червивому от рождения минтаю и вонючей скумбрии, говядину - вареной колбасе. До недавно появившегося импортного сухого корма он, правда, снисходил, но что это было ему, при его бурном возмужании, - семечки!
   А рос, да и лысел он брутально, тотально и кардинально: в квартире пух летал над землею, и я ощущала себя посреди июньской тополиной аллеи. На месте выпавшей тотчас же прорастала новая взрослая шерсть, и в самом деле темно-каряя, точно каштан, прокаленный на солнце, короткая и плотная, как утрехтский бархат.
   Время сосок и лужиц, резвого детства и долговязого отрочества как-то незаметно кануло в Лету, пух улегся, молочные зубы перелиняли. Хорошая еда и привольное житье сказались на нем ошеломительно, и легко было понять почему: он не был домашним ребенком и досуха выжимал каждую благоприятную для себя возможность. К полугоду он накачал тело. Его уникальной красоты шкура не прятала ни мощных скульптурных форм, ни крутых складок, что рельефно обозначились на лапах и загривке. Мускулы не выпирали, как у мужика-культуриста, но перекатывались подобно тугой воде; их работу выдавали только шелковистые отблески, что время от времени пробегали по меху, драгоценному, как хороший текинский ковер. Усы и брови его с самого начала были седые; таковыми стали и остевые волосы на кончиках стройных лап - не обыкновенные "ботиночки" и "перчатки", а тончайший светлый ореол, одевающий флером длинные, гибкие пальцы и стального цвета когти, серповидные, как тайное боевое оружие ниндзя. Еще можно было сравнить этот ореол, этот нимб с кружевами брабантских манжет того гумилевского кавалера, который рвет из-за пояса то ли ствол, то ли клинок, - оружие, во всяком случае, далеко не такое грозное, как то, коим мой кот обладал по праву рождения. Глаза также были его оружием, но в иных битвах: они сделались огромными и зеленовато-синими, почти изумрудными, а их взгляд, я думаю, проникал в самое сердце прелестных дам.
   Потому что ко времени наступления кошачьей половой зрелости он наловчился изящно соскальзывать вниз по нисходящей череде балконов, прошитых посередине пожарной лестницей, и под покровом темноты легко достигал низа. Я попервоначалу за него страшилась, даже хотела приучить пользоваться тем путем, которым пользуются люди, когда отказывает лифт, но он брезговал тамошней вонью и грязью. Возвращался же он под мое окно и на мой балкон в целости и сохранности, даже без единой царапины, так что в конце концов я и просто волноваться перестала.
   Мало-помалу, сличив абрис его складок с картинкой в импортной кошачьей энциклопедии, прочтя все, что у нас публиковалось об английских и донских голых кошках, предъявив его самого паре-тройке специалистов, я убедилась, что слепой случай подарил мне самородного сфинкса-ориентала совершенно необычного вида. Вывели его не селекционеры, а сама природа от начала и до конца - в качестве редкой мутации, особенного и прихотливого каприза. Это был, в отличие от прочих сфинксов, прирожденный боец и рыцарь. Так он был мощен телом и духом, так независим и горд! Меня (и его, клянусь) не покидала мысль о том, что он снизошел к моей женской слабости и одиночеству, соблаговолил притулиться ко мне, минуя - или оставив - своего истинного хозяина.
   Что же до его имени, клички... Рос он, конечно, не без прозвания. Но когда один мой знакомый, а конкретно - тот самый, что угадал насчет моего презренья ко всем двуногим, - на прогулке узрел его седой ус, пристальный взор и гибкое, как хлыст, накачанное тело, то опрометчиво ахнул и воскликнул:
  -- Ну и душман он у тебя. Ты сама-то как его называешь?
   Заметим, что тогда как раз была в разгаре война с нашим великим шиитским соседом, и победа Рутении казалась под очень большим вопросом.
  -- Багиром я его поименовала, запомни. В честь черной пантеры Багиры, которая, исходя из последних научных данных, и вообще самец, - возмутилась я. - Понял? Повтори.
   Но было поздно: приятеля услышали. Душманом, и никак иначе, кликал, клял и заклинал моего кота весь двор, весь квартал, да что там! - весь микрорайон. Когда я выводила его на прогулку в полной выкладке (шлейка и поводок золотисто-бежевого цвета, в тон шкуре), меня так и подмывало надеть ему еще и намордник, чтобы детки меньше пугались. (Ну, дети-то как раз ничего: ах, Тать-Алексевна, какая у вас красивая киса, а ему это будто маслом по морде.) Мелкие и средние псы, даже и часть крупных, серьезных, от него шарахались: видимо, памятны им были его одиночные прогулки под сенью мрака. Коты - а это народ если не более храбрый, чем собаки, то гораздо более самолюбивый, - провожали его угрюмым прищуром и выгнутой спиной, а он шествовал, ни до кого не снисходя, невозмутимый, как восточный пир, темный, как его излюбленное время суток.
   Ибо самое разбойничье время наступало для него часов в двенадцать. О гроза подъездов, буря полуночных улиц! Герой неустрашимый и победоносный, галантный и любвеобильный! Его победный мяв, басовитый, с легчайшей хрипотцой и "расщеплением", как у певицы Маши Распутиной, солировал на всех мартовских и апрельских абонементах, а двумя месяцами позже изумленные кошачьи хозяйки спрашивали себя, откуда у их любимиц такие линючие детки. Я очень надеюсь, что большинство его приплода избежало поганого ведра или его современного аналога, а также знакомства с местной ветклиникой; тем более, что он и самостоятельных кошек осчастливливал с обычной для него донжуанской щедростью. По крайней мере, в окрестностях моего дома развелось немало гладких, полугладких и полушерстяных котов и кошек странного вида и цвета, на удивление крепких и дошлых. Они так виртуозно убегали от живодерок, собаколовок и зооклубменов, что эту Багирову поросль окрестили "кошачьей мафией" и "суковской группировкой", откуда и пошла легенда о господстве в нашем Суковском районе самой сильной в мегаполисе преступной организации.
   Когда нам как следует наподдали в районе юго-восточной границы, мнение общества о нашей победоносной карманной войне повернулось на сто восемьдесят градусов, а общепростонародное слово "душман" плавно перетекло в "моджахед" (то есть ведущий священную войну наподобие нашей войны пятидесятилетней давности). Тогда и я попыталась убедить коллег по дворовому существованию, что мой кот не затевает никакой беззаконной войны, напротив - мирно размножается со всей силой и страстью, на какую способен. Однако репутация Багира к тому времени вполне упрочилась, и такая мелочь, как региональная и глобальная политика государства, на нее не влияла. Душман был, душманом в глазах всех и остался.
   Несмотря на то, что очаг мой обустроился Котом и это, наконец, придало ему подлинность, я еще пуще прежнего полюбила гулять сама по себе. Вещи могли быть раздрызганы по квартире, еда сведена до минимума, но я не думала ни убираться, ни готовить на себя. Бросив соблюдение и охрану квартиры на мужчину (Багир из принципа безопасности, как правило, оставался дома, когда я выходила, а искал приключений лишь тогда, когда я возвращалась в родные стены), я в который раз этим летом, что пыталось плавно перетечь в осень, шла смотреть мои дневные сны, сны с открытыми глазами...
   Удивительно. Только пока я медитирую на свой обычный манер, мое верхнее чутье неутомимо регистрирует и раскладывает по полочкам встречный род человеческий. Двигаются мужчины средних лет, слегка потертые и покореженные борьбой за существование в условиях одной зарплаты, испитые и накачанные дурью джентльмены, перегар от дыхания которых гасит любой источник света на расстоянии метра, а то и двух. Полуинтеллигентные бабы со "средним спец" образованием, которое так и написано на лицах, несут впереди себя отъевшийся живот, холеный, словно бэби, и живущий своей самостоятельной жизнью. Дамочки тягловой породы в своем наилучшем возрасте: раскормленные пальчики - в остром маникюре, круглятся загривки, плечики, широкая спина в кожанке и ниже, ниже... Стальные пожилые леди с чугунными задами в норке и каракуле (или, в данный момент, трикотажной ангоре и коттоне по сезону) отодвигают - в своем триумфальном шествии сквозь толпу - простецких старушек, пришлепнутых тягостной действительностью. Живые булыжники. Брусчатка самой главной площади в стране, которая стала дыбом и пресуществилась как орудие пролетариата. Воистину, Рутения - родина если не слонов, то уж наверняка свиней!
   Весь этот паноптикум обрывается вниз, в метровский переход, проходит сквозь строй казенных нищих...
   (Ох, даже роль нищего здесь не умеют сыграть с надлежащим достоинством: каждый закулеман в цветное тряпье до глаз, затвердил свою мелодию, как довоенный граммофон. Настоящий попрошайка должен быть худ, язвителен, истов и артистичен...)
   ...низвергается на эскалаторы, которые подают нашей мини-бездне, что разверзлась под мегаполисом во всех возможных направлениях, ее законную добычу. Все мы размещаемся на скамейках перронов, диванчиках метропоездов, давление на меня ослабевает, и я с облегчением замечаю среди пассажиров нечто такое, что - по причине инородности окружающему - наверху стушевывалось. Молодое поколение.
   Так, собственно, и должно было оказаться - ведь они по своей природе типичный андерграунд, подземка, поколение протеста: юность - это возмездие и так далее. Деловые юноши и мужчины, настолько отмытые, отутюженные, лощеные и стандартные внешне, что их внутренняя неповторимость легко прочитывается в зеркале поверхности. Еще более юные девочки и мальчики - тинэйджеры, они вычленились из толпы уж тем, что не садятся принципиально, дабы не уступать места. Все они, как на подбор, с гладкостройными и удлиненными конечностями орехового цвета и обряжены этим летом почти с еретическим старанием, озорством и выдумкой: широкая и длинная по колено рубаха, тощая распашонка, завязанная повыше пупка, проколотого серебряной серьгой, и куцые шортики; пестрейшая юбка, что метет пол, цепляясь за пряжки сандалий, и на верхней части - топик размером с фиговый лист, десяток полупрозрачных одеяний для верха и низа, так что один носик выглядывает наружу, обтяжные штаны с раструбами и черная распашонка с блэк джеком, а то и вовсе ноги босы, голо тело и едва прикрыта грудь, зато на шее цепочка с миниатюрным ботфортом, на пышной волосне шелковая бандана и в каждом ухе по десятку колец. Мужские кудри завиты мелким бесом, стриженые головки девиц подперты множеством масайских шейных обручей, бронзовых или бисерных, рюкзачки, брезентовые, бархатные и берестяные, украшены брелоком в виде лимонной дольки или крысиного хвоста. Продолжать можно до бесконечности... Подавляющее большинство юнцов, разумеется, манерничает, выпендривается, в хаосе форм, который стал фирменной маркой и маркировкой возраста, воплощается для них то извечное стремление к унификации, которое побуждает их родителей размножать свою серятину.
   Оазис для глаз: свежеотчеканенный младенец в открытом рюкзачке на плечах стройной, словно камышинка, юной мамаши. Его собратья постарше - хрупкие личинки в скорлупе переносных корзинок на колесах или изъятых из экипажа и поставленных на дно вагона (движимое в движимом, девиз Наутилуса и капитана Немо). Вот кто пока никем не притворяется!
   Но и среди слегка выросших... Именно среди таких мелькнет в толпе, прикует взгляд одно на сотню, одно на тысячу - лицо. Спокойные и невозмутимые до дерзости, прозрачные до непроницаемой бездонности глаза, что пропускают мир через себя, ни на чем не фокусируясь; не впитывая, не пытаясь захватить из него что-то себе на потребу. Глаза эти равнодушны, но - кажется мне - лишь ради того, чтобы излучать, и сквозь духоту множества существований, что кишат рядом, я чувствую текущую от них ко мне прохладную реку. Встречаются мне глаза теплые и лучистые, как у священников или стариков. Соучастники твоего горя и в равной мере твоей радости - они подсознательно пытаются захватить твое "я", соединиться с тобой в единство, не спрашивая твоего на то согласия. Их сострадание держит тебя в плену сиюминутности, его корней я не знаю - быть может, истинное милосердие, - но внешние проявления рвут мою суть на части, я вынуждена защищаться от их доброты, как от злейшего врага. Что проку мне от сострадания, которое направлено только на мою личность, - я жажду скорби по всему миру, только тогда я отрешусь от постыдной жалости к своей микроскопической судьбе!
   Да, может быть, именно в почти неосознанных поисках чужаков на этой земле, тех, кто выразил собой то, чем я хотела бы быть, но не осмеливаюсь, прихожу я в это роскошное подземелье и без конца мотаюсь по кольцевой линии, этому символу нашей здешней жизни и дурной бесконечности, делая вид, что придремываю. Вокруг меня мельтешат краткосрочные мотыльковые жизни и страсти, пассажиры поезда входят и выходят, переговариваясь резкими, необделанными голосами. Середина летнего дня. Битком набито телесами и боками чемоданов и сумок, душно и горласто, и я сплю, ибо что еще делать здесь ловцу человеков, как не спать - по бессмертному рецепту Микеланджело?
   От новой кожаной куртки напротив слегка пахнет блевотиной. Она внакидку брошена поверх платья с желтыми на коричневом цветами размером в добрый лопух и ерзает на месте - видимо, ее хозяйке неуютно сидится. Это заставляет меня, вопреки выработавшемуся защитному рефлексу, приоткрыть глаза чуть пошире и...
   Поезд стал. Он ввалился на остановке "Цветочный Бульвар" и, по всем внешним признакам, был счастливо пьян, потому что его слегка пошатывало от перил к перилам и от скамьи к скамье. На спине у него был длинномерный рюкзак, который возвышался над его башкой подобно злому року, а через плечо - драная гитара дулом книзу. Хрипучий альт, которым он пытался нечто напеть, был не без приятности, но на голос не тянул. Народ старался не замечать пришлеца: к питунам у нас издревле сердобольны, только этот человек почему-то не вписывался в рубрику.
   Остановки на кольце длинные, и мне поднадоело смежать свои очи, когда электричка притормозила снова. Двери зашипели и раскрылись, сидячий народ отчасти повскакал с мест, но стоячий шустро шлепался на освобожденные седалища.
   - Гражданы! Почтим вставанием станцию Студенческий Проспект! - возопил рюкзачный человек. Народ безмолвствовал.
   На следующей остановке опять:
   - Почтим вставанием Улицу Первой Революции!
   - Почтим вставанием Площадь Интернационального Мира и Дружбы!
   - Почтим вставанием станцию Краснопролетарскую!
   - Почтим вставанием Площадь Восстания!
   Тут я прикинула, что названия станций на центральном кольце словесно иллюстрируют все наши коронные, рутенско-патриотические добродетели и главные фетиши, и слегка ужаснулась тому, что он вытворяет. Но именно здесь лопухастое платье встало, окатив меня свежей волной аромата, и двинулось к выходу. Я инстинктивно придержала место; для этого кладешь ладонь на теплую вмятину в искоже, а когда тот, кого ты позвала телепатически, с некоторой долей робости пытается опуститься, убираешь. Благодарности не стоит, показываешь ты всем своим видом: пользуйтесь, пока не передумала.
   Он, хитроумно изогнув свой стан, шлепнулся боком на самый край сиденья, как был, продетый в рюкзак с незастегнутыми поясными ремнями, и его гитара воткнулась грифом в замызганный линолеум.
   Конечно, он тотчас же мертвецки заснул - так безоглядно, будто был защищен от всего дурного, подумала я. Голова, сразу потяжелев, упала мне на плечо как бомба, едва не раздробив ключицу, и мелкие косицы его темно-каштановых волос широко рассыпались по моему тощему фасаду. Числом их было поболее сотни, но ничем дурным они не пахли, хоть и сунуты были прямо мне к носу. Также не наносило от моего соседа и алкогольного духа; уж в этом я дока по причине многолетней тверезости. Видимо, он попросту умотался до последнего края. (По себе знаю: когда становится невтерпеж, я точно так же выдаю шуточки и пою басом. В роддоме по моему поводу ржала вся палата. Вот только ремешочки я бы факт подобрала и пряжки застегнула, падая в бессознательное состояние - дабы не соблазнить вора.)
   Другие признаки его личности были тоже вполне благонадежны: ни куревом, ни травкой не воняло, ниспадающая на джинсы долгополая куртка спецназовского цвета и вида хотя и залоснилась, но не от нечистоты, а от того, что на своем веку видала виды. Обувка у него была нестандартная: нечто вроде литературных мокасин из цельного куска кожи, с союзкой и отворотами, которые были щедро и любовно расшиты крупным бисером. (Палец даю на откушение, что бисер был из натурального самоцвета, хотя и дешевого - мутноватого и с трещинками.) Но что меня окончательно к нему расположило - это его штаны. Они были нежно-голубенькие, с разводами тщательно вымытой грязи, махровыми лампасами и каймой на индейский манер, а на их колено присел, наподобие бабочки, зелен0ый с прожелтью кленовый лист, при виде которого сразу вспоминался рассказ О.Генри; но листик был не нарисован, как там, а вырезан из тряпки, подкрахмален и приклеен за три точки, поэтому казался совершенно живым и трепещущим.
   Голова моего пассажира время от времени перекатывалась по моему хилому бюсту, поэтому я уже безоговорочно признала в нем лицо противоположного мне пола. Оно (лицо в обоих смыслах) обладало бледноватой кожей, темными соболиными бровями, длинными ресницами и общим абрисом, не лишенным дамского изящества; однако руки и ноги были большеваты для феминистки, пусть даже и современной.
   Постепенно он начал отходить от ступора и вроде бы замирал, как бы вслушиваясь в вопли вагонного микрофона, объявляющего остановки, только потом мы снова продолжали всласть кататься. Однако не могло же это продолжаться до бесконечности! И вот когда мы в очередной раз приблизились к пересадке на мою линию. я рискнула осторожно потрясти его за плечо. Воспрянул он, к моему изумлению, мгновенно, как ни в чем не бывал.
  -- Ох, простите. Устал очень.
   Глаза у него оказались тоже обаятельные: густо-карие с золотой искрой, как в авантюрине.
  -- Чепуха, сынок. Так давно ни один мужчина не отдыхал на моей груди, что приятно было вспомнить, - я невольно улыбнулась.
   Он отдарился - по-голливудски щедро - и выпрямился на сиденье, насколько мог, пытаясь соблюсти дистанцию. Вот тут-то до меня дошло, что хотя сынок он и верно сынок, да родила я его, должно быть, будучи подростком. Манеры, интонации, сам стиль его обычного поведения был, без сомнения, гораздо старше легкомысленных джинсиков.
  -- Свою остановку вы, конечно, проехали?
  -- Пожалуй, что и нет. Люблю в метро кататься.
   Он сразу осознал двусмысленность своего заявления и снова извинился - весьма мило. Поезд опять сбавил ход, мы поднялись дуэтом, но тут его с ненормальной силой шатнуло прямо на меня, рюкзак со странным звуком, похожим на сдавленный вопль, мотнулся на плечевых лямках, и я, не думая особо, подставила под удар свое хрупкое плечико. Мы чуть не пали, однако вместе нам удалось выстоять, как гербу США, который без каких-либо дисциплинарных и пенитенциарных последствий высмеял Марк Твен (два в лоск пьяных медведя держатся за днище от пивной бочки с лозунгом: "Соединенные, мы выстоим, разъединенные (ик!) - падем").
  -- Ну вот, снова. Это я сейчас просто ногу отсидел, а там в глубине некстати прячется застарелый вывих.
  -- Ничего, обошлось же. Я еще такой юный пенсионер, что не всегда об этом факте и вспоминаю.
  -- А-а. Но ведь вы дама и такою останетесь всевечно. Настоящему мужчине должно быть стыдно перед дамой за проявление слабости.
   Теперь он заметно припадал на всю левую часть тела, и нам пришлось выгружаться из вагона в связке, точно заключенным, скованным одной цепью и спаянным одной целью.
  -- Ну, я пойду, - сказал он уже на перроне.
  -- Далеко вам?
  -- Как сказать. Если к друзьям, то порядочно, но ведь всегда можно переночевать на вокзале или еще где.
   Слово "друзья" меня успокоило, "вокзал" - направило: предопределило решение и подвигло к действию.
  -- Зачем вам искать что-то не наверняка? - предложила я внезапно для самой себя. - Едем пока ко мне. Это семь остановок по радиальной. Не бойтесь, на вашу невинность не покушусь.
  -- А я и не боюсь, - он снова подарил меня улыбкой. - Имеется в виду - за себя и за вас. Потому что есть иная причина для волнений. Домашнее животное у вас водится?
  -- Не без того. Кот. Должна признать заранее, что характер у него весьма крутой.
   Дело в том, что Багир уже факт меня заждался и сейчас точил когти, сидя в своем персональном драном кресле.
   - Кот. Кавалер. А что, дело может выйти! Попробуем.
   Мы к тому времени уже тряслись по метровской ветке.
  -- Вы не опасаетесь, что я сопру какую-нибудь вашу фамильную ценность? - вдруг спросил он.
   Я покачала головой:
  -- Разве что Багира - это как раз мой кот и есть. Больше ничего не держу, так что брачные аферисты нам не страшны.
   Вопрос и ответ были шуточные - игра. Сама не понимаю, почему я с самого начала изменила своей обычной трусохвостости, причем так безоговорочно, что не поопасалась упомянуть волка из басни. Впрочем, знаю. Так бывает; редко, но бывает. Он, не имеющий пока в моих глазах ни имени, ни родо-видового определения, был, по внутреннему моему непреложному чувству, тем единственным человеком в мире, которому я могла довериться больше, чем самой себе. Куда как больше. Потому что между двумя людьми иногда возникает нечто сверх слов; проявляется то, что стоит за нашими грубыми знаками общения, то, что угадывается помимо опыта, привычки и порядка - сразу и навсегда.
   Мы выгрузились на дневную поверхность планеты. Бледный отблеск дня придал его облику нечто вампирное - рот казался удивительно алым и свежим, хотя на белой коже высветились мелкие морщинки, а к косицам примешалась некоторая седина.
  -- Растафари ваше давно кануло в Лету, - заметила я в полушутку. - На сей день даже и негритюд не в моде. Или вы нечто тибетское копируете?
  -- Нет, я этим всем не так чтобы увлекаюсь. Мой облик имеет под собой рациональное основание. Заплелся, а потом месяц или два так и ходишь, стираешь кудри прямо в косичках. Еще бороду думаю завести волнистую, как у ассирийского царя, чтобы не бриться, - подхватил он. - Знаете, как на барельефах изображено.
  -- Вши не забредают?
  -- Что вы. Им во мне холодно и неприютно, я и зимой без шапки гуляю.
   Тем временем мы рука об руку доковыляли почти до моего дома; я - стараясь умерить природную размашистость шага, он - беспечно озирая местность и по временам слегка кренясь на борт. И меня не покидало чувство, что я артистической кистью прописываю полотно поверх эскиза, нащупываю карандашом некий невидимый контур, оставленный не мной, пробуя его заштриховать, на ощупь идя по двойной цепочке наших следов, которые замело тонким светлым песком, запорошило сыпучим снегом того времени, когда юноша - звали его Даниил, а может быть, совсем иначе, - торопясь и задыхаясь, бежал за неведомой красавицей в легенском черном плаще с башлыком, имя ей я вымыслила такое, чтобы было созвучно с моим, но забыла, все почти забыла, остались только белые овальные контуры более плотного свойства, которые выступают над холодной зимней зыбью, стоит подуть ветру.
   Это повторялось, как все в мире повторяется; бесконечные вариации на мотив, заезженный, однако в первоначальной своей свежести - победный. Это было несколько более серым и тусклым, чем видения моего утреннего полусна, в котором я умела летать, хотя и едва поднявшись над пышным снежным покровом улиц, и кружева нагих берез раздвигались передо мной, и плащ мой реял темным крылом, и тот, кто шел по пятам, знал наверное, что я и не оборачиваясь его вижу... Поистине, наши фантазии создают реальность более плотную, живую и яркую, чем та, что близка к нам, ибо лишь тени пещеры, идолы духа, символы без плоти поднимаются в мир осознанного существования. Творения же - от творчество - дети более высоких миров.
   Тут мы дошли до места. Оба лифта работали - небольшая, но удача. Я щелкнула ключом, слыша издали тропоту Багировых лап: он сорвался со своего трона или с подоконника, где смотрел свое кошачье кино, и спешил показать свою удаль.
  -- Сейчас он вам продемонстрирует свою ритуальную бдительность, - предупредила я. - Показ клыков, выпускание когтей, фосфорное сверкание глаз и прочее в репертуаре. Но не пугайтесь: я с вами до конца.
   Однако мой воин за веру повел себя нестандартно. Мельком обмахнув усом мою туфлю, искоса, но не кровожадно глянул на мою новую находку, удостоверившись, правда, что мужик не держит меня на мушке "беретты" и не приставил конец заточки к сонной артерии. (Думаю, и киллера-профессионала ждал бы в его лице неприятный сюрприз: котя умел прыгать с места в высоту метра на полтора, чего при его длине с избытком хватало, чтобы вцепиться передними когтями в глаза, одновременно выбивая задней лапой орудие насилия из преступной руки. А запахи стали, пороха, злого пота, алкоголя, героина и не знаю, чего там еще диагностировал не хуже таможенной собаки.)
  -- Глядите-ка, за своего признал, - пробормотала я.
  -- Да нет, это всё мой рюкзак, - не вполне внятно объяснил мой спутник.
   В самом деле, Багир начал обихаживать этот предмет с момента, когда его поставили на пол: совершил два круга почета и попытался вскарабкаться на самую вершину.
  -- Чего это он? - спросила я, почти догадавшись.
  -- Сейчас увидите.
   Я уже видела: крышка рюкзака стояла горбом и имела впереди и по бокам продухи, затянутые черной сеткой наподобие чачвана.
  -- Там живое.
  -- Именно, - он дернул ремешки, откинул купол, запустил руки внутрь, точно в квашню, и вытащил наружу молодую кису изысканного колорита, серого с голубизной: так выглядит утреннее небо в самую что ни на есть рань, когда еще неизвестно, куда повернет день - в "бурю" или "ясно". Ушки были крошечные и наполовину прятались в меху; золотые глаза, поставленные немного шире обыкновенного, смотрели по-детски прямо и смело. Но особенную прелесть придавал ей носик - не вздернутый, как у персов, и не скульптурный, как у моего Багира, он был точно округлая сердцевина хризантемы, и тончайшая, легкая шерсть расходилась от него в стороны лепестками. Ни усов, ни бровей не было заметно.
   (Несколько позже я поняла, что, напротив, вся мордочка кошки была покрыта вибриссами, и это делало ее наисовершеннейшим приемопередатчиком мысленных сигналов. За допущенный техницизм извиняюсь.)
   Одним словом, по всему было видно, что перед нами - кошачья дама, и не просто дама, но леди. Мой знакомец предъявил ее Багиру и мне с понятной гордостью:
  -- Вот, знакомьтесь, это моя Анюся. По определению - картезианская голубая, но подозревают куда более древнюю кровь. У картезианцев тот же окрас, но лапы крепче, ость немного короче, а подшерсток... У Анюси уникальный пух, такой плотный, что почти не линяет, просто падает комками, будто у овчара-южака. Ментальная чувствительность выше нормы... Мои друзья ради любопытства возились с ее генетическим кодом, если вы понимаете.
  -- Красавица редкая - это я понимаю. Багир тоже ее оценил.
   Кошки деликатно соприкоснулись мордами, походили кольцом - нос к хвосту, хвост к носу, - что напоминало, по-моему, не столько кошачий, сколько собачий ритуал знакомства, - затем разошлись и уселись на паласе калачиком друг против друга. Начался долгий обряд ухаживания.
  -- Ну, посиделки устроили - значит, все пошло как надо.
  -- Он у вашей Анюси... Агнессы первый?
  -- Не знаю. Удирает она часто, хотя и ненадолго. Котят не наблюдалось ни разу, хотя друзья очень у меня их просят, даже неловко.
   Я оставила кошек за их занятием, а его отправила парить больную ногу (или леденить, в зависимости от состояния) и париться самому. Торжественно вручила ему купальную простынку и мой рабочий костюм с эмблемой китайской фабрики "Дружба", ни разу не надеванный, потому что был куплен в период дефицита и здорово мне велик. А сама стала выгребать из холодильника питание.
   Процесс моей готовки обыкновенно сводится к завариванию чая смоляного вида и крепости. Привозной кофе - прямой родич скобяной лавки (аромат мыла, вкус железа) и характеризуется почти полным отсутствием кофеина: наркотик почему-то преодолевает таможенный барьер отдельно от основного продукта (говорят, что его выпаривают прямо из мешков с зерном, а, возможно, подвергают алхимической трансмутации или ритуалу вуду) и оседает прямо в карман государству. В закрома родины, однако!
   А вот чай волшебно сохраняет свое естество и не поддается ни выгонке, ни возгонке, ни иным изыскам погранично-государственного хитроумия: напиток из этой травы получается рубиновый, терпкий, пылкий - и совершенно гвоздодерный. Букет его здесь, в Рутении, не отличается изысканностью, в торжественных случаях полагается подсыпать немного жасмина или бергамота. Но сейчас я не захотела ухищряться: пусть мой чай не кажется иным, чем он есть. Японский принцип: ваби, саби, сибуй. Как Осип Мандельштам говорил: "самая правдивая вода"? Вот-вот, пусть и у меня будет - самый истинный чай.
   Приложения к такому напитку особой роли уже не играют. Всё проходит на ура: и гречневый продел, залитый яйцом, и горячие сырные бутерброды, и золотистая чечевица, запеченная в духовке, и творог с черничным вареньем.
   Мой новый знакомец вышел из ванной, распространяя вокруг запах то ли пионов, то ли флоксов - чего-то ненавязчиво и знакомо душистого, так пахло у нас на даче, когда мы наезжали туда из города. Пока тамошний дом... Ладно, будет тебе! Мои одежды сидели на нем вполне прилично, руки-ноги и народно-китайская сущность синей униформы не выглядывали.
  -- Вы чем-то подушились?
  -- Нет, просто отмылся. Я же из странников и путешественников, у них такое нередко случается. Запах мыслей, понимаете?
   Он не удивился моему вопросу, а я, по размышлении, - его ответу. Если человек начинает жить неким определенным образом (а каким живет он?) - меняется химический состав пота, отмирающих клеток и не знаю чего еще. Я подозреваю, что святые отцы-отшельники не мылись отнюдь не из презрения к плоти или античным представлениям о сангигиене, а всего-навсего - из тех соображений, какие заставляют пигмея перед охотой мазаться слоновьим пометом. Чтобы человеком не пахло. Это ведь незнакомый для нас запах - человека как он есть.
  -- Странник, говорите. Так прямо вас и называть?
  -- "Странник.
   Это слово станет именем моим.
   Долгий дождь осенний",
   продекламировал он хокку великого Басё, а потом добавил:
  -- Собственно, по паспорту я Марк Цветаевский, однако не из тех аристократов Цветаевских, которые Изобразительный Музей и Галерея Изящных Искусств. Прозвище же мое - Одиночный Турист.
  -- А я Татьяна Троицкая, тоже не из знати, хотя, как говорят, из колокольных дворян. Прозвища пока не заработала.
  -- Вот и будем знакомы, - Марк поднял мне навстречу фарфоровый бокальчик "армуды" и чокнулся со мной чаем. Я поняла, что в наших с ним отношениях ярлыки не важны, да и нынешнее знакомство наше, такое внезапное и, очевидно, мимолетное, не играет особой роли - мы и так и эдак родня.
  -- Ну, поторчали? - сказала я храбро.
  -- Лексика у вас. И арестантская, и немодная, и противоречит теперешней ситуации.
  -- Въелось. Кое-кто из дальней родни, знаете... Прадед там, прабабка... Я ведь и сама человек морально амортизированный. Знаете, житейски сугубо невинный и одновременно желающий оное обстоятельство утаить.
  -- Со мной так не надо, - сказал он серьезно. - Будьте такой, как вам хочется.
   Помимо чая, который я налила в восточной работы кувшин с длинным изогнутым носиком, на столе была гречневая каша из отборной ядрицы, поверху залитая яйцом. Мы накладывали ее в тарелки из могучей кастрюли, в которой я обычно варю еду Багиру. Самому коту пришлось отложить - ему я добавила отварной трески. Словосочетание "рыба с гречкой" резало мне слух еще со времен министерского общепита, где вот это самое было дежурным блюдом. Анюся казалась чересчур деликатна для такой грубой пищи, и ей я смастерила воздушный омлетик со взбитой сметаной и креветками. Она осталась удовлетворена, но со всей массой не справилась, так что остатки пошли нам с Марком. На десерт у меня был свежий витамин из черники с мягкой белой халой, зеленые южные яблоки и местный шоколад кормовых сортов - толстый, крупными дольками и почти без аромата.
   Ел мой Турист очень аккуратно, но со старанием.
  -- А теперь мне полагается преподнести вам мое описание жизни, как в дамском романе? - спросил он, насытившись.
  -- Вовсе нет. Не в том смысле, что я ленива и нелюбопытна, а в том, что тогда мне по справедливости придется отплатить вам той же монетой; последнее вряд ли интересно.
  -- Платить не надо. А вот отчитаться перед вами мне требуется.
   И вот в отплату за гостеприимство я получила краткую, так сказать, журнальную, версию его жития.
   (Забегая вперед, скажу, что само житие, написанное от руки в виде дневника, который фиксировал скорее мысли, чем события, осталось мне в наследство: некоторые максимализмы и апофигизмы врезались мне в память навечно и выскакивали из меня в самых неожиданных местах и ситуациях. Оно у Марка лежало непосредственно под Агнессиным матрасиком и поверх прочих вещей, а потому несколько пропахло кошкой - у меня вначале аж скулы сводило от запаха.)
  -- Итак, по профессии я геолог. Ну, знаете, далеко не то, что вы себе представили. "Трудись, геолог, крепись, геолог, ты ветру и солнцу брат", так, кажется?
   (Ясное дело, не то. Ни геологической смуглоты, ни геологических наслоений на его коже не наблюдалось.)
  -- Конкурс в геологоразведочном был в те времена на два факультета: экономический и геммологии. Второе - драгоценные камни, что связано не столько с экспедициями в тайгу или пустыню, сколько с левой ювелирной работой. А первое метафорически означает, что ты идешь рядом с обычными трудягами, держась рукой за сундук из нержавейки, и периодически выдаешь им зарплату. Интересного мало, эту профессию часто приобретали наши женщины, чтобы ходить в поле с мужьями. Во время бума еще был моден факультет нефти и газа, как бишь его. Много позднее, не помните случайно? - народ увлекся компьютерным обсчетом месторождений, которые открывали другие, а также их прогнозированием. Так вот я этим грешил еще тогда, когда для всей Рутении это был неведомый зверь, а машины были величиной со шкаф. Хотя мне в одинаковой степени интересно было и ходить, и обсчитывать, и строить на этой основе дедуктивные порождающие модели.
   Тут я заподозрила, что он телепатически позаимствовал из моих филологических мозгов языковую терминологию, словом - малость присочинил насчет своей деятельности.
  -- Но главное - я любил и понимал камень, - продолжал он. - Летом и в межсезонье был у нас полевой период, зимой - лабораторный: сиди и итожь, анализируй результаты былых похождений, а набредшие на тебя камушки загоняй по дешевке, если самому не глянулись. Вы, наверное, знаете, что импортные самоцветы у нас продаются с многократной наценкой, а здешние должно сдавать государству, будто оно самолично по дорогам бродило? Смех в том, что обсидианы, гранаты, агаты, аметисты, нефрит и многое иное в самом деле можно подобрать прямо на большаке или его обочине, главное - узнать, душою провидеть, что у вон того булыжничка внутри....
  -- Ох, и кто это придумал, что государство - это мы? - вздохнул он. - Государство - это "Оно" Стивена Кинга; Великое Ничто, собака на сене: и само не ест, и никого не подпускает.
   Я кивнула. Уж это было для меня общим местом.
  -- Ну вот, жил я один, такой, знаете, удачливый бывший детдомовец без вредных привычек. Поэтому деньги мои скромненько, но подкапливались - и за счет находок, и благодаря моей житейской неприхотливости. Кооператив купил в рассрочку, сам обклеил, побелил, отциклевал - руки у меня откуда надо растут - и обменял на другой с хорошим приварком. Я ведь кандидат наук, поэтому первое мое жилье имело две комнатки, спальне-гостиную и кабинет, а во втором оказалась одна, зато огромная. Кухня - как банкетное зало, вместо прихожей - целый холл. В старом доме, но такого затрапезного вида, что никакие наши "члены" не позарились. Это нынче придумали евроремонт, а в те поры... Вот ее я отделал в свободное время от души и с выдумкой. Омеблировал. Персональные компьютеры тогда стали возить из-за кордона, я тоже заказал. И решил, что ставлю точку в обустройстве быта и начну наслаждаться жизнью.
  -- Правда? Что-то я засомневалась.
  -- Имеете полное основание. Ибо не тут-то было! Раз от разу мне становилось труднее возвращаться в свитое гнездо: и мебель заважничала и перестала признавать хозяина, и тачка вечно зависает, и посуда от рук отбилась. Возможно, они не так уж были виноваты, как мне казалось, - в определенном возрасте часто наступает отрыжка от вещизма и тряпкизма. Только я все чаще стал размышлять о том, что такая квартира с пропиской, как моя, - вовсе не английский home, а пожизненное заключение в дешевой гостинице, меблирашке с претензией, в карточном "казенном доме". Ох уж эти многоэтажные скворешни, привязанность к которым въелась в нашу плоть и кровь!
  -- Многоглазые драконы, которые пожирают нас ввечеру и изблевывают наутро... - тихонько добавила я.
  -- Наш великий юродивый, святой Велемир, и то провидел жилье будущего в виде неких прозрачных кубов, которые человек возит за собой по городам и весям и каждый раз заново находит ему место на высотном штативе. На железных деревьях - стеклянные гнезда.
  -- Личная раковина.
  -- Великолепно, только зачем он на мегаполисах зациклился? К тому же я не такая мощная улитка, чтобы носить на себе жилой модуль, говоря по-современному... Ко всему тому и сахар стал мне не сладок, и водка - хоть и крепка, но мясо протухло (возможно, вы помните этот примерчик буквального компьютерного перевода библейской фразы о слабости плоти и крепости духа), и мир что ни утро оказывается обут не на ту ногу... Все, за что ни возьмись, причиняет душевный скрежет.
  -- Сначала я решил, - продолжил он, - что моему жилью не хватает народа. Стал зазывать гостей, по преимуществу - братьев-геологов. Нет, народ они, конечно, славный, однако пьющий, а в компании - сугубо. И вот общество мигом делится на крутых и всмятку, приятная и умная беседа перерождается в хаотический гвалт, а под конец вечера некто зычно блюет в твой лакированный концертный унитаз и засыпает с ним в обнимку... Словом, и это не пошло: я решил, что времяпровождаться таким образом не буду ни за какие коврижки.
  -- Еще, как водится, были женщины...- он как бы облизнулся внутренне, а я насторожила душевные ушки. - Нет, это чудесно - раскрывать их, как камни, правильно ставить, давать огранку и оправлять. Но это, как любая ювелирная работа, - старание для другого. Тем паче, я, как видите, постарел и стал похож на собственную пародию.
  -- Сдается мне, что пародия нарисована талантливым мастером, - вставила я.
  -- Откуда вам знать! Итак, оставалась одна религия. Нынче многие в нее бросились, а я... на дух не выношу ничего безальтернативного и победоносного. До государственного поворота не терпел господствующего мировоззрения, а после - доминирующей конфессии с ее презумпцией своей правоты. Судит обо всем, понимашь, со своей колокольни Ивана Великого, и все-то, что не ее собственное, - грех и измышление дьяволово.
  -- И у меня вероисповедание скорее беспорядочное, чем порядочное... то есть, скорее неупорядоченное, чем упорядоченное, - кстати вставила я. - Жадина и вечно хочу зачерпнуть изо всех религий сразу.
  -- Дальше было хуже. Я перестал радоваться и заветному. Понимаете, бродяжить надо бескорыстно, а не в довесок к общественному интересу. Я пытался разнообразить меню; на досуге альпинизмом увлекся, представьте. Однако идешь, как и прежде, в общей связке, гуртом, кагалом, собором... Соборно. Днем залезли на стену, вечером вернулись на базу, на следующее утро вскарабкались чуть повыше и снова назад. И никаких тебе пейзажей! А ведь я люблю ходить по разным местам один, размышлять в ритме своих шагов, помахивая посохом - не альпенштоком, а именно посохом, таким, знаете, с загнутой и отполированной ладонями ручкой, - наподобие маятника...
  -- Чего вы искали, Марк, - одиночества или общения?
  -- Инстинктивно, я думаю, - первого. Знаете присловье, что множество людей вокруг равно твоему одиночеству? Я и пытался окунуться в безличие, в муравейник - любое мало-мальски тесное содружество, ориентированное на цель, мне в конечном счете претило... И никак я не мог пойти на риск, решиться на отход от общепринятой линии. Все больше замыкался, закукливался в своем демоническом скепсисе...
  -- Но, знаете, когда эдак подпирает и ты готов к полной сдаче и примирению вплоть до самоубийства (которое, вопреки расхожему мнению, вовсе не бунт, а именно капитуляция), - продолжал он с азартом, - тогда неизбежно является выход. Так, по крайней мере, говорят. И так было у меня. Идет, значит, наш геологический отряд полем, а если быть точным, - лесом, тайгой. До одной деревни сорок километров, до другой и того более. И тут прямо на тропу перед нами выкатывается существо размером с кедровую шишку. Причем явно культурное животное и к тому же едва вышло из грудного возраста! Это я понял, когда оно ухватило меня ротиком за тесемку на ветровке и попыталось сосать. Мы не сразу признали, что за зверь такой: хвостик тоненький, тельце в пуху - ни глазок, ни ушей, ни носа. Насилу признали котика. Есть в тайге, по слухам, такие коты-скитальцы: ходят от одного населенного пункта или от одной лесной конторы или заимки к другим, побираются, а в диких местах либо мышкуют, либо не знаю как живут. Вот одна такая самочка, видно, и родила, а сама то ли померла, то ли бросила... И ведь отважный какой ребенок! Шасть прямо ко мне, зацепил коготком за брюки и вроде говорит: "Прими на руки, а то я лапки натерла и зябко мне". Взял ее - ведь точно понял, что девочка, по ее кокетничанью! - легче перышка, дрожит, и правда, а пузцо втянутое. Покормил, конечно; геолог всегда с собой, на мое счастье, имеет хотя бы пару банок с консервированными сосисками. На привале еще и молока ей развел сухого. Набила животик - и ну петь, да звонко так, точно арфа. Я тут же ее осмотрел - ни блох, ни клещей. Будто и не из Дикого Леса Дикая Тварь.
  -- Простите, перебью. Ведь Багир тоже...
  -- Понимаю, понимаю. С первого взгляда. Недаром оба наших найденыша так спелись, точнее, "смурлыкались".
   (Молчание кошек тем временем кончилось, и они, вопреки обычаям своего рода, начали издавать в унисон удивительно мелодичные звуки, похожие на перебор струн.)
  -- Позже мы о ней или о ком-то похожем нарочно во всех населенных местах справлялись, для очистки совести: ведь ясно, что не мурка подзаборная, а животное благородных кровей. Никто не признал. Ну, а мне сие было на руку - какой мужчина не загордится тем, что его такая красавица выбрала!
  -- И какая женщина - таким котом, как мой, - вполголоса добавила я.
  -- Еще один аспект обнаружился во время переговоров с деревней. Косились на нее еще как! Будь она черной, а не серой, факт бы прибили или сожгли как ведьму.
  -- Не преувеличиваете?
  -- Что вы. Один мой приятель как-то привез в село, которое километрах в ста отсюда, от столицы, свою немецкую овчарку. Так сразу пристали: она, мол, волк, а еще - концлагерная тварь, и пусть он позволит ее застрелить, пока на людей не набросилась. Едва колом не пришибли вместе с хозяином... Поэтому я от моей Агнии ни на шаг. Никому не доверяю. Вместе в любой поездке.
  -- Так говорят, кошка дом любит.
  -- Вернее, хозяина в доме. Вы же видели, где она существует - на рюкзачном чердаке. И высоко, и безопасно, и удобно. К качке она привыкла, кстати. А городская квартира для нее то же, что и для меня: безликое место проживания. Стол для еды (я ей высокий стульчик приставляю, вроде детского), постель для спанья, водопровод для чистоты. Такое можно иметь где угодно, были бы деньги, - и даже без них. Вода в реке, сено в стогу, снег, чтобы в него зарыться или соорудить эскимосское иглу, - они же бесплатные. Ох, будь на то моя воля, я бы оставил на земле две категории людей - квартиросдатчиков и квартиросъемщиков. А еще лучше - пусть каждый организуется с подобными себе и совместит обе эти роли.
  -- Есть еще так называемая малая родина, - ответила я. - Паустовский ее поэт и Пришвин ее глашатай.
  -- Конечно. Только она существует не для того, чтобы жить, а для того, чтобы носить в себе. Я одно время увлекался периодом так называемого мусульманского ренессанса - расцвета, длившегося с восьмого по тринадцатый век. Там были энциклопедические умы редкостной многогранности, их и средневековыми, в нашем понимании, нельзя счесть. Та же многогранность дара, что в Европе в эпоху Возрождения, но гармоничнее и без того противопоставления физиков и лириков, которая сохраняется в нашей культуре до сих пор. Они умели играть в бисер, понимаете? Легко переходить из одной системы символов в другую, дополнять одно другим. Так вот, они объезжали, исхаживали весь тогдашний исламский - и не только исламский - мир, и практически ни один из них не помирал под родимым кровом. Странничество, по-моему, куда более натуральное состояние для человека, чем оседлость.
  -- Увы. Я сама гражданка подстоличной области, и ничто иное мне не светит.
  -- Вот так я и стал потихоньку отделывать себе настоящую раковину. Рюкзак особого кроя; спальный мешок; круглую в сечении палатку с надувными ребрами, получилось вроде гусеницы по виду. Захотите - покажу, похвастаюсь. Куртку с пристяжными полами и теплой подкладкой и джинсы из фирменной фанеры. Кстати, они - идеальная одежда для низа: почти не снашиваются, благородно линяют, а когда все-таки слегка поредеют и залохматятся внизу - одним легким движением руки превращаются в шорты. Все ткани, фасоны и модели защищены патентами, выдерживают стирку в горной речке с кипящими голышами и прокатку меж двумя валунами на ее берегу. Только крепче и мягче становятся.
  -- Будто персидский ковер, - кивнула я.
  -- Начитались описаний или практический опыт имеете? Впрочем, что это я... Ну, а в голодуху стоит бросить штанцы в котел - и из остатков былых трапез выйдет отличнейший сиротский бульон.
  -- Я тут вспоминаю сказочку о бедной вдове, которая пыталась накормить деток похлебкой из камней, и о нищем старике. Пари держу, камни - эвфемизм стариковых одежек, ведь по его слову бульон вышел так же наварист, как великорутенский супчик из топора.
  -- Ладно, если оставить острословие в сторону, то использовал я всю эту радость и совершенство вначале во время отпуска. Но постепенно, мало-помалу... а когда появилась рядом моя кошачья муза, то очень быстро... Я полностью завязал с работой и заделался тем, что в нашем кругу именуют одиночным туристом.
  -- Вот теперь я окончательно поняла. Таким, который из принципа не ходит в связке или в шеренге?
  -- Да, вот именно. Анюся меня подвигла, придала мне решимости - и в то же время пришлась новоявленному страннику весьма кстати. Мы ведь всегда хотим иметь рядом с собой живую частицу родного дома. Ну, не деревяшку же! Мышку, крысенка, хомячка там - портативно, однако скучновато и неэкономно: грызут все что на зуб попадет, чертенята, а иначе зубки у них прорастают через рот. Собаку вроде бы самое милое дело: любит и вожака, и дорогу, и не бросит никогда, разве что за самочкой ухлестнет без памяти, если пес. Сторож, защитник и веселый товарищ. Одно не так чтобы очень: это свой брат-бездомник, кочевое животное. От него домом и не пахнет. Зато кот, особенно котенок, - этого хоть за пазухой носи, хоть в заплечной суме, а будет обволакивать тебя, как аурой, духом покоя, уюта, чистейшей гармонии. Поет, как чайник на плите, трется усом, навевает мир и сон. Одно трудно: в еде разборчив.
  -- Уж знаю. Но они вроде мышкуют или...
  -- До того мы стараемся их не доводить. С них довольно быть охраной и угрозой для двуногих.
   Снова это "мы"; будто эти самые странники - некое тайное общество или братство. Почему бы это?
   Марк догадался о моих мыслях и перевел беседу на Багира:
  -- Вот, я вижу, ваш собственный кот как раз такой. Сказывается древняя кровь. Первые в мире одомашненные коты, животные пустынь, были воинственны. Сейчас начинается возрождение, пересотворение породы. О селекционных сфинксах и даже о тех мутантах, которых привечают клубные селекционеры, я не говорю - у них таки скелет хрупкий, конституция слишком нежна для живого воплощения богини Баст.
  -- Вы, я вижу, имеете в жизни запросы. Как только денег вам, такому безработному, хватает.
  -- Да никак. Патенты приносят весьма хилую денежку, хотя последнее время доход стал постоянным. Еще по пути зарабатываю.
  -- Сдачей бутылок, - предположила я с ехидством.
  -- Пробовал. Нерационально, - ответил Марк со всей серьезностью. - Носить тяжело, сдавать хлопотно. Нет, я продавал свои руки, как цыган. Жил в основном за счет женщин.
  -- Звучит обнадеживающе, - фыркнула я, вспомнив прошлые его откровения.
  -- И за счет мужчин в равной мере, - продолжил он невозмутимо. - Сейчас они все как один неумехи; а я и слесарь, и столяр, и электрик, и даже электронщик, как помните. Нанимался и на сезонную работу - на уборку хмеля, черной смородины, работу в теплицах. Рыл колодцы. Это все, кстати, куда больше твердого оклада, но приходится сидеть на одном месте несколько дней, иногда неделю или две, а это не в моих правилах. Понимаете... - он замялся. - Меня почему-то не хотят воспринять как простого наемника. Женщины легко присваивают то, что им не принадлежит, и становятся рабынями своего хотения.
  -- Ох, вы меня пугаете.
  -- Неужели правда?
  -- Нет, конечно: то был риторический возглас. Я, к счастью, в том возрасте, когда ямочки на щеках бескомпромиссно превращаются в морщинки, а иллюзии - в их отсутствие.
  -- Разве то, что внутри вас, состарилось?
  -- А вы не охотник за душами, часом? - ответила я вопросом на вопрос.
  -- Да. Но я их не забираю, а только открываю, как бутон цветка, - ответил Марк. - Помните? Ставлю, как драгоценный камень.
   В воздухе повисла долгая пауза. Мы оба дружно ее держали, пока не надорвались.
  -- Для такой жизни, как ваша, - наконец придумала я, что сказать, - нужны деньги, куда большие, чем могут дать нынешняя разруха в мозгах и засор в государственном общественном заведении. (На строй моего мышления повлияло, к слову, не столько общество Марка, сколько недавно прочитанное "Собачье сердце".)
  -- Почему вы именно об этом подумали? Сами из небогатых?
  -- Э, у женщины ровно столько денег, на сколько она сама себя чувствует. Обыкновенно - карманная чахотка градус гравис, но сегодня, кажется, я могу купить целый мир.
  -- Ну вот, теперь я буду жалеть, что вас объел.
  -- Бросьте, не все так трагично. Когда мне нужны медные, деревянные или даже зелененькие баксы, они чудесным образом тут же являются на зов. Приятели редактирование подбросят или компьютерный набор, какую-нибудь антикварную штуковинку удачно продам или что еще.
  -- А то если у меня не хотите одалживаться (он верно понял, оттого я и хорохорилась), и мои друзья могут сотворить этот чудесный образ. Коли вы мой друг, то и их тоже.
   Марк помедлил и продолжал с меньшей самоуверенностью:
  -- Это вовсе не попытка рассчитаться или - как его? - отмазаться. Скорее посвящение в орден, хотя и это неточно: у нас его нет. Никакого устава, сложной организации и того подобного, просто даются знаки. Ваш Багир куда отчетливее повторяет архаический тип Друга, чем, скажем, моя Агния-Агнесса-Инесса, ну, она вообще уникальное произведение природной фантазии... Вы, кстати, раньше не задумывались, почему это он вас выбрал?
  -- Выбрал? Пожалуй. Но для чего? Для вашего ордена Странствующих и Путешествующих?
  -- Мой собеседник усмехнулся.
  -- Прекрасное имя, хотя пахнет традиционным молитвословием. Мы обзываем себя всяко и замысловато: Бродяги Земли, Космополиты Мирового Здания... Звездные Скитальцы... Надо было бы на общее голосование поставить, хотя вряд ли удастся всех собрать, пока никак не получалось. Мы, кстати, почти не знаем друг друга в лицо - интуицией, чутьем угадываем.
  -- Хм. И что говорит ваше чутье обо мне?
   Он пристально посмотрел мне в глаза и внезапно сказал вместо ответа:
  -- Можно, я вас поцелую?
  -- Милый, да мне ж вовсю шестой десяток прет! - попыталась я отшутиться как могла грубовато. Но он уже накрепко запечатал мне рот.
  -- В каком-то смысле вы еще подросток, целоваться и то не умеете, только губами толкаетесь, - резюмировал Марк, когда мы отдышались. - И вы не из наших - пока еще нет. Я в этом уверен на все сто. Удивительно... Такой сановитый кот зря не приходит. Возможно, вы гораздо больше, чем кажетесь, но в потенции. Не напрасно же нас друг к другу притянуло и не просто по любви.
  -- Какое там любовь! Разница в летах...
  -- Не повторяйте этой чепухи.
   Но ведь и верно: все наши обоюдные прорисовки по невидимому выпуклому контуру были слишком ученическими, робкими, рабскими и без требуемого здесь вдохновенного накала. Точно любовь и сама жизнь скрывались от нас за толстенной завесой.
   С тем мы и разошлись по кроватям. На ночь я постелила Марку в комнате дочери, на ее узком складном диванчике. Туда перекочевал и мой настенный коврик, чуть повыгоревший, слегка траченный молью, однако счастливо избегший огня. Он в разное время бывал любимейшим утренним зрелищем нас обеих, а сейчас я увидела его свежим, как будто промытым взглядом: фон буро-красный с черным, в сердцевине - вытянутый белый шестигранник с каймой из стилизованных то ли ветвей, то ли лоз: там двойная обоюдоострая арка, соединенная тонкими колоннами, опрокинулась на бок и оплетена растительностью, а вокруг - справа и слева - брошены арабески, цветы и листья.
   Утром, хватившись Багира, я застала Марка сидящим на полу перед диванчиком в одной майке и трусах. Подняв глаза долу, он задумчиво и глубокомысленно лицезрел ковер, и по бокам его обе кошки с той же серьезностью изучали переплетения нитей и оттенков.
  -- Вот это, - вдруг сказал он вместо "доброго утра".
  -- Что - это?
  -- Откуда он у вас? Ковер.
  -- А. Дедушка с бабушкой привезли из Старой Бухары. Нашу семью туда тоже заносило. Говорили, что текинский.
  -- Нет, это не теке и не эрсари, хотя ворс именно такой, как надо: плотен, точно шкура барса, переливчат и шелковист, будто струя воды. Ну, Бухара-аш-Шариф - город древний и торговый, в нем чего только не оседало... Вы не пробовали его под ноги стелить?
  -- Боялась. Вещь дорогая.
  -- Значит, тем более ничего бы ей не сделалось, и вы сие лучше меня понимали. А опасались - не того ли, что коврик этот - горизонтального, так сказать, типа? Молитвенный?
  -- Что вы, они же асимметричные.
  -- Этот - двойной. Там посередине невидимое смертным зеркало, оно-то вам и мешало обойтись с реликвией профанно. О, эта вытянутая ячейка сот! Пустота сомкнутых сводов - пространство для Света, для божества, как в катафатическом богословии, а вокруг стоят райские кущи. Нет, правда, вы никогда не пробовали на него садиться?
  -- Разве с краешку или вообще мысленно. Воображала, что это ковер-самолет.
  -- Не исключено, что вы были правы. Молитвенные коврики и сказки Тысяча и Одной Ночи исходят из одного и того же астрального центра Вселенной.
   Он решительно поднялся, содрал коврик со стенки и положил на пол.
  -- Вот, сядьте туда, ближе к левому углу и лицом к противоположной арке. Скрестите ноги и закройте глаза.
  -- Командуете тут, - буркнула я для порядка, однако послушалась. Бывают моменты, когда ты твердо знаешь, что надо повиноваться без вопросов, и это был один из них.
  -- Не так. Вы пересекли осевую линию. Зеркала вы этим не нарушите, оно ведь в другой реальности, но сами окажетесь неизвестно где. Подвиньтесь еще назад и выпрямитесь. Это, конечно, не традиционно женcкая молитвенная поза, но вы все равно никаких не знаете. Так; вот теперь вы вся уместились в отражении, как бы в тени истинного мира, которую он отбрасывает через зеркало сюда, к нам. Ясно?
  -- Ни чуточки.
  -- Тем лучше. Магия зеркал такая старинная, что ее смысл все равно забылся и спутался. В общем, впереди у вас истина, позади - ложь и мара. Сзади - мир стасиса и рутины, спереди - целая эпоха странствий.
  -- Не вижу разницы.
  -- Зато я вижу. Я ведь отчасти из той, дальней Вселенной. Мне стоило бы сесть вместо вас, но наоборот. Только не сейчас.
  -- И что я буду с этого иметь?
  -- Я же сказал. Путешествие.
  -- Только без наркотических терминов, прошу вас.
  -- Но вы же их употребляете - и в прозе, и в стихах. (Черт! Откуда он узнал про стихи?) Они подходят, точнее, могут быть приспособлены для описания сути дела. Обычный наркотик не ведет туда, куда требуется - исключение разве что для традиционных культов, где его точная дозировка освящена традицией. Друиды и дриады ели мухомор...
  -- А Дон Хуан советовал самому выращивать и приучать к себе ядовитый кактусик, - съязвила я. - Зачем вы чудите, скажите мне?
  -- Но вы же видите, что у нас обоих здесь ничего не получится. Мы из разных половинок бытия. Секс-то, положим, выйдет - но карикатурой.
  -- Ох, вот оставлю это дело и удеру.
  -- Поздно. Вы "в этом деле" в полном смысле слова сидите.
  -- Что же теперь? - спросила я кротко.
  -- Смотрите в пустое пространство и верхним взглядом - на цветы. Там, куда вы пойдете... да! Вот это лишь сейчас пришло мне в голову. Там цель ваша - найти части, обломки круга, числом двенадцать, и соединить. Связать разорванную некогда цепь, чтобы она могла пропустить по себе живой ток. Искать приметы и знаки пути - нечто любимое, памятное, узнаваемое, может быть, не пятью чувствами, а всей глубью души. Искать... искать Истинно Живущих. И тогда я сам собой окажусь там, где мы сможем стать вровень.
   Во время этой речи Багир все стоял, думал - и тут плюхнулся мне под бок.
  -- А вот тебе этого делать не стоит, приятель. Раздвоишься, а тебе надо к моему старому другу в полной силе возвратиться, - заметил Марк. - Хотя в каком-то смысле вы с хозяйкой оба останетесь здесь.
   С этими словами он стащил кота со священной территории и с невесть откуда взявшимся нахальством шлепнул по основанию хвоста.
   Его фразы звучали все глуше, обыкновенность отдалялась от меня более и более. Я вперилась в пространство, инстинктивно покачиваясь взад-вперед, как тогда, когда я в детстве царила над весенним миром, видимым с моей вышки - верхней площадки чердачной лестницы. Подобия цветов, которые пришлись как раз на то место, где находился мой внутренний экран, мой мозговой театр теней, - и набухли, уплотнились, поднялись навстречу и бросились мне в лицо. Некая пленка - зеркальная? временная? - растянулась и лопнула со звоном.
  -- Ну, с Богом! - крикнул Марк вдогонку. - И nil admirare! Не удивляйтесь ничему, я имею в виду!
  
   Не упомянутый мною в воспоминаниях о себе взрослой поворот бытия. После смерти деда, в замужестве я, беременная на последней неделе (хотя все думали, что перехаживаю), с матерью и бабушкой нестрашно заблудились в осеннем лесу. Моросил мелкий, нудный дождишко. Драповое пальто бордово-бурдового цвета на мне было несгибаемым, как старый большевик, и грубым, точно броня, а тут еще промокло сверху и отяжелело; а поскольку влага не умела до конца в него впитаться, то и текла по ногам прямо в резиновые сапожки. Я смутно помнила, чем это все должно по порядку кончиться: мы, усталые и без добычи, вернемся назад, к отцу, в привычное тепло домашнего очага, к печному зеву, где отгорело пламя и громоздятся, осыпаются легкие, переливчатые исчерна-алые угли, дьявольский бархат - а по нему порхают синие бабочки угара.
   И тут перед нами явился знакомый нам темный пруд в виде замечательно ровного квадрата. Это означало, что вперед идти запрещается: на том берегу стояли таблички "Секретный объект", кое-где даже проволока не была снята. Среди местных жителей ходила молва, что на той стороне и ягода слаще, и гриб увесистей, а червя с комаром вовсе нету; только вот захваченных в плен женщин заставляют отдирать полы в казарме. "Мытье полов" звучало эвфемистически. Всем было и без комментариев понятно, каким боком могли выйти дары природы.
   Мы трое брели ближайшей стороной водоема, пытаясь сообразить, в какую сторону от него отвернуть - влево, вправо или назад. Ныла спина, трава оплетала обувь, скользил и пружинил мох, и я еле волокла ноги: однако почему-то двигалась впереди остальных женщин.
  -- Татьяна, ты только на землю не садись, - откуда-то издали кричала бабушка.
  -- Я на пенек.
  -- Они тоже мокрые, не надо, - говорила мама. - До дому потерпи.
  -- Ладно, терплю, - мною овладевал тупой покой, их голоса будто вязли в вате. - Надо скорее уходить отсюда, место это нехорошее.
  -- Погоди, вот сейчас обойдем стороной. Вот беда-то: мы краем в самую зону угодили, только бы теперь вглубь не зайти.
   Какая такая зона, хотела я спросить, ведь границы мы не пересекали? Или у меня в голове все перевернулось?
  -- Только не садись, ради Бога. Иди вперед, - доносилось все тише, но отчетливей. - Иди своим путем и не смущайся чужими словами.
   Легко, бездумно, как в раннем детстве, я повернулась спиной к затхлой прямоугольной воде и пошла прочь, убыстряя шаг.

ГЛАВА II. ЛЕСНАЯ

  
  

Из дома чуть свет я уйду за высокой звездой,

Уйду от сует, что меня окружают ордой,

Оставив одежду в руках материнских, уйду я,

Чтоб, как Иисусу, омыться святою водой.

Абу Али ибн Сина

Животные не спят. Они во тьме ночной

Стоят над миром каменной стеной.

Н. Заболоцкий

  
   ...Я
   попадаю в обрыв пленки, как бывает в сельском кино между частями старого фильма: чернота, крестики, пятна, надписи на неизвестном языке, чад и потрескивание. Яркая полоса моего существования сменилась глухим провалом, пустотой в чувствах и памяти. Какое-то время спустя, когда цвета и формы возвращаются, я только и вижу, что высокое, бледное небо посреди колодца или венца сосновых крон, еловых вершин: совсем как в моем "детском" лесу, где на легкой песчаной почве уживались оба хвойных вида, - а стоит чуть повернуть голову набок - волосы длинной, изжелта-зеленой осоки, которые распадаются на прямой пробор.
   Судороги проходят волной по моему распухшему телу, от низа живота до самого сердца. Только почти нет ни страха, ни боли - одно чувство предрешенного, предначертанного... Мой ребенок, моя безымянная дочь идет из меня в этот Новый Свет, и великое множество крупных, горячих, шерстистых тел обступает меня, стискивает со всех сторон, чтобы вобрать в себя мой страх, мою муку, мою растерянность, мое удивление.
   Ручки с темными кукольными пальчиками гладят кожу, ласкают лицо, и то, что чуждо этому миру, тень моей души и тень в моей душе, стекает с меня напрочь. Сбывается заклятие моего друга: принимай это как должное, не думай, почему твоя плоть помнит, как это - родить, если она не рожала ни разу. Не страшись и не печалься, оно выйдет само, мы сами (включаются другие мысленные голоса) сделаем для тебя то, что необходимо...
   Уже в одиночестве я опомнилась. Тут была неглубокая впадина от корней упавшего дерева, и привядшая трава свешивалась внутрь. Мое любимое потайное место (мои предки были норными животными) в самой глубине леса, посреди ягодной поляны, где я пряталась от неугомонной и неустанной бабушки, подстилая вниз то желтенькое с белой каемкой одеяло, на котором разыгрывались кукольные утренники. Только земляника, я думаю, давно отошла, и брусника тоже - конец лета. Нет, сказало нечто во мне, - не конец, начало. Начало Времени Дождя. С утра легчайшая морось висит над ветвями, меж стволов, не касаясь уставшей травы. И это не твое детское одеяльце под тобой, а толстый и мягкий войлок, затянутый чем-то вроде плотного шелковистого луба. Они тут, пожалуй, не прядут и не ткут, как лилии полевые... Кто - "они"? Я не успеваю это обдумать, потому что прежние темные ручки ласково придавливают меня за плечи к моему ложу и тут же подкладывают под бок мое дитя, бережно запеленутое в ту же гибкую тапу или лава-лаву нежно-орехового тона. Дочка спит, и от звука и ритма ее дыхания я снова и еще глубже погружаюсь в своеобразный душевный наркоз. В сон духа.
   Пусто твое лоно, говорит мне сон, но наполняются молоком твои груди; дитя твое крепко уснуло, не нужно будить его, не надо тревожить его тепло... не надо...
   Как от толчка, я резко приподнимаю голову, потом сажусь. Боль прошла, и исчезло томление. Вокруг, свернувшись в комок, спят посреди поляны, между пней, в глубокой, кустистой траве те, кто согревал меня своим мохнатым телом. Как назвать их, собаки это или волки, не знаю, потому что они вовсе не такие, как привычные нам члены этого зоологического семейства. Даже не крупней иных - просто значительнее. На ветвях, простертых над поляной, притулились мои родовспомогатели и няньки. Это... Да. Это обезьяны, размером с шимпанзе или гиббона.
  -- Кхондху, - говорит одна из них нараспев, тыча пальцем в ближнего Волкопса. - Мункэ-ни.
   Палец упирается в тощую, почти безволосую грудь с угольно-черными бугорками сосков, и юная самка улыбается мне.
  

Запись первая

  
   Большая посылка. Человек - животное, которое задает вопросы.
   Малая посылка. Странник - род человека, который специализируется в отыскании ответов на вопросы.
   Вопрос. Так что же такое Странник?
   Умозаключение. Странник - такое животное, которое, задавая вопросы, способно набрести на верный ответ.
  
   Они могут говорить! Боже мой - они разумны, причем разумны не "вообще", ибо что мы знаем об уме простых животных; но на понятный мне манер, когда интуитивные и внутренние образы облекаются звуками и словами. Боже, повторяю я, мне известны повадки животного, называемого человеком, и привычки тех, кого именуют его меньшими братьями или соседями по планете, но выручит ли меня это знание, спасет ли меня мое ведение - или видение - здесь, не границе двух эонов, где почти изжитое детство мое встречается с непознанным? Двух миров Живущих, как говорил Одиночный Турист?
   Кхонды. Они начинают просыпаться этим ранним утром, утром моего нового времени, и тотчас я понимаю, что все они не спят, а дремлют вполуха и вполглаза, и не дремлют даже, а терпеливо ждут, пока очнусь я. Один из них поднимается и движется ко мне - седой подшерсток, белая проточина во лбу и глаза зеленого золота, скорбные и пристальные. Его женщина, почти такая же старая и властная, как он, незадолго до меня померла своими первыми родами, откуда-то знаю я: сказали мне об этом то ли прикосновения тел и рук, то ли запахи. Не стоит искать глазами свежий холмик, догадываюсь я, здесь не принято отмечать могилы, пусть земля поскорей затянет свою рану особенной гущиной трав, яркостью цветов...
   Старик вызывает меня в круг, в порядок, своим взглядом, и я иду - вместе с моей дочерью. Широко улеглись самцы, воины, мужи; внутри - самки, многие с крошечными детенышами, зачатыми в конце сезона холодной воды и рожденными совсем недавно. А в самом центре, на такой же подстилке, какую только что оставила я, - напоказ всему народу копошатся черненькие тупорылые щенки, еще слепые: те, кто остался без матери. Ползают друг по другу, тоненько дрожа от холода, а старик отец стал над ними в позе выжидания.
   Вот из кормящих матерей первая отважилась: встает, подходит ко гнезду и берет одного из сирот зубами за толстую складку на загривке. Несет к своему выводку и кладет в середину. Потом идет другая недавняя родильница, третья - неспешно, как бы в ритме замедленной съемки соблюдая ритуал. Кое-кто из них, не дожидаясь конца церемонии, сразу подпихивает приемыша к сосцам: слышны жадное чмоканье, деловитая возня.
   Наконец, разобрали всех, кроме крайнего. Судя по бойким ухваткам, это мальчишка, но самый что ни на есть заморыш, поскребышек, последний в помете. Таких нередко отбивают от сосков те, кто постарше и поплотнее; только, мне кажется, этот бы не позволил. Ему даже не осталось о кого погреться, он еле слышно повизгивает, ворчит, жалуется, пытаясь встать на нетвердые лапки и растопыривая пальцы со светлыми коготками, однако всем видом выражает стойкую решимость.
   Внезапно решаюсь и я. Подхожу, нагибаюсь над рогожей и принимаю звериного детеныша на сгиб той руки, которая не занята человечьим.
   И вот, стоило мне только усесться на свое прежнее место вне круга, расстегнуть платье и приложить ее к левой, его - к правой груди, как оттуда изошло обильное молоко, щекочущей теплой струйкой, - прямо в жаждущие ротики, оба - вот диво! - оснащенные мелкими зубками.
   Как только оба, насытясь и подарив мне первую в этом существовании материнскую радость, отпали от сосцов, я наклонилась и брызнула остатком молозива на траву. "О земля Леса, пресветлая и преизобильная, - сказала я про себя, - породнись со мною и будь мне молочной сестрой, как стали молочными братом и сестрой эти детеныши".
   Кто, хотела бы я знать, подсказал мне этот обряд и эту мольбу?
   Ибо именно так следовало завершить вхождение юной родильницы и ее дитяти в союз трех лесных племен, или Триаду.
  
   С той поры я не видела ничего, помимо забот о кормлении, и участь моя, как и образ жизни всех здешних матерей, была куда легче памятной мне рутенской.
   Легче во всем - кроме непрерывного усвоения иного лада, сопереживания иной жизни. Я нисколько не удивлялась странности того и другой: это чувство у меня сразу же отшибло напрочь, то ли по слову Туриста, то ли благодаря счастливому свойству моей психики, которая - надо отметить, если это еще осталось непонятным читателю, - куда труднее переносит скуку, чем новизну, пускай даже шокирующую...
   По окончании общего совета все разошлись по жилищам. Тогда я еще не полностью оценила своеобразие светлого шатра, хижины из тонких деревянных планок, сходящихся кверху притупленным острием, и похожей на улей внутри и снаружи. Меня сразу притянул к себе и покорил очаг на земляном полу, под отверстием в своде. Он уже прогорел, и на него надели металлический колпак, изузоренный наподобие монгольской бронзы. Игривое пламя отсвечивало в его щелях и разбрасывало вокруг алые и коралловые отблески, будто показывало нам троим сказочное кино. Нас поместили на полу, на войлоках, укрыли мягким - но тут я заснула, мгновенно, без тяжких раздумий. И снились мне самые красивые из моих детских снов.
   Утром обезьяны, самки мунков, принесли теплую воду в широкой бронзовой миске и еду в глиняных плошках и чашах с незатейливым рисунком - то ли фрукты, то ли сладковатые овощи, нечто вроде сои с едва заметным запахом дыма, и густое молоко. Они были прехорошенькие, иначе не скажешь, - темноликие, с немного вздернутым носиком и в меру пухлыми губками, и вплоть до кистей рук и ступней ног их одевал золотисто-каштановый, серебристо-серый или атласисто черный мех. Их собственные дети были с ними, за спиной, цеплялись за длинную гриву: ради их забавы или просто для красоты длинные прядки и косицы матерей были унизаны яркими бусинами, короткие же подымались надо лбом, как сияющий ореол.
   Днями я либо тоже спала вволю - как я теперь понимаю, это избавляло меня от шокового, лоб в лоб, столкновения с необыкновенностью - либо кормила, либо, оставив детей на одну из обезьяньих нянюшек, расхаживала по деревне, состоящей из дюжины-другой точно таких же, как и моя, хижин, живописно поставленных вразброс. Это были обиталища волкопсов, или кхондов, которые дружелюбно на меня посматривали, но, в отличие от мунков, на прямой контакт не шли. Мунки же наперебой зазывали меня в свои дома, по виду огромные гнезда на толстых нижних ветвях, - только я отнекивалась как могла вежливей, помимо прочего, не будучи уверена в своей ловкости.
   Что есть и третье здешнее племя, я обнаружила не сразу, а дня через два - оно пребывало на периметре "большого круга", то есть теперешнего компактного поселения триады. Это были кабаны, сукки; очень крупные телом самцы с клыками, что торчали вперед и вверх, загибаясь подобно рогу, и хрупкие самочки. Они, по всей видимости, несли внешний дозор так же, как мунки заботились о внутреннем благочинии. Впрочем, тогда я не особо вникала в нюансы здешнего быта, да от меня этого и не требовали. Просто без малейшей задней мысли наслаждалась своим двойным материнством, здоровой едой, уютом и непринужденностью отношений и особенно тем, что после сухого сезона, здешней перезрелой летней осени, вдруг настала самая настоящая многоводная и многоцветная весна с высоким, почти бессолнечным небом жемчужного цвета, а понизу зелено-золотая, в метах белых, лиловых, пурпурных и синих цветов, которые вырастали сквозь поседевшую траву, пригибая ее к земле, что дышала теплой сыростью.
   Цветы и бабочки были здесь небывало для меня огромными, будто в тропиках, мелкое зверье - куда более похожее на привычных мне белок, ежиков, ящериц, - совершенно, до наглости, бесстрашным: лезло к теплу и объедкам, потаскивало мелкую утварь, ластилось к рукам. "Живущие" Триады, Высокие Живущие (разумеется, я пользуюсь терминологией, которую усвоила и перевела на свой язык позже) были стойкими и последовательными вегетарианцами.
   Именно Живущие - не люди, конечно, однако же и не звери. Пока они были для меня все на одно лицо, как африканцы для белого человека: я ведь и чувствовала себя почти как в экваториальной Африке - из-за хижин, обезьян и влажной жары. Только постепенно я начинала различать. Кхонды были, как один, серо-черной масти с разными отметинами, но из-под общих для всего их народа черт, как из-под толстой упругой пленки, проступали следы, казалось мне, наиболее стойких собачьих пород, тех, что вроде бы и не выведены человеком, а возникли по Верховному Наущению. Кое-кто был по-эрделиному курчав, иной - долговяз и тонок, как гончая-дратхаар. Крепкая грудная клетка, короткая шерсть с желтоватыми подпалинами подмышкой и слегка чемоданное телосложение выдавали потомка ротвейлеров. Но более всего они были сходны с овчаркой - не рутенской, скорее немецкой; особенно кхондки, которые были несколько мельче и грациознее своих мужчин. Как и их нецивилизованные то ли предки, то ли прототипы, кхонды обычно дремали днем, однако и ночью не охотились: ведь охоты - в рутенском понимании - здесь не ведали.
   Мунки, спускаясь со своих деревьев, держались удивительно прямо, будто с детства носили на голове кувшин, и непринужденно балансировали при ходьбе всем корпусом, слегка размахивая длинными руками, а иногда и хвостом; исполняли нескончаемый танец, который переплетался с речью или песней, такой же бесконечной. Как говорится, "что вижу, о том пою".
   Сукки были единственным из племен, на которое я поначалу глядела с опаской - не с полуосознанным благоговением, как на кхондов, но кожей чувствуя грубую, прямолинейную их силу. Ростом с жеребенка-стригуна, самцы несли на спине мощный горб, поросший бурым волосом; клыки их были желты, как старый янтарь, глазки пронизывали тебя насквозь, как бурав, а рык давил на ушные перепонки подобно молоту. Они не шествовали, как кхонды, не плясали по траве, как мунки - нет, двигались прямо и стремительно, как торпеда под слоем темной воды. Их женщины и дети были не суетливы, тихи и почти грациозны; жировых наслоений, нездоровой округлости домашних баловней не было и в помине. Крупных клыков тоже. Детишки вообще были само очарование. Масть их была куда разнообразнее, чем у взрослых особей: смугловато-белая, рыжая, каряя, вороная, цвета желудя, ореха, пшеницы - и продольные "детские" полоски вдоль хребта, как у бурундучка. Они роились около поселения и, наверное, просто кишели у границы Леса - здешние свиньи были так же многодетны, как и те, которых я знала по прежней жизни.
   Ну почему я робела, скажите? Не потому ли, что они - единственное из трех племен - были неподдельно, по-звериному, по-животному, как бы демонстративно голы?
   Ибо мунки обматывали по чреслам и иногда по груди крапивное полотно, кхонды носили на плечах нечто вроде войлочной или суконной шлейки - и все они, в особенности Псы, были в преизбытке украшены браслетами, цепочками, а иногда и ажурными сетками, закрывавшими и без того обильный волос наподобие чепрака или попоны.
   То, что я узнавала, из-за моей вынужденной немоты было обрывочным, складывалось постепенно, как мозаика из кусочков, - иные части паззла меняли свой местоположение весьма часто. Когда я научилась изъясняться на волапюке триады и разум мой проник за пределы поверхностного понимания, меня едва ли не покоробило, что никакого равенства племен здесь не знают. И хотя много позже я из деликатности предпочитала думать и говорить не о неравенстве, а об отсутствии тождества, - первое впечатление оказалось все-таки более точным. В рутенском правосознании неравенство означает классовость, классовость предполагает дискриминацию. В лесном, биологическом сознании триады - это неравенство уровней в буквальном и переносном смысле, иначе говоря, умение племени найти свою экологическую нишу и именно этим выделиться. Быть самим собой и не претендовать на чужую роль.
   Роли же племен были совершенно различны.
   Общая для взрослых кхондов роль думателей, подателей идей, мозгового центра триады внешне выражалась в том, что самцы возлежали в полутьме больших ветвей или медовом полумраке хижин, а самки издали надзирали над малышами и их обезьяньими няньками. Воплощение созерцательного, интуитивного и всеобъемлющего, по словам мунков, разума... А вот кхонды-юнцы, которых, по моему представлению, нарожалось едва не вдвое больше девиц, занимались в отдалении от лагеря то ли спортом, то ли военной подготовкой - во всяком случае, чем-то невыносимо шумным и азартным. Девочки и девушки тоже тренировали тело, но главной для них была наука "держания дома". Впрочем, вернее было бы перевести - "очага", "кельи". Мужской Дом, Женский Дом были ключевыми понятиями, как бы двумя половинами кхондскости. Не воплощенными в форме большой хижины и даже сборища на поляне, а идеальными: особое воспитание для мальчиков и девочек, свой стиль украшений, интонационные и мелодические различия в речи...
   Раз в году, весной, для молодежи наступало время заключения брачных союзов, и тогда во всем блеске и отточенности разворачивалось телесное мастерство молодых Псов: шуточные поединки и сражения армий перемежались бегом через заросли и танцем на круглой арене. Честь выбора принадлежала даме, по крайней мере, в первый раз: вторичные браки - более по нужде, чем по сердечной склонности, - иногда заключались, но не служили поводом для такого глобального торжества.
   Мунки, при всей прыткости ума, служили руками кхондов и отчасти сукков. Последние жили в отдалении и большей частью были вынуждены обходиться как-то иначе. Обезьяны трудились весь световой день, с утра до ночи, и с утра до ночи двигались их виртуозные, длинные, изящные пальцы, - которых, в сущности, было не десять, а двадцать у каждого, - строгая, обтесывая, вытягивая пряжу из кхондского пушного подшерстка, лепя глину и вращая жернова и точильные круги. Их живой, подвижный разум казался незаменим в изобретении новых вещей: особенно отличались они в ткацком и ювелирном мастерстве. Конечно, они же, когда приходилось, промышляли собирательством, готовили пищу, но без того энтузиазма. Все занятия ремеслом на грани искусства казались им, на мой поверхностный взгляд, легки - они поистине вытанцовывали жизнь, как первобытную ритуальную пляску.
   Кстати замечу следующее. Кхонды на фоне повальной деловитости мунков казались мне вначале аристократами и бездельниками (забегая вперед, скажу, что первое было верно, второе - нет), но рутенские клише здесь оказались непригодны. Они и наряжались не так пестро, и цель преследовали иную: их драгоценности, откованные ли из золотой и серебряной нити и украшенные самоцветами, плетеные ли из кожаных ремешков вперемежку с крашеными семенами, - служили для медитации.
   В работе мунков не было резкого деления на мужскую и женскую - вроде бы даже физически они не слишком разнились. Муж и жена трудились рядом: тот, кто был менее искусен или более силен, помогал. Символом этого племени было Сплетение. Недаром сами их жилища были свиты из прутьев! Племя - большая семья, пронизанная сложнейшими нитями родства и свойства, из которой не очень рельефно выделились супружеские пары; едва подросшие и взрослые дети подчиняются племени скорее, чем родителям, хотя почитание "зачавшему и выведшей в свет" сохранялось на всю жизнь. Ребенок мунков всегда оставался им для своих родителей, даже если у него пошла седина по всему телу.
   Когда какому-нибудь обезьяну занадобливалось жениться, брачных сезонов не соблюдали. Устраивались смотрины и сговор, в которых участвовало все безбрежное мунковское семейство и даже все наличное племя - уже в качестве наблюдателей, депутатов без права решающего голоса. Длилось это, по неписаной традиции, ровно сутки, которые и выкраивались с некоторым трудом. Состязания в ораторском искусстве, имевшие место быть, во многих смыслах стоили кхондского Большого Гона. Если они заканчивались согласием, родне девушки платили выкуп, а жених и невеста обменивались подарками - обычно тяжеловесными медальонами на цепи, которые ни он, ни она потом почти не носили, однако хранили тщательно, всю жизнь, как символ нелегко завоеванной победы, талисман, приносящий удачу в браке...
   Но нередко группа сотоварищей-одногодков, стакнувшись, похищала девицу прямо из-под носа родни, и чем нахальнее это было оформлено, тем для молодежи почетнее. Великолепный повод поразмяться, наставить и заработать уйму полновесных синяков наилучшей чеканки! Щедро лились кровь из царапин и виртуозные поношения изо ртов - но ни членовредительства, ни похабства, ни даже недовольства сроду ни у кого не наблюдалось. Даже у невесты, чьего согласия вроде бы не испрашивали: в любом случае похищение оставалось для нее одним из самых ярких жизненных воспоминаний. Вот только выкуп родителям в случае покражи существенно снижался: из него жених и его шайка вычитали в свою пользу отступное. Без того невесту не отпускали домой, а значит, и свадьбы нельзя было сыграть во всю ширь - но какой же мунк не любит погулять на законном основании!
   (Сейчас, преисполнившись жизненного опыта, я думаю, что умыкали так по большей части некрасивых - дабы придать им веса и значимости в их собственных глазах.)
   Теперь о сукках.
   То, что кабаны были сторожевым войском, пограничными отрядами, разумелось само собой, но было отнюдь не главным в зыбком равновесии здешнего мира. Пусть клыки их были боевым тараном, темперамент - неукротимой молнией, интеллект - взрывчаткой; пускай непомерная сила их не шла ни в какое сравнение ни с мункской, ни даже с волчьей - настоящая роль их в сообществе была самая что ни на есть мирная: быть поварами, парфюмерами, лекарями. Это были химики - в средневековом, а не рутенском смысле этого слова. Хирургией, правда, занимались под их надзором мунки, да и стряпали тоже они: типичные "кухарки за повара".
   Кулинария была суккским коньком. Приправы могли стократно усилить природный вкус или неузнаваемо изменить; особое мастерство требовалось, чтобы не просто гармонично соединить разнородное, что-то оттенив, иное ослабив, но сплести все обонятельные и вкусовые оттенки в единое целое. Сукки самолично, не доверяя никому, выкапывали корни и травки своим архичувствительным носом (я не осмеливаюсь назвать его рылом). Посреди нежного "пятака" или, пожалуй, короткого хобота, у них был то ли присосок, то ли палец - тоже вроде как у слона.
   Их особенное искусство было востребовано в основном утонченными мунками - кхонды предпочитали простую еду с чистым вкусом, дабы не отвлекала от медитаций. Я, по причине неразвитости вкусовых сосочков и нюхательных бугорков, присоединилась к последней пищевой традиции, тем более, что вкусы во всей триаде были, как я сказала, сугубо вегетарианскими. Однако позже, когда я стала меньше кормить моих двояшек грудью, сукки разработали для меня эталон питания: чтобы я получала максимум пользы и удовольствия и незаметно для себя самой приобретала свой неповторимый аромат, визитную карточку кхондской женщины, в каковых я, оказывается, теперь числилась... Кабаны умели отделить то, что на пользу и что целебно, от клонящегося к закату, которое поэтому могло быть употреблено без вреда для природного равновесия; и точно различали достигшее полной зрелости и то, что уже носит в себе свою гибель. "Глотать смерть" было делом рискованным и никому не позволялось, кроме самих сукков. Еще они остерегали других соплеменников от поедания корней и толстого стебля. Плод и лист со спорами и семенем, в отличие от главного жизненного протока, не гибнут, проходя через тебя, напротив: обогащается их способность произвести новую жизнь. Трава подобна шерсти - опадает и прорастает заново... И не бери того, что мало, пользуйся от изобилия, учили кабаны. Численность и распространение вида они определяли не на глазок, как мунки, не интуитивным счетом, как кхонды; просто ощущали, как озеро на лесной прогалине, как лагуну согретой воды посреди холодной, как рыбьи косяки в океане. Как множество связей, паутину натянутых и трепещущих нитей: сукки умели уклоняться от них, не разрывая. Как облако меченых атомов - они умели отобрать их поодиночке.
   Нужно ли как-то особо комментировать их медицинские умения? Если говорить начистоту, Триада почти не знала болезней. Наполовину предсказанная смерть той бедняжки, матери моего приемыша, была следствием пожилого возраста и сердечной слабости, от которых никто не мог уже уберечь упрямицу.
   Прозвище сукков было "корнезнатцы", а тайным смыслом его - то, что они видели корень вещи так же точно, как волкопсы - сущность любого явления. Мунки, эстеты и верхогляды, не обижались на свою репутацию, однако в отместку всячески подтрунивали над кабанами: немного из-за плохого, резкого их запаха, который те вечно перебивали отдушками, не в силах навсегда изменить, больше - из-за своеобразно понимаемой семейственности. Сукки были, в отличие от прочих племен, полигамны и водили за собой гарем из двух-трех, а то и более, женщин с детишками. Холостяков, в отличие от кхондов, среди них почти не было - девочки рождались в избытке, появление на свет ребенка мужского пола считалось великой удачей. Семьи сукков, в отличие от кхондских, были не маленькие, однако и "сплетения" мунков их вовсе не прельщали. Центром семьи был сильный муж во цвете лет, женщин и стариков любили, но главенства над собой не давали никогда.
   Иерархия племен оригинально отразилась и в способе расселения. Как я уже говорила, "верхогляды" и свободные художники мунки взирали на мир свысока. Гнезда среди гигантских ветвей - непроницаемые для дождя, уютные раковины о двух створках, иногда промазанные изнутри глиной; прутья сплетались вокруг живой основы гнезда семейным, фамильным, клановым узором, как мне сказали, более четко повторенным на крышке, где не было нужды огибать и щадить центральную ветвь, "мать гнезда". Внутри, на мягких коврах и крашеных войлоках, попискивали детеныши, ворковали их матери, к вечеру оттуда доносился гортанный, звонкий говор мужчин. Днем почти никого не тянуло под семейный кров - теснота внутри была жуткая. Спасибо, хоть воздух постоянно был свежий и легкий.
   Сукки, понятное дело, зарывались в землю; под свои крытые лежбища использовали ямы от сваленных ветром деревьев, провалы и промоины в почве, норы, образованные самой природой - оставалось только навести свод из корья, укрепить лаз ивовыми дугами. Верхняя вода проникала вовнутрь не более, чем в гнезда мунков, благодаря хитроумному плетению, выверенному углу наклона. Но внизу был не ветер, а влажная земля, войлоки не годились, прели, поэтому в дело шли толстые маты и циновки из болотной травы. И хотя запахи здесь господствовали, благодаря умению наших парфюмеров, самые изысканные, мне поначалу всё чудился бодрящий дух кондовой рутенской деревни...
   А вот жилище кхондов заслуживало особой хвалы и слов о "золотой середине". И понятно: если другим племенам необходимо было лишь место для ночевки, то волкам, как головным, - простор для гостевания, для совета, для полного смыслом и символикой сбора всех трех племен вокруг дома вождя. Цилиндрические в сечении, с шатровым верхом, хижины были без окон, свет и воздух попадали сквозь тонкую щель между стеной и накатом гонтовой крыши, но их казалось в избытке: так светлы и чисты были дранки, такой медовый дух шел от дощечек, которые плотно подгонялись друг к другу. Такое жилище было на деревянном же каркасе и легко собиралось - неоценимое преимущество для любителей кочевья. (Ведь Триада, как вы могли догадаться, была народом кочевым, не желавшим обременять собой землю в одном месте. Норы, да и поднебесные ракушки, конечно, перевозить никто не пытался - стояли порожние до времени возвращения перелетных хозяев.) Пол у кхондов делался глинобитный, реже - из плоских каменных плит, но самым шиком были керамические многогранники, которые особые любители прекрасного возили с собой на волокушах. Сверху них постилались войлоки, не четкие и нарядные по рисунку, как в гнездах, но состоящие из неярких абстрактных фигур, как бы плывущих, перетекающих друг в друга. Две-три постели располагались по кругу, одним боком к чудесному огню, который горел в неглубокой чаше и накрывался на ночь колпаком. Дым уходил в потолок, но не чернил его золой, а как бы прокапчивал до смуглого оттенка. И бронза почему-то не жгла, хотя ее тепло в первые ночные часы было нелегко вынести. Слово такое, я думаю, знали мои хозяева.
   Кровати были устроены на индейский манер - матрас лежал на упругой сетке из волокон, подвешенной на коротких колышках, чтобы снизу сушило и продувало. Именно тут я и спала на спине, зарывшись в бесчисленные легкие покрывала, и дети прижимались ко мне: дочка с левого, кхондский детеныш - с правого бока, - переползали через мой живот, едва проснувшись от яркого здешнего солнышка. И охранял меня тот, которому с первого дня дала я прозвище "Великий Вождь": может быть, и не великий, но бесспорный вожак всего племени кхондов и, значит, всей Триады.
   Почему я с первого часу поняла мое жилище как улей? Ясное дело, из-за сот, четырехугольных ниш, покрывающих стены, как в старинных дворцах суахили. Одновременно они служили каркасом. Это переплетение длинных досок, идущих в обоих направлениях, во всем богатстве древесных оттенков: рубинового и янтарного, сероватого и розового, кремового и черного, как гагат, - само по себе было украшением, а еще внутри, открыто или - реже - за узорной дверцей хранились покрывала из некрашеной кхондской шерсти, рисунок на которых был составлен из нескольких тонов, подушки и перины как бы из гагачьего пуха или семян большого одуванчика, сумки и коробья из лубяного волокна, глиняная, бронзовая и даже серебряная посуда, но больше всего деревянной, которая ценилась своей способностью удерживать запахи. Все это еще напоминало мне Дальний Восток своим примитивным внешне, но тонко рассчитанным изяществом.
   Стоял тут и сундук. Когда мунки увидели, что мое "крупное украшение" или "съемная шкура" меня тяготит, то сразу же соткали мне облегченную копию в духе наивного примитивизма, а позже начали мастерить изделия фантастически красивые, удобные и вполне уместные в здешних субтропиках. Похоже, идея одежды как всецелого покрытия посещала их и раньше. Были тут, конечно, и всякие подвески-привески на шею, лоб, запястья и талию, но я даже не знала, что куда вздеть: как оказалось, существовала целая система ношения на себе ритуальных безделушек, которые давали информацию о хозяине. Наверное, я и в целом казалась им не столько одетой в моем понимании, то есть не голой, сколько тяжеловесно и "крупноблочно", так сказать, наряженной.
   Ну, вот эти вещи и сложили в специальное вместилище из розового дерева с инкрустацией, раскладывающееся лесенкой, будто шкатулка для рукоделия - такая была у моей покойной тетушки, - но, ясное дело, куда больше.
   Побывала здесь одно время и колыбель такого же романтически-поросячьего тона, куда попытались было поместить мою дочь (знали, однако, повадки древнегреческих ощипанных куриц; откуда вот только). Но ее братец, который рос как на дрожжах, а вместе с ним - его родные и молочные братья и сестры мигом поналезли туда вслед за ней и устроили внутри веселую щенячью свалку. Тем дело и кончилось, и уж больше никто не поднимал вопроса о раздельном с матерью сне, гигиене, кормлении по часам и прочих требованиях великой рутенской цивилизации.
   О существовании такой моральной ценности, как специальный закрытый сортир, в Лесу не подозревали тоже. Вазы, судна и прочие специзделия тонкого ремесла с иронико-фаллической символикой служили удобству, особенно в ночное или холодное время (время "пения воды" или "водной беседы"), а так все народы бегали до ветру. Однако следы жизнедеятельности, даже, в конечном счете, кабаньи, обладали нерезким запахом наподобие мускусного, природа легко приспосабливала их к своему делу, а утилитарную нагрузку они несли немаловажную. Когда мне срочно занадобливалось выйти за пределы естественной границы поселения, я продиралась буквально через частокол самых разнообразных меток с риском вляпаться. Для всех прочих проблемы не существовало, и над моим грубым нюхом все время добродушно посмеивались.
   Много позже, когда схлынуло первое очарование кхондским бытом, я научилась вдобавок ценить и непоказную грубость естества, которую подчеркивали в своем быту сукки. Их жилища воплощали в себе, так сказать, "чистую идею землянки", не артефакта, как волчьи, но едва ли не полнейшей нетронутости природного начала, пребывания в материнском лоне.
   Я полюбила гостить в тесном (буквально) кругу их гаремов, ловить неразвитым чутьем терпкие запахи земли, вывернутой наизнанку, ее травность (или травизну?) и почвенность. Есть вместе с ними из широкого и плоского блюда, усевшись вкруговую, боком к боку, без чинов - между самкой и подсвинком, пока хозяин, его отец и мамаша, жены и дети деликатно разбираются в груде еды нежными пятачками - инструментом куда более тонким, чем концы моих пальцев. Еда эта не размешана, поделена на островки вкуса, и схватить ее ртом или пригоршней значило совсем не уважать мастерство хозяйки.
   И к мункам я решилась, наконец, взобраться. Их идея - идея совершенного гнезда, переплетения как прутьев, так и семейных связей, сложнейшие определения родства, обычай их с акцентом на внешней изощренности, многоцветии и многозвучии, на отсутствие шор, фильтров для впечатлений - более всего роднила их с богемой как с родством не столько по крови, сколько по духу. Они - ювелиры и краснодеревщики - переделывали в свои изделия тяжелое сырье, добытое другими (а кем? Не знаю), но сырьем, вернее - пробным камнем искусства, полигоном творческих возможностей - была и сама их жизнь. Кхонды и сукки получали уже самую квинтэссенцию мункского мастерства.
   Мунки жили беспорядочнее всех в Триаде, но это было кипение жизни в искусстве. Сукки были внешне грубы - из желания выявить суть.
   А кхонды? Кхонды владели и тем, и этим ремеслом. Обладали тайной и умением срединного пути. Пылание мунков, благородная сдержанность кабанов были для них не целью, а средством бытия.
   Я же... Я любила кхондов больше всех прочих. Да что там, я и вправду становилась одной из их племени, как хотели того и сукки, и мунки. И чем более сокрушалась о своей немоте, о своем несовершенстве, тем проще его побеждала.
   Ведь жила-то я пока во многом рутенскими представлениями, которые засели где-то на уровне подсознания: это вроде бы именуется ментальностью. Благодаря этому чистосердечно радовалась сущим для Триады пустякам: тому, что меня исправно кормят, моют и выгуливают, стирают пеленки дочери с мылом, по-древнеримски вонючим (на самом деле - обеззараживающим, в ароматах и умягчителях они знали толк), что в нашем доме ровно столько гостей - моих кхондских сестер с детишками, - сколько мне по душе и не в тягость, что дети наши совсем не капризничают, потому что все их желания исполняются сразу. Ни тоски, ни депрессии, столь обыкновенных у человеческих родильниц, я не испытывала.
   Как я узнала эти этнографические детали, не зная языка, спросите вы? Да, пожалуй, именно благодаря тому, что не стояло между мной и Триадой этой грубой и ущербной, двойной (вокруг самого говорящего и вокруг того, кто слушает) оболочки, которая, создавая иллюзию понимания, прячет от одного племени жизнь другого. Образы, жесты, ситуации... Театральные миниатюры, которые разыгрывались женщинами в мою честь... Понимание на уровне системы первородных образов, которая еще не закована в броню, не расчленена сетью понятий. Хотя меня начали обучать настоящему языку Триады практически сразу, когда я еще не догадывалась, что это вот и есть - язык. Псы-холостяки, которые устраивались ради нашей с Вождем охраны по ту сторону частой решетки, что служила нам дверью, а по эту сторону - нянюшки-обезьяны перебрасывались между собой тихими, четкими фразами, то и дело являлись кхондские матери - по первому впечатлению, чтобы надавать нянькам благих советов - а моя дочь лежала у моего сонного бока, смирно сопя носиком, возилась на полянке перед домом Отца-Моего-Сына, барахталась посреди мохнатых тел, повизгивая и лепеча, дергая за уши, гривки и хвосты, обмениваясь тычками и царапинами... и не только ими... Все это входило в мой открытый слух, проникало через зрачки и поры кожи, оседало на поверхности души; и я училась так же точно, как мои дети.
   Теплая возня на моих коленях, влажные носишки, из которых в жару каплет чистая влага, вкрадчивые язычки, полная охапка зверенышей, своих и чужих, молочных и кровных братьев и сестриц. Их матери добры и серьезны, они повторяют свои слова, они испускают запахи, перебрасывают мосты аналогий между реалиями и накидывают на них оболочки общих понятий, выделяют смысловые грани и стирают смысловые границы. Это урок любви, урок в любви...
   И все-таки первый настоящий урок дал мне мой Вождь.
  -- Арр-кк-хха, - рыкнул он прямо мне в лицо, возлежа на постели рядом со мной, сидящей свесивши ноги; и жарким духом псины повеяло из его алой пасти.
  -- Аркка, - повторила я, догадываясь, чего от меня ждут. Он молчал.
  -- Арккха, - на сей раз я раскатила "р" и буквально выкашляла это последнее "кх".
  -- Арркхха, - удовлетворенно сказал он и перестал благоухать. Считай, конец передачи...
   Потом он царственно наклонил голову и лизнул своего сына, который спал на моих коленях.
  -- Арр-тхх-аа-нг.
  -- Ах, так это Артан. Легко запомнить, Арданом звали соседского овчара-южака в бытность мою рутенкой, - пошутила я, ощутив на губах как бы молочный запах чуть картавого "р", совсем иного, чем в первом слове, и носового "н": будто лопнул пузырь на молочной каше. - Произношение потом доведем до кондиции. Да, кстати, Артханг - это навечно или, как у наших лесных народов "Ункас" или "Ути" - первое имя мальчика?
   Шутка до него не дошла явно - я, понятное дело, говорила на своем личном языке; однако Арккха все равно ухмыльнулся во весь оскал и нюхнул голое плечико моей дочери. Она проснулась, радостно пискнула и мигом уцапала хозяина за бакенбарду.
  -- С-р-н, - пробурчал он, норовя высвободиться.
  -- Серена - покой, serenity. Имя хорошо давать сорванцам в качестве благого пожелания. Может быть, это еще и сиринга, тростник или свирель. Вот никаких сирен-обольстительниц или сказочных птиц Сиринов нам не требуется, верно?
   Арккха мотнул башкой из стороны в сторону, будто соглашаясь, тихо присвистнул, как ветер в осоке, - и я ощутила свежий запах бегучей воды, дыхание здешних пурпурных кувшинок, которое этот ветер разогнал по округе, резкий шелест гигантских крыл над ночным заливом неведомого мне моря. Так я узнала три самых главных для меня слова и одновременно поняла самую непередаваемую суть лесного языка, в котором звук двигался параллельно с запахами, которые имитировались, а, может быть, и отчасти вызывались в сознании слушающего, рождая образ. Здесь говорили и познавали поистине всем телом.
  -- А я Татьяна. Тха-тти-анна, - представилась я впервые в здешней моей жизни. Ранее это казалось мне маловажным. - Любопытно, как ты это проодорируешь, старина, я-то ведь не умею.
   Он еще раз улыбнулся и пуще прежнего стал похож на лихого и видавшего виды дворнягу.
  -- Значит, не заслужила я еще прозвания от вас, - сказала я. - Ну не беда. Главное - чтобы детки были здоровы.
   Скоро я окончательно уверилась и в том, что ребятишки мои крепко держатся на этом свете. И с тех пор во мне произошла как бы подвижка весеннего льда: ушла последняя, подспудная тревога, язык обрушился на меня подобно водному каскаду, звук и запах сливались с интонацией, причудливая архитектура фразовых периодов звенела капелью из сосульки под мартовской крышей, гнев и приязнь, грубоватый юмор и утонченная ирония (иголка в душистом стоге сена), ласка старших и задиристое преклонение младших роняли переливчатые тени...
   Так во время "водной беседы" мы набивались в дома, закрывали почти все продухи под крышей пластинами из горного хрусталя или аметиста, в очаг ставили огромный бронзовый котел - собирать мягкую воду - и слушали уже не болтовню дождя, но дрожащий на ветру голос самоцвета, но ясный колокольный звон округлой медной ноты. Язык Леса.
   Усвоить подобное говорение казалось невозможным, но если нельзя выпить реку ртом, можно просто погрузиться в нее всем телом.
   Прежний мой язык, привычные лексемы вместе с теми образами, которые они ограничивали и маркировали, да и сами образы оказались в конце концов настолько неприложимы к теперешней реальности, что впору было бы совсем их отбросить, если бы не попытка описать ее для другого - вас, мой невидимый читатель.
   Начнем с того, что слово "Триада", "Троица", "Тройчатка", хотя и было мною выдуманным, имело за собой верно угаданный образ троякого листка, подобного нашему клеверу. Этот лист плавных очертаний касался окружности лишь тремя точками, но мог быть вписан в нее бессчетное число раз, так что внутреннее и внешнее были равны друг другу. Одно было равно трем, а три порождало целый океан пульсирующего зеленого цвета, который то растекался внутри всего периметра, то схлопывался в точку на нем.
   Ряд других ошибок, обусловленных стереотипами моей второй сигнальной системы. Я определила здешних Живущих как травоядных. Тогда почему кхонды - не лысые, как перуанские собачки, а довольно-таки мохнаты? Если и они, и их спутники существуют за счет примитивного первобытного собирательства (полей и в самом деле не было или почти не было, лекарственные лужайки и те скорее оберегали, чем культивировали), то как они не истощили растительность во всей, пусть и весьма обширной, зоне своего кочевья? Ведь известно, что их способ жизни требует пространств.
   Оказалось, вовсе даже не требует: кочуют они и то более для смены впечатлений, ибо информационный голод для них куда более страшен, чем плотский. Изобилие Леса не умело истощаться, он дружил с моими соплеменниками и в те плоды, зерна и листья, что отдавал им по доброй воле, щедрой рукой вкладывал необходимое.
   Слабые термины, неточные аналогии! Из моих слов можно вывести, что Лес обладает человеческими качествами, но это не так, речь может скорее идти о симбиозе, об интуитивном самопрограммировании всего живого в Лесу и о том, что мои друзья мыслили себя такой же частью своего обиталища, как цветы и траву, деревья и озерца.
   Сам Лес нимало не напоминал среднерутенскую холмистую равнину с островами древопосадок. Он был светел и чист, нередко простирался на невероятную вышину, однако поляны и водоемы - места для удобной стоянки - попадались нечасто. Его растительность была, пожалуй, сходна с нашей родимой. Так, на поросших коренастыми соснами и великаньими елями лужайках каждую весну оголтело цвели ярко-желтые шары величиной с мою голову. Дня через три они становились блескуче-кремовыми и при малейшем ветерке отрывались от своего ложа, наполняя воздух медленным серебристым кружением. Семени мы с мунками позволяли пасть наземь, а шелковистые "парашютики" шли на набивку перин и подушек. На этих страницах мне приходится называть их одуванчиками; кхондское же имя, "сола" - сплошная молочная горечь и вязкость сока, что течет из оснований ненароком сломанного мясистого листа, овального, с зазубринами. Или, к примеру, кедр. Это, как и в Сибири, - отнюдь не кедр ливанский, а всего-навсего кедровая сосна, коренастая, с округлой кроной, только что размером поболее своего библейского тезки. Длинную, зеленовато-седую хвою толкли в ступе или корытце, как и берестяную тапу, вымачивали смолу и пряли оставшееся короткое волокно - получалась теплая "сосновая шерсть", целебная при простуде. Круглые орехи, размером с фундук, были собраны в плотную гроздь, видом сходную с формой идеальной виноградной кисти, но жесткую и как бы лакированную. Их молочный и сладковатый сок был до поры до времени защищен чешуйчатым доспехом, а их собиратель - тем, что шишка росла на короткой жилистой ножке, имеющей правило отсыхать только ночью, во время сна дерева. Поднимаясь с постели при луне, я иногда слышала, как такая живая бомба с шелестом ухает сквозь ветки и потом долго подскакивает на пружинящем хвойном ковре...
   Аналоги привычных мне диких яблок и груш, сливы, черешни, брусники и земляники были крупнее, сочнее, изысканней по вкусу и домашних, а бататы (некие бобовые, что отращивали одновременно и круглые, наподобие помидора, стручки, и удлиненные клубни) усвоялись легко и радостно, поэтому никто из Триады не ощущал себя ни перегонным кубом, ни передаточным звеном между природой и мифическим ее царем.
   Были слова для мелких "Быстроживущих", для украшений и поделок, для мысленной связи живых и неживых вещей - по ощущению последние походили на стрелу в полете, спираль, сеть или паутину - и я поглощала их в неимоверном для себя количестве, почти не утомляясь. По способностям (их качеству, но не количеству) я поистине была кхондкой, хотя, без спора, какой-то недоделанной, ущербной, вроде дауна: ни тебе лучистого взгляда, исполненного игры и вселенской проницательности, ни меха, подобного драгоценной мантии, ни горделивой осанки. По виду - бледный мунк-переросток, которому вздумалось помыслить о чем-то совсем несъедобном... И еще я казалась такой же ученицей, что и моя дочь, только гораздо более долговязой: навроде старшей сестрицы для двух вертячих чад, что росли будто наперегонки, грызли что ни попадя, пачкали мордахи и заднюшки и ужом пролезали во все возможные и невозможные места. Серена к тому времени прочно стала на дыбки, но ходила, тем не менее, цепляясь за Арташкину шерсть. И вот я мою четыре пары конечностей, две рожицы, один хвост, одну голенькую тыловую часть, чешу спутанные кудряшки и тонкий младенческий пух, который за одну только ночь может сваляться в откровенный войлок, а уж за день собирает на себя все колючки. Мою, чешу, кормлю - а сама вслушиваюсь.
   Да уж, это не было зефирное, бело-розовое человеческое гуление, не лелеканье мункской малышни, не подобный резкой двенадцатиладовой флейте визг кабанят, а звучное как бы покашливание, гортанные всплески, рокот в носоглотке, россыпь сонантов за белыми клычками, вибрирование натянутых, как струны, связок, из которого рождаются кхондские гласные, чтобы лететь впереди всей оплотненной согласной речи. Потому что дети мои оба были Волками - и в куда большей степени, чем я была Псицей... или человеком. Звали они меня и то не по-рутенски, мамой или там дэдой, а Тати, Татхи. Это было детское слово для родильницы и родительницы, а взрослое, которое изредка слышалось рядом с их ушами, звучало как Йинни или Йони, главное и почетное имя матери, что тебя породила. Йини Татхи, мать-госпожа, в предельной глубине смыслов - порождающее лоно: жаркая бездна, а внутри небо, по которому рассеяны звездные семена. Артханг - стрела в полете: хлопает, щелкает тетива, свистом пробивает себе путь над пропастью резанный из бука, увенчанный орлиным пером бронзовый гонец, неся при себе тонкое лассо, наводя мост. И Серена: не гибкий тростник, не жалоба свирели, а крылатая песня, объемлющая лунный мир, мир почти полной своей тезки Сэрран, по-нашему Селены...
   Так прояснялись наши имена.

Запись вторая

  
   Талант - человек, которому человеческого дано более, чем прочим. Гений - вовсе не человек.
  
   Узнав поначалу один кхондский, я стала вникать в другие диалекты. Суть дела состояла в том, что в самом начале сплочения Триады из местных языков, уже достаточно сложных, была извлечена квинтэссенция, лингва-франка или, скорее, индейский язык жестов, не такой обширный, но отчасти унаследовавший от своих прототипов грамматику, естественно, закодированную и сведенную к некоторому общему знаменателю. В грамматиках трех языков, я думаю, было куда больше сходства, чем в лексике.
   Затем, обогатившись спецификой мимики, одораций, впитав в себя богатую символику каждого из трех племен, этот лесной эсперанто снова разошелся натрое и вернулся в те речевые стихии, которые его породили, отпечатавшись в каждой, подобно штампу. Его следы угадывались в любом из диалектов, он составлял то ядро, через посредство которого общались племена, однако любое стремление двоих углубиться в тему заставляло каждого из них усваивать язык собеседника все глубже. По этой логике, я была носительницей четвертого племенного языка уже в силу того, что выучила "общий язык" и приложила его к рутенскому - только вот собеседника мне не находилось.
   Нет, разумеется, я ладила и превесело болтала уже со всеми, хотя близко ни до кого не касалась, как и в прежнем бытии. Было несколько волчиц, то ли приятельниц, то ли родственниц, была мункская домоправительница и ее подруги. С ними велись долгие, поначалу не совсем членораздельные беседы о том, что насущно, - о детях, их воспитании и кормлении. Мы быстро вырастали из этого круга тем - вместе с нашими питомцами, - и наше "сестринство" распадалось, хотя положиться на мою молочную родню было можно всегда. Мальчишки особенно легко ускользали из-под материнского надзора: моя парочка оставалась домашней на удивление долго... Может быть, потому, что эти двое были не пасомыми, а упасающими - меня, свою недозрелую мамашу.
   Приятным казалось мне общаться с мунками обоего пола: темы бесед были предметны, наглядны и относились к прикладной эстетике. Красиво одеваться и меблироваться, а также с толком кушать - всегда насущно, эта плодоносная ветвь не иссякала. Пожилой светло-серый обезьян по имени Раух сделался даже моим личным маэстро детских погремушек из серебра и электрума.
   С кабанами я общалась мало и поверхностно, хотя и побольше прежнего времени, когда общение сводилось к одной чинной дегустации в кругу суккской семьи. Это, при ближайшем рассмотрении, оказались традиционалисты и самую малость зануды, речь их, наиболее близкая мне по стилю, мне же этим и претила: формальная логика, рацио без примеси интуитивизма, тяжеловесное анализирование мысли вплоть до самого ее зарождения. Погоди, останавливала я себя, ведь это и замечательно, только ты не понимаешь. Сукки - корнезнатцы, на косую сажень в землю чуют, тогда как кхондское обоняние - верхнее, верховое, точно ветер. Кабаны живут в нижнем мире, твоем мире, а где витают кхонды - тебе не дано пока познать.
   Все это были мои проблемы, но, к счастью, - не проблемы моих детей. Серена с самого что ни на есть ползучего возраста была среди своих своя. Дети вообще легко друг друга понимают, слов им для этого не требуется, а отсюда вытекает и привязанность взрослого населения к не своему младенцу. С кабанятами она общалась на уровне истошного визга и дерганья за хвостики; но на этой почве у нее объявился самый настоящий друг, и какой! Хнорк Могучий и Величайший, матерый хозяин самого большого гарема. Снисходил он даже до того, чтобы ее - и одну ее - катать на своей крутой спине.
   То же было и с мужчинами-кхондами. Я побаивалась не только отцов семейства, но и резковатых в обращении половозрелых юнцов. Не могла себе представить такого Артханга, он ведь был совсем домашний и мягкий, даже когда задирался по-мальчишечьи! А самцы Волков, хотя и ставили себя не так высоко, как своих самок, и были со мною - кхондской женщиной - любезны и открыты, постоянно давали понять, что это именно они держат сей мир в равновесии, и отнюдь не грубой силой. О чем ни спроси мунков - это, скажут, кхонды примыслили...
   А моя дочь, бывало, пройдет мимо, держась за стволы ручонкой, так они все потупятся, чтобы не обидеть прямым взглядом, и первыми с ней никогда не заговорят, брата или кого еще попросят, чтобы передал.
   Кстати, у Серены с Артхангом, как это иногда бывает у очень близких друг другу брата и сестры, сложился один жаргон на двоих, и я в изумлении выслушивала длиннейшие диалоги, которые вились и скрещивались наподобие серпантина, летящего в воздухе вечного карнавала, взрывали воздух, как распускающаяся сирень, благоухали, как флакон с нардом. Серена усваивала от брата (как и от нянек и еще более - приятелей) все три лесных диалекта сразу, Артханг подражал ей в рутенском наречии, которому я ее не учила, - избави меня Бог от такой сентиментальности, - только разговаривала с ней до родов и после, в грусти своего временного немотства; и дети мои, как по маслу, вкатились в двуязычие.
   Родным для обоих был, конечно, кхондский язык, выразительный и четкий; они с восторгом учились плавать в море аналогий, звуковых, цветовых и ароматных, фантастически запутанных. "Компьютер мне, компьютер!" - хотела крикнуть я, ползком и на карачках преодолевая барьеры, через которые Серена перелетала как на крыльях. Ей удавалось и такое, что никогда не было свойственно ни человеку, ни кхонду, ни мунку: использовать два языка параллельно - рутенский как фон, плеск ручья, в котором перекатываются булыжники кхондских лексем; говоря на языке Волков - переплести, изогнуть в иероглифе не только пальцы, но и всю свою пухленькую фигурку, пустить волну или тонкую струйку непонятного запаха, чтобы оттенить смысл, состроить гримасу запредельного ужаса и тут же принять личину шутовского благоволения.
   Вот мальчишки-кхонды, которые постарше, устраивают показательные бои на потеху прекрасным сверстницам, и пузан Арташка цапает их за шкуру своими новенькими зубками, а Серена, смугло-румяная и взлохмаченная, топочет ножками впереди девичьего хоровода, смеясь и подзадоривая тех и этих. Ни тишины, ни покоя не бывало в ней отродясь, несмотря на имя; но чистейший свет так и льется сегодня от лица, от позлащенных солнцем темно-русых волос.
   И тут я замечаю, что упустила из виду вроде бы самое главное!
   Едва я начала кое-как разговаривать на бытовые темы с нянюшкой, моя Серена пошла, вернее, побежала. Это не так уже меня удивило: как-то раз я наблюдала в Рутении хрупкую четырехмесячную детку, легкую, будто мотылек, - так вот, она передвигалась, почти не цепляясь за мамину юбку. Куда менее привычным было, что Артханг в свои полгода, восемь месяцев, год (время, когда обыкновенный щенок становится зрелой собакой) казался не взрослей Серены. Хотя, конечно, он не просто ходил, а носился колбасой, со рвением неофита задирая ножку на окрестные кусты и стволики, чтобы доказать миру свою полувзрослость. Щенячьих ухваток, однако, тоже не оставлял, одно благо: вредничал несильно. Изгаляться над носильными вещами и домашней утварью не было у него в обычае и тогда, когда молочные зубки менялись на постоянные. Вот болтал он хоть и много, но, кажется, еще неразборчивей меня - впрочем, его собачьи братики и сестрицы тоже. Зато улыбка у него была щедрей щедрого; моя дочь переняла ее еще в таком возрасте, когда человеческим детенышам положено только хмурить бровки и реветь благим матом. Блаженство было смотреть на нее, блаженством было нянчить их обоих.
   Только вот не оставляла меня мысль, что Арт как бы подгонял сестру в физическом, мускульном развитии, а она зато притормаживала его, лишая звериной скороспелости. Они были, можно сказать, близнецы - наподобие сообщающихся сосудов. Однако невероятная мыслительная мощь кхондов каким-то неясным образом перешла именно к ней, чужачке из рода чужаков, а не к Арту. Она казалась почти гением, а он - пока только славным парнем. Хотя что я понимаю, может быть, дочка попросту была талантливой голой обезьянкой, а мой сын - умным дитятей с образным мышлением, что запечатывает в себе окружающее без попыток разложить его по логическим полочкам.
   ...Таким же ребенком, как и все его погодки. Однако он был моим, моей особой отметиной, моей гордостью, и мысли мои кружились возле него, а не вокруг Серены. Наши домашние звери, думала я, - ведь это вечные дети, обаятельные именно своим живым и конкретным умом. Не мы ли делаем их такими - а они послушно нам повинуются? Мы держим их в стороне от наших насущных проблем, понуждаем их, так сказать, размножаться подобно аксолотлю, незрелыми, в стадии личинки.
   Но что, если сам жар, сама непрочность нашего земного существования заставляют так жить и человека? Кто тогда, на этом витке рассуждений, Артханг и кто тогда Серена?
   С этими мыслями я могла прийти только к старому Арккхе.
   Он был самым солидным из жителей нашего передвижного поселения. Когда я только-только и с грехом пополам прикидывала, сколько длятся здешние сутки и вообще сколько весят здешние временные деления (и кто это обязал их совпасть с моими родимыми рутенскими едва не тютелька в тютельку), я заодно поинтересовалась и его возрастом. Оказалось, что восемьдесят пять и еще полгода: недурно для начинающего отца. Правил он, однако, не благодаря своим уникальным физиологическим данным. Это был духовный вождь, воплощенное средоточие мудрых мыслей, становая ось Триады, и поэтому общался с окружающими он на удивление просто, доходчиво и с юмором. Со мной тоже.
  -- Думать - наша часть в общем деле, - говорил он мне, развалясь у самого очага и грея кости. - Когда мунки воображают себе вид, цвет и завитки новой побрякушки, их фантазия вовсю работает, оплетая собой некую смутную идею. Но откуда они берут саму идею, скажи? Ее создаем для них мы, как ни удивительно это звучит. Мы умеем заранее ощутить ее как раковину, полость в прекрасном и почти завершенном мире и посылаем им образ пустоты, жаждущей наполнения: и тогда вещь возникает не как излишество, но как необходимость. Сукки видят симптомы болезни, замечают разрастание эпидемии, но только мы способны узреть скрытую в глубине мира порочность, которая повлечет за собой поветрие, если ее не иссечь. Они добывают корни, ягоды и листья, не ведая, что на каждом - наша незримая метка; но и мы не понимаем, когда и как ее поставили. Мало того: каждый мунк и любой сукк видят, как настоящая вещь выходит из былой вещи, как нынешнее явление служит причиной целого ряда прошлых, но только старый кхонд наблюдает соединение и взаимовлияние сразу всех возможностей, которые таят в себе знаки этого мира. Ты веришь мне?
  -- Как я могу судить о том, должно ли мне верить, Арккха? Я слушаю.
  -- Ну и что ты слышишь?
  -- Безграничность возможных сплетений, непосильную такому мозгу, как мой. В моем прошлом мире такую работу делают железные машины. Только вот тебе мысль для обкатки: такие машины ценят, ими, может быть, восхищаются, но жизнь простого Живущего с примитивными реакциями и тугоуздым рассудком стоит гораздо больше.
  -- Почему?
  -- Потому что такие, как он, вкладывают в машину только часть своего естества, пусть и тысячекратно усиленную. Отсылают ее от себя.
  -- Ты полагаешь, что кхонды - только такие ожившие считалки?
  -- Нет, конечно. Только, по-моему, суть не в том, чтобы наблюдать, а в выборе. Если ты можешь коснуться тех поводьев, которые управляют миром, - наверное, можешь и потянуть за один из них?
  -- Круто берешь. Это не в нашей воле и в ничьей воле.
  -- Может быть, если речь зашла о воле. О произволе, понимаешь? Одного человека, племени ли, народа... Рутены пробовали так поступить - изменить свой неприютный мир. Но хотя они просчитывали обстоятельства и возможности, сила противодействия и разрушения, взявшаяся неведомо откуда, была так сильна, что ниспровергала их замысел.
  -- И к лучшему. Вы учитывали обстоятельства, но не познали закона.
  -- Да, ты верно понял. Только ведь закон не познается - или у кхондов иначе? Его надо не помыслить, а почувствовать - так, будто некто тебе подсказывает верный путь, от шажка к шажку, от поворота к повороту.
  -- Я думаю, у кхондов совсем другое. Ваш мир для вас закрыт, а для нас - картина (это его слово, читатель, можно перевести на рутенский как "книга", "икона", "артефакт"), составленная из знаков, полных смысла. Не только любая вещь, но и любое действие наше, даже непроизвольное, любое явление природы есть знак чего-то более высокого.
  -- Символ, - пробормотала я по-рутенски. - Символы рисованные и живые, все равно. Запредельное говорит с нами символами наших снов.
   Арккха почему-то понял меня - только на свой лад.
  -- Ты умеешь видеть плотные сны? - вдруг спросил он. - Мы еще называем их снами тяжести... снами мощи.
  -- Не знаю, что это; но вы прекрасно знаете, так?
  -- Сны, которые понуждают тебя к действию или хотя бы к решению. Ты совершаешь что-то одно во внутреннем мире, потом просыпаешься - и нечто другое изменилось в самом Лесу.
  -- Я... я боюсь говорить об этом сейчас. Мне надо подумать, вспомнить. У рутенов не принято связывать сны со своей жизнью, разве что на манер суеверия.
   Арккха рассмеялся:
  -- Кажется, не зря мы вручили тебе моего сына, о двуногая мать кхондов. Смотри за ним хорошенько; а за плодом твоего чрева - и того пуще!
  
   Во время подобных заумных бесед я обычно сидела в домике, либо у огня, либо, когда устанавливался сухой сезон, - поставив на порожек ноги, согнутые в коленях, и наслаждаясь тенью. Арккха тогда устраивался на самом солнцепеке, и от его шкуры вполне натурально попахивало паленым.
  -- Говорят так, милая Татхи-Йони: прежде чем мунку рыбку изловить, кхонд должен уговорить ее пойматься. Мунк полагается на знание, сукк - на нюх, кхонд - на удачу. Мунк видит уныние внутри того, что готово умереть - не как болезнь, не как телесную скорбь, а как истечение силы, завершение срока. Сукк чует, отчего истекает сила. Сказать, объяснить не всегда может, но чувствует. А мы - мы умеем показать любому из живущих верный путь к перерождению внутри себя.
  -- А я еще думала, зачем вам такие острые клыки, травоедам, - усмехнулась я. - С рыбою объясняться, значит.
  -- Рыбы живут в стае себе подобных почти как трава, - мой Вождь выглядел почти виноватым. - И потребляем их мы крайне редко, одна память о том осталась. Пословицы и речения.
  -- И кинжалы из блистающей кости.
  -- О, это ради прелестных дам, - Арккха беззастенчиво обнажил орудие, о котором мы говорили, вздернувши верхнюю губу в хищной улыбке, сдобрил свои слова едва заметным теплым ароматом йони кхондской невесты на выданье. - Ну, и держать в страхе наших мунков и наших блох.
   Последнее было нарочитым враньем - дабы не выпасть из образа. Мунки служили кхондам ради своей чести и по доброй воле прикрывались от хаоса щитом их мощного разума и тончайшей интуиции. А блох и клещей и вовсе ловили не кхонды, да и проку-то было от их лясканья; снова мунки с их тонкими пальчиками. Насекомых по возможности не давили, а отпускали с удивительным напутствием:
  -- Идите андров жрать, грязнуль этих, а нам больше не попадайтесь!
   Я сделала зарубку в памяти. Было, оказывается, еще некое племя, отношения с которым, пожалуй, куда более полузабытого каннибализма мешали кхондским зубкам стать реликтом. Во время первых и нижеследующих контактов я наполовину инстинктивно (на кхондский манер) прощупывала любого собеседника: возможно ли с ним общаться на равных, как с моим хозяином, или дело снова сведется к светской болтовне рутенского образца: о еде, здоровье, потомстве, нарядах, зарплате, политике... В прошлом я так долго не находила никого, чьи интересы были бы чуть шире и бескорыстнее, что поняла наконец: меня бесит не ограниченность людей - многие были уж не глупее меня и гораздо образованнее, - а именно корысть, которая стоит за самыми высокими материями, упоминаемыми в их разговоре, к примеру, модными тогда богословскими. Пытаться урвать для себя клочок от Царства Небесного - чем это благороднее желания пересчитать за свою жизнь побольше баб или обменять свои бабки (баксы) по наиболее выгодному курсу?
   Впрочем, я и самого Арккху подозревала: не ведет ли свои интригующие беседы ради того только, чтобы залучить меня в союзники перед лицом неких таинственных обстоятельств. Вот такая муть.
   О неутолимая моя жажда - найти собеседника, который, любя, не ищет выгоды из предмета своей любви! О искомая способность - извлекать из земли корень истины по-человечески, а не по-свински: не смея поднять глаза к небу!
   Той порой мы кочевали в пределах Леса, и однообразная смена сезонов была тем маятником, который колебанием своим измерял течение времени. Лес был нами обустроен как наше ленное владение, Триада оказалась куда многочисленнее, чем я полагала вначале, и ее территория была размечена на всех трех ярусах так досконально, что не было ни одного участка, о котором не знали бы наши великие умы.
   Чувство территории равно чувству дома; чувство дома - чувству малой родины, о котором говорили мы с Туристом. О какой родной земле может идти для тебя речь, думала я, двигаясь рядом с кхондскими волокушами, если ты не ощутил ее и не измерил собой ее просторов и пределов, не испытал их странствием, не вобрал в себя ее запахов и звуков - и не охватил ничем, помимо холодного, "исторически объективного" знания, блистательной и тоже холодной гордости своею великой державой?
   А что делать тому, чью страну никак не назовешь великой? Великое княжество Монако... Великий Люксембург... Они что, не имеют права быть гордыми?
   "То, что когда-то было чужим, но прикипело к сердцу, завоевано твоими трудами, - тоже родное, иногда в большей мере, чем изронившая тебя земля, - думала я дальше. - Землю можно приучить к себе, приручить, как зверька, только и тут действует Великий Закон Сент-Экса: ты в ответе за тех, кого приручил".
   И еще я думала в тяжелом ритме пешего хода:
   "Наша цель, цель человека, цель кхондов - вбирать в себя чужую землю, чужое пространство, чтобы оно сделалось родиной. Проклятие для разумного - умереть в своей постели, и проклятие еще большее - сдохнуть на том одре, где он был зачат и где вышел из материнского лона. Тупой круговорот, вечное возвращение. Немногие это преодолевают в себе; большинство желает как раз обратного".
   Хотела бы я знать, кто или что говорило во мне тогда?
  
   Шли годы. Дети мои росли и мало-помалу обзаводились ярким и своеобразным характером. Артханг выровнялся: телесной статью он не уступал ни одному из своих братьев и сверстников, но так и остался длинноног, долговяз и чуть расхлябан в суставах - будто к крови черного овчара прилили немного от борзой или гончака. От этого он производил на спортивных соперников обманчивое впечатление "хрустальной вазы", что неизменно давало ему лишний шанс, а то и парочку. Учился он, как и все четырех-пятилетние дети, в кругу старших кхондов чему-то вроде медитации. Каким-то не вполне понятным для меня образом это позволяло тратить рекордно малое время на самое насущное для рутенов - загрузку информации в мозги. Что же до моей дочки, то никто - ни мужчины, ни женщины, ни кхонды, ни мунки, ни сукки - не знал, как к ней подступиться. Но Серена была желанной гостьей у всех трех племен, и поэтому негласно подразумевалось, что она сама добудет, вытянет из окружающей среды ту информацию, в которой нуждается. Как витамины из пищи.
   Я, со своей стороны, не так уж и беспокоилась. Как говорят даосы, самое лучшее - недеяние, которое позволяет, не суетясь и не распыляясь по пустякам, достигнуть сути вещей. И потом, откуда мне знать, что именно понадобится моему ребенку в этом обществе, столь чудесном, сколь и удивительном? Спасибо, бегает она не хуже волчонка, а на ветвях крутится и пляшет что твой мунк длиннохвостый...
   И еще я думала: как достигают сути вещей сами кхонды и как - на это намекал мой Арккха - управляют ею?
   Нечто приоткрывалось. В обыкновенном рутенском понимании, которое склонно сводить веру к соблюдению неких обрядов и внешней живописности, кхонды вовсе не были религиозны. Развитому же конфессиональному сознанию, которое создавало себя на протяжении столетий и обучилось уже проходить сквозь обряды вглубь, кхондские манипуляции показались бы ересью, шаманством и кощунством, поиском Бога на ложном пути и даже чем-то худшим. На самом деле все сводилось к тому, что раз в месяц, когда луна, Владычица Приливов, Прекрасная Сэрран, достигала полноты, точно невеста царя Соломона, происходили полуночные песнопения.
  -- Это богиня ваша - Владычица? - допытывалась я попервоначалу.
   (Слова "богиня" в здешнем языке, разумеется, не было, созданное мною запахо- и звукосочетание - то и другое в основном с помощью подручных средств - обозначало "Прекраснейшую и Древнюю, Желанную и Многоплодную Женщину, что обитает на обратной стороне Вселенной".)
  -- Нет, - объяснял Арккха.
   Он понял меня на удивление точнехонько: к тому времени я, в общем, так усовершенствовалась, что даже пахнуть выучилась, но касалось это только известных мне слов. Ну и губками-глазками-пальчиками вертела излишне, на манер мунка, не кхонда.
  -- Живет она по ту сторону мира - это ты верно сказала, хотя сама не понимаешь, что там за Земля на обороте Каменного Зеркала... Владычица не только движет воду в малых и огромных озерах; это и Владычица Снов, особенно плотных, дарующих путь и судьбу, нить, связующая свет солнца-Шемт и тень земли-Эрдхе. Когда мы отпеваем старый месяц и выпеваем, поднимаем новый, - это как вдох и выдох Владычицы. Исчезает одна небесная лампа, возгорается другая, и они едины в том, что суть одно и то же небесное тело. И сама здешняя Сэрран - только бледный отблеск настоящей.
   ...Как теперь вижу ряды мунков на пологих ветвях; сукки ложатся у корней, больше прежнего сгорбясь и уставив клыки в землю; кхонды, сомкнув гигантский круг, поднимают морды к небу и ведут тягучую мелодию, что подобно морозному узору ложится на серебряный поднос, мелодию, голубую, как ветер с дальних вершин. Она трепещет, как былинка на пустоши, будто одинокий колос посреди сжатого поля. Голоса слиты с колючим запахом звезд, свиты в клубок, прядут из себя легкую нить, которая поднимается все выше, как паутинка на летнем ветру, - и ниспадает оттуда ответный луч, блестящий и острый, подобный стальному веретену. В многозвучии тихих и тайных природных голосов каждый Живущий ведет свою мелодию, и изо всех них Триада сплетает восходящую нить, наматывает на небесное веретено. Многолика и едина жизнь; в глубине ее невидимо для нас бьется, пульсирует кровеносною жилой Путь; улови его лад, усвой его такт, поют голоса. Вознеси к небу так высоко, чтобы стократы отразился он от бубна Сэрран, и прими низведенное. Так обновляется Путь - Путь, начертанный прежде всех времен; Путь - это то, что предопределено; и Путь - это свобода в слепом хаосе смертей и рождений.
   Вдруг вступает мощный хор, неведомая сила поднимает кверху широкую вязь переплетенных голосов, как венок - приношение Владычице. Знак благодарения, символ торжества. Еле слышно тянут свое монотонное "у-у" обезьяны, ритмично взревывают кабаны, будто сердце их изнутри ударяет в барабан грудной клетки. Ложатся поверх всего густого пения светлые подголоски малых детишек, которые нарочно позабыли сегодня уснуть или, может быть, проснулись в тихом восторге.
   И я тоже пою - голос мой, не узнаваемый, незнаемый мною самой, повисает, как струна над бездной, выше всех иных мелодий, клинком рассекает мне грудь. Как ночной прилив, вздымаются и опадают голоса, и - голубой небесный зрачок - луна светит вглубь каждого отверстого сердца.
   Что происходило потом, как серебряная нить, уловленная кхондами, вплеталась в кудель лесной пряжи, как этот ручей вливался в противоточную реку и доходил до истока?
   Я поняла, что "Краткоживущие", "Живущие одним рассудком", "Живущие-без-разума", "Быстро"- и "Медленно-живущие", иначе говоря, все виды и градации лесной фауны и флоры, весь гомеостаз мелких зверюшек, зверей крупных телом, но, так сказать, вечных младенцев (такими были змеи, лани, медведи), деревьев, мхов, кустов и трав, водяных жучков и земляных червей прекрасно существовал сам по себе и легко обходился без нас, "Высоко-живущих". Но только до поры до времени. Начиналось как бы повсеместное увядание, угасание жизненного импульса; равновесие расшатывалось, уходили с арены самые сложные и прекрасные виды, которые могли бы дорасти до умственной зрелости, уступая место жадно плодящимся хищникам - не обязательно мясоедам, хищным было их безоглядное и жадное стремление выжить любой ценой. Половодье жизни сменялось кишением. В конце концов вся живая природа, измельчав до предела, становилась "у врат камня", на пороге самой низшей и медлительной из жизней, которую иная, не кхондская, культура сочла бы прямой гибелью. Но Триада непрестанно похищала этот импульс, низводила Прометеев огонь, как бы разжигая изнутри, раскачивая великую природную систему систем в ритме ее собственных колебаний, но шире, мощнее, богаче; насыщая мелодией полной луны, дабы ее возродить. То немногое, что Триада брала из возрождаемого, из произращенного природой великолепия, было ее платой, которую Лес давал ей без насилия над собой; оттого и труд ее Живущих был не в поте лица, а в радости.
   Мы бродили рядом с окраиной наших владений, и я, пользуясь удобным случаем, расспрашивала Арккху о других существах Леса... Имея в виду вообще "других".
  -- Ты же видела их. Они, может быть, кажутся тебе глупее нас, но только потому, что это вечные дети. Дети ведь так же смышлены, как и взрослые; только, может быть, более скрытны.
  -- Странно, я полагала, что наоборот. Ах, ты же имеешь в виду - они живут в игре и хитрят, чтобы не прилагать усилий, подобных вашим.
   Арккха покачал головой:
  -- Ты права отчасти. Все Живущие трудятся, низводя Путь, но даже мы, кхонды, не всегда достаточно прозорливы и не всегда отваживаемся судить, в чем именно заключается этот их труд.
  -- Что делают андры, Вождь?
  -- Ты слышала, конечно: как же не слышать. Это темнокожее племя не из Леса - соседи наши. Сказать о них можно многое. В чем-то они сходны с тобой и Сереной, но это внешняя, наружная близость двух сосудов, в которые налиты различные благовония. Они стоят во главе своей триады, только связь внутри нее как бы недоразвита, и поэтому они не умеют добывать Свет. Андры живут на земле, почти как мы, но у них на ногах - невидимые корни, которые мешают кочевью. Оттого они часто сбиваются в одно тесное место, где лезут друг другу на головы. Может быть, от такой тесноты они делаются яростны, как их гульливая вода, что отбивает у Живущего последний разум. Инсаны вон не пьют такую.
  -- А это кто еще?
  -- Вроде как белокожие андры и хозяева андров смуглых. Мы знаем о них куда меньше, чем о соседних племенах, да и то, что известно, вызывает удивление. Земля их как бы дышит непредсказуемым изменением в отличие от привычной для нас.
   Эта характеристика показалась мне абстрактной - почем знать, что считают привычным для себя мои кхонды? Времена года тут все-таки имеются. И я перевела разговор на другое:
  -- Андры и инсаны похожи на Больших Мунков?
   Это племя я видела издали и мельком, когда его Живущие привозили нам кузнечное и ювелирное сырье, главным образом - железо и бронзу в слитках. (Самородные металлы наши малютки умели добыть и сами, правда, в небольших количествах.) Могучие, сутулые фигуры, крепко стоящие на ногах, но с кулаками, висящими едва не ниже колен, - такими я их запомнила: пристально разглядывать постеснялась. Не нуждались они ни в помощи, ни в пристальном любопытстве. Бугры мускулов, плоские лбы под черной щеткой волос, широченные волосатые плечи и тонкая талия. Глаза под навесом бровей кажутся невелики, но берут тебя крепко и держат за самую душу. Попервоначалу мне никак не удавалось отличить мужчину от женщины: последние были немного стройнее, тоньше костью, однако почти так же сильны и обладали той же нечеловечески (или не-кхондски) быстрой реакцией. Мышцы одевали их кованым доспехом, который, казалось, и стрела не пробьет, делали похожими на спешившихся рыцарей. Еще одно сбивало меня: оба пола носили косы, довольно странные, как бы прилипшие к спине...
  -- А, Мунки-Хаа, - повторил мой собеседник.
   Так звучало это наименование по-кхондски, и явственно веяло от него болотной прелью.
   - Живут ото всех на особицу, ходят к нам ради торговли, к андрам - чтобы на них работать. Это мастера железа, которое они добывают из своих топей, и хозяева рудных жил. Они совсем другие, чем андры, но и нашим мункам перестали быть родней.
  -- Перестали - значит, были, Арккха? Кому же они родственны - андрам, инсанам или племени ювелиров?
   Но он то ли хотел скрыть от меня нечто, то ли, при всем своем умении мгновенно схватывать чужую мысль, в упор не видел отличия обезьяны от человека. А, может быть, и не было в этой земле сходных понятий.
  -- Если все Живущие, как говорят древние, из одного корня, то они - родичи и тебе, и мне, и андрам, и еще многим племенам. Только вот легенда о Первоживущем - оно и есть легенда, Татхи-Йони!
   Значит, разные племена. Замкнутые в себе "изоляты"?
  -- Арккха, прости, что докучаю, но не доходит до меня, что же такое, по-вашему, "племя". Браки между ними бывали?
  -- На этом запрет. Дети выходят скверные видом. Не всегда, однако.
  -- Значит, бывали. Иначе что же и запрещать, верно?
   Фу, и снова не поймешь. По-рутенски, от скотоложества вообще потомства не выйдет, и плевать, разумен данный конкретный "скот" или нет. Несовместимость различных видов. Ну и что теперь: племя - это малая народность или биологический вид? Может быть, раса?
  -- Любопытно мне, каково хорошее видом потомство от перекрестных союзов. Имею в виду - долголетнее, здоровое и красивое.
  -- Живут они, по-моему, долго, если андры позволят. Среди наших племен такого я не видел - мы все три разные, нас друг к другу и не тянет. Знаю помесей андров и мунков, какие бродят сами по себе вдоль границы - облика совсем непонятного. Андра и инсанки... Кхонда и кауранга...
   Каурангами называли кого-то вроде беспризорных собак.
  -- У рутенских племен дети могут только внутри большого племенного союза. Мы называем это огромное племя "человечество", и оно, единственное изо всех, имеет сотни форм, различных цветом кожи, видом волос, формой головы, чертами лица - настолько, что кое-какие племена по невежеству и человеками... людьми вначале не считали.
  -- Такого у нас не бывало. Мунк не хуже инсана, однако же не инсан. И сукк не побежит вровень с длинногривым альфарисом.
  -- Есть ли связь между запретом иметь детей и невозможностью этого? И какая?
  -- Татхи моя милая, ты просишь у меня такого, что должно идти из губ прямо в ухо. От сердца кхонда к душе кхонда.
   То есть сверхтайного.
  -- А кто, по-твоему, я - кхонд или рутенка?
  -- Ты любишь вспоминать о своем рутенстве, а зря. Вы с Сереной - прямые кхонды. Я тогда еще это понял, когда твоя дочь и мой сын мирно поделили твое молоко.
   (Чтобы во всей полноте оценить эту мысль, вспомните, что говаривал святой Августин о греховности младенцев, о соперничестве, которое начинается еще у материнских сосцов. Как, или вы не читали его "Исповеди"?)
  -- Вы не андры, не инсаны, а на Болотных Мунков и подавно не похожи, - продолжал Арккха.
   Я рассмеялась:
  -- Спасибо, что хоть кого-нибудь из четвероногих и мохнатых не приплел. Хотя бы я не отказалась так, как вы все, чуять застывшую жизнь и возрождать ее. Лепить, как воск. Так, как мунки-хаа, мне кажется, лепят бронзу больших сосудов, ногтем процарапывая узор в еще горячем металле...
   И как раз в этот момент наибольшей моей мысленной дерзости огромная стрекочущая тень легла на верхушки сосен и скользнула по цветистой поляне.
   Никакой мистики. То был легко узнаваемый вертолет примерно того же типа, что рутенские, пятнисто-защитный ("нет цвета грязней, чем цвет хаки", пели во времена той моей жизни), пухлобокий, с желтой эмблемой в виде стилизованного "цветка пламени" с лепестками, отогнутыми в одну сторону.
  -- Фашисты, - почему-то пробормотала я.
  -- Да нет, кишка у них тонка, - Арккха понял не мое слово, но его негативную раскраску (красно-коричневую, как у нас говорится). - Нахалы. Они имеют право шастать по приграничью и пустым воздушным коридорам, но вовсе не стричь воздух прямо над нашими скальпами. Почуяли свой час, вот что я вижу... Ладно, скажу я тебе самое главное, много важнее того, что ты пока знала о Болотных Кузнецах. Кузнецы - они кочуют по цепи болот вокруг Заповедного Леса, Леса-Первояйца, где нет - по договору - ничьей власти, даже их. Таков их закон - не иметь ничего своего, даже земли для кочевья (как у цыган, подумала я), но все одалживать. Ведь болота - наше владение, как и лес, как и старое дерево для передвижных домиков на полозьях и гнезд в расщелинах стволов, и мунки-хаа исправно платят нам, хотя и мы не таковы, чтобы требовать плату за такое, что нам не нужно. Но вот у андров они тоже кое-чем одалживаются, однако вид у них от природы гордый, вот андры их не больно-то и жалуют. Посему по этому Триада понимает в андрах куда больше, чем хотят и подозревают они сами.
  -- Сами андры постоянно воюют с инсанами, или нэсин, - говорил далее Арккха.- Побеждали то одни, то другие, но чаще нэсин одерживали верх, отдирали клочья шерсти андров, откусывали от андрской земли, всеобщей плоти этого племени, то один шматок, то другой. Мы держали середину в чужой игре (можно перевести как "стояли над схваткой", но с оттенком некоей ожидаемой прибыли от своего нейтралитета), и в нашем спокойствии были заинтересованы обе стороны.
  -- Хм. Хотела бы я знать, каковы были бы шансы победить у той стороны, против которой выступил бы Лес.
   Вождь продолжал, никак не взирая на мою лесть:
  -- Поэтому мы заключили договор и с андрами, и с нэсин, чтобы им не пересекать болот и держаться полосы ничейной земли, которая идет вдоль Леса и вдоль болот, каждому народу - своей половины. Андры обожают охоту и золото; инсаны же любят острую боевую сталь, вороную и синюю, белое серебро и звенящую бронзу, а к желтому металлу и к охоте почти равнодушны. Но и те, и другие одинаково находят для себя радость внутри отчужденных земель... Я думаю, оба племени догадываются, что Лес - кладезь и источник их собственного существования, их силы. Андрам это нелестно, вот они и злобятся на нас. Еще и нэсин не так давно снова и прочно взяли над ними верх, повязали клятвой, которой андры тяготятся; такое тоже не прибавляет благости. Разумеется, и те, и другие видят в нашей Триаде союзника - их воля, их видение! Потому андры и обязались наблюдать сверху за тем, чтобы у нас не случалось пожаров. В то время для нас это еще было самой трудной из задач, не то что теперь. Не видела, как мы вытесняем огонь наверх, чтобы не губил молодую поросль и не углублялся в торфяники? А там с ним легко разделывается дождь, который мы можем наколдовать Дневной Песней.
  -- Так вы еще и для того подводите глубинные воды близко к коже земли, чтобы торфяники не обратились в порох, - тихонько пробормотала я. Не стоило напрягать его уши: насчет пороха мой Вождь мог и не уразуметь.
  -- А что такое Дневная Песня? Совсем иное, чем ночная? Я ее не слышала.
  -- И не приведи тебя услышать. От нее сотрясаются не одни только тучи - самые могучие кедры ломаются, точно спицы, а в душе Живущих поселяется смертельная тревога.
   Ультразвук, что ли, прикинула я. Возьмем на заметку, однако.
  -- Так что мы, вообще-то, можем обойтись и без андрской подмоги. К тому же, как ты видела, они ведут себя не так чтобы совсем честно. Слоняются уже надо всем внешним кольцом, даже для формы не спрашивая своих хозяев - ну, это их внутренние счеты. Простого костра порой не дают разжечь - обрушивают на него потоки непонятной жидкости, от которой земля чернеет хуже, чем от самого сильного пожара, и тихая жизнь угнетается на десятилетия. Зачем? Выказать сугубую бдительность? Они же не так скудоумны. Ссориться же с нами им пока невыгодно.
  -- И вроде бы не из-за того высокого смысла, который они прозрели в нашем существовании. Низменная прибыль есть тоже.
  -- Конечно, - Арккха сморщил нос. - Еда и лекарства: не так много, чтобы нам было трудно это обеспечить, и не самое редкостное, однако андры предназначают всё это своим вождям. У них же не как у нас; есть Живущие более ценимые и так, мелюзга. Еще мы переправляем андрам кое-что из сырья - дерево, волокно, металлы, - чтобы они испортили его на свой излюбленный манер. Те прекрасные вещи, которые мы делаем себе на потребу, у них ценятся превыше всего, как говорится, прелесть натуральной природности; да шиш мы им дали.
  -- Вот бы не подумала. С моей точки зрения они выглядят - уж куда изощреннее. Слушай, а нам не стоит заняться легким саботажем андрских поставок на андрский же манер? Так сказать, наносить блошиные укусы, чтобы вразумить.
  -- Как-то непорядочно.
  -- Почему? Мы же не будем причинять настоящий вред, если продумать тактику, - одни неприятности, куда меньшие, чем они нам. Тонкий намек на наши толстые обстоятельства, как говорят в Рутении.
  -- Не обстоятельства, Татхи, а шкура у них толстовата: не поймут они твоей символики, только станут еще нахальнее. И без наших поставок они обойдутся, хоть и со скрипом. Будут есть больше мяса, растить траву и овощ на голом камне, крытом водой (методом гидропоники, перевела я) и лечиться неприродностью. У андров ведь тоже имеется вольная земля, только они ее насилуют вместо того, чтобы позволить ей зачать от любви.
  -- Тогда потребуйте отменить договор и написать иной, более точный: чисто торговый, скажем.
  -- Смысла нет. Андры пишут свои документы на такой бумаге, которую могут легко изгрызть мыши.
   Это на языке Триады означало известную необязательность письменных договоров, а к тому же и абсолютную неправомочность устных соглашений.
  -- Значит, блюдут соглашение через силу, устраивают провокации, но совсем расторгнуть боятся, - подумала я вслух.
  -- И ведь как жаль огня! Раньше, не при тебе, Татхи, мы куда чаще устраивали любование.
   Но все-таки делали и сейчас, и не внутри домов, как мои волки, не в глубине земли, как сукки, - посреди луга, подбирая для этого ясно горящие обломки, пропитанные легкими и душистыми смолами, - те, что до того, как поиграл с ними ветер, насытились солнечным светом. Любовь Триады к живому пламени, такая человеческая, не переставала восхищать меня своим бескорыстием и отвагой: последняя оказалась еще больше, чем я думала. Впрочем, я, наверное, подсознательно относилась к ним как к диким зверям, коим самой их натурой положено бояться огня. И ведь открытые костры вообще не были им нужны, так сказать, физически - но только ради их красоты. Пищу готовили на очаге, защищенном со всех сторон каменными плитами, у него же и обогревались.
   Сколько раз, пасмурным или, напротив, сухим днем, звездной или глухой ночью наблюдала я, как крошка мунк быстро вращает в темных ладошках оперенную палочку или водит взад-вперед маленьким поперечным луком, а стрела внутри лука крутится волчком. Огонь рождается из ничего - малая земная звездочка, лукавый глаз посреди многоочитой Вселенной. Скачет с сучка на сучок, с поленца на поленце, захватывая их все шире и шире, оживляя мертвое на краткий и торжественный миг. И вот уже гудит, поет басовито и бархатно, потрескивает и свистит диковинными обертонами - музыка, гимн своей краткой жизни, своему сотворению и приручению. Шипят, постреливают и гаснут вне костра угольки, а племена Триады сидят кругом него, точно это полуночная молитва. Но куда веселей, живее блестят глаза и ожерелья, перелетают от одного к другому реплики, кое-кто лакомится хрустким яблоком или со смаком грызет сладкий корень шестидольной лесной моркови, а то и ловит разомлевших, неповоротливых блох, выпевая шутейные заговоры... И всё-таки они по-прежнему заворожены, так же, как и в полнолуние, тихо замерло в своей глубине каждое сердце...
  -- Вот уж не знаю, как нам уесть этих проклятущих андров, - сказала я шутливо, - чтобы не мешали жить. Может быть, засунуть их ненадолго в нашу шкуру - только сначала самим побывать в их собственной. Вдруг они окажутся не так уж плохи.
  -- Насчет последнего ты права, - хмыкнул Вождь. - Знавал я одного-двух андров, которые приходили сюда с честными словами, нарисованными хорошим почерком и на прочной бумаге. А насчет двух первых твоих предложений - вот, послушай сказочку.
  
   "К
   огда видимый мир был еще размером в собачий нос и таким же влажным, а первые сутки еще не сошли с ткацкого стана, Бог уже придумал для него всех насельников: они были размером с пылинку, но очень бойкие. Были там и волки, и обезьяны, и лошади, и вепри, и разные птицы и змеи, и много кого еще, но самыми верными друзьями Ему были Двенадцать племенных родоначальников. И тогда же Он сделал андра и дал ему, по его просьбе и чтобы потешить его гордость, высокое назначение - быть связью между Ним Самим и миром Живущих. А чтобы андр мог учиться властвовать, дал ему Бог срок бытия, в двенадцать раз больший, чем у других существ с теплой кровью. Но к тому же Он дал андру способность провидеть будущее. И вот андр воспротивился: "Долголетие - такого дара я у тебя не просил! Прожить на здешней планете весело можно лишь, если жизнь не больше, чем у моих слуг из числа Двенадцати - тогда она насыщена, разнообразна и я могу придать ей изящное завершение. (Видишь ли, он был не совсем дурак, этот андр, в нем шевелилась некая поэтическая жилка, и он мыслил свое существование как произведение тонкого ремесла.) А лучшее в ней благо - это многочисленное потомство, которое разнообразит мои таланты, унаследует мою высокую игру, а у бессмертного меня - детишек много не получится!"
   "Игру - но твою ли? - переспросил Бог, однако не дождался ответа. - Ладно-хорошо, пусть будет по-твоему. Я отбавлю от тебя и отдам Двенадцати, разделив между ними по справедливости, поровну, чтобы все вы уходили на ту сторону одновременно."
   Только позавидовал андр своим собратьям через очень малое время: жизнь их была полна невзгод, но и радостна, и от этого рождалось у них много детей - и даже не в двенадцать раз, а гораздо больше, чем у андра. Над бедами своими они сокрушались меньше, выдумывали смысл своей жизни как-то походя, плодились безо всякой задней мысли о своем высочайшем предназначении, а смерть виделась им просто как покойный сон в вечном лесу. Андр же на последнем пороге испугался не столько смерти, сколько своей жизни, которая показалась ему лишенной чаемого изящества и высокого смысла, и возопил Господу: "Верни мне хоть что-то из других моих жизней, ибо я еще не готов уйти!"
   "Разве не одарил Я тебя вполне супругами и потомством, земными благами и земной славой? - спросил Бог. - Чего же ты не успел еще получить и чем недоволен?"
   "Всем я здесь доволен и прежде всего - самим собой, - ответил андр. - Но это все останется по эту сторону бытия, когда я уйду на ту, и мне стало жалко".
   "Как же я сделаю то, что тебе надобно: твои подначальные тоже порядком поистратились и подвели итог всему своему здешнему имению. Одно у них осталось - бесстрашие перед лицом последнего расчета. Может быть, именно этим их богатством тебя удовольствовать - как решишь?"
   "Нет-нет, это не по правилам, - возразил андр. - Чужого мне ничего не надо, тем более - храбрости. Если Тебе будет так угодно, отними для меня от жизней их потомства, вон его сколько, будто гальки на берегу морском. Ручаюсь, они и не почувствуют. Или иначе как-нибудь - Тебе виднее, Ты ж ведь у меня Всемогущий!"
   А нужно сказать, что наш андр потратил свои годы куда расточительней, чем его собратья. Он постановил испытать на себе все страсти: тягу к женщине и дурману, буйство, гнев и гордость, - Двенадцать же далеко еще не смотали нить с клубка своей судьбы, хотя и были так мудры, что избавили свою жизнь от сиюминутных услад. И теперь его светоч мигал и копотно чадил, тогда как их пламя стояло ровно. Этого Бог не сказал андру, чтобы испытать его.
   И вот получил наш андр в довесок еще двенадцать коротеньких, как бы детских и незрелых жизней, а откуда Великий их взял - не столь важно. Выглядели они как круглые полупрозрачные пилюльки или мыльные пузырьки. Смешал их андр в одной большой чаше с вином и выпил..."
  
   Тут Арккха сделал очень выразительную паузу.
   "Н
   о зря он пожадничал, стоило бы сначала попробовать каждую жизнь в отдельности. Потому что сразу сделался он жадным, как пес, и задиристым, точно волк на своем первом гоне, болтливым и взбалмошным, как макака, и грубым, как горилла, похотливым, как жеребец, тупым, как старая кобыла, раздражительным, точно кошка-манкатта, и гневливым, будто кабан. Его стало невозможно приручить, как дикую пантеру, и поэтому он вынужден был идти по жизни одиноко, словно... словно оборотень-вервульф. И к тому же он, как ты понимаешь, оставался далеко не лучшим в мире андром!"
  
  -- Ты не перебрал всех двенадцати знаков вашего зодиака, - перебила я.
   Арккха понял, что такое зодиак (звериные символы месяцев года, посвященного Владычице Приливов), я же сравнительно легко угадала за фигурами геральдических зверей вполне конкретных здешних Живущих - но, разумеется, не всех.
  -- Ну, само число не очень важно: двенадцать - красивая цифра, а я, может быть, и подзабыл кое-кого по старости.
  
   "Т
   ак что сделался андр таким, каким всегда хотел быть, и шибко это ему докучало. "Это не я живу, а мои грехи, - снова возопиял он. - Не надо мне, Господи, такого счастья! Забери от меня эти годы назад и приткни куда знаешь, и пускай я от того хоть совсем подохну!"
   "Ладно-хорошо, - ответил Бог снова. - Так и быть, учту я твои трудности. Только заруби себе на носу: больше переделывать тебе жизнь и кантовать время взад-вперед Я не намерен. Я же его в виде стрелы задумал".
   И вот стали андры жить столько, сколько сами пожелали: не более других Высоких Живущих, но и не менее. Однако их прародитель позабыл о тех болезнях, которые подхватил вместе с чужими жизнями, а ему о том никто не напомнил. У Двенадцати же поубавились их коренные недостатки; те годы, что оказались на подержании у андра и сделали полный оборот от них к андру и обратно, насытились андрским точным разумением, что приложилось к естественному, природному уму иных Живущих. В награду же за щедрость и уступчивость (потому что Бог, разумеется, спросил у них, не уделят ли частицы своих лет андру) стали Двенадцать тоже блюсти мост между верхним и нижним, близким и дальним мирами.
   И разгневался андр, и разбилась дружба его с жителями Леса и Степи, Гор и Низин во веки веков".
  
  -- Занятная легенда. Рутены тоже ее знают, только там человек так и остается со своими ветхими животными жизнями.
  -- И существует дольше других?
  -- Смотря кого, Арккха. Слоны, например, живут лет этак сто, наверное. Черепахи... Гигантские змеи...
   Не напрасно я вспомнила именно о них. В Лесу тоже было кое-что в этом роде.
  
   Какое-то время спустя после нашего с Арккхой эпохального разговора часть Триады покинула ласковые широколистые рощи, которые были подобны островам в темном океане прекрасно-хвойного Извечного Леса, и внедрилась в самое его сердце. Здесь не ощущалось ни извечного дружелюбия ручной природы, ни враждебности рутенской вековой тайги или пармы. Просто высились гигантские стволы, смыкающиеся далеко вверху подобно готическим сводам, их ветви были нам вместо неба, и я казалась себе ребенком, потерянным в храме, монахиней в поисках нирваны, безразличной в своей благости. Наши голоса звучали внутри этого бора отстраненно и престранно. По пути мы собирали некрупную горьковато-кислую ягоду, отыскивали грибы и корни - плотные, суховатые и тоже как бы не привыкшие к рукам. Когда Вождь отыскал известное ему лесное озеро, неглубокое, но спокойное и чистое, как и все здешние водоемы, и заросшее сизым куржавником, мы наскоро собрали дома и даже не стали разгружать волокуши - сгрудили их на площадке посреди нового селения. Взрослые разошлись по хижинам - гнезд тут вообще не было, а норы и ямы принадлежали вовсе не кабанам - разожгли костры и занялись чем-то, на мой взгляд, подобным медитации. Ребятишки не поддались общему настроению. Воду они любили никак не меньше пламени и сейчас же высыпали на песчаный берег, полезли на мелководье. Мои двое детенышей тоже оказались там.
  -- Это не опасно? - спросила я у Хейни, одной из моих "соматерей" - родственниц по сыну. - Не боишься, что утонут?
  -- В водах Светлого Леса бывало и опаснее, - она презрительно вздернула губу. - Ты разве не знаешь о Хранительнице?
   Я постеснялась расспросить ее подробнее: в этот момент наши отпрыски разорвали целомудренную тишину такими воплями, визгом и лаем, что она перебила себя крепким словцом и бросилась к другим нянькам - унимать чад. Я решила, что расспрошу при случае Арккху, который вместе с кое-кем из пожилых кхондов отлучился для осмотра и разметки границ; покрепче уселась на пороге и тоже попыталась думать, ибо для того мы и прибыли в это странное место. Но единственная мысль, которая пришла мне в голову, была о куржавнике. Так я назвала ветвистую, с беловатым налетом траву, которая пахла полынью. Через несколько дней созреют прямо под листом крепкие и терпкие ягоды, мунки соберут их, и я буду помогать им прокалывать кожуру специальным стальным шильцем, чтобы сварить варенье... По тем ли ягодам, похожим на крыжовник моего детства, назвала я куст или из-за того, что налет на прихотливо изрезанных листьях напоминал мне куржевину, иней, совсем неизвестный в этом краю постоянного тепла? Куржавник... Я так задумалась, что почти не обратила внимания на Вождя, который вернулся из короткой экспедиции будто бы в ответ на мою невысказанную надобность в нем и теперь подремывал у моих ног, чуть всхрапывая.
   Вдруг озерная гладь в просвете между кустами возмутилась, пошла складками, точно шелк, прилипший к утюгу, и стала дыбом. Живущие выглядывали из хижин, мамушки кричали что-то неразборчиво-возмущенное, а вся детва с восторженным кличем ринулась к водяной горе и окунулась в озеро - кто по грудь, кто по шейку.
  -- Это ж они Большую Озерную Коату потревожили, - мой Арккха напрягся и вскочил, глядя в ту сторону. - Вот паршивцы-то!
   Коата, или, попросту, водяная змея с жабрами, которые цветком раскрывались у нее по бокам головы, что делало ее похожей на ушастую ящерицу, - вечно сонное, апатичное и до крайности миролюбивое существо, была такой неотъемлемой принадлежностью проточных озер, что я как-то о сем забыла. Она обитала на дне, в полнейшей прострации заглатывая тину, водоросли, цвель и совершенно безмозглых рачков. Вода, пропущенная через дыхательные раковины, становилась особенно чистой и свежей - так угадывали, обитает ли в ней Сонливка (Хранительницами их никто на моей памяти не именовал). Изредка она просыпалась и подходила ближе к поверхности, чтобы выметать на свету икру. Один из тысячи зародышей, созревших до размера крупной черной жемчужины, прошедших через пороги подземных ручьев, блеск рудных жил и вулканический жар, находил себе водную обитель и, выросши, становился таким же чудом света, способным к партеногенезу, как и его родительница. Поговаривали, что коаты способны не только очищать водоемы, в которых поселяются, но и создавать новые, выводя на поверхность земли притоки потаенных рек и заполняя ими провалы в земле, малые низменности и кратеры погасших вулканов.
   Здешнюю коату, похоже, допекли не на шутку - у нее явно были если не уши (что никак не вписывалось в мое рутенское представление о змеях), то особо чувствительная к звуковым вибрациям кожа. Она взмыла на поверхность посреди толпы, раскидала пришельцев и начала хлестать гибким туловом направо и налево, разбрызгивая воду и стократно увеличивая писк, верещание и абсолютный щенячий восторг. Была она хороша на диво: голубоватая с малахитово-зелеными полосами и пятнами, в латной чешуе и с темно-пурпурным гребнем вдоль всей видимой части тела, а жабры ее отливали жемчугом и перламутром сразу.
   И тут я увидела свое двуногое чадо. Во время подъятия хтонического зверя она каким-то образом оказалась не на ножках, а на плаву и теперь висела на нем живой серьгой, едва цепляясь за широкую скользкую шею.
  -- Мама, это же Анна Конда, ее так зовут! Как амазонская анаконда, только куда ручнее, клянусь Великим Пернатым Кецалькоатлем ацтеков и атлантов! Жемчужный Дракон - и она меня изо всех выбрала!
   Тут я, как понимаю, добежала, бросилась в водоворот, подхватила Серену в падении, съездила Артхангу мокрой пяткой по зубам, надавала всем деткам тумаков свободными конечностями...
   И только на сухом берегу, отойдя от битвы, поняла, что вот оно - непредвиденное.
   Вернее, то, чего не предвидела я, но, как я думаю теперь, отчасти срежиссировали кхонды, столкнув Серену с ожившим символом мудрости.
   Откуда выплыло из моей дочери то, о чем я никогда с ней не говорила, то, что и мне самой было почти неизвестно? Нет, я была слепа в своих домыслах, сильнее - в предвидении, в интуиции, которой не давала ходу. Серена - гений... Какая мать не постесняется сказать это о своем ребенке? Но если это не похвала, а знак и признание инаковости - тогда что?
   Так я вошла в новый виток познавания, ощутив, наконец, что значит родить дитя в мир, насквозь пронизанный мысленными нитями. В теле Серены, которое было внешне ограничено одним моим вместилищем, одной моей - человеческой - генетикой, все казалось мне понятным и легко описываемым. Но ее сознание изначально было открыто всем ветрам, бодрствовало, подобно негасимой лампаде, а новая земля, земля Леса, не позволила ей потерять родовую, клеточную память, научила чтению скрытого. "Главное ремесло" кхондов, которое так и осталось для меня непостижимым, типично триадное воспитание, которому я не могла ни помешать, ни помочь, соединяются с морем земного знания внутри самой Серены - и происходит чудо.

Запись третья

  
   Чудо - непредсказуемое и недоказуемое совмещение двух квазиреальностей с различными системами закономерностей.
  
   Драма и проклятие Адамова семени: человеческих детей приходится учить родовому знанию - они появляются на свет глупцами. Постепенно это перестали ощущать как беду: ведь с тех давних пор добытое с помощью рассудка до того разрослось, что все равно не вмещается ни в один конкретный мозг. Молодые животные, наоборот, рождаются интуитивно знающими, хотя объем такого знания невелик. Но ведь в Серене человеческое соединилось с животным!
   Кхонды угадали это лучше меня. Серену вовсе не нужно было обучать ничему рутенскому: она легко и органично впитывала все многочисленные культуры, из которых сложилось мое естество, мое "я", все то, что было в жизни моего рода, вереницы поколений, вбирающей в себя все более памятей (отцы, деды, прадеды, предки), сходящейся в одну точку к началу истории. Может быть - я домысливаю это - она помнила себя с начала зачатия, если не с того первого деления на две и четыре клетки, то с полного тайны момента, когда аура, Дух спускается на укрытый в лоне комок плоти. И в этом даже не было ничего необыкновенного: почему мы так уверены, что другие младенцы не помнят, и смеемся над Сальвадором Дали, который утверждает о себе обратное? Возможно, эту пренатальную память стирает родовой шок, а Серена, стараниями мунков и кхондов, не испытала его, и ее сознание стояло в ней спокойно, как вода в чаше.
   А потом началось обратное движение, когда моя дочь шагнула через порог своего бытия и пошла по нитям и сплетениям тех существований, которые обосновывали это бытие, по гигантской цепи человеческого родства, которой мы все повязаны. Ей должна была принадлежать вся - или почти вся - история человечества, стоило ей захотеть, но пока она из инстинктивной предосторожности держала это знание вдали от себя, иначе оно разорвало бы ей мозг... Или слишком страшным было бы для нее переступать иные пороги, пороги чужих рождений и смертей? Не знаю. Знали кхонды, и это они вечно побуждали ее раскрываться.
   Потому что когда я, путаясь и мямля, выразила свое потрясающее открытие вербально, Арккха только кивнул, наморщив широкий лоб:
  -- Ты поняла верно, хотя - как грубо, топорно ты выражаешь свою мысль! Работа не ювелира, а молотобойца. Тебе многому еще придется учиться у нас, Татхи-Йони. Да, мы нарочно позвали сюда твое дитя, ибо только мы могли воспитать его таким необыкновенным.
  -- Выходит, вся ваша непонятная авантюра затеяна только ради Серены? Арту нашлась бы и другая нянька.
  -- Нет, - сказал он раздумчиво. - Из-за тебя столько же, сколько из-за твоей дочери. Пойми! Ни для чего во вселенной нет иного варианта, кроме того, что воплощен! Остальное существует, но как видимость судьбы, видимость решения. Ведь это не Серена - ты стоишь между мирами, и через одну тебя в Лес влились мудрость и благость твоего мира.
  -- Мудрость и благость? Ох, вождь, ничего-то я не знаю из вашего мира, кроме Леса да еще вон того приграничного летуна; может быть, оттого мне кажется, будто Великая Рутения перед вами - ад перед раем.
  -- Вовне нас нет ни ада, ни рая, а только миры, которым мы сообщаем нашу окраску, - произнес Арккха еще более философски. - Почему ты полагаешь, будто одна Рутения, великая или малая, пришла сюда благодаря твоему посредству? Ты ведь сновидица, помнишь, я говорил тебе. Ну-ка, определи свою Рутению по достоинству!
  -- Старая, пыльная Вавилонская Библиотека, где на полках играет один-единственный солнечный луч, - стала я выдумывать, улыбаясь. - То, чего он коснется, оживает, если вообще может ожить бессмысленный набор букв и знаков. Но у Солнечного Дитяти - бесконечное время для игры, и оно отыщет на полках одну-единственную настоящую жизнь.
  -- Вот видишь!
   Я не поняла ни того, что я сказала, ни того, что имел в виду Вождь.
  -- Пока я вижу только свой страх. Старина, знаешь, я начинаю бояться и вас, и за вас.
  -- Вот уж чего не надо! Никакого проку нет в том, чтобы пугаться. Особенно тогда, когда требуется укротитель.
   Вскочил, обмел бока хвостом - и потрусил заново обходить дозором и размечать свои владения.
  
   ...Год от года мы кочевали все дальше от того приснопамятного места, где произошло мое внедрение в Лес, и хотя Триада двигалась по кругу, проходя мимо тех мест, что я уже знала, круг более и более расширялся и захватывал уже почти всю территорию Запретного, Запредельного Леса, области, куда не должна была ступить ничья чужая нога. Это был остров независимости, и его омывали, подобно волнам, ссоры и замирения двух неизвестных мне государств, которые без конца играли в вассала и сюзерена, поминутно меняясь ролями. После той стоянки на озере я стала замечать, что внутри нашей Триады происходит размежевание, наподобие той поляризации, которая происходит в клетке перед митозом. Старики всех трех племен, наш мозговой центр, постепенно собрались в диком, неприрученном бору. Как там выжить и чем питаться - они знали, да и нужно им было совсем чуть. Кхондские матери и невесты, суккские женщины с детишками и почти все мунки сели на землю, причем не так, как раньше, - когда как бы плотное ядро двигалось по периметру Леса, - а стараясь заселить всю нашу территорию. Земле от этого приходилось нелегко, но хотя бы в обезьяньих гнездах стало попросторнее. Зато взрослые и почти взрослые Псы - мужчины и сукки соответственного пола отошли почти к самой полосе андрской охоты и укрепляли ее по своему разумению. Это наше сидение напоминало мне жизнь индейцев в резервации; хорошо хоть, моей семьи оно почему-то не коснулось - мы обычно не уходили далеко от границы. Арккха знал, что одну меня с подросшими детишками легко при случае задвинуть вглубь Леса - это не целый лагерь перевозить.
   Поэтому я развлекалась, узнавая новое о наших соседях.
   Как ни странно, огнестрельным оружием или чем-то подобным ему андры не обладали - и это при бесспорных успехах воздухоплавания и химии. Охотились, как можно было наблюдать, с луками или самострелами и верхом на фриссах - своем лошадином племени, входящем в их триаду. Каурангов тоже видела раз или два; бежали у стремени. Добыча им на моих глазах им не попадалась: мелкие Живущие были тут пуганые, не то что в глубине. Буферная зона, как я поняла, создавалась не просто для нашей защиты, но и как утеха, как возмещение для андров, которые по-прежнему, словно в детстве, играли в казаки-разбойники, но не друг с другом, а с теми, за которыми не признавали почти никакого разума.
   Инсаны-нэсин не показывались нам на глаза почти никогда. Про них говорили, что своей земле они не вредят, закон запрещает им ломать ветки и рвать молодой лист, а если охотятся, то не сами, а обучают соколов или - чаще - кошек. Первое не так уж и страшно для Леса: птицы и прочие полуразумные и без того не соблюдают закона, предписанного Триаде. Высокоразумные же кошки в большинстве своем слишком высокого о себе мнения, чтобы добывать себе пропитание, прислуживая двуногим. Они, как и кони-альфарисы, состоят в инсанской триаде, и непонятно порой, кто там главный.
   А мунки-хаа...
   О них мне постоянно сообщали их вещи. Это они делали прочные и легкие цепочки для обезьяньих страховочных поясов, широкие листья ножей, клыки крюков, на которые вешали купола кхондских артельных котлов, теми же мастерами и в том же огне. Гнули мягкое голубоватое железо, не поддающееся ржавчине, обращали в жидкость и лили в форму хрупкое, зернисто-серое на изломе. В железных вещах, блеск которых, светлый и мягкий, напоминал о старом серебре, жила теплота огромных, надежных рук - еще не узнав, я уже любила их. Мастера слыли у нас тем, кем и любой кузнец, "коваль", "смит", железоделатель в рутенской вселенной: благими колдунами. Имя таким мужчинам было Коваши, и постепенно как мы, так и они сами стали прилагать его ко всей сильной половине племени.
   Теперь большие мунки все чаще приходили к нам целыми семьями. Их мелкие родичи изладили было для них открытые повозки типа наших волокуш, чтобы дернины не обдирать, но сами они когда-то придумали себе настоящие домики на салазках, с окнами и двускатной крышей, и теперь показали их нам. Окрашены домики были не по-лесному броско, но извечный мункский вкус проявлялся в изысканности сочетаний: темно-синего и слоновой кости, пурпурно-фиолетового и лимонного, зеленоватого с кремовым. "Колдовство" коваши проявлялось в том, что стальные полозья не касались земли, а зависали примерно сантиметрах в сорока от нее. На воздушную подушку эта практически неощутимая левитация нисколько не походила, сопоставить ее с чем-либо кхондским я не умела. Один из моих приятелей, продвинутый молодой мунк по имени Лехос, попытался объяснить мне принцип:
  -- Эти скользуны над болотом вроде как намагничены. (Природный магнетизм Триада знала и умела использовать, однако старалась им не злоупотреблять и не создавать подобное ему искусственно.) - Нет, не они сплошь - внутри, в таких прочных колбах, налита замерзшая ртуть, которая не смеет растаять, и внутренний огонь, что заключен внутри любого металла, бежит по ней с невероятной легкостью и быстротой.
   Сверхпроводимость, что ли? Моя школьная физика всегда пребывала в плачевном состоянии - то, что я обретала по ней четверки и пятерки, почти не влияло на мою внутреннюю антипатию и, можно так сказать, несозвучность предмету.
   Приезжая на ярмарку, кузнецы выгружали свои изделия, выводили жен и детишек; я наблюдала издали, Серена и ее шайка-лейка крутились под самыми их ногами, благо если не под днищами домов-повозок, поддразнивала мункских детишек вдвое крупнее себя, но пока довольно нескладных. Детки жались к ногам своих мощных матерей: на этот раз их понаехало особенно много.
  -- Напоказ привезли. А робеют, однако, будущие хозяева земной крови, - съязвил мой давний приятель Раух.
  -- Вот как вы говорите? Рутенскую жидкую кровь почему-то также называют рудой, из-за рыжего, ржавого цвета, наверное.
  -- Знаешь, почему они так дружно со своих топей снялись?
  -- Потому же, почему и мы подошли к окраине. Андров заопасались.
  -- Ты думаешь, Татхи-Йони, эти молотобойцы умеют бояться кого-нибудь? Э, скажи другое: в последние месяцы андры больно часто повадились наведываться в болотные поселки по своим делам, вот коваши и хотят показать нам, своим старым приятелям, что ревновать не стоит. Явились будто не на торг, а в гости.
  -- С... заложниками, - я с трудом подобрала объяснение этому термину, причем не звуковое, а невесть чем воняющее. Раух понял.
  -- Это обычай не лесной - андрский; но мы о нем наслышаны.
  -- Так зачем андры ходят к кузнецам?
  -- Должно быть, полюбили железо куда пуще прежнего, вот и хочется больше и больше. Вот интересно, на кого они хотят охотиться: на наших подопечных, на нас - а то вдруг и на самих нэсин?
  
  

Запись четвертая

Крутится, вертится теодолит,

Крутится, вертится, лимбом скрипит,

Очень старательно градус даёт;

На две минуты он все-таки врёт.

Мир я ловлю в перекрестье стекла,

В нем что-то странное линза нашла:

В озере облако, в небе трава,

На траве дева - прикрыта едва.

Стройные ножки и полная грудь,

Посереди юбочка - не заглянуть.

Мигом пленился я райской красой;

Жаль только очень, что вниз головой.

Ах, черно-белая кость домино,

Право где, лево - теперь все равно;

Чтоб притяжение преодолеть,

В открытый космос мне надо взлететь.

Крутится, вертится шарик земной,

Кружится истово над головой,

Кружится, ищет, где на небе стать,

Кавалер барышню учит летать.

Старинная студенческая песня геологоразведчиков

(исполняется во время полевой практики)

  
   Артханг и Серена тем временем росли, вытягивались к небу и солнышку. Он - худощавый, легкий, с подтянутым брюхом; теплые карие глаза, необычные для кхондов, придавали ему особое обаяние. Жаль, описать их в стихах и песнях было нелегко: серо-зеленые очи кхондских красавиц принято было сравнивать с живым нефритом, ягодой куржавника или холодной утренней звездой, бледно-голубые мужские напоминали поэтам стремительную, в молочных брызгах, реку, мечущий искры клинок, луч Владычицы Сэрран. А усилия бардов и скальдов нам требовались все чаще: когда мальчишки затевали между собой репетиции брачных состязаний, главная цель которых - показать себя перед избранницей в наидоблестнейшем свете, он почти никогда не проигрывал. Силен он был не так чтоб очень, однако гибок, увертлив, а уж хитер - неимоверно.
   Центром этих шутейных состязаний почти всегда оказывалась моя Серена. Может быть, потому, что одна изо всех своих сверстниц не могла стать чьей-то настоящей невестой и оттого легко подвергалась символическому истолкованию; или потому, что ухаживание за ней никого из мальчишек не обижало и не могло оскорбить во взрослом их будущем?
   Во всяком случае, прямой и непосредственный смысл ее привлекательности становился очевиден не только для меня, но и для кхондов, которые, я так думаю, постоянно сравнивали ее с теми андрскими женщинами, каких знали. Легкая на ногу, гладкокожая - тело ее, плотное и тугое, походило на смуглую гальку, прогретую солнцем, или на спелый плод. Волосы выгорели до того, что даже я стала забывать их природный оттенок. Глаза были мои, неопределенно-серые; вот только светлый блик, что у меня - и у всех рутенов - играет на радужке, застыл у нее прямо напротив черной бездны зрачка. Черты лица, скорее круглого, чем удлиненного, как у меня, были не вполне правильны, зато брови нешироки и изящны, как лук из рогов серны или двойной обвод над аркой мусульманского михраба. То ли она унаследовала мои черты, то ли нет: я основательно подзабыла себя молодую, а здесь, в Лесу, так и не завела зеркала, ни металлического, ни хрустального, и ни разу специально не гляделась в воду. Впрочем, она никогда не отразит верно: то темна, то подергивается рябью, и тогда даже старуха может показаться себе молоденькой...
   В десять лет Серена вымахала мне по плечо, но дальше стала расти медленней. Однако фигурой она удалась не в меня, благополучно проскочив период долговязого и неуклюжего отрочества, жеребячьих лодыжек и цыплячьей грудки. Будто сразу отлилась в форму человека, женщины - а потом лишь возрастала в размерах, почти не меняя пропорций.
   Дитя-скороспелка. Да, вот так обстоят здешние дела, думалось мне. Мы, рутены, растем до зрелости, а потом сразу начинаем умирать, будто пропуская время расцвета, теряя некую пружину, стержень - то главное, что поддерживает и обновляет нашу жизнь. Кое-кто из нас до самой поздней своей поры учится, совершенствуется духовно и умственно, достигая порою необычайных успехов, любит игру реальностей, смену событий, устремление к идеальной и невоплотимой цели. Такие люди прирастают талантом вплоть до самой своей смерти. Но кто знает - вдруг они тратят лишь потенциал, накопленный в детстве? Об этом много написано, многое служило сырьем для дискуссий, однако все дискутанты пытались объяснить явление исходя из того, что оно имеет быть и, следовательно, имеет быть нормой. Никто не пытался перевернуть проблему. Что, если сама норма аномальна? Если нечто пресекло естественное развитие жизни в самом начале, создавши плод-падалицу, ложную скороспелку с червоточиной и гнилью вместо жизненного стержня, полного семян? Рождаемся, живем, умираем, оставляя детей - а сами такие же безнадежные, вечные дети...
   Нет, мои сын и дочь не таковы, думаю я. Они налились соком драгоценного кхондского знания, впитали в себя гармоничный мир, и он покоится в них, как змея-коата, свернутая в изумрудную спираль.
   Еще я думаю: верно ли мое предыдущее измышление? Да, они оба быстро взрослеют - но, возможно, как животные, не как люди. А что, если медлительность человеческого детства - это всего-навсего слепая инерция жизни, интуитивно осознающей, но не желающей своего конца? Стремление природы продлить общий срок жизни за счет увеличения ее начального периода? Мы считаем, что раннее созревание и многоплодие влекут за собой досрочное увядание и старость. А если наоборот? Если подспудное, бессознательное чутье, предсказывающее смерть, подсказывает и выход из смерти? Пытается спасти человека, творя из него копии, оттиски, клоны? Что мы знаем о естественном сроке жизни, естественной смерти: может быть, и самая мирная кончина от старости - это насилие?
   И тогда двенадцатилетняя зрелость вовсе не означает раннего старения...
   Вот в это и упираются мои страхи. Судьба Серены.
   Удивительные вопросы задает мне дитя, которое я соткала из своей собственной пряжи...
   Или я сама себе их задаю, а у Серены - иные заботы. Внешне - совсем ребячьи, наивные:
  -- Ой, мама, из меня истечение.
   (Испугалась, вижу, не очень, я трусила побольше.)
  -- Что, месячные? И кровь, наверное, чересчур яркая?
  -- Да нет. О том я тебе не говорила, само утряслось недели две назад. А теперь такое, что у племени рху-тин бывает тоже двенадцать раз и не имеет для себя слова, а у тамошних Живущих называется течка.
  -- Хм. Держись-ка подальше от кхондских носов, моя милая, а то как бы тому же Артику в башку не стукнуло. Или другу его Ратше.
   Рассмеялась:
  -- Меня Хнорк заранее выучил, как запах отбивать. Конечно, и так всем понятно, с чего барышня витает в гвоздичном облаке, но это понятие мозгов не затуманивает.
   Упомянутая гвоздика имеет зонтичное соцветье, как бы круглую шапочку, составленную из мелких махровых розеток бархатисто-лилового тона, и пахнет не совсем так, как рутенская, зато еще сильней. Обозначает в лесном быту примерно то же, что веночек, увясло девушки на выданье - в моем прежнем: та, что может стать твоей, если хорошенько попросишь, но до той поры - сугубый запрет.
   А насчет Артханга я не зря опасаюсь. Мои с Арккхой дети заметно тяготеют друг к другу. Прошло то время, когда мое молоко соединяло их - теперь начало разделять. Молочное родство почиталось в Триаде крепче и внутриутробного: это служило естественным препятствием для заключения брака. Но с другой стороны, "сестра по груди" традиционно была для рыцарски настроенного Волка превыше всех женщин, а воспевание Благородной Дамы, все эти баллады, альбы и миннезанги - сами знаете, докуда могут завести.
   Увы, прошло время Арташкиных фразочек типа "вырасту - на маме женюсь, а если постареет - тогда на Серене". Или: "Я только той отзовусь на гоне, что на Серену будет похожа, как месяц на луну".
  -- Малыш, - говорю, - так ведь твоя сестренка и на гон не выйдет. Она из другого племени.
  -- Она же кхонд! И ты тоже кхонд.
  -- Сердцем, одним сердцем, сын, - но не телом. И вообще вы моим молоком повязаны.
   Это был крайний довод, с отчаяния. О том и сам Артханг не забывал, что никак не мешало ему предаваться мечтаниям.
  -- А если вы обе не кхондки, кто я тогда получаюсь с того вашего молока? Наполовину андр, на другую половину - инсан?
  -- Середка наполовинку.
   Зря я тогда пошутила. Научной логики в его словах не было никакой, а вот в лингвистическом смысле он оказывался прав: в Триаде бытует выражение "впитать с молоком матери", в том смысле, что "впитать свою наследственность, кровь вместе с молоком". И вот Артик - о ужас! - затеял реветь, а кхондская малышня владеет этим умением виртуозно. Представьте себе нарочито негромкий и надрывный скулеж, который ввинчивается в уши аж до самого сердца - и тогда вы поймете мое состояние. Еле мы его тогда уняли...
   И вот теперь, когда детки подросли, проблема встала с новой силой. Глядя на то, как они неразлучны: практически взрослая девушка и крупный поджарый волчий юнец, как поспешают у них в арьергарде их боевые друзья и подруги, братья, сестры, побратимы и подпевалы, как рождается малое кхондское племя внутри большого, - я пугалась. Нет, не инцеста, не свального греха, но незнаемого, непонятного.
   А это непонятное пристигло меня совсем с другой стороны и оказалось трогательным и слегка комичным.
   Заявился ко мне однажды Арккха. Дом был наш общий, но последнее время он только и делал, что сновал по Лесу, и увидев его после полугода разлуки, я на мгновение удивилась, до чего он сдал, и не то чтобы телесно, нет: глаза как бы выгорели, сделались такие светлые и углубленные в себя...
   Но мгновение пришло и ушло, потому что Арккха устроил мне форменную демонстрацию своих мужских красот и доблестей.
   Нет-нет. В самом начале он почему-то подскочил вверх, пружинисто лег на передние лапы, будто щенок, что приглашает поиграть, и заюлил своим холеным, пышным хвостищем, которым можно было запросто сшибать с дерна низкие еловые ветки. Затем растянул пасть от уха до уха и осклабился так, что меня невольно оторопь взяла; блеснул в лицо своими гладкими темно-желтыми клыками, показал язык с черным пятном у самого корня и выдохнул что-то вроде "Ах, бхесподхобная!" Лег на пузо и стал ритмично елозить по напольному коврику, изображая высшую степень подобострастия. Я решила было, что его настиг острый приступ старческого маразма - но тут очень кстати вспомнилась мне любимая в детстве книжка о волках Фарли Моуэта, и меня осенило. Это же был типичный ритуал сватовства, какой проводят для женщины, что не соизволила выйти на гон, только вот я до сих пор ни в чем подобном не участвовала - ни как подружка невесты, ни как сама не...
   Час от часу не легче! Это ж он мне демонстрирует - мой раб навеки!
   Теперь пошел второй акт драмы. Арккха собрал все конечности воедино, включая хвост, поднатужился и буквально прянул с земли - мне показалось, что он вот-вот вылетит в дымовое отверстие. Утвердился в боевой стойке: когти сжаты в комок, на прямых лапах чуть поигрывают сухие мышцы, голова вздернута, уши топориком, во взоре лихость и удалое веселье. Такого и седина не старит, а лишь обволакивает, будто лунным сиянием!
   А что из зоба попахивает очень даже смрадно, так то не беда: у кхондов не принято обмениваться поцелуями.
  -- Татхи-Йони! Вот ты увидела, каков я. Стар и сед, но мужествен. И нет у меня жены, ибо ты лишь кормилица и воспитательница моих детей. (Ого, не одного Арта - и Серену сразу присвоил и подверстал к делу.) И хотя за глаза именуют тебя Матерью Кхондов (!!!), нет для тебя в этом прозвании должной чести. Счастлив и горд буду я называть тебя супругой, а прочие кхонды - наследницей моих мыслей.
  -- Ты думаешь, у нас еще могут быть щенятки? - спросила я в полушутку: верный способ скрыть смущение.
  -- Уж если тебе мало Артханга, и Куанда, и Рэхи, и Тхаммы, и Харта... и Серены, которая им всем хвоста натягивает, - то не знаю, как и угодить тебе.
  -- Так это не мне, я думала - тебе их еще надо, деток.
  -- А я вообще не о том, - Арккха устало шлепнулся на коврик и со скрябом почесал шею когтями левой задней: так вкусно, что даже помочь захотелось. - Слушай, Татхи. Я не один думал, все старшие тоже. Моя доля - держать Круг кхондов, а через это - Триаду вплоть до самой смерти. Сыновья мои молоды, и такая власть редко, очень редко достается сыну, Харту ли, Артхангу ли... Хотя, по правде, Арт - самый удачный из моих отпрысков. Однако ни он, ни прочие Волки не желают ни принимать от меня власть, ни ее оспаривать.
  -- И хвала судьбе. Царствуй.
  -- Не велика радость; и не те времена, чтобы тянуть до последнего. Я должен буду решить быстро. И самое простое - перед смертью вручить власть жене, как бы на сохранение.
  -- Ох. Ты что, чувствуешь ее в себе - твою смерть?
  -- Не чувствую - знаю. И легко рассчитать. Это уходит, как вода из надтреснутого кувшина, песок из двойной часовой раковины, и делаешься таким легким... Да ты не бойся чужого ухода, мы-то своего не страшимся. Коли за ним ничто, как говорят твои рутены, так нечего беспокоиться о пустом месте, а если нечто - так и совсем распрекрасно. Поговори-ка с дочерью, она и об этом знает побольше твоего, ей оно во всех щелочках сквозит и из-под всех швов проглядывает.
  -- А то погодишь, может? Ты, на мой взгляд, вовсе и не стар.
  -- Стар, милая моя Татхи, и не так стар, сколько предусмотрителен. Мне еще обучить тебя надо.
  -- Тогда если Артика временно? А меня при нем регентшей. Королевой-матерью.
   Арккха узнал от меня некоторые обычаи земли Рутении и не удивился такому обороту.
  -- Артханг выбрал себе такую тропу, что она уведет его вдаль из Леса.
  -- А я и подавно чужачка.
  -- Ты-то? Да ближе нас у тебя нет никого; значит, и ты для нас как кровь из шейной артерии, как помысел в груди. Ты не такой кхонд, как мы, но говоришь на нашем языке. По душевному складу - из Лесного народа и умеешь Лесом дышать и думать; сумеешь и жить с Лесом внутри. Ты не черный андр, не белый инсан, но поймешь и их - только начни это уже завтра. В твоем распоряжении будут лучшие головы кхондов, искуснейшие руки мунков и вся сила кабанов. Самые лучшие друзья и советчики.
  -- Я и сама предпочла бы советовать Кругу, а не решать и властвовать на нем.
  -- Круг сам собой не соберется - нужен голос, произносящий слово единения. А таких, кто любит решать и властвовать, ему не надо.
   О чем-то схожем говорил мне Одиночный Турист в последнюю минуту. И еще одно всплыло из подсознания, которое до сих пор мешало мне представить рядом с собой кого-то, кроме...
  

Запись пятая

  
   Одиночный Турист в своем странствии не должен быть обременен ни вещами, ни привязанностями, ни неисполнимыми обещаниями.
  
  -- Арккха, я имею право сама владеть своей волей?
  -- Ныне и всегда. Не для того, чтобы тебя связать, мы дали тебе еду и одежду, тепло и мудрость. Если бы мы пожелали обеспечить всем этим твое нынешнее согласие - то немногого бы стоило наше добродеяние.
  -- Тогда я согласна, Вождь. Послушай, а свадьба нам по чину полагается или как?
   Он расхохотался. На лай это было все-таки очень похоже.
  -- Привереда ты, Татхи моя Йони. Будь постарше Серена - к ней бы посватался.
  -- Правда, что ли?
  -- Нет. Она не лесная, предназначение ее шире. Тоже вылупится из лесного яйца и пойдет дальше.
   Вот распредсказался! А свадебного пира, жмотина, так и не устроил. И добро еще не принято было его отмечать. Конечно, частный случай брачного договора - не грандиозное бдение при новой луне, которое завершает брачный гон: тогда затевается пирушка для молодых кхондов, посиделки для юных кхондок, и песни, которые поднимаются в ночное небо с обеих сторон, нисколько не похожи на гимны. Но Арккха вообще удовлетворился тем, что объявил о своем союзе на очередном Кругу; как печать поставил на документе, который давно уже написан, отредактирован и только ждет подходящего часа. Однако, зная мою склонность к символам, поднес мне лично оригинальный свадебный букет: что-то вроде местной киви, которая смахивала не на фруктовую мышь, но на целого барсука в тонкой меховой шубке, а уж пахла - будто целая дачная грядка земляники в жаркий день!
   Вот наши мунки зато отличились. Собственно, это я первая сочла нужным, оправдываясь обычаем "племени рху-тин", устроить для всего местного отделения Триады ритуальное поедание типично рутенского продукта. Спасло меня то, что подавляющее большинство наших завело привычку бродить в окрестностях, у кхондов начисто отсутствовала склонность делать из еды торжество (так что отщипнули по крошечке для уважения - и довольно), а главное - трудолюбие и ухватистость Серены. Мы уже раньше заимели полуавтоматическую земляную печь на суккский манер, обмазанную изнутри глиной и с хитроумным рычагом работы Коваши - чтобы ставить продукты вниз или лепить на стенку, не рискуя обжечься. Замесили агромадную квашню на местном хмелю (пивные, винные и прочие дрожжи считались у нас аналогом рутенской "дури"), а потом устроили выпечку с одновременной раздачей всем желающим. Увозились и завозились до полусмерти, однако удовольствие доставили.
   Так вот, где-то через неделю мой приятель Раух, седой, сгорбленный и юркий, подозвал меня мановеньем смуглого пальчика с длинным черным ногтем:
  -- Вот какое у меня к тебе дело, новобрачная. Ты нас почтила по-своему, и мы тебя, по твоему же обычаю, должны отдарить. У андров, говорят, тоже имеется похожий закон...
   Я почтительно молчала.
  -- Ты ведь знаешь, что наши большие родичи снабжают Триаду грубой работой, а мы платим им нашей тонкой? Вот и в прошлый раз они привезли нам золото, волоченое и в прутках, и два камня. Просили сделать одно кольцо для них, одно - для нас и оставить в уплату то из двух, что больше приглянется...
  -- А теперь смотри, - он раскрыл сразу обе ладони.
   На каждой лежала миниатюрная шкатулочка в виде грецкого или маньчжурского ореха. Крышки отскочили сами - так была устроена пружина. Внутри каждой коробочки было кольцо с камнем: то ли гранат-альмандин, то ли аметист очень глубокого тона. Однако стоило мне взять одно из них в руку - и пурпур, всколыхнувшись, обрел цвет Леса, королевской седой ели, листов куржавника после обильного дождя... Я вздохнула от восхищения и непонятного счастья.
  -- Это же идеальный александрит, Раух, а игра еще лучше, полнее, чем в нашем напоминании об императоре, почившем в бозе от руки народовольца. Ну, здесь это чудо, разумеется, носит другое имя, и окраска зависит не от времени суток, а от одного, кажется, душевного настроя и расположения. Пожалуй, не к лицу никому из кхондов так перед другими красоваться.
  -- Кольца - мункская забава или андрская, - согласился он. - Разве нужна такая в Триаде кому-то, кроме тебя?
   Оба перстня показались мне почти близнецами - уж камни безусловно повторяли друг друга формой и отчасти огранкой: яйцевидные "капли". Первое кольцо было скручено в виде жилистой виноградной лозы с разбросанными по ней усиками и листиками, а овальный камень, некое подобие фасеточного глаза насекомого, создавал полное впечатление ягод, собранных в гроздь: такую тугую, что иные ягоды сплющились по бокам. Общая картина являла собой диковинное сочетание тончайшего в проработке деталей, скрупулезного натурализма и фантастики, неуловимой для разума. Второе изображало змею-коату, обвившую палец совершенно тем же изгибом, что и сестра ее лоза; только вместо листвы были чешуйки, напоминающие перья птицы, плавники и полукружья жабер. В очах мудрость соединялась с почти детской наивностью, свирепость - с нежностью, и происходило так из-за того, что в длинных изогнутых клыках змея бережно несла свое яйцо - копию первого александрита. Ее камень был покрыт более мелкими, плоскими гранями и поставлен так, что казался ярче, и внутри него почему-то постоянно горела густо-алая искра.
  -- Выбирай, Татхи-Йони!
  -- А надо?
  -- Хоть скажи свое мнение. Уж это мне необходимо просто позарез.
  -- Теряюсь: оба сходны и различны в одно и тоже время. Но виноград, хоть и не так красив, как-то ближе к сердцу прилежит, а змея - она чересчур живая, слишком богата внутри своего собственного сердца, чтобы служить безделкой. Так и кажется, что заберет твою душу за святотатство.
  -- У тебя душа инсана, - хмыкнул Раух. - Они считают, что изображать Умных Живущих слишком рискованно - те могут оказаться совсем иными, чем кажутся. Я думал о тебе, когда рисовал коату и выделывал ее перья, но знал, что у нас останется другое кольцо, символ счастливого супружества. Вот, держи! Вы с Вождем заключили брак для чести, но, может быть, ты или твоя Серена обручитесь им взаправду.
   Чиниться не приходилось - он бы просто не понял.
  -- А теперь, - продолжал Раух, пряча шкатулку со "змеей", - послушай сказочку. Не один твой Арккха в этом силен, правда ведь?
  -- Камни эти привезены от нэсин, - заговорил он в слегка измененном тоне. - Удивительная там земля и отпугивает всех тех, кто на нее ступает. Можно войти в расщелину и внезапно оказаться на ледяной вершине, обдуваемой ветром, стать посреди моря песка и, глянув через плечо, увидеть прекрасный сад или величавый город. Ты сказала - мираж? (Я, кстати, не проронила ни звука.) Нет, настоящее. Поэтому-то андры, как ни воинственны, а испокон веку боялись встретиться с инсанами на их поле, даже когда спор с соседями был нужен самим андрам... Меняющиеся камни, так похожие на саму страну нэсин, большие мунки получили прямо из их рук в обмен на редкие добавки к рудам. Сталь у инсанов также отменная, и в услугах коваши они почти не нуждаются, не то что андры. Но это к слову... Такие изменчивые камни многого стоят, особенно парные: ведь их всегда называют глазами Снежных Волков. Кое-кто всерьез полагает, что Белые, умирая и истлевая телом, - в этом они такие же, как и все прочие Живущие, - оставляют после себя глаза, увидевшие слишком много для того, чтобы просто пойти прахом, и эти глаза усыхают и твердеют, делаются той не-жизнью, из которой возникла вся жизнь. А еще говорят, что их дети рождаются слепыми и им вживляют глаза их предков - так, будто бы, передается родовая память их народа. И в такое еще верят, что глаза Белых, алые в свете костра, зеленые днем, голубые в свете полной луны, - видят скрытое. Этот дар, умение видеть в прошлом, проникать в суть вещей, всегда связан со знанием. Подобным камушкам и ты, и еще более - твоя Серена всегда найдете применение. Твоя дочь идет по жилам своей умершей крови вверх, к их общему истоку; а это ремесло родственно ремеслу Белых и такое же волшебное.
  -- И будущее она сумеет познать, Раух?
   Мунк отрывисто хохотнул:
  -- Если оно спрячется в прошлом от излишне любопытных глаз и носов - о, конечно. Только есть иное будущее - возникшее или испрошенное вопреки закону. Его надо уметь сделать, и я не поручусь, что сил твоей дочки хватит на то, чтобы мять время как глину, как наши большие братья - металл. Угадывает его тот, кто хотя бы стоит поблизости от Великого Делания... Знаешь, ведь Кольца Всеведения умеют незаметно расширить душу Живого, и он способен объять все сущее, если сам не пытается ограничить себя своим родословием и историей своей родной земли. Ну, я заговорил совсем как кхонд - больно уж заковыристо!
  -- Это ведь не совсем сказка?
  -- Да. Только мы почти ничего не знаем о таинственных Белых Волках, даже того, родня ли они твоему племени, как андрские кауранги. По слухам, они сходят со своих гор во время метели или с лавинами и сеют семя своего потомства среди нэсин. И даже доблестные нэсин их недолюбливают и остерегаются, потому что когда Белые зовут, никто не может устоять перед их зовом. Никто! Они ведь оборотни, как и их троякие Камни Всеведения.
  -- Значит, у этих двух племен, инсанов и Снежных Волков, есть бесспорные дети - не легенда, а живая плоть. Каковы они, Раух?
  -- Ты еще спроси, каковы Белые. Познаешь, откуда свет, - познаешь и что он такое.
  -- Ну что же, Раух, благодарю вас всех за подарок.
  -- Не за что, Татхи-Йони. Когда свершится то, для чего предназначены оба кольца, тогда поймешь, стоило ли благодарить.
  

ГЛАВА III. МАРГИНАЛЬНАЯ

  

Всю землю родиной считает человек -

Изгнанник только тот, кто в ней зарыт навек.

Имруулькайс

  
  

Брат... С тобою твое добро -

Лошадь, очаг, ружье.

Мой только древний голос земли,

Все остальное - твое.

Ты оставляешь меня нагим

Бродить по дорогам земли.

Но я оставляю тебя - немым...

Ты понимаешь - немым!

И как ты станешь седлать коня,

Ружье заряжать на лису,

И с чем ты будешь сидеть у огня,

Если песню я унесу?

.............................

Дайте мне только палку.

Взамен я вам оставляю

Судейский парик и скипетр,

Монаший посох и зонт.

Дайте мне просто палку,

Простую палку бродяги -

И расстелите дорогу,

Ведущую за горизонт.

  
   (Два стихотворения испанца по имени Леон Фелипе
   в вольной переделке Царственного Бродяги)
  
  
   М
   ы с Арккхой продолжали жить одним домом, но с недавних пор он все больше времени проводил в своем собственном шалаше из тонких жердин. Я на правах "старшей половины" иногда навещала его: дети там не путались под ногами, и порядка было побольше, чем у меня, но явственная атмосфера кельи отшельника меня не так чтобы пленяла.
   Разумеется, я показала ему кольцо-виноград, а поскольку мой Вождь был прагматичен куда более мунков, вывернула перед ним все их россказни на просмотр и критику.
  -- Окаменевшие очи? Не знаю, не знаю: любой камень видится мне живым. Либо застывшей каплей земной крови, что течет в глубоких жилах ее рек, либо свернутым бутоном, зародышем иного бытия, нам здесь незнакомого. Не только конец, но и начало жизни.
  -- Училась я вашей философии, училась, муженек. Что-то последнее время я от вас слышу одни потусторонние премудрости. А для меня актуально то, что рутены зовут социологией и этнологией. Ты же меня втолкнул во вполне посюсторонние проблемы.
  -- Вот и решай. Силы у тебя предостаточно.
  -- Ох, и на что я тебе вообще сдалась, инопланетное пришей-кобыле-хвост! Я же чужачка была и ею останусь. Вот Серена - та, хоть и не до конца понятная, но насквозь своя. Откуда ты взял, что уйдет?
  -- Кхонд, вставший на дыбки - вот и все, что она есть, и точка. Кхонд, чьи задатки рассмотрены в увеличительное стекло. Парадоксальный кхонд, вывернутый наизнанку.
  -- Ну... Боюсь думать.
  -- То-то, что боишься. Видишь - и робеешь перед увиденным. Ты хоть помнишь ее отца? Мужчину, который ее в тебе сотворил. Глядя на вас обеих, можно подумать, что Серена зачата от лунного света!
   Отца? Какого? Я смутно припоминала нежного, вспыльчивого и слегка инфантильного сорокалетнего мальчика, который сделал мне того прежнего ребенка (девочку? мальчика?) и умер. В этой реальности не было ему места, как не оказалось в той, откуда я пришла.
  -- Ладно. Примем мужа за неучтенный фактор, - смилостивился Арккха. - Я так думаю, он записался в Серене так же, как и вся ее родня. Интересно, а то, чему я тебя сейчас учу, ей уже не передастся или, может быть, все-таки...
  -- Слушай и запоминай, - сказал он после паузы. - Как говорят рутены о своем Лесе?
  -- Легкие планеты. Они обновляют и порождают воздух, которым дышат все Живущие вплоть до них самих. Часть единого природного организма.
  -- Точно: однако для нас он значит куда больше. Впрочем, вы вряд ли способны понять свой Лес до конца. Лес - сердцевина цветка, лепестки которого - земные царства. Яйцо, в котором зреет мириад семян, зародышей этих царств. Очаг животворного пламени, которое переплавляет все формы в смерти и извергает в жизнь обновленными. Это диковинные формы, иногда прекрасные, порой ужасающие, и мы видим лишь ничтожную часть из них, потому что не всегда присутствуем сами. Скажи, почему ты не испугалась нашего лесного дома и нас самих? Я ведь понял: волки у вас - убийцы голых двуногих и кротких, поросших шерстью.
  -- Наверное, я верхогляд и фаталист по своей природе, Арккха. Простак, как говорят, по одному недомыслию просочится невредимым там, где умный храбрец сломит голову. Рутены часто боятся гигантских обезьян, да и маленьких, с такими цепкими лапами; бродячих собак, лошадей, крыс, даже кошек. А я - никогда. От вида змеи как-то жуть взяла - так быстро скользнула мимо; и то по незнанию. Ведь красиво, когда малая коата струится по камню ручьем холодного серебра...
  -- Ты права и в то же время ошибаешься. Нет, просто не умеешь взглянуть в глубь творения. Но это вовсе не мое дело - судить тебя! Змеи, как и все лесное, не добры, не злы, не прекрасны, не уродливы - они просто есть, и твои понятия любви-ненависти к ним неприложимы. Но - и это странно - андры ненавидят: не только созданий, а, кажется, самую оболочку Леса, хотя им кормятся, им дышат и сами прекрасно знают об этом! Ты можешь объяснить?
  -- Мои предки выжигали поляны в своем бору и своей роще, чтобы распахать их и засеять хлебом. А сами не доверяли лесу и предпочитали селиться на равнинах неподалеку, на вольной земле, как они ее называли, и под вольным небом. Так что это мне знакомо.
  -- Ручаюсь, Великой Степи они тоже не доверяли, ежели не хотели насовсем отойти прочь от своих Медленно-Живущих. Это знакомо кхондам: ведь андры с колыбели пугают своих ребятишек "Широкой землей" нэсин, на которую их могут забрать.
  -- Кажется, там есть чего опасаться, - пробормотала я. Но Арккха мимоходом обмолвился о чем-то неизвестном для меня, и я уцепилась за это всеми зубами и когтями:
  -- Ты мне уже говорил, что андры теперь ходят под инсанами. В чем это выражается - платят дань золотом и темнокожими рабами, что ли?
  -- Только золотом. Инсаны каждый год берут детей, однако заложниками. Им, как всегда, достаются по преимуществу сироты или такие, с которыми трудно их родне. Инсаны держат их у себя двенадцать лет и учат своему искусству - возрождать иссякшее плодородие еще более быстро, чем это делает Лес, лечить болезни, такие страшные, с какими наши сукки никогда и не сталкивались, смотреть на звездное небо. А потом эти взрослые андры возвращаются домой.
  -- Похоже, андры получают нечто стоящее взамен своих пропащих денежек. У рутенов такие отношения назывались вассальными. Слушай, а инсаны, случаем, не обязуются защищать андров от неприятельского нападения? Как бы выразить... От охоты других Живущих на андров?
  -- Погоди. Такое и вообразить себе теперь трудно - чтобы подобные нам по своей воле охотились на "голых шатунов". Сами нэсин, говаривают, - почти такие же любители позабавиться за счет наших младших Живущих, как и андры, и к тому же делают подобное на своей стороне Приграничья, но только они никогда не проливают крови сами. У них в правилах - обучать хищных летающих и кистоухих манкаттов приносить им добычу. Такое причиняет не больше смертей, чем дикая жизнь в глухих местах леса и степи. Ведь у тех двух племен есть свои леса и рощи, широкие пространства и реки, но все это не такое красивое, как наше... Нэсин нападали на андров тоже по правилам: не губить тех, у кого нет в руках оружия, не разорять мирных городов и земель.
  -- Постой. Скажи мне об оружии. (Дословно - "гибельной остроте": само название отдавало средневековой архаикой.)
  -- Победив, инсаны запретили андрам то, что нужно для войны. Железные летуны андров легки и мощны; широкие дороги их проходят в теле скал; крыши городов упираются в облака; многие пространства засеивают они тем, что пригодно в пищу. Но на охоте у андров - дедовские лук и стрелы, копья и кинжалы, а для защиты чести - тонкие и длинные мечи.
   Арккха обрушил на меня уйму незнакомой терминологии, но я поняла.
  -- Холодное оружие в век развитых технологий - и никаких возможностей для массового перекрестного самоубийства! Прискорбно, ничего не скажешь. Только ведь и строительным кирпичом можно по голове шандарахнуть, и из гвоздемета продырявить насмерть, и из крысиного яда ОВ соорудить. А уж взрывчатка, которую используют для прокладки тоннелей, и подавно штука самая благодарная. У андров, наверное, психологическая заслонка в голове?
  -- Не думаю. И нэсин тоже этого не умеют, разве вот Белые... (Он слегка поперхнулся.) Приспособить орудие вместо оружия - вовсе не такое простое дело. Мы на своей шкуре попробовали.
  -- Ого! И что это было?
  -- Попытка прочесать Лес цепями андров и одновременно накрыть сверху летунами с мертвой жидкостью.
   Я отметила про себя, что технический прогресс явно был заторможен - или сводился к бесконечному усовершенствованию уже имеющихся моделей. Прадеды геликоптеров - и с тех пор никаких иных аппаратов тяжелее воздуха!
  -- Вы, как я вижу, уцелели: и Триада, и Лес.
  -- Но долго оправлялись. Андры тоже - полегло их без числа, и от своей же отравы, и от того, что Лесу оказалось не под силу держать Равновесие. Вот после этого мы и договорились с прадедами нынешних владык о... гм... о пожаротушении.
  -- Что у рутенов именуется компромиссом.
  -- Раньше-то наши Живущие ходили повсюду свободно, наподобие больших мунков, и к нам часто наведывались добрые гости. По торговому договору.
   (Я забыла сказать: денег у Триады не было, но обмен подчинялся довольно сложным правилам - существовали как бы пустые всеобщие эквиваленты для пересчета.)
  -- И андры не теснились внутри своего племенного пространства, хотя всегда к тому тяготели. У них это называется чувством родины. Да что! Они и свою живую природу затолкали в рамки и не позволяют быть такой, какой ей самой хочется. И членов своей триады, Каурангов-Вынюхивателей и Фриссов-Скачущих, держат за рабов и вечных младенцев, а Котов и вообще недолюбливают.
  -- Тогда триада у них фальшивая: неравномерная, с неравными гранями, и незавершенная. Я так поняла?
  -- Да, - Арккха весь напрягся. - Татхи, ведь ты другое тоже поняла, верно? И не сегодня, а гораздо раньше?
   Помолчали.
  -- Наша триада, Татхи-Йони, - тоже неправильная. В ней нет главы, того, кто бы говорил с Верхней Силой. Кхонды вынуждены были взять на себя чужую роль. Коваши могли бы делать это куда лучше - я думаю, именно они и были для того предназначены, - но не осмелились взять такой залог. Вот и бродят с тех пор одни, не сливаясь ни с одним из племен.
   В моей памяти молнией пробежали аналогии: каиниты и город Баальбек, угольщики и друиды, маги и каменщики. Носители тайного знания, которого они порою сами боятся...
   Вот, выходит, какая у меня роль, чтоб ее Черный Козел побрал: быть связующим звеном с трансценденцией или, по крайней мере, - военным советником.
   "Успокоимся и попробуем нащупать возможности, - сказала я себе. - Голышом против латников тебя пока никто запускать не собирается".
  
   Ученье мое на том пока завершилось, и я получила передышку. Муж повез меня на самую окраину Леса, к охотничьей полосе. Решив свои семейные проблемы, он позволил себе сдаться: ноги слушались его уже худо, и пришлось приспособить для него волокушу с двумя молодыми сукками в упряжи. Их это не так смущало, как меня, - я так и не посмела присесть рядом с Вождем, всю дорогу шла или бежала рядом.
   Лес тут был иной, более регулярный. Когда его вырубают люди, а не чистят наши гигантские бобры, и потом делают посадки, это сразу выдает себя нарочитостью, как бы искусна ни была имитация. Так бросаются в глаза новые заплаты на старой ткани. И захламлено здесь было - не по обычаю наших кабанов, которые, разумеется, пытались тут прибраться, но постоянно становились в тупик. Что, скажите, можно сделать с кострищем в глубине пня, пепельной лысиной на месте луга, ржавыми банками и стеклянной крошкой, запутавшимися в траве?
   Сам Лес, тем не менее, стойко держал круговую оборону: выставлял вперед жесткий авангард кустарника, где на ветвях посреди поникших и скукоженных листьев висели лохмотья того, что было некогда нарядной одеждой, вдребезги разбитые приборы вроде часов, мобильников и зажигалок - все это было брошено с перепугу перед то ли лешими, то ли блуждающими болотными привидениями, которые чудились тут всем андрам без разбора. А сзади подлеска виделась тьма мирового чрева, сокровищница фантазмов и порождений смущенного духа.
  -- Ты не оглядывайся, Татхи-Йони, а смотри перед собой, - заметил Вождь.
   Там простиралась поляна, низкая и редкая трава, избитая копытами, изъезженная полозьями; а еще дальше - обширное, исчерна-серое зольное пространство. Полоса отчуждения. Нейтральная полоса. Ядовитая граница страны андров.
  -- "А на нейтральной полосе цветы - необычайной красоты", - тихо спела я.
  -- Через эту гарь андры вместе со своими фриссами перелетают на своих вертячках, - пояснил Арккха. - Иначе боятся, хотя сами же и сотворили ее своей мерзостной жижей. Нам здесь находиться опасно и по той же причине, что андрам, и по иной: мы существуем тут, как дикие Живущие в андрских рощах, милостью хозяина. Поэтому смотри и вникай - первый и последний раз в моей жизни.
   Далеко вдали, сквозь некую дрожащую и сухую вуаль, висящую над выгоревшей равниной, округло рисовались то ли сады и парки, то ли низкие холмы, поросшие зеленью. Посредине вздымались блестящие пики или пирамиды, вершины их ловили и отражали солнечный блик. На подступах высились ряды труб, стройные, как свирель Пана, - извергали из себя белый, как вата, дым. Тихим жаром тянуло с той стороны, будто разогревалась огромная плита.
  -- Не скажу, чтобы это зрелище было мне противным, Вождь. Типичный субтропически-индустриальный пейзаж.
  -- А почему тебе должно быть противно? Мы не страну андров не любим и не их самих, а то, что они творят. Разные это вещи; и вовсе не одно и то же - не любить и воевать.
  -- Слушай, я пока не такой уж кхонд, чтобы ловить на лету нити намеков и ткать из них полотно общей картины. Ответь мне четко: вы сами предпринимали нечто против андров, помимо пассивной обороны - того сидения в Лесу, о котором ты поминал? Скажем, войну тихой сапой, партизанскую или пионерскую (мое слово обозначало в этом языке сразу ночь и фронтир); не только вытеснение людей за пределы, но и...
  -- Мы никогда не бежим прямо на стрелу или копье здесь, на окраине, - резко перебил он мое мямленье. - И правил не соблюдаем. На охоте и полуразумный зверь имеет право убить андра: это в порядке вещей, даже сами андры так считают. Мы пользуемся своим правом, и никто нам этого не запретит.
  -- А когда поле охоты простирается на весь Лес или большую его часть - вот вам и работа для клыков и когтей, и неутомимая погоня волчьей стаи, и тупой клин сукков. Охотник меняется местами с дичью.
  -- Не только; хотя и это одно опасно для андров, ибо Триада обладает разумом. Мы умеем создать впечатление: когда Волки налетают во тьме и сбивают с ног фриссов, роняя всадников, и когда мунки с пронзительным криком осыпают пеших андров камнями из пращ, это выглядит еще страшнее, чем есть. И еще андры любят пугать себя кхондской погибелью, которая невидима и неслышима, ибо догадываются, что мы можем оборвать их существование издалека. Эта наша сила льется по земле и с трудом досягает до летунов - отсюда еще большая любовь к ним андров. Только и среди них попадаются удальцы: мы убиваем - а им весело умирать. Какая прекрасная игра, Татхи-Йони, если бы ты знала!
  -- Регулярной войны с ними все равно лучше не затевать. Я плохо понимаю, как вы и в тот раз ее выдержали; а если Лес падет - и мы погибнем, и андры, да и нэсин, пожалуй, достанется.
  -- Им - не так уже: уйдут на ту сторону земли, - буркнул он.
   Все-таки хитрец никак не раскрывался передо мною до конца. Что значит "уйдут" - и когда: до или после заварушки? Будут инсаны держать нейтралитет или нет?
  -- Довольно, я поняла самое главное: у Триады есть что противопоставить чужой силе. Теперь: сможем ли мы спровоцировать тех храбрецов, о которых ты упомянул? Не спрашивай только, зачем: сама не знаю.
  -- Выманить из скорлупы - работа легкая, - раздумчиво сказал Вождь. - Не то что туда загнать.
  -- А чем можно взять на испуг тех андров, которые ни в какую на Лес не пойдут, Арккха?
   Он непонимающе воззрился на меня. Ну конечно, логика у меня типично женская, то есть нулевая: перескакиваю с одной мысли на другую, точно степняк, что едет одвуконь. Только и Арккха - не обыкновенный рутенский мужик с никакой интуицией.
  -- Ты мне декламировала как-то: "Бирнамский лес пошел на Дунсинан". Что в лесу? Триада.
  -- Конечно. А у андров - Псы и Лошади.
  -- Ну, Псы, эти плошколизы и вилехвосты, прямо-таки помешаны на собачьей верности. Они не захотят быть вдвойне предателями: ты знаешь, что они когда-то откололись он нашего племени и пристали к андрам?
  -- Не знаю, но по аналогии могу догадаться. Вдвойне предателями не захотят, говоришь. А вдвойне спасителями?
  -- Подумаем. Есть еще оборзевшие кауранги от запрещенных хозяевами любовных связей. Говорят, бродят даже по фешенебельным паркам и улицам, всем видом излучая презрительную тоску. Андры иногда считают их отродьем злых сил, но не может того быть, чтобы никто их не подкармливал и даже не держал в дому. Фриссы... ну, эти туповаты, насколько я знаю, а дураки верны хозяину непробиваемо.
  -- Не все же они тупы.
  -- Я думаю о другом, Татхи, - Вождь покачал головой. - Большие мунки, вот кто нам нужен. Мунки-ремесленники, что населяют окраины андрских поселений. Мы ведь туда-сюда не ходоки, и нам всегда были нужны такие анд... такие двуногие, которые бы делали это для нас.
  -- Зачем им такую конфузность навязывать? У них с андрами торговля, а для такого дела нужно взаимное доверие.
  -- Конечно-конечно, - и фальшивые интонации у нас обоих.
   Тут меня прорвало:
  -- Арккха, ты же по рутенским понятиям едва ли не едина плоть со мной, а по кхондским - обязан мне подчиняться. Есть ли смысл тебе хитрить с женой? Ведь не мунки - кто-то из настоящих андров приходит сюда, на пограничье, и гуляет понизу без боязни, как друг. Кто?
  -- Не приходит, - вздохнул он. - Живет.
  

Запись шестая

  
   Существование - мост между тем, что ушло, и тем, что еще не рождено; звезда, которая отбрасывает два луча - вперед и назад. Мы существуем внутри этой звезды, внутри мгновения, которое каждый раз оправдывает свое бытие, творя из себя свое прошлое и свое будущее.
  
   Вскорости он умер - в том своем особом шалаше: теперь я поняла, зачем он отселялся. Ради того, чтобы я и дети случайно не увидели того, что могло прийти неожиданно. Ритуал похорон был здесь краток и быстротечен - не то что жизнь. Хоронили даже без выпевания. "Всякий Живущий на земле подобен былию земному, - читала старая Канди, - и желтеет, и увядает, и простирается по земле. Но - смотри! - семя его развеялось, и укоренилось в неведомых ему краях, и дает плод новой жизни".
   Его опустили в глубокую яму, что вырыли сукки в отдалении от нашей последней стоянки, утрамбовали ее и прикрыли дерном, до того аккуратно срезанным с этого места. Никто не посмеет осквернить могилу кхонда, даже андр нечестивый, но от самой ее не должно остаться ни следа, ни памятной метки, ибо недостойно Волка цепляться за то, что уже перестало быть им.
   Мне почти тут же стало не до печалей: я вынуждена была принимать решения, мне не свойственные, хотя я их же и подсказала, и совершать действия, превышающие мой природный запас хитрости. Мы с мунками слегка гримировали кхондов помельче ростом и побойчее смекалкой и отпускали за кордон под видом каурангов-"ронинов". Дело это вначале было не такое уж хитрое, потому что только полосу отчуждения приходилось преодолевать в открытую, да и то в темноте. Приборы ночного видения у андров были, но до природных кхондских им было не дотянуться.
   А тем временем мои вдруг повзрослевшие дети вели свои беседы, совершенно иные, чем у нас с их отцом, но почти о том же. Я затрудняюсь передать здесь эти речи дословно, куда более, чем когда речь идет о словах прагматика Арккхи и даже "четверорукого" поэта Рау. Серена владела не одним языком и не двумя, как я, а целым океаном. Если она пыталась навести мост между сходными понятиями латинского и кхондского, арамейского и мункского, отбрасывая тонкости триадных смысловых и обонятельных обертонов, внешняя сторона ее с Артхангом общения сводилась к дикарскому "твоя моя понимай". Пропадали озера полисемии, безбрежные моря значений схлестывались волнами, угасая, и тогда Серена, отчаявшись, посылала в придачу к словам осязаемо-образную, ароматизированную, ожившую в ее разуме картину; тем же отвечал ее брат. Это был невероятно быстрый и точный способ передачи информации: одного ему не доставало, скажем, на рутенский или иной подобный погляд, - национального своеобразия и колорита. То бишь ментальности.
   Здесь я перелагаю их речь в пространные диалоги, которых далеко не всегда была свидетелем, а если и была, то не вникала из деликатности. Поэтому я не имею права ни сейчас, ни в других случаях, подобных этому, вести рассказ от своего первого лица. Тут я всего лишь передатчик.
  

Запись седьмая

  
   Школа (философская, научная, общеобразовательная) - это вроде стрижки мозгов под полубокс. И похвальное единообразие в наличии, и мысленные паразиты не заводятся.
  
   Утренний ветер колыхал ветки прибрежных берез, играя певучим сердцевидным листом, лениво шевелил низкими лапами иззелена-золотых пихт, а по пышным светлолистым осинам проходила - от пят до маковки - зябкая и зыбкая дрожь. Настоящим беззвучным шквалом рушился на долгую траву, перепутанную с мелкими и тонкостебельными цветами орихаллы...
   ...которые только что зацвели, и легчайший туман пыльцы поднимался над желтоватыми чашами, стлался по воздуху, будто переночевал у корней и пробудился только для того, чтобы улететь в дальнее странствие...
   ...задирал подол длинного белого платья, показывая смуглые, точеные ноги Серены, которая стояла, прислонившись к стволу. Ей, при ее наполовину кхондском, наполовину мункском образе жизни (бег всеми известными аллюрами и скоростное лазанье по ветвям), куда приличнее были бы штаны из чертовой кожи, причем настоящей, а не тканой: что до ткани - был во времена детства ее мамочки такой материал, типа обоюдосторонней байки, так вот он просто подделывался под то, что нынче требовалось "двуногому кхондскому дитяти". Однако на сей раз дошлые мунки собезьянили для Серены андрское платье девицы среднего класса: на плечах его поддерживали фибулы - такой, по правде, тонкой работы, какая "разорителям и погубителям" и не снилась, - по бокам до пояса шли типично спартанские разрезы, а сквозь его шелковый батист просвечивало все, что только могло просвечивать. Первозданного стыда Серена искони не испытывала, в отличие от андрок, которые имели его и поэтому бравировали тем, что всякий раз заново через него переступали; оттого платье приносило ей несколько меньше радости, чем рассчитывалось. Красиво - да, экзотично - без спора, зато на ствол не очень-то заберешься: мануфактура выдержит, собственная Серенина кожа ничуть ее не прочнее, только вот полы будут в ногах путаться.
   (А откуда вообще появляется стыд? Наверное, выползает из щели между истинным и вымышленным мирами, между естественностью самих голокожих Живущих и коренной неестественностью их существования, размышляла иногда я на досуге.)
   Артханг лежал у вышеупомянутых ножек во всем великолепии тонкого и плотного летнего меха, не исчерна-серого, как у большинства мужчин, а рыжевато-каштанового, в тон глазам. Легчайший платиновый отблеск, что играл на нем, все как бы углубляясь после каждой линьки, пристал бы не юнцу, а скорее женщине - не девушке, а именно женщине в расцвете летней зрелости. Самому Артхангу, тем не менее, было не до впечатления, которое он сегодняшний производит на самцов и самок. Он испытывал сейчас ту живейшую радость и облегчение, какую ощущает всякий кхонд, с которого мунки только что счесали полумертвый и тусклый подшерсток: что получше - маме Татхи на попоны, что похуже - на плотные подушки и матрасики для грудных мунчат.
  -- Ты его наяву видел, Арт? Этого манкатта?
  -- В том-то и дело. Уж сколько я перевидел андрских манкаттов-изгоев, а такого встретил впервые. И ростом крупнее, и масть иная, изжелта-светлая, а главное - повадка. Помнишь, ты рассказывала про рутенскую рысь, у которой еще на ушах кисточки. Не телом, не мастью, а вот взглядом подобен точь-в-точь. Отец года два назад...
  -- Что - отец?
  -- Я тогда при нем один случился - он спал в тени. Скакнула с ветки, прилегла к нему рядом на ковер и лизнула в нос. Я перепугался, потому что никогда не видел никого подобного ей. А он сказал: "Не трогай ее, это друг".
  -- Самка? Женщина?
  -- Да. Она поговорила с отцом, а о чем и на каком языке - я не понял. И ушла по верхам так тихо, что ни один мунк не почуял.
  -- Думаешь, она от нэсин?
  -- Та первая - точно. Но кто был сегодня - не знаю: может быть, она, может быть - только из их племени.
  -- Ради чего они заходят так далеко, Арт?
  -- Почем знать. Старшие кхонды и то не всё понимают в иноземных триадах. Отец знал куда больше, только, ручаюсь, он и маме этого не передал - разве что самое насущное. Чтобы узнать, надо своей шкурой испробовать - помнишь, как он говорил?
  -- Инсаны вообще загадка. Ты слышал, что они называют себя Странниками?
  -- Подумаешь. Мы тоже кочевое племя - ну, племена. Рассказывают, что они возят свои дома с собой, как Болотные Мунки, а не размещают по всему Лесу, как мы. Так ведь лучшее и мы с собою таскаем.
  -- Так ведь то, что получше, и Болотники прячут в потайном месте... - в тон ему и с легкой насмешкой добавила Серена. - Нет, я о другом говорю. То, что инсаны постоянно движутся по лицу своей жаркой земли - не удивительно. Я думаю, им хочется от нее многообразия. Но вот в глубинах ее стоят пустые и ждущие города много прекраснее андрских, дома и сады - это леса плодовых деревьев, братик, - ручьи и реки, которые вытекают из глубинных морей и впадают в подземные озера. Небо там, под базальтовым камнем, из глубокого хрусталя и еще светлее нашего; и нет там ни солнца, ни мороза.
  -- Откуда ты взяла такую небылицу? Ну, положим, мороза и тут нет, что он такое, я знаю опять же от тебя и еще Ратшин родитель говорил о снежных и ледяных горах много выше уровня океана... А как можно кому бы то ни было без солнышка прожить?
  -- Значит, и инсаны не живут. Только нет, там другое солнце. Ты подумай: вот у нас оно ласковое, нежное, пока до нас дойдет, весь пыл отдаст веткам и листьям. А у андров огнем жжет. Ты думаешь, почему они так боятся наших пожаров? Потому что тощие андрские рощицы что ни лето полыхают. Я не спорю, может быть они нас и задирают, и поломать союз пытаются: но я замечаю только, что в них нет любви к небесному пламени. Один страх и, пожалуй, благоговение. Вот тебе два лика солнца: почему бы не быть и третьей ипостаси?
  -- Выдумщица.
  -- Имей в виду, Артик: что я выдумаю - становится явью.
  -- Ох, кое-то сильно испугался, - фыркнул он. - Вот сейчас хвост подожму, только погоди маленько. А инсаны тебе, вижу, шибко нравятся.
  -- Не сказала бы. Я ничего толкового ни об андрах не знаю, ни о них. Вот ты видел их Кота или Кошку... Они одно со всей своей триадой, не как андры, и инсан никогда не появляется без своего коня или манкатта, а то и обоих, даже в высшем совете. Мне это кажется добрым.
  -- Оказывается, ты знаешь не только записанное в крови, а и то, что рассеяно в лесном воздухе.
  -- Мама говорит, что я читаю знаки Леса: всё, что принимают в себя кхонды, и мунки, и сукки, и всякая лесная мелочь. Но неточно: будто во мне прокручиваются папирусы, свитки, перелистываются кодексы.
  -- Это что еще такое?
  -- Знание, прикрепленное к лава-лаве или другой жеваной материи рисованными значками. Рутены так делают и андры, мне говорили, тоже.
  -- Но это ведь так примитивно.
  -- Зато отлавливать информационных рыбок из окружающей среды, не понимая, какой они породы, и увязывать со всей массой твоего знания - достойнейшее развлечение наших интеллектуалов. Полно, у меня на такое ума не хватает.
  -- Это потому, что ты ищешь, - пояснил Артханг с важностью. - В тебе, наверное, расставлен целый сад указателей - как на перекрестках расходящихся тропинок. А надо не искать, а замереть внутри себя, чтобы нужное знание само тебя отыскало.
  -- Прелестная метафора сознательной и подсознательной работы мозга. Эх, братец, такое со мной разве что во сне бывает.
  -- Каком сне? Расскажи!
  -- Это долгий разговор, - Серена присела на корточки, обхватив руками колени. - Я ведь сначала не понимала, чем отличаюсь от прочих наших Живущих, да и сейчас, по правде говоря, не совсем. Вы ведь разные и поэтому думаете на разный манер: кто отрывистыми звуками, кто мелодией, кто картинками или клубком ароматов. И каждый из вас сам по себе, а не просто один из племени себе подобных... А через меня все время будто лился какой-то поток, точно волосы через гребенку, но очень быстро, и я не успевала понять то, что усваивала. Это началось еще когда я была внутри, и продолжалось под кхондским небом. Есть два рода вещей: первые ты трогаешь руками, и они сливаются в... как бы тебе сказать... мир твоей игры, мир, где ты играешь, сталкиваешься, взаимодействуешь с такими, как ты, детьми, мелкими и крупными. А вещи второго рода сами с тобой то ли играют, то ли учат тебя. Это мир школы.
  -- Школы? Что это за слово?
  -- В Лесу ведь тоже учатся в собраниях, но это не называется никак. В маминой стране Рхутин есть дома, которые называются "Кормушка для скота", "Плодовая роща", "Ручной костер в доме". Ясли, сад, очаг. Это для малышей, а люди постарше учат и учатся, будто бы стоя под портиком, прислонившись к одной из его колонн - схоле. Ты не упирайся в образы, это я ищу для тебя слово-пароль. Оно было "Учитель".
  -- То, что у нас Наставник кхондов?
  -- Не совсем. Наставники дают вам Закон и Умение, а мой Учитель учил меня искать это в самой себе и быть самой собой.
  -- Разве этому надо учить?
  -- Вас, пожалуй, нет. Я же помню из моей родовой истории только преподавателей, которые всовывают в твою голову факты. Хотя самые лучшие из них всегда тайком дарили ученику умение мыслить на своей собственный лад.
  -- Наши Наставники покажут тебе все, о чем ни спросишь, но никогда не дадут этому окончательной оценки. Оцениваешь и приспосабливаешь в себе ты сам.
  -- Вот подобный Учитель был и у меня. Он то ли не мог, то ли не желал, чтобы я его видела, чтобы не влиять на мою душу. Когда он появился в первый раз - то был черный с золотом туманный шар поблизости от моего лица, а иногда круглое, чуть сплюснутое яйцо под моими ногами, голубое и зеленое, и оттуда исходило дружество. Да, вот верное слово - дружество.
  -- Ты ли-це-зрела мир с высокого птичьего полета, - добавил Артханг, объясняя скорее себе, чем сестре. Его тихий мыслеобраз вплелся в речь Серены, подобно ленте, нимало ее не исказив.
  -- Разве есть такие среди наших Летающих, братик?
  -- Некто знает, - неопределенное "некто" значило в языках Триады то же, что безличное "говорят", но еще более авторитетное и тайное. - Крылья этого Летающего парят под тучами, но разглядеть его нельзя и в самый ясный день; и он может поднять тебя с травы, по видимости не поднимая.
  -- Должно быть, меня и в самом деле поднимали, не поднимая: ведь потом я стремительно падала прямо в шар и слышала вдогонку: "Сегодня - битва франков с сарацинами при Пуатье, обратный вариант, кончившийся победой мусульман", или: "Социократия Древнего Египта", или: "Золотой век империи гуанчей". А то и просто: "Иди и смотри"... Это было то же, что вписано в мою кровь, но подробнее, пристальней рассмотренное, вставшее дыбом со страницы одной из книг мудрости, полное запахами пыли и пота, аксамита и тряпок, красочное, как одежда скомороха, тусклое, как древняя риза, тяжкое, будто щит; оно проходило сквозь меня, как двойное рогатое копье, и навсегда во мне оставалось.... А Учитель называл даты, клеил марки, ставил меты, иногда совсем уж непонятные тебе или маме: "Хабиру в Новом Свете - перстень из золота, средний виток; атолл Муруроа - кольцо из яшмы, печать из вороненого серебра; коронация джиннии Софии - обруч из орихалка, или, что то же, электрума, перевернутая рубиновая звезда о пяти лучах". Все эти фигуры вместе составляли Лабиринт, Дом Секиры, в который вписан свернутый спиралью и закрученный листом Мебиуса вечный Путь.
  -- Что такое эти обруч, виток, кольцо, перстень?
  -- Я тоже спрашивала и не получила иного ответа, кроме того, что это образы одного и того же, бесконечно варьируемые, и что я должна уяснить их смысл по-своему, так, чтобы он оказался внутри меня, а не снаружи, и в сердце, а не в мозгу. Это нечто наподобие игры... моей собственной игры, не прикрепленной по-настоящему ни ко времени, ни к пространству. Мне было необходимо только всегда иметь в виду, что все эти варианты одного и того же сплетены в Драгоценную Пластину и помещены в Дом, Который Есть Путь сам по себе.
  -- Я видел лабиринт из кустарника у суккских детишек. Там еще полно тупиков и перемычек. Если его накрыть крышей, можно представить...
  -- То будет дом, скрывающий в себе игру, но не Дом, который игра сам по себе. Эта игра, эти картины поглощали меня, я выходила из себя, чтобы участвовать в них, и возвращалась к себе, неся внутри новое пережитое знание. Но какое, зачем оно мне дано и даже как снова войти в него - того не понимаю. Это как будто не совсем знание моих предков - и они другие, и я.
  -- Мудрёно. Скажи еще, на что оно похоже, вдруг я пойму?
  -- На кхондский нартх, расчерченную доску с фигурками зверей и андров, которые движутся, составляя разные комбинации. На одновременную игру с тысячью таких досок. Все игры отбрасываются, кроме одного варианта, которому позволяют стать реальностью. Всё закольцовывается, только одной игре, самой прекрасной, позволено стать стрелой. Однако и отброшенные возможности каким-то образом остаются живы и полны цветения. На них учусь не одна я.
   ("Глобальная виртуальная игра Бога с Живущими" - написала бы я на полях этой беседы, если бы они были.)
  -- Значит, не одна ты обладаешь такой странной памятью?
  -- Это не совсем память. Она стоит в стороне и закрыта для большинства. Точнее, никто, кроме меня, не помнит своих игр, хотя уроки извлекает. Я думаю, все Живущие должны научиться тактике, прежде чем примут участие в стратегических действиях. Знаешь, Арт, ведь из тех картин, что осели внутри, в памяти, нельзя уже извлечь урока: они сделались тобой. История, которая свершилась в нас, сделала нас такими, как мы есть, но не такими, какими должны стать.
   Серена вздохнула.
  -- А еще это похоже на реку. Я иду по своим родословиям, переходя с порога ни порог против могучего течения, вплываю в приток - и вдруг это та и одновременно не та река, в которую я вошла. Двоится, троится, как в тумане... И вдруг, когда я перестаю ощущать, где верх и низ, в тумане неожиданно возникает цветная картина, открывается окно или витраж, и я туда вхожу. Ты понимаешь?
  -- Прирожденный кхонд, да чтоб не понял! Ты не перескажешь мне (дословно: не нарисуешь в моей душе) такую картинку?
  -- Ну, смотри. Это Учитель назвал Тридцатилетней войной: метка - железный кельтский крест с резьбой и куфическими знаками... Мы беженцы, которых согнало с родимых мест. Я еду на телеге, поверх узлов, мать, что-то причитая, ведет в поводу кобылку, которая в нее запряжена, а кругом - такие же крестьяне, одетые в тряпье. И дождь льет - такой холодный, будто в мире нет ничего, кроме осени. Навстречу нам скачут всадники в низких шлемах, похожих на шляпы с крошечными полями, в плащах, которые обвисли, как надкрылья жука. Внезапно впереди вырастает то ли стена, то ли скала вся в огнях, и внизу, во дворе, - факелы. Лошадь останавливается. Кто-то в широком и темном снимает меня с телеги, берет на руки и говорит: "Дом. Дом Единого".
  -- Ты показала готический собор. Мама такой рисовала прутиком на песке.
  -- Может быть. Кто-то из моих предков наверняка был рутенским немцем. Только, по-моему, то была древняя Ирландия...
  -- Ну вот, - вздохнула Серена. - Мама говорит, что я в свою семейную историю предков хожу, как ленивый щенок в библиотеку: у полок отметиться. Но все-таки умное знание у меня есть от природы, а вы своему учитесь. Знанию души и знанию тела одинаково.
  -- Не одинаково. Первому больше учат кхонды и кхондов, а второму - мунки. Они ловчее.
  -- По тебе и видно. А ты, случаем, не собирался сказать - "мунки-хаа"? Ведь это они раньше учили всю Триаду.
   Артханг изумленно, совсем по-детски вякнул.
  -- У-йа-а! Кто тебе выдал? Или ты и мункскую родовицу в себе имеешь?
  -- Не мели чуши. В Лесу подслушать не нарочно - легче легкого. Так вот: почему я не должна учиться умом, а телом - приходится? Душе не поставлены границы, а у тела есть предел, и еще какой: любой хилый кхондский подросток меня мощнее.
  -- Вот в этом ты вся, ненасыть. Нет чтобы одной половине своей доли радоваться.
  -- Нашел радость. Да туда, в Лабиринт, входишь как в броне: боишься вдохнуть поглубже, глаза приоткрыть, к своей коже изнутри приблизиться. Эпидемии, пытки, зверства, облавная охота на инакомыслящих... Потом смелеешь: может быть, и плохо, что я стою как бы снаружи этих мерзостей и вообще всего знания - сторонний наблюдатель. А с другой стороны - разве я могла бы жить, если бы все мое знание сразу загрузилось в меня? Нет, Сила нужна мне не меньше родословия, только пока такая же: стоящая вне меня. И не ради бахвальства. Не спорь со мною, я чувствую!
  
   ...В Лесу цветет сирень: белая, голубая, лиловая, пурпурная, аквамариновая и винноцветная, как море.
  -- Как ты хороша, Серена! Если бы молоко нашей матери не стояло между нами - сегодня же бы тебя взял!
  -- Дурень: тела-то у нас все равно разные. Мы от разных племен: я, по здешним понятиям, то ли андр, то ли инсан, а ты - кхонд.
  -- Мы вечно повторяем одно и то же. Да если бы дело касалось одной нашей наружности - пошел бы я к снежнакам, они, говорят, колдуны, - и научился бы перекидываться в кого захочу.
  -- Пошел один такой. Их и не знаючи боятся.
  -- Правда. Но ради тебя куда угодно отправлюсь и поклянусь в том, чем тебе угодно.
  -- Замолчи! Слово кхонда - дело кхонда, а мне твои рыцарские подвиги ни к чему.
   Они замолчали - на обоих нашла жуть.
  -- Это ты, Арт, почему вообразил? Насчет оборотней?
  -- Увидел в шкатулке снежнацкий перстень. Мама не носит, ты не надеваешь - вот я и думаю, почему. Хорош! Имя ему - "День и Ночь". Я еще однажды видел у обезьян знаменитую андрскую "Прихоть", что из Ювелирной Палаты: тамошние ювелиры им тайком принесли оправить. Вышла брошь, и в ней те же цвета, зеленый и пламенно-алый, как бы укутаны в молочное облако и меняются как сами пожелают, в зависимости от своего настроения, а не времени суток.
  -- Вот он для тебя и получится в самый раз, перевертыш незадачливый. Станешь андром, а блохи твои в кого превратятся: в андриков - цветочных лилипутов?
  -- Во вшей, наверное. Платяных, самых гадостных.
  -- Шутим мы все с тобой. А про Снежных Волков я запомню. Не боишься, что запомню, брат мой?
   Он молча глядел на Серену карими и влюбленными глазами.
  
   ...О щенке в библиотеке - не помню, чтобы я ей говорила. Сказала как-то:
  -- Тебе дано черпать из чужих душ и разумов, не беря в сердце. Это и преимущество, и изъян: живое дыхание миров тебе неведомо. Поэтому всё Живущее в Лесу к тебе приветливо, принимает тебя, тебе поддается, но ты им не владеешь. На то нужна зрелая сила, а ты пока дитя.
  -- А у тебя самой есть такая сила?
  -- Может статься, и есть. Нечто открывается и объемлет меня почти так же, как тебе тебя - твой океан знания. Я становлюсь Лесом, его сердцем - и вижу, куда моя кровь течет нехотя: оттуда уходит жизнь, эту ветку или цветок можно обломить; знаю, какая трава, такая жадная, набрала больше соков для исцеления. Но ведь подобное под силу любому кхонду.
  -- Они не превращаются в Лес.
  -- Так ведь и я не фантазирую насчет того, каков камень изнутри, будто обезьянка.
  -- Ох, мама, если бы твое было дано мне...
  -- Говорят, предки древних рутенов имели такие способности. Единство с природой, гармония, словом. Ты не пробовала дойти до самых корней, где человек еще не совсем человек, а, так сказать, цыган мироздания, не имеющий своей экологической ниши? Ну, с дерева окарачь слез или из саванны на двух ногах вышел?
  -- Пробовала. Обрыв там. Ну, тьма, как будто у меня совсем нет предков или разум их неадекватен моему. Не понять.
   ("Первородный грех человечества. Это что, так фатально и тотально? - думаю я. - Или просто не было нас, а потом вдруг мы стали?")
   А дочь неожиданно говорит:
  -- Мама Тати, помнишь, ты говорила, что мунки-хаа напомнили тебе неандертальцев? Помнишь, да?
  
  -- Вот оно, кольцо, взяла наконец. Знаешь, как надела его - сразу что-то внутри изменилось. Будто раньше всюду была пелена, только я с ней родилась и ее не понимала, а теперь в пелене прокол, будто от иглы или лучика, и струна изнутри звенит.
  -- Внушила себе.
  -- Не знаю... Слушай, Артханг. Ты бы правда со мной пошел в селения коваши? Не напрасно тогда клялся?
  -- А ты что - до следующего торга не погодишь? Приспичило?
  -- Месяц назад они свое кольцо забрали, теперь жди еще столько и еще полстолька, и четверть столька... до бесконечности.
  -- Ну, если ты настолько спятила, что в незнаемую землю рвешься, будто там медом намазано, то надзиратель тебе уж точно понадобится!
  
  -- Какой предлог для мамы Тати выдумаем? - говорит Серена погодя.
  -- Зачем выдумывать? Время кхондов сейчас уплотнилось, и настала пора нам обоим вытряхнуть из себя остатки детства и принять печать взрослости. Мои сверстники давно выдумывают для себя испытания и преодоления, а кое-кто из старших юношей уже испытал свою первую взрослую авантюру.
  -- Мама не станет тревожиться?
  -- Нет. Ведь у тебя буду я, у меня - ты. Двое бойцов, которые вместе стоят целого батальона летучих вонючек!
  
   (Негодники, негодники и еще раз негодники! Как все дети, они приняли желаемое за действительное. Не определили передо мной конкретную цель своих похождений; то же и с кольцом - позаимствовали втихомолку. Конечно, "виноград" был подарком Серене, и носить она его могла сколько влезет, хотя и не носила; но начать с того, что взять его в незнаемо какую эскападу вместо компаса - это еще додуматься надо.
   Слушай, а утешило бы тебя, если бы дети пропали, а кольцо осталось?
  -- Не благодари, - намекнул мне дошлый мунк. - Дар может оказаться двусмысленным.
   ...Уже оказался.)
  
   Земля змеиных лесов и болот, голубого лишайника, зеленовато-белого сфагния, громадных плаунов толщиной с мункскую косу и раскидистых папоротников, что раз в три года выбрасывают диковинные буро-вишневые соцветия, похожие на орхидеи. Дети попрощались с матушкой чинно, а на мункскую тропу свернули тайно, с воровской прытью. И налегке: в поиск самого себя с большой кладью ходить не пристало, лесные жители, все-таки, "где под каждым под кустом им готов и стол, и дом". Вот только болото - не особо дом родной. Еда здесь где попало не произрастает и под ногами не валяется.
   Полустертые следы от широких ступней и от полозьев дареных кхондских волокуш тянулись недолго, будто и мунки, и их обоз погрузились в свои домики и полетели в метре от земли, как бывает это в счастливом детском сне. Можно было без конца натыкаться на скудные остатки становищ и поселений, на места, некогда угретые Живущими, а теперь насквозь проросшие болотной растительностью, что едва не мгновенно затягивает раны здешней земли, - и не находить ни самих Болотников, ни направления, в котором они ушли. Посреди топей обнаженные, наполовину мертвые деревья постукивали белыми ветвями без коры, еле выгоняя тихую зелень из самой вершины. Осока на берегу "окон" ниспадала книзу, купалась в блестящей маслянистой черноте. Почва под ногами колыхалась и сочилась водой - сплошные кочки, сердилась Серена. Артхангу, с его четырьмя точками соприкосновения, было куда легче, но зато его сестра была куда более чутка к опасности, и лишь благодаря ней они сразу же не оказались по шею в трясине. Потом-то Серена и шесты выстрогала, и круглые лыжи соорудила из корья - дело привычное.
   Сама она шла в парусиновой куртке и штанах собственного изготовления, Артханг же, по ее совету, запасся комбинезоном наподобие рутенских "собачье-выставочных". Однако безмозглый гнус изъел их тотчас же и в масштабах, культурному кхонду совершенно непривычных. Серена обтирала братику голый нос и прыскалась сама особой вытяжкой, проверенной в Лесу экспериментально, однако вытяжка, бывши приготовлена из пиявочного секрета, упомянутых только что водных тварей не отпугивала, а напротив, манила по-родственному. Приходилось на каждом привале осматривать одежки изнутри: целебные пиявки походили на молодой шипастый огурчик, их следовало посылать в болото куда вежливей, чем простых, плебейских, видом сходных с ожившей и извивающейся граммофонной трубой. Кроме того, сестра постоянно расчесывала братца той же ежеподобной щеткой из махагона, что и свои волосы, отчего Арт немыслимо похорошел, а Серена слегка порыжела в краснину. Шла уже вторая щетка, первая от неопытности сломалась на третий день: плотность Артхангова волосяного покрова была - пулей не пробьешь, была бы пуля.
   Побаивались и змей. Здешние, толщиной в палец, красивого янтарного, изумрудного и кораллового тона, считались Средне-Разумными; однако тянулись к теплу костра или тела без оглядки, как мотылек на свечу, а едва придавишь - куснут с перепугу. Противоядие у наших странничков было, но немного.
   В конце концов было решено костров не раскладывать, воду пить сырую, из родников или, на худой конец, из-под толстого торфяного слоя, чтобы не подхватить заразу. В качестве калорий они несли с собой медовую нугу, плитки из прессованного молочного ореха (представьте себе небольшой кокос, но с тонкой скорлупой и более густой жидкостью в сердцевине), а также лепешки из зерна, очень грубо смолотого между камней. Поколения юных испытателей собственного мужества (и женственности) разработали диету, которая забивала желудок как пробкой, не вызывала особой жажды и была не настолько вкусна и удобна в поедании, чтобы смолотить ее - из эстетических соображений - в первые же сутки. Для ночлега ими же было принято ставить, растягивать и крепко шнуровать палатку из просмоленного топлеными смоляными комочками - "глюздиками" или "глютиками" - пергамента: легко, прочно, не промокает, на крайний случай съедобно, а к следующему бродяжьему сезону можно отправить в котел на переварку и изобрести новый сногсшибательный фасон.
   Из-за пресмыкающихся наши двое упаковывались со всей ответственностью и оставляли только те продухи, которые высоко от земли. Артханг, укладываясь спина к спине с Сереной, тихо ругался:
  -- Зря из ночлега делаем ловушку. Мигом порубят веревки, сгребут лапищами, унесут - и не выскользнешь.
  -- Мы с тобой еще такие дети, что любим страшные сказки, верно?
   Он промолчал.
  -- Еще подумай, что игра в беспомощность - и лучший способ защиты, и верный способ приманить.
  -- Ну, ясно же... Не маленький.
   Перед окончательным сном обоим и в самом деле вспоминались мрачноватые легенды из древней истории Леса, которые были так популярны у кхондских подростков, да и юные женщины любили слушать, ахать и требовать еще. В среду вождей и властных дам эти россказни не попадали, отсюда и некоторая наивность "мамы Тати" в том, что касается героического прошлого мункского и кхондского народов.
   "...Кхонды сбивали врага с ног прямым ударом в грудь, шею или тот плоский мозг, который в подреберье, а то и вспрыгивали на холку и рвали горло. Такая смерть - честная, быстрая. В густой шерсти кхондов почти не видна была кровь их ран, а их гладкошкурые противники боялись зрелища своей. О, да ведь они так гордились, что они солдаты! На их мягком туловище улитки была стальная скорлупа, только мы и ею их калечили, ломая и прогибая так, что она ранила их нежную плоть. Малые мунки осыпали их градом стрел, камней и проклятий; сукки таранили клыком и копытом и втаптывали в грязь вместе с их слугами. Но Большие Мунки... Им не нужна была стальная защита - они сами были железные. Клыки и копья скользили по их коже, пращи и луки рождали по сути рой мошек, потому что навстречу их язвам мускулы Господ Железа тяжело вспухали, точно лава из зева каменных гор. Удар их руки мог вогнать в землю, удар ноги - расплющить древесный ствол. Да уж, давно мы не пробовали своей боевой силы. И не ели ни мяса врага, чтобы к нам перешла его мощь, ни мяса погибшего друга, чтобы он жил нашей жизнью..."
  -- А на чьей стороне бились мунки-хаа? - непременно спросит кто-нибудь из самых младшеньких.
  -- На своей собственной, - ответят ему. Наивности здесь не принято щадить.
  
  -- Брат, а брат, - Серена толкнула его в бок кулачком. - Ведь мунки-хаа были нашими главными.
  -- Гр-хм, - спросонья Арт не соображал, о чем это она. - Ты чего, сон дурной увидела?
  -- Нет, просто мой сон. И внутри него был Путь.
   Он развернулся к ней передом.
  -- Мунки ведь и по сей день ощущают себя одним племенем. Одним, хотя и не единым. Вот как в большом племени рху-тин были пигмеи, гуанчи и патагонцы...
  -- И что теперь?
  -- Почему старая Триада воевала с андрами? Почему сами андры постоянно грызутся с инсанами? Потому что они разные или потому что в них слишком много сходства, чтобы можно было это стерпеть?
  -- Постой, не части - дай сообразить.
  -- Все войны моих предков, по моему видению и словам мамы Тати, начинались с того, что человек одного племени не признавал выходца из другого племени человеком.
   (Мое замечание по делу. Говоря с кем иным, кроме Серены, я обыкновенно употребляла андрское по происхождению словцо аниму. Эта аббревиатура от "андр"-"инсан"-"мунк" более узка по смыслу, чем "Живущий" и означает всех вообще голых двуногих вне характеристик по полу и возрасту. Народная этимология сближает ее с анима "душа", а также с парапсихологическим понятием анимуса, мужского начала в женщине, что есть явная ошибка.)
  -- Ты хочешь сказать - имеющим те же права попирать собой землю.
  -- Угу. Как же - он ведь внешне почти такой же, как я, но, если разобраться, то и цветом, и волосом, и, главное, - запахом, духом, менталитетом совсем различен. Безобразие! А экономика, политика, территориальные претензии и классовая борьба - бесплатное приложение к той проблеме, какую один человек извечно составлял для другого. Надо обосновать неприязнь - ее и обосновывают. Только вот если бы разумное было абсолютно несхожим с нами - мы бы отнеслись к нему если не спокойно, то хотя бы без такой предвзятости. Рутены постоянно мечтали о встрече с затерянными племенами и видами, инопланетянами и прочей экзотикой... Их без труда мыслили более красивыми и умными, чем обыкновенный человек, и национализма, расизма в этих мыслях не было.
  -- Триада никогда не впадала в этот последний грех.
  -- Правда. Но войны вела. Понимаешь, чего в конце концов не выдержали мунки? Сражаться с иными двуногими для них стало невозможно, ибо они - братья. В этом они переросли и рутенов, и андров. И не сражаться - тоже нельзя: Лес бы пал, и Великое Осевое Равновесие нарушилось. Тогда они убрали себя как причину спора и неосознанного раздражения иных двуногих, вот что они сделали! Не сразу и не просто. Может быть, разделились по уговору: Малые, оставшись, уступили первенство кхондам, а Большие - или хотя бы их часть - стали помогать в бою андрам. Да, только часть, я думаю: остальные сразу откочевали и сели на болотах.
  -- Послушай, зачем им было вообще это делать - воевать против своих? Наставники говорят, что все мы издавна исповедуем Ненасилие и Неедение...
  -- Издавна, но не с начала и не все сразу. Чудило, ты как думаешь - твое племя уж такое незапятнанное? Андров пленных не кушало, в жертву Луне не приносило? И ни от чего не нужно было мункам оберегать своих новых союзников, кроме как от боевого клыка и честного когтя?
   Артханг прямо подскочил на циновке.
  -- Серена, ты что такое говоришь!
  -- А то ты сам не собирал намеков и оговорок, не слушал кровожадных сказочек. Да не пугайся! Такое древнее варварство настолько в порядке вещей, что в нем есть даже что-то романтичное. Учитывать надо, а стыдиться - не особенно. Только в той мере, какая не позволяет замалчивать, не заставляет вычеркивать из памяти, начисто отрицать, кривя душою перед самими собой.
  -- Так, по-твоему, мунки-хаа уплатили и, наверное, платят андрам за то давнее прегрешение?
  -- Вот именно. Это не было ни уклонением от долга, ни предательством Триады, но...
  -- Смотрим мы на них двусмысленно. Почему до сих пор?
  -- Потому что справедливым было бы оставить или передать нашим мункам или кхондам Силу Камня. Вот об этом-то и сказал мне Учитель.
  -- Да лих-то его передашь, это как свой цвет глаз подарить! - вырвалось у Арта.
  -- Правильно, - нехотя подтвердила девушка.
   После бурных разговоров и ей, и ее брату неотвратимо захотелось спать - и так, что целый полк больших мунков в древнем боевом вооружении не смутил бы этой тяги. Они враз повалились наземь и, уже без памяти, стиснули друг друга в объятиях, напоминая не юных мудрецов, а всего-навсего перепуганных зверенышей, кем и были в эту глухую и влажную ночь.
  
   Утром снова пошли бродить. Свою еду экономили сколько можно. Артханг несколько раз учуял под землей нечто вроде гриба-дождевика величиной с голову ребенка: ядом не пахло. Серена вырыла подземный фрукт лопаткой, посмеиваясь:
  -- На трюфели рутены чаще свиней натаскивали, чем собак, а уж волка - ни разу.
   Только на сырой вкус это было явно не трюфель, и привычные к изысканному питанию отроки еле прожевали скользкие и как бы кожаные ломтики, на которые расслоился "гриб". Мяса вокруг бегало и ползало неимоверное множество, но они твердо держались своего закона; иное просто в голову не приходило.
  -- Ты что, чувствуешь, куда идти надо? - то и дело спрашивал Артханг.
   Он давно сменил победную рысцу на вялый шаг, и вела обоих по топям и сухим местам сестра.
  -- Знаешь, да, и чем глубже - тем сильней. Наверное, мое кольцо притягивается тем, "змеиным", и я иду по воле его хозяев. Доброй ли - не знаю.
   "Захотели бы убить - мигом бы нашли, - произнес в душе Артханг,- а то который день плестись заставляют. А если то и не мунки вовсе! Камешки и впрямь, наверное, из одного снежнацкого черепа, вот и хотят снова стоять рядом."
   Им иногда казалось, что идут они все по тем же местам: те же кусты много выше их роста, те же папоротники с плотной оранжевой завязью, которая выметнулась на стебле наподобие руки, сжатой в кулак, - такая никогда не превратится в потаенный цвет и даст семя того же мужского пола, что и отцовское растение, - и те же деревья с удлиненной, блеклой листвой на самом верху и белыми, в пятнах, стволами. Только с иных тяжело свисали как бы круглые, в зеленоватой патине, пятаки и чуть позванивали в стоячем воздухе.
   "Деревья погибают всегда одиноко, - думала Серена. - Не то что люди. А может быть, они сплетаются корнями в воде и грязи и передают знание по кругу, по спирали все шире - ради всего болота, во имя всего Леса? И это знание можно подобрать с земли, выкопать из-под нее, как грибницу?"
  
   Сумрачный мир, облачный вечер... И вот когда они в очередной раз поняли, что не могут сегодня идти по вечным зыбям, трясинам и моховым подушкам, деревня коваши сама на них наехала.
   Сначала брат и сестра увидели те самые тележки, опущенные на дерн - легкомысленно нарядные, они являли резкий контраст с унылыми деревьями. Главные дома начинались внутри этого "гуляй-города" и были иными: сбитые из грубых, едва окоренных бревен, прочных топляков, они глядели на пришлецов слепыми волоковыми оконцами толщиною в одно бревно. Крыши из древесных же пластин, вылощенных медным "зубом" так, что по ним без задержки стекал дождь, почти упирались в землю, врастали в нее толстыми щупальцами; но если приглядеться, то были угловато выступившие из земли корни тех же высоченных белых деревьев, которые оплетали корзиной, подхватывали все строение и приподнимали его. Впрочем, деревья были уже явно не те (или все-таки те?), что прозябли посреди трясин и на окраинах: скорее пегие, чем белые стволы, а посреди бронзовой зелени местами просвечивало червонно-медное и рыже-золотое.
  -- Никак, эти дровяные скелеты нянчат хижинки на руках, - пробормотал Артханг. Он опустился рядом с сестрой, повалился набок, чтобы вьюк с палаткой тоже лег на траву и не давил хребта.
  -- И они куда бодрее, чем на безлюдье, - добавила Серена. - Хотя безлюдье-то как раз тут и есть. Слушай, братик, ты уж прости меня, если мы ненароком влопались куда не следует. Декорация тут самая что ни на есть зловещая.
  -- Ладно, не стоит помирать раньше времени. Кстати, где они все? Утром значило бы, что не проснулись, днем - в отходе работают. Но вечером добрые Живущие ужинают и спать ложатся.
  -- Не болтай лучше, а смотри и нюхай. Главное - нюхай, простак!
   В самом деле, одна лишь тревога сердца и волнение крови не дали им учуять дым: совершенно незнакомый, густой, едучий и вроде бы земляной. Серене живо представилось ремесло углежогов и смолокуров, которые в закрытых, наглухо запечатанных ямах томят наилучшую, самую драгоценную древесную плоть - ели, кедры, лиственницы, - чтобы добыть чистый уголь, пригодный для благородной стали.
  -- Малые дети, и верно, крепко спят в такую ночь, и матери держат их у своего сердца, чтобы им не привиделось страшное; потому что эти ночи подобны кхондским ночам полнолуния, - заговорила она нараспев. - А отцы вынимают уголь и раздувают горн, и колдуют над кровью из каменных артерий, над сгустками из болотных вен.
  -- Откуда ты берешь такие слова?
  -- Это от коваши, - ответила она шепотом. - Так они говорят о цветных самородных рудах и о болотном железе, из которого отковывают крицы. Я слышу это через свое кольцо, Арт. И очень громко слышу.
  -- Ручаюсь, другое кольцо - у одного из здешних мужчин. Остаемся здесь или пойдем к нему, что скажешь?
  -- Пойдем. Ждать - страшнее всего, а ждать того, от чего не уклониться - и того хуже. А я, знаешь, боюсь.
  -- Я тоже, - ответил он бодрым голосом. - Так что вперед!
   Они поднялись. Оба своих тюка, не сговариваясь, присыпали опавшей круглой листвой растущего на околице белого дерева - но не среди корней, которые призывно круглились над почвой, довольно сухой в этом месте, а в чьей-то широкой и уютной норе, покинутой, судя по ароматам, не очень давно.
   Когда путешественники подняли головы от поглотившей их на краткое время работы, огляделись и прислушались, над ними в почти полной темноте, неподвижно и низко громыхала слепая ночная гроза.
  -- Поторопимся, - сказал Артханг, и Серена кивнула. - Когда начнет землю гвоздить, хуже нет оставаться под этими лиственными дылдами. Должны тут быть прогалины, просеки, лужайки - или нет?
   Они побежали наугад. Серена вела брата, повинуясь излучению "двоякого камня", маяка в пространстве чуждых морей. Дым ощущался все ясней, пронзительней - а вот появилось между стволов и пламя, темно-красное, тяжкое, как все в здешней вселенной, и как бы покрытое коркой.
   Внезапно гром как-то уж очень хлестко рванул тучи - совсем рядом. Молния ударила в вершину. Но дерево не загорелось - только явственно зарозовело от маковки до выгнутых кверху корней; пропустило небесный огонь в землю и само потухло, неярко белея в ночи.
  -- Серена! Видела? - крикнул запахом брат.
   Она молча кивнула: у нее и вообще не осталось никаких слов. Оба как-то сразу оглохли, ослепли и онемели. Не раз побывав - отдельно от матери и прочих зрелых мужей и жен, вместе со сверстниками - на дальних больших озерах, они привыкли к тому, как в ритме Песни Прилива вздымаются волны со сквозным гребнем и плещут в небо, ударяют в серебряный бубен Владычицы, притягивают, отхлынув, сияние Небесного Верха, Хрустального Чертога; раскачивают Лес, извечную колыбель Живущих. Голоса юных кхондов только очерчивали этот невидимый узор, опевали тайну.
   Но этой мункской ночью они испытали неиспытанное, увидели невиданное. Внутри глухого и заболоченного леса открылся перед ними широкий утоптанный круг; Артханг, который сразу же отступил в тень, подумал, что на нем собрались, пожалуй, все взрослые мужчины коваши, даже глубокие старцы. В сердцевине толпы неярко пылал тот самый огонь, что они с сестрой угадали издали; он выходил почти что из недр, из полуоткрытой земляной раковины.
   ("Ведь это открытая плавильня, - впопыхах подумала Серена, - неподалеку от места, где жгли уголь. Обмазанная глиной яма, в которой дважды плавили крицу, и тут же кузнечный горн.")
   В центре круга темнел силуэт наковальни, поперек его геральдической гербовой полосой пересекла узкая, добела, до голубизны раскаленная полоса. Старый мунк держал ее клещами; молодой, коренастый - отбивал огромным молотом, направляя удары в места, которых касался чеканом (это слово почему-то родилось в Серене) главный мастер, тот, на пальце которого трепетало кармином и багрянцем змеиное кольцо.
   А над поляной и наковальней, едва ли не касаясь их, повисло иссиня-вороное небо, и зарницы внутри него вспыхивали в том ритме, который задавал острый молоточек главного кузнеца; всполохи ложились все ближе и ближе, обжигая деревья и уходя по ним в землю, обступая и беря в полон, и грохот их был невыносим. Однако именно тогда, когда брат с сестрой были доведены до предела своих чувств, подобная второму дыханию, пришла к ним обоим сразу властная, подчиняющая своим ритмом песня:.
  

Из прекрасных металлов создал ближний мир

И как ножны украсил кузнец-ювелир,

И назначил тебя сердцем их и путем.

  

Между молотом и наковальней вложил,

И клещами сдавил, и в огонь поместил,

Извитое железо чтоб стало клинком.

Черная бронза, красная медь,

Знаешь ты солнце, знаешь и смерть,

Белому золоту - ясно звенеть!

Сталь голубая, кромка остра,

Стала душа без упрека храбра;

В этом - сиянье Его серебра!

   Ритмично вздыхал глубинный огонь, который раздували подмастерья, в согласии с грозой вздымались меха и груди троих мунков, и вспышки темно-рыжего пламени освещали эту непонятную фантасмагорию.
   И вдруг молния, подобная видом дереву, растущему вверх корнями, или смерчу из раскаленной пыли, или расплетенному канату, который загорелся от соприкосновения с небом, вылетела из тучи и вбила себя в клинок. Наковальня, принимая молнию в себя, зажглась розоватым алебастром, а фигуры троих мастеров показались на миг выше облака. И сразу все погасло, окунулось в чернила - только рдел наподобие закатного солнца откованный клинок и ровно, пылко горели оба алых камня.
   "Смотри, и твой снежнацкий глаз ожил, а серебро стало пламенем," - хотел сказать Артханг. И еще он хотел объяснить сестре, что живые громоотводы еще и выкачивают из земли ее лимфу - глубинную воду - и кровь ее вен, которая клубками железа прикипает к корням. И тайный смысл обряда есть создание меча - перешейка между мирами, хотел он объяснить ей, но это было бы пустой тратой слов, зряшным сотрясением блаженно умолкнувшего воздуха. Он наверное знал, что и ей открылась та же тайна.
   И тут, в тишине, отчетливо послышался голос вождя:
  -- Кхондское дитя-приемыш, пойди и возьми клинок с его ложа, если посмеешь.
   Серена, чуть робея, выдвинулась из подлеска ближе к середине, и к ней повернулись взоры. Лицо ее было спокойно - очень спокойно.
  -- Это меч для военачальника, почему ты предлагаешь его девушке?
  -- Я знаю, что делаю. Да ты не боишься ли? Сюда ведь пришла без страха. Полно, меч наш не горячее твоей крови, Серена любезная.
  -- Ты обо мне знаешь.
  -- Равно как и ты о вожде коваши с именем, которое звучит так же. Наши с тобой кольца любят побеседовать, не правда ли?
   Артханг следил за ними обоими из своего укрытия, не отрывая глаз и нюха.
  -- Что такое извитое железо? - спросила вдруг Серена.
  -- Перед тем, как позвать молнию, мы долго бьем по холодному мотку крепкой стальной проволоки, что неподатлив на иную ласку.
  -- Я тоже такая, вождь, - кивнула она. - Говорю так не от страха, а желая предупредить тебя.
  -- Да, но не совсем такая. Ты вроде обломка уже закаленной сабли. Когда ее плавили, раскаляли и били по ней с размаху, бросали в воду и окунали в масло, а потом подставляли небесному огню, в ней создались силовые линии. Они сохраняются и в самой малой частице и могут быть продлены; кто умеет - рисует по осколку целое.
  -- Ты прав, только и это часть истины.
  -- Неважно. Никто не обладает всем знанием. Ни я, ни ты. Так ты дотронешься?
  -- Хорошо.
   Она протянула руку с кольцом, правую, - и крепко взялась за рукоять. С усилием оторвала от наковальни как бы прикипевший к ней меч и протянула вождю вперед клинком.
  -- Прими его из моих рук. Я это заслужила, верно?
   Коваши улыбнулся, и удивительна была эта яснозубая улыбка на черном лице с черными глазами почти без белка: как блеск зарницы.
  -- Правдивы слухи о тебе, Дитя Лесной Триады, волчья выкормленница. Ты умна, и не так умна, как догадлива. Полагаешь достойным себя - хитростью перетянуть к себе нашу силу? Только ведь острия касается противник, а желающий доброго союза делает вот так!
   Своей широкой, почти квадратной ладонью Коваши накрыл ее руку и переплел свои пальцы с Серениными; при этом алые камни перстней сблизились настолько, что и впрямь показались Артхангу глазами - не снежнака, какого-то иного и совсем уж непонятного зверя.
  -- А теперь говори начистоту, чего желаешь от нас, и помни: мое кольцо изобличит самую малую кривизну твоей речи!
  -- Лгать я не умею, и в хитрости тебе уличать меня незачем. Просто я заранее догадываюсь, какие смыслы вы, Кузнецы, сможете извлечь из моих слов, а какие нет, и приспосабливаюсь. Вот и все. А чего я хочу - это ты сам догадался: черпать от моих предков силу земли, которой обладали древние из них, так же точно, как сейчас я беру от них силу духа.
  -- Думаешь, мы это можем?
  -- Нет. Но, как я поняла, умная сила моей души имеет корни в моем кхондском воспитании, и в той же мере сила моего тела могла бы прирасти вашим, мункским, умением чувствовать живой и чистый металл сквозь мертвую землю и вызывать его - тот металл, который готов вам служить. Лепить его по вашей воле, слагать в правдивую и ясную песню мечей, в хитросплетенную поэму кольчуг. Связывать царство неподвижной жизни с обоими царствами Живущих так же, как мои кхонды соединяют Лес с Дальним Миром во время пения Владычице Приливов.
  -- А еще ты думаешь, что одно дерзкое желание может послужить платой за другое. Первая твоя дерзость - решила прийти незваной, видела запретное. Вторая - захотела несбыточного.
   Тон его казался скорее добродушен, однако Кузнец стоял за спиной девушки, впечатавшись в нее грудью и бедрами, охватив за талию рукой, свободной от меча, конец которого глядел прямо в лицо Артхангу. "Ишь как прикрылся, и не вызволить ее, - думал кхонд. - Хотя чести не уронить - это я бы смог..."
  -- Скажи свою цену, я заплачу, - прервала Серена братнины размышления.
  -- Зачем грубая сила Сжимающих Железо той, которая лепит и растапливает сами их сердца?
  -- Ты льстец. Назови хоть одно!
  -- Бьется рядом с твоим.
  -- Вот радость для меня: уж не твое ли это собственное?
   Все это время Артханг прикидывал, что получится, если рывком обогнуть "болотного гориллу" с фланга, вцепиться ему в толстый загривок и перебраться к горлу. Выходило - ничего хорошего.
   Коваши рассмеялся и чуть ослабил хватку.
  -- Хотел бы я узнать, что такое умное собрался мне сказать кхондский недоросль, который ошивается у нас по задам и почему-то полагает, что я его в упор не вижу.
  -- То, что сердце Серены отзывается не на ласковые слова, не на любовь, а на стремление к высокому.
  -- Прекрасно сказано! Воистину прекрасно! - всё так же улыбаясь, сказал мунк. Освободил ее кисть, передвинув свои пальцы чуть выше - рукоять меча была двуручной или просто удлиненной. Повернул острие кверху и отсалютовал; потом разжал тиски вокруг девичьего стана и ловко вынул оружие из тонких пальцев.
  -- Мы оба его окрестили - пусть не слезами и не кровью. Но свою долю их он еще получит. Что же, считай, вступительный экзамен ты выдержала, кхондка. Если бы ты не почувствовала, что делать и как отвечать, - не мы бы тебя наказали, а сама тайна. Ведь клинок уже впитал в себя молнию. Но ты сама способна уловлять молнии; ты стоишь не вдали от ключей скрытого; и ты умеешь учиться - следовательно, сможешь и познать. В общем, доставайте с братцем ваши манатки из-под коряги и шагайте в деревню ночевать. Лишняя постель у нас всегда найдется.
  

Запись восьмая

  
   Кто спрашивает камень, что именно он чувствует, когда резец вгрызается в его плоть, чтобы извлечь из нее скрытое; железо - когда его раскаляют и бьют, дабы выковать упругую сталь; золото - когда оно плавится и, дымясь, изливается в форму? Но когда они в муках превращаются в статую, меч, кольцо, - именно так они добывают себе бессмертие.
  
   То, что ночью казалось детям тисками, было колыбелью; мертвенное - возрождающимся, обновляющим одежду с каждым ударом молнии, с каждой струйкой воды, что двигалась вверх по стволу; угрюмое - патриархально добродушным и уютным.
   "Мама бы сразу узнала разновидность эвкалипта, - думала Серена, сонно потягиваясь на высокой - чтобы не проняло сыростью - мункской постели. - Она не так помнит форму, как внутренний смысл, в отличие от меня, умозрительницы. Только это деревце как следует приручили. Стало быть, здешние мунки и старого лесного умения не растеряли, и новое приобрели. Вот эти няньки и оберегали детишек и их матерей, которые притаились в хижинах на время мужского колдовства."
   Но теперь все малое население высыпало наружу, и голоса манили туда же наших путешественников: пить воду из чистых родников и есть хлеб, который выпекали из метелок здешней травы, слегка раздавленных между плоскими камнями, - черный, как сами мунки-хаа, душистый, тяжелый и тем самым весомо подтверждающий извечную формулу гостеприимства. Плескаться в бочагах и смотреть в небо сквозь ветви: улиц, полян, кроме той, священной, и прогалов посреди белых деревьев, которых так жаждал Арт, на самом деле не было, ибо слишком большой роскошью и безрассудством казалось мункскому народу прореживать строй своих спасителей. Лес тут преобладал над легендарным Болотом, и это также был иной Лес, не Светлый, не Заповедный - Надежный. Жители его казались внутри своей обители уверенней в себе и оттого доброжелательней, чем в кхондских гостях.
   Юным кхондам предложили остаться в той хижине, которую они заняли под свой первый ночлег, однако жили тут куда тесней, чем в Триаде, и Серена, попросив разрешения, сплела шалаш вокруг ствола белого великана с редкой листвой - молодого, не так давно выросшего. Крутые изгибы корней, оберегая, запеленала в тряпье, ненужное для здешних хозяек, укрыла циновками - получились опоры для сидения. Куда как хлопотно, да ставить палатку было скучнее, а жить в ней - тем более: кто знает, сколько продлится их с Артом учение.
  -- Почему ты пошла сюда, а не к тем из нас, что кормятся при андрах? Ты бы сошла за одну из их хозяек, если тебя чуть подкрасить, - спросила Серену молоденькая жена одного из старших Кузнецов.
   Звали ее Мали, так же как всякого мужчину - Коваши, а ребенка - Онти, Онта. Различение имен шло на более тонком и глубинном произносительном уровне, чем в волчье-мункском эсперанто, и почти не улавливалось непривычным слухом.
  -- В совсем чужую землю идти? Да для меня это неведомо и страшно, - призналась девушка.
  -- Что, еще страшнее наших болот и наших мужчин?
   Она, эта Мали, была очень хороша всем: широко расставленными глазами цвета ореха, сверканием крупных чистых зубов, яснотой мимики и ладной повадкой. Носик ее смешливо и мягко расплывался по равнине широкоскулого лица, и что бы она ни говорила, темные, с алой изнанкой губы поминутно дарили воздуху шутливые поцелуи.
  -- И ваших топей, и ваших болотных копей, и ваших огненных стягов, и ваших могучих магов, и даже - вашего магического оружия. Для чего они куют его молниями?
  -- Не всякое: только Отца Мечей. Почему бы тебе не спросить об этом у них самих?
  -- Потому что мне нравится спрашивать у тебя.
   Снова смех, летучий, как бабочка.
  -- Это ведь не тайна. Какие вы оба наивные и славные, ты и твой брат кауранг... о, прости, кхонд, конечно же, кхонд. Нам самим не нужно ни мечей, ни копий, ни палиц, ни рогатин, ни наконечников для боевых стрел, однако мы их делаем. И когда андры поручают нам большой заказ, такой большой, что и ремесленники-отходники в слободах не справляются, мы делаем тут, в нашем Лесу, хозяина всему железу и всей стали, чтобы он дал им свою силу.
  -- Андры же не воюют.
  -- Воюют - раз в сто лет. Показывают инсанам, что те не столь крепко их оседлали и взнуздали. Выходят из-под из власти.
  -- Меняются ролями. Кто был надо всеми, оказывается подо всем.
  -- Э, нет! Никто еще не бил инсанов и не брал верх над ними. Сама их земля - она имеет верх и низ и не имеет низа и верха, простерта и сжата, открыта и прикровенна. Захотят инсаны - и никто их не отыщет. Как победить врага в его отсутствие?
  -- И еще у них есть тайна в горах.
  -- Помолчи об этом. Что ты знаешь - знаешь ты, а не мунки.
  -- Слушай, тогда скажи мне, нет ли у андров такой серой или черной пыли, которая сгорает мгновенно и без дыма? Палок или бочек, которые выталкивают заряд горячим воздухом или разрываются вдребезги, падая со стальных стрекоз, раня и убивая?
   Мали поняла и сделалась серьезной.
  -- Нет: инсаны не велят. Гремучая пудра ломает для андров скалы, когда им надо достать руду для нашего ремесла или выровнять место для своего города, но это опасно и насилие.
  -- Так у андров есть горы?
  -- По всей границе с инсанами и с Болотом: наши мунки тоже там работают, кое-кто и живет. Еще андры играют огненной забавой в воздухе. Это красивая "мельница", если на нее смотреть в день праздника, только зачем раскручивать такую ради войны, говорит мой муж.
   Серена немного привыкла ко здешней мункской образности; она была сходна, однако по меньшей мере не уступала той игре словами, которой тешили себя их лесные братья.
  -- Так думают одни мунки или и андры тоже, Мали?
  -- Многие андры. Если сделать оружие более сильным, чем самая крепкая броня и самый мастерский доспех, непременно явится лучшая защита. Тот, кто решился на первый шаг, исхитрится и на второй и изобретет непобедимое оружие, которое просуществует только один день - ведь отыщется управа и на него. Так и будет происходить до тех пор, пока однажды стрела не поразит все цели чересчур быстро, говорит мой Коваши.
  -- Твой супруг очень умен. Знаешь, моя мама говорит, что в Рутении производство вещей для защиты и нападения, "военно-промышленный комплекс", крутится наподобие именно такой мельницы и выдает, кстати, в виде своих отходов, самую лучшую технику для мира и прогресса.
  -- Я не так умна, как мой Коваши, только, по мне, лучше и огня не знать, чем такой прогресс.
  -- Не переживай: и племя рутенов не такое дурное, и племя андров, а думаю, не вполне последовательно.
   Уже не для пользы общему делу, а ради любопытства осведомилась девушка у юной Мали, как это ее просватали за старика.
   ("Вот-вот, ты здесь развлекаешься, уже и подружек себе завела, - ныл Артханг, - а у меня от безделья за ушами мох растет и иголки хвойные пробиваются.")
  -- О, так я сама его взяла. Но и он, правда, мог выбирать из красавиц. Говорят так: если жена лицом приглядна и в любовной игре искусна, то ее мужу ремесло само в руки отдается. А если муж в ремесле крепок - его супруге честь и слава перед женами.
  -- Какова же честь и слава Мали того Коваши, что носит змею на пальце?
  -- Нет у него Мали.
  
   Артханг смотрел-смотрел на все это и с полагоря начал затевать беседы со старым хозяином племени. Храбрости на то особой не потребовалось: тот почти сразу привязался к юноше, так непохожему на медлительных и "тугих думою" молодых мунков, и почти все свободное время проводил, купая руку в меху Волка: хорошо ревматизм лечит и остуду из самого сердца вытягивает.
  -- Почему нас именуют не только Болотниками и Хозяевами Камня, но и Господами Земли, спрашиваешь ты? Руда - кровь земная; иногда саму кровь Живых называют сходным словом. Глубинный огонь вливает в камень его кровь, пока она еще горяча и дымится. Земля - плоть; как и рудные жилы, она тоже порождение камня, небесных камней и земных. Она принимает отгорающий прах своих созданий, тех, что на ней, и тех, что вверху. Она мягка, это одеяние для грубого камня. Она еще не жизнь, но несет в себе и на себе мир Истинно Живущих. Живущие творят над собою тонкий покров воздуха. Так соединяются четыре стихии; огня, воды, земли и воздуха, - и так в сплетении с ними возникают три царства: каменное, растительное и животное. Но Коваши, Болотные Мунки-Хаа - оттуда и не оттуда. Они клинок, что вложен в ножны Земли, путь, что ей придан. Все племена высокого разума таковы. Не верь, что мы уклонились от своей начертанной в скрижалях судьбы: те, кто так говорит, не знает. Не верь никогда, если о любом из племен говорят только плохое: они тоже не знают.
  -- Вы часто ходите к андрам? - спросил молодой кхонд по внезапной аналогии.
  -- Я сам - нет, и моя Мали - нет. Есть такие, кто вообще не ходит, и такие, кто совсем переселился и даже имеет тамошнее имя. Но кое-кто должен все время передвигаться между нами и ими. Вот наш молодой - хотя какое уж там молодой! - вождь: в том одном его главенство, чтобы смотреть, чем занято мункское рассеяние, что мастерит и какими вещами торгует.
  -- Как его Мали - не ревнива?
  -- Нет. Она и в этом не наша. Как ушла когда-то от нас, так и все мункские чувства за порогом оставила.
   Так шли рядом и сходились лучи бесед.
  
   В остальном двое кхондов жили, просто плывя по течению, ничем особенно, более прочего, не увлекаясь. Даже интерес Артханга к философии коваши был отзвуком той сцены во время грозы, когда Серена поняла половину, а он - едва четверть того, за чем шли сюда, - и на том остановились, будто уперлись лбом в неохватный древесный ствол. "Не торопи событий и не догоняй их - позволь им накрыть тебя подобно большому приливу", - гласит мудрость Триады.
   И однажды младший вождь остановил обоих прямо посреди белых стволов, где они пытались искать ягоду-черницу цвета грозовой сини, и сказал, будто не обращаясь ни к одному из двоих:
  -- Та, что привыкла скользить по Древу Историй так ловко, как четверорукий и хвостатый крошка-мунк, думает, что одного этого хватит для здешнего учения; и горюет, что не допущена.
  -- Я учусь. Разве ты не отметил сам, что я умею это делать?
  -- Верно. Но ты учишься пустякам и ото всех понемногу, впитываешь знание самою собой, без различения его значимости, - в надежде ухватиться за край сути. Слушаешь голоса нашего мира и качаешься на их волнах, как поплавок, подчиняешься, растворяясь и сама становясь этими голосами. То начало учения, не более.
  -- Что позволено, то позволено, - девушка пожала плечами, этот рутенский жест получился у нее как бы помимо сознания. - Может быть, ты думаешь, ваша Сила нужна мне, чтобы сжимать коленями бока фриссов или фехтовать?
  -- Для этого она тоже годится, - согласился Коваши.
  -- Боюсь, что вот я не только к этому одному пригодна... Так что мне делать, чтобы учиться на ваш лад - в вечернюю школу записаться?
  -- Нет. Повернись ко мне лицом, загляни глазами в глаза. Сила едина, но течет сквозь каждого из нас - попробуй узреть ее, как ощутила. Угадай мое заветное - это мой ключ к тайне.
  -- Я не гадалка, да и что тебе в том знании?
  -- Хочу проверить, понять, чего ты стоишь. Чтобы перенять Силу, делающую из мертвого живое, из застывшего - текучее, нужно быть не перекати-полем, а деревом, корни которого прикасаются к земной кости, собирают соки из ее тела и гонят вверх вплоть до конца самого малого листика.
  -- До сих пор я искала пути в живущем. Ты же хочешь, чтобы живым путем стала я сама.
  -- Как же иначе?
  -- Я не смогу. Слишком тонки хитросплетения той сети, в которую спутаны ветви деревьев - моих предков, предков Живущих на земле.
  -- Так зачем их распутывать? Прими все их, как есть. Ведь ты один раз приняла в себя молнию, только я не допустил ее ударить тебе в сердце и испепелить его - оно было еще незрелое, это сердце. Молния совершила круг и прошла меня тоже. Теперь она дремлет в тебе, в нас обоих - согнутый клинок, который ждет часа, чтобы распрямиться. Читай!
  -- Я не умею читать.
  -- Смотри в глаза.
   Они взялись за руки - невольно, неосознанно; кольца притянулись друг к другу. Серена сделала усилие, чтобы сморгнуть, видел Артханг, и не смогла. Так шло время...
  -- Хватит. Теперь ты будешь каждый день приходить и читать во мне, пока я не скажу: "Довольно", - приказал Коваши.
  -- Это сродни плену, - отозвалась девушка. - Только разве каждый из нас - не пленник в самом себе?
  
   Снова дни шли за днями. Артханг метался и ревновал, а Серена не находила в себе сил, чтобы его успокоить.
   Наконец, Коваши сказал:
  -- Что ты читаешь во мне теперь? Пленница в пленнике?
  -- Слова о любви, которая бьет и раскаляет; брачует небо и землю. О твоей одинокой и потаенной любви, которая пыталась соединить несоединимое, но вместо того стала призмой, вобравшей свет любви вселенской.
  -- Ты угадала. Может быть, у тебя было о том головное знание, но это неважно. Главное - ты переживаешь это по-своему, я даже не знаю как, но неважно. Теперь ты умеешь читать во мне, сможешь читать и в других Больших Мунках, и они пропустят тебя к Силе. Но помни: ты не всевластна, как и всезнающей тебя пока нельзя назвать. И то, и другое стоит помимо тебя, как в хранилище. Тебе еще надо научиться управлять этим. Это опасно, но ты ведь и рождена для иного, чем все Живущие - у тебя получится.
  -- А теперь мы расстанемся, - перешел он на обычный тон, чуть ироничный. - Татхи-Йони скучает по кольцу, а я - по стольному городу Шиле-Бразза, где из песка растут сталагмиты, как в пещере. Вас с братом проводят, чтобы обратная дорога не была такой длинной. Да, кольца сослужили нам неплохую службу, для которой и были предназначены, теперь их нужно отдать. Но не торопись с этим, и я не буду. Случай заберет их сам во имя того, чтобы приманить и свести иную пару.
  -- А меч-талисман? Отец Мечей? Я хочу знать, что с ним будет.
  -- Тоже дождется своего. А пока скуем ему еще и ножны.
  
   ...Вот так моя доченька и соединила в себе все четыре стихии и четыре... ах, три царства мира Живущих. Четвертым царством, то есть человеком в полной мере, эта высокоталантливая свистушка пока еще не сделалась, по моему разумению. Я об этом не горевала: оно придет, не минует ее. Зато в лице мунков-хаа мы получили необходимых нам и весьма грозных союзников в затеваемой нами Великой Холодной Войне Нервов.
   Ну и, разумеется, наши юные хитрецы и неслухи с блеском прошли инициацию и сразу же после нее были объявлены дееспособными и половозрелыми. Подвергнуть сомнению их россказни никому не пришло в голову: здешний народ уже давно и прочно уяснил себе нежизнеспособность и бесперспективность любого вранья.
   Естественно, обоих тут же с ходу подключили к нашему проекту. Подоплека замечательной игры с андрами, которую я придумала и кхонды одобрили, заключалась в том, что люди-человеки никогда, по сути, не вглядывались пристально в своих младших братьев - и в физическом, и в духовном плане. Они так поверили любви и преданности своих каурангов и фриссов, что сочли ее слепой - а она таковой отнюдь не была. Что же касается физической стороны, то андрские кауранги отличались большим разнообразием окраски, формы и размера; специально вычленялись и культивировались породы сторожей, охотников, домоправителей и дамских наперсников и наподушечников. Поэтому кхондский тип сам по себе воспринимался как нормальная разновидность боевого, "служивого" пса. Головная боль наша состояла в том, что мы запускали их в порядочном количестве, и надо было создать внутри кхондов некое разнообразие - хотя бы мастей. А ведь подкрашивать темно-серую шерсть или вставлять в зеленовато-голубые глаза контактные линзы из мориона было неразумно - это легко могло выйти на поверхность. И что по сравнению с этим было - преодолеть ночью полоску золы и сажи!
   Выручило нас то, что многочисленные и слегка презираемые андрскими селекционерами каурангские дворяне произошли от вторичного смешения каст, вычленяемых андрами по своему произволу и капризу, хотя иногда - по необходимости. Касты были красивы, однако склонны к вырождению, и для прилития крови приходилось держать "стадо" первоначальных собак, куда более единообразное. Но и возникшие спонтанно плоды мезальянсов и пылкой, но мимолетной страсти также тяготели к этой первоначальности; так что между отцами-прародителями и маргиналами, подлинными аристократами и "самострочными" дворнягами не было существенной разницы.
   Вот на оба этих фланга мы и решили делегировать наших шпионов. Типичный кхонд выглядел как прасобака, собака без извивов и выкрутасов, пес без дураков - и нужно было только распространить наших посланцев на возможно более широком ареале.
   Однако распылить новую кхондскую диаспору внутри страны Андрии - еще полдела. Были бы нам нужны только агенты влияния - можно было бы ограничиться и местными особями, которые охотно брали на себя слежение и передачу нам разнообразной информации - вплоть до последних фасонов и мод. Нет, на сей раз нашей целью был шантаж. Мы хотели вложить в мозги всей Андрии ясное понимание того прискорбного факта, что "лесных пришлецов" много и вовне, и внутри страны и что обнаружить нас, коль скоро мы покидаем среду нашего обитания, никак невозможно. Ну, разве что одного-двух...
   (Кстати, если невозможно - это уже следующий, третий по счету этап операции, агитационный. Внедрить, запугать - и в итоге показать всем и вся, а особенно Псам, что кхонды и кауранги и на самом деле единый народ, этнос внутри этноса.)
   Все это мы творили по необходимости не спеша, с большой оглядкой, как всякое новое и неизведанное дело. Но дружба с Большими Мунками давала блистательную возможность совершать все быстро. Они имели право держать в своих многочисленных фавелах и бидонвилях поблизости от центров андрской цивилизации каких угодно непородных псов и псиц, вписывать в свой вид на жительство, выпускать на промысел, давать вольную, красить и стричь по своему выбору. Вот к ним мы и подпустим первую большую партию.
   А вскорости сюда присоединятся и кое-какие андры, которых потянет на добротную природность четвероногих мункских "коллег", их крестьянское земляное остроумие и неподдельную прямоту - кто следуя моде, кто - по неведению, а кто... Арккха намекал на особых андров, что вхожи в Лес...
   Кое-кто намеренно.
   Словом, посмотрим. Не будем класть все яйца в одну корзинку.

Запись девятая

Из сентенций кауранга Кудлая. Номер первый

  
   Обливать метлу Великого Дворника в присутствии самого Дворника - сугубое безрассудство. Метить в период его отсутствия - слабодушие и трусость. Но быть лояльным власти только за то, что она тебя не трогает и прикармливает с рук - это куда хуже и трусости, и слабодушия, и безрассудства. Восьмой смертный грех подлости.
  
  -- Наводнять город и село нашими, угрожать тем, что мы не исполним, - это тактика, мама, - говорил сообразительный не по годам Артик. - И не самая лучшая. А какая твоя стратегия?
   Мы сидели у тихого вечернего костра в обнимку: я перебирала его длинные когтистые пальцы, вытаскивая сор, он согревал меня пушистым телом.
  -- Стратегия? Не знаю. Цель могу сказать: предостеречь от беды. Она неминуемо обрушится на Андрию, которая попрала закон Леса у себя дома и переносит это уже в сам Лес. Ибо за одну "кхондскую обиду" Лес может вскорости отплатить сторицей и, главное, помимо желания самих кхондов. Стоит числу Размыслителей сократиться хотя бы ненамного, и почти невозможно будет сдержать спонтанную агрессию гигантского живого организма, непредсказуемого в своей сложности. Его силы будут тогда направлены на восполнение числа своих членов, но - вот ирония! - не высокоразумных, которые размножаются неторопливо и по сердечной прихоти, а незатейливых умом и прытких в исполнении Божьей заповеди созданий, которые, тем не менее, охотно ринутся прочь из Леса, чтобы творить его страшную волю.
  -- Разве Лес не благ? - спросил Арт.
  -- Лет через сто те андры, которые переживут экологическую катастрофу, пожалуй, воскликнут: "Все к лучшему в этом лучшем из миров!" Только не хочу я, чтобы потомки строили свое мудрое благополучие на костях дурных предков. А этим будущим предкам напрямую никак не скажешь: не воспримут.
  -- Я поняла, - вмешалась моя дочь. - "Почему притчами говоришь им?" - спросили как-то ученики одного из Учителей, под "ними" имея в виду простецов. Ты создаешь олицетворенную притчу. Так верно?
  -- Ожившую метафору. Живую картину, какими, бывало, тешились великосветские бездельники, - усмехнулась я.
   Мы и не заметили, как вокруг нас собралось общество.
  -- Легенду, - щегольнул новым понятием юный Ратша. Он понахватался кое-каких людских словечек от тех, кто возвратился назад. - Андрское простонародье любит судачить об эпизоотиях и пандемиях, нашествиях термитов, которые перекусывают пополам бетонную сваю, плотоядных ящериц и удавов. Кое-что, по словам моего старика, - прямые россказни, однако назад тому лет восемьсот вирусное поветрие, изойдя из Леса, скосило подчистую весь город Мушкат с окрестностями. Тогда и построили новую, свободную от заразы столицу Шиле. Это записано на писчей тапе андров беспристрастными летописцами.
  -- Каждый пишет свою историю, малый, - скептически кривил уста мудрейший Раух. - Здесь, в самом Лесу, иначе смотрят на любое дело. Наше Равновесие и после андрской войны сохраняло внутреннюю иерархию, которая не позволяла ему обрушиться в хаос. Разумеется, тяга к увеличению потомства тем сильнее, чем примитивнее род Живущих, и в самом начале Возрождения всякая вредоносная мелочь плодилась куда быстрее, чем крупные деревья, подобные тем, что Серена и Артханг наблюдали у Больших Мунков, а также водные коаты, глуповатые и кроткие маммуты и двугорбые ибилы, которые дают такую нежную шерсть для прядения; тем более - чем племена Триады. Только границы естественного расселения не нарушались. Кровавая лихорадка - детище самих андров; со своей, так сказать, личной Триада справилась сама. А вы знаете, отчего произошел падеж скота, на который жалуются андры? Они же сами расстреливали свои полудикие стада с летунов, чтобы накормить выживших после болезни. И что та половина горожан, заболевших лихорадкой от своей скученности, которая выжила, стала невосприимчива к болезням плотской любви, - этого они как бы и не заметили. Снова занялись безопасным сексом, расплодились пуще прежнего. Беда получилась от происков злой силы, благо изошло от самих добродетельных андров, вот как они считают. Источник же того и другого, наказания и милости, - один.
  -- Мы. Великий Лес.
  -- Ну, для простоты скажем, что мы, хотя и Лес - только перешеек между видами бытия. Андры слепы на один глаз: блага не видят, за зло мстят, но и боятся его. От тех ужасов, которые приносит им соседство с Лесом, они за последнее время поотвыкли. Нет, ты права, Татхи-Йони, что решила чуточку напомнить о тех бедах андрам. А уж преувеличат они сами!
  
   Место действия - Шиле-Бразза, Кристальный Город. Самостоятельные псы живут на его окраинах, потому что любят мягкую землю, не скованную ни камнем, ни твердой смолой; но промышлять - а попросту попрошайничать, носить поноску, устраивать представления скоморохов, а то и тянуть то, что плохо положено, и приделывать ноги оставленному без присмотра, - едут в центр.
   Вот в переполненный вагон городской подземки входит собака явно местного происхождения: нежно-пюсового, то есть светлоблошиного оттенка с некоторой рыжиной, взъерошенная и с парой-тройкой свежих репьев на мохнатой ляжке. При этом виде подбираются - с большой долей брезгливости - длинные юбки, что до того без страха мели заляпанный пол; мужчины потуже запахиваются в плащи или мантии, отодвигают с пути следования пришлеца начищенные штиблеты. Рыжак беспрепятственно добирается до укромного закоулка в торце вагона, сворачивается там в сиротливый клубок и невозмутимо дрыхнет под лязг железа, умеренно тихую матерщину и душераздирающие вопли машиниста, который объявляет станции. Какофония достойна конца света, но спокойствие пса не пробьешь ничем. Вокруг него пустота, как на чашке Петри вокруг бактериальной колонии, но он не обижается: только время от времени, когда голос, что записан на магнитофонную пленку, визжит уж очень назойливо, приподнимает голову и чуть улыбается почтенному собранию, неожиданно приоткрывая удивительно черный и хрустально блестящий глаз. Наконец, он потягивается, задирает морду к окну и решительно встает на все четыре лапы навстречу дневному свету, что все ярче бьет сквозь щели в стальной облицовке туннеля. Тут поезд выскакивает на земную поверхность, тормозит, шипит сжатым воздухом, кауранг отряхивается и одним прыжком выскакивает в обрезиненную дверь.
  -- В гости к дружкам приехал, - язвит кто-то ему в затылок. - Или на дежурство. Карманов нет - так и за проезд можно не платить.
  -- Да это еще что! - отзываются ему. - Вот эта линия - желтая, а на зеленой один каурик что ни утро садится в поезд, причем в одни и те же двери, через десять остановок вытряхивается, а вечером снова едет назад. Его все контролеры знают.
  -- Они умные, куда умней, бездельники, чем хотят нам показать, - комментирует некий философ от сохи. - Только шляют от трудовой повинности и воинского призыва. Прищучить бы...
   Но тут электричка вылетает на станцию "Сити-Централ", средоточие контор, банков, пробирных палат, министерств, пинакотек и прочих вредоносных предприятий. Двери предупреждающе скрипят и сверкают надписью, где одна буква стерта: "Осторожно, двери от... рываются автоматически" (а вместе с дверями - пуговицы, ремни, уши, пальцы, дипломаты и клифты), - затем раздвигаются, как сфинктер, и толпа дружно извергается из вагонной прямой кишки прямо на платформу великой столицы.
   А днем посреди грязнейшего Центрального рынка совсем иные люди видят нашего рыжего клоуна в прекрасной компании: принявши свою любимую позу, некое подобие толстой запятой, лежит он на свежеоструганном деревянном поддоне и снова дремлет вполглаза и вполуха. Тут же, хвостом к морде и головой к хвосту, лежит черно-бурая самочка: глаза ее тоже прикрыты, только иногда вспыхивает на темном фоне светлое зрячее пятнышко, превращая обеих собак в наглядное воплощение древнего даосского символа. И от хребта к мозгу, от мозга к хребту, по кольцу больших полушарий и гибких позвоночных стволов курсируют мысленные образы настолько прихотливого вида и стиля, что ни один андр, даже ухитрившись уловить, не сочтет их таковыми.
  -- ...зола и пепел, пепел и зола - граница двух миров посереди легла.
  -- Вулканические пепел и зола, положим. Самые плодородные изо всех. Это Путешественник Дан скрытно посодействовал. У него там, на вершинах, родственные связи... Только об этом помалкивай. Я вообще о другом. Не о самой границе, а о зоне охоты ваших "головных" дурней. Ведь все, что можно, вытоптали и потравили. Эх, а что там росло, на опушке! Ландыши величиной с наперсток, королевский скипетр - наподобие дикого гладиолуса, только синий, а пахнет-то как! Ночные млечники: блестят потаенно, дух еле слышный, зато поносишь во рту, а потом подаришь девушке - непременно влюбится. Теперь по весне одни бежевенькие такие грибочки вылезают, их и зовут не по-андрски и не по-кхондски: сморчки и слизки. А что такое грибы, слыхала злую раешную шуточку?
  -- Рифмуется с "гробы", кажется. А если серьезно - тянут из земли соли тяжелых руд, из воздуха - гарь от вертолетов, колесанок и труб.
  -- Лет через десять тот, кто ими питался, бесперечь помрет. Врачи стоят вокруг, судьбу его пытают: от старости погиб иль от кручины? Но дрянь своя в округе той витает, стирает им всей клиники картину. Детей к тому же плодят - а детки пойдут по стопам родителей, потому что куда еще идти? В свою землю и в землю Леса вбухали сотни кубометров отравы, по всем кругам разошлось. Ну, нам пока горя мало: это собирается у корней, наши чистят, жгут, добавляют к ювелирным изделиям и оружейной стали как присадки и вашим же хозяевам продают обезвреженное.
  -- Хм. Ладно, что напомнил. Позавчера по земле пришла партия товара, скорей всего, от "не-ваших" мунков: состав из тринадцати вагонов, три литерных, два простых багажных, остальное - пломбированный товарняк. Разгружали ночью, наших каурангов-тележников не допустили.
  -- Спасибо, что сказала, только не считайте больше этот экспорт-импорт: сами засветитесь, а кхондам без большого интереса. Главное тут - что андры от вас таятся: знает манкатта, чье мясо съела.
  -- Ты еще говорил - пусть контрабандисты в Лес за лекарствами больше не являются.
  -- Конечно. Мы по договору поставляем не самое сильнодействующее, а такое, что ни вреда, ни большой пользы не приносит: одну лишь несказанную приятность. А то ведь кое-кто из ваших хозяев попробовал клещегоном опохмеляться. Здорово забирает! На тот свет, я имею в виду. Дамы андрские наружным средством от волчанки и саркомы волосы придумали ополаскивать. Снова распрекрасно: шелк, блеск, густота, лысина у мужа - и то зарастает! Лет через двадцать так себя укрепят с точки зрения иммунитета, что с их новообразованиями разве мышьяк справится или двуцианидная кислота.
  -- Кауранги мало влиятельны. Мы и прежде пытались говорить своим близким - нюх у нас ведь работает. Нет, воруют свою смерть букетами, охапками, стогами... А я сейчас и вовсе бесхозная.
  -- Дружки и подруги среди хозяйских псов имеются?
  -- Переругиваемся помалу. Вот скажи, я... у меня... словом, прибегают двое-трое в мои критические дни, ошиваются деликатно. Я их отбриваю, как могу. Потом, когда башка прояснится, они у меня от стыда как шелковые становятся. Ты, одним словом, скажи, что моей команде изобрести - записки Старшим сочинять и подбрасывать? Сочиним. Только у них самих и так природная служба действует под зеленым стягом, между прочим, и наши права качает. Один пшик, конечно: слабые они и безоружные.
  -- Да не делайте вы ничего! Просто живите с тем знанием, которое мы вам даем, и передавайте его по кругу. Дружите с "зелеными", серыми, черными, желтыми, голубыми - со всем спектром. Поменьше парада собачьих суверенитетов и приоритетов, особенно перед кошками. Ну, а если прямая опасность или вообще мы срочно понадобимся - сами знаете, через кого звать.
  -- И всегда знали. Вот какова цель всего этого? И наша роль?
  -- Наверное, связать такую сеть, в которой бы увязла сила любой войны.
  -- Войны. Неужели - с Лесом?
  -- Боюсь, что не только. С нами понятно: эту беду мы отведем и прекратим уже тем, что нас много и неведомо где и кто эти "мы".
  -- Перемирие под угрозой - не самый достойный выход для хозяев. Они народ гордый.
  -- Так задумано, и это только начало. Тебе что, всю политику нашего Круга и нашей Старшей Женщины прямо тут вывалить? Я ж ее и сам не понимаю. Только одно мне ясно: взнуздывать андров никто из наших, лесных, не собирается, скорее - руки развязать. Хотят делать свои ставки - пускай делают. Главное, чтобы на Лес свою ярость не выплескивали.
  
   ...Еще картина. Крытая колесанка-такси человек на двадцать. Дверь уже готова втянуться в лакированный железный бок, когда в нутро машины прыгает юркий грязно-белый песик со впалым брюхом и карими лучистыми глазами, вертится на месте и вдруг ложится лохматым ухом прямо на модные туфли девушки ранга "высокой службы" - не аристократки, конечно, те почти не служат, - но классной модели либо секретарши. Та невольно улыбается краем розовых губ - песик неподдельно забавен, - а тому только того и требовалось. Трется мордой о чулки и едва манкаттом не урчит от внутреннего благодушия.
   На своей остановке барышня аккуратно освобождает ноги, чтобы ненароком не грохнуть о пол собачьей головой. Говорит окружающим, словно извиняясь:
  -- Потешный псятинка: кроткий такой, услужливый. Шеф просил такую шуструю мелкоту на должность курьера смотреть.
  

Запись десятая

  
   Человек то и дело вытворяет всевозможные глупости, и они - самое очаровательное, самое верное и в конечном счете самое лучшее из того, что он может сотворить.
  
   В преддверии перемен я, Серена и даже Артик вовсю зубрим андрский диалект по школьным учебникам, которые одолжили нам мунки-хаа. Собственно, для того, чтобы переправить такие заурядные книжки через границу, не нужно было особого напряга: ценным показалось нам то, что вместе с письменной ученической премудростью нам посулили и учительницу. То была большемункская девушка, которую напоказ обучали в привилегированном андрском коллеже и, по-видимому, имели в виду приручить. В Рутении это диво дивное называлось бы "нацвыдвиженка". Голосовые связки у нее работали примерно так же, как мои, и андрский, по сравнению с родным наречием с его богатством музыкальных акцентуаций и прихотливыми словоформами, был для нее сущей игрушкой.
   К моему изумлению, этот язык и для меня оказался нетруден. То ли мали Адриенна умела передавать свои лингвистические таланты телепатически, то ли у меня самой от кхондской жизни мысли заострились - но казалось мне, что я учу не чужой язык, а вспоминаю свой родимый. Другая лексика и строение фраз; совершенно иной - охранительный - подход к иноязычным заимствованиям; резкая, как бы рубленая интонация; но в целом - та же логика словообразования и формопостроения, что у меня "дома". Так, вратарь именовался воротником, ворота на подпятнике - скрипицей, а сама скрипка или, возможно, альт, - удом или лудом, на инсанский манер. Как я помню, в Рутении из данного слова произошло название не скрипки, но лютни... Впрочем, я путаюсь и заговариваюсь: имею дело со сходными понятиями, а воспринимаю их почему-то как одинаковые звуки.
   Но отошлем сравнительную лингвистику куда подальше и займемся моими взрослыми детьми.
   Артханг заметно возмужал после той экскурсии на болото, хотя тамошняя роль его была не из главных. Не заматерел, нет - такое начинается после первой настоящей игры с женщиной, когда она уступает тебе часть своей зрелости. Но держался степенней, рассудительнее. Ему предназначена была особая роль в нашей операции, хотя - причем здесь роль! Он и так охранял бы Серену в любом положении, в какое она ни попала, а как разовьются связанные с этим события и во что выльются - того и предсказать никто не брался.
   Их отношения, однако, поохладели. В самом начале я рассердилась на этих незадачливых триумфаторов и развела их по углам, тем более, что и дела им поручались разные. А погодя, когда им снова разрешено было общаться сколько влезет, оба уже утвердились каждый в своем новом статусе. Арт - перманентный жених. Серена...
   Нет, невестой это не назовешь, разве что в смысле "неведомой", "неизвестной". Лакомым призом - да: две силы, неявные, дремлющие, непонятно для чего предназначенные, встретились в этом полуребенке-полуженщине. В океан знаний она заходит привычно, как Фарадей глядел в словарь физических терминов, что стоял на полке. Мозг ее не обременен фактическим материалом и работает со скоростью молнии. Что касается непроявленного дара матушки Геи или, возможно, Сэрран, то я его не видала. Пригодился однажды, чтобы выхлестнуть воду из неудобной подземной скважины; для мунков Серена угадывает картинку внутри агатового или яшмового булыжничка, очень тонко воспринимает картину магнитных полей. Не знаю, что будет с нею дальше, а думать не с руки. Моя новая ипостась ложится на меня все более тяжким грузом.
  
   ...Артханг Путник двигался в пространстве раннего утра по хитросплетениям запахов. Нежные, с легким чесночным оттенком - строителей плотин и запруд, древоповальщиков. Давленой травы - тяжеловесных рогачей. Сыро-постные - глупых рассекателей волн, похожих на коату, но покороче. Назойливо выбиваются из-под всех наслоений нутряные, плотные ароматы сукков, мунки издают едкое марево, как будто сел близко от недавно потушенного костра. Его, Арта, собратья: крепкое благоухание самок, простой, однако с легкой пряностью, дух самцов. Близилась пора "малого", "дождевого" гона, когда те, кто упустил свое весной, могут попытаться наверстать упущенное. Вот сестра и отогнала его от своих милых ножек: иди промышляй, авось поймаешь кхондицу своей мечты, синюю птичку с радужным пером... О Синей Птице Счастья Серена ему рассказывала, что была такая игра одних перед другими на помосте, "сцене". Саму идею насилия над судьбой, таланом, талантом Артханг принял без радости; вот явление с нерожденными детьми на небесах вызвало у него неожиданный отклик. Это же надо - создай нечто свое, хоть болезнетворную бактерию, что ли, иначе не родиться тебе в нижний мир! Сама идея злого ли, доброго, однако - явного досотворения созданной Вселенной поселила в нем известные сомнения в ее всамделишности, и теперь он то и дело норовил исподтишка пнуть ствол либо ущипнуть за хвост непроворного мунка, надеясь, что мир от рассеяния или рассеянности не поспеет собраться и оплотниться и выдаст себя. То было не хулиганство, а обычная проба нового знания.
   Образ Синей Птицы ничем для него не пахнул: реальные Живущие-В-Небе были вонючи на все сто возможных ладов, крикливы и бестолково хлопали крыльями, пытаясь растолковать ему что-либо. Зато "счастье" принимало отныне вид голубошерстной, светлой, как пух новорожденного тюлененка, и статной волчицы, за которой тянется фиалковый шлейф ночных благоуханий. Только вот светлые и дерзкие ее глаза, несмотря на изумрудность оттенка, были почему-то глазами Серены, сестры и лучшей из женщин.
   По ходу дела Артханг перекрывал чужие метки: на мужские клал с подтекстом - "выходите на бой ради вашей прекрасной дамы", рядом с женскими изливал традиционное, не имеющее пока земного образа чувство восхищения всем их родом. Запах сестры смутно маячил в глубине этой незримой паутины, как светляк поутру: не обещание, только его тень, рефлекс чьего-то блеска, прохлада, от которой жарко теснило в груди - помысел, но не его средоточие. Ты есть я, я есть ты, посылал он ей свой запах подобно паролю; нить молока неразрывна и непрестанна, если я мечтаю о несбыточном, тебе ли осуждать меня; ты сама гонишься за тем привидением - или провидением, - которое наслало на тебя кольцо с виноградной кистью.
   Внезапно молочный запах (мама Татхи - лоно - грудь одна для двоих) сгустился, сплелся с резким духом железа и бронзы, спрялся в нить, и по ней прошла к Артхангу тревога. То был как бы провал между морскими волнами, спад одной, нарастание другой, - но еще раньше, чем он сообразил это, молодой кхонд уже мчался неостановимо и прямо, будто коата, устремленная к добыче, и от его головы в обе стороны расходились незримые валы, дрожь которых достигала до границ Леса.
  
   ...Вертолеты с акульей головой и вихлявым двойным пропеллером - посереди изогнутое коленце, они летят коленками назад, жирные кузнечики, саранча тинного цвета с дурным запахом перегара. Лесники-андры на таких не катаются, их механические твари погрузней и без таких широких полозьев. Все равно в лесу им не садиться, трусоваты, пожарники погорелого театра! Однако эти три хлопаются на поляну с чувством, толком и расстановкой, по углам почти правильного равностороннего треугольника, - и из ближнего через широко распяленную корму выгружаются люди и кони. Вернее, андры и фриссы.
   Серена зашла за ствол осины: в дрожащей тени ее не увидят, платье на сей раз охряно-желтое, да и не платье - скорее туника на лямочках: в случае чего мигом залезу наверх - и прости-прощай, кавалеры! Да, а ведь это и впрямь кавалеры, не черная кость: поверх тонкого доспеха - роскошные плащи, береты с пером лихо заломлены набок, на ногах поверх штанин - не шнурованные башмаки, а сапожки. Вздымаются разлатые копья с флажками понизу странного трезубца - средний железный лист широк и прям, два боковых топорщатся в стороны, лежат почти поперек древка. Все яркое, вишнево-золотые и ало-серебряные переливы тонов звенят наподобие рогов и фанфар в холодеющем воздухе осени. (Вид чужих теплых одеяний заставил самое девушку ощутить легкую дрожь.) Что это у них под сукном да бархатом - кирасы или панцири? Квадратные металлические пластины приклепаны - о мерзость! - к бычьей коже, таковы же и широкие пояса с ножнами. Наверное, думают - очень красиво. Доспех, а вырезан до ключиц, чтобы жабо показать.
   Из другого летунца посыпались на траву стандартные камуфляжники: эти в пегих комбинезонах, только поверх них - обтянутые тряпкой безрукавые кольчуги, никакого щегольства, но куда большая надежность: по запаху - первоклассная сталь.
   Серена впервые видела столько андров зараз - и так близко. И впервые наблюдала, как заваривается правильная охота.
   Обликом андры показались девушке не чудней мунков-хаа: вроде бы пообугленней с поверхности, зато волосы, длиной до самых плеч и забранные то в косы, то в узел, - светлей некуда, почти белые. Белобрысые негры, определила она. Вот чертами - скорее европеоиды или - как его? - северные арийцы, только навыворот. А уж кони-то какие! Огромные, метра под два с лишком в холке, грузноватые телом, как шайры, нет, скорее - лемурийские ателланы; глубокая грудь, широко расставленные ноги, щетки до самых подков, но на удивление поворотливы, приемисты. Все - вороной, караковой, реже гнедой масти. Идеальная порода для крестоносца, почти равнодушно отметила Серена. Или - охотника. И на кого это такое ополчение собралось?
   Тут она вьявь видит - на кого. Горбатый темный загривок развалил далеко впереди ковыльную шевелюру луга. Свернул в сторону тем своеобычным движением, которое она запомнила с того первого раза, когда ее, шутя, едва не сронили на рысях в такой же ковыльник, мягкий и гибкий, будто мамины волосы, но куда длиннее. Хнорк, вот попался им, бедолага! Или заранее выследили сверху, или каким-то хитрым способом отбили от сотоварищей по местному патрулю, а скорее всего - погнались для разминки за кем-то из его бесчисленных кабанчиков. Да, скорее последнее - девушка догадывалась даже, где ее приятель укрывает свою молодую жену от старых нерожающих самок, - поближе к периметру, подальше от ревности. Ну, она-то сама далеко отсюда, успокаивала себя девушка, не отрывая взгляда от стремительно удаляющейся могучей спины, которая рассекла поле надвое, как плуг, и от кавалькады, устремившейся вдогонку.
   ...Горб его круглый год был покрыт щетиной цвета перца. Я так любила в детстве его дразнить этой порослью, хвататься, как за гриву, или притворяться, что хочу надергать из нее кисточек для раскрашивания. Она была слишком жесткая для этого, оба мы это знали, но он поддавался на игру, изображал из себя жуткого злюку... Со всадниками нет каурангов, псами не потравят, так что - думают загнать, как лису? Нет. Копья, упертые в стремя широкие копья с поперечиной понизу лезвия - да это...
  
   ...Он рыскал по гущине луга, будто форштевень морского судна в бурю, однако фриссы были почти так же увертливы и никак не отрывались от куцего хвоста с грубой волосяной метелкой на кончике. Издали Хнорк казался не таким крупным, они все не знали его так хорошо, как Серена...
  
   ...Рогатины. Мама Тати, это правда, что андры едят человечину? Это рутенское слово на губах ребенка означало плоть всех без различия Высоко-Живущих. Теперь оно выскочило из подсознания - мысль была смята, но резка до боли. Серена пошла наперерез, по-мункски пригнувшись к земле; тем пружинистым, безостановочным скоком, что переняла от дружков и брата (где это его до сей поры носит? Сама услала, а теперь жду...). Ухватки ее были, уж точно, не рутенские и даже не кхондские, а похуже; ладно, теперь не до изысков. На одной из масляных картинок волки красиво эдак лошадиную запряжку преследуют, но там ведь торная дорога, а не лесная опушка, где нижние ветки только что глаза не выхлестнут.
   Как ни береглась она, от березовых розг на шее и плечах напухли рубцы, туника надорвалась на плечах и сбоку.
  -- Хно-Хро, дружище, я здесь, сила наша с тобой! - кричала она, не переставая, всем телом.
   Таков был боевой клич Триады в старинные времена, когда стычки с племенами голошкурых были еще прямыми, честными и непосредственными. Теперь это воззвание к силе мало кто помнил, мама Тати и вообще не догадывалась, а к Серене нынче само пришло. И вся сила кхондов, и сукков, и мунков древних времен, сила черной Лесной Земли вдвинулась в нее, отыскала себе ножны в ее теле, таком малом. Это было так, до невероятия, больно - не физически, иначе, - что Серена тотчас же метнула этой инакой мощью в бегущего вдали сукка. "Иди на отрыв, бросайся в чащу, ты теперь быстроног, а посреди деревьев они за тобой не ускачут, опасно им, - хотела она послать Хнорку на конце незримого меча. - Да примет тебя Лес, старина!"
   Все получилось не так. То ли взыграла в нем щедро влитая в него Сереной душа древних воинов; то ли он захотел - по своей, не чужой воле - расквитаться с чужаками за свой страх. Кабан резко стал, уперев в землю все четыре высоких копыта, окованных вороненой медью и заостренных на раздвоенном конце. Такие же накладки блеснули на клыках, задранных кверху: то было не оружие - орудие лесного крестьянина, землепроходца и добывателя корней, но второе куда легче оборачивалось первым, чем мог помыслить и сам покойный Арккха.
   Хнорк повернулся к своей погоне, неспешно, с великим достоинством. Теперь охотники узрели его, наконец, таким, как он есть: это был валун, что вздыбился на пути посягателя и захватчика, живое воплощение разгневанного Леса, совокупная Сила его, зажатая в горсти.
   Передовой всадник пришпорил свою вороную и плотнее уткнул в стремя набалдашник рогатины, направив острый ее конец вперед - так рыцари били в щит противника на турнире. Однако сукк прыгнул на них раньше - оковка клыка высекла искру из стали - и лезвие, вместо того, чтобы нанизать на себя упрямого поединщика, колыхнулось книзу и со всего размаху вонзилось в дерн. Верховой удержался в седле только чудом; но в тот же миг его кобыла отчаянно взвизгнула, поднялась на дыбы и обрушилась на колени и вбок, подмяв охотника под себя. Нечто густое и темное, исчерна-розовое и блестящее вывалилось из другого ее бока и брюха, поволоклось по земле. Кабан чуть отступил после удара по касательной и готовился к новой атаке. Кавалер с трудом приподнимался на колене - попытку вызволить рогатину он оставил сразу же. Торопливо нащупал на поясе нечто... Глыбистая туша Хнорка нависала над ним Божьей карой.
  -- Это кинжал там, в ножнах, - передавала Серена потный, острый запах железа. - Ты почему не удрал, за что женщину поранил? Гордец! Олух! Оба вот сейчас поляжете!
   Только вот их обоюдная, многократно возросшая сила уже неслась к поверженному андру помимо их желания, выворачивая наизнанку, грозно звеня. Незримый меч, по бокам вогнут, обведен пульсирующим зеленым огнем - что перед ним тонкий стилет, подобие шила: и до ребер не досягнет, не то что до сердца!
   Тут Серена добежала и шлепнулась на Хнорка поверху с отвагой критского "бычьего танцора". Достаточно оказалось намотать на руку волосяной канатик хвоста, а другой рукой легонько поддать по пятаку - и вместо разъяренного чудища, вурдалака с дико горящими глазками явился многодетный обыватель, оскорбленный в своих лучших чувствах.
  -- Убирайся отсюда, паршивый старый парась. Стыдобище какое, - теперь она заметила, что стилет каким-то образом увяз между костяных пальцев правой передней ноги. - Игрушку отдай этому игроку. С его смертоубойцами я и одна слажу.
   Сила наконец-то истекла из него, убралась внутрь девушки, но пульсировала там, как фиолетовое пламя. Кабан отодвинулся от обоих двуногих, отряхнулся, освобождаясь от захваченной им "гибельной остроты", и не торопясь удалился. При этом он по нечаянности сронил с себя и девушку, но так как рук не имел, то, видимо, решил пренебречь этим не слишком галантным обстоятельством.
   Двое людей некоторое время лежали друг перед другом на земле, потом синхронно, как бы в ритме некоего парного фигурного катания поднялись и утвердились на ногах, не размыкая взглядов. Подоспели свитские и охранники. От боязни, что ли, раньше не приходили, подумала Серена. А теперь не знают, что делать.
  -- Ты в крови весь. Кабан не ранил тебя?
  -- Нет. Это бедняга фрисса, - мужчина говорил с акцентом, несколько неожиданным для Серены. - Иоланта. Эх, какая умница... была.
   Он подобрал свой кинжал, перехватил покрепче рукоять четырехгранного мизерикорда, милосердника - вроде бы так это называется.
  -- Оставь лошадь в покое, пожалуйста, - проговорила она поспешно. Я понимаю, у нее все кишки разворочены и выглядит жутко, а по твоим понятиям - все равно что мертвая. Только я вызову наших лекарей, если вы все догадаетесь насчет конца охоты.
   Он кивнул и убрал стилет за пояс.
  -- Ей хоть не больно?
  -- Не думаю. Она в шоке почти с самого начала. Ну, в это мы ее ввели, мы и выведем, если дождется.
   Девушка наклонилась, поглядела в карие глаза, подернутые дымкой:
  -- Ты дождешься, фрисса моей души. Я знаю.
  -- Я тоже дождусь, если ты позволишь, - кавалер выпрямился.
   Алый плащ без капюшона, схваченный бляхой на одном плече (как бишь он у них называется - корзина не корзина...да, корзно) стекал вдоль фигуры, достигая каблуков. Приглядный парнишка: подбородок гладкий, так что видна небольшая ямочка, нос ровный, губы тонкие и красивого рисунка, да и глаза хороши: серо-зеленовато-стальные, почти как у волков, милых моих приятелей. Гладкая и сильная шея - от шелковой блузы, поддетой под широкогорлый кожаный доспех, отлетела верхняя запонка. Три светлые косы, что выбились из-под стоячего ворота, тоже его красят. Вот если бы не загар этот идиотский: будто маска темной бронзы. У коваши он - неотъемлемая часть их естественного грубоватого обаяния, они ведь и сами вовсе не кавалеры, а мужи, "мачо", быстро думала про себя Серена, посылая долгий мысленный сигнал, пока в виде пробы - до кого из Лесных первым дотянется.
  -- Так я не понял насчет охоты. Почему ты так уверена, что мы ее кончили? Смотря на кого она была затеяна.
  -- На кого бы то ни было. Ты переступил границу дозволенного: здешние Живущие вам пока и не добыча, и не враги, а те, за кем ты пошел, и вовсе не звери.
  -- Ну, это по сравнению с нами, андрами, или мной и тобой.
  -- Ох, до чего же ты мне польстил тем, что видишь во мне самку одного с тобою биологического вида - просто слов нет!
  -- Гордячка, - это слово прозвучало на бледно-розовых губах андра почти лаской. Он пододвинулся чуть ближе к девушке, горячее дыхание не было неприятным, чего она опасалась - будто жевал сладкий тростник или ствол медового дягиля. - Недотрога. Думаешь, весело тебе будет навсегда остаться посреди своих волков и обезьянок?
  -- Да не слишком. Я ведь по сравнению с ними недоделок: хвоста нет - чувства выражаю одними передними конечностями, рук только две - лазать по веткам неудобно, пальцы неуклюжи - ювелирному мастерству обучать меня и не берутся. Язык во рту для нежных разговоров толст, а телесный мех тонок, на твоей голове и груди и то побольше. Во время дождей в хижине сижу - да и в ней мерзну. Хотя, надо сказать, любят меня за что-то все три наших головных народа. Грех жаловаться.
  -- Кто ты среди них?
  -- Ты не знаешь этикета: девушка первой о себе не говорит. Позволь сперва тебя спросить: кто ты среди андров?
  -- Несмотря на молодость, я их верховный кунг, вождь, король. Мое имя - Мартин Флориан Первый.
  -- Король? Похоже на то, - невозмутимо ответила Серена. - А я Серена, дочь вдовы вождя кхондского племени, ныне правительницы всей Лесной Триады. Тоже несмотря на молодость.
  -- Чьи - твою или твоей матери?
   Она посмотрела на него и его челядинцев со строгой и не вполне понимающей улыбкой.
  -- Андры слышали, что с лесным народом кочуют две женщины, прекрасные лицом и во всем почти подобные их народу, кроме их инсанской масти. Так вы вожди?
  -- Скорее уж парии. Маргиналы, - щегольнула девушка редким словцом, которое добыла вовсе не у своей мали Адриенны - скорее у другого Учителя.
  -- Вот как? Платье твое и вправду - как у нашего простого народа и к тому же порвалось. Но все равно: что бы ты ни говорила и как бы ни смотрелась - приветствую тебя, Серена, как равный равного!
   На их языке это означало - обнять и поцеловать. Ритуал ей также преподала не ее мали. "Что за пропасть на меня, думала она; кабан смылся, братец, я думаю, только поспешает, а будет неизвестно когда. Быстрая санитарная помощь - ну, я ж ее пока не вызывала. И уйти не могу: камень на моей душе за эту раненую фриссу. Одна мне ограда и защита - нахальство и кое-какие кхондские приемы, о которых королек не подозревает. Не сила, только пускай не Сила!"
   Мартин положил ей на плечо обе ладони, широкие, теплые, - вздохнул, от чего в глуби доспеха рассоединились еще две круглые застежки. Вниз по груди стекала цепь того же бледно-золотого цвета, что и волосы, блестящие звенья сплелись, спутались с курчавыми колечками - так соединяются помыслы, сплетаются желания. Жар тела, клокочущее дыхание, победный смех, который начисто стирает пораженье; самозабвенность, что вовлекает в непрерывные авантюры - всем этим он оградил себя от своих андров, как коконом, и в этот кокон затягивает ее, Серену.
  -- Я не вождь и отнюдь не ровня его величеству, - Серена крутнулась на одном носочке, пируэт вроде бы шутейный, да отработан до мелочей; руки мужчины сорвались с ее плеч и косым крестом легли на воздух. Платье, и так бывшее на пределе, окончательно рассоединилось, весь верх скользнул к опояске. От всего этого можно было потерять последнее равновесие - вот Мартин и сел на траву с размаху. Однако не смутился: в усмешке показал почти все зубы, крупные, чуть желтоватые.
  -- Победила ты меня, прекрасная дева, и повергла ниц. Может, хотя бы руку протянешь, а то без твоей на то воли мне и не подняться.
   Она в это время хмуро оправляла одежду: как раз выходила довольно пристойная набедренная повязка. Почти машинально подала свободную руку - ту, что с кольцом, левую. Едва коснувшись ее пальцев, Мартин вскочил с земли, как рысь, и утвердился на ногах, по пути сорвав перстень.
  -- Прости, но это я беру залогом за мою верную Иоланту. Встретимся - верну.
  -- Вылечится - наши найдут с кем отправить. А кольцо оставь себе, если уж взял. Оно давно уже не мое: отыграло в первом туре и теперь само выбрало, с кем сыграть второй. Такая судьба!
   Лихо отпрыгнула в сторону, еще в два длинных скачка достигла крайних деревьев - то были мягкоигольные лиственницы, - с одной руки подтянулась на ветке и понеслась вскачь по "верхней дороге", долгим свистом созывая тех Живущих, что либо ожидали поблизости, либо еще пока спешили сюда со всех ног, рук и копыт.
   Те, внизу, видать, пробовали на своей тонкой шкуре, чем пахнет стая разъяренных обезьян или крепко сбитая масса лесных свиней обоего пола. Торопливо скликали отбившихся заводных лошадей, уходили к вертолетам. Мартину подали жеребца, тоже вороного: хотя через поляну два шага наискосок пройти, владыке, наверное, так не положено. Металлические стрекозы захлопывали пасти, на пробу раскручивали винты.
  -- Их каурангов мы знаем. Добро бы так и с конями наладилось, - вслух подумала девушка им вослед, - они, пари держу, поумнее своих владельцев; по крайней мере, семя им так в голову не ударяет.
  
   ...Она стояла у ствола листвяночки, крепко обхватив шероховатый сук обеими ступнями в носках из прочного конопляного волокна. Как часто в волнении, оторвала хвоинку - все они были нежные и плоские, будто трава, духмяные и лимонные на вкус. Мунки уже торопились ей навстречу, шелестя, свиристя и взволнованно щелкая друг на друга языком. О событиях на поляне знали они все: от Хнорка и просто по воздуху.
  -- Только бы спасли ее. И душа моя хочет, и к пользе дела приложится. Ох, грязное полостное ранение - и для Триады беда не из легких. Деточка, ты как, все еще в отключке, моего приказа слушаешься? И благо тебе. Сейчас ворочать будем, зашивать и переносить.
   Мунки вмиг спроворили волокушу из малонужного деревьям лапника, другие подвели под неподвижное кобылье тело чистую простынь. Хирурги промывали и вправляли кишки, зашивали брюхо, один из них все время держал перед ее мордой широкую чашу с курением. Дыхание фриссы замедлилось и углубилось, глаза подкатились под лоб, а сердце, отойдя от шока, но не коснувшись границ царства боли, забилось почти с прежней силой и полнотой. Хорошо заснуть - легко проснуться, а сон - начало пути к выздоровлению.
   Серена мотала широкие бинты, помогала впрячь в санитарный транспорт молодых сукков из патруля, а мысли блуждали по тезаурусу родовых воспоминаний. Неверно, что Триада держится за инерцию скольжения потому, что колесо ей неведомо; в лебедках, блоках, детских игрушках есть и гладкие, и с зубцами. Сама технологичность нам претит, вот что. Лес надобно щадить, и не ради чего-то, а ради него самого. Логика и психология дикаря, говорите? Ладно, пусть дикаря. Я-то кто, разве не дикарка, рассердилась вдруг Серена, и не черная кость? Простонародье по платьицу видать. Что, кстати, имел в виду этот Мартин Флориан? Вот возьму, покопаюсь мысленно в нарядах предков и озадачу мункских многотерпеливцев изобразительно-прикладной фантазией, да не одной. Пускай сочиняют никем, а тем более Мартином, не виданное! Ладно, все это гордыня и тщеславие, хотя, с другой стороны, мысль недурна. Отложим ее на будущее.
   ...А бесстрашен этот королек. И ведь точно не врал насчет своего высшего достоинства - нахальство поистине царственное! Обо мне многое почувствовал - тут у меня тоже интуиция - а обошелся будто со смазливой поселяночкой. Не убоялся ничуть. А вот его мордовороты из тех, не напоказ защищенных, - они вряд ли умеют читать сокрытое, до их ушей одна только звучащая оболочка доходит, однако наглецы еще худшие, по физиономиям видно.
  -- Ну, счастливо вам дойти! - помахала рукой спасательной команде.
  -- А ты что не с нами, Серна лугов?
  -- Пойду перейму брата, он идет издалека и встревожен.
   То было не вполне правдой. Теперь, когда Артханг отсуетился, наконец, по своим младо-кхондским делишкам и поймал запах ее тревоги, это придавало ей куражу. Сложившуюся ситуацию надлежало отыграть по максимуму: предчувствие настоящей охоты, совсем иной, чем недавняя, переполняло ее. То будет ее собственная, их с братом собственная охота, гонка, травля!
   Все знали, что в сих местах поредевший Лес чаще, чем в других местах, раздвигался большими и малыми проплешинами, на которых не осмеливалось расти ничего, кроме плетей редкого, совсем неплодного земляничника и терновых кустов, что тянулись по земле извилистой полосой. Лист их был кое-где испещрен пятнышками багрянца, напоминающего позднюю ягоду: кхонды подозревали, что так они инстинктивно приманивают на себя "летунов", тем более, что сеть естественных аэродромчиков почему-то напоминала лабиринт со множеством тупиков. Сверху он прочитывался, но всякий раз по-иному, что заставляло предположить некий хитрый умысел: ведь Лес в своей самости - тоже живое существо, хотя ума в нем по сути не больше, чем у пчелиной детвы.
   Девушка неторопливо двигалась навстречу брату, подставляя солнцу полуобнаженное тело и рассылая вперед и вокруг стрелы теплого запаха, чтобы ему легче было отыскать сам "натянутый лук". Веселье плясало в ее крови, заставляя излучать ароматы недавней стычки: стали, конского пота, дрянного брезента и тончайшего сукна, крови и похвальбы. Воистину, не в андрской это натуре - уйти и не расквитаться. Как это так - бойцы и самцы класса "альфа" дали себя умыть и завернуть какой-то девке-соплячке и не продолжили погоню, когда вблизи столько уютных, потайных от высокого начальства пятачков для приземления!
   Она не угадывала - чуяла помыслы противника подобно зверю. Одного не знала: что наткнется на браконьеров почти так сразу.
   Стрекозел обрушился в земляничник прямо перед ее лицом, гоня волну по кустам, ветер от него взъерошил волосы. Из него вышло двое. С сидящим внутри пилотом не меньше троих, но, пожалуй, и не больше: техника другой системы, переменили большое на меньшее и более для леса проходимое. Ухмыляясь, заступили ей тропу. Ну-ну, это и впрямь невежды: двуногой выученице кхондов нипочем станет перепрыгнуть их с места или раскидать и уже потом рвануть на верховую дорожку, что размечена мунками, а при надобности и от арбалетной стрелы увернуться. Да, удрать - это легко, но ведь и братнины ожидания тоже не след обманывать. К тому же золотое правило Волков гласит: не изменяй своей мысли, иди напролом, это самое безопасное!
   "А на худой конец - свистну," - решила Серена. То был эвфемизм грозного искусства, которое старик Арккха именовал Дневной Песней, а может быть, ослабленный аналог. Некоторые кхонды умели изобразить из себя "флейту Пана", извлекая из утробы звук, вызывающий у всех сколько-либо мозговитых Живущих в радиусе километров десяти-пятнадцати беспричинный страх и смятение, обращая их в бегство, как перед пожаром. Деревьев он, тем не менее, не ломал и суши не колебал, хотя противную волну вдоль реки пустить мог. Серене, как и вообще женщинам, знать этого не полагалось - жестокое умение не к лицу хранительницам очага. Но Ратша, братнин закадычный дружок, не выдержал как-то обаяния Артовой сестрицы и преподал ей некие специфические приемы. Он не ведал, бедняга, что в памяти девушки хранится "семейная информация" о древних гуанчах, белокожих великанах Америки, которые умели говорить свистом, и что его грозная наука падет на весьма благодатную почву.
   И вот Серена застыла в ожидании, как соляной столб или перепуганный суслик у норки. Ого, а эти андры даже не в кольчугах, а как бы в толстых пластинчатых коробках - другая опера пошла. Называется "браво" или спецназ. Ну-ну, наемнички короля, гвардейцы кардинала, кому охота меня поиметь и поимать? Горячих угольков похватать голыми руками?
   ...А ведь пока будешь примеряться, как бы это их ущучить поэффектнее, они десять раз до тебя своими цепкими ручками доберутся. Один свист останется, ничего, кроме свиста. На таком расстоянии это значит - крепко навредить, очень крепко. До смерти и кровавых ошметков на терновнике. Ведь тут и Лес подпоет, порадуется... Всей Триаде потом не отмыться.
   Вдруг те двое застыли также: в их позе появилось нечто ненатуральное. Со спины на девушку потянуло неведомым животным духом, сложным, как бы сплетенным из двух отдельных многоволосных прядей. Она не оборачивалась, ибо последнее дело менять очевидную опасность на предполагаемую. Парадокс: ведь первый враг почти всегда опаснее второго, один - двух.
   Новый персонаж вынырнул из колючих кустов почти бесшумно для Серены и стал за ее обнаженным плечом. Кажется, дунул на него - круглая струйка, изойдя из сложенных трубочкой губ пощекотала кожу. Она не удержалась - глаза сами собой скосились в ту сторону.
   Странно: не андр и, вроде бы, не инсан. Смугл, но не до смерти; светловолос, однако не более самой Серены. Волосы выгорели неровно, тоже Серенина беда и забота; да и мама Тати так седеет - прядями. Возраст неопределим: то ли в отцы Серене годится, то ли в братья. Худ и легок, в осанке и чертах нечто от плакучей ивы, однако глаза веселые и не светлые, как у андров или Волков, а карие, почти как у Арта, только янтарные искорки внутри бойчее играют. Одет почти в то же, что вертолетчики, но линялое, победнее цветом, помягче фактурой. До обуви Серена не добралась, потому что взгляд ее уперся в самую главную деталь. На плечах пришелец имел роскошную синеглазую кису, выдержанную в кремовых и кофейных тонах, с полосатым тигровым хвостом. Постав фигур живо напомнил Серене одну из знаменитых мозаик Равенны - Доброго Пастыря с Агнцем. Только вот манкатту, в отличие от беззащитного ягненка, придерживали за все четыре конечности из совершенно противоположных побуждений, ибо она то и дело выпускала из подушечек длинные коготки, серповидно изогнутые и слегка наманикюренные кармином (ах, кошениль - любимая кошачья краска), и только что завела заунывное, с переливом, мяуканье. Зрачки прорезали васильковый фон узкой щелочкой, а изящные, как лепесток, ушки цвета коричной розы были плотно прижаты к черепу.
  -- Ну, пилоты, разойдись-ка по боевым машинам и от винта, - скомандовал котолюб вполне миролюбивым тоном. - Я сию младую деву для себя застолбил.
  -- Вам же, Монах, дамский пол без надобности, - возразил один из андров, растерянно ухмыляясь.
  -- А вам без надобности притеснять тех, кто, напротив, поручен вашей защите, - отозвался тот.
   Отношение к нему вертолетчиков вмещало слишком многое, чтобы Серена могла выразить это словами одного языка и одной эпохи: презрение накачанных старшеклассников к хилому ботану, глубинное неприятие и привычная ритуальная покорность инков своему Атауальпе, рефлекторное уважение к форме и подсознательный, глубоко въевшийся страх перед сутью. Страх довлел надо всем: им воняло прямо-таки до одури.
   А от объекта этих противоречивых эмоций исходила брезгливая жалость, потаенная насмешка и такая щедрая, неколебимая и абсолютная нравственная мощь, что самой Серене стало жутковато от близости неожиданного защитника. Захотелось подобраться под бок мамы Тати или, того лучше, под мохнатое, жаркое брюхо какой-нибудь из кхондских тетушек, вдохнуть родимый, тепло-влажный дух псины и слегка прикусить зубами сосок, который тугой пуговкой выступил из шерсти. Строгая человеческая матушка за это ругалась: ты что, совсем младенец грудной?
  
   ...Впереди явно происходило что-то новое, но тревогой, гневом почти перестало пахнуть. И ужасом сестры - нет, нисколько. Лишь единожды, года в два, он познал его кисловатый, как бы винный привкус: тогда Серена ухватила поперек шероховатого туловища исси, ящерку-веретенницу, которая сумела - неожиданно для других и даже для себя - вывернуться, поддав по пальчикам хвостом. Тогда сестра перепугалась быстроты, текучести сильного движения, он слушал ее рев и в утешение слизывал слезы со щек мокрым языком, слезы вместе с их позорной причиной. Нельзя бояться - в этом никогда не бывает смысла, учили их обоих.
   И теперь он торопился ко славной потасовке, какой - понятное дело: зловоние летучих жестянок пропитало все окрестности. Дать им укорот - вот что надо! Отчасти в этом и сестра преуспела, иначе бы аромат свежей драки так и витал в воздухе. Ничего, поищем, слижем остаточки и еще добавим. Надо же так мирных сукков достать!
   На какое-то время запахи чужаков утишились, но внезапно свалились на него прямо клубком шипастых лиан с гнилыми орехами на них. Новые враги, и они скверно мыслят. Арт уже рвал дорогу в клочья, не понимая, что происходит, не разбирая, куда и зачем летит.
   ...Там появился совсем иной. Тот, "Живущий Многажды", о котором ходят всякие россказни, что будто бы не андр, не инсан, не мунк - но все трое сразу. Сухой, трескучий вкус его имен - будто молнию пробуешь на язык. И еще второй оттенок - еле памятный: при отце, покойнике, был...
   Тут он достиг цели.
  
  -- Раньше я никогда его не видел и не чуял, мама, - рассказывал он мне в поселении, где нашел после всего. - Мы только слышали о нем, как и ты слыхала от отца. Кхонд умеет переводить звуки в запах, ты ведь понимаешь, и запоминать вместе с ним - потому я и вспомнил, еще не видя. Его клички всегда строятся вокруг двух знаков - Бэ и Дэ. Безумный Даниэль, Бездомник Даниль, Бродяга Дану... Бродяжник Дэн...
   Эти сочетания мой сын произносил отстраненно, без привнесенных элементов, поэтому я, с некоторым даже удивлением узнала типично европейские, рутенские имена. Рождались ассоциации: Бэ Дэ - напоминало не столько Белый Дом, сколько аббревиатуру моего любимейшего барда, православнейшего буддиста и возмутителя всяческих спокойствий. Бродяга - иное: запах медуницы и земляничных полян, смоляной капели на коре сосен, глюздики, которые мы любили жевать в детстве. Бродяжник Арагорн - вторая, после Бориса Гребенщикова, веха моего интеллектуально-духовного просветления: первая в жизни настоящая сказка, на которую я, к несчастью, напала уже будучи взрослой и неспособной играть в ее игры. Тогда меня потрясло: как сочно, плотно, с каким живительным юмором и мужеством неподдельного трагизма можно говорить с детьми - и как по-всамделишному. Рутенские народные побасенки по сравнению с этим были точно аляписто крашенный жостовский поднос.
  -- Он, говоришь, имеет карт бланш на житье во всех андрских пограничных угодьях?
  -- И во всей Андрии, мы думаем. Про Лес и речи нет: мы любим отшельников, а Дану к тому же и отшельник непростой. Идет - былинки не приклонит, сухого стебля не переломит. Многих навещает; с ним любят потолковать и сукки, и мунки, но больше всего - зверье полусмысленное.
  -- Я почему его ни разу не видала: он что, кхондов не жалует?
  -- Почему же? Просто не велит подходить близко к его домам. Там хозяйкой своевольная женщина... Символ охраны... Великолепная Пантера.
   Все эти понятия сын вместил в специфический одозвук, каким во время образовательных бесед с мною истолковал черную женскую гвардию короля Дагомеи. Кхха Эноньо. Киэно...
   Шли туда мы, как я чувствовала, не менее суток, хотя двинулись поздним утром, а когда достигли цели, солнце стояло еще высоко: должно быть, светило по этому случаю взялось работнуть сверхурочно.
  
   ...И вот тогда-то, в разгар духовного противоборства почти не замеченный никем, из куста вылупился Артханг, любезный братик, во всей красе своих темно-яростных глаз, нагих белых клыков, вытянутого стальной саблей тела. Шерсть дыбом, развесистые уши присобраны, хвост лупит по бедру, как полицейская дубинка.
   Враг дрогнул и ретировался к транспортному средству, оставив в тайне свои первоначальные намерения. Победители остались вчетвером.
   Артханг слегка расслабился, хищно и в то же время с почтением поглядывая на кошачью принцессу.
  -- Они сейчас улетели, но тебя в покое не оставят, - говорил незнакомец.
  -- Уж наверное. Во имя одних чувств к тебе, настолько странных и разнообразных, что я изумлена. Ну, я их тоже так просто не оставлю: они меня с братом еще не попробовали на вкус, цвет и погрыз.
  -- Тебе это очень нужно? Лично устрашать всех лесных барахольщиков?
  -- Нет.
  -- Тогда пойдешь сейчас ко мне, пересидишь сколько-нисколько. Главное, чтобы они вас сверху не засекли.
  -- У этой дамы шарики в мозгу вертятся получше, чем у молодого кхонда в семьдесят седьмом поколении, - внезапно сказал Арт с завистью. - А уж мысли пахучи - как целая куртина ночных фиалок.
  -- Знаешь, я все-таки не советовал бы тебе углубляться в эту проблему, - ответил чужак. - Киэно и самолюбива, и на лесть неподатлива, а вам, Лесным Псам, на ее погляд рыцарского вежества еще ой как надо набраться.
  -- Верно, брат. За моральную поддержку благодарю, а сейчас лучше вернись к маме, оповести, что случилось.
  -- И приведи инэни Татианну сюда. Я точно произнес ее имя? - властно сказал Бродяга Даниэль.
  

Запись одиннадцатая

  
   Жизнь не зависит от набора известных реалий, как-то: жилплощадь и работа, зарплата и пенсия, еда и тепло, государственная безопасность, величие нации и соборность мышления. Жизнь - очень простая штука, почти такая же простая, как Бог: либо она есть, либо ее нет.
  
   ...Кхонды, что провожали меня, из уважения к кошачьей даме остались у некоей незримой границы, определенной не нами и, возможно, не Бездомником. Я так поняла из случайных разговоров, что он передвигался с места на место куда реже, чем Триада, эдак раз-два в году, и поэтому его отшельничество и затворничество заботливо оберегали.
   До его жилья я дошла без помех. Домик был совсем иной, чем наши, хотя в принципе такой же сборно-разборный: всухую складен из плоских, как лепешки, сланцевых камней и такими же плитами крыт. Подкупала простота конструктивного решения: чтобы все сооружение не развалилось в первый же час, в землю много заранее вбили четыре осиновых кола. Осина в наших местах обладает почти всеми свойствами рутенской ивы или вербы - ткнешь в мокрую землю оглоблю, через месячишко-другой вот тебе и дерево с ветвями. Тут даже четыре, в качестве опор. Можно уложить стены, сплести арку дверного проема, а верхние ветви использовать в качестве стропил. Через год окрестности и внутренность хижины заметно увеличивали свое плодородие: от изобилия воды пол и фундамент взбухали корнями, стены сбрызгивались капелью молодого листа. А вода оказывалась рядом непременно, ибо хозяину было лениво таскать ее за версту. И вот жилище, как и диктовал непоседливый хозяйский нрав, приходилось покидать. Крышу по возможности сбрасывали вниз, чтобы не тяготить деревья, стены наполовину разбирали, наполовину оставляли в качестве живописной руины, и покинутое жилище буйно разрасталось во все стороны. Внутри любили селиться неприхотливые мыши, водяные крысы и мелкие коаты - с гордостью воображали себе, что стерегут хозяйскую недвижимость.
   Вода, как было сказано выше, тут имелась в достатке. Ручеек, что нынче вовсю трудился над стиркой белья, кипя и пуская сердитые пузыри, был для того дважды перехвачен поперек двумя загородками из той же вездесущей осиновербы: верхняя была пореже, нижняя погуще . Внутри запруды был помещен двухнедельный запас простынок, наволок, рубах, портов, рушников и утиральников. Местный анахорет умерщвлением плоти явно не страдал и был завидный чистюля.
   Сам мой будущий собеседник (или, если дипломатичнее, Высокая Разговаривающая Сторона) стоял рядом с изгородью без комильфо... камуфляжного комбинезона, в белых штанах, засученных до колена, и драил крупным песком небольшой котелок. Голый торс не показался мне шибко впечатляющим, но и следов измождения не носил. На лицо падали потемневшие от брызг локоны, а из них глядел профиль. Собственно, профиль этот состоял из одного тощего носа, самодовлеющего, как в одноименном рассказе Гоголя.
   Увидев меня, Бродяжник одним швырком откинул свою прическу за спину. Нижняя часть лица также была погружена в густую волосню, однако выражение того, что оттуда выступало, было обнадеживающим: благостное и слегка ехидное. Я тотчас поняла, чем именно он купил мою строптивую дочь и добился повиновения.
  -- Привет вам, благородная женщина. Вы и есть матушка Серены?
  -- Вроде больше некому, молодой человек, если вы не ждали сюда целого дамского гарема. А я имею честь говорить с БД. Как хотите, чтобы я расшифровала это Д - Даниил?
  -- Даниэль - андрский вариант моего святильного имени, Даниль - инсанский, кто как хочет. То же с прозвищами. Сам я предпочитаю, так сказать, внутри себя (тут он то ли перешел на рутенский, то ли подбавил невербальной информации, не знаю точно) двойное слово: Бомж-Доброволец.
  -- С чего ж так круто?
  -- А, я и думал, что вы поймете как надо. Видите ли, меня по-разному именуют. Странником, Осененным Тенью Деревьев, Помазывателем - я ведь лекарю понемногу; Пребывающим-Под-Крылом, то есть защищенным силой Провидения. Почти весь этот букет значений вытекает из одного скопища звуков, масих. Масихом же, дословно - Покровительствуемым, у нас именуют лицо, которое в принципе не привязано к отцовскому крову, к определенному месту обитания, ко штампу в виде на жительство. То же, что рутенское бомж, верно? А Доброволец - потому что имел Дом, но добровольно его уступил.
  -- Что такое Дом? Серене снилось - собор, церковь...
  -- Кунгов Великой Андрии, ее властителей, в старину называли Держателями Дома. Я старший брат Мартина Флориана.
   Да. Две особы царской крови в один день - это был очевидный перебор. О Мартине я знала кое-что и до того, как Артханг торопливо изложил мне свою версию событий Королевского Большого Гона, уловленных через посредство биотоков Серены, и вначале подумала, что он, скорее всего, подослал своего родича к Серене специально. Защитить, уловить там... Иначе - какое надругательство над теорией вероятности!
  -- Как там Серена - в самом деле у вас?
  -- У меня. Предъявлю, не волнуйтесь. Пока она спит под моим кровом, так что я бездомен вдвойне. Это у нее, по-моему, нервное. На нее спланировали два десантника внутренней службы безопасности, то ли ради неверно понятого королевского интереса, то ли из-за себя самих; а она их мало в землю не вбила по самые плечи. Я единственно помешал. Вот оно внутри нее и перегорает - боевая ярость, запертая воинская кровь, что толкает на подвиги.
  -- Положительно, я не берусь отвечать за стихийное бедствие, что ходит у меня в дочерях.
  -- Какое бедствие? Да прелестная же девушка! Истинная женщина телом и духом. А что не из трусливых - так последнее качество еще никого не красило.
  -- Я бы ее скорее сочла мальчишницей. Братья и дружили с ней, и ни в чем спуску не давали - муштровали, как солдатика. Это помимо той выучки, что кхондский женский пол получает законно. Теперь еще мунки-хаа...
   Я нарочито проговорилась и замолкла: хотела посмотреть, как он среагирует на Коваши и не подхватит ли намека, что брошен в виде приманки. Он проигнорировал:
  -- Ей позволили быть собой и идти к себе, всё углубляясь. Галантность в молодежных субкультурах нередко и возникает, и воспринимается как нечто оскорбительное. Но только до поры, пока сущность мужчины и женская суть не созрели, не прорезались изнутри. Истинная женственность - явление сильное и очень глубинное. Она встречается крайне редко, и за нее большей частью принимают поверхностные проявления: особую лексику, кокетство, наряды, изящество и прихотливость манер, нежелание быть умной и поиск сильного плеча...
  -- Так в чем, по-вашему, цель истинной женственности?
  -- Оберегать мужчину от его внутреннего.
  -- Тогда - истинного мужества, мужественности?
  -- Защищать женщину от внешней беды.
  -- Отличный афоризм. Где берете только... А теперь показывайте дочку, иначе я подумаю, что вы мне здоровые зубы заговариваете. Не беда, если и разбудим.
   Внутри дома было слегка поуютнее, чем снаружи - хотя окон, как я и думала, не было, бодрый и нарядный свет вовсю лился из щели, которая образовалась между крышей и верхом стены. То был весьма романтический уют: видимость, кажимость, лакировка. Ни стола, ни постели. Земляной утрамбованный пол чуть отступя от порога был прорезан четырехсторонней траншеей, посереди которой возвышался кусок в форме могильной плиты, едва ли не ею же, родимой, и крытый, - по всей видимости, едалище. Ибо на полированном светлом камне утвердилась глиняная и деревянная утварь, довольно симпатичная: кринка, две миски, три ложки, нож (самшитовый, хотя, возможно, и костяной), блюдо для хлеба. Печка отсутствовала - хозяин не желал "травить свою осину керосином". Что за штуковина, выпуклая или впуклая, служила здесь постелью, я так и не поняла; у стенки, украшенной довольно красивым и бокастым музыкальным инструментом, было набросано до черта полосатых дерюг, матрасов и подушек в одних наперниках, и как раз тут, наполовину зарывшись во весь этот художественный беспорядок, пребывала доблестная Серена. В головах у нее подремывала та самая кошка. Кремовое брюшко самого теплого тона расположилось на лбу моей дочери, а лапы - в несколько устрашающей близости от глаз. Впрочем, кинжалы были надежно упрятаны, а в ленивой позе воплощена была сама кротость.
   С виду то была сиамка, только крупнее обычной раза в полтора-два: темно-бурый перевернутый топорик на лбу делал ее похожей на индийскую живую Богиню Смерти - ту самую, что выбирают из сотен девчушек за красоту и абсолютное спокойствие в любых обстоятельствах. Глаза, что смотрели сквозь меня из-под этой маски, сияли, как аквамарин на фоне черненого золота. Даниэлю она вроде бы кивнула, но его спутница не была достойна даже презрения: некоронованная выскочка на фоне природной аристократки. "Подумаешь, платоническая вдова главного лесного кобеля, - читалось на азиатски плоском лице с бледно-смуглыми щечками, миниатюрным черным носиком и розовыми губами. - Слыхали мы о тебе из первоисточника, а вот ты о нас - нет."
  -- Разрешите представить вам мою Киэно. Киэно, милая, это мать нашей гостьи и сама наша гостья.
   Значит, это и вправду ее имя... Что ж, ей оно шло. В нем звучало нечто японское, и я припомнила, что в этой стране придворные кошки носили звание младшей фрейлины, а когда одна из них собралась подарить людям свое потомство, сам микадо заказывал в главном буддийском храме молебен о благополучном разрешении.
  -- Теперь я поняла, почему сюда нет ходу моим соплеменникам.
  -- Она жуткая гордячка, но ее служба того стоит. И дети ее от Каштанового Пантера - просто замечательные. Они почти выросли, так я их всякому-разному народу сосватал в качестве награды.
   Слово "пантер" попыталось возбудить у меня робкую ассоциацию с моей былой жизнью, но она исчезла, не успев проявить себя. В перекрестье наших взглядов Серена шевельнулась, моргнула и в полусне привстала на ложе. Кошка скользнула в окоп и вальяжно, кустодиевской купчихой, проплыла в направлении обеденного столика. Вспрыгнула на него и уселась на чистом от посуды конце, аккуратно сложив лапы глечиком.
  -- А, мама, ты уже здесь? Я тут совсем заспалась, - она не удивилась, да и обрадовалась не очень. - Всё Киэно: головную боль сняла, тревогу точно выпила и послала красивое видение. Знаешь, какое ее имя для близких друзей? "Верная Теплом".
  -- Они поладили, - улыбнулся Даниэль.
  -- Брат тоже мог бы подружиться с Кийи. Манкатты считают кхондов и каурангов записными грубиянами и невеждами, но то происходит не от сущности, а от внешнего различия характеров.
  -- Манкатты - друзья инсанов; одно это нетерпимо для истинного андра, - уточнил наш хозяин. Сейчас, рассмотренный анфас, он куда больше походил на свою кошку: та же легкая раскосость темных глаз, те же мягкие и горделивые манеры и слегка высокомерный стиль, хотя и более открытый общению. - Сами андры любят собак, потому что могут быть искренни с ними и держаться запанибрата. И собаки тоже им открыты без недомолвок. Киэно же и ей подобные вынуждены закрываться. Возмущение, гнев и обида, вызванные несправедливым отношением, - слишком большая роскошь для Держателей и Держательниц Равновесия. А манкатты у себя таковы же, как у себя кхонды. Если Держатель не устоит внутри себя - всколыхнется и нарушится Великий Покой.
   Со стороны все, что он говорил, представлялось ахинеей: природный гомеостаз и, как намекнул Даниэль, гомеостаз некоего высшего порядка зависят от существа, которое в него погружено. Однако моя аналогия с Богиней Смерти была вовсе не случайной. В который раз то, что возникало в моем представлении, оборачивалось истиной или, возможно, истину эту рождало.
  -- Но ведь Покой не должен быть застывшим.
  -- И Равновесие обязано жить, как живет море с его приливами и отливами. Поэтому я, поверьте, и не стремлюсь воспитать у Киэно и ее деток совершеннейшее беспристрастие.
   Манкатта снова пошла к нам и вспрыгнула ему на плечи, но не улеглась. Изящный профиль, нежный рисунок рта, смягчающий остроту клычков... Сказала нечто, похоже, извиняясь. Потерлась о шею хозяина изящной головкой, оттолкнулась от него и выпрыгнула в открытую дверь. Показывает, что не будет лишним свидетелем.
  -- Дан, ты разве не поговорил с мамой о чем хотел?
  -- Не успел. К тому же андры полагают, что "голодное брюхо к советам глухо".
  -- К советам? - переспросила я. - Советы я принимаю как раз на пустой желудок, чтобы заесть в случае неудобоваримости. А вот решения - только и исключительно на трезвую голову. Таковой она бывает, если тело умиротворено. Словом, если у вас найдется чем подкрепиться, как говаривал один эпический герой племени рутен, я готова. Вообще-то у моих кхондов и свой припас имеется.
  -- Твой эпикомический персонаж говорил еще, что тот поступает мудро, кто ходит в гости по утрам, - злорадно шепнула Серена. - Вы же к ночи явились - Даниль вас питать вовсе не обязан.
   Однако получился великолепный предлог свести всех наших вместе за если не круглым, то квадратным столом и порастрясти запасы, которыми нагрузили нас домовитые суккские поварихи.
   А потом мы с Даниэлем тихо беседовали всю ночь на фоне дверного проема. Полоскалось на тихом ветру белье, неподалеку от него спали мои кхонды и мои дети, Киэно покачивалась на ветке, сторожко мерцая глазами на всю окрестность, и самозабвенно разводили трели и рулады лягушки в речных камышах.
  -- Совет, как и сказала, приму любой и от любого, но компетентны ли вы решать насчет Андрии?
  -- Почему - потому что я не вполне король или потому что не вполне андр?
  -- Напротив: потому что вы и особь высокой крови, и к Андрии неровно дышите. Как к родине или как к вотчине - мне все едино.
  -- Разве это помешает мне говорить о ней правду? Напротив: любить родину можно и находясь вне ее территории, а говорить резкие слова о своей любви способен только любящий. Тот, кто равнодушен - сочтет необходимым лицемерить.
  -- Тогда с чего начнем?
  -- С ближней истории. Возможно, даже ближайшей, в вашем восприятии. Вам должны были не раз говорить о затяжном противостоянии двух держав, когда роли постоянно менялись. По некоторым причинам, это гораздо более выбивало из седла андров - без разницы, кем они оказывались в итоге войны, победителями или побежденными. Инсаны в любом случае уходили к себе домой и там укреплялись. Ну, а разрешение последней войны было и вовсе неожиданным. Инсаны стали тогда от Шиле-Браззы, нашей столицы, в двух днях пешего пути, и андрские фермеры торговали им съестное почти не таясь. Враг почти не мародерствовал, не сжигал домов, как свои андрские партизаны, пальцем не трогал женщин, детей, стариков и вообще тех, кто не в форме. Инсаны обещали дать волю: крестьянам - распоряжаться землей, купцам - товаром, ремесленникам - плодами их трудов. Налогом они обещали обложить при этом таким, что только держись, но ведь и не пытались смягчить краски. Это всегдашняя инсанская тактика - не лгать, не прикрашивать и воевать по правилам, и простые андры с этим свыклись. Многих это устраивало, хотя кой-кого и нет. А чего там наверху высокие власти не поделили - тех дело и вовсе не наша сторона, внизу своих забот хватает. Так что позиции защитников андрской государственности были не слишком устойчивы.
   Меня слегка поразила отстраненность, с которой он говорил о своих.
  -- А патриотизм в ту пору у вас не прорезался?
  -- Одно дело - земля, другое - страна, третье - государство, - ответил он. - Патриотизм бывает трех этих цветов. Родную землю не унесешь на подошвах сапог, но зато ведь и украсть у тебя невозможно...
  -- Так вот, - продолжил он, - почти у стен нового Силома, нашей прекрасной Шиле, состоялась битва народов. Она длилась от восхода до захода солнца, как и положено по фольклорным законам, и унесла много народу. В Андрии до сих пор очень много пожилых вдов и монахинь и мало детей - те сироты, что воспитаны в доме призрения, пылкими родительскими чувствами в силу последнего обстоятельства не наделены... Когда же на землю опустилась ночь, оба противника были слишком обессилены - и для того, чтобы продолжать сражение при свете прожекторов и вертолетных фар, и для того, чтобы поверить в свою победу... Наутро королю и полководцу андров - звали его, между прочим, подходяще, Филандром, - доложили, к его удивлению, что поле осталось за ним. Инсаны спешно и абсолютно без шума снялись с места, побросав палатки, утварь, весьма, кстати, богатую, множество оружия, даже не поврежденного, медикаменты... В общем, все, кроме своих убитых, раненых и, разумеется, тех, кто остался цел и невредим.
  -- Ситуация, типичная для битвы Карла Мартелла с сарацинами при Пуатье и Наполеона с Кутузовым на Бородинском поле, - тихонько вставила я в разговор.
  -- Кунг Филандр понял, что нэсин попросту не пожелали тратить на него свои силы. Их целью никогда не было - делать Андрию землей для своей жизни, и на сей раз они только хотели восстановить над нею свою власть. Поэтому когда его приближенные и все его войско начали ликовать, король задумался. Страна по-прежнему была его, однако саму Шиле-Браззу оккупировал неприятель. В столицу, под защиту незримых стен, собралась масса народу. Туда свозили документы, книги, реликвии, музейные ценности.
  -- Простите-погодите, стены - это что, энергетический купол?
  -- Не совсем. Пси-аппаратура, что действует в обе стороны вроде пугалки для крыс. Подсознательно воспринимаемый телом сигнал тревоги, от которого и уши воском не запечатаешь. Словом, ни войти, ни выйти.
  -- А обстрелять город - дальнобойность мала. Вертолеты?
  -- До них тоже досягало. Да инсаны и не хотели - ни сначала, ни тем более потом. Я ведь говорил о внутреннем враге! В Шиле начался голод, вроде бы беспричинный, съестных припасов на первых порах хватало. Какой-то вселенский жор. Потом пришла эпидемия, ее причину, к несчастью, углядели в отравленной еде и бесчестных поварах и торговцах. Наконец, истреблять стало нечего и некого. Странная апатия овладела жителями, делая их беззащитными перед жуткой двойной напастью, что не имела лица...
  -- Меня оное не удивляет.
  -- И меня тоже, - он в сердцах дернул себя за тесемку у ворота. - В общем, поговаривают, что простые монахи из братского общежития, превращенного в лазарет, не выдержали первыми. Исхитрились блокировать поле на крошечном участке, двое из них выбрались наружу - и умолили инсанов проникнуть внутрь чумного кордона. Бледнокожие десантники получили такой шок, что первое время были вовсе беспомощны. Следовательно, их союзниками в городе были не одни чернецы, верно?
  -- А далее...
  -- Те, кто вошел первым, впустили остальных. Врачи нэсин славились своим искусством укрощать болезни, в том числе и душевные. Их кулинары умели делать пищей то, что у андров не ел даже скот. Инсаны были волшебниками воды: они пробили артезианскую скважину, и оттуда хлынула чистая влага, которая не несла на себе отпечатка невидимых пси-полей. Голод и болезни пошли на убыль. Грабежи и убийства, отчаяние и уныние стали тем неприятелем, с которым пришлось бороться инсанам. Но прежде всего они разомкнули купол и уничтожили аппаратуру... Вот так, отдав страну, противник кунга взял ее сердце обеими руками. Ну, в результате с андрами был заключен почетный мир, весьма почетный. Ведь они вполне могли переломить ход событий, собрав из своих подданных полчище... то есть ополчение, и воззвав к патриотизму массы простого народа, а затем прогнать нэсин на их землю - пускай ценой почти полного разрушения столицы.
  -- Простите, Даниэль. Верно говорят, что инсаны на своей территории не воюют?
  -- Ручаюсь, вы кое-что слыхали не только об этом, но и о самой этой территории... Да, верно. Кхондская Триада остерегается подвергать урону Лес, похоже мыслят и нэсин. Они ведь тоже кочевой народ.
  -- И что андры никогда не порывались добить неприятеля в его логове - так, как учили меня в детстве?
  -- Ну и детство у вас было, скажу я! Нет, не порывались. Однако не верьте, когда вам попробуют доказать, что из одного страха. Знаете, кое-кому из профессиональных политиков и дипломатов в такие ключевые моменты начинает мниться, что его правая рука пытается выкрутить левую и надавать оплеух ему самому...
  -- Да, так я о мирном договоре, - продолжал Даниэль. - Одним из его условий было открепление сервов от земли, которая была в общинном владении или владении аристократов, что нанимали батраков из местного народа.
  -- Подавление инстинкта цепной собаки. Привязана - защищай, ведь деваться тебе некуда.
   Он усмехнулся:
  -- Пожалуй, инсаны были не настолько циничны. Странники по природе, они понимали, что понять и принять чужака может только тот, кто сам на себе попробует его участь. И ведь сервы сами желали свободы, не так ли? Следущее условие - снизить налог на вывоз из страны андрских товаров, изделий и технологий.
  -- Извините, снова встречный вопрос. Что-либо андрское в Инсании бывало конкурентоспособно?
  -- В те времена не очень: приходилось брать экзотикой. Теперь получше, однако идеи без реальной упаковки котируются выше их материального воплощения. Ну, малый налог означает малую цену, а малая цена означает спрос. Торговцы, мастера и ученые ринулись за кордон, и за счет этих трех разрядов наш патриотизм сильно поубавился в объеме.
  -- Однако инсаны покусились на святое.
  -- Так и говорили самые ревностные андрофилы. Хотя все прочее осталось, как и было до войны. Андры в лице их владыки периодически приносят клятву верности, влагая свои руки в руки инсанского короля, дают тому золото, аниму и манкаттов. Также существует давняя квота на инсанские поселения в Андрии. В обмен на это нэсин утучняют землю, продлевают жизнь андрам и открывают им глаза на Высшее Знание. Вот только...
  -- Нэсин захотели укрепить андрскую преданность чем-то посолиднее сего добродеяния.
  -- Точно. В качестве живого залога и в знак высшего доверия недавно овдовевший король андрский должен был взять в жены дочь Властителя инсанов и сестру его наследника.
  -- Хм. По моей логике должно было быть наоборот. Заложников берут победители.
  -- Дело все в том, что Властитель хотел объединить династии. У нэсин наследование идет по мужской линии, у андров - и по женской, хотя сами женщины почти никогда не правят: приходится уступить корону мужу.
  -- Как в Древнем Египте. Опять же Салическое право, - вставила я, не очень-то надеясь быть понятой.
  -- Обнаружился камень преткновения. Кунг Филандр давно был сговорен с новорожденной дочерью одного из аристо, главы знатнейшего из андрских аристократических и царских родов, некогда покоренных, но не усмиренных до конца и только ждавших повода к бунту. Герцог этот был к тому же его личным другом. Словом, помолвку нельзя было упразднить никакими силами. Невозможно было и отговорить инсанов, посулив, скажем, юному Эрбису какую-нибудь высокорожденную аристократку из королевского дома... В общем, дело зашло в тупик. Нэсин считали надежным только такой договор, что скреплен, как говорится, "каплей крови и каплей семени", королевские проблемы им были непонятны в корне: сами они признают многоженство, особенно династическое, и дети тогдашнего Властителя, кстати, были сводными братом и сестрой.
  -- Такое знают и рутены, и - что далеко ходить - Лесной народ, -сказала я, - но я постигаю лишь умом. Любовь может быть одна, как сердце в груди.
  -- Она - грозное воинство с развернутыми стягами, - ответил Даниэль в раздумье. - Благ тот, кого она полонила, или несчастен? Браки же строятся на фундаменте доброго согласия и ничего иного, ибо кто осмелится оседлать фейерверк ради того, чтобы сделать покупки на ярмарке!
  -- Решение, однако, было найдено.
  -- Конечно. Ведь залогом союза двух государств должен был стать сын новой королевы, а не она сама, поэтому после рождения наследника ей было разрешено удалиться. Андрский брак по сравнению с инсанским - это узы покрепче, в принципе, пожизненные; но в каждом деле имеются лазейки.
  -- Угу. Скрытно допустить брак, порочный в основе, имея в виду потом расторгнуть - вы не находите, что это подловато?
  -- Успокойтесь, не мы же с вами его заключали. Кроме того, договор был составлен без упоминания имен, а все стороны, включая отца невесты-младенца, принесли одни устные клятвы. Впереди было по меньшей мере двенадцать лет - таков срок, когда андрская девушка считается готовой к замужеству, - и в него могла уложиться целая вереница неожиданностей.
  -- Ставлю на то, что так и получилось.
  -- Ваша ставка принята и выиграла. Друг-враг короля Филандра серьезнейшим образом опасался за судьбу дочери. Вполне могли отыскаться доброхоты, которые пожелали бы очистить совесть кунга, убрав причину его колебаний, а заодно стравить его с герцогом и его родичами по новому кругу. Девочку перевозили в укрепленное поселение, где она должна была остаться до совершеннолетия, и как раз по пути туда она исчезла вместе с охраной. Герцог пребывал в отчаянии, и было оно, похоже, самой чистой пробы; все могущие быть заподозренными в похищении и сокрытии божились изо всех сил, что непричастны тоже.
  -- А общая молва шла такая, что подстраховался. Сам у себя выкрал, чтобы запрятать понадежнее.
  -- Знаете, на сей раз вы угадали только отчасти. Подозрений была целая охапка, и между заинтересованными персонами пробежала не одна манкатта, а, наверное, семейство. Короля тоже приплели. Ведь "инсанский брак" оскорблял патриотов хуже любых вассальных оков. Межплеменные союзы ничем не святее инцеста, и хотя формально госпожа Иньянна перешла в андрскую веру и стала Софией - иначе под венец идти было нельзя, - ей это не помогло. В глаза величали ее величеством, а за глаза - инсанской сывороткой и прелюбодейцей.
  -- Хорошенький получился расклад.
  -- Дальше - еще лучше. Ребенка долгое время не получалось, что, строго говоря, и понятно: его величество был кавалер далеко не первой свежести. Это спустило тетиву лука народного терпения, и ему стали сватать одну знатную производительницу за другой. Память о том, каков был смысл живого залога, к тому времени повыветрилась.
  -- Зато возник некий новый смысл. Верно?
  -- "Да будут двое плоть едина". Вы об этом? Ребенок - зримое воплощение этой идеи, но не единственное и даже не всегда истинное. Ибо так редко возникает в браке Великое Делание любви, когда воды двоих сливаются и расходятся вновь, обогащая обоих, и чем дальше длится это, тем сильнее меняются супруги, становясь близнецами, половинами одного целого. Некое предопределение должно быть в самом начале такого союза, ибо из нелюбви нередко рождается любовь, из первоначального влечения - ненависть. И некая искра, без которой чувство не вспыхнет, не распространится по всей натуре двоих, обратится докукой, привычкой, в лучшем случае тихой и непритязательной дружбой. Но вы угадали. В этом браке сумела родиться любовь.
   (Помимо слышимой беседы, внутри нас тихо звучал некий лейтмотив, то уходя вглубь, то снова возникая и постоянно обогащаясь. Подспудный второй слой общения.)
  -- И вот как раз тогда отыскалась девочка-невеста. Догадываетесь, у кого, госпожа Татианна? У Болотников, Немтырей, как их называют в Андрии. У коваши.
  -- Точно. Кому же детей красть, как не бродягам и цыганам. Для того и придуманы.
  -- Они воспитывали ее в таком потайном месте, куда никто носа не осмеливался сунуть. Рассказывали, что нашли поблизости от одного из своих путей люльку без гербов, дитя в пеленках со срезанными метками и труп неизвестного, который в конце концов помог им выйти на верный след. Действительно, пропал тогда у дальних родственников герцога слуга-андр довольно сомнительной репутации.
  -- Какая прелесть! Совершеннейший дамский бестселлер!
  -- Отец дочку признал, домочадцы - тоже. Родинки там, внешнее сходство с покойной матерью разительное. Только им всем была в том немалая выгода, и почтенная сплетня возродилась с новой силой. Словом, король Филандр был принужден подтвердить помолвку уже не во имя голой политики, а ради спасения доброго имени товарища и - ну, той самой девочки. Он самым торжественным образом развелся с госпожой Софией по причине ее бесплодия и объявил, что она постригается в закрытую женскую обитель. А потом наш верховный иерей обвенчал его и юную Эрменхильду со всей подобающей и неподобающей случаю пышностью. Девочку буквально засунули сверху в негнущийся футляр из златотканой парчи, жемчугов и бриллиантов, так что во время церемонии особый слуга переставлял ее с места на место, будто фигурку в инсанской игре "Состязание владык". Позже я этим костюмом любовался воочию... Ну, после храма, шествия по главным городским улицам и пиршества, обильно сдобренного пряностями и ритуальной похабщиной, шуточками и отвальными песенками, король-супруг отнес новобрачную в опочивальню на руках. Так, по рассказам, и баюкал всю ночь. Не надоело слушать?
  -- Нисколько.
  -- Погодите, скоро перейдем на известные вам личности. Потому что еще через десять месяцев опальная королева в своем монастыре родила меня.
  -- Вторая Соломония Сабурова, - пробурчала я под нос.
  -- У андров считается, что переношенные детки куда менее живучи, чем недоношенные, однако я казался вполне жизнеспособен. Волосики длинные и несколько более темные, чем вообще у андров, - одно из моих детских прозвищ "Прекрасновласый", - цвет лица не коричнево-розовый, а побледнее, но зато румянец во всю щеку играет, ручки-ножки брыкливые, голос громкий и на старичка вовсе не похож, в отличие от других младенцев. Еще говорят, что я с первого дня не плакал, а улыбался, но последнее - скорее легенда. Там, где находилась моя матушка, сыскать мужчину было весьма затруднительно, да король Филандр этим и не занимался: послал за мной важную делегацию, прилюдно признал сыном и наследником, дал имя и такое по этому случаю празднество учинил, что ото всех официальных и государственных учреждений трое суток воняло дубовой клепкой, настоянной на спирту. А чтобы еще прибить мою законность гвоздями к трону, сыграл лишний обряд, полуязыческий: положил на колени своей девочке-жене, будто она и есть родильница. Сие в простонародье очень даже почитается. А то было пошел такой хабар, слух, что де передержка, да помесь, да здоровенький - не иначе как от господина Сифра или Сиффера. Зеро.
  -- Ноль. Нигель. Ничто. Это кто, злобный дух? Дьявол?
  -- Он самый.
   В наших с ним умозаключениях лидировала идея не мирового зла, а некоей всеобъемлющей пустоты. Дитя Мрака. Существо Без Лица. Наверное, мой собеседник понимал логический ход моих эмоций, ибо пояснил:
  -- Я, и верно, пустой человек, легкий. Homo Viator. Homo Volant. Вольный и летучий, как семя на ветру и само веяние ветра. Только отец у меня самый обыкновенный, хотя и царь. И еще я - дитя девы, сын женщины хотя и венчанной, однако мужа не познавшей, запечатленного сосуда, несверленой жемчужины... Андрский брак начинается у алтаря богов и продолжается на ложе, а без второго он "свиток без печати" и легко может быть порван... Сын и не сын двух жен сразу: познанной и оставленной, венчанной и нетронутой. Каждая из них - законная и незаконная в одно и то же время. Плод союзов романтического и запретного, чести и нечестия сразу. Живой парадокс - вот и выискиваю сии парадоксы в здешней жизни повсюду и повсеместно.
  -- И что, ваша приемная мать так и осталась...
  -- Вы послушайте дальше. Года через два-три после моего узаконения нечто должное произошло-таки между Эрминой и королем-отцом: то ли под давлением аристо, которые после всего начали опасаться за целость этого брака, то ли по зову глубин. Второе вероятнее, ведь отец умел решать за себя сам, до самой смерти умел. Ну, и родился Мартин, ребенок девочки и старца. Через шесть месяцев. Представляете? Существо размером в тетрадный листок, иссиня-черное, как виноградина, начисто безволосое, без ногтей и без ушек, которое не умеет ни плакать, ни брать грудь. Его и народу не показывали, и обряд поименования совершили много позже, и носили по улице в торжественном шествии не младенца - подушку с короной. А тогда впервые после долгого отсутствия появилась в Замке королева-монахиня София и взяла недоноска к себе на колени, потому что любой иной аниму боялся до него дотронуться. Не знаю точно, был над ним совершен такой же обряд усыновления, как надо мной, или мы остались с Мартом только молочными братьями. Также не скажу, как за те годы, пока меня при ней не было, не высохло молоко моей матери - может быть, отдавала кому-то, как вы Артхангу. У меня в Замке была кормилица, для Марта тоже наняли, чтобы приличие соблюсти или потому, что у Эрменхильды в самом начале молока не было вовсе. Спали мы в одной колыбели, чтобы я грел брата своим телом: уже тогда знал, как его не придавить. Эрмина не могла - боялась, а чужой няньке и подавно доверия не было.
  -- Как же знаменитые инсанские врачи?
  -- Приходили, я думаю, и не однажды. Хотя мама София знала ненамного их меньше. Ох, мы четверо чувствовали себя прямыми заговорщиками - отец со своими женщинами и я. Только Мартин жадно впитывал тепло и пищу, рос и креп, начал догонять меня силой и особенно красотой, а за моей матерью утвердилась репутация инсанской колдуньи.
  -- Невеселая у вас, детишек, была жизнь.
  -- Что вы, напротив! Дети всегда умеют стать вне досужих слухов. Когда мы подросли и мама сочла возможным со спокойной совестью отъехать от нас, отец услал нас подальше от недобрых глаз: в пригородную усадьбу. Теперь Шиле разросся, а поместье как будто усохло. Но в те времена к услугам нас троих - Эрмина, конечно же, поехала с нами, сыновьями, - был полупустой особняк, источенный древесным жуком, и одичавший парк, который казался - или даже взаправду был - беспредельным. Еще водилась уйма мамок, дядек, гувернеров, учителей и тренеров, которые никак не меньше нашего любили и умели бездельничать: философически греться на солнышке, лепить из грязи колобки, а из глины - сказочные фигурки и обжигать те и другие в самокладной муфельной печи, по всем альпинистским правилам карабкаться на стены и крышу, стрелять из арбалета, объезжать мохнатых и низких в холке коников с риском вляпаться в коренастый ствол дуба или клена, сочинять фантастически вкусные блюда и неудобоваримые стихи, выдвигать архисумасбродные научные теории, рисовать арабески на полях старинных книг и раскрашивать потускневшие буквицы манускриптов в яркие и чистые цвета...
  -- Так что воспитание и образование мы оба получили великолепное, - рассмеялся он, - плюс умение обращаться с людьми из самых разных социальных слоев. Лично мне вся эта анархическая катавасия не то чтобы пошла на пользу, скорее - не навредила. А вот Мартин наш Флориан был в детстве не столь крепок здоровьем, сколько такой вид имел, за партой и в манеже его бы наверняка уморили. Зато теперь - Серена вон видела. Его Сиятельство и Блистательство. Речист, обаятелен и храбр до чертиков, любимец дам и дев, верховой ездок - нет его изящней, а уж фехтовальщик такой, что от его руки и умереть одно удовольствие.
  -- И первый такой шикарный аниму в жизни моей дочки.
  -- Тем временем отец умер. Вассальная присяга повисла в воздухе до нашего совершеннолетия, ибо шли споры о том, кто из нас действительный наследник. Любили в народе нас одинаково: слухи - они легко заплывают салом, но так же легко и возобновляются, когда это становится выгодным кому бы то ни было. Эрмина все время была при нас, рядом, хотя в регентши ее не предлагали. Власть была как бы ее приданым: жена одного короля, дочь, можно сказать, другого. Если бы не устояла и вышла замуж вторично, принц-консорт мог бы претендовать и на трон. Однако она была в нашем нерушимом союзе третьей и всегда это помнила. К тому же про наших аристократок говорят, что они не должны знать ритуальной нечистоты, потому что впервые беременеют вместо первых женских кровей, а в последний раз теряют кровь, когда истекает и плодородие. Такой, знаете, менталитет. Рядиться, веселиться и интриговать - это для низшего и среднего класса. Поэтому о любви, браке, власти и прочих материях она если и задумывалась, то не упуская из виду детей. У нее было двое сыновей, почти таких же взрослых, как и она сама, и думать надо было прежде всего об этом.
   Мне показалась некая горечь в его описании Эрменхильды, но на сей раз я побоялась перебить Даниэля.
  -- Наконец, мы стали совершеннолетними. Сначала пятнадцать стукнуло мне, однако я нарочно просил не вещать об этом широко, - потом брату. И вот дотошные люди сызнова начали расставлять по местам, взвешивать и прикидывать. Затеялись споры о первородстве, взвешивались шансы обоих претендентов, каждая сторона выкладывала свои козыри; мерзко все это нам обоим было в равной степени, потому что нас втянули в игру на равных. И из-за Эрмины. Из того, что я прежде наговорил, вы можете подумать, что маму Инь всею страной терпеть не могли: ерунда. Это потом судачили, будто король Филандр отослал иноплеменницу от стыда за прошлую уступку инсанской вражьей силе и призывал только в качестве лекарки, чтобы не сглазила его законного ребенка от женщины высокопородной и высококровной, а вначале то же видели с разворотом на сто восемьдесят. Злословие и боязнь ничуть не мешали благоговейной и верноподданной любви. Залог нерушимого мира с опасным соседом, властная Держательница Высокого Дома и несравненная красавица - Белая Верблюдица Нэсин, как ее звало родное племя - вот кем была моя мать. А Эрмина той начальной поры... Игралище злых сил и скверных обстоятельств. Недомерок и найденыш, в двенадцать лет, когда у других девушек время первого цветения, тоща, будто цапля болотная, ноги от подмышек, груди - пупырышки, волосы - пакля. И ведь с Болотниками таскалась, с Немтырями беседу вела, а теперь всех уверяют, что невинна! Знаете, для простого народа это понятия взаимоисключающие - побродяги мунки и девичья честь... Вдобавок, у Эрмины, как у всех обделенных детством, был строптивый характер. Отец терпел, но и только. Я же, мальчишка совсем, умел утешить и утишить. Заваривал всякие травки и коренья - в парке их было вдоволь - из ирги варенье варил. Маму Инь выспрашивал и того лекаря, что к нам ходил по причине Мартина. Наблюдал ее расцвет, поздний, не как у обыкновенных девушек. Может быть, так получилось из-за мунков-хаа? Они носят ребенка год, и внешняя речь их проявляется медленнее из-за умения говорить в себе. Кстати, еще и поэтому их дразнят немтырями, молчунами.
  -- Дети у них, и верно, какие-то неповоротливые, я сама наблюдала, но спокойные, славные, - вставила я. - И прямо на глазах умнеют.
  -- К тому времени, когда все мы трое выросли, все позабылось - и обезьянье отродье, и оглодок с мункова стола, и бутончик, побитый градом... Она похорошела, и из буйного нрава выковалась душевная твердость. Королевскую повадку, да и сам дух, горький опыт царственности она усвоила еще от моего отца, которого хотя не любила, но преклонялась уже за одно то, что спас ее репутацию дорогой ценой. Ну, и за Мартина. Расклад получался удивительный. Каждый из ее детей нес в себе двоякую суть: пришельца ниоткуда, беглеца с изнаночной стороны света - и носителя древней традиции. Каждый легко мог потрафить, так сказать, обоим крыльям андрского сообщества. Моя царственная инсанскость и его принадлежность к святой и древней королевской крови льстили традиционалистам, блюстителям кондовости, сторонникам возврата к корням, былому величию и национальному расцвету. Обстоятельства нашего конкретного явления на свет - тем, кто поклонялся первоначальному мраку, неопределенности, зазеркалью - и манкаттам наподобие моей Киэно.
  -- У вас, случаем, сатанисты не в моде? - спросила я, памятуя прозвище Даниэля. Оказалось, что попала я даже не в бровь, не в глаз, а в самый зрачок.
  -- В моде и одновременно в загоне. Мне не льстило, что меня считают своим всякие смутительные личности; однако еще менее мне хотелось делаться тяжким боевым знаменем патриотов. Как видите, в итоге я счастливо избег самой грязи. Но сначала все запуталось так, что мы с Мартом даже подумывали раскинуть костями или разыграть трон в рулетку, только вовремя вспомнили, что в Стране Нэсин азартные игры запрещены и на этом основании Владетель Эрбис, брат моей матери, мог бы оспорить подобное решение вопроса о престолонаследии. Да и корона, кстати, такая удивительная вещь: ты как бы рождаешься с нею, незримой, на темечке и просто за так в канаву свалить уже стесняешься. Не ведаю, к кому из нас троих пришло поистине гениальное решение - возможно, и ко мне. Что не к Королевскому Совету, он же поверху Верховный Суд и понизу то, что у нэсин именуется "диван", двупалатный парламент, - это уж точно. Не посмели бы взять на себя ответственность....В общем, я объявил себя королем-монахом. Просто и изящно! Правда, не вполне согласуется с традицией. У нас такое практикуется в конце царствования, а не в начале, и то не очень. Отец, например, даже на смертном одре не стал принимать постриг - истый воин, говорит, останется воином и на той стороне. А я по натуре скорее философ, чем зубодробитель. Вот королевство и осталось за Мартином. Народ им восторгается, Владетель признал. Правда, волокита с коронацией, присягой и помазанием на царство тянется года два с лишком, но представительство Инсании в Шиле не закрывалось ни на минуту. Эрменхильда - королева-мать: почетно и нехлопотно. Несмотря на житейскую хрупкость, за свои права постоять может вполне - что перед Советом, что перед аристо, что и перед народом андрским. Вот так я...
  -- Удрал с трона, свалив последствия на других. Очень своеобразная трусость, по-моему.
  -- Прослыть трусом - для этого нужна храбрость особого закала, - задумчиво сказал Даниэль. - К тому же прав у меня никак не больше, чем у Мартина Флориана Первого. Желания вот меньше.
   Я хотела выдать суфийский парадокс в его стиле: если ты хочешь учить - погоди учить, пока не угаснет желание, хочешь править - откажись, пока твое властолюбие не натворило бед. Однако поостереглась: такое Царствующий Бродяга понимал и сам, иначе бы меня здесь не сидело. Ответила только:
  -- Я уверилась, что король-монах вполне может действовать в наших интересах и начать переговоры с Советом и народом андрскими.
  -- Мирные переговоры, - уточнил он.
  -- Разве у Триады с андрами война?
  -- Ох, не лукавьте. Сами же заключили союзы невмешательства с аристо и купцами, наводнили города своими агентами, так что простому андру и сплюнуть некуда; подружились с молчунами, каурангами, манкаттами и даже с верными из верных - фриссами.
  -- Вот чего не знаю - так про фриссов.
  -- Это я предвижу недалекое будущее.
  -- Ладно, будем договариваться в свете будущих перспектив, - мы с БД улыбнулись друг другу. Он подозвал Киэно, я свою дочь. Манкатта пришла, касаясь боком ног Серены, и когда она прыгнула на плечи хозяину, мне показалось, что этим ласковым движением, как обручем, были соединены все трое.
  
  -- Вы никогда не чувствовали себя ущемленным? - спросила я на прощанье.
  -- Чем бы это? Старый парк научил меня странствовать; беспечные наставники - извлекать знание и смысл изо всего, что подвертывается по пути. А Мартин и Эрмина - любви, которую можно унести с собой в заплечном мешке, - ответил Бродяга Даниэль так тихо, будто говорил с одним собой.
  
   После того, как мы разобрались с кое-какими земными и практическими вопросами (БД публично, во время совместной трапезы, обещал почистить контакты, навести мосты и употребить влияние - нет, не на брата, а на кое-каких единомышленников, работающих в дипкорпусе: окольные пути - самые короткие и надежные изо всех, под любое строение подводится невидимый сверху фундамент), после всего этого я покинула их троих, заручившись Серениным согласием не ввязываться ни в какие геройские истории. Оторвать ее от такого незаурядного двуногого было бы непедагогичным. Артханга и прочих собаков я забрала, уповая на боевые способности своенравной Киэно. Проводить дочку до дому было кому - весь окраинный Лес кишел нашим народом, который знал о судьбоносных контактах поболее моего. Ну, а от того, от чего, по всей видимости, действительно было необходимо оберегать этих двоих прекраснодушных ослов (за ослов извиняюсь, хотя никак иначе их не определишь) - не убережешь никого и никак. Состояние это временное, хотя почти неизбежное, все мы, даже самые умные из нас, время от времени в него впадаем, и - поистине - лучше этого нет ничего на всем широком белом свете.
   Бездомник Даниэль. Не знаю, как передать мои ощущения. То ли мое кхондское умение глядеть сквозь фонетический облик слов, таких порой незначащих, заставляет меня стыдиться громких и обязывающих к чему-то этакому выражений, то ли главное все одно не передашь... Словом, передо мною был явственно распознаваемый гений. Как описать то, что некогда смутно просвечивало через Серену, а теперь - в ином человеке - открылось мне во всей очевидности? Ну, вот вы иногда улавливаете яркую математическую одаренность, хотя ни в формулах, ни в уравнениях не смыслите ни фига: просто из-за принципиально иного, чем ваш, видения мира, которое обнаруживает себя на каждом шагу. Или, скажем, музыкальный талант, несмотря на то, что его творения никак не стыкуются с вашими слуховыми стереотипами... Потому что все, что в вас осталось чистого и здорового, отзывается на присутствие иного. На очарование незаурядности и непредсказуемости. На свет, которым и вы сами можете заразиться, если повезет. Нет, все-таки - как передать через время, бумагу, чернила и типографскую краску это сияние? Если гений - гений религиозный, то лишь громоздя в описаниях Пелион на Оссу, чудо на чудо; примысливая, если ничего подобного не было, - чудеса наивные, простецкие, как сам передатчик событий. Торопясь удержать неуловимое, прикрепить к листу пером, как бабочку булавкой. Не напрасно пророк Мухаммед так противился тем, кто описывал его "личные" чудеса: человеческому опыту не дано распознать чуда, отделить его от обыкновенности, мы способны фиксировать только частоту и редкость происходящего и делать дедуктивные выводы - вот это возможно, а то - нет, ибо никогда не бывало подобного.
   Единственное чудо Мухаммеда - Коран, книга, что протекла сквозь него и осталась на земле свидетельством; единственное чудо Мессии - он сам по себе. Вторгается ли иная реальность в нашу повседневную, домашнюю? Конечно. Штука в том, что мы того не улавливаем: нас притягивает фальшивка. Дьявол - куда более лихой чудотворец, показушник и фокусник, чем все пророки вместе взятые. Только его "деяния" не обладают протяженностью во времени и не имеют ни корней, ни цветов, ни плода, по чему и распознаются. "Соперник твой - он куцый, не имеет сына" - смеялся над такими Абу-ль-Касым.
   Гений. Это слово возникло во мне спонтанно, пока я мерилась взглядом с БД. Как иначе описать обаяние его летучих жестов и мимики, голоса и улыбки? Искушение его гениальности - это больше всего искушение его обыкновенности: он единственное, как тебе кажется, существо во всех мыслимых и немыслимых мирах, к которому тебе не надо притираться и приспосабливаться.
   Чудо, о котором никому толком не расскажешь. Праздник, который всегда с тобой. Мне ли, очарованной, винить Серену за безрассудство?
  

Запись двенадцатая

  
   У того, кто живет бытом, длящейся ближней жизнью, мгновения повисают на ногах гирями. Живущий единственно настоящим мгновением обретает крылья. Аватара Гермеса Трисмегиста.
  
   По прибытии домой я лицом к лицу встретилась с той невинной интригой, которую то ли предвидел, то ли просто унюхал Даниэль... Да уж, абстрактные беседы пусть ведут любовные парочки - мы с Артом по уши сидим в конкретике.
   Раненая фрисса Иоланта поправлялась куда быстрее, чем все ожидали. Через неделю стало вполне очевидным, что из смертельной ситуации она выкарабкалась, зараза к ней уже не прикинется, а крепость мышц и безотказное функционирование пищеварительного тракта не замедлят подоспеть. Лежала она в полевом лагере сукков, где над нею был устроен легкий навес: жен и детей здесь не держали из соображений безопасности, так что было тихо и уютно. Из похожих соображений ее не поместили ни к мункам, ни к нам - незрелые юнцы всех трех народов шумели невыносимо. Взрослые мунки появлялись для того, чтобы перепеленывать ее и поить снадобьями - с простейшей ручной работой справлялись пожилые кабаны, копыта и "хобот" которых оказались более ловки, чем я думала.
   Пока сукки перекатывали кобылицу на чистое покрывало и убирали старое, испачканное сукровицей, массажировали ноги и спину, невольно затевались разговоры. Ума у Иоланты, по нашей прикидке, было не более, чем у мункского подростка, но всеобщим языком Триады она владела недурно, и сквозь ее школярство просвечивали удивительная доброжелательность и, главное, тяга к неизведанному. Это некоим образом возмещало огрехи ее аналитического мышления. Было последнее качество чем-то большим, чем рассудок, смутным подобием кхондского "чистого чутья" - своего рода интуиции, позволяющей распутывать новую и сложную мысль не от слова к слову и от фразы к фразе, а по отдельным лексемам, интонациям и намекам. У андров подобное умение так и осталось невостребованным: сами они воспринимают внешний слой речений, поэтому их так легко обмануть любому нашему бойкому говоруну.
   Кстати (или некстати), об этимологии: само слово "фрисс" шло от фризов, могучих вороных лошадей, что на моей метафизической родине носили на себе крестоносцев, а позже были запрягаемы в парадную упряжку. Какая тут связь с альфарисами, наименованием, тесно связанным с фарь "конь", я не берусь судить.
   И вот самое странное в жизни этой нашей наполовину пациентки, наполовину пленницы: вскоре она передружилась со всеми. А с Хнорком - в особенности. Смущенный свин околачивался у ее ложа и, наверное, все удивлялся про себя - что на него нашло, добро бы не кобылу - андра-убийцу поддел. Кабаны при всей пылкости своего характера вовсе не были склонны к смертоубийству. Разумеется, бытовала традиция отбирать самых задиристых кабанчиков и в шутку стравливать друг с другом, чтобы с юных копыт понимали границы дозволенного. Так воспитывали будущих отцов больших семейств и блюстителей границ, и именно отчетливое знание своей мощи делало их такими осторожными в конкретном ее проявлении.
  -- Мартин Флориан - настоящий кунг, - пыталась Иоланта выгородить своего владельца. - Храбрый и благородный. Говорит ласково, не трогает ни хлыстом, ни шпорой, знает, что мы и так выкладываемся до предела.
  -- Другие, значит, трогают? Достается вам, страстотерпцам?
  -- Это наша судьба. Отпор вызывает ярость - мы это познали. Не я, по счастью, - я удачливая раба... Что смеешься? Скучно, когда роли в великом спектакле жизни все одинаковы. Да, мы, фриссы, - рабы и дети рабов, так же как кауранги - слуги, почти приятели, а манкатты - темная сила, редко - приветливая, чаще опасная, даже предательская. Те, кто дружит с манкаттами и находят для них слово, ведают, чем рискуют. Кошки провидят скрытое, говорят, среди них есть белые и черные маги...
  -- Говорят. Ты-то веришь?
  -- Чувствую их могущество, но не говорю ни "нет", ни "да".
   В лечение Хнорк так не влезал, как в общение. Зато командовал ритуалом кормежки: то трава для Живущего с раной в кишках покажется ему жестка, то с овсяного киселя и ячменной затирухи ему отощаешь и мигом откинешь копыта - ищите и вкладывайте дополнительные калории. Все пребывание кобылы со средневековым именем в Триаде протекало под знаком его суеты и воркотни: таскал ей сено со своих личных, секретных лужаек, замачивал крупу манника, раздобыл даже - и это в преддверии холодных дождей! - горсть лепестков дикого шиповника и сливы, от которых молоко делается особо душистым. Над ним смеялись:
  -- Она ведь не кормящая и не жеребая. До следующего сынка твоя магия не дотянет.
  -- Не молоко - сама будет пахнуть. Всем телом и всеми помыслами.
  -- За кого стараешься, за того андра, что ли? Чтобы порадовался, забирая ее назад?
  -- Андры - грязнули: сколько ни душатся крепкими духами - своего природного духа ни перебить не умеют, ни переменить. А у своих малых братьев и не почуют.
  -- Кауранги почуют и другие фриссы начнут сторониться, - смущенно вмешалась Иоланта.
  -- Нет; я свое дело ведаю. То, что ты Лес ешь и пьешь и Лесом дышишь, и без моей магии вошло в твою кровь - сначала неведомо от тебя. И в других через тебя и твое дыхание придет неведомо как, покажется самым родным. Так и задумано: это вроде тайного оружия, но оружия доброго. Знаешь, почему иногда говорят, что враг пахнет скверно? Возникает стойкая галлюцинация зловония... А из хорошего запаха родится приязнь. И знаешь еще, почему ты так быстро поправилась, когда твои андры думали, что умрешь вот-вот? Не просто от суккского лечения - от Леса. Каждый из ваших Живущих сохраняет в себе чистоту и стройность Внутреннего Леса, душу своей Заповедной Рощи. Это его сокровенное. Всё, что отвечает этому духу из идущего снаружи, как бы совпадает с ним по тону, невольно находит отклик и усиливает ваш личный Лес. Никакая преданность Старшему, хозяину, никакой страх перед болью, Темной Пастью, Жадным Чревом - а это прозвища смерти - не устоят перед его зовом. Хотят твои приятели или не хотят, а твой внутренний Лес будет сильнее их настолько, насколько жажда справедливости бывает сильнее животного страха. Ну, а твоему королю та склонность Живущих, которую он приобретет через твое посредство, поможет в скачках и турнирах, выручит из любой опасности.
  -- Мне надо подумать: у вашего дара два смысла.
  -- Поздновато спохватилась. То, что тебя спасло, сразу же стало тобой. И все-таки лишь наполовину: знак Леса, благо Леса несешь, а другом ему не стала. Другу нужна твоя добрая воля и открытое сердце. А иначе хоть волоками поедай розовые лепестки - только шкура будет благом пахнуть, а не ты сама. Думай!
  -- Став другом Лесу и Триаде - не сделаюсь ли я врагом Мартину?
  -- Даже если он пойдет наперекор Лесу еще круче прошлого раза - нет. Но врагом его поступкам. Ты будешь согласна с лучшим в его натуре: ведь Заповедный Лес и в нем живет незримо. Ты поможешь ему не уклоняться, не ломать нечто в себе. Это наука, долгая наука - выправлять андрский норов и андрскую судьбу. Только ты будешь брать ее отовсюду и сумеешь.
  -- Я подумаю, сказала я. Ты говоришь добрые слова и сам добр; но как мне узнать, истина ли то, во что ты веришь?
  
   ...Издали я слушаю эти беседы. Они доносятся так четко, будто оба Живущих сидят прямо у меня в ухе. Мне неловко, но я просто не знаю, как отключиться - и, может быть, не хочу. "Должна связаться цепь, - говорил Одиночный Турист, - и будут появляться знаки, приметы Пути, и ты угадаешь их, знаки и звенья, а не угадаешь - сама их назначишь. Как в хорошем сне, где все свершается по слову того, к кому этот сон пришел. Пусть в круг Двенадцати встанут не те, кто выше прочих, и не те, кто ниже, не цари и не парии, не самые умные и блестящие, не самые праведные и чистые - но и те, и другие без различения. Несущие незримую метку и не боящиеся выйти за свой предел."
   Хотя - разве так он говорил? Да, так, раз ко мне пришли именно эти слова.
   Я вяжу цепь - пока такую короткую! Артханг. Серена. Хнорк. Даниль-Даниэль. Иоланта. Киэно. Я желаю - volo - volant. И воля моя обретает крылья.
  
   С точки зрения тайной политики и дипломатики, свинского подкопа под сокровенные устои государства и общества, а также создания пресловутой пятой колонны у нас, таким образом, соткался полный ажур. Ибо по причине естественной подозрительности андров довольно посеять и крошечные семена - инакомыслия одних, неуверенности других в лояльности третьих, - чтобы получить горчичное дерево высотой до неба. Андрия всерьез обеспокоилась за свои тылы и буквально увидела, как великая империя, что стоит на трех китах, на семи холмах, девяти морях... на чем там еще - что империя эта расползается по всем швам и ее величие и гордость уходят в песок. Как всегда в подобных случаях, Седалище Общин, Палата Высоколобых и Король (именно в таком порядке, ибо нижняя палата всегда трусливее верхней, не говоря о миропомазаннике) применили репрессии по отношению к моральным разрушителям символов андрской государственности. И что же в итоге? Народ попросту линял, на время или навсегда. Кауранги - в Лес, манкатты - к сатанистам и в инсанское посольство, немтыри - к болотникам, фриссы и андры - в Степь. Их всех принимали: внутри Леса создался анклав со своей атмосферой, которая нравилась не так нам, как беженцам. Самый смех - бежали ведь не наши прямые союзники, а бунтовщики под сурдинку. Ну и кому от всего этого была польза? Ясное дело, не Андрии. Сие наши противники быстро поняли и, надеюсь, больше не захотят бить своих ради того, чтобы чужие боялись.
   Вот только и наша польза была относительной. Война как продолжение политики иными средствами - не наш конек. Просящие покровительства чужаки уже нанесли нашей обители вред ненамного меньший, чем охотники и пожарники, а если Андрия в отместку за беглецов хорошенько надавит, Лес, чего доброго, может и не выдержать. Проутюжат и плюнут, а сами протянут со своей паршой еще лет пятьдесят или сто.
   Совершенный природный гомеостаз всегда более хрупок, чем цивилизация, которая взяла на щит нахрапистую заповедь "Плодитесь и размножайтесь". Плодиться без оглядки - это, по существу, тактика низших слоев Равновесия, подонков животного и растительного мира, привнесенная в жизнь пауперов и пролетариата: они выскакивают из горлышка эволюционной бутылки, выработав в себе такую крольчиную плодливость, на какую аристократы Природы, результат ее штучной выделки, никогда не будут способны. Отсюда ясно, почему на планете Земля все глобальные передряги кончались гибелью самых высокоорганизованных членов популяции, интеллектуалов духа - а в опустевших экологических нишах поселялись крысы, четверолапые и двуногие, из которых потом вылупились шакалы, мишки, лошадки, верблюды, приматы... ну и сами знаете кто.
   Андры, в рамках своей технократии, могли увеличиться в своей массе за счет простой сексуальной распущенности (на что намекал один кхонд некоей каурангской дворянке), а на Лес влияло малейшее дуновение ветерка.
   На наше утешение, этот биологизм был справедлив только до известных пределов. Нижний предел: голые двуногие, поглотив и истребив жизнь, накопленную для них Лесом, умалятся, и тогда то, что от нас осталось (а останется ведь), воспрянет. Верхний: Серена.
   Она - спасение. Когда Лес сдавят до упора, до последней молекулы жизни, которая уже не сумеет раздвоиться и породить себе подобное, - по Серене, как по стреловидному мосту, пройдет замершая в ней сила Камня и Руды, сила неживого, обновляя четыре стихии, что составляют жизнь. Она толкнет миры Медленно- и Быстро-, Высоко- и Низко-Живущих, и Лес распустится так точно, как роза прорывает бутон, кровавя лепестки своим рождением.
   Арккха, бывало, говорил:
  -- Серена - это наша удача. Надежда, которая пришла к нам от Сущего. Создание, которое, не являясь ни андром, ни инсаном, ни мунком, обладает их свойствами наряду с нашими, а не являясь вполне кхондом, принимает в себя умение Триады вобрать в себя жизнь деревьев и трав, теплой крови и холодной крови, не ущемляя ни в ком его естества. Сплетение расплетенного и единство несоединимого. И ведь она сумеет уйти в иное... в любую иную картинку.
  

Запись тринадцатая

  
   Мир - вовсе не оживший муляж себя самого. Это изумительная многоуровневая виртуальная игрушка. Человек, по внешней видимости, - такая же игрушка, которая считает себя привязанной к одному плану виртуальности, мечется и попадает в иные планы, захватывается иными слоями: иногда нечто из них прорывается через него. Если бы человек принадлежал к определенному слою виртуальности и был им обусловлен, он не чувствовал бы себя так неприютно. На самом деле человек как он есть находится вне игры и над нею - и должен осознать себя стоящим помимо мира. Он - Делатель Игры, Зачинатель Игры, а не участник.
  
   Теперь Серена, будто по наитию, приняла в себя науку "Повелителей Руды", пока еще дикую, вовсе не бесспорную даже для тех, кто ее угадывает. И в момент, когда вся Андрия лихорадочно ищет решения проблемы, которую мы ей задали своей тихой сапой, когда "нижнепалатники" то и дело обращаются в Суд или к личному представителю кунга с депутатскими запросами и стенаниями...
   Моя дочь вдруг обнаруживает себя во всей явной и тайной красе.
  
   Серена сидела на берегу Стирального Потока с Киэно в обнимку. Незадолго до того ей пришла в голову идея навести порядок в холостяцком логове: обмазать полы глиной и обжечь ее, разбросав по ним угольки дерева хамз, что не дают сильного пламени и дыма, но едва тлеют; выбить покрывало, половик и скатерть от пыли и постирать в ручье руками, а не природно-автоматически; составить список кое-какой утвари и одежды, которую необходимо прислать позарез. В процессе этих пертурбаций ею была обнаружена книга - Первая Книга в ее жизни, явление, что поистине заслуживало того, чтобы написаться с прописной буквы.
  -- Что это такое?
  -- Дневник. Стихи.
  -- Твои?
  -- Нет. Послушай!
  
   "Странник.
   Это станет именем моим.
   Долгий дождь осенний."
  
  -- Осень - заговорил он прозой, - это по сути единственное время года в Андрии, так же как в Лесу - постоянная весна: зеленая и цветущая. А в земле Нэсин, кажется, вечная полнота лета: то благодатного, то невыносимо знойного. Я всего раз был там, мальчиком еще, когда ездил к маминым родичам. Все остальные перемены температуры и климата, влажности и ветра - несущественны. Узор на постоянном фоне.
  -- Откуда у тебя грусть времени дождя, скажи? Оттого, что живешь с нами - наполовину андром, наполовину инсаном - а родина твоя неведомо где?
  -- Ты думаешь так, Серена, как и полагается наполовину аниму, наполовину кхондке. Мы с тобой двуличны и этим родственны. Слишком сходны, чтобы между нами возникло взаимное притяжение, недостаточно различны, чтобы это породило взамоотталкивание. Скажи, где твоя собственная родина - снаружи или внутри тебя?
  -- Лес - он и там, и здесь. Я никогда не покидаю его в своих "путешествиях по древу".
  -- Значит, он и вправду твоя материнская земля. Инсаны говорят так: "Родина - это то, что можно обхватить руками и прижать к сердцу". Можно заноситься необъятностью просторов, величием культуры и славой знамен того физического пространства, которое держит под собой твой государь. Только разве хватит в твоем сердце силы, чтобы его удержать, в печени - крови, чтобы влить в его сосуды, под перчаткой - тепла, чтобы объехать? Или оно, это пространство, напротив, вливает свою душу в тебя и подменяет тебя собой? Тогда ты величаешься перед иными племенами и перед сами собою богатством ее недр, талантами ее творцов, умом ученых и теологов и красотой мужчин и женщин, нисколько не задумываясь о том, в каком отношении они стоят к твоему личному богатству, твоим собственным таланту, уму и красоте. Не значат ли такое отождествление и такая подмена того, что ты сам мало что значишь без тех пышных и протяженных оболочек, в которые тебя облекает твоя великая и неуютная родина, что ты живешь заимствованной жизнью, что ты - нуль и ничто?
  -- Ты спрашиваешь меня или себя, Бродяжник? Я отвечу как умею: если сердце твое поистине велико, то оно сможет вместить в себя и великую землю, и великую любовь - но и само станет от них неотличимо. Только как сделать, чтобы подобная любовь не стерла тебя в прах? Я одновременно и люблю Лес и, знаешь, иногда мне кажется, - вовсе его не люблю, а напротив - это он любит себя через меня... Нет, даже не так: для любви ведь нужно расстояние, а я в такие минуты - одно с моей колыбелью. Однако я не ничто, а нечто.
   Так говорила Серена, потому что все обмолвки, все обиняки их обоих тоже косвенно соприкасались с темой любви, живых телесных примеров которой она видела бесконечное число, до сих пор не прикладывая к себе и через себя не пропуская.
  -- Да, ты нечто. Ты воплощенный Лес, то, ради чего я брожу по нему, и одновременно - нечто неповторимое, выраженное в звуке твоего имени и его запахе. Ты боишься, что твоя любовь порабощает тебя? Против того существует один путь: дать ей вырасти в твоем сердце и вместе с твоим сердцем. У меня есть такая малая родина: тот старинный дворцовый парк, о котором я говорил твоей матери. Его уже нет: такого, каким я его помню, такого, каким он, возможно, и не был по сути никогда. Знаешь, в ярмарочный сезон Эрмина пускала туда мунков-торговцев, почти задаром. Они расчищали аллеи от гнили, чаши фонтанов - от ряски и водорослей, зажигали огни внутри своих полотняных повозок, так что те делались похожими на огромные разноцветные фонари. Повозки были другие, чем здесь, у вас: на огромных колесах по тридцати спиц в каждом и такие нарядные! Мы, дети, поначалу любовались издали, а Эрмина, не чинясь, разговаривала со стариками и молодухами. Зрелые мужчины коваши приходили только ночевать, забрать новую партию изделий или наточить инструмент - они ведь продавали и свое собственное ремесло. Один из них подарил Марту удивительной красоты складной ножик о двенадцати предметах, а мне - наборный пояс со всякими карманчиками и подвесками, как девице. Должно быть, угадал во мне будущего миротворца; полезная вещь была, хотя я вначале чуточку огорчался: какой мальчишка не мечтает о ноже - ветки срезать! Не судьба... А вокруг нас пребывали заросли удивительных растений, обломки статуй, полуразваленный потешный лабиринт высотой нам по плечо. Некоторые кусты еще сохраняли форму шара или свечи, а то и вымышленного зверя, хотя никто и не пытался их подстригать. Ныне все очертания стерлись, камни вросли в дерн, фонтаны пересохли, да и мунки там не поселяются. Но пока я помню парк таким, как он был, и могу приходить туда в любой час, - он живет. Он скроен по мне и творил меня по своему образцу. Тысяча таких малых родин - сколько Живущих, столько и их - сливаются в одно, будто капли дождя. Но разве это общая родина одного племени? Великая родина андрского или иного народа? Это дом человечества. Или нет; то и есть само человечество! И твоя родина, Серена, - не Лес. Лес меняется. Он преобразится, стоит только тебе уйти, иным будет существовать розно от тебя, и, вернувшись однажды, ты не узнаешь его. Лишь тот Лес, что ты в себе унесешь, навсегда пребудет твоим Лесом; у Живущего есть только та родина, которую он носит в себе.
  -- Да знаешь ли ты, Бездомник, что я ношу в себе?
  -- Знаю, - он кивнул. - Знаю, а сама ты еще только угадываешь. Ты странник, как и я сам, но пока видишь только карту, панораму, сложный макет своих кочевий; паутину дорог, кружево-круживо-кружало звучаний, ароматов и красок, что пьянит сердце. Такого еще ни у кого не было, что выпало тебе.
  -- И что же мне делать с моим даром? Просмотреть все мои сны еще по разу, еще раз задать Учителю все вопросы и получить всеобъемлющий ответ?
  -- Нет. Зачем повторяться? Сейчас ты, путешествуя по различным воплощениям Вечной Истории, не творишь миров, ведь ты ими не овладела. Для того надо принять их в себя, а ты страшишься этого: боишься, что вместо того они станут тебя делать.
  -- Почем тебе знать, боюсь я или нет и чего боюсь? Ужасы там всякие, положим; но есть и прекрасное свыше моих сил.
  -- Боишься, - Бродяга Даниэль усмехнулся. - Аниму таков по своей природе: всегда остерегается того иного, что встало против него. Только когда это перестает быть иным и делается им самим, уже нет места ни противостоянию, ни страху.
  -- Делается мною самой? Послушай. Чем больше я хожу по путям, чем больше знания приобщаю к себе - тем меньше делается мое "я": сжимается, уплотняется, с него одна за другой слетают выдуманные оболочки, то, что считали собой люди древности: традиции и обряды, верования и язык, жилище и одежда. Все меняется, как в фантасмагории, одни народы и земли восходят в зенит, другие падают к надиру, потом они меняются местами. Обо всем я вынуждена сказать: "Это мое" и "Это я" и тотчас же отбросить, потому что я, самое тело мое - оболочка для оболочек, ристалище для языков, перекресток чужих времен и дом для всех пространств. Да что философствовать! Оно, это тело, способно зачать и выносить в себе другое такое же: как могло бы оно раздвоиться, если бы взаправду было простым и цельным?
  -- Но ты нисколько не думаешь о том, что, отшелушивая от себя оболочки, ты наткнешься на пустоту...
  -- Таков твой собственный ужас, Даниль?
  -- Да, только я через него переступил. Ты, наверное, боишься противоположного: переполнения знанием. Как бы от тебя не откололся кусок, подобный тебе. Как бы твоя звезда вообще не взорвалась оттого, что станет сверхплотной. Верно?
  -- Мы с тобой бродим в одном океане знаний, оттого и угадываем друг друга.
  -- Бездна - это полнота, полнота - это бездна. Каким именем ее назовешь, таким она и отзовется в тебе. Но ты должна звать. И будь без страха - ведь так написано на лучшем из клинков Вселенной!
  
   Даниэль выполнил то, что обещал: посодействовал в том, чтобы к нам прислали более или менее солидного представителя государственной власти. Официально - ради того, чтобы забрать вертолетом любимую королевскую фриссу, которая, как никогда, была в хорошей форме, передружилась тут со всеми и потому нынче составляла для своего опрометчивого хозяина проблему.
   Если вы, мой читатель, не поняли: общение Живущих, даже если они не прямые телепаты, что бывает, однако же, редко и у одних мунков-хаа, происходит на хорошо развитом эмоциональном фоне, к тому же у всех них есть свое общее родоплеменное подсознание, "океан архетипов". Благодаря тому между ними, даже если это откровенные соперники, существует особого рода понимание, что легко переходит в согласие и мир. Одна-единственная фрисса (как и чуть раньше - десяток-другой каурангов) именно поэтому вызвала порядочное смятение в стане голокожих и прямоходящих.
   Ну и вот, наконец, мне докладывают, что правительственный, сине-красный экипаж прибыл на позапрошлогодние андрские охотничьи угодья, в двух часах рысистого бега от того места, где кое-кто нам знакомый едва не подмял под себя светило тамошней государственности. Что примечательно - экипаж прибыл не по воздуху. Пробил две широкие колеи в пепле нейтральной полосы и стоит дожидается, брошенный и одинокий. А еще докладывают, что высокие гости в составе двух весьма примечательных персон идут ко мне в базовый лагерь пешком.
   Я выступила навстречу вместе с кхондами моей личной гвардии (если откровенно - нахватала юнцов, какие под горячую руку попались).
   И вот появилась курьезная процессия - в кольце малых мунков, заинтересованно наблюдающих с ветвей. Впереди мело ушами узкую лесную тропинку нечто песье и, без сомнения, редкостных мужских достоинств. Последние выступали весьма рельефно по причине отсутствия настоящей шерсти: так, редкий рыжеватый волос, - и наличия округлого пузца, что заместило собой грудь и слегка просело книзу. Уши, упомянутые ранее, были лапчатые, размером в хорошую ладонь мунка-коваши; короткие, слегка расклешенные передние конечности и длинное, как сосиска, тело придавали облику существа нечто тюленье. Глаза были зеленовато-карие, со слезой. В целом это напомнило мне ужасно крупную таксу или не весьма большого бассет-хаунда, формы которого со временем несколько сгладились. Сзади смирно шел андр довольно средних лет, угловатый и тощий, с короткой прусской косицей, в камзоле или сюртуке почти такого же цвета, что и кожа. Оба были в белых перчатках, таких же носках и при белых же галстуках, только у кауранга на шее был ошейник с медальоном, а из кармана "его аниму" глядел кружевной платочек, сложенный цветочком: один уголок поднят кверху, два боковых разведены в стороны, а четвертый, внешний, - опущен в знак сдачи на милость победителя.
   В пяти шагах от меня аниму остановился и ответил поклон, довольно-таки изящный:
  -- Высокочтимая госпожа Тасианна! Я, средний дипломат Шушанк ха Радди Арья, уполномочен от имени обоих братьев-правителей приветствовать вас в ваших владениях.
   Дипломатическим протоколом он себя не обременял явно - или у них было принято лаконичное выражение мыслей, когда каждое слово имеет вес десяти. Само его имя вызвало у меня целый букет ассоциаций: вспомнились египетский фараон Шошанк, Сусанна, которая "и старцы", и популярный боевик о побеге из Шоушенка или, может быть, из Шушенского, не помню точно.
  -- Татианна, вернее, Татхи-Йони, тоже посылает им свои приветы и пожелания доброго здоровья. Только здесь не мои владения, господин Шушанк Арья, а Триады. Но если вы уполномочены передать что-то на словах или предметно, то передавайте.
  -- Погодите, - сказал он вдруг с полудетской интонацией, - мне бы хоть оглядеться. Я тут в первый раз, в отличие от Короля-Монаха.
   Эта нештатная реплика сразу довершила картину, составными деталями которой были его одиночество, его непрезентабельность и его толстенький, важный кауранг, который представлял собой комического близнеца хозяину и другу.
  -- Оглядывайтесь. Сядем на пенек, потому что в ногах правды нет, и смотрите себе по сторонам. Вы профессионал? - спросила я.
  -- Наследственный. По традиции, дети аристократов получают место родителя или родительницы, а они оба, кстати, были ходоки по дипломатической линии. Самоопределяться предпочтительно в сугубо домашних рамках. Нам, в отличие от простого народа, поставлены довольно строгие границы, знаете ли. Впрочем, вам, я полагаю, тоже. Лес...
  -- Уж ему-то границ не поставлено. Когда злак рассевает семена или дерево запускает корни в землю, цветет, завязывает плод и спелым роняет его с ветки, они о границе не думают. Это Андрия отгородилась от Леса, а не он от нее.
  -- Ну, тогда скажем иначе. Говоря с Андрией, вы в чем-то идентифицируете себя с Лесом. Вы глава его.
  -- Вовсе нет. Просто у него нет для этого разговора уст и голоса помимо моих.
   Песик переводил печальные глаза с одного собеседника на другого.
  -- Да ведь то же произошло со мной. Никто другой не соглашался, а приказывать смысла не имело. Такую нестандартную работу надо выполнять от души. Вот и говорит мне начальство: "Коренной андрский патриот не сумеет, а ты даже на фоне прочих моих сотрудников такая манна небесная, то есть такое перекати-поле, что и позабыл, наверное, где тебя мать родила". И в самом деле: сам этот момент или вовсе не улавливаешь, или светит в общем тумане что-то смутное. Белые стены... Холод... Твой негодующий вопль...
  -- Держу пари, стены были зарубежные.
  -- - А вот и проиграли. Самые что ни на есть андрские и столичные. Однако внутри них было инсанское посольство, а значит, я все-таки родился на территории другого государства. Мамочка была по традиции звана на дипломатический прием вместе с папочкой. Вид у нее был неуставной, зато величественный, ибо на сносях. Мы, аристо, при любом удобном случае кутаемся в нечто бесформенное и прячущее естественный рельеф, вот никто из инсанов не заподозрил диверсии. Ну, инсаны и ради чужеземцев вина на стол не подают, а вот кормят непревзойденно. Мама, понятное дело, перестаралась, так что к концу церемонии едва не взорвалась мною прямо за банкетным столом. Еле успели перетащить в жилые комнаты одного из посольских врачей. Так что и здесь нам повезло: у инсанов такие акушеры, что смертей от родильной горячки или от того, что женщина не умеет разродиться, почти что и нет.
  -- Может быть, диверсия была продумана заранее? - улыбнулась я.
  -- А что, я не исключаю такой возможности. Во всяком случае, на мою судьбу это повлияло не меньше клановых пристрастий. Как родился, так и живу.
  -- Страну нэсин вы знаете хорошо? Можете рассказать мне о ней?
   Двигало мною не одно любопытство, а желание посмотреть, как он сумеет вывернуться: не выдать секретов и не потерять нить беседы.
  -- Ручаюсь, что до вас дошли одни сказки. Ландшафт там не андрский, плоский как тарелка, не изомерный, так сказать, а многомерный, многоступенчатый. Только я не видел ни одного места, куда не мог бы зайти и откуда не мог выйти без особых умственных трудностей. Физических - да: не всюду пускают, закон не велит. Инсаны куда более закрыты для чужака, чем андры. В стране Владетеля Эрбиса все расписано по рубрикам, разложено по полочкам: куда можно и куда нельзя ступать, что есть и что пить, как здороваться и как в дверь стучать, как пройти мимо собеседников, чтобы их не побеспокоить, с какой руки кусок брать и с какой ноги вставать с постели. Аж до занудства дело доходит! Но вашему коллеге дипломату это знакомо по протоколам и не так уже тягостно. Тем более что поначалу все не так и строго, для невежды делают послабления. А когда этим ритуализмом пропитываешься до костей, оказывается, что та лишь первая ступенька лестницы; с ней видно вторую. Хочешь подняться на нее - сам себя держи в еще большей строгости. На третьей ступени гайки закручены так, что и дохнуть, кажется, нельзя. На одном дипломатическом кураже держишься и лезешь. Но как только добрался до верха и схватишь суть дела - оказывается, все можно, чего только ни захочешь, вот только самому не нужно ничего ни подлого, ни грязного, ни просто сомнительного.
   Я молчала и впитывала в себя.
  -- И сами занудства их многогранные какие-то, будто над ними, как над камешком, хороший ювелир поработал. Сначала все нельзя, но можно, а как подрастешь - напротив: все можешь, да не позволишь себе. Женщин - заводи, пожалуйста! Иногда это честней, чем изнутри разжигаться. Вдову пригреть или сироту призреть... Только пускай ни одна из них не сможет обвинить тебя в несправедливости: что ты к ней менее заботлив и щедр, менее почитаешь, нежели остальных. Как это вообще можно, если поразмыслить? Вот и остается обычай по большей части номинальным.
  -- Вы хвалите инсанов, будто вы один из них.
  -- А, наверное, рождение в ихних стенах сказывается. Внутри них, даже воображаемых, кажется уютнее.
  -- Воображаемых - это...
  -- Духовно-нравственных. Стенах или границах. Андрская мораль, видите ли, не то чтобы для меня неудобоварима, напротив: самая творческая, самая высокая. Однако положиться на нее возможно не более, чем на тарелку с манной кашею. Издали посмотришь - возвышенно, слов нет, а вблизи невнятица. Воспаряем духом выше облака и из этой перспективы исходя, оцениваем житейские мелочи. Да орлу, понятное дело, кажется, что грешную землю сплошные мухи обсели! И жизнь-то их - грязища беспросветная, и страстишки - сплошная суета и томление дьяволовы... То еще ладно: беда, что орлы мы лишь в идеале, а в жизни теми же помойными объедками кормимся. Тут два пути: либо, кряхтя, тужась и жилясь, подтащить реальную жизнь кверху и сделать вид, будто она может худо-бедно соответствовать. Отсюда идея, что браки заключаются на небесах, следовательно, навечно и навсегда, и люди не имеют права посягать на их целость и крепость. Кстати, другая наша аксиома гласит, что на небе браков совсем не будет. Спрашивается, по чему мы равняемся? Другой путь: если не удалось приложить мораль к нужному месту, мы сразу как с цепи срываемся. В войне - игра без правил, была бы цель возвышенная, дабы оправдаться. Жена и впрямь одна на всю жизнь, зато конкубинок десятками. Детей в войне сиротим, плодим в блуде и раскидываем по специальным детдомам. И все сие - с неизбывным чувством вины и греха, которым едва ли не кичимся, что обладаем...
  -- Первое упоминание о наших предках, кстати, инсанское: одного купца и одновременно миссионера, - продолжил он. - Говорил он, что нет племени на земле красивее андров, что подобны драгоценному гагату - сердцевине окаменелого дерева хаги. Рост их и осанка царственны, цвет кудрей - цвет белой бронзы наилучшего клинка. Только жаль - распутны они и нечистоплотны. Сморкаемся мы, как он не раз видел, всем скопом в одну лохань, именно ту, где умываемся, а владелец рабынь, посаженных на торговую лавку, частенько тут же и потребляет их на глазах потенциального покупателя. Ну, рабство у нас изжито, однако традиционные лохани, скамьи и полы остались.
  -- Вот снова, - вмешалась я в эти периоды. - Вы говорите "мы", а критикуете, как чужой. Будто не любите.
  -- Напротив. Только свою родину и можно критиковать, но не другие. Что же до любви... Ручаюсь, король-монах вам или вашей дочке - или обеим, что все равно - читал проповедь на свою излюбленную тему: "Как любить родину, чтобы она тебя не вые...ла".
   Меня покоробило это андрское выраженьице, вполне, однако, цензурное, в отличие от своего рутенского аналога. Он заметил это:
  -- Я же аристо. Два слоя людей в Андрии: мы и простонародье. Они одеваются как хотят - нарядно и по фигуре, мы на все случаи жизни имеем как бы форму: наше внешнее непременно подбирается в соответствии с сутью. Ведут себя произвольно, а мы - ритуально. Говорят как только могут красиво, зато мы, аристо, - по сути дела. Простые люди думают, что приказано, чтобы сформировать единомыслие и сплоченность нации. Аристократы обладают роскошью собственного... кукиша в кармане. Но самая главная наша прерогатива - быть острием пирамиды и вершиной дерева. С вытекающими отсюда последствиями. Не любить позволительно только и единственно свой народ: это прерогатива верных сыновей. По отношению к другим ни человек-аниму, ни в особенности дипломат не имеет права питать такое чувство.
   Тут Шушанк опомнился. (Хотя я до сей поры считаю, что он специально отводил душу в моем присутствии, чтобы сообщить мне нечто важное и основополагающее.) И снова стал выполнять неблагодарную функцию связи с Лесом.
  -- Из моих окольных намеков вам должно было стать ясно, - перешел он на куда более казенный тон, - что теперь я должен буду повести речь о матримонизме.
  -- Уж куда яснее.
   И он, наконец, изложил то, что я предугадывала на десять шагов вперед. Его непосредственная цель, которая так мало, на рутенский погляд, отвечала его внешнему виду, была - обеспечить переговорный процесс на самом высоком уровне: не только с Андрией, но и с ее нынешним хозяином Инсанией. Положение было следующим. Мы таки основательно взяли их за... жабры: миляга Шушанк обозначил реальный предмет взятия более конкретно и без эвфемизмов, однако, как это принято среди тамошних аристократов, во вполне печатном стиле. Не видя никакой возможности выкурить наших явных и тайных, возможных и невозможных сторонников и своих диссидентов, которых автоматически полагали нашими агентами, Андрия вынуждена прекратить поползновения на Лес. Того же, кстати, давно требовал от нее сюзерен, который, возможно, относится к нам благожелательней, а возможно - натерпелся лиха от наплыва андрских иммигрантов: бывших узников совести, туристов-невозвращенцев и представителей нацменьшинств. Нынешний андрский страх сеял их особенно щедрой рукой.
  -- А Страна Нэсин не делала попыток возвратить андрам их лежалый товар?
  -- Во-первых, тамошний диван... Диваном называется, собственно, такое возвышение, крытое коврами и подушками, на котором восседает и заседает тамошняя палата представителей... Так, значит, этот диванный парламент заблокировал договор о выдаче преступивших граждан по той причине, что они все вместе и каждый сам по себе вассалы Владетеля Инсанского и по существу дела прибегают к его справедливости и правосудию, а не убегают от них. Во-вторых, инсаны народ хозяйственный, у них ни одна пара своих рабочих рук не заваляется, так отчего чужими не попользоваться?
  -- Молодцы. Значит, Лесу дарован мир.
  -- Во имя обеспечения лояльности андрских граждан, по преимуществу двуногих, своему правительству и государству. Остальных граждан не так просто обеспечить чем-либо подобным - строптивы и мало склонны к дрессуре.
  -- Учту последнее. Я так думаю, из-за того фриссы, кауранги и манкатты и не обладают всей совокупностью гражданских прав.
  -- Но вы учтите еще, что от вас тоже потребуют гарантий.
  -- Сами на себя удавку надели своими действиями, а туда же - гарантии вам подай, - проворчала я.
   Оборот событий, однако, был тот, что нам нужен.
  -- Инсаны называют сие "аманат". Почетный залог доверия и мира. Мы хотим получить вашу дочь, вернее, того ребенка, которого она родит от владетельного аристо. Четко это нигде не прописано, но во время моего инструктажа витало в воздухе. И андры, и нэсин не видят иного - и более достойного - средства погасить конфликт. Выбор ее, как мне гарантировали, будет свободен, тело - тоже: брак после рождения дитяти любого пола может быть расторгнут по ее желанию. Вот судьбу ребенка должны будут обговорить особо.
  -- Ну вот, не успели познакомиться, как ставите перед фактом. Я бы предпочла не разводить эти матримонии так рано. Лесу безразлична любая политика, он просто нуждается в покое от вас, и, кроме того, сначала нужно состряпать мирный договор, а уж потом назначать за него цену. А то выходит по пословице: сегодня деньги, завтра стулья.
   Мое недовольство проистекало не из того, что наши соседи увидели в Серене меч и могущество Леса, а потому и жаждут извлечь ее оттуда и присвоить: дело житейское. (Что вместе с ней и Лес перекочует в Андрию, о том из не-лесных разве один БД, изрядно лесной по своим привычкам, догадывался, а он не выдаст.) Но не хотелось затевать очень политический и не весьма политесный разговор с дочерью.
  -- Уважаемый Шушанк! Серена моя упряма и строптива, как необъезженный фрисс, и браться напрокат ей, я думаю, будет противно.
  -- Это же пока зондаж мнений, - успокоил он. - И притом - почему бы ей не устроить свою судьбу с полной приятностью? Вы мать и в кое-чем не должны отличаться от всех вообще матерей.
   Я поняла, в чем; хотя, по правде говоря, рутенские матери с одинаковой силой одержимы желаниями выдать детище за хорошего человека и держать у подола, заиметь внучат и спихнуть их всех скопом с плеч долой.
  -- Вы правы. Мною движет обыкновенное бабское желание найти Серене пару. (Вранье на три четверти: такое желание наступает при виде конкретного объекта, а эти ожившие негативы меня не прельщали, даже лучший из них, Даниэль.) - Не выдавать же ее за собаку или полумифического лесного коника?
   Да. Я хочу, чтобы и в этом была ее воля надо всем, что происходит. Но не только воля - и нечто большее. Ибо Серена ищет, ищет вслепую, как все обычные девушки. Подкладка исконного тяготения женщины к мужчине неясна ей самой, но это - такое же стремление пройти круг и замкнуть цепь, каким одержима я. Инстинкт зовет ее не к подобному, а к дополняющему ее совершенство своим, но у врат интуиции у нас, людей, стоит на страже разум, поэтому и она двинется путем разума, а не любви.
   Ныне Серена - выпущенная мною стрела судьбы, птица, что сядет на плечо моему собственному Страннику.
   А пока я говорю, наконец-то, почти откровенно:
  -- Может быть, это хорошо - то, что моя дочь выдала себя вам, андрам, и то, что кое-кто соблазнился призом в виде ее трансцендентной силы, не ведая толком, с чем ее едят: озаряет ли она землю его обетования, сообщает ли спутнику жизни удачу и мудрость, передается ли по наследству. Взломана скорлупа, и под андрским небом появится неизвестное.
  -- Прекрасно. Его андрское величество обожает эксперименты круцис, - ухмыляется Шушанк.
  -- Значит, будем заранее готовиться к жертвоприношению, - итожу я. - Впрочем, я лично ничего не гарантирую, возьмите себе на заметку, даже моей принципиальной готовности подписаться под самым симпатичным договором из тех, что вы сочините.
   Истинных ручательств бы нам побольше! Андрское честное слово я на зуб еще не пробовала и вообще в гробу его видела. Шушанк наверное, а Даниэль наверняка бы не соврал, только неудобно так сразу выступить: "А как там у вас в стране насчет того, чтобы вешать лапшу на уши, пускать пыль в глаза и втирать очки?" Неясно и то, что для нас - и вообще - родится от этого брака, буде его заключат. Не мышонок, не лягушка, а призрак гражданского согласия...
  -- Шушанк, почему это так: что ни андр на моем пути, то по всему хорош, а все вы вместе вызываете у меня стойкую подозрительную реакцию?
   И тут песик, который за все время беседы не пошевелил и хвостом, тихо прошамкал:
  -- Есть такая инсанская поговорка: "Что за шайтан норовит вселиться в людей, когда они сбиваются в стадо?"
  -- Отлично сказано, - отвечаю я. - Почему нас с тобой не представили друг другу, приятель?
  -- К слову не пришлось. Дипломатический протокол не предусматривает, - ответил он, с укоризной глядя на хозяина.
  -- Бэс-Эмманюэль его прозвище, - ответил неохотно Шушанк.
   Богатейшее это имечко теологически расшифровывалось ими почти так же точно, как и мною: Бэс - и "тот самый" созвучный персонаж, и древнеегипетский бог, которому служили пигмеи своими неистовыми плясками; Эммануэль - христианский Спаситель и знамя гностиков. Словом, в каждой из половин сидели бог и дьявол сразу.
  -- Кто ж это тебя так припечатал: ведь не хозяин, похоже?
  -- Родители хозяевы, - пояснил он тем же стариковски ворчливым тоном. - Я найденыш, малым щенком в его школьную сумку свалился прямо к завтраку. Ну и съел добрую половину, потому что голодный был.
   Обговорив с ними обоими кое-какие детали и по-дружески уточнив, чего же, собственно, нам ждать, я отправила послов восвояси. На дары не то чтобы поскупилась - их регламент квалифицировал такое как взятку, а я желала и далее иметь дело с этим дипломатическим составом. Поэтому покормили их так, чтобы запомнилось надолго, - и всё. Также я взяла на заметку, что кауранг с седоватой мордой заглядывался на грациозных и властных кхондок, которым приходился едва по плечо, но все-таки откровенно пленял своими афоризмами. Андр же все время тактично высматривал Серену - не появится ли на окраине это чудо природы.
   Серена, вернувшись от Короля-Бродяги ровно через день, выслушала меня, к некоторому моему удивлению, вполне спокойно. Я так думаю, Даниэль сумел предупредить этот разговор и, возможно, посвятил ее в ту часть плана, о которой я пока не знала. Сказала одно:
  -- Я бы Даниля выбрала, но он ни в какую на это не пойдет.
  -- Влюбилась в него?
  -- Да нет. Хотя, пожалуй, да, только не как положено. Мы слишком родственны, чтобы между нами возникла настоящая любовь. Понимаешь, мама, Даниль - это свой. Из моего круга, вылеплен по тому же образу и подобию, что я. А от своего надо все время отходить.
  -- Я тебя понимаю. Рада, что ты такая умница. Ведь мы обе пришли в Лес по сути ради того только, чтобы уйти; предлог не так важен.
  -- Ну и ведь он монах, - жалобно произнесла она, - если размонашится - корона снова будет его, а так нельзя.
  

Запись четырнадцатая

  
   Homo и верно произошел от одного корня с древесными приматами, откуда его тяга ко гнезду. Только стоит обезьяне в нем поуютнее усесться на какой-нибудь ветке, как Бог дает ей пинка под разъевшийся, красный гамадрилий зад.
  
   В Лесу окончательно утвердилась "кхондское лето" - аналог земного индейского; самое любимое мною время года, уравновешенное и изобильное, сладостное преддверие дождей. Серене - она еще совсем дитя - по душе весна, которая, смеясь, рождается внутри бесконечности прохладных дождей такой нежной и пестроцветной; все живущее так и рвется из земли во все стороны. Позже зеленое как бы загустевает, пестрое выгорает, тускнеет: Лес становится подобием старинного гобелена. И вот, наконец, сквозь шитье ковра протянуты золотые нити...
  -- Даниль рассказывал, что Андрия не знает весны. Всю дикую зелень почти тут же сжигает неистовое солнце, - говорит Серена. - А Лес не ведает зимы. Из Андрии, как из печи, наносит горячий воздух, и это стоит колоколом, мешает Лесу уйти в себя. Он постоянно спит и не просыпается, но ни умереть, ни воскреснуть не в силах. Некому привести туда зиму. Вот еще одна причина, почему я от него отхожу.
   Мысль была для меня не так нова, как неожиданна: прежняя моя дочь снега и холодов не любила. Но на дворе стояло время сладостной печали, преддверие небесных слез - именно такое время, когда хотелось ее побаюкать, эту мысль.
   А может быть, то было всего лишь предчувствие разлуки. Шушанк, Бэсик и кое-кто еще второстепенный являлись еще не раз. В писаное вникали старшие кхонды, которые докладывали мне свои соображения, о подтексте осведомлял мало авторитетный у андров Бэс-Эмманюэль, который чуточку гордился своей прозорливостью, но решение оставалось за мной - и то было рискованное решение. Я поняла, что не миновать и мне выйти из моей прекрасной земли.
   Практической нужды у Триады во мне не было никогда: здесь я была не властью, а воплощением нужды момента. Главенствовать на свой особый лад я могла и в отдалении, через наших союзников. А вот сыграть свою партию в оркестре - только в одной с ним яме. Подразумевается - оркестровой.
   Все предварительные документы были вскорости изучены - кхонды не понимали сладости бюрократизма, - дата торжественной церемонии подписания назначена, и теперь нас с Сереной наряжали.
   Мунки готовились к этому процессу заранее, так долго и так надоедливо, как могли: измеряли кривизну каждого изгиба фигуры, наблюдали за манерой, в которой мы с дочерью движемся, говорим, жестикулируем и подносим ложку ко рту. Будто до этого мы жили на дальнем полюсе! Брали для сукков-парфюмеров образцы нашей слюны, пота и других естественных выделений (а каких - не скажу), с помощью специального аппаратика соотносили тона нашей безволосой шкуры с расцветкой самых богатых и редких тканей, волокон и минералов. Вообще-то до этого обслуживали в нашей портняжной конторе в основном Серену, я старалась обойтись первым, что под руку попало, и ходила так до очередной поимки с поличным, когда меня почти насильно заставляли убраться и надушиться в соответствии с местными понятиями.
   Сшили, стачали, склепали и снизали облачение они заблаговременно, а вот принесли тогда, когда посольские вертолеты уже вовсю рассекали воздух нашей родимой территории своими ножами от мясорубок. Для встречи им выделили местечко в стороне от пожарных трасс и, разумеется, не в самом сердце нашего царства, а ближе к полосе диких охот. И, снова разумеется, оно оказалось, по суккским понятиям, заплевано и загажено. (Вот по сравнению с подмосковной зоной отдыха трудящихся оно было сама стерильность и невинность.) Его второпях прочистили и засеяли прямо по оставшейся дернине чем-то вроде газонной травки, которая за две оставшихся недели затянула неприличие тонкой вуалью.
   Словом, на землю надели маскировку, зато на меня и ради меня...
   Ради моей особы поистине изо всех мункских сил расстарались!
   Мои серые с оттенком палой листвы (читай - седые с рыжиной) волосы тут же на месте постригли в виде крепкого ежика, который стоял над головой торчком, будто у панка, а потом широкой струей спускался по шее между лопаток и, не доходя до талии, сходил на нет: то ли кхондский боевой убор, то ли грива Болотного мунка. Длинное, совершенно прямое и без разрезов одеяние было связано из буроватого волчьего подшерстка, который крепко ссучили с темным конским волосом (снова символ). Напоминало оно кольчугу времен короля Артура и первого крестового похода и своей первозданной грубостью должно было если не шокировать андров, то хоть предупредить. А уж узкое оно было! Я так думаю, носить меня собирались в портшезе или прямо на троне. Поперек талии сего доспеха наложили широкий, как корсаж, пояс из тугого, как кожа, темно-алого шелка. Расстарался над ним никак не местный непарный шелкопряд, существо затюканное и скромное, а, наверное, элитная диаспора инсанских переселенцев, ради которой садили привозную тутовицу. Шелк украшали массивные серебряные клейма с чеканным узором. А потом меня продели в мягчайшую накидку из черного войлока наилучшей выделки, атласистого, с прядками по всей поверхности наподобие того, как это бывает на кавказских бурках. Была она о трех концах или хвостах, что также было исполнено глубокого значения. Один, самый широкий, спускался на спину и дублировал мою "мункскую косу". Два других, поуже, легли на руки до самых кистей, где и были схвачены широкими серебряными, как и набор пояса, браслетами, в которых то там, то здесь горели оранжево-красные кораллы, перекликаясь с самой впечатляющей деталью моего наряда - массивным, на манер египетских фараонов, ожерельем (то же серебро, те же огнистые кораллы, те же выпуклые узоры). О кораллах поясню: в наших реках, особенно с тихим течением, пребывает некое подобие окаменевших древних водорослей, пропитанных солями самых разных цветов, - в основном "осенних". Диадемой и знаком Владычицы Леса служили мои волосы, поэтому на них кончались все мункские ухищрения: ни коронки, ни даже фероньеры.
   То же касалось и обуви. В отличие от нарядов, она у нас с Сереной всю жизнь была немудреная. Либо мокасины из ряднины, либо, как сейчас, плетенные из полосок луба туфли типа "кошачья лапа", как на картинах Гольбейна и гравюрах Клуэ, иначе говоря, а ля Франциск Первый. Хотя, строго говоря, при чем тут веселый король Франсуа и его эпоха: просто мои триадные умельцы хотели донести до зрителя мою хищную, а может быть, манкаттскую суть.
   Но зато косметика! Косметика моя - это, скажу я, нечто. Ради такого случая мне дали посмотреться в зеркало из полированной стали: губы, как, впрочем, и длинные ногти, - почти черные, брови - от уха до уха, на лбу темно-пурпурный треугольник клином вниз, виски и щеки тронуты смуглой пудрой куда более темного оттенка, чем все лицо, так что нос и скулы выступили наружу, словно у породистой кобылы, а весь абрис моей физиономии стал благородно-овальным. Словом, сделаны все возможные намеки на моих сторонников и союзников, и благодаря этому я и на большом расстоянии должна являть собой чудо зловещести, а вблизи - обдавать окружающих густым и пряным запахом, который на нашем с Сереной жаргоне именуется "Пурпурная змейка Каира". Он очень приятен для андрских аниму, буквально затягивает в себя, но вместе с влечением порождает в теле и душе полуосознанную смуту.
   Мои худшие опасения сбылись: на поляну, где был назначен совет, наши мунки внесли меня в кресле из железного дерева самых готических форм, которое, будучи сотворено под руководством их старших собратьев, скрытно левитировало в полуметре от земли. Должно быть, выключатель там был предусмотрен, ибо мое передвижное сидение послушно опустилось на траву именно там, где было надо. Я крепко уселась на нем, расставив колени как могла шире (властная мужская повадка) и положив на них тяжелые от запястий руки.
   Аккурат в это время появился мой сын Артханг и уселся у подножия. Наши постепенно окружали мое седалище спиралью: ближе - малые мунки, далее кхонды и сукки обоего пола и внешний круг - мощные кхондские воины и кабаны-секачи. На тех двух третях пространства, что было отведено гостям, народ пока толкся лишь второстепенный: по тамошнему закону, точность - вежливость не королей, а простонародья и тот, кто дольше всех проканителится, - самый важный. Ну и конечно, тянуть и волынить намного легче, нежели сразу занять тактически и стратегически удобную позицию. Ладно, предположим, что андры, как народ галантный, пропустили даму вперед своего короля-мужчины.
   Ага, теперь там, у грузовых, брюхатых на десятом месяце вертолетов вовсю засуетились. Оба Владыки пока скрыты в толпе верноподданных, а точнее, в тех шатрах, которые спешно (ай, молодцы, вот это по-нашему, по-триадскому!) натягивают вблизи транспортов, чтобы короли могли навести последний макияж и марафет.
   Теперь они движутся навстречу мне сидящей, к центру нашего круга верхом на своих скакунах - две блестящие или блистательные точки. Мартина Флориана Первого, кунга андрского, я узнаю из описаний и главное - по его фриссе, которая сегодня, как и ее высокородный всадник, взнуздана и подседлана истым золотом. На брата он похож не очень: удивительно, почти неправдоподобно хорош. Волосы белокурые, как у них у всех, но богаче, живее по тону; гладкий юношеский подбородок, точеный нос, губы формою что лук Амура, цветом - лепесток дикой розы; широко расставленные "светло-сияющие" глаза... Эх, какая женушка бы изо всего этого для меня вышла, будь иной расклад карт! Наряд иной, чем видела на нем Серена, роскошный и слегка небрежный: никакого прорыва ни в мир рутенского средневековья, ни в мир войны и охоты. Это скорее жокейский костюм, состоящий из свободного золотисто-парчового камзола, коричневых бриджей и полусапожек, которые потрясают кхондские моральные устои тем, что выделаны из чьей-то шагрени или сафьяна.
   А собственная кожа андров... Я вспоминаю: наш дачный поселок, в нем приманка для проезжающих - магазин у железнодорожной станции, в котором почти всегда водится робкий дефицит. На ступеньках ждут его открытия двое чужих, наверное, жена и муж, - простого вида: оба в пиджаках, только он в кепке, она в косынке. И загорелые дочерна, до свинцового отблеска на лицах. Похожи - на кого? Металлургов горячего цеха? Шахтеров? - гадаем мы, дети, стесняясь задать вопрос. Дурачье! После взрыва нашего мирного атома уже никто в стране таких вопросов не задавал. Радиоактивный загар - вот что оно означало. Отблеск Звезды Полынь... Только здешние, андрские носители знака смерти казались живехоньки и даже азартны. Видно, приспособились ладить со своим солнцем, невероятно жарким и порождающим фантастические формы.
   Положительная фрисса Иоланта возвышается надо всеми, как парусный корабль на морской глади. Народ вокруг по большей части дипломатический и пеший, в основном мужской, женщины добавлены с тем расчетом, чтобы кому-то скучно не было: то ли их противоположному полу, то ли мне. Одеты так ярко и так шумны, что одну невольно считаешь за двух.
   На другой части поляны и вертолеты другие: не грязно-зелено-пятнистые, а всех тонов белого, светло-бежевого, темно-кремового, молочно-кофейного и сливочной помадки. Чтобы не перегревались, наверное; по слухам, в инсанских пустынях и горных поселениях солнышко вообще черт-те что творит. Публика тоже вся в светлом, легком и развевающемся, сплошные плащи, обмоты и покрывала, одного пола от другого не отличишь. И - вот дела! Эти почти все конные. Внутри их "стрекоз" свернутая пятимерность, что ли, как в квартире Воланда?
   За счет то ли одежд, то ли плавной неторопливости движений племя нэсин показалось мне более архаическим по складу психики. Пыл и ярость их грозили поминутно взорваться, они привыкли их усмирять и оттого не мельтешили попусту, не тараторили, как их теперешние вассалы. Так мне думалось.
   И другое я фантазировала, разглядывая их женщин, которые - теперь я стала их распознавать - были здесь, но скрывались за мужской толпой. Они сидели в седлах более прямо, их покрывала из более тяжелой материи не струились по ветру, как мужские, а стекали вдоль стана. Лица ни у тех, ни у этих не видно, одни глаза сияют для всех, тело же и его телесная душа надежно скрыты завесой. Такой же, мнилось мне, "вещью в себе" была для покойного андрского короля его старшая жена. Аналогичной защитной оболочкой моим знакомым рутенкам служит их собственное лицевое покрытие: оттого они редко краснеют и в любое время дня и ночи покрывают его толстым слоем натуралистической живописи.
   Полно, неча на зеркало пенять, когда у самой личина в палец толщиной и сделана под боевую кису короля Даниэля! Молчи и смотри дальше.
   Из инсанской среды выступает главное действующее лицо - Мартинов сюзерен. Владетель Эрбис. Он без фаты, в одном тюрбане и плаще поверх длинной туники. Небольшого роста сухонький старикан с кощеевой бородкой, вроде бы темноглазый (если это не самовнушение, нормальный человек из такой дали цвета глаз не должен видеть, только я с моими кхондами как раз ненормальная), загар не такой самоубийственно черный, как у андров. Словом, личность не очень выразительная, не то что его жеребец - золотисто-буланый альфарис. Вард, вспомнила я имя, которое мельком упомянул Шушанк. Сбалансирован, как хороший клинок; сухое, гибкое тело; небольшая голова с круглыми ушами и ноздрями; грудь не так глубока, как у фриссов, которые, что и говорить, самую чуточку тяжеловозы; задние ноги слегка саблисты, однако осанки это не портит. И горячие, страстные, умные глаза, которые широко расставлены, дабы вобрать в себя всю живую Вселенную.
   Авторская пословица: инсан сам по себе лишь человек, альфарис сам по себе только лошадь, но вдвоем они - Властелин Эрбис в ореоле вышней славы. "Калигула, твой конь в сенате..." Далее у поэта неточность: Вард не просто "сияет в злате" - он сам золото, оттого ни ему, ни его седоку не надобны иные украшенья. Вот разве оружие - но его нет на сегодняшней встрече ни у владык, ни у меня.
   Альфарис - слово, однокоренное с "фрисс", или я более не лингвист. Но к тому же с свистит, как стрела, спущенная с тетивы, ф - гневное фырканье разъяренного самца, л - легкая и горделивая поступь небольших копыт. Он не идет под Эрбисом - исполняет величавый танец; этого почти не заметно, потому что звук имени, кованый звон поступи, шелест дыхания гармонично слиты с этим плавным движением.
   Зато Иоланта под тяжестью Мартина шествует неуклонно, ровно и мерно. По всему видать: шаг ее без особой нужды не перейдет ни в рысь, ни в галоп, однако своей цели таки достигнет.
   Теперь оба всадника направляются прямиком к моему портшезу. При виде их соединенного великолепия и мне хочется оседлать кого-то из присутствующих. Кого только - разве что Хнорка? Боюсь, что юмор ситуации до него не дойдет. Впрочем, длится мое сугубое благоговение недолго: сделав напоказ десятка два шагов, короли сходят с седел, а их кони следуют за ними, чуть отступя и незаметно переглядываясь. Перемолвиться - ни словом, ни духом - они не смеют, но Вард сделал вид, что собирается положить голову лошадиной даме на холку, а это жест приязни, едва ли не сообщничества. Двуногие если и заметили, то не придали значения.
   Они садятся не очень близко напротив каждый на свое место: Мартин - на подобие походного трона, Эрбис - на табурет мозаичной работы. Равносторонний треугольник - самая прочная геометрическая фигура.
   Над обоими мирными воинствами клубятся по ветру флаги: алые с золотом андров, черные с изумрудом - инсанов. Трубят фанфары, гудят рога, завывают длинные, в два человеческих роста, трубы, раскатывают лихорадочную дробь барабаны...
   И как раз теперь нам подают Серену: о золотое яблочко на расписном блюдечке! Богиня вечной весны! Цветок сливы в серебряной вазе! Лесная заря в полнеба! Если я олицетворяла собою золотую осень, или, как мы говорим в Лесу, "волчье лето", то моя дочь - самый первый день повторяющегося творения. Такая же, как у меня, разве что посветлее, войлочная накидка Триады о трех хвостах, но поверх широкой, переливчатой, нежно-яблочного цвета рубахи, расшитой цветочными гирляндами. Вот эта штуковина явно соткана с милостивого соизволения местных гусениц из тысячи коконов, обремененных дурной наследственностью, кривых и косых (у них, в отличие от элитного шелкопряда, избытков в виде неоплодотворенного потомства не бывает), отчего и муаровые разводы. Наручные браслеты из резных плашек старого, душистого сандала, инкрустированных зеленой бирюзой, сокровищем мунков-хаа: такую только они умеют добыть из своих коварных "эльфовых холмов" в сердце топи, - и такой же тонкий, слегка приспущенный пояс. Ни к чему утягивать в талии ту, что подобна юному кипарису своей осанкой! Цветочные цепи на шее и в распущенных волосах, снова сандал и рута, жасмин, орхидея и гвоздика, благовонные цветы, листы и древеса, сама изысканность и нега. Воплощение Леса и одновременно - ожившая статуя Владычицы Приливов. Ибо лицо выбелено и нарумянено в стиле китайской маски, глаза и брови слегка подведены тушью, а поверх всего наброшена почти невесомая и прозрачная вуаль из "лунной травы". Андры знают это кхондское название озерного льна, что растет исключительно посреди широкой и чистой воды на островках и отмелях. Вуаль ложится поверх чуть выгоревших волос, смягчает многоцветие украшений и обращает Серену в сладостное видение.
   По выработанному заранее сценарию, дочь становится рядом со мной, положив мне на плечо руку с округлыми бледно-розовыми лепестками ногтей. Такая поза для Триады означает "защиту, что младший дарует старшему". У андров же кто сидит, тот и главней. А у нэсин младший по возрасту всегда в подчинении, как ты его ни размести, и в присутствии глав рода сидеть ему и вовсе не положено. Так что читайте символ как вам привычно, судари!
   Одно, уж точно, понимают все племена Живущих: явилось главное действующее лицо, соль земли, яблоко... Париса. Главный приз на сегодняшнем состязании умов.
   Все замолкают, будто в некотором замешательстве. Нам легче: женщина вперед мужчин не говорит даже у Волков - сначала выслушает, подытожит, а уж потом и вынесет продуманный вердикт, чтобы не осрамить себя пустословием.
   Теперь от той и другой стороны сразу выступает один - герольд, что ли? По всем приметам андр, хотя глаза смотрят иначе, не так напористо. Правда, я не могу судить об индивидуальных этнических различиях, улавливаю нечто среднеарифметическое... Торжественно и звучно, как фанфара, он провозглашает:
  -- Господин мой, Мартин Флориан Первый, король андрский, свидетельствует: "Мир, который я заключил с Триадой Леса, подвергся небывалой угрозе. Я хочу от всего сердца уверить кхондов, голову Триады, что ни я, ни потомство мое больше не допустят ни беззакония, ни изменения уже заключенных соглашений в худшую сторону. Поэтому я желаю иметь гарантии того, что и новые друзья наши, и союзники друзей наших не будут - ни тайно, ни явно - выступать против меня и моей крови. И по всему по этому желаю я взять своей милой и единственной супругой Серену Кхондскую, и Мункскую, и Суккотскую (отметим оригинальное титулование!), чье кольцо постоянно держу при себе как знак обручения, и иметь от нее потомство - сына и наследника моего - на условиях, которые будут ей угодны."
   Все это мне привычно: такой наследник, по идее, должен править обоими домами и не давать ни одному из них задираться. Поскольку он будет моим внуком, уважение нашей республиканской Триады ему вроде бы тоже обеспечено. Подтекст: вечный заложник, лесное достояние в руках андров позволит им, по их разумению, диктовать условия Лесу. Иллюзия, но нам на руку. Насчет кольца - тоже. Необходимо, однако, уточнить, какие узы налагает на молодых людей обручение: как в старину у католиков или иначе. В конституции и каноническом праве мы ничего подобного не нашли.
  -- Господин господина моего Мартина Флориана Первого, Владетель народа Нэсин, народа Манкатт и народа Аль-Фарс, высокородный Эрбис, также говорит через меня и свидетельствует: "Мы считаем, что вассал наш, король Мартин Флориан Первый, в противостоянии с Лесом потерпел поражение без видимого поражения. Это и над нами, инсанами, победа. Поэтому я, Владетель трех племен, также прошу Триаду о мире. И также желаю взять в круг моих жен господу Серену бинт Тати-Анни (последнее, видимо, я:: мое имя здесь ворочают и искажают на все лады), дабы сын ее был господином над нэсин, как те - над андрами, а дочь - супругой того аниму не из ее племени, родства и рода, кто будет от ее имени и ее крови держать власть в земле инсанской: и чтобы ее потомство и потомство ее потомства соблюдало мир. Нэсин почитают в лице госпожи Серены ту, в жилах которой молоко Лесной Триады смешалось с кровью неведомого нам племени Живых; то, что она - плод и зов иного царства. Мы чтили бы и подчинялись ее детям как своей совести и знаку сего высшего царства. Самое же госпожу Серену обещаем отпустить от себя по первому ее слову, подарит она Владетелю дитя или нет, потому что на всё воля Того, Кто создал все живущее."
   Стиль и тон второй части заявления почти незаметно отличаются от первой. Никакого трубно-иерихонского гласа, одна рассудительность и легкая ирония; впрочем, эти оттенки нанесены в кхондской манере, подспудно, и усваиваются только активным подсознанием наших Живущих. Кстати, вот мое новое открытие: нафс, животная душа, у человеков оттеснена на задворки души и поневоле специализируется на черной, подрывной работе, а для Триады это фон всех мало-мальски стоящих бесед, катализатор всех решений, и поэтому сейчас все наши, как и я, оценивают щедрость и открытость Эрбиса по достоинству.
  -- Оба моих государя говорят, - продолжает герольд. - Чтобы не было у Живущих в Лесу сомнения в нашем слове и его искренности, мы также даем им почетного заложника на время пребывания госпожи Серены в обоих царствах: этот залог - Даниль, то же Даниэль Отшельник, король-монах, и на сие получено его согласие.
   Искусный оратор отчитал свое; теперь, по всей видимости, моя очередь. Герольдов из Живущих моего народа не получается: нет склонности говорить красно, а свой способ вещания иной, по пути к андро-инсанским ушам пропадет половина заложенного смысла. Так что говорю я как Бог на душу положит:
  -- Триада Леса вас слышала. Решение, которое вы предлагаете, хорошо для нас уже тем, что мы не доверяем писанному на бумаге, но только написанному в самих Живущих. Однако мы не уверены, что моя дочь Серена желает сама быть таким манускриптом; тем более в том, что она сможет совершить свой выбор здесь и сейчас. Нам нужно время и нужен совет.
  -- Мы предвидели это, - герольд изящно склоняется перед нами до самой земли. - И выбрали весьма эрудированных советников, в числе которых известный вам...
   Я делаю отрицательный жест - не слишком резкий, чтобы Рожденный-в-Посольстве не обиделся. Он должен понять, что я не хочу подставлять его под удар - его самого и неких его сотоварищей.
  -- Советников выберу я по мере моего личного разумения. И пусть вас не удивляет мой выбор!
   И называю кой-кого из наших двурушников, иначе "двуручных мечей". То, что они появились на поле вместе со своими владельцами, мои кхонды уже унюхали. Итак, мы выберем Ризвана, легавого охотничьего пса из дворни первого министра, внешне безобидную комнатную собачку Фиолетту, чтицу и наперсницу матери второго министра, из уст которой мы почерпнули немало забавных сплетен о драках парламентских бульдогов под ковром, Бэса-Эмманюэля и - более ради почета -альфариса Варда, с которым никто из наших, разумеется, знакомств не водил. Я успела прикинуть, чьи хозяева выше критики - или ниже ее, как Шушанк, enfant terrible от политики, и кто из андрских братьев меньших наиболее защищен от последствий данного нам сомнительного предложения.
   Затем я своею властью распустила остальное сборище по вертолетам, шатрам и палаткам - что там у кого было, - и мы уселись в тесный кружок за яслями с наилучшим запаренным овсом, который был щедро сдобрен бобовым тестом, изюмом и актинидией. Корм был не вполне привычен для собак, которые были умеренно плотоядны, однако они согласились ради общего дела потерпеть.
  

Запись пятнадцатая

  
   Обретение свободы мнится в форме и терминах разбиения оков. На деле это вспарывание лона, разламывание колыбели. Субъект после сего чувствует себя дискомфортно до крайности - результат не столько ожидаемый им, сколько желанный Богом.
  
  -- Я хочу знать, что от нас зависит, кроме очередности твоего путешествия из рук в руки. Ты видишь, они даже не обмолвились о правилах выбора: будто монетку надо подбрасывать, - объяснила я дочери перед посиделками.
  -- Вот почему ты и отступила на шаг, - кивнула Серена. - Ты ведь и так знала, что я не возражу против замужества, если это - мир Лесу.
  -- Если, если... Все вилами по воде писано, - буркнула я, поворачивая на руке чертовски тугой браслет. - Выгоды всегда не стопроцентны. Не миновать нам торговаться, прежде чем в омут головой. Видишь, Мартин-то в тебе никакого дива не узрел или прикинулся, что не увидел, а инсан намекнул довольно-таки прозрачно.
  -- У тебя комплексы. Всего-то сказано о родстве с племенем рутенов, а ты переводишь на мои Силы.
  -- Глас Царства во плоти. Это выражение многозначное.
  -- Да если обо мне знает Даниль, так знает и Мартин, а если и Владетель Эрбис услышал от кого-то из них двоих - то нам здесь и нужно. Мартин показывает, что я нужна ему без связи с моими способностями, просто как человек.
  -- А Владетель подчеркивает твою избранность в качестве гарантии.
  -- И в качестве другой дарит нам голову Даниля, которого мы ни за что не обидим, - фыркнула она.
   Тут настало время совета, и мы прошли в мой здешний дом, который специально убрали и надстроили переносными сборными конструкциями на время пребывания поблизости двух важных посольств.
   Путем дружеского перекрестного допроса мною было установлено следующее. Мартин Флориан как личность и в самом деле незауряден. В дополнение к тому, что говорил о брате Бездомник, - почти профессиональный музыкант и творец модных песенок, хотя не на свои тексты. По причине холостяцкой жизни обставил себя женщинами, своих детей любит, обеспечивает хорошим образованием, без чего им и дворянство не в дворянство, и за их счет сильно пополнил аристократическое сословие государства Андрия. Любопытно: родовитость здесь и впрямь считается как по отцу, так и по матери. Кто-то один из них аристократ - дети тоже вхожи в лучшие дома и университеты. Иными правами, к примеру, на трон, на фамильное наследство, дети левой стороны не обладают, но папочка (вариант: мамочка) имеет право заранее одарить потомка. Вообще-то амуры - это у Марта наносное. Он имеет славу человека доброго, веселого, не слишком делового - во всем советуется с аристо, чьим почетным главой слывет, парламентом и королевой-матерью. Матери слегка побаиваются: я стереотипно представила себе этакую Екатерину Медичи. И недаром я запомнила кое-какие намеки - она не просто старинная дворянка, но отпрыск древнего королевского рода, что был смещен дедом покойного Филандра. А так как власть в Андрии передается скрыто матриархальным способом, то Филандр воистину приложил героические усилия, чтобы объединить отцовское и материнское право на корону. Новый нюанс!
  -- Так что, у Мартина не равные, а большие, чем у его брата, права на трон? - спросила я у Ризвана. Умнейший пес, по-моему, сделал династические казусы своим хобби.
  -- Только по "легендарному праву", - подчеркнул он. - Ведь современный закон вообще отвергает главенство женщин. Простому народу лестно, что старый кунг почтил опальный род и погасил недремлющий конфликт, очаг дворянских раздоров, - но никакого юридического значения это не имеет.
   Значит, Мартин - король вдвойне и едва ли не втройне, а все же присягает Эрбису и из Эрбисовых же рук получает свой головной убор... Отметим для себя.
   Сам Эрбис, как мне сказали Ризван и Вард, ни с кем и никогда за свою инсанскую власть тяжбы не устраивал. По тамошней пословице, знамения судьбы бесспорны, как нос на лице. Наследника "по божественному наитию" выбирает король, а утверждает диван в процессе особо длинного и торжественного сидения, то бишь заседания. Власть короля может быть почти номинальной или фактической - тут все зависит от личных качеств молодого Владетеля. Этот теперешний обладает волевым характером, образован на оба манера, инсанский и андрский, знаток точных наук и свободных искусств, в частности каллиграфии, музыки и стихосложения, но по наследству свои дарования вряд ли передаст. Ну да нашему с Сереной младенцу ни чужого таланта, ни даже отцова политического главенства не понадобится, пес это главенство забери!
   Теперь об изъянах. У Эрбиса, помимо преклонных лет, имеются две немолодых жены, своя личная и покойного друга. Бросить их без повода с их стороны он не имеет права, как такое можно подумать? Да я и не думала, - извинялась я перед Вардом, - не бросить, но отпустить от себя с подарками и выкупом. Нет, снова возразил он, такое значило бы оскорбить обеих почтенных женщин, отлучить от внуков, которых они вовсю нянчат. Конечно, отпущенным женам положено царское содержание, королевская охрана, да и в гости к сыновьям, невесткам, дочерям и зятьям езди вволю, пока силы находятся, а все равно никто в земле Нэсин не поймет, как можно отказаться от привилегии истинно мощного мужа быть природным защитником своих супруг.
   Словом, не только Варду и всем нам - ежу было понятно, что шансов заработать главный приз у нынешнего Владетеля инсанов маловато. Но все-таки...
  -- Бэс, а скажи-ка, ведь тот из двоих владык, кто первым получит Серену, хоть на пробу, хоть ради проформы, - он, уж верно, и отпустить ее по водам, как хлеб, не пожелает? А если и рискнет, так номер второй имеет полную возможность не отдать мою дочь первому, как бы она ни желала вернуться? Выйдет тяжба - в том смысле, что будут они оба тягать мою дочку в свои стороны, как младенца в суде Соломоновом.
   Бассет живо представил себе эту картину и приподнял свою скорбную головенку:
  -- Наш главный господин не захочет ее приневолить, потому что ни на что не надеется. Верно, Вард? А вот кунг Мартин - не поручусь. Честен-то он честен, однако уверен в себе более, чем в других, и вполне может решить, что знает девичьи желания лучше самой девицы.
  -- Мама, - вспыхнула Серена, - что ты высчитываешь и прикидываешь? Если я иду замуж по разуму и расчету, так то будет мой разум и мой расчет, можешь быть уверена!
  -- Прекрасно, - усмехнулась я. - Ты вступаешь в брак с холодной головой, поэтому я и хочу добавить в этот процесс капельку эмоций. Кажется, теперь я знаю, как настоять на том, что мне обещали раньше - на паритете жениховских прав. И как обеспечить непредсказуемость твоего выбора.
   После сего я их всех распустила. Но Вард - Варда следовало бы как-то отблагодарить за роль невольного доносителя, которую я отвела ему.
  -- О отец прекраснейших жеребят! - так хотела я в душе поклониться ему, восклицая на манер велеречивых мунков. - О царь боя! Друг Величайшего на Диване и в Совете!
   Но вместо этого робко погладила по холке и попросила:
  -- Я не знаю о твоей удивительной стране почти ничего. Расскажи мне о ней то, что пожелаешь, и то, что сочтешь для меня поучительным.
  -- Мы скрытны не потому, что бережем тайну, - извиняясь, проржал он, - а потому только, что иные Живущие неспособны ее воспринять и поверглись бы от нее в колебание и смущение. Это и не тайна вовсе, а предосторожность ради глупцов, какими являются слишком многие Живущие. Сначала мы показываем им нашу землю, потом смотрим, заметят ли они ее особенность, и только много позже посвящаем в смысл виденного.
   И знаете, о чем он мне после такого велеречивого вступления поведал?
   О религии в ее культурном аспекте. Самое нынче актуальное.
   Во "внешней земле", разумеется, внешней по отношению к Лесу, наблюдается постоянное противостояние двух культур, отмеченных в моем восприятии символами "христианской" и "мусульманской", хотя в первой культуре насара отсутствует само понятие об ее основателе, мессии, Христе, а вторая, напротив, именуется по своему пророку (тому ли, что в исламе? На этой удивительной земле?) Махмадийя, как если бы то был суфийский орден. Это разъяснение немаловажно для их совместной истории, которая демонстрировала в своем лице классический эффект матрешки. Как ни удивительно, при фактическом различии с великорутенской историей - принципиальное сходство было гораздо более сильным, чем можно было ожидать.
   До известного времени это было религиозное целое. Затем внутри него под влиянием доисторической духовности - назовем ее "критской", или "культурой атлантов" - возникает по виду секта, на деле - великая религия символов, не оплотненных, тяжело образных, как у насара, а самодовлеющих и допускающих игру, перекомбинацию на уровне самого знака... Эта религия породила особую культуру.
   Далее изысканная культура нэсин втянула в себя, поглотила гораздо более древнюю "назорейскую" и, не выпуская из своего лона, напитала преображенной "критской" античностью, до этого прошедшей через эпоху презрения и забвения. Затем они разделились вторично. Возникли две в равной степени влиятельные религии - религия Книги и религия Чтения. Первая культивировала и воплощала собой незыблемость легендарной каменной скрижали древнего пророка Мешу, оригинал которой был утерян в незапамятные времена. Вторая опиралась на устный поэтический текст, прикрепленный к папирусам, широким пальмовым листьям и плоским лопатообразным костям новоизобретенными "крючковыми", или "узорными" значками, более похожими на запись музыкального лада, чем на полноправный алфавит. Эта азбука позволяла удивительную свободу и вариативность чтения, богатство интерпретаций и толкований, подобно тому как записанная нотными знаками симфония позволяет сыграть себя на разные лады. Все варианты Чтения в чем-то главном и ключевом обладали завидным постоянством - так и было задумано Сущим, одно из имен которого было "Великий Поэт".
   Обе части здешней мировой религии воспринимались как генетическая общность, однако назореи традиционно считали махмадийцев "дурным побегом", незаконной ветвью своего древа, махмадийцы же видели в насара первоначальный, незрелый плод общей религии, так сказать, смокву для бедных, а в себе - зрелый медовый плод поздней поры, ради которого только и росло, и трудилось великое дерево мировых религий.
  -- Насара, - говорил Вард, изящно усевшись напротив меня со скрещенными передними ногами и разостланным по полу златокаштановым хвостом, - верят в Учителя Добродетели, через которого некогда шло Слово Бога. Само его животворное дыхание - и то было Словом, оживлявшим скрижаль и исправлявшим натуру Живущих. Слово это, по апокрифическому преданию, жило лишь изустно и умерло первый раз, когда его записали, второй - когда истолковали, спрямляя его (то есть, как перевела я, убирая кажущиеся несуразности и парадоксы, толкуя их логически и однопланово и тем самым выветривая из них сущность), третий - при переводе спрямленного, который опирался на толкование. Самого Учителя Справедливости пытались чтить как некоего бога, но он противился, говоря, что он предает звуками Слово, звучания ни имеющее, и молиться надо лишь небесному Отцу Слова. Обещал, что его Слово будет навсегда связано с предвечным Прототипом, и это даст ему силу постоянно обновляться, невзирая на усилия Живущих и даже наперекор им.
  -- Но, - усмехнулся Вард, показав необычно белые для лошади зубы, - самого главного насара не увидели и не поняли. Учитель нередко называл себя самого Словом, когда оно овладевало им, стирая его "я". К тому же, как сами насара заметили, он был совершенен. Они догадались, что и сам Учитель, во всех его животворящих речах, жизнетворных действиях и вообще всех поступках - есть Послание, эталон. Но он невольно закрыл для них Бога своей яркой персоной, и это было отступлением от истинного пути.
  -- Умирая, он обещал, - продолжил конь, - что пошлет дух-обновитель, который принесет на землю целокупную Книгу-Слово, чтобы мир черпал из нее мудрость и свет. Насара снова его не поняли.
   (Я думаю, так произошло и потому, что они склонялись, так сказать, к "новогреческому" варианту античности, телесно-натуралистическому, белокаменному и позлащенному; предки же нэсин, не столь отвращенные от изображений, как наши мусульмане, тяготели к вечной юности, зыбким формам, динамике физических и духовных движений, более точно передающих живое. Так близость портретной живописи Тулуз-Лотрека к натуре познается в сравнении не с фотографией, а с синематографом. Так кимоно или сари украшают любую фигуру в противовес средневековому платью, чей крой был рассчитан на индивидуального носителя.)
  -- И тогда, когда новый пророк, наконец, сумел дать всей Книге протечь сквозь себя и свои уста, они из ревности сказали, что пророк лжет. Сами сохранив лишь искры из костра, ущербив полноту подаренного им, они позавидовали тем, кто обладал светом и пламенем и насыщал ими свою жизнь. Тогда и возникла первая война за веру.
  -- Но начали ее инсаны? - задала я риторический вопрос.
  -- Да - после того, как насара-андры отняли их достояние и вынудили уйти из Шиле, где была их общая святыня. Иначе как бы вера могла удержаться?
  -- Эх, брат мой Вард! Рутенские назореи только и упрекают своих махмадийцев за то, что те воинственны. Бог-де помогает только мирным и смирным. Так что, возможно, вы и были тогда правы, но поступили опрометчиво.
   ...Далее махмадийя то отвоевывали святыню, то снова ее теряли, говорил он, но до сих пор их общины в ней не селятся. В других андрских городах - да, отчасти. Все черно-белые войны, которые кончались либо их воцарением в Шиле, либо идеологическим выдворением оттуда, странным образом обогащали обе земли, учили их быть терпимее друг к другу. После ужасов наступало отрезвление; поверженного противника было труднее ненавидеть, нежели торжествующего; победители наполовину нехотя делились с побежденными тем лучшим, что рождала их культура во время мира, чтобы направить их пассионарность в иное русло. Как американцы с Японией.
   Вот так. Что я вынесла из его экскурса? Нечто, возможно, и необходимое мне, но не теперь и сейчас.
  
   Утром все племена собрались по новой. Я встала, чтобы держать речь: на этот разок у нас была целая ночь, чтобы ее продумать и взвесить, но в литературном смысле она все-таки казалась мне небезупречной.
  -- Государи, братья мои! Мы били рука об руку в знак мира. Отныне мы друзья. И нет более высокого доверия, чем поручить другу самое драгоценный плод из тех, что тебе дарит земля - твое дитя, дитя твоего народа. Вы просите Серену, мою дочь, и хотите взять себе ее отпрыска - они ваши. Взамен мы получаем самое прекрасное, что есть у андров и нэсин: Даниэля, короля-монаха. И тот, и другой дары - на время, но Живущий и обладает лишь временем, не вечностью. Моей дочери дано право выбора - поэтому пусть проведет полгода у одного народа и столько же у другого, прежде чем осуществить это право и окончательно вручить свою руку и судьбу одному из государей.
   Все облегченно вздохнули: и люди обоих родов, и кони, и вторая половинка тощего, язвительного дипломата. А что они думали - я на Мартина свой народ натравлю или на загадочного Владетеля Эрбиса? Больно надо. Я особа мирная, к побоищам неприспособленная. Вот соображаловка у меня есть: этой ночью послала особо резвого и легкого на ногу (руку) юного мунка к БД с просьбой: пока оставить свою сараюшку и погостить в глуби Леса, а то неровен час, кто-нибудь из андрской оппозиции правящему режиму захочет устроить провокацию и тем сорвать договор. И чтобы нам уже сейчас удостовериться в целости и сохранности нашего милого аманата.
   Остается определить, к кому моя дочь пойдет вначале.
   Вроде бы незначительная проблема - но мое бабское занудство на ней зациклилось. Я придаю значение и тем песчинкам, которые имеют обыкновение портить часовой механизм. Сплошная неопределенность: кто из владык падет окончательной жертвой дочкиного разумно-безумного выбора, когда и в каком месте порвется непрочный мир и тонкий мир прорвется в наш, грубый. Нечто говорит мне, что андрская страна - более понятная и домашняя и начинать исход следует именно с нее.
   И вот я кладу одну неопределенность поверх другой, как мазок краски.
  -- Мы здесь наслышаны о том, что и андры, и инсаны - люди песни, и таковы же их властители. Пусть оба государя, старший и младший, споют завтрашним утром самую лучшую песню о любви, которую найдут в своей памяти. Возможно, кто-то из них двоих возьмет не свою, а чужую, но которая стала частью их сердца - такое им разрешается. А мы с дочерью будем судьями: не их мастерства - об этом не беспокойтесь - а того неуловимого, что протягивается от души к душе. Того, что родилось этим днем и этой ночью.
   (А, строго говоря, изойдем из несколько иных критериев, более приземленных.)
  -- Согласен ли с таким решением кунг Мартин Флориан? - спрашиваю я.
  -- Да, согласен. (И взгляд, полный упрямства, восхищения и радости, обращен к нам обеим, но почему-то более ко мне, и проникает через мою волчью маску, точно его тонкий граненый мизерикорд.)
  -- Согласен ли Владетель Эрбис?
  -- Владетельница кхондов понуждает меня выступить в незнакомой мне роли, - говорит он обо мне в третьем лице, слегка улыбаясь, - но я послушен ей.
  -- Ну, а теперь до встречи!
  
   Даниэль и Серена - козыри в моей игре, и я позабочусь понадежнее упрятать их внутрь колоды. Его - пространственно: так, в конце концов, чтобы и самой не знать, где он обретается и по каким краям бродит. Ее - психологически. Во-первых: если Мартин держит ее за обыкновенную хорошенькую девчонку и ей это лестно, будем ему потакать. Во-вторых: если ни он и Эрбис, ни я, ни Серена и вообще никто из Живущих не знает, какое из ее решений будет верным и какие последствия породит, не будем подталкивать ее ни к какому, а наоборот, постараемся так все усложнить и запутать, так нагромоздить противоположности, что ее рассудок собьется со следа, и сквозь хаос интуитивно пробьется то, что зовется Дао, Прямым Путем, Мостом Из Волоса.
  
   День мы скоротали (чтоб не говорить - убили) в обществе Шушанка, которого пригласили не сколько из-за его умения развлечь - хотя был он язвой первоклассной и первостатейной - сколько ради его супертакса. Я решила выспросить у них подробности спора о Шильской святыне. Решение предков Эрбиса не делить ее пополам навело меня на мысли о Западном и Восточном Берлине, о статусе вольных городов Триеста, Гонконга и Севастополя (простите, соотечественники, ежели я что перепутала, то рассказы Серены виноваты) и, разумеется, о судьбе города трех мировых религий - Йершалаима, Иерусалима, Аль-Мукаддаса; и я то ли желала подтверждения правомочности моих исторических параллелей и гипотез, то ли надеялась от них отказаться.
   Речи Шушанка свелись к очередному теолого-историческому экскурсу и дискурсу, хотя он сам был вроде как атеист, а я предпочитала социологический взгляд на реальности бытия - самый трезвый и нелицеприятный и показывающий тайные пружины.
   По его словам, святыней был, собственно говоря, не весь город, а место, с которого Учитель Справедливости прощался с учениками и прочим местным народом - этакий взгорок или взлобок, вокруг которого сначала возвели стены, а позже - "летучий" купол, купол-парус, возвышающийся без видимой опоры на стены. Еще позже к стенам прилепили пристройки для сакральных нужд - нефы, приделы, баптистерии, лавки церковной утвари: сейчас все это слегка захирело. Махмадийцы верят, что именно на этом пригорке, под грандиозным куполом, появятся Учитель или его воплощение в другом человеке, а также его юный друг или подруга, Пророк-Утешитель, - в канун Последнего Дня Творения. По другому варианту, они возникнут на куполе наподобие тех скалолазов или альпинистов, что издавна-давно украшали его по праздникам иллюминацией ради вящего чуда. Ведь взобраться на него без солидной профессиональной подготовки практически невозможно.
   Меня удивило, что о самой святыне Шушанк говорил не в пример почтительно, и я справилась о причине этого.
  -- Он красив. Смотрится не как храм, а как корабль или, может быть, аэростат. Так и кажется, что именно в этом месте земля начнет подниматься к небу в День Последнего Расчета.
  -- Вы верите в этот День? И вообще - верите?
   Вопрос не вполне безопасный. Как говаривал один из моих новых знакомцев, кауранг Кудлай, автор домотканых афоризмов, не хули дворец в присутствии дворника. Этих дворников за полотняными стенами посольского городка набито до упора. Я поинтересовалась, почему.
  -- Не более, чем все андры, только они ничего лишнего не показывают. Вера ведь материя тонкая, из себя не вытащишь, на полу не расстелишь, с другими образцами и отрезами не сличишь.
  -- Только это последнее и есть любимое занятие нашего богословия - сличать, - Бэсик презрительно фыркнул. Он, как я и замечала раньше, отличался особой манерой разговора, слегка пришепетывал и то и дело пускал прононс, но в целом речь его звучала тихо, внятно и въедливо. - Обожают чесаться о забор мозгами - хорошо, если не рогами и копытами, как в оное время.
  -- Ты имеешь в виду, что они скоты или что навострились бороться с ересями?
  -- Это, по-моему, одно и то же. Конечно, людей в век цивилизации не жгут, книг не уничтожают и даже не составляют индексов запрещенной литературы, по крайней мере, для широкого круга.
  -- Кое-кто дозрел до мысли, что от ересей получается и польза, - подхватил его хозяин. - Помогают истинной религии определить свой предмет и не дают затянуться ряской.
  -- Вот как, - улыбнулась я не вполне искренно. У меня возникло четкое ощущение, что песик ведет себя смелее хозяина или, может быть, полагается на неразборчивость своей дикции. - А в одной из частей Великой Рутении почитается такое предание. Бог говорит людям: "Ваши разногласия в вере - знак моей милости".
   Шушанк хмыкнул:
  -- Типично инсанская заморочка. Откуда вы это взяли? Подобное держите при себе, когда... если приедете к нам в гости.
   О многом еще говорила я с ними:
  -- Бэс-Эмманюэль, а тебе не достается за твое имя от ревнителей древлего благочестия?
  -- Дышим пока. Ох, что имя, госпожа Тати, что уж имя! Оно в хозяйском паспорте, в жизни я просто Бэсик, Бэйсик, наподобие старого машинного языка. Вы вот на мой внешний облик посмотрите. Я же чаемый эталон породы: хозяева-андры в моем лице все каурангское племя испохабили! И что радости, что красоты? Идешь по тротуару или полем - пыль и грязь в уши лезет, листья под самые лапы подгребаются и на когти нанизываются, впору в ботинках щеголять. Так они из моей беды еще комедию устроили - рекламу рисуют: я в четырех бутсах на толстенной туристской подошве. Любимый кауранг дипломатического корпуса на одиночной прогулке. А ведь меня такого для норной охоты задумали. В иное время, лет десять назад, показал бы я им всем охотника, даже в этих наножных дуболомах. Тьфу! Одно хорошо - рекламщики мне монету гонят, коплю на старость и на случай всяких непредвиденностей. А, может статься, и на свадьбу без благословения наших евгеников.
  -- Так ты не женат, Бэс?
  -- Обоим нам не до того, госпожа Тати. Дела, как блохи, заедают и положение ненадежное.
  -- Идеал нашей цивилизации - содрать с лица земли (дословно - с черепа земли) кожу вместе с волосом и нацепить на нее красивый парик, - острил Шушанк. - Такие хорошенькие, прилизанные фермы, регулярные парки, фруктовые сады со стандартными яблоками и грушами - и ни одного червяка! Прямо с ветки чтобы снимать стандартными чашками на палке и паковать в стандартные ящики и мешки.
  -- Шиле-Браззу не напрасно зовут Кристальным, то есть Кристаллическим Городом, - вторил ему бассет. - Увидите сами. Будто нитку бросили в насыщенный солевой раствор. Такой опыт, кстати, можно проделать почти с каждым нашим мелким озером, что парится под открытым небом.
  -- Вместо Леса - Сад, вместо гомеостаза - ноосфера, - подытожила я. - Вы в оба голоса отговариваете Серену от замужества с Андрией. Игра в одни ворота. Видно, есть к тому причина?
  -- Об Инсании пусть ее Владетель говорит нелицеприятно, а нам не к лицу, - смеялся Шушанк. - Дипломаты мы.
   Спрашивала я их об оружии, основанном на принципе взрыва. Кое-что я слыхала от Арккхи. Почему тоннели бить и рудники вскрывать андрского разумения хватает, и обрушить крепостную стену - нет?
  -- Не знаю, право, - пожал плечами Шушанк. - Когда мы лет триста назад попытались применить фейерверки против крепостей, получалось непредсказуемое, и от нелогичных разрушений не спасали никакие математические расчеты. Пробовали рассчитать траектории, дабы стрелять чугунными шарами из однорогов...
  -- Пушек, - догадалась я.
  -- Снаряды из жерл, как, кстати, прежде из гигантских пращ, улетали в небо и делали в нем круги, как дрессированный голубь. Родилась целая наука - теоретическая баллистика, которая почему-то кончилась разработкой проблем спутниковой теле- и радиосвязи, - продолжал тему его андр.
  -- Пробовали применить тактику типа "чума вместо стенобитных орудий", но с микробами не нашли согласия. Паразиты плевали на нас и возвращались к своим природным хозяевам, - вторил ему его песик.
   Словом, тактика постоянных войн с инсанами и своими гражданами (только ли с ними?) постоянно приводила моих знакомых аниму к идее приспособить мирные вещи к боевым условиям, но импульсы эти глохли. Будто кто заколдовал войну: можно было применить научное открытие один раз от силы, а потом это кончалось неудачей или прямым позором. А вот холодное оружие их любило, и инсаны его любили и оттого дозволяли андрам. Оттого в культуре андров - насчет нэсин не знаю - господствовал стиль кольчуги. Легкая одежда возникает тогда, когда бесполезным становится защищаться и под курткой или плащом не приходится прятать ничего железного. Панцирь, кираса, стальное плетение порождают мир пышных, нежных и ярких бархатов и шелков, их обволакивающих и оттеняющих. Одежда своеобразно отражается в своей внешней скорлупе - в жилище, интерьер жилища порождает архитектуру дома, дом диктует принципы градостроения. Как ни удивительно, привычная мне европейская культура развилась на базе непрерывных войн, а в Андрии, где инсаны периодически "прибивали к земле" своего вассала и каким-то образом тормозили его военно-технический прогресс, возникла смесь внешнего, картинного средневековья с машинной цивилизацией более или менее привычных для меня - ибо рациональных - очертаний.
   Все гармонизировано - а я воспринимаю это как гармонию эклектики. Впрочем, насчет андров мне, пожалуй, кажется не то, что надо, ибо я бессознательно подгоняю услышанное и увиденное под рутенский стереотип. Подобной информации не так мало: конные рыцари на вертолетах, высотные здания в духе и стиле Корбюзье или города Бразилиа посреди равнины - то ли среднерусской ("среди долины ровныя"), то ли библейской. Феодальные законы престолонаследия и недурная электроника.
   "Да оборотись на себя, кума! - укорила я себя. - Рутенский стереотип государственного устройства - это контаминация застывшего, спутанного и чудовищно распухшего римского права с платоновским диалогом "Республика" и христианской моралью в качестве идеального ориентира. Тоже все три по отдельности реликт, вкупе эклектика: греки и римляне в активной среде чуждого им мироощущения. Однако ведь столетиями держится! Цветет, пахнет и даже плодоносит! А наши научно-технические подвижки? Все или хуже, чем у тех или иных древних народов, или выглядит кривым зеркалом природного, однако же воспринимается стройной системой, откуда ничего не выймешь без того, чтобы карточный домик не порушился на головы человечеству."
   Так приятно прошел день; в тревожных снах прошла ночь. Утро расставило все и вся на свои места - иначе говоря, мы расселись так, как и раньше.
  -- Государи! Серена готова услышать вас. Кто начнет первый? - вопросила я громко и достоинством. Сердце трепетало, как заячий хвост. Еще не хватало и тут создать им вечнорутенскую проблему живой очереди...
  -- Я, Владычица Триады, - Эрбис сделал знак, и перед ним, сидящим на корточках, появилось нечто вроде многострунных гуслей. Они издали густой, золотистый, как мед, объемный звук, пышный, как рыжая лисья шкура. Я долго пыталась угадать в этом слитном гудении мелодию, пока не поняла, что она длится уже давно, если не вечность. Ухо мое было изощрено, но называть подобное я не умела. Так для ковровых ткачих существует девяносто девять оттенков красного цвета, для кхондов - семьдесят семь оттенков зеленой жизни: травы, листьев, хвоинок и неба, для рутенов Крайнего Севера - различение тридцати трех форм снежинок, хотя и нет в их языке слов "красный", "зелень", "снег". И как нет богаче красно-черно-белого ковра, как не может глаз человеческий насытиться весной, а душа странника - снежной пустыней, так и ухо не могло вместить в себя мелодию, что исполнял Эрбис. А он подбирал к ней слова, неторопливо проговаривая нараспев, будто нанизывал на ее нить тяжелые округлые жемчужины. Что я к ней примыслила, что она звучала пришелицей из моего родного мира?
   Вот она, эта песня.
  

"Поспеши, мое сердце, уйти поутру с караваном,

На стоянке Пути не броди в одиночестве ты;

Вот уж первый верблюд еле виден за дальним барханом,

И за самым последним песок заметает следы.

Отряхни же с подошв пыль земных расставаний,

Пусть поделят шакалы, что сброшено легкой душой.

Что в сем мире твое? Чаша для подаяний,

Крепкий посох, и плащ, и томительный путь за спиной.

У истока его - твой разрушенный дом. За песками,

Где кончается он, ждет тебя золотая страна.

На пороге Любовь - одеянья крылаты, как пламя,

И в руке ее чаша хмельного вина.

"Выпей это вино. Кружит голову предначертанье.

Посмотри, как подобно оно твоей блудной судьбе:

Сверху светло оно, в нем вся чистая радость свиданья,

Но осадок горчит, словно слезы мои о тебе.

Был ты юн и горяч, и вела тебя жажда познанья,

В целом мире сбирал ты летучие знаки мои.

Говорят, в многом знании много страданья:

Брось искать ты - и полною жизнью живи!

Был ты трезв, был ты сух, знающ и почитаем,

Да хлебнул как-то раз моего огневого вина.

Много книг ты прочел: ныне свитком дорога прямая

Развернулась в песках - так читай лишь ее письмена!

Стал ты разума светоч, наряжен в факиха одежды,

Но шальная любовь их, играя, с тебя сорвала,

Был умен - все забудь, стань блаженным невеждой,

Что душа наготовила впрок, отразят пусть мои зеркала!

Много сур заучил, а теперь ты бредешь как в тумане.

Что осталось в седой голове и кипящей крови?

Я спрошу: "Что хранится в священном Коране?"

Ты ответишь: "Там роза - посланье бессмертной Любви."

  

В дом мой тихо войди. Свою обувь оставь у порога.

Камня в нише коснись, дабы смыть грех с иззябшей души.

Послушание - знак ученичества. Требую строго:

"Я хаким твой отныне. Учить мне тебя разреши!"

Перед силой моей измышленья людские - лишь эхо.

Пошути на прощанье, отринувши смертных дела:

"Разум ищет верблюда, чтоб в Мекку поехать,

А Любовь уж семижды по кругу ее обошла."

Колокольчики тихо звенят за барханом,

И песок заметает двугорбых атанов следы.

Лишь рискни, пробудись - и за мира обманом

Просияют вовеки прекрасной Любимой черты."

   Окончил, встал и отошел к своим, как бы желая затеряться среди них. Мы молчали: его песня стояла посреди, как облако.
   Теперь вперед выступил Мартин Флориан, чуть нервно перебирая струны своего инструмента - нечто вроде малой арфы из коричневого дерева. Он медлил, облизывая губы.
  -- Это не моя песня, - наконец сказал он. - Это дар моего брата.
  -- "Сплети свой кокон из того, что бренно", - пел он мягким, полным баритоном...
  
   "Сплети свой кокон из того, что бренно -
   Из пыли старых книг, из слов минувших плена;
   Скрип двери отчей пусть пребудет постоянно,
   Как сердца твоего трепещущая рана."

   "Да-да, - думала я, - это он о той чуланной сокровищнице старого чердака, где лежали вместе, щека к щеке, "История гуманной педагогики" и "Хрестоматия средних веков", новеллы Газданова и Чарской, брошюры по теории относительности и гроссбухи святого Фомы, родоначальника схоластики и генетики, что открыл "наследственное вещество" еще до своего собрата Менделя; все то, что вошло в меня, шестилетнюю, составив мою личную Родину. И дверь веранды так же скрипела, надрывно и неуемно, от тоски или отсутствия графита в петле, пропуская меня в целодневное странствие по лесу, который длился сто верст или, что одно и то же, - вечность. Застывшее время. Полнота времени. Метафора младенчества. Время изначального отсчета, первая из страниц, и страница эта пролистана разлукой.
  
   "Кирасу скуй из птичьих томных стонов,
   Из радужных капели перезвонов;
   Пусть в ней слепящей чернотою отразится
   Стрижиного крыла летучая зарница."

   Ибо отрочество полно смелости, как любая весна, и жажды героического, вплоть до самой гибели. Когда ты, наконец, вырываешься из душных объятий дома, почти ненавистного тебе сейчас, в хрустальные ручьи и хрустальное пение птиц в синеве, сплетение тончайших звонов, паутину чистых мелодий, и сердце танцует в стесненной грудной клетке, и мир, пленительный и пленяющий, куда ты выходишь, как на бой, отражается в тебе, - пусть то, что ты слышишь и видишь теперь, послужит доспехом от древней печали.
   "Сотки свой плащ из золотого зноя,
   Стесненья милых рук, пахучих трав прибоя;
   И толстого шмеля над клевером жужжанье
   Пусть станет лейтмотивом лет скитанья."
  
   Зрелость. Всегда стоит лето, когда настигают тебя первая твоя любовь, встреча посреди луга и жар в крови, пыл и восторг, что заполняют тебя в безумии самоотдачи, в нетерпении подарить себя, выплеснуть без остатка, и такого же восторга, пыла и нетерпения, которые находят на тебя встречной волной от другого. Пыльца и зной на потной коже. Звон аэроплана в небе, белый шмель в сердцевине безмятежного дня и белые усы по всей синеве, тяжесть мохнатых пуль, что снуют от цветка к цветку, пригибая чашечки. Вконец догоревший костер, чьи угли ты собираешь на край своего плаща, в сердцевину своей плоти, чтоб одеться их надежным и верным теплом.
  
   "Покровом станут крон древесных стяги,
   Узорный иней, что одел овраги,
   Царапанье листвы на глыбистых путях,
   Стук желудей, простор лесной светлицы.."

   Осень. Старость - знак не утомления, а покоя. Изморозь на травах, пылающие листья кленов и дубовая ржавь, железная и бронзовая листва, что пала в битве с ветром. Прозрачный шатер ветвей, непроницаемый голубой щит неба - мои покровы, моя плащаница. Да не застигнут меня мой час и моя Белая Дама в постыдно теплой постели, но только на холодных и чистых просторах земли, молился один из Странников.
  
   "Изменчивость одна полна отваги,
   Одно случайное останется в веках,
   Лишь мимолетное в легенде сохранится.
  
   Ведь с ветром от костра, как лучезарный прах,
   Взлетают не скрижали, а страницы!"
  
   Ибо нет отрады в вековечной мудрости. Окаменевшее, отвердевшее - остановлено. Нет уже смысла в летучих словах, пригвожденных к бумаге, как сонные бабочки. Как пыль, как их пыльца, стирается жизнь с каменных плит. Только то, что гибко и пластично, как огонь, горячо, как сок августовского винограда, изменчиво, как игра самоцвета, способно жить вечно. Только то, что не боится умереть, возрождается. Что еще жило в этих стихах, не кончающееся с примирением и с тишиной смерти? Понимал ли это сам певец? Но уже свершилось. В моих глазах дробились влажные, разноцветные искры. Брошенный дом и дитя в этом доме - то был и он, Март Флориан, Цветущий Март, время жонкилей и жакерий. Горечь в медвяном голосе и сладких, как малина, устах; золотые искры в глазах, светлых, как осень. Прельщение свыше сил человеческих.
  -- Я решила, - Серена убрала руку с моего плеча и протянула вперед мягким и грациозным жестом. - Я иду вслед за моим кольцом.
   Мартин Флориан Первый, король андров, и каурангов, и фрисс, и прочих манкаттов, мышей и ящериц, улыбается при этих словах. Очарование песни рассеялось. К счастью, улыбка у него прелестна - цвета лучшей слоновой кости.
  -- Я надеюсь, что милой Серене у нас понравится. Надеюсь также, что и почтенная матушка Серены также погостит в городе Шиле и навестит провинции. Мать моя Эрменхильда, что здесь не присутствует, безусловно, захочет иметь с ней беседу.
  -- Соглашайся, мам, а? Ведь ты это предвидела - ну, что и ты поедешь следом за Сереной. А тогда и меня берите, куда вам без меня в чужой-то стране, - шепчет Арташка.
  -- Разумеется, вы можете взять для себя и своей дочери такую свиту, какую вам будет угодно, - продолжает Мартин, будто бы не слыша его реплики.
   Может быть, он и в самом деле пропустил мимо ушей, такое их дело королевское. Нет, в самом деле, какое нам облегчение, что наши желания угадывают до последней ниточки! Если б еще не думать, с какой это стати и прыти андры так догадчивы...
   А в конце концов, такие неординарные дела - моя работа для Леса и Триады. Моя работа. Моя всегдашняя и постылая работа.
  

ГЛАВА IV. АНДРСКАЯ

  
   Если ты над собой не видал чужеземного неба,
   Никогда не понять тебе, друг, и моей кручины!
  
   Незнакомый язык... Непонятное пение птицы...
   Здесь чужие дожди и чужая на обуви глина!
  
   Камолиддин Масуд Худжанди (Камол)
  
  
   Я множество дорог оставил за спиною,
   И плачут многие, разлучены со мною.
  
   Судьба гнала меня из края в край Вселенной,
   Но Братьев Чистоты любил я неизменно.
  
   Друзьями стали мне года разлук с друзьями;
   О расставания, когда расстанусь с вами?

   Абу ль Аля Аль Маарри
  
  
   Верный спутник мой! Слез я не лил
   В час, когда тебя, друг мой, не стало.
  
   В зной жестокий лишь после тебя
   Пил я воду прозрачней кристалла.
  
   Брат мой! Светом ты был для меня.
   Ярко так и луна не блистала!
  
   Имруулькайс
  
  
   Н
   а сборы ушел добрый день. Живущие Леса не любят обременять себя в пути вещами и едой, полагаясь на случай - и случай их отроду не подводит. К тому же мы в гостях у короля, который задолжал нам если не прямой свадебно-обручальный подарок или калым, то по крайней мере нечто к тому близкое. А везти в Шиле кхондскую моду и мункский припас - то же, что тащить к Туле (созвучие, однако!) свой прибор для подогрева чая. Или ружьецо. Но все-таки я прихватила с собой стандартную походную аптечку сукков и набила большую сумку мазями, парфюмерией, притираниями, кремами, полужидким мылом и присыпкой от блох и клопов. Косметика, санитария и гигиена - три кита, на которых держится твое благополучие в чужом обществе. Мы с Сереной оделись так просто и человечно, как только смогли, и заплелись в косы, рискуя, что из-за этого нас примут за лесбиянок или попросту за мужчин. Истинная дама, поучали нас наши новые знакомцы, не скручивает волосы по-солдатски или по-бродяжьи и не распускает локонами, будто ее кавалер. Заодно причесали Арта. Никакой собственной охраны, конечно: явная создаст инородную среду там, где мы должны скорее акклиматизироваться, тайная... Тайную отыщем.
   От границы нас повезли на чем-то типа джипов-травеллеров: то были небольшие фыркающие автомобильчики с брезентовым верхом, судя по запаху, на алкогольной или вообще самогонной тяге. Конечно, лошадь пахнет куда приятней, но заставлять фрисса везти карету или тележку по саже я не захотела бы первая.
   В первой машине сидела я с Шушанком и бассетом, во второй - мои дети. Шушанк вырядился в нечто типа барбизонской широкой блузы с панталонами и галстуком в виде банта - свободный живописец, да и только! Бассет был раздет. Прочий андрский персонал, шофер и два то ли гида, то ли конвоира были в сюртуках и бронежилетах, куда более изящных, чем рутенские.
   Встречный ветер высекал сердитые слезы из глаз, молодил лицо. Посреди полосы отчуждения я приказала остановиться и приподнялась на сиденье, объяснив, что хочу попрощаться с Лесом. Лотова жена от такого окаменела, однако ожидалось, что у меня нервы покрепче.
   Лес стоял посреди желтого, как бы ржаного и колосистого поля высоких трав округлой истемна-зеленой купой. Он безнадежно отстал от нас, умалился, выпустил из себя. И тут, только теперь, я поняла, что все мои малопонятные дипломатические ухищрения, все тактические уловки, все благородные порывы и все жертвы были нацелены на одно: выйти из Леса наружу. Родиться из его лона. Отрясти его со своих одежд.
   Ибо как ты ни возлюбил то, что породило тебя, есть срок и для того, чтобы его оставить, и не стоит пропускать его - иначе родится неприязнь. И как бы ни было больно и страшно разлучаться - разлука неизбежна. В печалях ты родишь и в страдании рождаешься на свет.
  -- Я вернусь, - произнесла я в последний раз на языке Триады. - Я вернусь и принесу новое.
   Может быть, сердце мое тайно сочилось слезой - не знаю; но глаза, омытые чистым воздухом перемен, сияли и полнились непознанным.
  
   Теперь пошли культивированные поля и сады, все в сетке низких плодовых деревьев, в широкой раме тополей или кипарисов, рябин и боярышника. Лист их был иногда скручен на концах, будто пытался обратиться в сигару-гавану.
   Колесанки, слегка пыля, пролетали через мосты над тихими величавыми реками; их вода, закованная в гранитные плиты, казалась невозмутимо прохладной. Кругом были зелено-золотые рощи, смирные холмы и робкие, стыдливые озера, ровная, как на стриженом газоне, трава почти без цветов. Плавный, ласковый, переливающийся из пустого в порожнее, убаюкивающий пейзаж, каких я вдоволь насмотрелась в той, рутенской жизни. Прелестный. Прелесть - вот нужное слово. Только вот свежести в воздухе не чувствовалось - сухость, жара, осень. Горделивая печаль, тихая усталость легли на эту землю, и самое их многоплодие было печальным знаком.
   Нет, я, безусловно, придиралась. Серена была явно довольна - то, что она видела, было много лучше ожидаемого. Конечно, если тебе, с твоим обильным историческим опытом, грезятся радиоактивные сны...
   Время от времени плавно протекающая мимо равнина как бы закручивалась у зданий с тонким шпилем, который пронзал небо, или хрупкой башенкой: парадоксальное сочетание силы и уязвимости, нежности и мощи. Их красили в светлые, нежаркие тона, контрастирующие с обыкновенной андрской яркостью и сочностью. Башни из кремово-розоватой слоновой кости на фоне исчерна-синего, почти грозового неба... Китайские ювелирные изделия на мохнатой ладони земли...
  -- Дома Бога, - слышу я ответ на свой немой вопрос.
  -- Сколько богов в вашем пантеоне, Шушанк, что им нужно так много домов?
  -- Бог один, однако ликов у него множество.
  -- Видно, важный барин этот Бог, - смеюсь я.
   Если бы рядом был не Шушанк, я бы просто не стала дразнить воображаемые религиозные чувства моих... хозяев. Ну да, хозяев не при слуге - при госте. Различие существенное.
   И тут я слышу неожиданное:
  -- Его обитель - вся земля, но в Доме Собраний легче о Нем думать.
   Тон, каким это сказано, напоминает не моего скептически настроенного соседа, а приснопамятного БД.
  -- Шушанк, вы любите этим заниматься? То есть думать в направлении неба - или куда там принято устремлять андрские помыслы в такую минуту?
  -- Вряд ли мне стоит похваляться своим благочестием. По церквам я не ходок: снаружи они такие белые, чистые, а зайдешь внутрь - вроде как стоишь в разукрашенном зале, где дают тяжеловесную национальную оперу, и вынужденно благоговеешь. В полях, да под хорошим ветром, легче медитировать, чем под золоченой крышей. Или вот еще в Лесу: тут я очень даже понимаю короля Дана.
  -- Что же вам с ним не остаться? Я имею в виду - не в одном шалаше, а просто в том же районе.
  -- Предпочитаю пребывать во внутренней эмиграции. Да и работа такая:: дипломат - что челночник, так и снует туда-сюда. У Бэса и то имеется специальная сумка с дырами для ног, ручками на спине и вторым съемным донышком: то сам тащит на себе, то я его в ней переношу.
  -- Сам изобрел, - хмыкнул бассет. - И лицензию выправил. Вообще-то я хожу своими ногами, пока не устаю, конечно; но не везде нас, каурангов, пускают. Приходится скрываться. Однажды, щенком, и вообще в дипломатическом багаже ездил.
   Шушанк потрепал его по жирной складчатой шее.
  -- Ездил, как же. Скажи, сам забрался, подарочек. Я этого дитятку дома оставлял, а он тайком проник, и еще плотно накушавшись, по обыкновению. Через сутки получаю, открываю - и на тебе! Все как есть инструкции касательно промышленного шпионажа... гм... подмочены.
   За этим балагурством и зубоскальством я как-то упустила поинтересоваться, в какой же это церкви Шушанк утоляет свои религиозные страсти. Дом Собраний...
   И у кого это члены здешней средневековой конфедерации воруют секреты на чисто капиталистический манер? У инсанов разве что?
   Об этом я вскоре перестала думать. Машина Серены и Арта перегнала нашу, на заднем сиденье развевалась тонкая вуаль, иногда моя дочь оборачивалась, махала рукой. Как это славно - ехать, еще лучше, чем прибыть на место! Как давно меня не катали с ветерком, я ведь и такси не брала по причине малоденежья, а последнее автовоспоминание мое было о семейном верблюде марки "Победа" с багажным горбом поверх всей крыши. Здешние автомобильчики оказались, во всяком случае, более приемисты и легки в управлении.
   Длилось утро, и солнце Андрии, по-видимому, еще не показало нам своего склочного характера: не налегало на нас всей своей тяжестью, не вышибало из тел здоровый пот. Однако ближе к полудню кузова были подняты, а все продухи закрыты, чтобы не пустить быстро раскаляющийся воздух внутрь. Дело было не в градусности, а в глубинном влиянии этой жары на нас, бледнокожих и непривычных. Недаром кузова с внутренней стороны были оплетены свинцовой проволокой: этакий передвижной Замок Святого Ангела. Настроение мое слегка упало. Ну, защита в дороге - пускай их, а в городе? Не хватало мне паранджи от моих радетелей-благодетелей... Или зонтика. С детства ненавижу зонтики: солнце и дождь надо встречать с открытой душою.
   Так мы провели весь световой день, то любуясь пейзажами через мутное окошко, то придремывая, то поедая непривычную нам пищу, одновременно бедную вкусом и острую до грубости. А ясным вечером торжественно въехали в Шиле-Браззу.
   Стольный город прорастал посреди чистого поля алмазным венцом блаженной памяти авантюристки Марины Мнишек; андры снова остановили машины, с гордостью и вызовом показав его нам троим. Так фельдмаршал-генералиссимус демонстрирует свою громоподобную армию высокому неприятельскому гостю... Только в нас это не вызвало ни страха, ни благоговения. Шиле-Бразза показался нам чем-то вроде перекрахмаленной скатерти: когда его попытались проутюжить, он так и не смог расправиться, лечь по земле живыми складками. Но зато посреди выжженных полей от него так и веяло острой свежестью.
   Первое, что бросилось нам в глаза, - подобие острых стеклянных пирамид. Все они были, по-моему, сложены из блоков поляризованного, защитного стекла с голубоватым, желтым или розовым оттенком. Как похвастался Шушанк, это стекло (он назвал его кристалловым, не вдаваясь в химию) пропускало свет, оставляя за порогом зной и излучение. Башни небоскребов окружали город строгой диадемой, громоздились в точно выверенном беспорядке - так рождается в расплаве гроздь чистой минеральной жизни; прорастали из цветников и газонов, сверху ярких и пышных, - но я заметила на лету, что в промежутках между высокими растениями земля была нагой и бурой, без травы. Строгость и регулярность хорошей машинной программы, подумалось мне.
   Однако за этой стеной таилась иная красота, гораздо более пестрая, феерическая, карнавальная. Это вызывало сладостный шок: мягко круглились кроны деревьев, более яркие, будто из-под земли их зелень подпитывали ключи. Шести- и девятиэтажные дома простых форм чередовались с особняками, чей фасад украшался группой из нескольких то ли ампирных, то ли дорийских колонн (подобное градостроение фонтаном било из земли после московского пожара восемьсот двенадцатого года). Кудрявые извивы внешних лестниц снизу вверх любовались чьими-то кирпичными башенками наподобие готических фиал, крестоцветами и узкими каменными стрелами. Изнеженные цветы раскрывались в палисадниках и на куртинах. Легкие крыши на подпорках, казалось, прятали от солнца здание, но оказывается, то была самостоятельная площадь с фигурными фонтанчиками, бассейном и скамьей, опоясывающей воду по кругу. Розетки и контрфорсы, подпирающие наружную стену, акантовый лист, папирусный стебель, горделивые статуи, натуралистически ироничные горельефы. Готическая сухость, четкость и фантасмагоричность, дерзость барочных волют, статуй и архитектурно-музыкальных фраз, шутливая и ласковая чувственность рококо, дельные формы современного мегаполиса - всё перемешалось. Любой город, живущий в продолжение веков, поневоле эклектичен, в его тигле переплавляются и покрываются патиной самые разные архитектурные находки; однако в здешнем коктейле чувствовалась еще и иная, незнакомая мне система символов и отношений, и я покуда не умела ее разгадать.
   На первый взгляд казалось, что янки уже побывал при дворе короля Артура и оставил весомый вклад в здешнюю архаику. Но уже второй давал возможность убедиться в том, что поиздевался он умеренно и не столько напортил, сколько добавил перчика. Для сравнения: свежий взгляд на Дворец Съездов, нахальный четырехгранный штоф которого лег посреди Кремля, на сам Кремль, припечатавший Красную Площадь каленым ренессансным пряником, на небольшое теокалли у самой пряничной стены, на брусчатку, что раздвинула своими выпуклостями сумятицу улиц и зданий и через два угрюмо-кирпичных каземата, через перехват часовенной арки пролилась на площадь великой, матово блестящей черно-серой лужей, - этот взгляд откроет одну несообразность. Но в этом хаосе, как ты его ни трактуй, воплощена и заключена сама суть рутенской соборности.
   Есть города - стройные единства, города, чья гармония создается веками, наслаивается, как жемчужная слюна на соринку в теле моллюска; старые и новые стили не успевают столкнуться друг с другом, не считают нужным противоборствовать. Сама атмосфера такого города не терпит чинуш и выскочек. И есть города, которые живут артистически, богемно, широко, в их суповом котле варятся все эпохи сразу. Храмы воздвигаются столетиями, усадьбы - годами, солидные доходные дома - за месяц-другой; реставрация постоянно возрождает накрепко забытое; новаторы и хулиганы от строительства спешат блеснуть невиданной идеей, пока не иссякло финансирование. Такие города существуют вопреки любым человеческим законам, цветут букетом своеволий, дышат любыми веяниями, благовонными и зловонными, - но, невзирая ни на что, полны небесного света. Именно потому дерзость их прорывает любой стандарт, который складывается в уме, уплывает из редкой сети твоих понятий... и долгое время остается непознанной.
   И вот теперь город Шиле предъявлял нам слова всех наречий, которыми владел, от высокого штиля до воровского арго: так любой Робинзон пытается разговорить Пятницу. Тьма прикрыла его многоглаголание. Зато приветственно - как звезды, вышитые на черном бархате домашнего планетария, - замигали огни, вдоль башенных ребер пробежали искры, завертелись шутихи реклам. Облик города изменился снова, и снова он пытался нечто поведать нам о себе.
   Только не спеши, мой читатель, представить себе чудо развитой цивилизации и торжествующего техницизма! Душою город Шиле более всего был подобен... Лесу. Да, то был Лес железный, кирпичный и каменный, компьютерно-графический, порождение тоскующей мечты человека о своих истоках, которая воссоздала их как умела и из того, что оказалось в наличии. Лес виделся мне везде: сумасбродная вязь пешеходных троп, скрещения стремительных, как потоки, улиц, полных стального зверья, одинокие, будто гигантский кипарис, высотные дома на обтекаемых машинами островах, низины публичных парков, залитые туманом непроницаемого света, корабельные рощи колонн вокруг здания библиотеки или биржи.
  -- А ведь недурное местечко, а? - крикнул мне Шушанк. - Прикольное до черта, верно? Только вот не пойму, кто в нем всерьез живет: так и кажется, что все подряд придуриваются.
  -- Вечная тусовка, - солидно подтвердил его пес.
  

Запись шестнадцатая

Из сентенций кауранга Кудлая. Номер второй

  
   Почтенный дворник! Подметая на кухне, всегда помни, что ты рискуешь оставить своих тараканов без хлеба насущного.
  
   В самом деле: вечерние улицы были полны народа, который, на мой инопланетный взгляд, казался похожим, будто подборка яиц в ячеистой пластиковой упаковке: изящные, высокие личности обоего пола в одежде, плотно облегающей их стройные конечности. Как я могла понять, мужчины щеголяли по преимуществу в трико и плащах, которые распахивались снизу доверху, женщины - в кружевных длинных платьях поверх четко прорисованного бикини, в коротких туниках, что открывали подвздошную область, или газовых и кисейных распашонках. Яркие, насыщенные солнцем цвета, летящие ткани, золотистые гривы мужчин, гладкие и курчавые бубикопфы девушек - сплошная игра и забава для взора! И вроде ни одного пожилого: все молоды, полны жизни и смеха.
   Они не стояли по краям мостовой в приветственных шеренгах, как мои спецорганизованные рутенские соплеменники, и даже не очень на нас глазели: самое большее - провожали взглядом Артханга, что восседал на переднем сиденье первой колесанки с грудью, гордо перетянутой ремнем безопасности. Им было велено жить обычной жизнью; и все-таки в линиях любопытствующих спин ощущалось напряжение, в жестикуляции - некая нарочитость, да и нарядились они, пожалуй, немного напоказ. Старались они почти что напрасно: я и мои дети не проявляли в ответ ни интеллигентской непосредственности, ни неколебимого достоинства и невозмутимости истинных дикарей.
  -- Откормленное простонародье, - прокомментировал Шушанк. - Жители окраинных стеклобашен.
  -- Что вы имеете в виду?
  -- Здесь районы тех, кто работает с техникой, изготовляет вещи и поставляет услуги. Мы, аристо, напоказ не одеваемся - вы это уж поняли - и живем не столь кучно. Любим старые, даже порою ветхие дома с фамильной памятью, а не новостройки, и не даем их сносить. Поэтому столица отстраивается в основном по окраинам. Исключение - Замок и Храм. Они с самого начала стояли на отшибе, хотя археологи утверждают, что некогда то были исторические центры двух исчезнувших городов: светского и священного, жреческого.
  -- Такие старые?
  -- Вернее, такие странные. Вы увидите.
   Однако осмотр достопримечательностей был отложен до завтра. Сегодня нас поселили в трехэтажной гостинице, на мой взгляд, довольно милой и безусловно "ведомственной". Под потолком, тихо гудя, гнали свежий воздух лопасти наподобие вертолетных. Кроватей из белого металла, под шелковым пологом, оказалось числом ровно две; поэтому наш Артик сразу начал возникать, что его не учли. Хотя, с другой стороны, где ж это видано, чтобы кхонд, природный кхонд, доверял свой покой пружинной раме на шатких жеребячьих ногах? А с третьей: у кого бы из двух дам в ножках свернуться, будто льстивому манкатту? Еле успокоили: да ты на пол ложись, вон и мама говорит, что лучше на циновке выспится. Тут они в великомункскую ладонь толщиной и тростниковые, а может быть, из дорогой водоросли. Вот вымоемся и...
   Ага, вымылись. Водопровод в номере был, разумеется, но умывальник в виде большой чаши с краном и затычкой на западноевропейский манер показался нам неудобен: лицо, плечи и ноги еще кой-как ополоснешь, а всему не залезть никак. Даже Бэсу было бы тесновато. Душа не было явно. И что делать с пробкой, посуду, что ли, по первому разу ополаскивать? Полотенце также подвело - размером в государственный флаг, но одно на всех.
   Кое-как вымылись по-своему, под бегущей струей, и попитались. Сходили в ретирадное помещение: устроено оно было безыскусно, в виде каменного лотка и дырки в полу, так что и мозги напрягать не пришлось.
   Обслуживали нас молодые мужчины, почти подростки. Затем заперлись, мы с дочкой переоделись в ночное, чтобы не мять платьев, старательно пошитых мункскими мастерицами, и...
   Я как в воду глядела, что взяла блохогонное. Маты кишмя-кишели и щекотались совершенно безмозглыми бескрылыми насекомыми. Кормиться за наш счет они постеснялись, но вот чтобы удалиться - того не понимали позарез. Пришлось намекнуть: я не джайн и не буддист, но неприятно все-таки спать на чужих мертвых телах!
   С непривычки меня слегка раздражало и вездесущее ночное сверкание, и я подхватила легкую бессонницу. Помню, такое случалось всякий раз, когда мы приезжали на городскую квартиру из дачи. Молодежь-то спала без задних ног, хотя, по-моему, Серена в конце ночи тоже перебралась на пол, как лунатик, а утром вернулась на место.
   На следующее утро автомобильчики помчали нас по городу - знакомиться прямо с колес. Мы потеснились, чтобы и Серена с Артом устроились рядом с нами. Шофер был новый, куда более словоохотливый и подкованный по части отечественной славы, чем Шушанк. Наряжен он был в элегантный лайковый комбинезон, а собранные в пучок изжелта-белые волосы засунуты под замшевый шлем с отогнутыми наушниками.
   Снова толпа людей и машин, только более редкая - днем не гуляют, а совершают короткие перебежки между домом и подземной железной дорогой (единственная выдумка нэсин, которая не вызывает здесь никаких нареканий), подземкой и работой, работой и магазинами; решетки вокруг деревьев, множество каурангов, довольно холеных, которые направляются за покупками в продуктовые и книжные лавки, покачивая сумкой, зажатой в зубах, несут поноску в министерство (у таких на боку была планшетка с цифровым замком, а на шее обруч с грозно торчащими наружу шипами), а то и сопровождают хозяина в качестве личного телохранителя. Дневные мужчины двигались куда целеустремленнее вечерних и были одеты чуть неряшливей, вернее - свободней. Дамы иногда были впряжены в повозочки с грудными андреятами. Жизнь, как объяснил нам шофер, тут почти что патриархальная: банки открываются с позднего утра, конторы в полдень, магазины - в пять вечера, а ночная жизнь захватывает только простых, причем молодых и недоразвитых.
   Нам также рассказали, что столица расположена на семи холмах, таких пологих, что они почти не чувствуются. Самый высокий находится на западе, куда город почти не растет, и увенчан Замком, древней резиденцией владык. Отсюда его прозвище - Коронный, или Венчанный Холм. Храм же, напротив, лежит в низине, опираясь на высокую платформу, сложенную методом сухой кладки, и его "маяки" доминируют над местностью. Районы северо-востока заселены густо, но тамошняя застройка не очень высока и не так чтобы привлекательна.
  -- Что бы вы желали осмотреть вначале, Храм или Замок? - спросил шофер.
  -- Храм, - решительно сказала я. - В замок королевы-матери я надеюсь быть вскорости приглашена, тогда и разглядим сразу снаружи и внутри.
   Мои спутники переглянулись, почти не повернув голов. Потом Шушанк нехотя сказал:
  -- Добиться аудиенции у ее величества - дело хлопотное.
  -- Ну, я ведь не собираюсь умереть завтра. Кстати, зачем было предлагать мне выбор, если вы за меня уже решили?
   Мы с бассетом и его хозяином не переглядывались вовсе - и так было ясно: водитель хотел торжественно преподнести нам Замок, поэтому и поставил на нем логическое ударение. А дипломатическая чета, напротив, рекомендовала поспешить с осмотром сакральной территории.
   И вот мы ринулись из парадной части города на окраины. Здесь кольцо стеклянных карандашей размыкалось, и плебейские новостройки бурно выплескивались из ограды наружу. Назвать их фавелами, трущобами, черемушками или Гарлемом язык не поворачивался, и все-таки они были всем этим вместе взятым: ручной, нарядной, неунывающей бедностью.
   Посреди вселенского лоскутного одеяла голубых двухэтажек, белых коттеджиков, зеленых огородиков, красных оврагов и бурых пустырей полого вздымался бронзовеющий купол, округлый, как женская грудь, стремительно вздымающийся, подобно крылу большой птицы, весь погруженный в стихию тихого и неостановимого движения. Он повторял линии своего естественного влагалища и поэтому казался выемкой, впадиной в небесах. Из-за ряда сквозных то ли окон, то ли полукруглых продухов в его основании казалось, что его вздувает шквал, как парус или палатку кочевника. Он бы и взлетел, если бы не нижняя часть Храма, что контрастировала с верхней: платформа, точнее - оставленная мастерами глыба коренной породы рождала из себя массивные и совершенно гладкие стены, поставленные шестиугольником. Стены растекались многочисленными пристройками, возможно, более позднего происхождения и более примитивными по цвету. Все они вместе перевешивали купол и сделали бы его порыв эфемерным, если бы в ответ им из земли не проросли четыре стройных трости для письма на облаках, четыре стройных стрелы, едва заметных в темно-лазуритовом небе.
  -- Там внутри - голая скала, которая когда-то выступила из мягкой илистой почвы иссохшего или вылившегося через естественный сток озера, - говорил между тем Шушанк. - Когда смотришь на нее вблизи, кажется, что она прорвала насквозь самое платформу. Отсюда и пошло предание, что это "изначальный камень", вроде бы зародыш сего земного мира. Его избрал своей трибуной Учитель Справедливости...
  -- Добродетели и Праведности, - мягко поправил шофер.
  -- И с тех пор камень ждет своего часа, чтобы взорваться, изойти новой жизнью.
  -- Можно поближе и изнутри посмотреть?
  -- Позже, благородная госпожа, - возразил водитель. - Ни к чему туда приличным дамам ходить, тем более из доверенного круга. Там порядком запущено, работают ремесленники из немтырей.
  -- Немудрено, - проворчал бассет по-кхондски. - Ведь говорят, даже сама полетность купола - их рук дело. Как и те повозки, которые они оставляют на границе Леса и Андрии, чтобы не дразнить здешних высоколобых. И кто поручится, что они и сейчас не пользуются своей темной силой, а, госпожа моя?
   Андры сделали вид, что не слышат намека, а, возможно, и не делали его: голосок Бэса звучал на пределе даже и кхондской слышимости. Мы стояли тесной кучкой, впитывая в себя зрелище. Почему они боялись меня и Серены? Может быть, ее и моя Силы могли там нечто сдвинуть - не в физическом смысле, а в плане трансценденции. Химическая реакция встречи необычайного с необычным. Правы ли они были?
   Напоследок, уже в машине, я поинтересовалась у Шушанка, кто селится вокруг Храма.
  -- По большей части бродяги, псы и ремесленники, - он вздернул кончик рта в ухмылке. - Бомжики и Молчуны. Из-за всего этого тут и службы не служат, одни редкие паломники навещают сии стены.
   На пороге гостиницы Арт уныло переглянулся с Бэсом.
  -- Поездили, постояли - и снова в коробку. Век нам, что ли так жить?
  -- Вы-то будете на все лады развлекаться, погодите только, - донеслось из Бэсова нутра. - А мы с хозяином давно все театральное, и музейное, и археологическое посмотрели, и теперь в Шиле для нас скукота одна.
  -- Так с нами по второму заходу сходите. В компании веселей.
  -- Некогда.
  -- Чего же на скуку жалуешься?
  -- Да так всегда бывает: пустых дел по завязку, одно мельтешение, а для друга да для души и медного грошика не отыщется.
   Ну, понятные обиняки: пасти нас друг Шушанк и абиссинско-пигмейско-египетский божок Бэс не пригодны, это поручат другим, которых пока нельзя обвинить в том, что они поддались нашему обаянию. Какая, между прочим, разница между добродетелью-праведностью и справедливостью? Вот было бы можно у Варда спросить: он специалист в деле сравнения религий. Кажется, первое - ключевое слово насара, а второе - пароль махмадийцев.
   Тут Серена внезапно прервала мои размышления:
  -- Как он огромен и прекрасен, Храм! Это Купол Горы и одновременно Купол Пещеры. Только ему самому еще надо родиться из глыбы и подняться: он не весь снаружи, он скрыт.
   Скрытое. Невоплощенное. Батын. Парус и мачты небесного корабля.
  
   Поинтересоваться городом изнутри мы почти что и не успели. Видимо, насчет нас поступила команда, перечеркивающая старую, и аудиенция королевы Эрменхильды приблизилась к нам вплотную. Пожалуй, виновато в этом было не только наше нетерпение, но и чрезмерная пронырливость - мы успели побыть свидетелями чересчур многих сцен частной жизни. Кроме того, бассет обещался поторопить дворцовую бюрократию через кое-каких знакомых каурангов, что работают там санитарами леса... тьфу, Замка, то есть убирают андрские объедки. Так что тут все факторы сложились вместе. Вначале, как сказало королевино доверенное лицо, ей угодно принять одну меня, немного позже - мою дочь. Мы не знали, радоваться этому или нет: бассет и Фиолетта дали нам понять, что в период до мы лица частные и свободны как угодно распоряжаться собой, а вот после фиг погуляешь по метрополитену, музеям и прочим культурным учреждениям. Будут водить ограниченно, вполне официально и одним казенным андром в свите, увы, не ограничат.
   Непосредственно до того Шушанк и Бэс в последний разок проинструктировали меня насчет характера своей госпожи. По словам андра, ни тем, кто любил, ни тем, кто не принимал "инсанскую сивиллу", не удавалось сделать ее заместительницу полностью своей. Она была как бы сложена из двух частей: по духу, да и чисто по-женски, была естественной союзницей Софии - притом и сама прежняя королева не однажды ее выручала, - но по натуре, гибкой и своевольной, противилась и тем, кто во имя личных отношений с ее предшественницей желал сделать Эрменхильду покровительницей инсанской культурной экспансии. Поворачиваться к человеку согласной, а не супротивной стороной сия царственная особа не умела и не соизволяла. Так говорил Шушанк, а его песик добавлял:
  -- Она получила в детстве какую-то непонятную закалку. Из тех, чье чувство достоинства постоянно попирают, получаются жуткие гордецы, а с ней такого не вышло: те из придворных, кто "прессовал" ее начиная с двенадцати лет, в конце уперлись в нечто такое, что не поддалось их усилиям. Предел сжатия. Кстати добавлю: тут хозяин говорил, что наша королева противоречит всему подряд. Так это тоже зависимость, только с обратным знаком! Тогда бы ее любой вычислил. Нет-нет, она не просто кажется своевольной, а в действительности имеет свою волю, и решения ее непредсказуемы.
   Взрослый ребенок в диком парке с двумя истинными детьми на руках, представила я. Гибкий человеческий тростник. Трость. Бамбук. Шпага. Как вести себя с таким созданием, которое не поддается на обычные хитрости нас, двуногих?
   "Показать ей себя такой, какова я взаправду. И не хитрить", - решила я.
  
   ...Очень раннее, темное еще утро. Машинка со мной, Шушанком и Бэсом внутри перескакивает через деловые кварталы и парки. Дорога почти упирается в широкое подножие одинокого холма - он куда больше, чем мы ожидали, и вырастает на горизонте стремительно, будто напрыгивает на тебя. Замок довлеет надо всем: прямоуголен, регулярен и тяжел, как антикварный утюг, что нагревается изнутри углями. Они уже горели в многометровой толще стен - крошечные оранжевые оконца. Да, это и впрямь корона, но не сводчатый венец, подумала я. Серена, которой каким-то образом и его показали раньше, чем мне, говорила:
  -- Он велик, великолепен и ни с чем не сравним. Храм - сказка неба, Замок - легенда земли.
   В самом деле, его очертания скрадываются в полусумраке, хотя легкий призрак света уже позволяет различить границы между небом и камнем, швы между квадратными глыбами, арки галерей нижнего уровня, лаконичную резьбу. Лаконичен он весь, как бы стушевывается, как бы уклоняется от того, чтобы зазвучать в полную мощь. Ибо Замок - это иероглиф, который страшится поверхностной расшифровки и поэтому притворяется обыденностью. Не хочет, чтобы ему придавали слишком явный сакральный смысл. Бережет себя от профанного чтения. Потаенный Замок на Коронном Холме... Я нанизывала на нить эпитеты, определения и прозвища, кругами подбираясь к его сути. Замок-Гора. Горний Замок. Замок, где некогда жила королевская инсанская колдунья. Он, как и здешние соборы, вплоть до того, самого большого, закуклился в пространстве, оделся воздухом, но не было в нем, несмотря на вышину мощных квадратных башен, их устремления к полету: напротив, своей пятою он плотно упирался в землю.
  -- Это старинное здание? - спросила я Шушанка. Он так и понял, что я более того не о Замке, а о королеве Софье.
  -- Разумеется. Резиденция предков нынешней владычицы. Госпожа мать короля-монаха, живя в нем, насадила парк вокруг полуразвалившейся центральной башни и переделала по своему вкусу ряд покоев: она считала нетактичным очень-то хозяйничать да и, по правде говоря, не любила парадной резиденции кунга. Сам король Филандр то и дело переезжал с нею из дворца в дворец. Теперь в этих стенах почти безвыездно живет истинная владелица; но самое забавное, что и высокой госпоже Эрменхильде он точно платье, купленное на вырост.
   Это мне было отчасти понятно: такой Замок никому из обыкновенных смертных не будет по плечу.
   Тем временем вставало солнце, розовое, робкое, но жгучее. И Замок сразу вспыхнул его жаром - сухой и желтый известняк, оранжевая гладкость кирпича, нарядные, буро-оливково-голубые, инкрустации или заплаты новых покоев. Он уже не казался заматеревшим чудищем: нечто прохладное и гибкое, как сталь, проявилось в нем на солнце.
  -- А королева Эрменхильда изменила здесь что-то? Я, конечно, мало чувствую логику чужого стиля, но кирпич... Изразцы...
  -- Вы угадали, - Шушанк слегка поклонился. - Ее величество в самом деле умеет настоять на своем, когда действительно этого хочет, - и весьма своеобразно. К тому времени, когда она со взрослыми сыновьями решила переселиться сюда, внешняя оболочка Замка выветрилась и искрошилась; инсанские и - ранее - андрские осадные орудия оставили в ней шрамы боевой славы, которые никто и не думал заделывать. По ее решению мастера сгладили и окантовали их, вплетя в новый узор, а из узора выросли разветвленные надстройки: там теперь самые удобные и современные помещения.
  -- Кунги имеют в своем распоряжении столько монеты, сколько нам в самом страшном сне не снилось, - тихонько съязвил Бэс. - Вышивать по канве незапамятной старины - это вещь, скажу я вам!
  -- Вы меня заинтриговали, - сказала я. - Теперь я, вместо размышлений о том, что надо произнести в таком высоком присутствии, буду глазеть на интерьеры.
   Однако мне не было ни до первого, ни до второго. Меня разлучили с моими спутниками, и небольшой отряд лакеев в широких и темных аристократических ливреях повел меня по лестнице с широкими ступенями, которая серпантином вилась от подножия холма до самых стен, что слегка наклонялись вовнутрь, повторяя очертания склонов, к шипастым створкам высоких прямоугольных ворот. Мы попали в лабиринт высоких стен и узких двориков: мой малый опыт подсказывал, что они должны были в старину сбивать с толку осаждающих, но нынче закружили голову мне. Я то замечала карнизы и крыши над головой, то в крутых сводах чудилось мне серое облачное небо. По лестницам, то поднимающимся, то опускающимся, меня вели сквозь тело Замка, а я считала, что вглубь него...
   И поняла это лишь тогда, когда мы очутились на крытой галерее, своеобразном навершии крепостной стены, и под нашими ногами возникли округлые резные кроны. Королевский парк. Королевские дубы. Королевский Шервудский лес. О его величии, красоте и размахе - иные дальние ветви забирались на верх самой галереи - трудно было судить извне: наружные стены были куда выше внутренних и закрывали обзор своей тенью. Очевидно, так было задумано, чтобы защитить растительность от солнечной радиации. Но в таком случае тут должен был быть очень небольшой дворик, а не эти дымчатые темно-зеленые и синие горизонты, очерченные вдали еле видными крепостными зубцами... Я сбивалась в мерах этого лукавого пространства - мало оно или огромно, протяженно или свернуто, прикрыто тенью или неким невидимым энергетическим щитом; и потому махнула рукой на эти, по данному у меня над ухом тихому определению, "инсанские фокусы".
   Далее мы шли уже по самой галерее, вдоль и в обход внутренней крепостной стены. Древняя грань дикого камня, колонны, своей расширяющейся кверху капителью похожие на сталактит; в узкие проемы захлестывал разбойный ветер, развевал огонь факелов, вставленных в широкие бронзовые кольца. Один из провожатых заученным и одновременно скептическим тоном описывал мне внутреннее устройство этой части Замка.
   Две кольцевые стены, внешняя и внутренняя, услугами которой мы в настоящее время пользуемся для прохода. Внешнюю укрепили и нарастили. Благодаря допотопной ширине ее бойцово-сторожевой верх в самый раз пришелся под цепочку уютных комнат, где поселяли охрану и обслугу, а также тех гостей Замка, которым был нужен комфорт. Внутренняя, отделенная от внешней узким крытым двором и соединенная с нею висячими переходами, осталась по большей части дикарской, но вот парадокс! Старый хозяин и обе хозяйки, прежняя и нынешняя, отделали себе покои именно в этой половине, будто в нынешнее время еще нужна особая защита от нападения извне. Правду сказать, и солнце сюда не проникает - факелы не одна только помпезная декорация.
   Да-да, разумеется. Только в подобных крепостях древней кладки искони можно было защитить себя от излучения, идущего с неба, от того пекла, которое вытравляло начисто всю растительность выше трех метров - отсюда, кстати, идилличность андрских садово-сельских пейзажей. Всё высокое и величественное приняло на себя главный удар и пало: кроме деревьев королевы Эрменхильды. Современникам ее, овладевшим секретами поляризованного стекла и кондиционеров, наскучило прятаться и жить в постоянной ночи, и теперь былая мрачноватая элегантность полисов приправляла себя сверканием радужных цветов и цветников. Все, чего не удавалось прикрыть - сады, поля и фермы - как и раньше, подставлялось небу с бесстрашием бедняцкого отчаяния. Однако владыки всевечно избирали тень и тайну, скрытность и тишину.
   Галерея расширилась и втекла в подобие зала; арки сменились стрельчатыми окнами. Необычно для меня - стекол не было и тут. Живой трепещущий свет ниспадал с вершин толстых, в руку, свечей в ветвистых шандалах. Стояли стулья и кресла с прямой, несоразмерно высокой спинкой, дерево насквозь прорезано так называемым "звериным" узором, обтяжка была тисненая, плотного бархата.
   И вот я перед лицом самой главной здешней хозяйки.
   Представляться самой не потребовалось: это сделали за меня другие. И вот меня легким мановением ручки отправили в кресло, почти такое же, как под королевой-матерью, но пониже и с тугой подушкой, которую я осторожно придавливаю своей такой уязвимой задней частью, доверяющей одному только лесному комфорту. Сошло за величавость.
   Мы обозрели друг друга в полнейшем молчании.
   Вдовствующая королева. Мать-регентша. Широкой трапецией, "в роспуск" кроенное облачение из тканой парчи с просторными рукавами (в наши средние века такое называли блио или блюо, и каждый понимал эти звуки в меру своей испорченности) ниспало на изножие, разостлалось по ступенькам. Оно скрадывает фигуру, сообщает жестикуляции и каким-то образом даже мимике важность и неторопливость. Мимике и жесту - потому что наше молчание вовсе не застыло, как соляной столб, мы обе - не оплывшие воском, а горящие светильники. Снизу из-под юбки выглядывают клювики острообутых ножек, а из коротких, выше локтя, верхних рукавов - другие, узкие, чей шелк отливает, как тугая вода. Кружевная оторочка того же коричнево-золотого цвета, что и все платье, окаймляет хрупкие кисти рук. Своим цветом они адресовали меня к лицу, в которое я постеснялась впериться в упор с самого начала. Кожа Эрменхильды был не так арапски смугла, как у сына: скорее, цвета темной бронзы. Наверное, королева изводит на себя уйму кхондской отбеливающей косметики, а может быть, просто не покидает здешних стен.
   Изящная, тонкокостная головка, остриженная еще короче обычного; на лоб мысиком спускаются гладкие светло-каштановые волосы. На затылке - две нежные ямочки. Прямо хочется взять ее там двумя пальцами, как змейку. Еще так мои кхонды берут клыками за загривок уже покоренную и разомлевшую невесту на торжественном гоне: в знак мимолетной своей власти. Плосковатый анфас, слегка приподнятые скулы; однако небольшой носик в профиль безупречен, а профиль - пробный камень женской красоты. Прямые, густые брови, небольшой рот, маленький подбородок - вылитая "черная мадонна", разодетая для крестного хода. Кожа, хоть и азиатски гладка, всё-таки слегка привяла и на лице, и на шее, которую не скрывали ни кружева вокруг треугольного выреза, ни цепочка, проникающая внутрь него; но она была поистине хороша собой, эта королева!
   Хороша несмотря на очки, что она надела, дабы вчитаться в мои сопроводительные документы: документы сии изготовил, по кардинальной неспособности к этому делу моих соплеменников, милейший Шушанк. Круглые, в черной оправе, стекла увеличивали и глаза, и свет, что из них лился. В сем мире тотальной коррекции зрения в сторону большей остроты и дальнобойности, в мире лазеров и контактных линз ни к чему было класть на медиевистскую стилизацию такой диссонансный мазок. Разве что ради самого диссонанса.
   И, ко всему прочему, все это витало в облаке поистине андрского духа! Ее несравненные ароматы - жасмина вкупе с горьким орехом - опахивали нас обеих, как сладчайшая пагуба, убийство для моего кхондского нюха. Наши шерстистые дамы имеют каждая свою визитную карточку: толкование и расшифровка звукового имени и сверх того - принадлежность к возрастной категории и одновременно лестное прозвище: "Расцветающая юность", "Та, кто жаждет понести", "властная родильница", "Мудрейшая советом" и тэ дэ: но эта информация овевает тебя, как легчайший пассат. Здесь же был поистине шквал! Но и через него легко проникали на мою сторону те струнные запахи, которыми она была мечена от природы: теплые ноты подмышек, заросших пушком, резкие - телесного пота и искусно подавленного волнения, чистые, росные - женской влаги еще молодой, не отходившей своего срока самки. К моему счастью, она нисколько не догадывалась ни об остроте моего обоняния, ни о той душевной борьбе, что в нем происходила. А то взволновалась бы еще больше.
  -- Итак, приветствую вас в нашем доме, госпожа Тацианна!
   Голос у нее был довольно приятный: звучный, чистый и более горловой, чем грудной. (С детства не терплю теплых и глубоких меццо-сопрано - доносятся будто из-под перины.) Однако мне мало польстило старинное звучание моего имени, которое я унаследовала от одного из отцов церкви. В зрелом возрасте он невзлюбил античность, порывался нацепить на свою женскую паству плотные покрывала, а в старости кончил жизнь пустынным ересиархом. В отместку я так отчеканила ее крестоносно звякающее, твердоблещущее, как кираса, имечко, что от стен отдалось:
  -- И вам поклон и привет от всех вершин Леса и от всех вождей его Триады, ваше королевское величие, госпожа госпожей Эрмэнэхильда.
  -- Когда в лицо называют титул, имени не требуется, - она чуть улыбнулась. - Ваш собственный титул нигде точно не упомянут, поэтому вы, в отличие от наших властительных мужчин, женщин и меня самой, имеете право на имя. А поскольку я не сторонница условностей и церемоний, а вас, как вижу, они тяготят, называйте меня Эрмина. Или госпожа Эрми.
  -- А вы меня - Тати или ина Тати.
  -- О-о, ина - это значит "мать-госпожа"? Мои сыновья говорили мне много лестного и о вас, и о вашей дочери. Но по-разному, будто в каждой из вас - две женщины. Они ведь сами различны, хотя, можно сказать, близнецы. Как сыны Ревекки - и любят, и противоборствуют одновременно.
   Позыв сугубой откровенности. Надо же так сразу, а? И, заметим, здешняя Тора все время доказывает, что похожа на мою. И на Чтение Владетеля Эрбиса, кстати, тоже.
  -- Король-отшельник не сказал ни одного обоюдоострого слова ни о короле Мартине Флориане, ни о вас, Эрмина. (Мартина протитулуем, ибо здесь отсутствует, а вас, дорогая, так пустим.)
   Она поняла:
  -- Вашу дочь Серену они хвалили наперебой. Однако один из них упирал на те качества, что выделяют ее изо всех женщин: отвагу, искренность, пренебрежение мелкими дамскими хитростями и уловками. Другой же считает, напротив, что она квинтэссенция ценимого мужчинами в своей спутнице и половине испокон веков, и проявляет эти свои качества открыто и без малейшего страха.
  -- Что верно, то верно, ваше ...ство, - пробормотала я. - Страха в ней нету никакого. Она же что думает, то в глаза и лепит, а многочисленность и конкретный состав аудитории на нее никак не влияют. Вы уж наставьте ее, присмотрите, как человек опытный...
   (Ох уж мне это амбре, амбра драгоценная кашалотовая! И это особенное искусство андрок перебивать свои натуральные запахи, которое идет вразрез с концепцией моей триады, - так пес для вящей маскировки вываливается в рыбной тухлятине. Может быть, это они инстинктивно мысли свои так прячут, чтобы по запаху было не угадать?)
  -- К чему? Она ведь, судя по всему, отнюдь не дикарка, ваша прекрасная дочь. Умна и любое знание схватывает еще в полете, причем обучается, не теряя своей сущности, - продолжала королева. - Вы ведь способны провести куда меньше аналогий между нашими андрскими реалиями и вещами вашего исконного мира, чем она. И в то же время она кажется куда более своеобычной. Я могу представить вас в разных ролях, более или менее высоких и почетных: жена богатого фермера, руководитель библиотеки, воспитательница детей аристо... Это, может быть, наивные, однако непротиворечивые образы. А ина Серена... право, не представляю себе, на каком уровне она впишется в андрское существование. Раритет... артефакт... инкунабула.
   Лейтмотивом сравнений было - "ожившее имя-знак былых времен". Меня чем-то поразил ход ее рассуждений. Нет, она вовсе не пыталась замаскировать то мнение о нас обеих, которое сложилось у нее более со слов Даниэля, просто ей не хватало выражений. И храбрости.
  -- И еще, - продолжала она с усилием, так отвечая на мое выразительное молчание, - мне намекнули на то, что ина Серена получила в дар некие сверхъестественные способности, что пока не проявлены.
  -- В дар - сверх того, чем она обладает от природы? (Я снова схитрила: мне надо было понять, какие это способности моей дочки имеет в виду королева - подключаться ко вселенскому "банку данных" или качать силу прямо из материка Геи-Эрдхе). Политику лучше не впадать в мистицизм, это не его стихия.
  -- Если он уже не погрузился в эту стихию вплоть до сердца, - ответствовала она, постукивая тонкими пальчиками по ручке своего кресла. - Вы, ина Тати, сколько-нибудь сведущи в нашей мистической теологии?
  -- Не более, чем в вашем психоанализе, - пробубнила я под нос. - Можно сказать, нисколько.
   На последних словах я повысила голос: признаваться в собственном невежестве я умею, ни капли не кривя душой, ибо оно неисчерпаемо, как и любое иное. А информация, полученная мною от Варда, никак не в счет.
  -- Андрские иереи считают, что аниму обладает единой и к тому же бессмертной душой и именно этим отличается от Живущих... прочих Живущих, - поправилась она. - А вот нэсин, как мне рассказывали, насчитывают у нас четыре души, воплощения четырех княжеств: из них три смертны и природны, а одна всё же бессмертна - та, что от Творца.
  -- Простите, - я вклинилась в краткую выжидательную паузу, догадавшись, что ее оставили именно для меня. - Четыре царства, и на границе между каждыми двумя стоят сущности, которые несу в себе двойную же природу: мост между камнем и растением, растением и животным, животным и аниму. Аниму собирает в себе три души смертных и одну вечную, но если разделить иначе - три дыхания жизни, растительной, животной и "ангельской", и одно - смерти: скалы, камня, земли. Однако смерть - только оболочка, плотная спора жизни.
  -- Откуда у вас это знание, коль скоро вы объявили себя несведущей?
  -- Наверное, пришло на зов, и именно потому, что я не стесняюсь манифестировать свое неведение, - улыбнулась я. - А если серьезно, - то одна из древних религий народа рутен.
  -- И вы считаете, что три души как бы сплетаются, вырастают одна из другой...
  -- Вылупляясь из мертвой споры. Смерть - не отсутствие жизни, а передышка в ней.
  -- Растительная душа или, что то же, жизнь - символ роста и размножения, животная - страстей, эмоций, человеческая - символ потенций, того, что аниму может приникнуть к неиссякаемому источнику высшего знания...
  -- К конечной Истине, - я, наконец, поняла свою роль при королеве Эрмине - подбрасывать краткие реплики, как щепу на растопку. - Но, как правило, Истина недоступна человеку-аниму, ибо низшие души его повреждены, он раб своих страстей. Это называется первородным грехом человечества.
  -- Грех. Дурное поведение, грязная мысль. Иереи говорят сходное. Нет, если бы все было так просто...
  -- Все не так просто. Благое по виду может быть направлено в ложную сторону. Стрела Аримана, полубога зла...
  -- Стрела, пущенная вперед, летит вспять, говорил мне мой сынок Дан... Мы нисходим к смерти вместо того, чтобы восходить, прервалась связь и разломано кольцо. Нам нужен тот, кто соединит его и развернет, как в стремительном броске разворачивается Великая Коата. Тот, кто придаст смерти ее изначальный смысл.
  -- Ваше величие, сын ваш Мартин, по-видимому, одержим тем же родом символической поэзии, что и вы, поскольку он забрал кольцо моей Серены, - усмехнулась я как могла тонко. Воистину, мы с ней затерроризировались и затеоретизировались на религиозно-философской почве. Пора была возвращаться к конкретике.
  -- Это кольцо - оно не для женщины, - внезапно сказала она. - Виноград и вино - знак крови и жертвы. Знак протяженной бесконечности - змея, рождающая самое себя... Ах, - она встряхнула головкой, развела руки, в одной из которых был зажат ее очковый велосипед. - И что это нашло на двух почтенных дам, которые говорят о своих детях, ина Тати?
  -- Не могу знать, ина Эрмина, - я будто ухнула в воздушную яму, так неожидан был переход. Смутное ощущение, что меня одурачили: я, конечно, подготавливала этот переход, но в конечном счете Эрмина поддалась моим намекам не раньше, чем изложила все, что хотела.
  -- Ваша дочь - прекрасная девушка, истинно прекрасная. Истинное дитя и залог всех четырех стихий. Не ущербный, как мы все тут. Однако еще не знает себя в полной мере. Вот мой сын намечает в честь нее целую серию грандиозных праздников и увеселений...
  -- Сеть развлечений, которой с лихвой достанет, чтобы уловить и затем поразить лесную провинциалку... - добавила я тихо. - Он не сомневается, что рано или поздно добьется ее согласия на брак и тогда уж вернет ей то меченое колечко.
   Эрмина качнул своей изящной головкой и прибавила - добродушно и слегка брюзгливо:
  -- Завидую я вам, ина Тати. Вы, кхондки, получаете власть от мужчины и владеете ею, хотя исконно ею не обладали. Мы, андрские аристо, имея власть по праву рождения, вынуждены ее ему отдавать. То же, что в супружестве, происходит и с детьми. Ваши дети вас почитают, а мой, так сказать, мужчина номер два испросит моего благословения, ручаюсь, не ранее, чем будет стоять под брачным балдахином.
   ("И, чего доброго, еще до того, как получит формальное согласие невесты, - подумала я. - В символике не смыслит ни черта, равно как и в приличии. Коли уж перстень присвоил, станется с него и под корону силком подвести.")
   Может быть, я фантазирую? Да, пожалуй. Растрогать ее Мартину удалось, но взнуздать и оседлать - совсем другое дело, куда более долгое и трудоемкое.
  -- В мире существует нечто предначертанное и неотвратимое, только мы не всегда умеем выделить его из шелухи случайностей, - ответила я нарочито резонерски. - Лично я довольствовалась положением важной кхондской мамушки, примиряюсь с картинным бременем нынешней моей власти и не так уж расположена перейти в следующий по чину ранг: потенциальной королевской бабки. А вас, госпожа Эрмина, не пугает подобное развитие событий?
  -- Пугает, в том-то вся и соль, - призналась она отважно. - Можно сказать даже так: я предпочла бы иметь в невестках огнедышащую гору. Легче держать в узде вулкан, чем эту девочку со светлой кожей и чистыми глазами, этот непонятный "залог связи миров". Но Мартин не хочет понять, вернее, - нарочно отстраняет от себя понимание. Однако не будем торопить события и подстегивать время. Впереди полгода ее гостевания, и мой сын намеревается обучить ее каллиграфии, танцам, фехтованию и верховой езде. Одно из его прозваний, кстати, "Укротитель Кобылиц". А ее необычайность он просто взял и отставил в сторону, туда, где находятся все андрские сказочки о браках королевичей с феями, аристократов с эльфами, крестьян с женщинами-змеями и внешне подобными андрам волчицами, проникающими в чужие мысли. Он не так безрассуден, как храбр, и даже не столько храбр, сколько верит в фатум. И собственную неуязвимость вплоть до исполнения того, чему долженствует быть исполненным...
   М-да, с упоминанием снежнаков наша абстрактно-теоретическая беседа приняла страшноватое направление. Хотя все мы, сотворенные из праха аниму, смертны!
  -- Что поделаешь, госпожа Эрмина, выбираем нынче не мы, а через нас. Через нашу голову, как говорят рутены. Поэтому и нам с вами не лишнее стать фаталистами.
  -- И остается еще надежда на сводного брата нашей милой Софии и его собственные полгода.
  -- Вот как? - я не вмиг поняла, о ком это, хотя, безусловно, имелся в виду Владетель Эрбис. Значит, королева благосклонна к сюзерену и родичу. Вообще или только в том смысле, что он сможет принять на себя тяжесть неугодного ей и страшащего ее брака? Я давно поняла, что нейтралитет Леса - только первая и самая малая ставка в затевающейся игре. Если живой ключ к миру и нейтралитету "Сердца Бытия" окажется в руках вассала, какого рода независимость от своего господина он почувствует и реально обретет? И желает ли королева сыну такой власти? Я никак не могла нащупать ее истинных мыслей через наслоения непривычных мне запахов и смыслов, океан ощущений, внушаемых ею и внушенных ей. Впрочем, даже и не мысли были главным, ибо нечто прорезалось из этого хаоса и блистало, точно узкий прямой меч.
  -- Необычное притягивается к необычайному, так, кажется, у вас говорят? - спросила я. - По крайней мере, я слышала такое от короля-отшельника. И о земле Нэсин я слыхала от него и прочих много удивительного.
   И почему-то после этого вывода напряжение спало, будто мы выложили друг другу все свои сознательные и несознательные, осознанные и полуосознанные тревоги. Мы очень мило, весело и без претензий поболтали, разбирая по косточкам лесные свычаи и обычаи, андрские великосветские манеры и мункские народные костюмы, инсанскую сакральную архитектуру и гражданское строительство. Движения ее были от природы стремительны, а заинтересованность - неподдельной. И, Боже мой, лицо ее вне регламента показалось мне уж совсем девчачьим! Покойник Филандр явно не успел ее поизносить. А поскольку наша беседа то прямо, то обиняками вертелась вокруг сватовства, умыкания, венчания, пропивания и устройства брачных чертогов, то мне вспомнилась и стала как бы сама переводиться на андрский и проговариваться некая лесная "Песнь Песней", любовная антология, которую распевают в гонное время и после него, когда идет самый загул и разгул. Выходило, пожалуй, убого, без учета волкопсовых одоризмов и афоризмов, но зато я специально не сделала скидки на принадлежность моей высокородной слушательницы к иному биологическому виду, чтобы подбавить остроты в пресное блюдо.

"Каждый шаг твой - песня в полнолунье

Пред лицом Владычицы Приливов,

И земля покорно принимает

Царственную поступь лап упругих.

Запахи твои слепят, как солнце

В сердцевине налитого полдня,

И хвоста благое мановенье -

Точно луг цветущий, многотравный.

Очи - жизнетворные озера,

Шерсть - как будто в звездах тьма ночная;

Ряд сосцов- молочное сиянье

Каравана, что сквозь небо протянулся.

В сладости таинственного лона -

Бездна предначертанных рождений.

Дай и мне в нем к жизни воплотиться,

О сокрытых помыслов ведунья!"

   Несмотря на различие в анатомических подробностях, Эрмина безошибочно поняла скрытый подтекст хвалы и была сим едва ли не растрогана. Привычных мне - благодаря контакту с андрской обслугой и конвоем - глуповатых вопросов, разумеется, не было. То, что кхонды не суть обыкновенные волки и умеют жестикулировать хвостом, комментария не потребовало; также ничуть не волновало ее то, что ряд сосков у наших женщин двойной, ведь и ночной Караван Белых Верблюдиц не вытянут в тонкую линию, а пролегает широкой звездной дорогой. Вот спросила почему-то:
  -- А чем пахнут звезды? Молоком?
   Видимо, Эрмина интуитивно поняла, что в типично триадных стихах должна быть соблюдена гармония значения со звучанием и ароматами, внутренней формы со внешней.
  -- Нет.
   Я вспомнила сухой, более обыкновенного едкий и чистый запах зверя, что исходил от меха моего Багира после прогулок в самые крещенские морозы, облачко тумана, которое окутывало Арта, когда он вваливался в дом после утренней беготни по жесткой от инея траве... Да, тем и пахли звезды - зимой. Зимой великой и вечной.
  -- Звезды пахнут горами, Эрмина. Горным снегом и горней чистотой.
  -- Так вот как вы понимаете любовь и брак, Тати. Как чистоту. Как постоянное рождение и вечное обновление в темной бездне, - задумчиво произнесла она.
  -- Да, мы верим, что мужчина всякий раз после соития становится иным, новым и в то же время более самим собой, чем раньше.
  -- А женщина?
  -- Она утверждается в себе, зачастую - себе неведомой.
  -- Ибо не умрете, если заново родитесь в Деве-Духе, - медленно процитировала она стих, похожий на евангельский. - Андры полагают, что цель и символ единства двоих - плотское дитя, что соединило в себе их черты.
  -- А мы, кхонды, считаем плодом и целью любви саму любовь. Только она должна подниматься над собой и поднимать обоих внутри себя.
  -- У вас высокие понятия, и выражаетесь вы изысканно, а мои придворные - такой народ приземленный, что тоска берет. Жаль, что вы не можете стать моим воздыхателем, - пошутила она в самом конце беседы.
  -- Но я задаю им всем тон, моя королева, - улыбнулась я, вставая с кресла.
  -- Знаете, наверное, как тут говорят. Лоно, что принимало короля и рождало для него, закрыто для мужчин более низкого рода, - хладнокровно ответила Эрмина. - Нисходить запрещено.
   Жемчужина втянулась в створки, раковина захлопнулась.
   Бедная! По мне, уж лучше рожать без передыху, как прочие знатные дамы, чем эдак на корню сохнуть.
  
   Вот так, значит, мы легализовались. О чем ее величество толковало с Сереной и были ли ей посланы такие же предостережения, как и мне, я не интересовалась: созреет - выскажет сама.
   Поселились мы все внутри Замка, причем не во внешней стене, а там, где королева и Мартин. Покои куда более одряхлевшие и неудобные, чем в гостинице, и полны призраков - но я не возражаю, пусть лучше это, чем блеск и нищета здешних гостевых покоев. Шуршание мышей в тростниковой подстилке и сверчков на печи меня не будит, силуэты на гобеленах, колышимых ветерком, относятся с приязнью, видя во мне старую знакомую из мира сновидений, а прохлада и отсутствие вредных излучений с лихвой возмещают отсутствие водопровода и канализации. Ко мне хотели приставить служанку - пока отказалась: хватит с меня коридорного, который чистит ботинки и выносит плотно закрытые ночные (и дневные) вазы. Я же не такая фанатка мытья, чтобы разок в день не пройтись с питьевым кувшином по галерее до внешней стены. Как говорит Бэсик, вымытая шея - вовсе не единственное мерило цивилизованности. Опять же, чужие чистые уши твоих грязных хуже. Гляделки - тоже.
   Детишки вообще тут почти не бывают: развлекаются вместе с Мартином или, выскользнув из-под его надзора, предпринимают вылазки на концерты и вернисажи. Я хожу с Бэсом и его хозяином, иногда одна, но это занятие мне не так интересно, как моей молодежи. Официальное искусство в столице ручное, то бишь приученное к тому, что его кормят с руки госдотациями от власть предержащих и свободу придерживающих. Идти же против кормильца считается здесь нелояльным. Отсюда мелодически роскошная, звучная классическая музыка с одним - от силы двумя - небогатыми ритмами, которая не в силах вознести твою душу, современные песенки, симпатичные и гладкие, как детская попка, трехмерные пейзажи типа "кровь и почва", прописанные столь плотно и плотски, что через них ничто иное, никакой дух не в силах пробиться, сказочно благообразные портреты неживой натуры, предков и современников а-ля Александр Шилов и Глазунов Илья, где с одинаковым старанием выписаны и фактура ткани, и жилочки на руках, и слезы, повисшие на ресницах, и лучистые глаза юного пионера, и нутряной психологический надрыв бездомной старушки или афганского солдатика - а лица у всех подряд, как у героев былины или саги. Что там, даже в андерграундных песенках, гармоничных и мелодичных на редкость, в отроческих рисунках на тротуаре не находила я того, что бы могло оцарапать зрение и слух, поразить душу и сердце. Пробовала я ходить в общей компании - Серене и особенно Арту многое было в новинку и до крайности познавательно, что отражалось в возгласах. Нет, стара я, видать, и сделалась скептиком. Вот и стала я всё больше времени уделять внутреннему Шервудскому Лесу и, конечно, его хозяйке - Эрмине.
  

Запись семнадцатая

   Идеал закона: быть не острым оружием в руках добродетельных, а тупым в руках злых. Ибо нельзя соединить оба эти свойства.
  
   В комнате, которую занимала Серена, кипели свои страсти. Артханг желал сопровождать сестру всюду, начиная с торжественного публичного обеда и кончая спальней. Строго говоря, спальня - то была огромная, особенно по кхондским масштабам, жилая комната, добросовестно выдержанная в духе преданий старины. На возвышении посреди пола, выстланного болотным сеном из крепостного рва, царила кровать с тяжелым тканым пологом, что распростерся на все четыре стороны света, с резными столбиками, шкафом для белья в головах и пьезоэлектрической лампой на самом верху - всё это в вышивках, позолоте, гербах и барельефах. В цоколе этой громады была вырезана ниша, откуда скромно, как песья морда из конуры, выглядывала посуда специального назначения. Все прочие мебеля были выдержаны в стиле и оттого казались тенью этой самодовлеющей реальности: подвесные шкапики, столы и кресла, бюро и ширмы, которыми расчленяли помещение на более интимные части.
   Кровать Артхангу понравилась:
  -- Чисто шатер. Можно представить, что мы спим посреди поляны, как и полагается путешественнику. И запахи почти такие же.
  -- "Почти" - близко к "совсем не", братик. Трава мертвая, увядшая. А если гнить начнет?
  -- Прикажем менять почаще.
  -- Не напасешься. И ведь жалко, правда?
  -- Конечно. Погодим до завтра, - и запрыгнул в изножье кровати: проверить на комфортность. - А тут ничего, матрас упругий, как палас в гостинице. Не разнеживает. Это ты или мама мне рассказывали, что у рутенов кровать была комнатой в комнате. Из-за того, что плохо топили?
  -- Мы обе. По правилам игры, тут еще особенный камин должен быть - такая картина из живого пламени в широкой мраморной раме. Лежишь в коробочной постели и любуешься. Надо будет Мартину описать, может, соорудят похожее. А то что - только спать сюда приходить?
   Хотя Артханг одобрил кровать, не одобрили его самого.
  -- Непристойно, - сказал дежурный охранник.
  -- Нечистоплотно, - изрекла горничная, которая пришла за ночным горшком. - Наши кауранги в постели не спят.
  -- Он не пес, а кхонд, - воспротивилась Серена.
  -- Шерсть наверняка такая же теплая и линючая, как и у кауров, - заметила камеристка, улыбчивая особа, вся в кудряшках, точно ягненок. - Вот и оставлял бы ее на полу. Неженка!
   Кхонд, конечно, стремился не нежиться, а оберегать - на кровати была ключевая позиция с наилучшим обзором. На худой конец, можно было и на полу отыскать недурное место силы, но здешней подстилкой он брезговал: еще с прежних времен в ней скопилась уйма кочевых блох, крошек от утренней трапезы и брызг, что проливала полная доверху интимная ваза.
  -- Артханг не раб какой-нибудь, а мой брат, и его род так же хорош, как мой, - пробовала Серена воздействовать на андров понятным для них языком. - Ему должны оказывать точно такие же почести, как и мне.
  -- Тогда его нужно отселить от соблазна, - вступал в спор появившийся в дверях Мартин. - Он молодой мужчина, а видит тебя полураздетой. Ведь этот кхонд никак не относится к тем, кто может составить с тобой правильную пару.
  -- В том-то и дело, - нежнейшим голосом ответила Серена. - Именно поэтому Арту можно меня как угодно лицезреть, хоть и вовсе голышом. А вот будущему, возможному и даже очень гипотетическому мужу... как это - существу того же патримониально-супружеского класса... тому никак, по вашему благородно-инсанскому обычаю, нельзя. Вот тебе лично, милостивый кунг, я и пальчика не смею показать всуе, так что подожди за дверью, пока на меня последнее ожерелье возложат.
   Мартин понял, что это шантаж. Облачали Серену уже не на лесной, а на аристократический манер, долго и обильно. Если настоишь на своем визуально-ощупывательном праве - стало быть, полагаешь девушку близкой родней либо, напротив, иноплеменницей, так что весь брак может покатиться к чертовой бабушке. С другой стороны, он был великий умелец тишком заглянуть внутрь бального туалета, снять туфельку с ножки или косынку с плеч и не хотел поступаться приятным настоящим ради будущего, ожидаемого в лучшем случае через полгода, а то и год.
   Итак, он понял юмор ситуации и дал полный отбой, а за ним и все прочие домочадцы. Кровать была отвоевана; Артханг водворился в ее изножии, на специальном коврике, получив официальный ранг Верховного Телохранителя и Первого-Близкого-к-Уху-Советника.
   Кстати говоря, Серена при случае могла постоять и за себя, и за брата ничуть не хуже, чем он за себя и сестру, при этом роль клыков и когтей исполняли ногти, особым образом отрощенные, укрепленные витаминами, кремами и лаком и обточенные по лучшей андрской моде - "мавританской аркой". Но неужели это было ее делом?
   Следующий локальный конфликт вышел из-за причесок. Начался он с меня: моя парадная грива требовала ухода. "Панковая" ее часть - еще куда ни шло, а вот мункские длинные пряди сразу же попытались бескомпромиссно обкорнать. Артханг пригрозил покусителям тем же, но в приложении к совсем другому месту. Пришлось мне пожаловаться Эрмине лично (с переходными звеньями я в ту пору дружбы и знакомства не свела), и она предоставила в мое распоряжение отличного мужского куафера. Бывшего Болотника, представьте себе! Этот тупейный мастер, осевший на землю и более-менее усмиренный, был раз услужить мне и изобрел специально для меня нечто вроде стоячего каре с валиком свернутых прядей на спине, так что пришлось пожертвовать только узким кончиком моего долгого волоса. Звали его, кстати, не "Коваши-плюс", а по-андрски: Никион. Этот же парикмахер соорудил и Серене аж три вида убранств, каждое со своим смыслом. Здешнее дневное светило буквально вызолотило ее шевелюру, но в то же время усугубило неровность расцветки. Поэтому Никион слегка подвил распущенные волосы и забрал более светлые боковые пряди на затылке в вычурную застежку - получилась как бы пена на морской волне, с идентичным наименованием. Это была парадная прическа. Для завивки он заплетал ей на весь день девять тонких кос, смачивая ядреным пивом, и они били ее по спине во время бега и скачки, развеваясь по ветру, как девятибунчужное знамя. Называлось это, натурально, "Хоругвь". Но больше всего нам понравились две тяжелых, обсаженных кольцами дикарских косы, разделенные тонким, как лезвие меча, пробором и с медными наконечниками в виде стрел. Куафер мог бы не говорить нам, что так выглядело старинное боевое оружие инсанов: мы и сами это поняли.
  -- Ее высочество невеста светлолика, будто яростный воин племени нэсин, - произнес он с уважением, - и обильные пряди ее - волшебного цвета (может быть - цвета волшебницы, колдовского оттенка). - Я хочу еще более приблизить ее облик к облику древних владык.
   Ого, подумала я, и тут скрытые симпатии к завоевателю. Чтой-то больно просто мне самой укатиться в ту сторону. Но вот надо ли?
   Естественно, Мартин с полуоборота понял символику, но ни недовольства, ни радости по этому поводу ей не высказал. Однако в моем присутствии изрек:
  -- И боевую мощь, и гнев, и радость в этой земле приходится прятать в равной мере.
   Получилось, что мы с Сереной некие свои симпатии выставили, а он благоразумно скрыл. Да-а!
  
   Утреннее омовение также вызвало у детишек бурю страстей. Мы трое привыкли пользоваться в Лесу проточной водой, что была в изобилии, и даже мне, с моим рутенским опытом, трудно было привыкнуть, что может быть иначе.
  -- Водопровода нет - пускай, какая от него в гостинице была польза, если раковина с пробкой. Но там, если не хочешь в оборотной воде мыться, никто и не принуждает. А от здешней серебряной суповой миски с розовыми лепестками и удрать некуда.
  -- Разве что вылакать, - согласился Артханг. - Ни кувшина, ни кружки, ни мунка, чтобы на тебя полить. Может быть, ты на меня поплещешь? А потом на себя.
  -- Мало тебе болотного камыша, так и вовсе болото сотворить хочешь.
  -- Ох, но не думают же они, что...
  -- Видно, думают. Помнишь, как Шушанк говорил? Что старые андры полоскались все вместе в одной посуде.
  -- Фу. За кого они нас тут принимают, сестренка? За зверей?
  -- За андров, братик.
   Вот-вот. И хотя я к их обиде не имею никакого отношения и личным своим положением вполне довольна, кто им бачок с краником, типа рутенского "титана", по знакомству раздобывал, привередам, и ведро для слива грязной воды? Я, кто же еще. То-то и оно.

Запись восемнадцатая

  
   На пути Истины проигрывает тот, кто идет ради ненависти и управления, выигрывает следующий путем Любви, но прав только идущий своим собственным путем, но ошибается - только берущий путь других.
  
   На улицу, вне пределов Замка, самое приятное было выбраться без Мартина и даже без его офицеров и порученцев. С ними все попросту превращалось в официоз и показуху, и он быстро ухватил, что мне лично этого не надо. Серене - куда ни шло, она по молодости еще почитанием не накушалась. Поэтому королю все чаще мешали - даже не дела, любой столичный босяк просекал, что у "первого аристо среди равных" дел нет, одна их демонстрация, - а некие нюансы. Ему не к лицу было посещать выставки неформальной живописи и интеллектуальной музыки, участвовать в научных и богословских диспутах, не освященных присутствием православных иереев, а косить под частную персону (вполне законный здесь способ камуфляжа) он брезговал.
   А без него на улице начиналось снова-здорово:
  -- Ваше высочество! Нельзя водить свою собаку...
  -- Волка, господин полицай-офицер, волка!
  -- ...без ошейника, намордника и поводка. Подумают, что бесхозная или бродячая псина.
  -- Мужчина он, а не псина. И что за грамматические формы у вас в языке такие удивительные! Да никто его и так не испугается. Вон парнишка дворовому каурангу едва ручку в пасть не сунул, а тот лишь ухмыляется.
  -- Их дело. Дружки и оба бродяги, наверное.
  -- Артханг тоже друг и брат, а к тому же защитник. И для того ему нужна свобода маневра.
  -- Для защиты ходят с телохранителями, ваше высочество.
  -- Уже пошла. Думаете, не вижу ваших секретных агентов, как они то и дело мельтешат? Ах, говорите - не лично ваших. Так, я думаю, все равно вашего ведомства, ко мне простые полицейские подойти опасаются. Ладно, договорились: устраивайте мне парадную слежку, только чтоб на каждом агенте была эта... паранджа. И строгий ошейник с поводком тоже.
   В препирательствах снова выработали среднюю линию. Артхангу заказали - не через андров, через пройдошливого Бэса - каурангское спецснаряжение. (Оказалось, псы при деньгах предпочитали иметь защиту от человека.) Оно включало в себя шипастый ошейник с капсулой для бумаг и денежных купюр и коробочку аптечки первой помощи с индикатором и шприцами, которая включалась автоматически, тонкую и крепкую попону мункского дела, практически не пробиваемую никаким андрским холодным оружием, и такой же шлем - с виду они были похожи на парадную униформу слуги из богатого дома или швейцара при банке, - а в придачу ко всему хитрый кожаный поводок, карабин которого мгновенно отщелкивался при сильном рывке, оставляя в руках владельца смертельную комбинацию граненой плети с гирькой на одном конце и петли-удавки на другом. Эти доспехи были засекречены и от охраны, и даже от Мартина. В них он, с его уникальными природными данными, стоил десятка андрских спецназовцев в полной выкладке, чем и был морально ублажен. Излишне говорить, что "он" - это Арт, а не Мартин: тот, в общем, догадывался о махинациях нашей тройки и делал вид полнейшего безразличия, но вряд ли ему такое нравилось. Я б на его месте едва терпела.
   По этому случаю Эрмина успокаивала меня:
  -- В понятиях Мартина дамы - нежный пол, который требует защиты. А тут перед ним упрямица, которую хочется укротить, как фриссу, - и нельзя это сделать тотчас же. Нужно время. А время... Оно творит их обоих иными, чем они есть теперь, и может попросту снять проблему.
   Я понимала эти дела так. Мартин Флориан по самой натуре своей пребывал в состоянии перманентного восхищения противоположной частью человечества (или лучше сказать, андрства) и в эту ауру окунал мою дочку. Был он в этом не столько умен, сколько прав: тактика действовала на подсознательном уровне и мало-помалу оказывала свое действие. Однако лишь отчасти. Усвоенный Сереной коллективный архетип включал в себя и рутенскую теремную затворницу, и провансальскую куртуазную даму, и вооруженную воительницу первых лет ислама, и черную амазонку короля Дагомеи. Напрасно здесь считали Серену тринадцатилетним полуребенком-"мальчишницей", сравнивая со своим двуногим потомством. Разумеется, их собственные дочери того возраста, что и она, были, в противовес ей, уже готовыми юными женщинами на выданье - только и она была тем же на кхондском, скрытом от андров уровне: отроковицей, пребывающей на некой зыбкой грани, когда и детское равенство полов еще притягивает к себе, и открывается манящая, ничуть пока не пугающая перспектива властвовать над мужем. Поэтому она принимала королевскую и вообще мужскую галантность как должное, как приятную и естественную дань, и впитывала в себя щедрые лучи Мартинова обаяния, точно лилия на заре: чтобы набрать бутон и пышно процвести ради всей земли.
   Так что мастер Мартин имел дело с таким же мастером.
   А вот занятия типично мужскими ремеслами - фехтованием, верховой ездой, натаской каурангов, тем, что для андрских дам считалось грубой экзотикой, - эти совместные занятия заметно увеличивали его личные жениховские шансы.
   В поединках на холодном оружии я полнейший профан, но если верить на слово прислужникам, моя дочка преуспевала. Памятуя ту характеристику, что дал Мартину БД, я вначале не верила им, однако они не льстили, а были удивлены скорее неприятно. Вот насчет ее успеха в дрессировке каурангов и фрисс я с самого начала нисколько не усомнилась. Андрская методика обучения Живущих была сходна с той, какую рутены применяют в яслях и детсадах, только чуть меньшей была роль звучащего слова. Главными предметами были охота и война; отсюда своеобразный тривиум - арифметика, грамотное письмо и культуризм - и квадривиум: точные науки в комплексе, живой иностранный язык, практическая механика, боевые искусства. Поскольку младшие братья андров были куда меньшими плотоядцами, чем их хозяева, натаска шла туго.
   Так вот, Серена берет тем, что не держит собак и лошадей обоего пола за дебилов, которым мила лишь программа реальных училищ или ремеслух. Только и всего-то! Однако андры и тут ее не понимают. Им кажется, что она умеет укрощать диких жеребцов - а она и вправду может, и ловка, и шенкеля у нее дай боже, не спорю, - но на деле моя дочь с ними договаривается, умея и польстить природному рассудку, и вовлечь в умный разговор, и пощадить самолюбие, на котором давно набиты мозоли. И не свору она скликает, а создает братство, землячество, эфемерную ячейку, скрепленную волко-собачьим волапюком, мункской телепатией, своим собственным прекрасным запахом. А, главное, не для потехи, не для убийства - для разговора о высоком, о судьбах триад, о Первояйце Леса, о застывшем великолепии андрской культуры, о тайнах нэсин...
   И брат ее Артханг соучаствует в этом вместе с нею.
  
   Что более всего впечатлило Серену в Замке - это библиотека. Во внутренней его части, в укреплениях, примыкающих к "Шервуду" ею была загружена целая анфилада бельэтажа. И это было мудро: лично я, ина Тацианна, никогда не понимала, как галантные и любвеобильные дамы и кавалеры могли существовать в цепочке сообщающихся комнат. Впрочем, и квартиру нашего боготворимого рутенского вождя, комнаты которой, правда, не были выстроены во фрунт и вытянуты шеренгой, но все, как одна, были проходимы насквозь, занимала самая разнообразная его родня, и понятие своей комнаты, своего угла были для моих старших родичей абстракцией не менее, чем в старину, когда простой народ на ночь заваливался в избе-четырехстенке на лавки и полати, а третье сословие занималось тем же в одной комнате, большой и густо населенной, как дортуар. Такая обстановка порождала опасные связи снохи и снохача, хозяйки и подмастерья, и словцо "спать" обретало свою преславную многогранность. Однако мы отвлеклись...
   Моя дочь имела лишь глазное понятие о книжных собраниях, Домах Мудрости, публичных библиотеках и прочем, знакомилась с андрской системой компьютерной автоматизации книжных фондов, и в ее сознании отложилось представление о некоем суматошном и пестром толпище, торжище знания, откуда каждый черпает лишь то, что ему по вкусу. Но в этих сводчатых нишах, идущих мимо тебя мерным шагом, на толстых полках, что пересекали комнату за комнатой с монотонностью железнодорожного рельса, в блестящих темных корешках, которые вызывали во рту ощущение огромной плитки шоколада, поделенной на равные дольки, таилась удручающая преизбыточность.
  -- Это твоя личная библиотека, Мартин Флориан Первый? Или наследство предков?
  -- И то, и другое.
  -- Ты-то сам прочел все эти томы и томики?
  -- Не будь такой наивной. На это ведь жизни не хватит!
  -- Жаль. Я-то именно по своей наивности полагала, что прочесть свои книги, овладеть ими - одна из семи смертных добродетелей. Без этого ты теряешь над ними власть и право. Один язвительный поэт, помню, писал о себе:
  
   When I would die, about will be said:

"His sins were scarlet, but his books were read."

   Это значит, что после его смерти пурпур его грехов побледнеет перед фактом, что его книжки были прочитаны от корки до корки и взахлеб. "Читать" произносится так же, как "красный". Каламбур, милый мой. Вообще-то объяснить игру слов - почти то же, что убить, но факт прощения грешника бесспорен.
  -- Из твоих слов я понял одно: он хвастался, что это его собственные пустые вирши пользуются спросом. Упаси меня Бог стать таким рифмоплетом! Мне хватит наследия отцов - этих буковых и дубовых сот, в которых отстаивается мед векового знания. Его собирали мои победоносные предки... привозили из походов... получали в дар от тех владык, которых брали под свою мощную руку... покупали на золото, выменивали на труд вассалов. Переписывали на бумаге со своими гербами, переплетали в кожу с драгоценными клеймами, золотыми и серебряными.
  -- Покажи мне ваши книги, андрские. Ваших собственных поэтов, писателей, драматургов. А то эти похожи на пленников в одинаковых робах.
  -- Они в другом конце, - ответил Мартин рассерженно и зашагал быстрее.
   Книги ставились на полки по мере их добывания, а полки наращивались по мере необходимости, протягиваясь все дальше по цепи комнат и захватывая всю большую часть помещений. В самом начале располагались рукописи, которые лишь изредка перемежались изделиями печатного станка, затем регулярной графики стало, судя по стандартным надписям на корешках, значительно больше. Здешние библиотекари не слишком поусердствовали в классификациях - только снабдили залы табличками типа музейных, описательного характера.
  -- Вавилонское столпотворение, - бормотала Серена, вертя головой во все стороны, пока они бежали сквозь ряды. - Архитектоника Вавилонской библиотеки.
   Ей вспоминались желчные сентенции Шушанка: "Современные наши писатели плодовиты до бесстыдства. Мастера производства по изготовлению патриотических и сельскохозяйственных романов на любую заданную тему. Поэты виршеплетствуют на всех диалектах, включая им незнакомые. А литературные критики знают, что следует делать и тем, и другим, куда лучше их самих." В этих словах чувствовалась душа БД, но не его стиль.
   Наконец, они с Мартом дошли. Здесь корешки были в массе более яркими, новые вперемешку со старыми, затрепанными. Одного автора подавали при всем параде: первое издание, второе, посмертное собрание сочинений, нетронутые новые переплеты. Другой носил явные следы спонтанной покупки и читательского предпочтения - разрозненные томики, залоснившийся супер.
  -- Смотри, вот книги на новом и сладостном андрском наречии, набранные ясным андрским шрифтом, - Мартин взял такую "согретую рукой" книгу и развернул. - Раньше мы брали алфавит у инсанов вместе с овладением искусством грамоты. Но разве наша речь не нуждалась в оболочке, отвечающей ее изгибам, будто собственная ее кожа? Разве мы не заслужили свободы самовыражения?
  -- Но разве вы ее не имеете? Я не слышала о том, чтобы нэсин устраивали какие-нибудь наблюдательные комитеты и литерные организации, покушаясь на вашу любимую свободу слова.
  -- Что ты понимаешь, девочка! Вся наша культура, музыка, юрисдикция, письмо истекли из "узорчатого" и "стрельчатого" письма инсанов, из их музыкального лада, пропитались их миросозерцанием - их взглядами на брак и семью, государство и право, свободу совести... и так вплоть до самого Бога.
  -- Факт есть факт. Придется это проглотить, мой кунг. В конце-то концов то, что сделали с вами инсаны, вы сами делали с подмандатными вам этносами. И еще похлеще: зачислили их культуру в рубрику "Наши исконные андрские древности", приписали к андрскому ведомству, и теперь этот субстрат не выскрести из-под вашего адстрата. Нет-нет, я не в укор, это в порядке вещей, не счесть, сколько раз я это наблюдала. Только не в Лесу, мой милый. Но знаешь, как у нас в Лесу говорят о таких вещах? Не подрывай корня - ветки не будут расти. Не хули нижние ступени лестницы, по которой поднимаешься к небу, а то она рухнет вместе с тобой. Не может устоять одна сторона стены - их по определению две. Если хлеб вашей культуры замешан на молоке нэсин...
  -- И сам я пил молоко инсанской матери - это крепко запомнили мои подданные: я нечистого рода, я, король! Как вытравить яд из моей крови, что дурманит мои мысли? Как вытеснить и вычистить из андрской жизни то инсанское, что впитано самими ее корнями? Невозможно и погибельно. Однако и то, и другое в равной мере рвет мое сердце.
  -- Может быть, стоит перестать противиться духу нэсин именно ради того, чтобы его победить.
  -- Снова твои парадоксы, ох, Серена моя. Этого ты у Даниэля понабралась.
  -- Мартин, твой брат Даниль - куда больший инсан, чем ты.
  -- О да, - он глядел ей в глаза, не отрываясь.
  -- Мартин, а его ты любишь или ненавидишь - или всё сразу?
  -- Люблю. Люблю куда больше себя. Разве ты не понимаешь, Серена, обладающая Мыслью и Силой?
  -- Понимаю, мятежный двойник моего Даниля. Потому и хочу помочь. Потому и обнимаюсь теперь с тобой.
  

Запись девятнадцатая

Слушай Бога, слушайся себя, остальных принимай ко сведению.

  
   С Артхангом Мартин Флориан общался как мужчина с мужчиной, - на базе обоюдного интереса к холодному оружию. Конечно, специфика кхондского сложения делала этот интерес платоническим, но хитрейшие кауранги приспособили к себе не одни только бронежилеты. Что же до андров, то они не просто обожали мечи, шпаги, кинжалы и арбалеты всех видов, но и копили, коллекционировали - из побуждений, которые сами считали эстетическими. "Горячее" оружие было заклеймено, как легко почуял Артов нюх, на уровне подсознания и древнейших архетипов коллективной бессознательности. Кто в действительности это проделал, инсаны или (так казалось одной мне) иная, более агрессивная сила, я не знала. Тем не менее, строительные, сельскохозяйственные орудия, металлургия и медтехника совершенствовались до тех пор, пока очередное мирное достижение не пытались приспособить к войне. После того прогресс приостанавливался, и неведомая сила отбрасывала техников и ученых к исходным позициям.
   Артхангу сие было куда менее интересно, чем его двуногой сестренке; однако он заметил и сообщил мне кое-что про инсанов.
  -- На них ведь их собственные запреты не должны действовать, мама. Тогда почему они с андрами воевали одним железом? Боялись, что те захватят пушку или ядро с пороховым запалом и назад обернут?
   Мы с Сереной давно привили ему скепсис по отношению к любой рыцарственности, и поэтому он был далек от того, чтобы приписать инсанам благородные соображения в духе царя Ашоки.
  -- Если ты не веришь, что инсаны попросту не хотят лишнего членовредительства, - предложила я ему, - вот тебе экономическое обоснование. Чем совершеннее военно-промышленный комплекс, тем дороже стоит убить Живущего. Это в чистом виде, во время боевых действий, если не считать постоянных затрат на содержание ВПК в рабочем состоянии и на военную ориентацию всего хозяйства. А если суммировать все как есть - вообще прорва и ... как его... черный ящик.
  -- "Черная дыра", мама. Такой космический смерч, который затягивает в себя бытие.
   И мой юный философ, в ужасе от созданного им самим представления, обрушил мне на колени свою мохнатую голову.
  
   ("Ты, может статься, хочешь вместе с моей сильной рукой получить победу в войне, - говорила в это время Серена своему новоявленному жениху. - Победу - не знаю, но войну с нэсин ты, похоже, получишь.")
  
   Не следует полагать, что Мартин обихаживал одну Серену. По инерции он накатывал и на меня. Наш кунг оказался довольно прост в общении, настоящий современно-европейский монарх, которого держат, говоря фигурально, для исцеления золотушных детишек. А конкретнее - во имя торжественных церемоний по открытию приютов для сироток, столовых для бедняков, элитных госпиталей и кинотеатров, ради приема зарубежных послов и украшения собою военных парадов. Взятое вместе, все это называется на здешнем жаргоне "подпирать корону". Все-таки нельзя его недооценивать, говорила я себе, ни один человек не будет в силах играть роль такого всеобщего символа, если у него за душой нет хотя бы яркой индивидуальности.
   Так вот, он обаял сразу на два фронта. Отлавливал меня в коридорах, когда я направлялась по воду или за книжками, контактировать с его высокородной мамочкой, смотреть то ли гобелены, то ли посуду, то ли коллекцию редкостей, а чаще всего - просто шляться по "Шервуду". Зазывал посидеть вместе с ним и моими детьми для-ради благопристойности (а чихали бы Март с Сереной на благопристойность, если бы не острота Арханговых зубов и не исконно кхондские понятия о женской чести); иногда объяснить какой-нибудь нюансик звериного менталитета (вовсе не его, Мартина, дело); а то и просто поболтать за чашечкой местного кофе (бр-р!) с жутко сладким печеньем. Телохранители оставались с той стороны порога, часовой представлял собой ровнехоньким-ровную чурку. Ему было приказано одно: бдеть, - он и бдел упорно.
   Комнаты Мартина, в отличие от всех прочих, были светлым оазисом модернового стиля посреди медиевистской показухи. Правда, на рутенский взгляд это было бы куда ближе к критской протоантичности или даже к ранним Фивам: вместо буро-ало-золотых - голубовато-зеленые, аквамариновые тона, вместо обнаженного камня - обои и шторы с изображением смугленьких детишек и девиц в узком платье, которые за ними надзирали, бюро и прочие шкафчики, инкрустированные светлым деревом и латунью, низкие столики, а на них высокие узкие вазы, букеты и побрякушки; мягкие стулья и диванчики с бархатной обивкой поверх ременного плетения, а в довершение отпада - шикарнейший ворсовый ковер на полу. Сена-соломы тут и в заводе не было.
   Мартин рассчитал по-своему верно: тот оазис красоты и изящества, в который он превратил свои апартаменты, должен притягивать к себе женщину. Но я куда больше обыкновенных дам любила зелень и высокие деревья, грубую каменную кладку, холод воды и тонкую сырость тех заповедных мест, где нечасто появляются люди.
  -- Чудненько, - заметила я в первый свой визит, тыча в подножный ковер пальцем. - Почему такого нет в других комнатах?
  -- Это, собственно, и не мое, Даниэля подарок. Дорого и вообще инсанские штучки, - Мартин с оттенком легкого пренебрежения обвел взмахом руки почти всю комнату.
  -- Тогда, может быть, патриотический голый камень оставить?
  -- Холодно будет. В Андрии три сезона - жаркий, промозглый и отопительный, который никак не найдет своего законного места. Трубы поверх стен, трубы в полу под плинтусами, а ноги мозжит, будто в последней стадии ревматизма.
   Я подумала, что качество юмора у него вроде бы не ниже Шушанкова. А что еще приятнее - у Мартина такая пышная мебель, что моему заду и без камина уютно.
   Усадив меня на диван (я немедленно помещала туда и ноги в толстых носках типа японских таби), Мартин скидывал прямо на ковер свой аристократический плащ и широкую рясу, оставаясь в трико с длинным и широким жилетом - по андрским меркам, почти неглиже. Поил, кормил и ничтоже сумняшеся называл мамой.
  -- Я вас изучаю с прицелом. Мы, андры, говорим: "Умение выбрать жену сводится к умению найти правильную тещу". И еще: "Теща - самое ценное приданое изо всего, что приносит в дом жена".
   То ли он льстил и вешал лапшу мне на уши, то ли говорил чистую правду.
  -- У нас в Лесу об этом как-то не задумываются. Мунки и кабаны пыл вне большой семьи выпускают, а семьи кхондов вообще маленькие, ссор затевать не с кем.
  -- Почему вы сразу о ссорах?
  -- Сработал рутенский стереотип. Там теща и свекровь суть фольклорные персонажи, чья главная цель в жизни - мутить воду. Помогают в хозяйстве, если не везут его на себе, но требуют за свои добродетели слишком большой платы. Подчинения.
  -- Мы с вами думаем сходно. Подчинения и лояльности к сюзерену. Да?
  -- Если авторитет старшего заслужен, то младший тем более должен уметь сказать свое слово и вопреки этому авторитету, - кивнула я.
   Я вполне понимала, куда клонит непокорный Мартин, он вечно туда клонил, однако не кривить же мне душой во имя пользы инсанскому (а хотя бы и кхондскому) делу!
  -- Кстати, - почему-то добавил он, - у инсанов жена не приносит в дом вообще никакого приданого.
   На нашем приватном языке это означало, что ходу в империю нэсин мне не будет, хоть тещей, хоть нетещей. Я слегка рассердилась:
  -- Едва только вы с Сереной окончательно согласитесь относительно брака, я вас покину, и не дожидаясь того самого полугодового срока. Мои интересы, собственно, лежат в другом месте, а здесь я провожу время в безделье и неге.
  
   Мало-помалу я уразумела, что мои дети справляются с каверзными ситуациями вполне разумно и самостоятельно. Провокации маловероятны, покушения на девичью честь сомнительны. То, что Мартину требуется от Серены, - либо всецело уложилось в рамки большой политики, либо настолько неопределенно, что вообще к человеку не относится, ни сексуально, ни эмоционально, ни еще как. Сей царственный скальд хочет сделать из нее музу своих боевых вис, амулет в рукояти Отца Мечей, которого получил от мунков-болотников, камешек между андрским и инсанским жерновами. И не то что он так не любит нэсин, просто ему срочно понадобилось утвердиться: ведь если Мартина так прорывает в беседах со мной, то можно представить, как он давит на Серену.
   Ну, то ее часть, а у меня моя доля. Благодаря Шушанку и Бэсику, Ризвану, Фиолетте и - в очень немалой степени - Эрмине вокруг Замка сплетаются сети мунков-хаа, каурангов и фриссов, изредка - гонимых манкаттов. Мы действуем через малозначащие поручения, взаимообразные интимные услуги, прогулки по окрестностям, пустопорожние разговоры с философическим зерном и прочее блаженное дуракаваляние, которое как нельзя лучше раскрывает характер и возбуждает симпатии. В Рутении меня обучили, что труд сделал из обезьяны человека (кстати, покажите-ка мне эту обезьяну!), а следовательно, именно в труде куется общность. Чепуха полная: если труд и не стирает аниму в порошок, то, во всяком случае, заставляет показать себя с лицевой стороны. А это всегда напряг, соревнование, парад сильных характеров - словом, нечто неестественное.
  
   В разгар и отчасти на склоне моих хлопот по вербовке агентуры случилось главное для меня событие.
   Шушанк поймал меня в одной из секций библиотечной кишки. Я, в конечном счете, более книжный человек, чем Серена, и поэтому мне доставляет радость хотя бы на картинки посмотреть и за переплет подержаться. Правда, я приноровилась разбирать не только надписи под миниатюрами, но и заметки на полях дорогих пергаментов - а иные заметки бывают поинтереснее самого текста.
  -- Госпожа, - сказал он нарочито мимоходом, будто незначащую вещь, - если вы по-прежнему хотите смотреть Собор, то мой Бэс-Эмманюэль это сделает.
   Он так и сказал - не Храм, а Собор, Джам. Упор не на святость, а на место сборки, как сказал бы, наверное, Дон Хуан. Самого Бэсика при нем не было, это также свидетельствовало в пользу того, что затевается нечто нешуточное.
  -- Я всегда хочу того же, что и вы, мой милый дипломат, вы же знаете. Вы ведь моя первая любовь на андрской почве. Но ведь там какие-то жуткие тайны и страсти-мордасти...
  -- Нет-нет, это всё мой Бэс преувеличил по своему суеверию. Мы с вами среди других паломников пройдем, в массе и подавно никакой опасности не предвидится. Тем более на время посещений немтыри уходят.
   Говоря это, он состроил такую невинно честную морду, что мне стало яснее ясного: Бэс сейчас устраивает экскурсию по моему вкусу и как раз наоборот сказанному.

Запись двадцатая

   Мир - это развернутая метафора: мистики недаром зовут его зримой иконой, украшенным собором, макрокосмом. Каждое слагаемое, каждый знак, символ и архетип этой метафоры, будь то нравственная норма, ритуал, картина, здание, образ истинного человека или сам конкретный человек во плоти, - не имеет значения абсолютности.
  
   Уговорились мы на следующее утро и еще более ранний час, чем тот, когда я впервые появилась в Замке. Охранники сосредоточили свое внимание на молодой лесовичке, а старая, то бишь я, была с боку припека. Один при мне дружок - любезный пастушок, да и того любой кауранг обведет вокруг пальца... то есть когтя. Что мы с Бэсом и предприняли. Элементарная собачья размолвка из-за суки в течке, на которую наш тайный спутник глазел буквально пяток секунд - и мы вдвоем с Бэсом нырнули в какой-то дополнительный ход, на рысях прошли подвесную галерею и современную часть Замка, где по случаю раннего времени оказалось мало народу, лабиринты у парадного крыльца (тут я двигалась степенно, потому что с тяжеленной псиной на ручках) и спустились со склона по лестничному серпантину.
   Внизу холма ждал нас крошечный трехколесный автомобильчик Шушанка. Пахло от него не бензином и спиртным, а солнцем - этот аналог рутенской мотоциклетки работал на дорогостоящей солярной батарее. Я загрузила в него верную Шушанкову собаку и свое летнее пальто-пыльник, мешковатое, как и следует знатной даме, Шушанк нажал на стартер. Мы проскочили через элегантно-ветхий квартал аристо, чинный и лощеный - дельцов, пестрый, уютный и сумасбродный - плебса.
   Мои спутники предупредили меня, чтобы в простых кварталах я не высовывалась наружу: засмеют. По расхожему здешнему мнению, аристократы специально одеваются так, чтобы скрыть свое тело и сделать вид, будто оно иное, чем у всех прочих.
  -- Сказали бы заранее, я бы в свою батистовую пижаму переоделась, - сыронизировала я.
  -- Успеете, - лаконично отпарировал Шушанк. - Или свыкнетесь.
  -- Слушайте, - вдруг пришло мне в голову. - Первая привилегия здешнего головного сословия - дать стране монарха. Вторая - образование. Благодаря чему из него рекрутируются дипломаты, юристы, ученые и работники изящных искусств. А что еще?
  -- Да ничего, - Шушанк пожал плечами. - Кроме постоянной головной боли. Мигрень - типично аристократическая хворь, простолюдины так себя не напрягают.
   Вот, получается, как. Не дворяне, а скорее высоколобая служилая интеллигенция. И тот же Шушанк - нет, Бродяга Даниэль говорил что-то о вершине дерева, притягивающего молнию...
   А что такое здешний простой народ?
   Каковы здешние Немтыри, я в достаточной мере поняла уже и мимолетом. Народ иного закала, чем в своих болотах, да и у нас на торгу: более художественно-беспорядочный, куда менее похож на шамана и более - на гадалку в пестрой юбке. Жил он, на мой глаз, потесней и самого отпетого простонародья, набиваясь в свои двухэтажные и одноэтажные кварталы до тесноты - лишь бы вверх не расти, - с грохотом отбивая свое железо, играя свои тягучие песни. Людям коваши не были к лицу и к фигуре андрские наряды, и тут царил вид и дух негритянского бала в Новом Орлеане. Мы с Шушанком были для них явные чужаки. Одно хорошо: нас не встречали таким показным презрением, как в предыдущих районах. Сказывалась прирожденная солидность здешнего народа.
   Колесанка свернула со знакомого мне шоссе, проскочила какими-то дворами и задворками и нырнула в пологую котловину - будто заросший кратер вулкана, подумала я, хотя, строго говоря, было совсем на то непохоже. Вся она была покрыта широкими плитами неправильной формы, очевидно, отколотыми от глыб природного песчаника при помощи клиньев.
   Тут машина встала. И вновь перед нами открылся Храм. Собор. Джам. Купол.
   Он, кажется, гудел на ветру от напряжения, был раскален на солнце до малинового звона. Сегодня он показался мне более крутым и похожим на окаменевший монгольфьер. Теперь я могла разглядеть у основания его паруса ленту каменной резьбы, несколько более светлую, чем все здание, - старая слоновая кость на матовом и коричнево блестящем дереве, но и то, и другое - неведомый мне камень. Глаз мимолетно ловил козьи и бараньи рога, лозы, листья и усики сказочных растений; узор струился и бежал мимо нашего взгляда. Нет, купол опирается не на косную массу, внезапно поняла я, а на тройной ряд подобных сталагмитам колонн - отсюда и те арки, что я заметила в первый свой визит. Они производят впечатление слишком для него хрупких, но это нарочно - поэтому он и летуч. И основание купола и колоннад - отнюдь не мертвый граненый монолит, в скорее мантия, взвихренная в попытке полета: только теперь я увидела в самом низу ранее скрытые пристройками контрфорсы необычного склада, асимметричные, плавно изогнутые в одну сторону.
   Мы с "моим аристо" вышли и двинулись к Собору пологой лестницей, проходящей сквозь основание. И снова он преподнес нам потрясение: отнюдь не цоколь с контрфорсами был ему опорой. Масса здания распалась на два гигантских кольца: внешнее, шестигранное, было особым строением, открывающимся вовнутрь циклопическими пилонами архаического вида и строя. Снова дикость встретилась лицом к лицу с изяществом, и уже это было изящество завершенное. Пространство горы будто раздалось, колонны удлинились, широко разветвились книзу тремя рядами; Храм опирался не на тело земли, но на ее душу. Среди колонн выделился крутой входной портал, несколько возвышающийся над перекрытием нижнего ряда. Их было четыре таких, говорил мне Бэс, открытых на четыре стороны света, и над каждым входом было глубоко врезано в камень изображение одной из четырех земных природ. Мы обошли вокруг. Буйвол обозначал тяжкую крепость земли. Альфарис с развевающейся гривой - текучесть и изменчивость растительного мира. Орлан, распростерший свои крылья, - летучий жар крови Высоких Живущих. И над теми вратами, в которые мы, наконец, вошли, - стройный аниму с поднятыми кверху руками, в плаще или накидке из перьев знаменовал управляющую силу духа.
  -- Ангел, - подумала я вслух.
  -- Совершенное творение, - мягко поправил Шушанк. - Как четыре идеи соединяются здесь дважды: существами - в образе Сфинкса и царствами - в облике Храма, так и Собор сплетает в себе обе четверицы: андрскую и инсанскую, назорейскую и махмадийа. Собор - это в одно и то же время и сокровенный храм, харам, и загадка, сфинкс. Вы не боитесь войти в Дом Собраний?
  -- А вы, Шушанк?
  -- Боюсь. Каждый раз.
   Мы снова оказались перед теми же воротами, с каких начали обход: то были Врата Быка. Прошли под сводами галерей внутрь Купола. Колонны были лазурные, тонкие, только вязь непонятных письмен, что покрыла их сверху донизу, удерживала их от того, чтобы обрушиться. На арочных перекрытиях звери росли на стеблях вместо цветов и укрывались в полураспущенном бутоне, язык, свешивающийся из львиной пасти, оканчивался огненной лилией. Змеи превращались в лианы, опавшие листья взлетали кверху, как мотыльки, корни внутри земли становились прядью золотой руды. Меня не оставляло чувство, что вот это все было когда-то придумано мною, только там была пещера, а здесь - гора. Вогнутое сменилось выпуклым. Внутренний зал мечты обернулся внешним собором яви.
  -- И должны были быть статуи... - бормотала я, - хотя нет, статуи ожили, или нет, их и не должно было быть, ведь это храм обеих религий, а нэсин не любят изображать человека. И снова нет, дело не в том, снаружи ведь есть рельефы. Дело в скале...
   Пол, выложенный кругами плитки, прорывался посередине обломком гранита с плоской вершиной и ведущими к ней изломами, угловатыми и слоистыми. Я дошла до него - никто не думал меня останавливать - и опрокинула голову. С моего места Купол казался совсем невесомым, внутри него переливались и играли световые блики, плетя паутину нервюр, самый большой висел посредине кроткой шаровой молнией. Незнаемые и невидимые птицы перелетали из арки в арку вместе со сквозным ветром, тепло скалы вздымало парус, надувало оболочку аэростата, хотело сорвать палатку с кольев. Улетая ввысь, корабль держал курс на эту внутреннюю скалу, рискуя о нее же и разбиться. Только именно последнее и значило - как ни парадоксально - уцелеть.
   Все эти возвышенные мысли вихрем проносились в моей премудрой голове, и я была так зачарована ими, что не сразу увидела вблизи одной из колонн ссутулившуюся фигуру в одной набедренной повязке.
  -- Татхи-Йони, узнали вы меня? - спросил он, поднявшись.
  -- Да. Вы хозяин колец - змеиного и моего свадебного. Это к вам моя дочь ходила с моим сыном Артхангом.
   Так. Значит, Коваши-вождь не просто добрался до Шиле, как говорил Серене, но и поселился там надолго. Вот бы спросить его о тайном значении Силы, которую он подарил моей дочери, - да смысла в этом нет, сам, пожалуй, в точности не знает.
  -- Вы, верно, поняли, что у меня к вам дело, - продолжал он. - Вы прозорливы, потому что близки к сердцу моего сердца. (Любопытно спросить, кто его возлюбленная. Но тоже нет смысла.) Мне было послано во сне слово, что именно здесь, у Скалы, я должен передать змеиное кольцо, и передать вам. Не напрасно оно так пришлось вам по душе с самого начала. Верите вы в сны Силы?
  -- Пожалуй. Я ведь сама с ними играю, Коваши.
  -- Вот и берите. Серена должна была объяснить вам, что таким кольцам суждено менять хозяев. Обыкновенно мы ждем случая, а не сна, иначе говоря, я не должен был звать ни вас, ни кого еще. Только нынче дело особое.
   Тут он смолк и надел мне Змею на левую руку, стиснув кольца вокруг безымянного пальца. Руки его были горячи и шершавы.
  -- Вы помните, у кого ваше прежний перстень?
  -- Разумеется. Кунг Мартин забрал его у Серены силой.
  -- Неважно. Не будь на то воли Великого, взять его он бы не сумел. Хотя то, что насильно, ему отольется.
   Он провел по моей руке, точно благословляя кольцо - и меня.
  -- Держите при себе, пока оно не встретится с другим кольцом или случай не заберет его от вас: не знаю, как это будет. Но не отдавайте так просто, как Серена кунгу и я вам. Второго такого кольца нет - это Вселенная, рождающая из себя новую Вселенную.
   "Вот и все? - подумала я. - Никаких тайных бесед, просто непонятный символический акт в совершенно потрясающих декорациях."
  -- Мое землячество просило передать вам, - продолжал Коваши еще более приземленным тоном, - что если понадобится, вы всегда можете поселиться вместе с нами, в наших бетонных ящиках. Полиция боится заглядывать сюда слишком часто.
  -- Спасибо, - улыбнулась я. - Отсюда не видно никаких признаков моей опалы, но кто знает о завтрашнем дне, что-то сверх того, что он наступит? Поэтому я запомню ваши слова.
   Говоря это, я вдруг почувствовала это завтра: не как опасность, как желание идти по пути дальше.
  -- Тогда покажете эту вещь любому из нас - да, скорее всего, он и так будет про вас знать. Свое имя вы носите с собой, свою природу - в себе, мы умеем такое прочесть, как только захотим, и передать всем большим мункам. Назовете и мое имя, андры зовут меня Перигор. И госпожа Серена тоже пусть о нас помнит - ведь она родня нам с той поры, как приняла нашу Силу, Силу последнего царства, способную вывернуть мир наизнанку.
   (Ну вот. Не спрашиваешь, а все равно узнаёшь. Вопрос, что именно.)
  -- Теперь вы отпускаете меня, госпожа Леса?
  -- Конечно. Я и призывать вас, и держать не считаю вправе.
   Он ушел вратами Льва. Мы с Шушанком вернулись тем же путем, что и прибыли, уселись в колесанку, которую смирно сторожил Бэс.
  -- Вот насмотрелись всякого, по глазам видно, - вздохнул он. Змеи будто и не заметил, но я поняла - так и надо, а еще, пожалуй, лучше повернуть ее камнем внутрь, как делывал Д`Артаньян.
  
   Грозные предупреждения пришли как никогда вовремя. Я уже и так начинала ощущать себя в Замке малость не у дел. А точнее - карасем на постепенно теплеющей сковородке. Разумеется, это здесь мое обычное состояние, ибо делами сейчас занимаются Арт и Серена, а тревога великолепно скрашивает скуку ничегонеделания. Но вот дня через три исчез Шушанк. Бэсик прибежал ко мне с этим известием посреди ночи; юркнул под подол моей камер-фрау (возникла у меня в последние дни и такая) и проник. Уши и хвост его подрагивали мелкой дрожью.
  -- Они сказали, что отсылают хозяина в такую дальнюю командировку, что он никак не сумеет меня взять, даже если б захотел. Где ж это видано?
  -- А он сам, выходит, ничего такого тебе не говорил. Не беспокойся, я найду, как сказать об этом королю Мартину.
  -- Вот уж чего не надо, а? Это ведь точно из-за похода в Храм. Порасспросите лучше королеву, только обиняком. Они ведь оба заранее догадались, что и чем вы будете говорить, но госпожа Эрменхильда добрее кунга и знает побольше.
  -- Я постараюсь обмануть их ожидания, Бэс.
  
   Во время очередной прогулки вдвоем в Шервудской роще (наши дуэньи тащились позади, на безопасном расстоянии) я спросила Эрмину:
  -- Тот дом, где воспитывались королевские дети, - он цел? Я имею в виду загородную усадьбу.
  -- Да, но приблизился к центру. Когда мы его оставили, был таким ветхим, что, кажется, и не мог дальше разрушиться. Хотите, разузнаю ?
  -- Прошу вас. Мне как-то печально становится в каменных стенах и в парке величиной с чайную ложку, как бы они ни были красивы. Ко всему прочему, Бэс-Эмманюэль стал в последние дни одиозной фигурой.
   (После того пришествия я оставила его у себя, но не на шутку опасалась, что выкрадут. Мы обсуждали, не стоит ли ему съездить с визитом к родителю Шушанка - госпожа Игрейн с ним развелась по какой-то темной причине - но он отверг идею из-за ее громоздкости и неопределенности. Родовой дом находился ближе к границе с землей нэсин, а папаша к старости приобрел крайне ортодоксальные взгляды.)
  -- Так вы хотите не просто навестить усадьбу, а и поселиться там? Понимаю. Я постараюсь, ина Тати. Как ваши дети - Артханг не разделяет вашей страсти к перемене мест?
  -- Сестрин рыцарь.
  -- Тогда вам понадобится конфидент. Почему бы не назначить им Бэса? К нему здесь и в самом деле относятся настороженно из-за его резких высказываний, а его прежнего хозяина и вообще считали не вполне в себе. Что для него, кстати, бывало неплохо: мы блаженненьких любим.
   Она была умница, редкая умница и без моих подсказок сделала как надо. Теперь мы были уверены, что моего кауранга никто из обитателей Замка не тронет, а Шушанк вроде как обитает в одной из секретных психиатрических лечебниц, Бог даст не самой скверной. Но самое главное - у меня будут развязаны руки, и я смогу взять в них все нити, связывающие нас с Лесом. Последнее должно будет устроить и тех, кто за нас, и тех, кто против: Живущие не слишком полагаются на мою телепатию, а андры - в отсутствие Эрмины - понадеются установить за мной открытую слежку.
   Вся каверзность ситуации, однако, в том, что поле для этой слежки я им предоставлю наиширочайшее.

Запись двадцать первая

   Свобода настолько тяжкое бремя, что можно говорить о поистине адской тяжести высшей изо всех - Божественной свободы.
  
   ...Вышла я, значит, из ворот Замка и пошла по тротуару, накинув на плечи мое старое бордовое пальто и взяв в руки потрепанную ковровую сумку. Бэс мельтешил сзади, подметая ушами пыль. Так было рассчитано: скромная прогулка не очень важной персоны (дети мои давно оттеснили меня в уме андров), и куда торопиться, не исход же! Одна я знала, что - исход.
   Надо было на всякий случай пометить след для сына и еще более для друзей, а этого на колесах не сделаешь. Идти же пришлось через весь город, к счастью, не насквозь, от края до края:: он был удручающе велик и цивилизован. Пока шли фешенебельными и аристократическими кварталами, мне было спокойно: мешковатость и даже поношенность одежды - лучший признак родовитости, а если человек к тому же и небрежен, значит, стоит выше предрассудков толпы. Было здесь и в полдень немноголюдно. А вот стеклянные деловые небоскребы, в нижних этажах которых проживало низшее сословие, вопреки ожиданию кишело народом и в разгар буднего дня. За те недели, что я провела в Замке, мода опять изменилась: лейтмотив - по-прежнему элегантность в обтяжку, но телесного оттенка нижнее белье делает всех граждан бесполыми. Поверх наброшены гипюровые платья или туники; но, кажется, самая последняя радость - носить кружева на теле, а прозрачную хламиду снаружи, чтобы их верх сделался низом и ничто из прелестей и красот не пропало даром. Я бы забавлялась, как в паноптикуме, если б не приходилось отбивать атаки и отбривать насмешников. Это изрядно мешало моему интровертизму и отрешенности, но приближало к массам, которые, чуток поколебавшись, приняли меня за свою. Пальто я сразу же перекинула через руку, обнаружив простое черное трико балетного типа с вышитой белой пелеринкой, и оттого смотрелась гибридом старой девы и синего чулка. Выговор у меня оказался чересчур книжный, песик - слишком породистый, а костюм выдавал неуклюжее стремление к оригинальности; но в целом, я мимикрировала сносно. Сказались великорутенские рефлексы.
   Дом оказался задвинут между двумя огромными центрами, деловым и торговым, но какое-то табу помешало застроить эту ничейную и дикую землю. Вряд ли присутствие незримой короны: скорее благоговение сродни тому, которое каждый из нас испытывает перед хорошей свалкой, пустырем, что остался после строительного бума, или выемкой в земле, хранящей очертания взорванного фундамента. Ну, и перед не очень хлипкой оградой в полтора человеческих роста.
   Усадьба не обманула моих ожиданий; стояла без окон, полы проросли сорняком, мох целыми бородами рос на северной стороне бревен, а в мраморной умывальной чаше проживала лягушка, должно быть, с золотым венчиком на голове: разглядывать ее пристальнее я постеснялась. Снаружи дом окружали дряхлые вязы в полтора обхвата, дуплистые и покрытые лишаями. Внутри по всему полу были разбросаны ломаные игрушки, книги с разбухшими страницами и покореженной обложкой, обрывки лент - то, что всегда остается после небрежного отъезда и последующих воровских инспекций. Кругом робко шебаршились мыши: оглушительно пахло кошачьим пребыванием. За долгие годы забвения парк, и без того тенистый и густой, сомкнулся поверху ветвями, нащупал корнями водоносный слой - и поглотил дом почти без остатка. Крыши и оконные стекла уцелели только в двух центральных помещениях, вокруг печной трубы. Наверное, сами окна раньше выходили в соседние комнаты, а теперь вокруг получилась то ли круговая терраса, то ли лабиринт для прогулок, местами кое-как крытый, местами - с провалами в черепице и досках пола. Ягодные кусты проросли между мебелей, в их густоте бродили манкатты. Они здоровались со мной, кто угрюмо, кто, особенно молодежь, с явным любопытством и симпатией. Бэсика они в грош не ставили.
   Кошки показали мне место, где была их поильня. Из отогнутого лепестка декоративной раковины срывался вниз водопадик, в нем можно было умыться и набрать воду для стирки. Греть ее и готовить мне придется, как они предупредили, над костром - на печь мало надежды.
  -- Вот и славно, - сказала я Бэсу. Он храбро жался к моей ноге, исподлобья окидывая манкаттов вдохновенным взором Дон-Кихота. - Дождить станет - понизу тент растянем, я о нем Арта попрошу. Печку бы стоило перебрать, только, боюсь, дров жрет немеряно. Куплю портативную, авось денег будущий зять подкинет. Или Эрмина.
  -- Вам, и верно, только в диком лесу жить, - сказала она, прощаясь. - Хотя и мы совсем неплохо существовали в свое время посреди гнилых досок и буйной флоры.
  -- Самое главное - дух приключений, - ответила я. - Но не дворцовых интриг, вы понимаете. По вечерам листать обрывки страниц, медитировать над обломком костяной гребенки или детским башмачком, днем - домовничать и кухарить по мере острой необходимости. И сочинять стихи. Эрмина, вы когда-нибудь стихи писали?
  -- Я же была при детях, - проговорила она смущенно. Поди пойми, что она имела в виду...
  -- Это был старинный дом? Дом высокородных? Судя по описанию Даниэля, он для них не очень годился: даже для ссылки.
  -- Это одна из резиденций отца и мое приданое, - ответила Эрмина. - Так что именно "даже".
  -- Вот почему...
  -- Еще при его жизни в парке начали селиться болотные мунки. Думаю, Даниэль и об этом вспоминал. Их в столице никуда не пускали, это потом уже застроили низину домами-скороспелками и вытряхнули туда всех сразу. Жить на колесах, в тесноте, им было трудно - мункские женщины носят ребенка двенадцать месяцев, прежде чем созреет его мозг, и в это время почти не могут заниматься ремеслом. Мы трое помогали, чем можно, хотя не от большого избытка.
   Большого избытка в этом доме, я так думаю, не будет во веки веков, думала я, разводя костер на железном листе, который ветром скинуло с крыши. Нагрела воды в драном цинковом тазу и отчистила, как могла, обе "настоящие" комнаты. Без мебели они казались очень велики, не по моим костям. Стены тут были из полуошкуренных, зеленоватых лиственничных стволов обхватом в добрых полметра, будто в пороховом погребе, вот и уцелели. Затем я перетащила сюда кровать с почти целой пружинной сеткой, довольно приличную, и застелила всеми найденными тряпками. К счастью, они были сухими - висели по стенам или лежали на скамьях. Гниению было подвержено лишь то, что касалось пола, но даже и это меня удивило - так привыкла я в вечной андрской засухе. Бэс поминутно притаскивал в зубах ломаные, подопревшие диковинки: прикладная археология руин. Шелковый платок - потом я сделала из него парадную наволочку. Блюдце и только немного погодя - чашку; подобие жезла с выгравированными на нем знаками - нанесены они были то ли в шутку, то ли всерьез, и мы с бассетом долго пытались угадать, для какой магии они были предназначены. Наматрасник: блохи покинули сию обитель за бесперспективностью, и, хорошо встряхнув и малость выжарив на костре, его можно было пустить в дело. Бэсик же выследил прелестный столик с углублением в крышке и полкой внизу, инкрустированный перламутром; должно быть, умывальный, но я решила на нем питаться. Были тут и подсвечники: свечи я заранее принесла с собой.
   Бэс и Артханг наладили бесперебойную поставку денег. Было решено, что от королевского двора не убудет, меня бесплатно кормили в Замке, пусть делают то же и в усадьбе - и для меня, и для моего "конфидента", чтобы ему свои сбережения не тратить. Доводить свое отшельничество до самоизоляции я не желала: магазинчики и лавчонки поблизости от супермаркетов попадались очень забавные.
   Однако парк все больше и больше ограничивал меня, так что через полмесяца, когда мое бытие хорошенько утряслось, мои контакты с внешним миром ограничились собаками. И, разумеется, кошками. Здесь была их республика, их Английский Клуб. Кое-кто был потомственным бродягой и изгоем, гонимым парией, некоторые выслуживались до любимцев с подобием небольшой пенсии по старости, самых молодых держали здесь узы сердечной привязанности. Но большинство выбрало независимость вполне добровольно. Они были достаточно храбры и образованны, чтобы выступать наравне с каурангами в тех сферах, которые те занимали; природный ум служил для них успешной заменой собачьего обаяния, и поэтому андры сравнительно быстро забывали о том, что манкатты - дьяволово семя. Только манкатты предпочитали перебиваться подслушиванием (это касалось знаний), попрошайничеством и изредка мелким воровством. Они окружали мое жилище- сердце дома - кольцом своих гнезд и барьером своих ароматов. Мыши меня не беспокоили: я их подкармливала, манкатты миловали. Вот от крыс они задолго до меня учредили деликатный пси-барьер. Серые твари были довольно умны и на чужой территории даже агрессивны, но до лидеров апокалипсиса, как предрекали рутенские фантасты, никак не дотягивали. Их исконные поселения размещались около или внутри высокотехнологичных подземных коммуникаций, где были и горячая вода, и съедобные отходы производства, а в погребах усадьбы им ничего интересного не светило.
   Серена меня здесь не навещала. Золотое правило Триады - не мешай ближнему, когда он выходит на свою тропу. Да и вообще никого, кроме Арта, не появлялось: Эрмина, я думаю, позаботилась возобновить вокруг своего былого владения ореол неприкосновенности. Я мало-помалу превращалась в безобидную пожилую чудачку, что живет на отшибе. Идеальную тещу, как сказал бы король Мартин Флориан.
   Потому что вот он и здесь однажды попытался меня накрыть.
   К тому времени я уже вполне обустроила свою малую Землю Изгнания. Даже генерал-печку наладила: один азартный манкаттенок изобразил собой то ли живой дымоходный ершик, то ли декоративного трубочиста, а там и обстоятельство-то было пустяковое, сажей занесло. Сушняка же обнаружилось невпроворот и навалом; парк давно было пора прочищать. Я потихоньку ворочала этим делом и каждое утро готовила на плите еду для всей моей артели, а заодно сушила над ее чугунной поверхностью матрас, одеяла и выжатую постирушку. Воду для стирки слегка грела на солнце: мягкая от природы, она от кипячения только портилась.
   Так вот, явился мой прекрасный рыцарь без свиты, в наряде простом и мешковатом, ни дать ни взять обнищавший феодал. Я ему обрадовалась - как-никак, знакомая личность. Усадила на мое последнее приобретение: стулец типа венского, с проломленным днищем (поверх сиденья была очень жесткая подушка, так что не пугайся, читатель). Расспросила про Серену - оглашенная, то бишь объявленная невеста, говорит. Кошатиной вокруг так и разило, но он и бровью не повел. Потом я показала свой сервиз, свои ковры и покрывала, узкую вазу для живых цветов и главное - книги. Между нами, интерьер был вовсе не жалкий; отбросы ниоткуда еще, как с вельможной помойки, а художественный вкус у меня имелся издавна. Малые мунки знают, как легко скудость становится изысканной простотой.
   Мои действия отчасти носили характер демонстрации, но Мартин неожиданно растрогался:
  -- Я ведь и не собирался тогда бросать вещи - просто мы спешили. Заперли дом и поехали, по требованию матери, сразу в парламент. Потом же стало и вовсе не до того. А почему вы не завели ни одного зеркала? Побились поди? Я пришлю.
  -- Не трудись, сынок. Вспомни, у меня и в Замке ни одного не было. Кхонды к такому не очень привычны: холостые смотрят на воду, женатые - в глаза друг другу.
   То была пословица: на самом деле никакого лесного запрета на зеркала не существовало, это всё мой подсознательный бзик действовал.
  -- Как хотите, госпожа моя. Я только вспомнил старинное литое зеркало на подставке, толщиной в полтора моих больших пальца. Мы с одним кау мальчишками играли в комнате и стянули со стола скатерть, тут нам троим и конец пришел: стекло разбилось о мою голову, щенка слегка поцарапало осколком, а я получил контузию и страшный выговор от ма Эрмен. Смешно, только я именно эту штуковину и искал глазами.
   На вещи-то он умилялся. Но вот книги - повертел в руках одну, другую и прямо-таки швырнул назад на мой столик-бюро (ящик от выпотрошенного концертино с откинутой передней частью).
  -- Мои детские книги, мои инсанские учебники. Вы же не понимаете графики: это инсанское письма, кудрявое, подобное рукописи. Им написаны андрские тексты, еще дореформенные. Мой отец Филандр подготовил эту реформу. Комитет языковедов и художников работал десять лет, и уже при мне мы за два года обучили новому письму весь андрский народ. За два года мы усвоили грамоту, понимаете? Четкую, ясную, порожденную духом нации...
  -- А старое письмо было изысканным, прямое - его уподобляли куполу с минаретами, наклонное - сравнивали с локонами красавиц, с изгибом их шей и игрой бедер... - с лукавством продолжила я.
  -- Нам нечего было писать такими буквами, - бросил он в раздражении.- Душа Андрии иная: кристально чистая, светлая, мужественная. Ей соответствует четкий, однозначный и умный шрифт, а не вязь. Я принесу сюда что-нибудь для вашего чтения - такое, что вы сможете прочесть даже с вашим небольшим знанием языка.
   Бассет подбежал к нам, раздраженно здороваясь и тряся ухом. Я вынула из него блоху и посмотрела ей прямо в глаза. Она не выдержала: отвернулась.
  -- Благодарствую, сынок, я вроде бы морально переросла букварь, - ответила я. - Перешла на уровень "Родного слова". В нем и андрские, и инсанские оригинальные сказки имеются. И знаешь что? Оба ваших языка нынче более всего алфавитом и отличаются. Родственные, от одного корня. Верно?
   Он хмуро кивнул.
  -- Именно. Потомственного лингвиста на сале не проведешь. И знаешь, Мартин, отрывать себя от корней - опасное занятие.
  -- Я хочу новую землю и новое небо, мама, - он стукнул себя кулаком по коленке. - Незапятнанные. Думаете, Андрия не заслужила этого?
  -- Заслужила, сын. Если бы я так не считала, разве я доверила бы тебе Серену? Только будь друг, в награду за мою уступчивость послушай простенькую притчу. Итак...
   Было три мифических страны: назовем их, скажем, Чин, Кабир и Рутен. Чины боготворили свое прошлое аж до смешного: вечный перепев - дойти до своих корней, почитать родителей, соблюдать обычаи предков, следовать заветам смиренномудрых правителей былого... Идеал их - живи так близко от соседа, чтобы слышать его утренних петухов, но в гости не ходи: живет он так же, как и ты, а если есть у него предмет для твоей зависти, так ради мира между вами лучше тебе того и не знать. Однако за единообразием традиций чины непрестанно ощущали вечность. Вечный Путь, который порождает всю тьму вещей. Это была великая и удивительная земля.
   Страна Кабир чтила свои корни, но не гнушалась и заимствовать благое от тех, кто считался язычниками и варварами. Ее ученые готовы были идти за знанием даже в тот самый Чин - парафраз края света. Ее священнослужители повторяли, что в многообразии мнений, вер и религий воплощены богатство и милость Бога. И все многоцветие обычаев, верований, искусств и языков, которое Кабир собрал под своим крылом, переплавлялось в прекрасную драгоценность, сверкающую многими гранями. Это также была великая и к тому же сильная держава.
   А Рутен - это, считай, моя родина... Вечно проповедуя свою неповторимость, оригинальность, правильность своей веры, она полагала в этом знак своей миссии. Упиваясь протяженностью своих просторов, не понимала, что большое - не синоним великого. Миссия же ее на тех просторах была - стать великолепным субстратом для произрастания в равной степени всех культур и менталитетов, которые нашли в ней, распространившейся на четыре стороны света, свой приют. Подобно Кабиру, она синтезировала все культуры, но не естественно, а принудительно, отыскивая в них согласное ее личному менталитету, родственное рутенской древности, распространяя свой алфавит и крестя в свою, "истинную" и "вселенскую", по имени, веру. Непонятая же ею собственная сущность должна была по идее стать фундаментом здания, а не самим зданием. Сделаться не монолитом, а изменчивостью. Сами рутены судорожно отрицали свою субстратность, "навозность" и пытались вычлениться, найти свое исконное путем вычитания, а не путем всеприятия. Рутения называла себя великой, но более никто. Ты понял?
  -- Понял, но не так, как вы хотите, мама.
  -- Неважно. Главное, чтобы ты принял это как часть своего личного пути. И, знаешь, не называй меня больше матерью, на то у тебя мадам Эрменхильда есть. Это не потому, что я не хочу считать тебя сыном, все вы, молодые, мои сыновья и дочери.
  -- Вы мать моей нареченной. Разве рутены не называют такую женщину...
  -- Тещей - и никак иначе. Март, дело не в том, вовсе не в том, что я тебя отвергаю. Слово "мать" обязывает тебя слушаться моих советов, почитать мои сентенции. Тебе ведь и сейчас неловко оттого, что ты вроде бы не хочешь последовать моей дурацкой притче и отказаться от национального самоутверждения. Брось. Я не Бог, чтобы тебе диктовать, да Он и не занимается ни диктатом, ни диктантом. Считай, что ты всегда прав, и гни свою линию.
   Его нашествие малость притормозило мою творческую мысль. А мне почему-то кажется, что если я не придумаю, как в самый последний момент оттащить от него Серену, - а это нужно, всей шкурой чувствую, - то весьма нехорошо получится.
   Нужно. Вот только бы знать еще, для чего...
  
   ...Я много бродила по здешнему парку. Заросший, непричесанный, он напоминал мне детские походы за терпкой и жесткой китайкой, что поспевала в брошенных яблоневых садах, охоту на обломки казенной дачной утвари - наша голландка работала, сушила воздух и обыкновенным летом, не говоря уж о бабьем. Темнота разбитых окон, что зияла посреди торжествующих кустов боярышника и калины, погнутые качели, у подножия которых вылезли из травы клейкие валухи и сыроежки, брошенный детсадовский рукомойник в виде желоба над корытцем, пожухлые огуречные плети, сентябрьский шепот берез и тонкое свиристенье ветра в сосновых иглах, балансирование на грани двух опадающих жизней, лесной и человеческой, когда наяву в глаза входят лучшие твои сны. А из полуразрушенных ворот, из разваленного кирпича истекает дорога, по которой никто никогда уже не приедет, по которой можно только уйти...
   А в Андрии сейчас, как всегда, самозабвенно цветут на обочинах одуванчики и куржавник. Здешний одуванчик-сола похож на лесной, но не совсем. Его легковейный желтый шарик не многим крупнее рутенского, но когда вызревает парашютное семя, оно становится настоящим стихийным бедствием: лезет в ноздри, глаза, уши и волосы, бестолково липнет к одежде, словно линяет огромный добродушный пес. Куржавник тут низок, листом хил, зато вечно стоит облеплен, будто зимним инеем, иззелена-серым иглистым пухом, в знойный день аромат его полынно горек, это запах емшана, запах родины, и на его нити подвешено мое сердце. Моя родина - полынь, иней, снег.
   Я вижу.
  
   ...Дружок мой весенний, Март Флориан, Флорин, Флоризель, едет бок о бок с Сереной на черных жеребцах-фриссах. Верный Артханг в парадной ливрее бежит у стремени сестры, время от времени грозно скалясь на нижнюю часть кентавра. Бежит, демонстративно глядя то вперед, то вбок, то - чуть скося карий взор - назад, отыскивая воображаемую опасность: только не на саму всадницу.
  -- Я почти ненавижу то, что меня сделало, - говорит ей Март, и глаза его цветом одинаковы с камнем на пальце. - Прекрасная культура, гуманный свод законов, богатейшая сокровищница знаний и материнские объятия - это пеленки, одного корня с пеленами. Колыбель, похожая на гроб.
  -- Ты об одном этом и говоришь со мной, твое величество, - усмехается Серена. - Хочешь разломать колыбель своим мечом и моей силой? Ненависть или "почти ненависть" не приносят никакого плода. Моллюск любовно обволакивает слоями перламутра песчинку в своем теле, не пытаясь отторгнуть.
  -- Способ брата моего Даниэля. Он монах и усвоил язык монаха, не воина.
  -- А ты думаешь как воин, а вслух жалобишься, будто дряхлый пророк. Боишься - не делай, делаешь - не бойся, не сделаешь - погибнешь!
  -- Откуда у тебя эти слова, девушка? Неужели ты согласилась бы, если бы я пошел против крови брата, против установлений моего брата и...
  -- Даниль одно, ты - другое. Каждый имеет право на свои личные глупости - это плодотворнее, чем повторять благой заемный опыт. Каждый из нас троих. И ты. И я. И он.
  -- Ты говоришь так, будто мы сами по себе вообще не в силах совершить ни мудрого, ни разумного.
  -- Почему же? Для этого надо всего лишь отставить свои разум и мудрость в сторону, - смеется Серена. - Так, без головы, совершаются дела любви и брака, так древние управляли государством, так, верхним чутьем, улавливается главная нота в музыке мира.
  -- Из этой чуши я понял одно: нам нужно поскорее пожениться, чтобы потерять голову. Тогда все будет распрекрасно.
   Теперь смеются оба и прибавляют рыси. Окованные медью косы бьют Серену по спине, ветер отдувает плащ ее спутника, и еле поспевает за ними Артханг во главе верховой человеческой свиты.
   Что будет, если на пути встретится им бродяга, который покинул и разорил свое каменное гнездо в Лесу, чьи нестриженые волосы заплетены ровно в семьдесят семь косичек, свисающих до пояса, и покрыты пестрой косынкой? С верной кошкой на одном плече и гитарой, свисающей с другого? Узнает ли Серена, скользнув по нему взглядом, своего идеального возлюбленного - ведь запоминается не суть, а лишь внешнее? Воскликнет ли Мартин: "О брат мой!"?
   Потому что затянулись, как рана, и углубление в земле от его хижины, и следы его на речном песке. По уговору БД - заложник Леса, только никто не будет его там стеречь, только оберегать осмелятся, и то втихомолку, чтобы не оскорбить. В том весь смысл его залога. Но что сделаешь с его песней, которая вольно срывается со струн, подобно пуху солы, легчайшему серебру "благой досады", аромату полыни и куржавника? Ее не убережешь.
   Ибо куржавник нынче пахнет тревогой.
  
   ...Я существую. Поистине, я существую - постольку, поскольку существуют зазор и трение между мною и окружающей действительностью.
   Район тут, строго говоря, бедный. Не нищий, как у мунков-хаа в их таборных пятиэтажках, где всё всегда слыхать и от ходьбы по коридору стены колышутся. Но и не преуспевающий, как у деловых простолюдинов, где каждый день приносит внешнее материальное улучшение. Впрочем, с точки зрения лесного народа, и то, и другое - всего лишь уровень одной скудости, которая остается неизменной во все дни, во всех интерьерах, на фоне любых культурных достижений. Неумение воспарить мыслью над стиральным баком и корытом с едой. Внешне и у меня так. (Хотя вовнутрь им всем, этим андрам, я не умею залезть, пускай молчуны это изучают; им случается находить в тощей духовной руде самородки и самоцветы.) Я выхожу за крупой, ливером и хлебушком в старом кормильном платье Эрмины - подержанная дама интеллигентного склада, уже не аристо какая-нибудь, хотя пока и не своя в облипочку. Бассет телепается впереди с плоской корзинкой в зубах; его роль - вынюхивать опасность и предупреждать собратьев, когда необходимо их содействие, а когда - невмешательство. Со мной здороваются местные обыватели всяческого рода и вида: кое-кого из них я тоже подкармливаю.
   Дома у меня все распрекраснее. Живут цветы в битых вазонах, треснутых супниках и одном ведерке из-под шампанского. Растительности кругом много, вот манкатты и не постеснялись откопать кустик-другой. Приходится лечить и приручать, пока не оживут; потом я высаживаю их в грунт и набираю новую партию захиревших питомцев.
   Археологический розыск продолжается. У нас завелись хорошенький чайник, обширная миска для Бэса и стопка чуть выщербленных тарелочек из того же семейства, что одна из супниц. Королевские драконы и лилии поистерлись, глазурь подернулась сеточкой трещин, но вид по-прежнему величавый. Также нашлись ложки, две столовых и одна чайная, странный штопор, отлично исполняющий у меня роль вилки, и нож. Свечи я больше не покупаю - нашла чудные, толстенные, как для алтаря: огонь фитиля постепенно уходил внутрь и мерцал оттуда, как из алавастровой чаши. Также мне слабо пообещали устроить "люминофорию" - аналог рутенских ламп дневного света - однако надежды на это было немного.
   А еще я совсем неожиданно нашла книгу в деревянной шкатулке, которая служила ей переплетом. И погружалась в нее каждый вечер, как в приключение: на картинках красавицы, перегнувшись в седле тонким станом, ловили тетивой газель, государи собирали совет, покоренные государства приносили дань, тонконогие альфарисы ступали по мостовой, каждый камень которой был личиком юной пери. На крылатом коне ехал всадник, лицо которого было скрыто сиянием, это был предводитель войска; и навстречу ему с другим войском, под таким же изумрудного цвета знаменем выходил светлый воин верхом на кротком муле - союзные государи собирались на решающую битву. А понизу миниатюр бежал непонятный мне узор цветных письмен, и на широкие поля накатывал прибой речений. "Будь на этой земле чужаком и странником", - разобрала я там.
   Кто и когда оставил здесь для меня такое сокровище?
  -- Лучше бы денежку подбросили, - ворчал Бэс. - Королевская сума последнее время только и старается дать понять, что не резиновая. А знаете, сколько денег у нашего брата кауриков? Только намекни. И короля-батюшку лично можно подоить. И матушку.
  -- Ах, Бэс, да ведь так, как мы живем, куда интереснее!
   Но поскольку он не стремился к тому, чтобы меня понять, я добавляла:
  -- На поиски твоего Старшего-в-Стае и других подобных ему, должно быть, тоже немало тратится. Поэкономим этому народу средства.
   Так проходили месяцы. Осенняя осень сменилась осенними холодами: печь гудела, как аэроплан, я весь день сидела на постели в подушках и разбирала книгу, раскрытую передо мной на специальной подставке; а снаружи моросил бисерный дождь, едва доходя до земли и насыщая собой воздух. Ночи стали долгими, Бэс обленился, манкатты почти все мигрировали куда-то в теплые края, оставив при мне оцепление и кое-кого из молодых и неопытных матерей со старухами-акушерками.
   Однажды ночью я почувствовала сквозь сон чью-то теплую лапку на своей щеке -маленькой Серены, когда она спала в одной постели со мной? Спросонья ухватила ее - лапка оказалась пушистой. Фосфорные глаза блеснули у самого моего лица.
  -- Ты чего? Бесплатная раздача питания у нас не раньше, чем солнышко встанет, - сказала я.
  -- С-с! - прошипела манкатта. - Зажги свет.
   Я похлопала рукой по тумбочке: там у меня был восковой огарок в стакане и спички.
  -- Киэно, ты ли это? Глазам не верю! А с ним чего случилось?
  -- Ничегошеньки ровным счетом.
   БД сидел на полу, скрестив ноги, и язычки пламени плясали в зрачках прямо перед круглым островком темноты, которая глядела оттуда.
  -- Аманат называется! Кто вас просил...
  -- Успокойтесь, с Триадой я договорился, да они меня и не окорачивали.
  -- Можно подумать, я вас неволю. Но ведь Серена в безопасности только если вы играете роль заложника, что находится неведомо где.
  -- Перед нею ковром стелются.
  -- Пока да. До поры до времени.
  -- О-о. Конечно, - от Бродяги Дана ни в коей мере не скрылось, что беспокоюсь я не о ком ином, как о самом блудном короле.
   Да я и не хотела особо это скрывать. Андры с самого начала слегка подозревали его в том, что он соблюдает интересы Леса куда пуще выгод родимой сторонушки, терр наталь. Я-то видела одно: перед ним эта проблема просто никогда не стояла, его личным интересом была любовь ко всем без различия Живущим, а его отечеством - одинаковая для всех справедливость. Такие люди в любой стране подсознательно воспринимаются как предатели исконного духа и национального достоинства.
  -- Вы молодец, что ко мне перебрались, - продолжал он, - искать не понадобилось.
  -- А ради чего искать-то?
  -- Ради Серены. Да отвлекитесь от моих проблем, наконец! Я умею приходить с дождем и уходить с ветром, как тут говорят.
   Я окончательно проснулась и села, свесив босые ноги с матраса. Бассет проснулся тоже - спал он, натурально, в моих ногах, свернувшись клубочком, - и затряс своими лопухами, пытаясь прогнать сон.
  -- Да успокойся, приятель, не мерещусь я тебе. Ты сам почему здесь - от хозяина ушел?
  -- Это самого Шушанка ушли, - объяснила я. - Неровен час, встретитесь - передайте привет и поклон, чтобы хоть за Бэса не тревожился. Он скорее в ссылке, чем в психушке, и скорее в психушке, чем в тюрьме.
  -- Последнее вообще исключено, - вмешалась Киэно. - Там у нас осведомители, сразу бы дали знать. Ах, вы же не знаете, что бойцовые манкатты вербуются в тюремную обслугу - андрам непрестижно, а псам противно?
  -- Ладно, я поищу, - подытожил БД. - Не в первый раз. Теперь о главном. Вот что скажите: до конца полугода едва ли полмесяца осталось, время мнениям устояться. Как полагаете, идет Серена за брата?
  -- Любви там особой не видно, но вот доверие и согласие налицо. Какое-то странное согласие: она вроде второго меча за его поясом, рядом с Господином Клинков, он сам - зачехленное знамя перед андрским гвардейским строем... Да, думаю, идет.
  -- Верно думаете. И как - рады этому?
  -- Не слишком. Как и, между прочим, королева-мать. Понимаете, мы, женщины, чуем за милю, когда разит войной, революцией, противостоянием любого рода, потому что сие идет вразрез с нашей природой. Однако против дочерней воли я не выступлю: в ее действиях есть некий смысл, и воля ее - зрячая.
  -- Доктрина недеяния, - БД кивнул. - Мартин думает выковать из ее Силы меч за свободу, но вспомните, какова роль того второго, короткого самурайского меча, о котором вы нынче вспомнили? Есть вещи, которые связаны неизбежно.
   Угу. О том, что это священное оружие для сеппуку, я знаю не хуже любого Странника.
  -- Нет смысла в том, чтобы бояться неизбежного, говорил мой любимый писатель.
  -- Но я и не о том тоже. Ко Владетелю Эрбису она поедет, как договорено? Пустят ее?
   Пауза. Не только мои молодые, я сама позабыла этот пункт соглашения. Вот он меня и давил из-под низу, как горошина под принцессиным пуховиком.
  -- Снова верно подумали. Мартин не намерен отправлять от себя нареченную. Осложнения в государственной политике ему даже на руку: лишний раз настоит на самостоятельности. А я, его брат, не могу позволить ему сотворить нечестие.
  -- А косвенно подталкивать Серену к союзу со старцем не вписывается в мои понятия, - возразила я. - В любом случае нет ничего лишнего в обручении, тем паче, что Андрии и Инсании не миновать в очередной раз столкнуться лбами.
   (Вспомни, вдруг сказало нечто во мне, вспомни, что не так давно ты боялась ловушки для Серены. И что говорила Эрмина о царственном йони. Вспомни!)
  -- Если будет по вашему слову, Серена сразу же окажется пленницей Марта. Коронуется и обручится в один и тот же день - и сразу границу на замок, а инсанское посольство и наблюдателей выдворит.
  -- Почем вы знаете, монашек, ведь мне мои Живущие того не доносят? - спросила я с сомнением. Бэс ревниво переводил взгляд с одного моего собеседника на другого: Киэно вообще была чуждой крови, а намеки уважаемого им Даниэля задевали его персонально как основного поставщика дворцовых сплетен.
  -- Потому что это я сказал родичу, - гулко донеслось от двери.
   И вошел... Владетель Эрбис собственной персоной! В простом халате и тафье, едва ли не по-домашнему - только он вроде бы никогда не одевался богато.
  -- Ну, дела, - пробормотала я. - Вас там еще много?
  -- Простите, высокая госпожа, что я вошел без приглашения и перебиваю разговор, - тем временем говорил он. - На меня работают профессионалы. Хотя король Мартин вовсе не прячет свои намерения, просто они предназначены для узкого круга. Его военачальников. Председателей обеих палат. Моя родственница Эрмина тоже знает, но ей запрещено выходить из Замка. Вы бы, конечно, все равно получили эту весть от нее, но позже, через вашу личную сеть...
  -- Братья, это так серьезно? - спросила я врастяжку от волнения. Эрмина - пленница, подумайте только!
  -- Серьезнее некуда, - сегодня Эрбис не показался мне таким уж велеречиво-восточным человеком, наверное, на него повлиял предмет и самая насущность нашей беседы. - По мне, пусть андры бросаются куда хотят, но хоть с открытыми глазами. Мартин надеется получить корону из моих рук и королеву - в обход моих рук, так вот я его разочарую. Не терплю досужего хитроумия.
  -- Без соблюдения обряда он временщик и гражданское лицо, - вставил БД.
  -- Для меня самая высокая политика - круги по воде. Особенно по сравнению с моей дочерью. А насчет нее я не могу решить, что лучше, хоть убей! Вам, Даниль-Даниэль, я хотя бы доверяю.
  -- Для меня тоже круги, зыбь, муть и так далее, - сказал БД тихо. - Я оберегаю Марта от него самого, и только. Но вы должны решить и сказать нам свое решение. Знаете, почему? Вы из племени Странников и мечены живым знаком. Знаком Кота, как и мы оба.
   Я аж задохнулась.
  -- Почем вы знаете? И от кого? Ну, положим, я простофиля; при Даниле ведь всегда была Киэно. Но вы, Эрбис... погодите... Ну-ка, предъявите ваше опознавательное животное! И немедленно!
  -- Так оно вечно отлынивает, - хмыкнул БД. - За прекрасными кисами ухлестывает, благо их тут немало. В тот раз на лесной поляне его не было, помните? Таков наш кот всех мирах и ипостасях, о чем я даже балладу сложил.
   И он продекламировал с некоторым лирическим подвывом:
  

"Мы на пару с Железным Котом

Весь земной шар вокруг обойдем!

Если с выси прядает Багир,

Если молнией блещет Багир -

Прочь, бандит, берегись, рэкетир!

Когти - крючья, клыки как кинжал,

Я его в честь пантеры назвал!

Гладкокож египтянин Багир,

Что каштан отливает Багир,

Он всех кошек на свете кумир!

И нюхнув ввечеру валерьяны,

Им поет многозвучней органа.

Без числа гладкокожих котят,

Тело - плеть и глаза что смарагд,

По дороге отцовой спешат:

Как стрела поражает Багир,

В цель свою попадает Багир!

Но в объятьях хозяйских Багир -

Верный, нежный, смиренный Багир -

Излучает дремоту и мир.

Так, в обнимку с Железным Котом,

Земной шарик насквозь мы пройдем!"

   Явные рутенские реалии, подражание старой песенке про железного коня - трактор, приметы и повадки, имя - всё указывало на того... моего незабвенного...
  -- Хватит задавать мне серенады, - почти крикнула я. - Зовите его, коли он рядом. Багир!
   И сразу же я очутилась в его теплых объятиях, он смеялся по-кошачьи, я плакала от счастья по-рутенски. Пантер Багир, ветреный и величавый! Он заматерел, я же почему-то ясно помнила только хрупкого котенка, чье сердце просвечивало сквозь голую кожу. Ошейник он носил богатый, со сплошным серебряным набором и весь в надписях инсанской каллиграфической вязью: то ли оберег, то ли награда.
  -- Разбойник ты, разбойник! Ты почему мне раньше не явился?
  -- А вам предписано было окунуться в совершенно чужой мир, так сказать, без поддержки и с головкой: чтобы плавать скорее научились, - произнес он хулиганским баритоном. - Я к тому же давно служу Владетелю паспортом ради его безопасности и благонадежности. Ибо он явное лицо то ли восточной, то ли кавказской национальности.
   Шуточка также была рутенского пошиба. Я так рельефно представила себе Властителя моего Кота, верхом на альфарисе и с саблей за поясом, которого шерстит махровый рутенский мент, что меня аж передернуло.
  -- Ну будет, мужики. Коли Странник просит Странника, я на всё согласная, тем более что для меня великая честь хотя бы номинально принадлежать к вашему ордену. Давайте выкладывайте Госпоже Кхондов, что там у вас на душе накипело, - уважу. Заманить Серену сюда, что ли? Только не выйдет, у меня же вранье на лице как чернилами написано.
  -- Не нужно ничего такого. Своими силами справимся, - присвистнул БД. - На время подготовки к коронации брат закроет город для приезжих - ну, знаете, как в олимпиаду. На это уйдет много сил и народу. Знаете как: стоят кордоны, выпускают всех желающих, впускают одних приглашенных.
  -- Только он не смеет отказать ни во въезде, ни в выезде никому из моих нэсин с их манкаттами и альфарисами, и я нынче обладаю солидной свитой, - добавил Владетель. - И хорошо: для нашей цели будут нужны сладкоречивые уста и резвые ноги.
  -- У меня и того, и другого в избытке, - вмешался Багир. - С таким-то опытом временных переходов!
  -- А мне что делать? - снова спросила я.
  -- Не вмешиваться, ничем не возмущаться и благословить нас на добродеяние.
  -- Ага, иконами, - до меня начал доходить смысл их проделки. - Как родителю. Смотрите, как бы другие за такую проделку с незамужней девицей не благословили вас солевым зарядом в то место, где при еще одном раскладе могут завязнуть Артханговы клыки.
   Багир выразительно подмигнул мне. Намек он понял лучше всех; когда он работал моим домашним котом, "Кавказская пленница" была одним из любимейших его фильмов. Сидел, значит, напротив в кресле и мотал на ус.
  -- Мы побережемся. А вы берегите глаза, они у вас серые, светлые, - внезапно заметил Даниль. - Здесь вы прячете их от солнца, а ведь вам придется смотреть ими на снег.
  -- Вы мать Серены, сердце Леса. С вашим словом у нас все удастся. И дайте нам слово для Серены - мы им не злоупотребим, - сказал Эрбис.
  -- Даю. Ссылайтесь. Только и вы помните обо мне, предсказатели моей судьбы, - ответила я.
  
   И снова дни текут за днями. Холодно и весело. Я бегаю к фонтанчику с мыльницей в зубах и полотенцем наперевес - воду можно было бы принести в кувшине, налить в таз и даже нагреть, но на природе больше игры: легко и на Бэсика влагою брызнуть, и подручному манкатту усы намочить.
   Большинство Живущих приходит откуда-то из города, сменяет друг друга при мне и своих слабых сородичах. Я покупаю им всем рыбу, охвостье и мясные обрезки, грустя о патентованных кошачье-собачьих кормах: Багир и то лишь нюхнуть успел этой благости. Вообще же не напасешься денег варить и кормить, однако же крутиться приходится - у меня не Гринпис и не богадельня, а смотры личной гвардии, круг боевых единомышленников.
   Круг. Тут я по аналогии выхожу на БД. Теперь я так и буду гадать - ушел он в Лес, укрылся ли где-нибудь тут, в Андрии? Не его дело быть активистом, да еще в таком двусмысленном предприятии. Нет, Эрмину бы стоило как-то предупредить, хотя если она моей породы - тоже глаза перед сыном выдадут. Чует сердце: если она такова, как думаю, то и без того поймет и будет на нашей стороне. И вообще, запустили они мне щекотку под черепную коробку. Снова уходить надо, свербит в мозгу, кхонды чувствуют неладное за неделю вперед, а до коронации уж не полмесяца, поменьше недели. Это, как его, помазывание миром похоже на наше средневековое. И вот что приходит мне в голову: для целей Мартина требуется именно законно короноваться, по всем правилам, миропомазанным, присягнуть Эрбису. Иначе он для всех номинальный, гражданский владыка, и его бунт против страны Нэсин - бунт человека. Он же хочет поднять себя как символ Андрии. Меч и знамя, говорил брат Мартина. Мартин Флориан Первый хочет идти против сюзерена, которого сам же и поставил над собой! Снова парадокс. И моя Серена - какая хитрая карта в этой его игре? Затравка или приманка? Нет, я должна снова показаться наружу, как бы ни просили меня не вмешиваться. Хотя разве просили? Только слово моё и было им нужно. Нет, пора камню катиться дальше, потому что во веки веков нет для меня дома там, где мне хорошо.

Запись двадцать вторая

   Уже первый твой шаг меняет вселенную, так что второй происходит уже в новом мире.
  
   Я объяснила котам и кошкам ситуацию и прибавила, что хотела бы предостеречь их от имени моего кхондского верхового и верховного чутья. По моим и Данилевым следам уж точно явятся гости, а с чем эти гости придут - непонятно. Вряд ли с очень добрым.
  -- В доме, где нет ни дверей, ни окон, нас не страшит ничто, - сказал их старшина, пожилой манкатт по имени Миорр. - Уйдем.
  -- А малые дети, они как - гроздьями на бегущих мамах повиснут, как опоссумы, или самоходом пойдут? - спросила я риторически.
   Потому что в каждом углу нынче пищало по котенку - манкаттские женщины и зачинают, и рожают волной.
   Миорр пообещал эвакуировать лишний народ и для того пригнать крепких мужчин. На том расстались.
  
   ...Всё во мне звенело от напряжения и готово было лопнуть. Такое, случается, находит на меня, когда я знаю о приближении События: и это сообщало моим движениям ту судорожность и суетливость, за которую меня ругала еще рутенская "Серена". Я вынула из тайника остаток общинных денег, свернула трубкой и запихнула в лифчик. Фигура у меня хотя и далека от цветущего эталона античности, но до сих пор хоть куда, не одна двуногая молодуха позавидует. Поэтому переход к стилю простого трудового населения дался мне легко: надела тонкую черную шерстяную юбку с крупным желто-оранжевым узором, похожим на павлово-посадский (капуста в орденских лентах), и желтое же пренаглое бюстье из трикотажных ремешков, похожее не двойной намордник. Из юбочного запаха, который доходил до пояса, виднелись гладкие, телесного цвета панталончики (самый писк), а тощие плечи для-ради тепла укрылись за черной кружевной косынкой. По моему расчету, ни одному вору или соглядатаю не попритчится, что из эдакого верха или низа можно сделать переносной сейф. И денег жалко, и терпеть не могу, когда общупывают и обыскивают! На физиономии моей красовались огромные теневые очки, выгоревшие волосы и так были острижены до предела - мы с Бэсом боялись вшей, - а к тому же я с ног до головы натерлась здешним эквивалентом незрелого грецкого ореха. Для типичного андрского загара он выглядел грязновато, но расчет был на то, что этот сок широко использовался горожанками в качестве лечебной косметики. Вот обувь слегка подкачала: неснашиваемые "кошачьи лапы" или, как тут их называют, "коты", еще лесных времен. Здешнее население попирало тротуар сандалиями на высокой прорезной платформе; стоило это хорошую кучу монет и оттого показалось мне нецелесообразным.
   У моей ноги бежал бассет, слегка подгримированный под дворнягу, а в руках я несла глубокую корзинку с крышкой. Там была книга. Оставить ее у меня не хватило духу, нечто подсказывало мне, что это подарок кого-то из моих знакомых Странников. Я даже догадывалась, кого: маргинальные изречения короля-монаха были на слуху как у плебеев, так и у аристо, наподобие народной мудрости или анекдотов про Ходжу Насреддина.
   День зачинался ясный, никакой вялой мороси не предвиделось. Путь наш пролегал по районам, куда я производила лишь редкие и краткие вылазки: латексная мостовая была потерта, деревья на тротуаре неухожены и растрепаны, но куда милее, чем в деловой части столицы. Детишки, рассеянные по скверикам и газонам, щедро удобряли их. Из задней части одного андрееныша вылезла нерасторопная белая глиста, но тут же убралась назад. Он обтерся травой, натянул штаники; поймав мой взгляд, сделал ручкой и убежал, унося с собой образчик своей кишечной фауны. Жизнерадостная толстуха поистине квадратного сечения шла, подергивая задом в сарафане, и волокла за руку тощенькую девочку с одутловатым сине-смуглым личиком. Местная публичная мода на них обеих не распространилась: для нее было нужно хотя бы подобие нормального человеческого сложения. Те женщины, что соблюдали свой первозданный вид, - у них это становилось самодовлеющим занятием.
   Дребезжали по выбоинам и по брусчатке автомобили бедняков - крытые мотороллеры с плохими рессорами и дурным запахом. На спирт для них явно не тратились, пили сами. Солярные батареи, несмотря на обилие солнечной силы, оставались роскошью, доступной Мартину, Шушанку и иже с ними. Зато фриссов тут было множество, не таких крупных, как в центре, и более художественной масти: гнедой, буланой, соловой, пегой, изабелловой и даже, что меня удивило, - редчайшей игреней, так похожей на масть тутошних двуногих аниму. Отбраковка шла вразрез с теми представлениями, которые сохранились у меня со времен моей прошлой жизни. Лошади впрягались в тележки на резиновом ходу - перевозили белье из прачечных, овощи от зеленщика, хлеб от булочника. Мелкие дельцы из юридических и сыскных контор и банковских филиалов бегали трусцой в своих многокарманных шортах. Деловые воры и степенные мафиози местного розлива щеголяли в смокингах, нарочито бесформенных - ирония над высшим сословием. Ножи и пневматические трубки с ядовитой стрелкой были оружием компактным и в такой маскировке не нуждались... Проститутки от сглазу кутались в огромные шелковые шали поверх длиннейшего "платья-перчатки", обтягивающего руку до кисти, ноги - до кончиков сандалий, шею - до подбородка. И кругом роились кауранги, небрежно чесанные, тощие, с меланхолическими медово-карими глазами, обведенными по радужке желтым радиоактивным ободком.
   Мы с Бэсом решили в гостиницу не ходить: комфорта, по словам кошек, никакого, а документ потребуют. У него был нататуирован на пузе кодовый регистрационный номер, сложная анаграмма Шушанкова имени, однако намек на опального аристократа был нам небезопасен. Я же в бытность мою в Замке выправила себе на всякий случай андрский вид на жительство в пределах страны - самый престижный, обычные ограничиваются фермой, городом или краем. Только первое, что я хотела скрыть, - это саму себя. Так что мы посматривали на те объявления о сдаче частных квартир, которые выглядели наименее притязательно. Цены на квартиры и комнаты в доходных домах были приписаны внизу объявлений и никак не устраивали мою сквалыжную натуру, но я отмечала способ печати или ручного письма, качество бумаги и пластика. Беден стиль - беден и владелец, авось договоримся.
  -- На худой конец нагрянем к Молчунам, - то и дело говорил Бэс.
  -- Или, может, в дворянскую коммуну напросимся, - вторила я.
  -- А что, это идея, - произнес он без большого азарта, когда мы в двадцатый раз сличили полиграфическое качество назаборной надписи с обозначенной там цифирью. - Кауры кучкуются как раз при здешних мунках, и уж кто-кто, а они бумаг не потребуют, ни те, ни другие. Им сразу видать, кто ты и что ты. Я сам-один, без вас, ина Тати, факт туда бы направился.
  -- И это поистине новое, - подвела я итог. - Что ж, веди нас, тебе и карты в лапы!
  
   ...Здесь был выбитый пустырь, наверняка самое низменное место Семихолмия. Кузни и мастерские, несколько полузаброшенных в будни торговых рядов: мунки разъезжали с кое-какими несерьезными сувенирами по всем злачным местам столицы, это было дешевле, чем продавать их на комиссию в андрские модные лавки, а здешний рыночек был к тому же рассчитан на тех, кто желал вблизи полюбоваться на "чумазое ремесло". Поселения каурангов стояли на подступах к двух- или пятиэтажным хибарам мунков, а посреди самих "стайных построек" в почти таких же конурах, палатках или подержанных фургонах (разумеется, еще колесных) мунков ютились бомжи, настоящие, с маленькой буквы; их еще называли "беспривязными". Народ это был добродушный, из-за крайней нужды относительно мало пьющий и по той же нужде трудолюбивый - стандартные собачьи жилища знаменовали венец их творческих усилий, - а к тому же вовсе не грязный. Мункам платили деньги за воду: столько-то ведро хлорированной питьевой с приносом, столько-то - без. Кроме того, кауранги примерно раз в две недели загоняли своих подопечных в лежащее неподалеку озерцо; ключи, которые его подпитывали, были теплыми и пахли сероводородом, целили язвы и изгоняли блох и вошек. Тряпье полоскалось тут же, им легко обменивались. Попасть сюда - значило стать совершенно неотличимым от других.
   Бэс, который взял на себя роль моего руководителя, отдал почти все деньги старшине собачьей коммуны, договорился о шалаше, очаге и кормежке - и мы продолжили наше незаметное и тусклое существование. Мы ждали, твердо зная, что ждать осталось недолго.
   Псы поговаривали, что перед коронацией устроят полицейскую облаву, и потому готовились нагрянуть к Большим Мункам, которые умели отлично постоять и за себя, и за других, - тем более, что андры в них нуждались. Операции такого рода были отработаны до деталей - кто, когда и куда бежит: вплоть до того, что в иных квартирах резервировали угол и имели ключи от подвальных замков. Спасались, однако, не все - кое-кого хватали и грузили в черные автобусы, неудачника и строптивого могли и вовсе подстрелить на месте. Ходили россказни и пострашнее: будто бы во время свадьбы деда Мартина изловили в Шиле-Браззе добрую половину манкаттов и сожгли на костре как "дьяволово семя". Я знала, что именно таким образом была отмечена коронация Елизаветы в Лондоне, и надеялась, что инсанское влияние с тех пор облагородило местные нравы.
   Но надеялась не так уж чтоб очень.
   Перстень Перигора, кольцо вечно возрождающейся Вселенной греет мою руку залогом неведомого и близкого решения. "Только покажите его кому-нибудь из наших, - сказал коваши, - только покажите..."
  
   В глубину Шервудской дубовой рощи позвали Серену, деву-воительницу, валькирию и амазонку, вкрадчивые голоса, неслышные для андров. Нареченную, сговоренную невесту отбить от бдительных сторожей, от подобострастных лакеев, что евнухами ходят по пятам, - трудно. Только и она своенравна, и королева Эрменхильда, понаторевшая в дворцовых интригах, весьма хитра, а под явный арест никто никого из них обеих не сажал.
  -- Она не овца, чтобы ее пасти, скорее волчица, - говорила Эрмина. - Хотите при молодой королеве удержаться - не перечьте ей. Разве для ее охраны не довольно меня и моих дуэний? Разве нет вокруг двойных стен, лабиринта комнат, ловушки главных ворот?
  -- Высокая госпожа, - отвечали ей царедворцы, - мысль Немтырей идет поверх всех стен и сквозь все запоры, и мы не знаем, в кого она нацелена, чтобы поразить.
  -- Поразить? Это что же - меч или стрела? А если она и ударит, что вы сможете ей противопоставить: невидимый купол, как при моем покойном муже, чтобы поморить тут все живое? Для сохранения лица делайте вид, что не боитесь ни черных мунков, ни черных манкатт - ничего. Отвага - лучшая защита.
   Эрмина, суровая мыслью и трезвая на язык Эрмина лукавит, для того ей и понадобился былинный слог. Ничего и никем из говорящих не сказано о тех, кто уже поймал тайный зов Великого Мунка и ему повинуется.
  -- Дочь моя Серена, - говорит она твердо, оставшись наедине с девушкой, - ради тебя пришли в Замок вестники, неся некую весть. Я не хочу знать, о чем она, но издали посторожу, чтобы вам не помешали. Поверь, тебе стоит ее услышать.
   (А о том, что Серене ничто не угрожает, королева-мать не говорит. Ибо Серена не знает страха.)
  -- Вы в первый раз назвали меня дочерью...
  -- Я мать сыновей, а хотела девочку. Вот поэтому.
  -- Тогда вы простите мне, что я не зову вас матерью?
  -- Конечно. Мать одна, как сердце в груди.
  -- Госпожа Эрмина, ваш сын публично запретил вам заражать мой слух сомнениями.
  -- Разве я это делаю? Я ничего такого тебе не говорю, - Эрмина улыбается. - Назвать своим ребенком - призвать к повиновению, отказаться признать свой материнский авторитет - точно поставить подпись под твоей личной Декларацией Независимости.
  -- Я решила стать женой Мартина, а до того обручиться. Обручение - сильный обет, я спрашивала, и это меня не пугает. Мы с ним хотим не войны и не мира, не счастья и не печали, а исполнения его, Марта, судьбы. Понимаете меня?
  -- Понимаю. Но это предначертано, и как бы ты ни поступила, твой поступок вплетется, как прядь, в хитросплетение событий. Даже больше: итог повлияет на начало, и ты самой судьбой понуждаешься поступать так, чтобы будущее воплотилось.
  -- Я не верю в судьбу, власть ее над любым аниму ограничена. У меня более властная воля, чем у андров. Именно поэтому Мартин связал мою волю: чтобы ее не исказили ни провокации, ни клевета, ни покушения на жизнь.
  -- Это тебе по вкусу?
   Вместо ответа Серена поводит плечом, единственная толстая коса с медной треугольной оковкой змеится по парчовой спине.
  -- Конечно, я так и думала. Мой Мартин считает, что может прогнозировать и что знает, как это делают. А мне претит, что тебя ограничили: прочее мне безразлично. Ступай и делай что хочешь! Ну же?
  
   В тени огромных ночных деревьев темный силуэт фриссы Иоланты предстал перед девушкой. Сзади возник еще один конь, мужчина.
  -- Я имею к тебе слово твоей родной матери, королевская невеста. Большие мунки дали ей то их змеиное кольцо, что в свое время притянуло тебя к Делателю Отца Мечей, и это через него теперь идет ее зов. А ее просил о том Даниэль, король-монах и Царственный Бродяга.
  -- Почему мама Тати не пришла ко мне сама?
  -- А почему она отошла от тебя? Ответь! Оба вопроса решаются одинаково.
  -- Тогда пусть Даниль...
  -- Ему опасно приближаться к тебе - он обязался ходить только по Лесу.
   Серена чувствует в этой категорической фразе недоговоренность. Да, ему опасно, да, обязался, но разве ее милый Даниль когда-нибудь считается с такими вещами?
  -- Ладно, говорите, я вас слушаю. В чем дело?
  -- Предупреждали тебя, что обручение так же свято и нерушимо в Андрии, как и венчание? Тем более королевское.
  -- Конечно. Однако в самом договоре предусмотрен развод после венчания и рождения мальчика. Да я ведь не буду против, если меня и навечно захомутают, моя фрисса! А на самый крайний случай - постригусь. Будем с Бездомником два монашка под дырявыми зонтиками...
  -- Если пустят. Это короли в Андрии вольные, а монахи бродячие, королевы же и монахини - пленницы и заточницы.
  -- Ну, Иола, разве так далеко вперед можно загадывать? Вот не будет у меня ребенка, Мартин, глядишь, первым отбой даст. Отправляйся, скажет, к мамочке в древесный монастырь или к другой - в горный.
   Что заставило Серену вспомнить про судьбу королевы из инсанского рода - сама она не поняла. Однако Иоланта не принимает ни шуток, ни мистики.
  -- Не даст он тебе отпуска. Ты, какая ни то, - меч против нэсин, средство и повод для противостояния им.
  -- Тоже слыхала. Только противостояние уже назрело, и я не меч - палка, которой сбивают спелые груши с ветки. Я помогу Марту. Выглядит не по-лесному - развязать агрессию и прочее... Только скажи: вот вассал уговорился платить сюзерену дань, а потом отказался: это беззаконие или первый шаг к отделению? Я видела: кунг Димитр и Мамай. Иоанн Третий и... Ладно, то еще не решено, а пока хоть на мужа порадуюсь.
  -- Ты его любишь, кунга Мартина?
  -- Я люблю то, что невозможно, Иола, и рвусь к недоступному; такова моя природа. А Мартин - он рядом, как тень. Тень своего брата Даниля.
  -- Объемистая тень, сказать по правде.
  -- Слушай, ты смеяться пришла? В самый канун... Как обернется, тем и обернется. Свыкнусь, а потом выращу в себе любовь. Обыкновенную, земную. Март... он чудесный, моя фрисса.
   Кобыла кивнула - мохнатая челка пала на блестящий глаз.
  -- Знаю. Лучший из седоков мира.
  -- А свою реконкисту он и без меня начнет.
  -- И начнет скорее, чем с вами, - вдруг вмешался конь. Серена вспомнила его кличку: Судур. Этот караковый пожилой фрисс только раз ходил под ее седлом, поступь у него была мягкая, прямо как у иноходца. - Король, может быть, и не хочет первым выступать, против хозяина-то. Ждет, пока Владетель Нэсин возмутится и потребует вас от имени не права, а силы.
  -- Вот тогда захочет Мартин - останусь, не захочет - съезжу с его колечком на пальце. В выборе супруга я свободна, это не повод для ссоры государей.
  -- А что высокий господин Эрбис тоже имеет право желать от вас нечто по договору, вы помните? Он, по счастью, не пылкий юнец, который хватается за меч раньше, чем попробует взять свое по доброму согласию.
  -- Лошади! Вы и от него имеете слово, что ли?
  -- Эрбис - не друг Марту, - продолжал Судур. - Он друг Даниэля, родич Даниля. Он никогда - понимаете, никогда! - не потребует супружеской доли от вашего аманатства. И не уступить ему в том малом, чего он добивается:: не увидеть, как живут аниму в Стране Нэсин, - значит обидеть его совсем неправедно.
  -- Ох, ну ведь сейчас еще не утро... то есть так говорят просто... Обидно не посмотреть инсанские чудеса, но, скорее всего, то просто отсрочка.
  -- Может, и отсрочка, - снова вступила Иоланта. - Только к тому времени у Мартина выбьют из кулака игральные кости. Инсаны проглотят и эту обиду - то уже решено между ними, - и другие подобные. Войны за независимость из-за тебя не начнется, госпожа. А вот мелкое нечестие, недостойное кунга, - оно обнаружится перед всеми.
  -- Думаю, что я вовсе не бессмысленная костяшка.
  -- Думайте, - кивнул Судур. - Завтра коронация в Соборе, послезавтра там же, ради особой торжественности, обручение, а на третий день истекает ваш срок у андров и начинается совсем иной отсчет.
  -- Тогда едем прямо сейчас, - решительно сказала Серена.
  -- Куда и на ком? - чуть невпопад переспросила Иоланта. Характер "дикой кхондки", по временам едва ли не флегматичный, иногда взрывчатый, иногда ставил в тупик и ее, как всех жителей Андрии.
  -- Как куда - в резиденцию инсанского короля, - объяснила Серена. - Там Владетель ждет присяги помазанника Божия. А на ком - Иола, ты же меня в седло никогда не пускала. Ты Мартинова. На твоем друге Судуре, я так полагаю.
   Лошадь тихо проржала, смеясь:
  -- Я Мартинова, это ты верно подметила. И шагу бы не сделала против его желания, если бы не хотела для него лучшего, чем он сам. Но к нэсин тебе ехать нет нужды. Дорога наша куда короче!
  -- О чем это ты?
  -- Инсаны ждут у подножия Замковой горы до тех пор, пока не наступит рассвет.
  
   Дали знак Артхангу - в пределах Замка он уходил и приходил без отчета. Кони отыскали во внутренней стене подземный ход: с виду то была просто кладовая, которой давно не пользовались. От кого услышали - от Эрмины? От мунков? Или, скорее всего, от всеведущих и поэтому никем не любимых манкаттов, которые в совершенстве овладели умением приходить, когда захочется, и уходить по своей воле. Тугая дверь с треугольным навершием была обита жестью, заложена засовом, который намертво приржавел. Судур досадливо крякнул и занес над ним копыто, но сталь поддалась легкому касанию пальцев девушки.
  -- Вы и вправду владеете железом, как братья наши мунки, - проржал он.
   За дверью открылось узкое и тесное помещение, полное темноты. Тут, наконец, Серена вспомнила о крошечном, в виде брелка, фонарике - под небом не случилось в нем нужды всем четверым, ночное зрение и у Серены было как у дикого зверя, а Артханг, по сути, им-то и был. Маскировка тоже казалась нелишней. Тонкий, еле видимый луч скользил по каким-то бакам и бутылям, по глыбам песчаника, которыми была заложена высокая арка противоположной стены. Вода сочилась из-под кладки, покрывая пол тонкой пленкой; пахло одновременно едким вином, сыростью и перегоревшей золой.
  -- Здесь тайный путь родника, который ведет вглубь, под стены крепости, - пояснила фрисса. - Когда андры соорудили водопровод, старый фонтан, который снабжал обитателей Замка водой во время осады, оказался совсем не у дел. Вот он и ушел вглубь: так как ему нужен был исход, он заранее пробил себе дорогу под склоном и теперь лишь выточил в ней просторное ложе. Мы уйдем отсюда дорогой чистой воды.
  -- Засов я одолела, а что надо сделать со стеной, Иола? Сдвинуть противовес или просто сказать ей пару ласковых слов на языке мунков?
  -- Нет. Слушай, как мы с Судуром.
   Она резко гоготнула, взвизгнула, всё более и более повышая тон. Жеребец подтянул в терцию. Под сводом заметалась потревоженная летучая мышь, ее писк колыхнул древнюю завесу паутины, и оттуда полетели густые серые хлопья. Другие кожистокрылые один за другим просыпались, их голоса, четко, до боли звучащие в ушах Серены, заставляли воздух трепетать, как желе. Стена с натугой скрипнула и нехотя поднялась вверх. Вода со стеклянным плеском устремилась вниз, по неровным широким ступеням естественной лестницы.
  -- Пошли скорее. И будьте осторожны - там темно для наших глаз, но не для фонарей андров, - предупредила Иоланта. - Хорошо, что стена стоит наверху недолго, - тот, кто осведомлен о старинном секрете, может пустить жидкий огонь по следу беглецов.
  
   Шли они не так долго, однако туфли девушки почти сразу промокли, а под конец пути расползлись. Глаза Артханга светились двумя сердитыми точками: мочить лапы без нужды он не любил. Кони хлюпали рядом с ним тяжелыми копытами, расплескивая бегучую струю. Стены слегка фосфоресцировали. Тихие голоса мелкой живности провожали кавалькаду, шептали о том враге, что некогда шел в Замок против течения и был опрокинут валом яростного рыжего пламени.
   Серене под конец уже казалось, что они вынесли гору на своих плечах. С ручьем они почти под самый конец разминулись - пролился сквозь отверстие в земле и исчез - и вышли на вольных воздух будто бы из какой-то щели, заросшей кустарником. Вдали мигали огни городских окраин. Девушка села на Судура. Еще во время беседы в роще она поняла серьезность чьих-то намерений по тому, как были наряжены оба коня: попоны обмотаны ремнями так, что держатся не хуже седла, а наголовья могут служить не только украшением - подергав за повод рукой или зубами, легко было дать немую команду. Арт, правда, посмотрел на сестру, как она подтягивается по конскому боку наподобие парчовой гусеницы, и карабкаться на попону не захотел - уверил, что выдержит хоть полсуток скачки, только бы под копыто не подвернуться.
   Здешними плавными равнинами, кудрявыми садами Серена проезжала только горячим солнечным днем, удивляясь, ради чего андры терпят такое чистилище. Теперь, в темноте, ей виделись иные картины. Придорожный куст жасминника пахнул большой и хищной кошкой; по созревшему полю тянулись то ли дымные, то ли горько-туманные струи; у беленых известью стволов яблонь и вишен вкрадчиво переговаривались чужие голоса. Здешняя природа не заключала союза с аниму. Его соблюдали одни Высоко-Живущие, и теперь тепло одного из них грело девушку через сукно попоны, ритм копыт отдавался в теле, соединяя его с плотно убитой землей в едином ритме скачки.
   Внезапно фигуры конных всадников перегородили им путь и окружили дугой. Десятка два мужчин явно из плоти и крови, торопливо прикинула Серена.
  -- Остановитесь. Это похищение, - с неким юмористическим оттенком произнес один из них.
   Это утеснение и этот черноватый юмор вызвали в ней к жизни инстинкт противоборства. Повинуясь шенкелям, Судур тяжеловато отступил назад, рефлекторно буркнув: "Вы чего?" Не давая ему задуматься, коленями послала его вперед. В правой руке как бы сама собой выросла сабля - когда это я сумела ее позвать и с чьего пояса, удивилась Серена. Она лихорадочно собирала в себе Мартинову телесную науку, как всегда сплетая с тем головным знанием, что подарили ей блуждания по временам. Всадники, скупо отвечая на ее фехтовальные выпады, уходили в сторону; искры выбивались из клинков и освещали смеющиеся, необычно бледные лица. Та же сила, которая заставляла их расступаться перед девушкой, завлекала ее всё ближе к центру, пока всадники не замкнули полное кольцо и перед Сереной не встал сам Владетель Эрбис.
  -- Верно говорил друг мой Коваши-вожак, что ты, дочь леса, еще неоткованное железо, - сказал он вместо приветствия. - Тебя придется и отковать заново, и закалить, хотя выплавлена ты из ценнейшей руды и на прекрасном огне. Мой данник Мартин Флориан в своей время польстил тебе тем, что держал за обыкновенную аниму, а я желаю найти тебе лучшее применение. Только сначала пусть твой задиристый боевой дух поразвеется. Ну совсем дикая кхондка, от которой пахнет дымом, сеном и волчьей шерстью, а поверху стелется пелена крепких андрских благовоний. Аромат женщины - не боевой рог, а тихий лепет, разве тебя никогда тому не учили? Наверное, ты забыла, как пахнешь сама по себе, пока гостила в Замке Святого Города.
   Серена мимоходом поймала слова про "друга мунка" и отложила в памяти.
  -- У тебя, Владетель, обоняние потоньше, чем у моего брата Артханга.
  -- Он свыкся и притерпелся, а я не собираюсь.
  -- Ишь какой нежный, - пробурчал молодой кхонд. Он снова поспел только к концу драки, хотя, на его взгляд, абсолютно бестолковой, и этим огорчался.
  -- С чего это тебя так это заботит, Владетель?
  -- Так полгода около себя держать, не шутка. А то и поболее: вряд ли Мартину будет с руки тебя назад забирать.
  -- По-моему, это вам надо, а не мне, - ответила Серена. - Принюхаетесь.
   Инсаны в развевающихся тканях, окутывавших тело до пят и руки до самых запястий, невозмутимо смотрели на нее своими глазами, странно темнеющими из-под широких бровей. Лица их сейчас были цвета луны - ночной народ, подумала девушка. Альфарисы вели себя чуть развязней хозяев: тихо переговаривались, оценивающе мерили ее взглядом. Кое у кого впереди на седлах восседали коты - эти молчали и только обжигали двойным алым огнем.
  -- Мне самому не так и необходимо. Как я говорил твоей уважаемой матери, я хочу уберечь кунга от совершения нечестия. Предлог же для недовольства мною, буде он захочет его иметь, у него окажется еще более веский - я ведь тебя вытребовал и получил раньше законного срока.
   Вот почему они шутили о похищении, окончательно сообразила Серена.
  -- Невесту похищают, если заплатить выкуп нечем, - отозвалась девушка. - Может быть, у тебя не хватает достояния?
  -- Ты из таких, что целого мира на тебя не хватит, пресветлая госпожа, - ответил он весело.
  -- Ах, вот, наконец, и лесть, хотя бы и ходульная. А то - "дикая кхондка", "извитое железо".
   "Раньше я считал, что Мартин слишком крепко оседлал ситуацию, - передавал ей в это время Артханг на языке жестов и запахов. - Чем ближе к обручению, тем под шкурой неуютнее. Но этот дядя и вообще нахал."
   "Думаешь? А если он просто умен и знаток человеческой психики?" - Серена слегка прижала жилку на виске и развела руками, но чтобы инсаны не поняли этот риторический вопрос, продолжила вслух:
  -- Целого мира - это точно. Я всё более убеждаюсь, что все эти шахзаде из "Тысячи и одной ночи", "Каравана историй" и прочих восточных сказок, которым ты, надеюсь, отыщешь аналог в вашей беллетристике, - попросту злостные неплательщики. Вместо установленного по шариату пытаются откупиться от красавицы геройством и колдовством, выполнив три ее желания.
  -- Ты их придумала, желания? - спросил Эрбис деловито. - Так скажи.
  -- Вот сейчас поймаю тебя на слове.
  -- Только прошу тебя, еще немного погоди. Нам некогда: надо пересечь пограничные блокпосты до того, как встанет солнце. А ты еще и саблями мерилась с моей свитой. Им было трудно состязаться - никто же не смел оказать тебе настоящего сопротивления. Хотя, право, ты поистине госпожа стали - давно я так не радовался душой!
  -- Мне стыдно, Владетель, что я, сперва согласившись, потом вспылила. Но я... я гордячка; это у меня от природы.
  -- Вижу. Только помни впредь: любая твоя вспышка родит твою уступку. Ты ведь со мной вовсе не так строптива, как с Мартином Флорианом Первым, хоть у вас двоих было на словах согласие. Пока я потребую от тебя немногого: переоденься нашей дамой высокого ранга и взойди в женское седло. Это облегчит наше дело: все знают, что мы сюда приехали с нашими семьями и уедем с ними.
   От Серены не спрашивали согласия и не приняли бы отказа. Это как бы загипнотизировало ее неизбежностью. Переодеться - означало залезть с головой в пышную и разнообразную охапку из полупрозрачной кисеи, что требовало не столько времени, сколько непривычных телесных и душевных усилий.
  -- Как и запах, красота женщины не должна бить в глаза и сверкать наподобие церковной позолоты. Она - потаенное пламя. В ней должно присутствовать недосказанное, - нравоучительно говорил Эрбис, пока девушка протискивалась в нечто вроде двойной юбки и расправляла поверх нее жестко расшитое блио, накидывала на обтяжной корсаж тунику, а на косы покрывало. Руки, более нежные, чем мужские, помогали ей со спины.
  -- Говорят, что смысл книги таится в пробелах между словами, между строк и на полях, - продолжал Владетель. - Это ее священная глубина. Душа прекрасной женщины становится видимой, когда ее не затмевает внешний блеск и когда глаз мужчины вынужден проникать через смутные завесы.
  -- Чудесная философия, но каково вашим дамам жить внутри нее? - спросила Серена.
   Подсаживали ее в седло альфариса (сама бы не сумела из-за чертовой фасонной юбки) те же маленькие, ласковые, но крепкие пальцы, и ей хотелось их "озвучить".
  -- Представляю, что будет, если моего братика просветить сквозь мех и толстенную шкуру до самой печенки, - продолжала она. - Боюсь, ему это не понравится. Может статься, лучше научить других отворачиваться от тебя?
  -- Мне пойти с тобой, сестренка? - спохватился Артханг.
  -- А ты хочешь?
  -- Хочу, но не в том дело. Конечно, это моя работа. Но и за тебя страшно, и ведь мама... Мама ведь где-то в городе.
  -- Так иди ищи. Сможешь унюхать?
  -- Мунки знают, где она, - тихо отозвался Судур. - Мы проводим.
  -- Тогда порядок, - вздохнула она, - давайте прощаться. Каждому из нас - свой путь. Артик, поцелуй маму от меня!
   Они расцеловались на кхондский манер - потерлись носом и щеками.
  -- Смотри у меня, - сказала Иола поджарому белому альфарису Серены. - Оберегай.
  -- Поторопимся, - приказал Эрбис. - Горизонт уже светел.
  
   Несколько позже Серена, богоданное дитя, первый приз в лихой байге, удивлялась, как легко она отбилась от проторенного разумом, придирчиво взвешенного пути - и пошла наощупь, наугад, по наитию. Каким естественным казалось раньше выйти замуж за ровесника себе, родить ему не одного - уйму детишек, вдохновить на подвиги и утвердить его самость - о эта роль благодетельницы королевства андрского! Блестящая, твердо очерченная, будто мертвая скорлупа царского платья, которое попросту хотелось содрать с себя теперь, во время ночной скачки. И так сосало тогда всё время внутри, помимо разума, так затягивало в пагубу, дурную бесконечность, где один чуждый тебе шаг рождал другой, еще более чуждый, и эти результаты ее дурного воления ложились поперек ее жизни, подобно глыбам в потоке.
   А новое ее окружение было непонятным, язвяще опасным, как инсанские клинки, и взоры, и сухой юмор, но - и это было парадоксально - куда более старого принадлежало ей и она ему. От инсанов исходил аромат великолепной игры, запах свободы на грани риска, танца на острие кинжала.
  -- Я потеряла скорлупу: мать, брата, нареченного, Лес и Замок. Ничего не осталось, - сказала Серена вслух. - Это и есть моя свобода? Тогда она довольно грустная штука.
  -- Угу. Ты порефлектируй еще, порефлектируй, - густо промурлыкал Багир, не замеченный ею раньше.
   Впрочем, он умел стушеваться, хотя по инсанским правилам должен был, как и прочие боевые манкатты, ехать на широком седле с низкой лукой, собравшись в комок, или распластаться позади седла на толстой попоне, цепляясь когтями за ее войлок. Инсан, альфарис и манкатт составляли неразлучную троицу: однако в минуты опасности всадник пускал коня шагом или сторожкой рысью, а кот перебирался на травянистую обочину, ветки или кровлю, высматривая противника и готовый в любую минуту прянуть на выручку. Человек тоже мог сойти с седла и красться по другой стороне дороги в то время, пока его четвероногий спутник звонко топотал копытами по булыжнику. Так распускаются пальцы руки перед тем, как зажать добычу в кулак.
  -- Вас должно быть пятеро, манкатт, - вдруг сказала Серена. - Ловчий сокол на рукавице и кауранг рядом с копытами. Тогда вы будете непобедимы.
  -- Интересно у вас голова работает, госпожа, - отозвался кот. - Знаете наши предания, что ли? Говорят, что не так давно были у нэсин глаза в небе и друг у стремени. Птиц они учили для охоты, но разлюбили убийство; а многие их псы отошли к своему горному народу и этим положили клеймо на свое племя.
  -- Горный народ - это снежнаки, верно? - спросила Серена Эрбиса, на чье седло вернулся Багир.
  -- Ты слышала о них, - ответил он неохотно. - Зачем это тебе сейчас?
  -- Просто подумала, что в детстве хотела послать к ним брата.
  -- И теперь тебе кажется, что так и выйдет? - спросил Владетель. - Что это и есть его главный путь?
  -- Так далеко не загадываю.
  -- Надеюсь, нынче он поспешает к моей дорогой Таттианне, - сладко промурлыкал кот. - Ведь это я лично совершил к ней визит вместе с моим Владетелем и королем-отшельником, из чего получилось ваше нынешнее путешествие, госпожа. А ведь вы попали не в бровь, а в глаз. Неплохо было бы установить с Горными Волками то согласие, которое, по слухам, было у них с нами и нэсин, пока они не научились поворачивать шкуру на другую сторону.
  -- Так ты давно знаешь маму, кот?
  -- Багир знал и ее, и прекрасную Киэно твоего Бродяги Даниля еще до того, как этот мир был установлен, - сказал Эрбис несколько загадочно, почесывая Багира за ухом.
  -- О-о, - ведь я кое-что знаю про вас двоих, - рассмеялась девушка, как бы не заметив тех наполовину мистических намеков, которые щедро здесь рассыпались. - Багир, признавайтесь: Кийи вам кто - жена, невеста или просто товарищ по партии?
  -- Товарищ - ну вы скажете, - фыркнул он. - Я с ней в одном караване не ходил и в одной лавке не торговал. Это моя любимая с той поры, когда я уже выбрал себе Владетеля. Она тогда еще только присматривалась к королевскому сыну, что придумал себе монашество.
   "Как я легко шучу с ними, - думала тем временем Серена, - и как много у меня окажется тут друзей. Мама говорила, что во времена ее молодости у тех заложников, которые принимали сторону своих похитителей и привязывались к ним, находили какой-то особенный синдром. А почему бы и нет, если похищенный сочувствует тому же делу, а тот, кто его удерживает, по-своему заботится о его безопасности... Вроде игры. Но нет, я заумничалась. Со мной проще: если ты принимаешь решение, то и гнешь себя под это решение, совершаешь насилие над собой. Решают за тебя - ты вольна быть такой, какая есть по правде, потому что ведь поступки человека еще не есть сам человек, а только его подчинение обстоятельствам. Свободный связан; невольник свободен. Вот еще одна грань моего нынешнего положения."
  
   Стало светло, но это еще было серое утро, без солнца. Ехали садами и рощами, затем начались возделанные поля с легким запахом навоза и скошенной травы, источающей зеленую кровь, мелкие речушки с плоскими берегами и илистым дном. Серена задышала глубже и слаще. Местность тут казалась более патриархальной, чем та, по которой их везли в колесанках, - реже попадались густонаселенные поселки и деревни, чаще фермы и хутора. Андрское земледелие процветало на тех почвах, где к поверхности подступала подземная вода, а людные поселения вытягивали ее. Но и здесь чувствовалась вечная андрская усталость, древесный лист кое-где был обведен желтой каймой, плодоносный слой ветшал, расползался, его рвали остроугольные гранитные глыбы. "Мир меняется, когда иные люди глядят на него", - подумала она. Владетель то придерживал своего Варда, чтобы перекинуться с ней малозначащими словами, то уходи вперед. В поведении прочих инсанов было что-то обыденное - не уход от погони и не увоз миссии из страны, где назревает террор, а просто исполнение своего права.
  -- Здешний парламент и его король не посмеют выступить против права нашего Владетеля, которое он осуществил так легко и быстро, - сказал Серене с оттенком похвальбы какой-то молодой инсан. - Только лучше не вызывать лишних вопросов: кто вы, если не обычная инсанская жена, и зачем с нами сам Владетель, если ему надо послезавтра принимать присягу у короля. Поэтому вы и едете не под своим именем, а точнее - безымянной.
   Ближе к границе к ним присоединялись другие инсаны, попроще одетые и не только с женщинами - с детьми и вьючными мулами.
  -- Не дипломаты, купцы, - объяснил Серене тот же юноша. - Люди вольные, предприимчивые и бесстрашные. Мы предупредили, что нам требуется многолюдье, а сами более того хотим дать им посольское прикрытие и неприкосновенность. Андры на них сейчас особенно косятся. Как по-вашему, хватились вас в Замке?
  -- Пожалуй что и нет, - усмехнулась девушка. - Там есть кому позаботиться, чтобы меня начали будить и наряжать попозже.
   И то, чего она раньше желала, показалось ей до того неприятным, что искривило ее губы как бы оскоминой. О магия неведомого и неизъяснимого! Всё просчитанное заранее, всё знаемое - мертво, даже еще не родившись, думала она, медленно проезжая в толпе мимо открытого шлагбаума и людей в камуфляже, бронированных повозок и надолб - и почти не замечая их. Для них всех вроде не было ни проверки, ни особого досмотра: на ее ощущении сказались либо авторитет Владетеля, либо ее отрешенность.
   А за черно-белыми столбами тощая андрская почва, покрытая кустиками и клочьями серой травы, вмиг рассыпалась в прах, который волнами ложился по ветру, тек, как вода, огибая белую кость камня, собирался в отлогие холмы, имеющие форму полумесяца. Ветер дул в тонкую свирель травы, шелестел песком и пел в ушах.
  -- Это и есть царство нэсин, - сказал Владетель. - Пустыня для нас прекрасна, как лицо любимой женщины.
  -- Не мешало бы и ей так же закрыться.
  -- Она и так закрывается от твоих глаз, упрямая кхондка. Ты привыкла к чрезмерности своего Леса, а ее не умеешь читать.
   Как ни странно, он был прав. Конечно, мысленные путешествия Серены охватывали множество степей и пустынь, но сквозь сердце не прошла ни одна.
   Она заметила, что женщины стали держать себя свободнее, завесы приоткрылись, несмотря на свое трансцендентное значение. Здесь они были у себя. Оживились и кони, а манкатты, в том числе и Багир, покинули седла и побежали сбоку от отряда по невидимой тропе, которую чувствовали их глаза и носы, издавая довольное, низкое мурчанье.
  -- Мой Багир знает, что здесь много Живущих, и соблюдает их, - довольно говорил Эрбис. - Чтобы не причинили вреда тебе, нам и нашим семьям, а также друг другу.
  -- О, Багир - истинный властитель Быстроживущих, - улыбнулась Серена. - А ты - можно, я буду звать тебя "Владетель Кота"?
  -- Не боишься шутить надо мной?
  -- Возможно, это часть моего вена. Ведь ты что-то не торопишься делать мне иные подарки.
  -- Подарки? Прямо здесь? Хорошо, посмотри тогда на камни, что лежат у караванной тропы, попытайся прочесть те картины, которые Бог начертил внутри, - пошутил он. - Ведь ты именно этим помогала вашим маленьким лесным ювелирам? Нащупай кровь земли, жидкую или застывшую. Твоим будет всё, что найдешь или угадаешь.
   Не успели они отойти от пограничной полосы, как настал полный день. Огромное солнце вывалилось на небо раскаленным до голубизны диском. От него мир плавился, дрожал, терял форму.
  -- Как горячи твои поцелуи при встрече, - смеялся Эрбис, поднимая глаза к востоку. - Но это радость. Это любовь, хоть она и опаляет.
   Однако пекло так, что пришлось остановиться на отдых, тем более, что торопливый ночной переход по чужой земле всех утомил. Вокруг была своя земля, надежная, родная - пережидай сколько хочешь. В прокаленную почву вбивались колья, растягивались темные полотнища, внутрь заводили коней, чтобы вытащить из их дорожных сум баклаги с водой и напиться в тени.
   Ранним вечером, когда небо поостыло, двинулись дальше, к большим обнаженным камням, что громоздились на краю видимого мира. То ли перспектива была обманчива, то ли со скалами происходило то, что неявно для себя ощущала перед Храмом мать Серены, но их угольно-черное нагромождение вырастало перед отрядом с ужасающей скоростью, пока не обернулось массивом древних, источенных временем гор. Сверху лежало плато, на него вели естественные лестницы ущелий, которые поднимались кверху почти вертикально. Коренастые деревья с плотной и дремуче-зеленой кроной росли по краям ущелий, размечая тропу. Инсаны свернули в одну из таких щелей. Серена дивилась тому, что они сразу оказались в тени: деревья смыкали широкую листву у них над головами, вытягивали из глубин воду и отдавали ее почве. В ущелье пахло сыростью и жизнью.
   Почему-то вместо того, чтобы снова подниматься к солнцу, их дорога углублялась в гору, уходя всё ниже. Просвет наверху сужался, синел, как на дне колодца, и вот среди ясного неба над самыми головами путников зажглось множество планет.
  -- Ты довольна тем, что видишь, госпожа моя? - спросил Владетель.
  -- В этом есть радость для меня. Я люблю полуденные звезды, - ответила она.
  

Запись двадцать третья

   Толпа - место, где человек обменивает свое личное мнение на суррогат
   весьма сомнительного качества.
  
   ...Артханг и в самом деле отыскал меня в рекордные сроки - благодаря не столько своим провожатым, сколько природному нюху и давним, еще лесным, связям с каурангами. Хотя он сам "за бугор" не путешествовал, однако дружки его приятелей нас в Лесу навещали. К этому времени я совсем обомжилась, дело быстрое, разве что эктопаразитов не приобрела: купались и стирали тряпки тут истово. Прежнее платье я, разумеется, отдала мункам и оделась с ближайшей элитной помойки: простой народ жил еще пошире его королевского величества. Еда была, к моему удивлению, своя и вполне доброкачественная: оказывается, каждый уважающий себя бомж держал огородик, а мунки засаживали палисадники земляной ягодой и хлебным кустом. Кое-что можно покупать в лавках на общественные деньги - сыр там, растительное масло. Кауранги постоянно ходили на заработок и благотворительствовали таким, как я.
   Обо мне и моих обстоятельствах знали; благодаря местным и совместным стараниям я окончательно выпала из андрской колоды. Разумеется, и Арт не к безволосым аниму шел со своими расспросами.
   Явился он в к вечеру дня коронации. Мог бы, пожалуй, и раньше, но на улицах было полно мильтонов (городского народного ополчения) и полицаев, а к тому же сын мой сильно любопытствовал. Мы тоже таились: последнюю неделю мунки драили Собор без передыха, наводя окончательный лоск на свою работу, а потом их прогнали, наотрез заказавши дорогу к храму. Уже абсолютно лояльные андры осматривали его на предмет обнаружения засад, снарядов с дистанционным управлением и прочих сюрпризов - Дом Бога считался местом хотя и святым, однако неблагонадежным. Ведь даже не того боялись, что в нем искали, - его самого, тех неописуемых свойств, которые он время от времени проявлял. Целые куски колоннад исчезали или появлялись вновь, на пустом месте возникали новые коридоры и тупики, купол изнутри был куда выше, чем снаружи, и этого не могли изменить никакие трудоемкие и путаные промеры; Дом как бы все время пытался то ли раскрыться, то ли схлопнуться наподобие развертки пятимерного куба.
   Шествие прошло довольно близко от старой усадьбы. Задумал ли так король Мартин Флориан специально, чтобы убедиться в том, что нас с Бэсом там нет, или то исполнялся отрепетированный веками номер? Скорее последнее. Марта должны были давно предупредить, что мы ушли. Прощался ли со своей скорлупой? Тоже вряд ли: он не так сентиментален, хотя возможно и обратное: излишне чувствителен, боится не совладать с противоречивыми эмоциями, как во время того визита.
   Я слежу за процессией с почтительного расстояния - меня за пяток монет устроили на крыше одной из мункских инсул рядом с антенной. Золото, пуховая белизна, алая краска мантий и мятлей, покачивающиеся хоругви, пыль. Величаво выступают вороные и караковые фриссы с заплетенными гривами, расчесанными хвостами, в пурпурных попонах до самых копыт, в наузах со страусовыми султанами. Идут иереи и иерархи: снова белое с золотом, митры и епитрахили, все они ведут соборную партию речитатива, и округлая, тягучая благость слов струится из бород. На грани сказки и реальности ошиваются бойкие и тощие кауранги, ныряют под ногами, отпускают свои собачьи шуточки - их почти никто не шпыняет, ведь на королевском торжестве самое место шутам и шутихам. Мой Арт сходил с ними, постоял у самых пилонов, где завязал контакты, и вернулся вместе с теми псами, которые жили в нашей нищей коммуне.
   Мы с сыном расцеловались и облизались. Потом он доложил мне об увозе Серены то, что видел, а о церемонии в Храме - то , что слыхал.
   По его словам, король принял миропомазание и корону от архиепископа и уже готовился принести присягу непосредственно Творцу, как неожиданно от одной из внутренних "сталактитовых" колонн отделился Владетель, один, без сопровождающих. Многие опешили - его внезапный отъезд ни для кого не был тайной, - но не кунг Мартин. Итак, повинуясь еле заметному жесту Эрбиса, они взошли на Скалу, и вассал вложил стиснутые руки в ладони сюзерена.
  -- Хотел бы и я сделать с Эрбисом кое-что похожее, - показал Артханг свои белые клыки. - Только чтобы убедиться, что руки у него теплые и живые. Это ж надо - мало того, что появился ниоткуда, будто в Годы Преданий, он еще и исчез прямо в Соборе, зашел в тень галереи и растворился!
  -- Глаза, должно быть, отвел, - поддакнул Бэсик, - а потом вошел в искривление пространства. Они, инсаны, такие: для них любая земля не плоска.
   Еще всеми было замечено, что ни Серена, ни королева-мать не присутствовали. Простонародье сплетничало, что кунг разгневал обеих, и многие уже изо всех сословий были недовольны тем, как он присягнул: оказывается, клятва на Камне Учителя считалась крамольной, языческой и вообще не слишком обязывающей. Однако еще более многие, напротив, хвалили королевскую смелость.
  -- А вообще, мама Тати, Псам не нравится, чем пахнет вокруг, - сказал Артханг в заключение. - Каким-то подлым андрским замыслом и сговором, который не относится прямо к ним. Не знаю.
  -- С Молчунами советовались?
  -- Их недаром удалили. Как правило, они могут читать только лицом к лицу. Но Перигор, по его словам, слышит настроение толпы и еще какой-то одной особенной андры, которая ему друг. Предупреждает о безликой беде для тебя - не совсем тебя, но твоих друзей.
  -- Ладно, со мной это не впервые. Попробуем не спать эту ночь - дальше здешнего места в Шиле никак не уйдешь.
  
   Однако мы, похоже, на полчаса придремали. Вдруг я проснулась - оттого, что необычный свет лег на веки и отразился в моем сне. Сон слез с меня, будто луковая шелуха, и я вскочила на ноги. Тревожно переговаривались наши бродяги. На остриях небоскребов метались рыжие языки огня, зарево окольцевало горизонт, и оттого чудилось, что пожар охватил весь Шиле-Браззу.
  -- Где это? - спрашивали мы друг друга.
  -- Навроде недалеко отсюда. Точно, это Княжкин Пустырь! Во время последней торжухи нечаянно занесли.
  -- Враки. Мимо-то прошлендали, верно, только забор вон где, а его старый дворец - аж вон от него где.
  -- Брошенная усадьба! - вырвалось у меня. - Боже, помилуй кошек!
   Артханг уже без разговоров взял в карьер, мы с Бэсом пустились вослед. Его коротенькие и жирные ласты с волнения отказали в два счета, пришлось в который по счету раз тащить на руках.
  -- Взрослые - не беда, - бормотал он, принюхиваясь. - Там же дети во всех укромных местах.
  -- Я предупредила, - в тон ему повторяла я, - может быть, обошлось.
  -- Никто не сжигает пустой оболочки, ина Тати.
   Он был прав, что бы ни значила эта его правота, и убеждаться в ней было бессмысленно. Только нам во что бы то ни стало нужно было видеть все, что бы там ни оказалось. Манкаттов любят одни манкатты, вспоминала я ходкую андрскую пословицу... Кошек не любили за то, что они не давали вовлечь себя в человеческие игры, и теперь это отольется, говорила я себе... Другие андры и мунки, в большинстве местные, спешили туда же, куда и мы. Мимо нас с ревом и воплями неслись оранжевые пожарные машины, и казалось, что их больше, чем людей.
   Дом был поставлен на порядочном отдалении от ограды, и простолюдины могли любоваться зрелищем гигантской огненной горы сколько влезет. Они загодя, еще до прибытия машин, заполонили пустырь, облепили забор и пробовали на него карабкаться - щели в нем забили, я так думаю, вскоре после моего отхода. Тушить никто и не пытался: ни люди, ни машины. Сад был темен - пожар туда пока не перекинулся, только слегка коснулся верхушек, - и временами вспышки пламени выхватывали из тьмы то одно, то другое дерево. Тогда все могли видеть черные комочки, которые свернулись в развилках ветвей.
   Я смотрела с невысокого холмика, на который меня занесло как бы случайно; опомнилась, когда уже была там. Люди вокруг ждали... кое-кто улюлюкал, пытался бросать через забор камни и палки и не попадал, конечно.
   По замыслу, машины явно должны были не тушить, а составить цепь вокруг ограды: для этого они привезли внутри себя множество людей в форме. Однако не поспели, и им осталось только сомкнуться вокруг первоначального зародыша толпы, отсекая тех, кто пришел позже. То ли и было так задумано, то ли никто не рассчитал, насколько здешний народ падок на зрелища, - непонятно. Против кого была направлена акция - против дома, против манкаттов или против людей, - стало теперь без разницы.
  -- Чумной кордон, - говорила я, почти машинально, - ни туда, ни оттуда. Чума на оба ваши дома. Вместе с крысами.
  -- Они ведь пришли туда, потому что их погнали по всему храмовому округу, - толкнул меня Бэс своей кургузой ножкой. - Пробовали пересидеть, да и теперь надеются... Артханг куда побежал?
  -- Лучше не спрашивай. Он ведал, зачем ему спешить, поверь мне, он мой сын...
   По ту сторону машин закипали страсти - снаряды летели теперь в железные бока кузовов и полицейских. Вторую волну притиснуло к ним, полиция выставила щиты, но без большого проку. Напор был такой, что и водяные цистерны содрогались. Дом, наконец, почти догорел, только изнутри, в бывших моих комнатах, вспыхивали угли. Там поистине оказался бастион, подумала я, Мартин... да, Мартин в самом деле мог приказать поджечь свое былое гнездо, свое неизжитое инсанство; после того нашего с ним разговора это было бы логичным, это дремало в нем с той поры и прорвалось из-за Серены... Человек должен собственными руками разрушить свой исток, чтобы не было искушения возвратиться - но это вовсе не патриотическая, не его идея, и ничему живому он не захотел бы вредить!
   Машинам давно было невтерпеж стоять, и теперь, когда в этом окончательно не стало смысла, они не выдержали и захотели уйти. Гудя и завывая сиренами, требуя расчистить им путь, они медленно двинулись по кругу, по спирали. Камуфляжники прыгали на высокие подножки, забирались на самый верх. Толпа раздавалась, пропуская их, выталкивая из себя, вдогонку летело уже и что-то горящее. Наконец, машины вырвались.
   И тотчас же охлос слил ряды и задребезжал изнутри. Кое-кого из крайних и, пожалуй, наиболее благоразумных сдавило, как сливовую косточку между пальцами, вытолкнуло на периферию, туда, где были мы с бассетом. Рядом оказался пожилой андр с усами и бородкой, в помятом балахоне.
  -- Простите, вы там каурангов не видели, - спросила я почти утвердительно.
  -- Массу, моя милая. Но этот народ давно протек между пальцами, дай так Бог каждому, - ответил он.
  -- Вы аристократ, - догадалась я.
  -- Разумеется, - он отряхнулся и переплел свой седоватый хвост. В его движениях ощущалось такое незыблемое спокойствие, что я поразилась. - А кто там у тебя, подружка твоего малыша?
  -- Друг, - ответила я лаконично.
  -- Внутри или снаружи?
  -- Был снаружи.
  -- Тогда будем ждать вместе, - он величаво поглядел на нас снизу вверх.
   Мы составили островок затишья. А из толпы уже слышались пронзительные крики, пока только женские; потому что, пока одни пытались выбраться из ловушки, другие с боем пробивались к изгороди, таща с собой кирпичи и булыжники. Ах, булыжник - орудие кого? Забыла. В общем, орудие класса, сугубо и безгранично размножающегося, который характеризуется именно через эту свою особенность и, как следствие - наплевательски относится к своей и чужой жизни... Вся эта замысловатая логическая цепь промелькнула в моей голове разом, пока обломки мостовой и тротуара, железные ключи и шестерни, а также совсем непонятные предметы вроде грубых самодельных бомб взлетали над толпой в попытке достичь кошек, но обрушивались на головы своего брата насильника. Это никого не вразумляло: застрельщики по-прежнему хотели подвинуться вперед и оседлать забор, те, кто осознал жизненную необходимость хотя на четвереньках, хоть ползком выбраться из клюквенного киселя, расталкивали соседей локтями, и вся кишащая масса ритмично раскачивалась, кружилась и всей толщей била в забороло. Наконец, ограда не выдержала напора и пала, увлекая за собой и на себе передние ряды наступающих.
  -- Летняя королевская резиденция строилась в новое время и без расчета на таран, - с видимым хладнокровием сообщил мне аристократ.
  -- Ходынка, - бормотала я, - Ходынка как любимое развлечение рутенского и андрского пролетариата. Господи, спаси и сохрани невинные души кошачьи, а с прочими делай, что тебе по нраву!
   Впереди подточенные огнем деревья падали в человеческое месиво, давя и круша, - липы и вязы, что росли у самой ограды. Не крики - началась уже полная какофония. Мы трое стояли посреди этого безумия как бы в футляре иного пространства, и я ощущала тепло Бэса на руках, жар змеиного перстня на пальце. Никто не пошатнул меня, андры даже не поднимали к нам глаз.
   От внешнего края толпы начали, наконец, отделяться человеческие крупицы. Кое-кто вырывался из смертельного жома, иные пробирались по головам, выползали из-под ног. Совсем рядом я увидела узкую, как уж, девицу в грязном и окровавленном трико, верхняя одежда повисла клочьями, из волос тянулась темная струйка: она рыдала навзрыд и что-то упорно повторяла. Мужчины, едва высвободившись, убегали, как из ада, - в таком шоке никто не останавливался, чтобы помочь другим. А вдогонку неслась новая волна воплей, и в ней упорно возникали те самые два слова.
  -- Черноголовые сатаны, - перевел мой сосед.
  -- О! Они уходят, уходят по верхам, госпожа! - Бэс вертелся у меня на руках.
  -- Мало кто сумеет уйти отсюда, малыш, - ответила я устало.
   Тут я поняла причину, которая усугубила ужас. Манкатты решили, что настало время покинуть пепелище. Они перебирались с ветки на ветку и спрыгивали с них на головы, скакали по ним, как по брусчатке; рассекали когтями лица, искаженные бранью, руки, которые - даже сейчас! - тянулись, чтобы их схватить; переняв тактику у своих вечных противников крыс, протекли по земле извилистыми живыми ручейками. Сквозь шум я слышала шелест их лапок, легкий, презрительный, почти хладнокровный. Ибо сейчас манкатты не могли расточать себя на гнев и ярость. Это были не одни только мягкие самки-родильницы, как посчитали нападавшие, а самцы-охранители, что явились накануне пожара охранять своих женщин и свое семя и теперь вели их между своих цепочек. Израненные, в ожогах, все они уходили куда медленней, чем было необходимо.
  -- Бэс, отыщи мне сына. Теперь время.
  -- Я его чуял не переставая, госпожа. Он цел. Смотри!
   Я оглянулась. От окраин толпища на все стороны света тянулись по пустырю ряды могучих мунков с собаками у ног. Они умело отсекали кошачьи вереницы от суматошно и в беспорядке отступающих андров и помогали манкаттам рассеяться в окрестностях. Фонари в высоко поднятых руках светились как луны. И на почти таком же, как мой, пригорке неподвижно, как изваяние, возвышался мой сын Артханг. Шкура его розовела в лучах восходящего солнца, как облитая кровью, - но там была и настоящая кровь.
   Наш коллега аристократ чуть улыбнулся.
  -- Вы дождались своего счастья? Это и есть ваш приятель?
  -- Сын, - сказала я неожиданно.
  -- А у меня дочь.
   Я было не поняла смысла его реплики, но тут невдалеке заурчала колесанка, оттуда вышел некто в темном и широком, оглядел окрестность, перебросился парой слов с
   мунками. Поднял нечто с земли и махнул нам рукой. Старик аристо опрометью бросился туда.
  -- Арт, ты цел? Сразу иди к нам и по пути слушай, что говорят те двое, - крикнула я ему на нашем родном диалекте.
   Он понял с полуслова, как и все кхонды. Андрские остатки текли между нашими холмами, точно немая и смирная река: это было уже не войско и не воители, а множество обычных и отдельных индивидов. Добрые люди, мирные люди, каждый из которых сам по себе и комара не прихлопнет.
  -- Кто там у них - манкатт? - жадно спросил Бэсик у моего сына.
  -- Манкатта. "Бежала от меня к возлюбленному, теперь вернулась, но умирает и дети сироты", - скороговоркой, едва ли понимая, передавал он андрскую речь. - Другой отвечает: "Я ее нашел и я возьму одно дитя, вам будет не так тяжело воспитать, уважаемый".
  -- Ну ясно же. Он так и сказал - дочь, - ответила я.
  
   Вот таким недомыслием и ужасом кончилось естественное стремление одного высокопоставленного андра избавиться от своих детских пеленок. Понимал он и понял ли тщету своих усилий? Вряд ли. Отшельник почти всегда более искушен в общественной жизни, чем политический деятель: он смотрит с высоты. Для ученого, запертого в своей лаборатории, панорама мира ощущается более величественной, чем для тех, кто добывает для его обобщений крупицы факта. Стоящий вдали от схватки более справедлив, чем те, кто варятся в самой гуще. Я видела многое из того, что ускользало от любезных моему сердцу обывателей города Шиле, потому что в конце концов у меня хватило ума выйти из Замка и поселиться на окраине, вне досягаемости от их совместных мыслей. Теперь для полноты картины мне предстояло лишь разгадать иероглиф - два черных силуэта на темном фоне, как пятна на шкуре черной пантеры Багиры. Но это придет позже, придет само, главное пока - не забыть.
  
   А назавтра началось самое смешное, самое мерзкое и самое трагичное. Они - народ и парламент андрские - свалили происшедшие несчастья на Мартина Флориана, свежепомазанного и новоиспеченного короля-самодержца!
   Вот что было известно об этом деле доподлинно. Его приближенные в самом деле подожгли древнюю руину, перед тем по-своему вежливо скомандовав манкаттам, чтобы те убирались в парк и куда подалее. Сделать это открыто посчитали неудобным - андрское общество в массе привержено традициям, синдром "гнезда предков" и "родных могил" очень здесь силен. Затем планировалось вызвать пожарную команду, чтобы облить водой те деревья, которые стояли вплотную к деревьям-перестаркам, оплакать усадьбу, что погибла как бы от беспризорности и несчастного случая, а там и построить новую. (В рабочем поселке моего детства так поступили с двухэтажными оштукатуренными домиками офицерского квартала, ибо жечь дешевле, чем ломать.) Однако пожарники из соображений конспирации не посмели выстроиться заранее и припоздали, а любовь столичных зевак ко всякого рода зрелищам окончательно пересилила все мудрые расчеты.
   Теперь тот факт, что вовсе не кунг повелел народу сбиться в стадо, дружно игнорировали. Как же иначе, без стада-то? Стадо есть непременное украшение любого всенародного торжества, от профессиональной казни до венчания на царство.
   Однако то был лишь первый, так сказать, пробный черный шар. Далее шло по нарастающей: Мартин выпустил из рук лакомый кусочек - Серену Кхондскую, которая означала, по ихнему непросвещенному мнению, власть над Лесом. Принял власть с дерзостью вместо смирения (этот аргумент использовали в основном иереи, тогда как первым оперировал плебс). Имелось в виду то, что король, оказывается, практически вытащил диадему из рук священника вместо того, чтобы ждать, пока тот ее на него возложит - тонкости, однако! Пошла в ход и сказочка о Скале, которую не след попирать ногами. Будто бы такой вассальный договор недействителен - чушь, кстати, полная. А не принес должной клятвы - значит, поставил Андрию на грань войны. То все и вся кунга к этой войне призывали (оказывается, целая "военная партия" тут была, вот с того Мартин и толкал двум известным кхондкам пылкие речи об андрском культурном самоопределении), то он же и виноват: поистине, все мы герои и патриоты, пока за печкой сидим. И вот мнение народа о Мартине, всеобщем любимце, в мановение ока сделало оборот кругом через левое плечо.
   Такова планида всех аристократов, которые, вопреки гипнотизирующему меня звучанию слова, - вовсе не дворяне, а интеллигенты в энном поколении, высоколобые и обитатели Внутреннего Замка и Башни из Слоновой Кости. А кто всех выше в Башне и Замке? Верно. Громоотвод. Поэтому кунг здесь не правит, но выступает, представительствует... и дожидается дня и часа, когда в него ударит.
   Мы - верхушка пирамиды, говаривал Шушанк. Мы рождаемся с короной, вторил ему БД.
   И вот все чаще и чаще стало вспоминаться, что в обмен на прекрасную кхондку Лесу был выдан благороднейший аманат, соль от соли земли андрской. К тому же (слухи об этом ползли и размножались) - почитай что любовник госпожи Серены. Граждане сообразили, что вассальный договор если и несколько порушен, то не ими, а лично Мартином Флорианом, что Серена вполне может вернуться через обусловленные полгода, было бы к кому, а также что дело вполне поправимо - стоит только этого ее - и нашего - короля Даниэля поимать, размонашить и привести ко клятве и к венцу.
   Бродяжник Даниэль! Он не был ничьим пленником, тем более нашим, и ходил свободно по дорогам этой земли. Но когда Лес узнал - через тысячу своих сетей и тысячу тысяч нитей - о несостоявшемся кошачьем побоище, Даниэля попытались усадить под стражу. До того он и у дядюшки Эрбиса успел погостить, и у меня в усадьбе, и пробрался в заповедные места Больших Мунков, которые, оказывается, его тоже привечали. И вот именно там его окружил почетный конвой гривастых меченосцев.
   Бессмысленно. Он возмутился и ушел. Бродяга на то и бродяга, чтобы уходить, как вода из раскрытых ладоней. Одна его Киэно знала самые утонченные кошачьи хитрости и могла преподать ему, а ее уроками та школа, которую он прошел, не ограничивалась.
  
   На окраине столицы король-монах Даниэль появился внезапно и без манкатты, зато верхом на низкорослом коньке трудноопределимой породы, заросшем толстой рыжей шерстью, лопоухом и со странной волосяной или обросшей волосом выпуклостью во лбу. Маленькие глазки коня смотрели сердито и в то же время изобличали природную доброту нрава - андрские детишки прямо-таки влюбились в этого фрисского дворняжку и не чинясь лезли ему на круп. Простой народ, дельцы, девицы свободного поведения и местные якудза ликовали и устилали его путь цветами, листьями и клочьями своих одежд в лучшем евангелическом стиле. (Что до клочьев - практика была еще свежа в памяти толпы.) Он проследовал в Собор, куда его проводила добровольная свита из столичных мунков и псов, все до единого тайные союзники моей Триады, - а также избранные андры, с которыми втихомолку завязала знакомство я.
   О чем он там проповедовал, передавали по-разному. Но все поголовно сходились в том, что речи его были исполнены власти. Ожидалось, что после этого Даниэль сместит неудачливого младшего брата, полюбовно договорится с королевой-матерью, с некоторой поры остававшейся не у дел, принесет присягу и коронуется уже со всем пиететом - в присутствии не только Владетеля Эрбиса, но и его прелестной гостьи. Гостье же этой почему бы тогда не предпочесть молодого царственного владыку старикашке-многоженцу!
   Я тоже думала в этом роде, каюсь. Тем более, что авторитетные инсанские лица говаривали, будто Мартин развязался с присягой, нарочито совершив при них в том же Храме магический антиобряд: предложил шпагу и перчатку небесам или тому светлому клубку, который висел вверху на месте ключевого камня. Такие сплетни ширились: воздух был этим полон. Романтически настроенные и сексуально озабоченные юнцы, бородатые и безбородые, косатые и не очень, ходили за БД по пятам, куда бы он ни направился; девушки из лучших семейств вешались на шею вместе с гирляндами лотоса, папируса и гибискуса; иереи и парламентские деятели пили его речи, прилепившись к устам. Аристо, правда, хранили по его поводу молчание или, даже говоря, ежеминутно давали понять, что они, собственно, вне политики. Говоря и лично со мной, кстати: и, что не совсем кстати, того моего пожилого знакомца по кошачьему делу звали Ильберт, почти как Эйнштейна. Ильберт Ха Райн Ашья.
   Ну вот, так проводили время в Силоме после коронации и пожара. А недели через две такой жизни Даниэль-монах вошел к брату своему единородному Мартину, который дал ему аудиенцию при закрытых дверях. И там же, в Замке, Даниэля арестовали.
   Коня его несколько погодя видели в обществе манкатты с характерным перевернутым топориком на лбу. Потом он исчез, как растворился.
  
   Серена только что проснулась в прохладе низкой черной палатки. Выжженное, глинистое плато наверху гор куда-то исчезло: тут были долина и ручей, вдоль которого, посреди дикой черешни и сливы, цветущих гранатовых садов, расположился их лагерь. Полог трепетал от порывов ветра, что снаружи был горяч, но пройдя через стену из козьей шерсти, чудесным образом охлаждался. Может быть, переплетения ее нитей еще сохраняют ночную прохладу, лениво думала девушка, потому что время темноты в песках Страны Нэсин холодное. Не то что в Андрии, где все сумеречные вещи пытаются выпустить из себя дневной жар и не могут.
  -- Так происходит потому, что мы живем рядом с краем вечной зимы, - объяснял Эрбис. - Нашу землю стерегут горы и вечные снега на их вершинах.
  -- Мне говорили, что эти горы видать и в Андрии.
  -- Андры могут пройти к ним своей степью и пустыней, так, как мы шли до их границы, но инсанов эти горы окружают. Для нас существует несколько особенных путей - проходы и перевалы, которые ведут вверх путем, уходящим в недра. Как по-твоему, куда ты попадешь, если попытаешься вернуться вспять по ущелью дневных звезд?
  -- Судя по твоим словам, не туда, откуда я пришла.
  -- Снова в пустыню, но андрскую, которая называется Хеброн и находится по другую сторону Шиле-Браззы.
  -- Вот почему андры боятся ваших завоеваний.
  -- Да, они не всегда догадываются, откуда мы можем появиться, чтобы разбить их, и не осмеливаются пойти за нами в погоню, если победят в стычке. Они знают, что сразу станут пленниками нашей страны.
  -- Как и я.
  -- По доброй твоей воле, - он положил руку ей на колено, потому что оба тогда сидели верхом по-мужски. Спокойно положил, без тени желания. - Вот тебе наш мир как загадка, Серна Лесов. Решишь - овладеешь. Решишь - выйдешь.
   Многомерное пространство, которое милостиво снисходит к своим поселенцам, соглашаясь быть ручным и привычно трехмерным там, где друг разбивает стоянку, и вдруг веером открывает незваному пришельцу все свои радужные грани, ослепляя его. Так размышляла Серена.
  -- Нет, не только чужого - и нас эта земля то и дело бросает в неизведанное, - смеялся Эрбис над ее попытками осмыслить закон и свести его в нечто привычное и регулярное. - Она своенравна, как любая красавица. Ведь она красива, ты начала понимать это? Мы стремимся замечать ее пути, торить новые, но это удается, пока мы служим, а не господствуем. И пока любим. Привычное в любой миг может измениться, и не угадаешь, как; но в неопределенности завтрашнего дня и следующего шага, в зыбкости и мимолетности нашего существования есть радость. Первый шаг инсана в его мире - изумление.
  -- Каково это вам - жить внутри ожившей метафизики, - удивлялась Серена. - То-то ваши жены закрываются: наверное, чтобы иметь перед глазами нечто постоянное.
  -- Больше того закрываются они от солнца и от нескромных глаз, - отвечал ей Эрбис. - Тебе необязательно. Может быть, ты нам нужна именно для того, чтобы разглядеть как следует то, что следует увидеть. Кожа твоя светла и мягка, не как у наших мужчин; я достану тебе для нее душистую мазь. А от дерзости тебя уберегут мои сыновья, Ясир и Джемшид, оба они женатые и солидные мужчины.
   И собою очень хороши, вспомнила Серена.
  -- Как бы они сами мною не соблазнились, о могучий Владетель Кота. У них в доме что, полный боекомплект?
  -- Ты слышала, что у инсана может быть четыре жены. Пока Джемшид взял себе одну девушку из моих рук и по моей указке, а Ясир - другую мою воспитанницу. Я выбрал их еще девочками и распорядился обучить всему нужному для того, чтобы они подарили мне хороших внуков.
  -- Хм. А любовь как же?
  -- Основа брака у нас, как и у андров, согласие. Прочее придет - я знаю своих сыновей не хуже, чем себя. Мы так говорим: первую сверстницу муж принимает как знак почтения к родителям, вторую - как память о погибшем друге, чьей вдовой она была, третью - ради примирения с враждебным родом и его вождем, а вот четвертую, венец земных дел и завершение сует, - по любви, в которой никому не даешь отчета, кроме себя.
  -- Так ты меня, по вашей пословице, на третье место прочишь, - шутливо и чуть разочарованно сказала девушка.
  -- Никуда я тебя не прочу, уж поверь. Седая борода - усталые мысли, так у нас говорят. Я только объясняю. У нас, в мире, где не действуют никакие предсказания, и безо всякой войны пропадают люди, разлучаются семьи - а ведь ни вдов, ни сирот, ни стариков без угла и двора ты не встретишь. Мы одно целое перед лицом неизвестности.
   "Чудесно. Так и мне самой тут грозит опасность запропаститься? - подумала Серена. - А, не страшней, чем было потерять себя в тех моих узлах и сетях."
  -- И одна из ваших торных дорог повела тебя в Храм во время обряда, - спросила она вслух.
  -- Да, только это не простая дорога, за нее приходится платить. Впрочем, платить именно тем, что делает таких, как ты, непохожими на весь род аниму.
  -- Чем же?
  -- Тем, что внутри себя переступаешь через себя самое.
  

Запись двадцать четвертая

  
   Сегодня любуюсь цветущей вишней.
   Только сегодня: завтра меня не будет.
   Этот миг - широко отверстые врата.
  
   Следующей ночью Серене приснился сон о Храме. Снаружи это был тот, в котором должны были венчать их с Мартом, но внутри совершенно непохож. Она могла судить - жених показал ей его, хотя много позже, чем побывали там ее мать и Шушанк.
   ...Началось это так же, как сны в сплетениях времен. Учитель положил ей на руки хрустальный глобус наподобие большого круглого яйца. Только этот глобус был живой и спеленут туманами, струи атмосферы - так видели это астронавты - окутывали лицо планеты, а изнутри просвечивало зеленовато-голубое, некие нити, пряди, млечный свет, как будто не только облака под вихрем - сама твердь еще хорошенько не устоялась. И насквозь просвечивает ее раскаленное оранжевое, червонное золото недр.
  -- Александрит, как на перстне, - говорит девушка. - Учитель, Земля моей матери так же двуцветна, как и ее символ, и так же изменчива.
  -- Если бы ты повнимательнее смотрела в свою минералогию, - отвечает с нравоучительным юмором тот, кто никогда не имеет лица, одно белое сияние на месте его, - ты бы сравнила его с благородным опалом по имени жиразоль или лехос. Но в целом ты права. То, что сотворено, не имеет пока ни плотности, ни жесткости, это эфемерида, которой удел - отцвести, и тогда на смену ей придет иной мир, из нее же рожденный. Изменчива, как вода, и податливей глины ее сущность. Ина Татианна мечена этим знаком. Но ты мечена еще ранее своей матери.
   Он кладет яйцо ей на руки и приказывает:
  -- Неси. Оно тоже будет нести тебя и притягивать к тому месту, где его истинное обитание.
   Руки? Но рук у нее нет, как и тела, и имени; одни очи, которые все объемлют... Однако она слушается, и глаза ее послушно влекутся за живым опалом, а миры с их знанием текут прямо сквозь нее, неотличимые друг от друга.
   "Живые миры старинной космогонии, - вспоминает она вслух, - эль-Аламейн. Живые и дышащие."
  -- Учитель, а куда теперь?
  -- Спускайся.
   И вот перед ней гигантская пещера, своды ее из дикого камня, пол неровен. Это Скала, из которой рожден дикий Купол прежних времен, еще заточенный в горе. Яйцо отделяется от ее сути, поднимается и повисает внутри: оно удерживает и смыкает в себе порождаемые миры, которые излучает. Это ключ-камень храмового свода.
   Рядом с нею, невидимой, стало трое - и каждого из них она будто бы знает, но не знает. Первый - Владетель Эрбис, только лицо моложе. Нет, поправляет она себя, не моложе и не старее, просто в нем записано вечное, неиссякаемое, как в тот день, когда пел перед обеими хозяйками Леса. Вторым был темноволосый человек неопределенного возраста, бледнокожий, в голубой парусине и с мешком за плечами, заплетенный в множество тонких косиц. В руке он имел острый ножик, которым неторопливо и вдумчиво срезал с подошв слой присохшей грязи и клал в карман, чтобы не насорить на полу ничем чужеземным. Пол тут при ближайшем рассмотрении оказался мозаичный и хитроумно выложенный - объемные голографические картинки, как во дворце феи Бакбюк, поясняет чей-то лукавый голос, - только еще лучше. Цветочные гирлянды оплетали кроны секвой, непомерной величины стволы со страхом угадывались в глубине, падали в хрустальную бездну. В гнездах вместо птенцов лежали янтарные апельсины и алые гранаты. Заглядевшись, она еле подняла взгляд - третий Странник (само пришло это слово) был уж совсем неясен лицом, и черты его еще больше затуманивались, стоило ей взглянуть пристальней; а волосы мягкие, светлые, и всем был он похож на Учителя Снов, только стоило бы перевернуть восприятие.
  -- Кому-то из нас троих не миновать пройти в Первородное Яйцо, чтобы родиться в прошлом иного мира и там же умереть, иначе и сам он не выйдет, и не соединит тот мир с истинным, - говорит Учитель.
  -- И так притянуть блудную планету, звезду, Вселенную, пришить ее на суровую нитку, - продолжает Турист. - Что же, я лично согласен, иного пути ведь не находится.
  -- Вот только решим, кому идти, - почти перебивает его Учитель, - чтобы двоим другим было не обидно. Костями пораскинем?
  -- Отчего ж нет. Вот только между нами двоими, брат. Властитель из игры выпадает, больно азартная. Ибо женат и не по правилу Странника обременен всевозможными обещаниями, - смеется Белоликий.
  -- А вам какой смысл выбирать меж собой и вообще идти, - вступает в разговор Эрбис (или подобный ему). - Вы двойники и братья, так что по сути одно, как стоящий перед зеркалом и его в том самом зеркале отражение. И вы оба родились в том блудном мире.
  -- Если отражение сможет посмотреться через затемненную сторону стекла на того, кто его отбрасывает, они поменяются местами, - рассудительно прибавляет Турист. - Так что я посмотрю и пойду.
  -- Ты так говоришь, брат, потому что хочешь забрать себе мое предначертание, мою долю, - говорит Учитель.
  -- Чья она - вот вопрос. Властитель уже рассудил, что общая.
  -- По сути, так и есть, - Учитель внезапно определяет себя, смуглеет, темнеет лицом. - Но протянуть нить смогу только я. Не спорь, ты же знаешь, что именно для таких, как ты и я, легче, - послать или самому сотворить. Проведи меня через брод Великой Реки. Найди предлог для этого.
  -- Там мы окажемся на разных берегах и не сразу сможем докричаться друг до друга, - печально и с надеждой говорит Белоликий. - Но скажи: позже... После всего... мы поменяемся, брат?
   Что бы ни ответили ему - исчезают и Яйцо, и Купол, и сон.
  
  -- Эрбис! - кличет Серена, просыпаясь. - А что значит виноград в сердцевине того перстня, что достался Марту? Я вроде бы знала, но забыла.
  -- Не ведаю, госпожа великого Леса, - уважительно говорит ей Джемшид, который у входа стережет ее покой. - Но манкатта по имени Киэно, или Верная Теплом, прибежала к нам с удивительными и страшными вестями. Будешь ли ты слушать ее?
  
   ...Нынче я была в Шиле-Браззе никто и, главное, сама сделала себя никем. Беспокоить своей персоной охранников и приближенных Эрменхильды, взывая к прежней полудружбе, или требовать объяснений от Мартина было не в моих правилах. Яснее ясного, что в верхах сработало неизвестное мне взрывное устройство, и соваться туда из чистого гуманизма мог только идиот. Поэтому я воспользовалась теми преимуществами, какими обладало мое частное лицо. Способствовала мне и перемена общественных мнений: флюгер снова повернулся, инцидент с пришествием Царя предпочитали если не замалчивать, то считать не очень значительным. Итак, через Фиолетту с ее аристократическими знакомствами мы с Бэсом вышли на влиятельных кошек. Манкаттская родня разветвлена не хуже еврейской, уровень солидарности в ней несколько, а благодарности - куда выше среднеандрской нормы, и я запомнила слова Киэно о том, что нищие коты не брезгают служить в тутошних Бутырках и Матросских Тишинах. Словом, где-то самое большее дня через три мне разрешили конфиденциальную встречу с человеком, который находился под тайным следствием в самой высокой из так называемых "венцовых" башен Замка. Она выдвигалась из наружных укреплений вверх, а фундамент ее нависал над склоном высокого холма. Внутри не было ни перекрытий, ни окон, и колодец, который открывался прямо в небо, был доступен всем четырем стихиям - ветру, дождю, жаре и мелкой кварцевой пыли из земель нэсин. Есть надежда, подумалось мне, что инсанские звезды тоже сюда заглядывают.
   Караульный манкатт заученным тоном предупредил меня, что я обязана говорить с подследственным исключительно на общие темы. Дверь за мной лязгнула засовом. БД сидел у дальней стены, спустив ноги в кожаных "корочках" с топчана из голых досок, крытых на удивление потертым ковром. Пол был чистый, без следов здешней сенно-навозной цивилизации, но явно сырой и способствовал ревматизму. Наверное, Даниль угадал мои мысли, потому что подобрал ноги под себя и усмехнулся мне навстречу:
  -- Не беда, что приходится проводить время в таких скромных покоях, это все ненадолго. Ах, верно, очень неважны мои дела, госпожа Татианна, коли вас до меня допустили?
  -- По большому блату, - ответила я лаконично. - В стране Рутен подследственный до завершения следствия - абсолютно секретная фигура.
  -- Да, забываю спросить: почему в названии вашей родины и племени и некоторых других подобных словах произносится то "Е", то "И"?
  -- Разница между старогреческим и новогреческим произношением. А пишется одна и та же буква, - ответила я машинально и, кажется, соврала терминологию. Как будто ему не все равно!
  -- Благодарю. То, что в давние времена было громокипящей доблестью, в восприятии современников становится проявлением солдафонства и тупости. Однако среди них всегда находятся те, кто по старинке произносит имена славы твердо. Выбирают вождя и ждут от него каких-то ниспровержений, а потом разочаровываются.
  -- Мне трудно судить: в этом деле мне многое непонятно.
  -- Так вы пришли, чтобы полюбопытствовать, дама Тати?
   На моем лице, очевидно, сразу написалось огорчение, а румянец поднялся до корней волос: я за собой это знаю.
  -- Да не смущайтесь этим. Сам бы я понимал! И садитесь, здесь, правда, не мягко, но зато я нагрел, - он указал на место рядом с собой.
   Мы уселись рядышком, как первоклассники.
  -- А теперь можете задавать свои вопросы. Вы не придумаете ни досужих, ни глупых, я знаю; и мне будет легче собрать мысли перед процессом.
   Он слегка хитрил: просто для того, чтобы спрашивать, да еще обмолвками (что такое, кстати, общие темы - здоровье или погода?), нужно успокоиться, а пассивно слушающий нервничает.
  -- Вы читали некий классический новогреческий текст? - спросила я после паузы.
  -- Да. Это я и хотел показать вам.
  -- Про Ису говорили, что он в последний побоялся возглавить народное восстание. Встретился с тем, своим сакральным близнецом, в узком кругу - и тот, кто решительнее, одержал победу.
  -- Просто Иса не смог наступить на близкого человека.
  -- Разве это требовалось?
  -- Лучше не создавать предлог для других сделать это. И, как помните, Иса говорил, что царство его - на небесах. Ох, ну надо же быть последовательным, как тот герой, знаете, который сам выстрелил себя из пушки, лишь бы не сделаться знаменитостью и символом прусской государственности! Он прав в своем предпочтении. Сама жизнь того не стоит - всех этих заморочек с земным царствованием. Ну, вспомните, тот самый барон...
   Барон Мюнхгаузен в интерпретации Олега Янковского. Конечно же, БД из породы Странников, как Багир... а все Странники, реальные или вымышленные, знают друг друга и умеют быстро находить.
  -- Но те, кто любил его по-прежнему, считали, что близнец им откупился. Свалил на него грехи, как на козла отпущения - разумеется, не конкретно, а в том смысле, что переориентировал тяжесть народного недовольства - и умыл руки.
  -- Вы верите в эту интерпретацию?
  -- Никогда не отличалась ортодоксальностью.
  -- Она как раз и неортодоксальна. Вы заметили, что вся Книга Насара не очень явно пронизана символикой близнецов? Два брата: один любимец, другой изгнан. Один теряет право первородства, другой подхватывает. Царь и жрец, которые строят Храм вместе. Иисус и Зоровавель. Один из них должен был править, другой - платить за право.
  -- В Рутении король делал и то, и другое. У него была власть, но на него смотрели как на... жертву, - я с трудом протолкнула это слово через гортань, будто у меня внезапно заболели гланды.
  -- Громоотвод, по которому молния Божия гнева, минуя провинившийся народ, уходит в землю. Оттого его и почитали.
  -- Земной бог. Несть власти аще как от Бога.
  -- Вот я и счел это, во-первых, нерациональным: соединять два аромата в одном флаконе. И, второе, обычаем архаическим, а может статься, наоборот - не очень свежим нововведением. Каждый их нас сам избрал себе точку приложения. Он - кавалер и военачальник, моим личным устремлениям как нельзя лучше отвечает отшельничество и - отчасти и в связи - жречество, однокоренное со жрать и жертва. Так ради чего я стану менять одно на другое?
  -- Похоже, ради того, чтобы взять на себя чужую вину. Иисус притворился, что станет Зоровавелем.
  -- Он не чужой, и я, как старший, вообще за него отвечаю.
  -- И его вина тоже, стало быть, ваша.
   Мы оба не удержались на высоте иносказаний: оставалось надеяться, что записывают нас и прослушивают не весьма умные люди.
  -- Вот здесь, как говорится, нет проблем. Была бы шея, а топор найдется.
   Он сыпал своими анахронизмами и страшилками с абсолютной непосредственностью.
  -- В Андрии такие вещи называются "вменяемое богохульство". Вот вы - как вы относитесь к великой национальной идее? - спросил БД внезапно.
  -- Да как сказать - не люблю, но и особой ненависти не питаю, - сказала я рассеянно.
  -- Я тоже. Небрежное, так сказать, обращение с сакральным. Приплюсуем и то, что и в патриотизме я особо не был замечен - это второе, так сказать, лицо в государстве после короля, Совета, Суда и парламента!
  -- Как это - разве от вас не потребовали удаления от дел?
  -- Мое "Монах" попервоначалу не означало "Отшельника". Иереи у нас имеют политический вес, особенно из славного рода. Я даже пробовал выступить в функции почетного спикера обеих палат, только быстро приелось. Кое-какие связи с оппозицией, однако, сохранил. А потом как-то автоматически понижал себя в звании - тем более, что религиозность и обрядоверие мои изначально была на нулевой отметке. Быв по благотворительному ведомству чем-то вроде советника, инициировал отправку сирот в Страну Нэсин для обучения. И квота выполнялась, и ничейные дети кормлены и обучены. Те родители, чьи дети в результате оставались при них, благословляли мою выдумку, но лишь в том, что касалось их самих; а в общепатриотическом плане все равно осуждали. Как вы понимаете, такие же идейные родители, отцы нации, так сказать, сидят и в Верховном Совете, и в обеих палатах.
  -- А дети воспринимали вместе с чужой наукой и чужую религию.
  -- И не всегда возвращались. Или приезжали - да настоящими инсанами по взглядам и обличью. Выходило, что я лишаю Андрию ее национального будущего и самобытности. И кстати - возможностей абстрактного благотворения: инсаны берут наших лишних детишек с радостью, даже больных, у них настоящий культ ребенка, вот андрские детдома и простаивают оттого полупустые. Мы давали сиротам и подкидышам семью и веру...
  -- Семью - но не родину. Веру - но не андрскую, - проговорила я вполголоса.
  -- Мы (снова это "мы". БД и МФ?) не запрещали им поселяться в Андрии и не отказывали в гражданстве: скорее парламент все время рвался установить квоту уже на возвращение. Культурную и паспортную. Ох, я лично еще и невест инсанам воровал.
  -- Как это?
  -- На разврат многоженства. И, увы, не одних сирот: невостребованных барышень, бесприданниц из простонародья, полуиспекшихся монашек, которые было постриглись по той уважительной причине, что младшие в многодетной семье, - Даниль едва не хихикнул от удовольствия.
  -- Я всячески способствовал их покраже. Думаете, Владетель Кота и его дипкорпус - новички в этом деле? Да братик с полуоборота понял, какие каналы использовались для исчезновения его нареченной, оттого и шока никакого не испытал. Одно чистейшее восхищение.
  -- И самолюбие его не было задето? - удивилась я.
  -- Когда такой человек, как он, становится одержим государственным интересом, личным эмоциям просто не остается места, - объяснил БД. - Он получил взамен невесты присягу, на что уже не надеялся; его заставили поступиться личной симпатией, не такой уж и пылкой, но взамен он стал неразрывной частью Андрии - король, народ, парламент - и будет теперь выступать от ее имени. Против меня тоже.
  -- Странный у нас разговор пошел, - ответила я. - Погодите, а иереи не выражают желания вас отбить? У них, по моим представлениям, есть право потребовать своей доли в вас. В какой-нибудь там монастырь под открытым небом заточить пожизненно...
  -- Их симпатии ко мне так далеко не простираются, - пояснил он, - ибо они считают меня не столько религиозным отступником, сколько лицом светским и заблудшим на чисто светский манер. Они сами купили патент на Истину и вовсю торгуют им: от слов и мыслей их епископа должно пахнуть елеем и лампадным маслом, их пустынник не укрощает плоть, как дикого аль-фарса, не совершенствует мораль, а просто бьется об жизнь, как рыба об лед, монах платит своей репродуктивной функцией за вход в респектабельную корпорацию. Внешне я, пожалуй, веду себя, как им всем и положено, но только внутри - полный инсан. Наше священство принимает повадки своей вселенской церкви, а у нэсин такового института нету, вот я сам по себе, как манкатт, и хожу, и говорю, и думаю...
  -- По существу дела, инсанская расплывчатость коренных понятий, неопределенность догм и игры с пространством и временем - спасение наше. Ведь в Андрии, - продолжал БД с неведомой мне в нем прежнем горечью, - распространены три вида думанья: сердцем, мозгами и задницей. Сердцем, интуитивно и образно, следует воспринимать Книги Преданий, стихи, живопись и музыку. Только мы разучились, вместо него в ход идут мозги, да и те укороченного образца... Рассудок, аналитический и логический. Смысл стиха складывают из смысла имен, его составляющих, и разгадывают наподобие шарады. Теологию, науку откровения, снова воспринимают не тем органом... Душа ведь в сердце, а не в мозгу, серое вещество - всего-навсего гигантское сплетение нервов. И вот что забавно: от этого всего происходит дальнейшее снижение в ранге. Точные науки, экономику, социологию, историю прорабатывают не головой, а, простите, противоположными ей полушариями.
   На секунду мне показалось, что я слышу голос Шушанка, только там была желчь и язвительность, а тут - горькая печаль.
  -- Я слыхивала про судейских, что у них на плечах вместо кодекса подекс, - невольно произнесла я. Что за черт, ведь рутенская поговорка сложена об экономистах и хозяйственниках. Вот что значит - на уме то же, что на языке!
  -- Он выдал вас на поругание, - подытожила я.
  -- Что делать, у нас разные роли, роль же - почти сущность. Я как профессиональный подрыватель основ и ниспровергатель идолов покусился на само государство андрское, а он его ныне воплощает. А так как государство и устроение земли - главные наши святыни, то я получаюсь форменный светский еретик, и поступить со мной должно в конечном счете как с еретиком.
  -- О ролях. Не хотите ли вы сказать, что могли бы стать охранителем, а брат ваш тогда числился бы в диссидентах?
  -- Из меня плохой охранник: это означает стабильность, я же стою на пути. Да я, по существу, и есть тот путь, только еще не полностью. А чтобы его прояснить в себе, нужны либо вода, либо кислота, либо огонь.
   Не дожидаясь, чтобы я переварила этот афоризм, Даниль начал подыматься с места. Напоследок попросил:
  -- На всякий случай я отослал от себя Киэно еще до того моего въезда и теперь не знаю, что с ней.
  -- Я разведаю. Кажется, я нынче обрела влияние в Андрии, - кивнула я. - Неформальный лидер.
   На том и расстались.
  
   Одна, без Артханга и Бэса, что посменно меня пасли, без коваши Перигора, который непонятным образом устраивал мои хозяйственные дела, я медленно шла по мункским кварталам и размышляла о том, что мне сказали. БД ответил на мои вопросы чистосердечно, однако не так, как я хотела, - не прямо, а косвенно, заставляя домысливать и превращать в слова то, что уже улеглось в душе твердым комком.
   О смене ролей. Если бы Даниэль, чтимый инсанами и любимый андрами, взошел на пик своей популярности, подменил Мартина и занял престол - занял ценой крохотной уступки самому себе (ибо, как он и говорил, свое монашество он возложил на себя в качестве собственноличного почина). Если бы миропомазание Мартина было объявлено не то чтобы совсем незаконным - но безусловно сомнительным. Если бы парламент из популистских соображений утвердил мнение охлоса...
   Тогда король Даниэль, безо всякого сомнения, смог был защитить и жизнь, и честь, и даже благополучие разжалованного братца. Народ бы сыто безмолвствовал, осчастливленный "своим парнем на троне", аристократы выказали бы спокойное безразличие, иереи потешили бы свою честь - поговаривали, что архиепископ публично порицал известную Мартинову неловкость в Храме. Новый государь удовлетворил бы не только андров, но еще более инсанов. Даже более - Даниэля, с его смешанной кровью, приняли бы как объединителя. Почему же он не захотел всеобщего замирения, он, миротворец по своей сути? Зачем раздул пламя вместо того, чтобы его погасить? Или я, одна из любящих, так и не поняла его?
   Если бы он к тому же не подчеркивал, - думала я по новому кругу, - а затушевывал свое вольномыслие; не дразнил плебс и иерархов, не тыкал их носом в неразрешимые дилеммы и не распутывал противоречий парадоксальными способами. Не смеялся над кондовыми святынями; не перевертывал обычаев вверх дном. О, он бы уцелел! Мало того - стал бы для своего народа королем Артуром и Святым Граалем одновременно!
   Нет. Держу пари, он и с Мартом поступил так, как поступал со всеми: заставил его преодолеть в себе чувство благодарности, сделав его невыносимым.
  -- Поймите, госпожа Тати, устроительница моя, - неслышимо говорил он мне все это время, - я-то не хотел устраивать и учреждать, я даже не хотел уцелеть сам, я хотел, чтобы люди проснулись!
  
  -- Мама, - говорит мне сын, - куда же ты пропала, мы с Бэсом полгорода обнюхали. Знаешь, Киэно говорит, что суд уже завтра... Мама, ты слушаешь? Ты вообще-то кого-нибудь слышишь?
  
   Удивительно. Я до сих пор не понимаю, кто был на том закрытом заседании Суда Старших, то же специальная комиссия Верховного Совета, составленная из представителей обеих палат. Если я, то откуда у меня взялся допуск? Если не я, а только мое воспаленное воображение, так почему оно столь неожиданно совпадает с реальностью? Полнейший провал в моей памяти.
   Суд видится мне помещением, одетым - вплоть до статуи местной андрской Фемиды - в серо-голубую масляную краску, блестящую и даже на вид непроницаемо душную. Облупленный известковый свод с розеткой для бывшей люстры. Грязные гипсовые гербы по стенам. Темное, крашенное волнами дерево скамей для публики и подсудимого, почти одинаковых, изрезано ножами, как парта.
   Не суд - пародия: никто из троих слуг богини с мечом и весами не желает признаться, что судит не того человека. Но поскольку конкретные грехи Мартина Флориана не удалось переадресовать его двойнику, для него тут же придумали собственные, благо и ходить далеко не пришлось.
   Те пункты обвинения, которые он мне изложил, ныне зачитаны длинно, нудно, добросовестно и пунктуально. Вдобавок ему привесили попрание своего королевского достоинства - тот самый пеший марш по дорогам страны, что начался в Лесу, а кончился в Шиле, - и нарушение условий договора с Лесом (какое их дело, если наши лесные представители ни прямо тут, ни насчет этого не возникают). Походило это на многоступенчатый диспут, научный или теологический, где ожидаются, впрочем, вполне узаконенные ответы, - а БД, как нарочно, выдает взамен свои любимые парадоксы.
   И стоит перед чопорными, париково-мантийными судьями стройный, как юнец, ершисто-насмешливый, будто подросток, и его косицы закручены на затылке в узел, горделиво оттянувший голову назад. А за плечом его, невидимая, висит широкобедрая инсанская (испанская, мавританская) гитара... Как будто нарочно прям: дерево, что само жаждет притянуть огонь с небес, ливанский корабельный кедр.
   "Достопочтенные граждане судейские! - слышу я внутри себя голос. - Почтим вставанием станцию "Королевская Честь" и станцию "Великая Андрия" на перегонах "Общенародное Достоинство" и "Священная Война"!"
   А глаза Даниэля поминутно меняют цвет: от гневного, серого и грозового - до синего, молнийного, оттенка победы и смеха.
   У одного из тех, адвоката-церковника, глаза блестящие, узкие, не по-здешнему сладкие: обсосанный чернослив в бледном тесте лица. Принадлежность к нации еще не делает предателем, но и от предательства не спасает.
   Но Март Флориан, его величество король! Я тоже зрю его тут. Мартин Великолепный. Его Блистательство. Он, разумеется, сидит, и даже на возвышении, аки статуй, в раздражающем, вкуса корриды, реконкисты или того и другого вместе, алом и золотном одеянии. Так метят себя - нет, не только палачи. Все те, кто желает потянуть одеяло верховной власти на себя и манипулировать народной диктатурой. Ибо дурак, известное дело, красненькое любит.
   (А мои рутены и прямых палачей обожали, смотри о том у художника Сурикова... Его рассказы о своем детстве... Как стоит на помосте богатырь в черных шароварах и алой рубахе, и народ млеет... В сторону, в сторону.)
  -- Если бы ваше представление обо мне было верным, если бы из ваших фактов прямо следовали бы ваши выводы, глубокоуважаемые судьи, - вы были бы правы. Ваша мнение, как и любое прочее, достойно уважения, - говорит в заключение БД. - Ведь доказать свою невиновность на ваших условиях я никак не могу. Я не отрицаю ни того, что говорил, ни того, что делал: утверждать иное - значило бы уверять священное собрание, что я не есмь я: последнее было бы очевидной ложью. Я лично куда более являюсь самим собой, чем кто-либо из сидящих в зале и в высоких креслах.
  -- Мы истинные андры, - взрывается прокурор. - А вы, Монах-Бродяга - нет, коль скоро смешали андрскую плоть и кровь, религию, культуру, науку, самую суть андрского - с чужой плотью и кровью.
  -- Как патетично. Увы, и культура, и наука, и отчасти вера, и сам менталитет у нас искони смешанный. Я ведь и сам двояких кровей.
   И он, и Мартин. А ведь то была провокация, чувствую я со страхом. Мартин тоже помесь - кровь почти равна молоку. БД что, заставляет триумвират отвлечься от Мартина? Или испугаться? Все они прекрасно помнят события, случившиеся при рождении обоих. Все они - судьи, свидетели, иереи, элита и плебс - надеялись, что БД побоится вспомнить из чувства самосохранения. Забыли, как он бесстрашен.
   Да, БД мог бы, наверное, спастись, хотя бы смягчить свою участь, если бы не пробудил тутошний полуосознанный, подсознательный ужас перед инсанской неопределенностью, перед "землей и кровью нэсин", плотью и духом инсанства. И также - перед чем-то вообще невообразимым, незаконно примешавшимся к этой плоти и крови. Чем-то третьим. Потому что я со своей галерки внезапно слышу шелест голосов на передних рядах: "...господин Сиффар. Инсанский перевертыш". Не перебежчик. Перевертыш. Оборотень. Вервульф. Не такое уж странное ругательное прозвище для двойного агента, но...
   Суд уходит на совещание. Все расслабились. Только мой александрит отчего-то прямо-таки огненной печатью лег на руку. И тут я в упор встречаю бессонные, застывшие, светлые, как олово, глаза кунга Мартина Флориана Первого. И он безмолвно глядит в мои далекие и невидимые глаза, вертя на пальце то самое кольцо.
  -- Всем встать! Суд идет, чтобы объявить приговор!
   Шелест одежд, стук приставных сидений по всему залу. Я встаю тоже. Неторопливо встает со скамьи Бродяжник Даниэль. И в совершенный унисон с ним поднимается со своего места красно-бело-золотой король Март Флориан.
  
   Чего больше в приговоре - суеверия, лицемерия или животной трусости? Им надо было его устранить, все понимали, что надо. Однако никто не смеет касаться королевской особы руками, и тем паче проливать на землю священную от рождения королевскую кровь. Не только королевскую, а еретическую, колдовскую, шептали боязливые голоса... И это соединилось в их бумаге с тем, как в древности они - и мы, рутены, тоже - расправлялись с вольнодумцами...
   Я влиятельна, как никогда прежде, и вдобавок нет места темнее, чем под светильником. Только покажите перстень, говорил Коваши, и через нас, мунков, сделается то, что вам нужно... Я говорю с самой Эрменхильдой, пройдя в парк через один из потайных ходов - может быть, тот самый, которым ушла отсюда моя дочь.
  -- Госпожа моя, надо остановить исполнение приговора. Добиться королевской амнистии.
   Каменное лицо, скорбный голос:
  -- На это нет воли их обоих.
  -- Причем тут их воля? Два молодых дурака сговорились, а потом еще завязали такой узел, что и сгладить его невозможно. Дело женщин - распутывать такие узлы.
  -- Есть узлы, что можно лишь разрубить мечом. Меч - оружие мужей.
   О несгибаемая Эрмина, ото всей души завидую тебе!
  
   Площадь перед Храмом еле вместила всех желающих. Простой народ вырядился в темно-серый траур, аристократы явиться вовсе не соблаговолили, но, говорят, по периметру задорого раскупили все окна, а в торговом центре - почти всю дальнобойную оптику, которая там особенно дешева.
   Четкий оранжево-золотой крест рассекает людское месиво: живой знак вертолетной посадки, выложенный иерейской парчой. Здесь стихия смиряется, уперевшись в натянутые поперек чугунные цепи, которые неназойливо перебиваются людьми в камуфляже. Те и другие блюстители разметили сцену миракля и стерегут место главного действующего лица. Через двойной жречески-солдафонский строй никто не рвется. Внутри него диаконы почти без слов поют звероподобными голосами, жесткие ризы стоят горбом, митры как никогда похожи на фаянсовый горшок из книги "Сто лет одиночества", украшенный золотым гербом Хозяина. Вверх взлетают курильницы, что начинены горячими угольками и ладанным дымом. Звонят колокола и колокольцы, разгоняя злых духов, и в их неспешном ритме иерейское шествие неторопливо движется к небольшому лысому изгорбку, опоясанному свежей канавой, и строится в плотное каре вокруг водруженного на нем большого металлического шара.
   Главного героя торжества ждут час, второй, третий. Дым кадильниц почти иссякает, басы хрипнут, практически увяло усердие масс. Кое-кто из малых деток тихо хнычет - обоссался ради торжественности момента. Поговаривают, что от него потребовали покаяния, раскаяния и чего-то там еще вроде этого. Логика неясна: от чего он должен отказаться - не от самого же себя?
   "А люди - заскорузлые они какие-то, - смеялся он в выпавшей из Книги обрывочной записи, которую показал мне чудом уцелевший на пожаре Миорр. - Соглашаются быть счастливыми на определенных условиях. Доказуют, что не может никак быть объективно счастливым тот, кто слишком беден, излишне богат, крив на один глаз, чересчур умен или как-нибудь иначе ущемлен окружающей действительностью. А если он счастлив - то это иллюзия, не согласующаяся с реальностью. Да чихать я на них хотел, на эту действительность и эту реальность! Я вот счастлив тем, что голым родился и голым, неимущим бродягой помру. Счастлив субъективно, ибо сам субъект. Хотите - научу весь мир этому независимому счастью?"
   Я стою в кучке мунков и собак. Она невелика: никто их нас, отщепенцев, не хотел присутствовать, спустили разнарядку, как на октябрьской демонстрации. Артханг и Бэс тут же: с того вечера, когда изловили в полубеспамятстве на улице, они от меня никуда. "Хорошо, - думаю я, глядя из-за пилона, - что его боятся тронуть рукой - пыток не будет, они, по слухам, в Андрии заново входят в моду; словами, небось, убеждают. Зевак на него хватило, а вот освобождать вряд ли кто-то ринется. Глазеть - вот истинное призвание простонародья. Право, я была бы о них всех лучшего мнения, если б они вместо того, чтобы отыгрываться на своей королевской крови, затеяли войну со Владетелем Эрбисом."
   Вдруг колокола враз глохнут, и после четко выдержанной паузы начинает бить торжественный одиночный набат. Где-то там вдали распахиваются врата Замка, и его сводят с горы по витиеватой парадной лестнице. Охрана не коснется его на протяжении всего пути, неподвижно стоят и те жители города, которых его проход застал на улицах - кто-то побрезговал тесниться у Собора, а кое-кому другому и вообще недосуг. И Даниэль идет по крутой уступчатой тропе, затем по ровному месту легко и быстро, будто совсем не задумываясь над жутью и величием момента.
   Набат тоже смолкает. Звенит труба. Конвой подводит его к началу желтого креста и передает дальше эстафетой - только ни до него, ни до его одежд руки не дотрагиваются, и снимает их он сам, вплоть до набедренной повязки. Тело у него тонкое, как у соболя, и налито светом, точно спелое яблоко.
   Одежда нищим достанется или на сувениры порвут. Чего жаль - веревки не останется, ведь самое то иметь в доме кусок веревки повешенного, деньги заведутся, удача прикинется, - но и тряпье на худой конец сгодится. "Разделили ризы мои между собой и об одежде моей бросают жребий."
   Бэс-Эмманюэль цепляется за мою блузу тупыми коготками, рвет, наверное, вместе с кожей, а я и не чувствую.
   Он заходит в бронзовый шар. Теперь я вижу мелкую сетку на боках и круглую дверцу, которую открывают и закрывают камуфляжники. Ритуал безопасности соблюден, теперь надо священный народ оттеснить подальше, за приподнятые кверху цепи, чтоб не испекся. И тотчас же шар начинают оплескивать сверху и с боков тягучей бурой жидкостью.
   Ну и что, до меня только теперь дошло, да?
  -- Спокойно, малыш, спокойно, - бормочу я, стискивая на плече Бэсову кургузую лапку. - Мы сейчас ничего поделать не можем, только испортить им та-акое зрелище (говорится с прерывистым смешком, довольно-таки на слух гнусным). Молись, чтобы побыстрей кончилось. Видишь, они сами того же хотят. Вроде бы другого сорта помилованием не обойдется. Король... он же король все-таки...
   О ком это я - о Бродяге? О Мартине? Ведь он должен тоже смотреть в одно из окрестных окон. Или вспомнила про третьего, того, на чью долю выпало оберегать Серену? Сама не знаю.
   И верю ли в то, о чем говорю?
   А дым из иерейских махалок и барсеток идет гуще и гуще, состав обновили, наверное; и слаженный рев голосов по-новой возносится к небесам. Быки Господни. Кто из вас бросит в ров, в нефтяное озерцо головню? Чадный уголек из святой жаровни?
   "...Избави от лукавого, ныне и присно и во веки веков, а-амэ-эн."
   Пламя почему-то не взрывается, как в импортном боевике, только дым исходит все гуще и толще, закручивается столбом, плывет волною... Снова бьет одиночный колокол или это у меня в ушах? Сын мой Артханг тихо жмется к ногам, как щенок, и ритмично вздрагивает. Серена... та хотя бы в истории видела подобное. Я вижу сегодняшнее как бы ее глазами, сквозь вуаль прошлого: проблески посреди клубов смрадной черноты, гул огня и растущий гомон толпы, как на спортивном матче. Его голоса нет в этом хоре - или я просто боюсь его слышать. Ноги подкашиваются, но сесть наземь невозможно: я должна увидеть и передать. Камень жжет мою руку, боль отдается в груди. Руки мунков смыкаются за моей спиной, давая опору. Широкие рыжие с синевой лепестки вздымаются выше и, наконец, смыкаются наверху шара.
   И тут я слышу сразу вне и внутри себя четкое, ясное, мелодичное:
  
   "Взлетают не скрижали, но страницы".
  
   Среди совершенно чистого неба в шар ударяет молния, бьет, как мункский молот по наковальне, и до моих ушей доносится оглушающий рокот, немотствующий гром, что раскалывает бледную голубизну надвое. Будто лопается хрустальный купол - и в провал бурно хлынула ночная тьма.
  -- Между твоим кольцом, Татхи-Йони, и неким другим всегда ударяет нижняя Сила, - говорит рядом коваши Перигор. Я не понимаю, о чем он, разве ж не у Серены эта мощь каменной крови...
   Над гаснущим костром и оплавленной клетью поднимается розовое гало, нимб из сияющих перьев, снежных хлопьев - и играет по всем небу. Окрашенные кровью клочки белого мха. Орлиный колдовской убор индейца. И при виде него разом взвыли все псы государства Андрия, торжественно-трубным воем потрясши небо. И Ризван. И Кудлай. И Бэс. И Артханг.
  -- Ты отчего, сын? - еле проговорила я.
  -- Не знаю. От горя. И скорби. И гнева.
   А-а, вот теперь и людей проняло: они заорали вразброд и повалились ниц, на плиты, тесня и опрокидывая военных и священников в грязь и копоть торного пути. Какое-то мгновение одни мы остаемся на лице земли, потом мои ноги окончательно мне изменяют, и я падаю в счастливое забытье, успевая, однако, почувствовать упругость мункских объятий и услышать, как толстячок Бэс топочет по твердой земле кривыми запятушечными ножками и злорадно вопит на самом вульгарном из собачьих жаргонов:
  -- Вовкудлак вас всех заеби! Вот он вдоль да по небу пробежал, Небесный Оборотень!
  
   Очнулась я, когда народ уже расходился. Артханг, что куда менее всех нас потерял голову во время всей этой гнуси, сухо сказал мне, пока мы, парии, в хвосте обескураженной толпы тащились в нашу бомжатню:
  -- Мама, на прежнее место мы не возвратимся. Кунг на днях закроет границы и объявит тотальную мобилизацию. Вот Перигор хочет увести нас к себе - хотя там ногу сломать можно, столько народу набилось.
  -- Не захотел подобрать тот повод для войны, который швырнул ему под ноги Владетель Багира. Создал свой собственный, - пробормотала я.
  -- Мы иммигранты, - разъяснял мне тем временем Перигор. - Отмобилизовать ни нас самих, ни наших кау и манкаттов не имеют права. Вы с сыном тоже чужаки.
  -- Да и слабо ему будет в один день всю страну забрить, - кивнула я. - Ладно, идем; знаете, братья, главное - идти.
  
   Мы еще раньше убедились, что мунки живут здесь не так, как на болоте, но и не так, как андрская голытьба, среди которой они расселились. "Немтыри" стояли кучно, женщины их общины то и дело бегали из двери в дверь - ни одна не запиралась: те андры, которые жили под боком у мункского братства, и те воришки, что имели неосторожность сюда наведаться, раз и навсегда восхитились крепостью мункских кулаков и ясностью их предвиденья. Соблазна им тут было, кстати, много: жесткие, темные и нарочито грубые вазы, статуи и маски, что покрывали буквально все стены и пол кузнецовых жилищ, буквально искали случая вписаться в самый изысканный интерьер богатого дома. Эти вещи резали из железного дуба и отливали из тех сплавов, что шли на оружие: само оружие в домах отсутствовало, оно продавалось прямо с горна и с колес.
   Несколько позже Артханг, поуспокоясь и удостоверившись, что мунки меня уберегут, занялся своим привычным делом - сбором противоречивой информации из каурангских (и андрских) голов и слов из мункских уст: коваши вторые были народ серьезный и лазить себе в черепную коробку так просто не позволяли. Выяснялось всякое. Оказывается, еще до солнечного затмения те андры, кто похрабрей, смогли увидеть над костром сначала зыбкое белое облако в форме аниму, что словно прорвалось из шара навстречу молнии, а чуть позже сложилось в голубовато-белую волчью морду с алыми, как уголья, глазами. Она совпала с гало (где нимб, там всегда и лик) и рассеялась по всему небу ореолом. Воображение иереев больше упирало на видение богоподобного человека, шествующего по облакам. Простолюдины удостоились лицезреть космический фейерверк, что вызвал у них четкую ассоциацию с печально известным взрывом ирригационных сооружений в долине Самарва, который имел место в одной из андрско-инсанских войн: именно в этом событии видели корень здешней тотальной засухи. Псы наложили на эту противоречивую картинку свой сакральный идеал Кауранга-Избавителя. Даже Молчуны, которые по своей природной особенности должны были выработать противоядие от стадных архетипов, ухитрились воспринять некую необычную ауру и были непоколебимо уверены в том, что ее обладатель ушел по ту сторону Меча-Зеркала, напоследок в нем отразившись.
   Газеты и прочие СМИ по чьей-то указке дружно интерпретировали видение как чисто природный феномен, разновидность заблудшего северного сияния или шаровую молнию, которую притянуло к себе большое и крикливое скопление народа. Тем более, как указывалось с известной мерой деликатности, анализ того пепла, что остался внутри шара, показал наличие легко идентифицирующихся андро-инсанских хромосом. При чтении обширной макулатуры на тему, которую приносили нам мунки, мне - в который за последние дни раз - едва не стало дурно.
   Следили мы и за тем, как церковь, поотдохнув и отойдя от переживаний, начала вовсю говорить о явленном чуде. О судьях неправедных. О всеобщей вине народа, который не распознал Царя и Истинного Властителя андров. И, разумеется, о покаянии. Вначале это циркулировало на уровне приходских газеток, но позже то, что говорили низы, породило оригинальную реакцию в верхах: по повелению Верховного Совета Андрской Ортодоксальной Церкви на каждый церковный купол и шпиль прицепили по символическому громоотводу в виде шара. Этот поспешный буквализм меня позабавил - насколько я вообще могла в эти дни забавляться.
   Страх перед покойником, запоздалое благоговение и сознание своей соборно-личной греховности вызвали также небывалый всплеск его почитания, и церковь объявила, что заплатит большие деньги каждому, кто вспомнит хотя бы одну из его обоюдоострых фразок.
   (Из его вечных хохмочек будет составлен толстенный сборник под названием "Хокма", то есть "Мудрость", и во время храмовой службы его будут помещать на алтарь, - когда-то не в бровь, а в глаз шутили Бэсик-Эмманюэль и его Шушанк.)
   Я снова погрузилась в оцепенение души, еще более горькое, чем прежде.
  -- Ты отдохнешь, Татхи-Йони, - называли меня мунки на кхондский, полузабытый манер. - И подумаешь. Перигор сказал о тебе: путь змеиного кольца ведет туда, где оно родилось.
   Снова говорил со мной мой сын - он на глазах мужал и приобретал авторитет в здешнем каурангском кругу.
  -- Тотальный призыв будет объявлен самое малое на неделе. Сведения у мунков точные. В столице ожидаются зачистки, а потом это пойдет по всей стране.
  -- С наших бездомных навару получится немного, они же все потенциальные туберкулезники, - я кивнула. - Мунков и их семейских будут выдворять - это еще не беда, но могут и приневолить. Мали, - обратилась я к нашей поварихе и хозяйке, - ты хочешь служить в андрском кухонном отряде? Или банно-прачечном?
   Она покачала седоватой головой:
  -- Оружейницы мы. Чтоб играть роль следующих за войском, неприглядны.
   В одну мункскую фразу вмещалось необычайно много. Поскольку, в глазах андров, сексуальная привлекательность мункских женщин стояла на нуле, а сила была прямо-таки чугунной, ни в какие вспомогательные публично-бабские подразделения их не брали. А вот мужчин - и их при мужьях - вполне могли, несмотря на всю их невоеннообязанность.
  -- Вы думаете уйти, и думаете крепко. И вскорости предвидите нужное для того стечение обстоятельств. Ведь так?
   Мали кивнула.
  
   ...А предлог для ухода нашелся сам, и легко.
   Андры как-то в единый миг осознали, что кауранги и манкатты, фриссы и немтыри были явными и неявными советниками лесной братии в холодной войне, что служила основанием для почетного мира, мир же провалился по крайней мере наполовину. Никто не знал в лицо тех, кто конкретно помогал Триаде и тех, кто создавал сочувственный фон; только и ежу, не только андру, было понятно, что в подобного рода играх бывает замешано все племя. В том отличие всех прочих народов и земель от андров, которые хоть на словах и проповедуют соборность (от названия их главной достопримечательности, "Собор") в качестве идеала, однако в жизни только пробуют его воплощать.
   В четырех не-андрских землячествах даже сосунки понимали, что, случись какая-нибудь неловкость или неудача (а она, кстати, уже и случилась, причем не одна), "меньшие братья" и "низшие друзья" будут крайними и за все в ответе. Как манкатты в королевском парке, которые, кстати, даже в официальном союзе с Лесом на состояли. Инсанские агенты, понимаешь: нам, гражданам Великой Андрии, и одного этого фронта за глаза хватало...
   И все-таки именно эти Живущие хотели истинного мира с нами - не андры, которые жаждали только нашего невмешательства в свои внутренние дела и блокировали Лес на случай и войны, и мира с нэсин. На вульгарном уровне даже союз Марта с Сереной читался как развязывание рук для-ради инсанского противостояния.
   Подозрительность, ненависть, примитивизм охлоса дважды дали свой плод - и страшный. Нельзя было дожидаться третьего удара, тотального.
   И вот, наконец, извне был дан толчок и сигнал к уходу. Один хозяин всего-навсего поразмолвился со своей старой собакой и ночью выдворил на свежий воздух, для красного словца обозвав шпионкой и перебежчицей, а она по старому знакомству пришла к Бэсу...
   Бассет стал к тому времени членом большой семьи родственников коваши Перигора, и его приятельница автоматически входила в этот круг. Поэтому первой решила тронуться наша маленькая община. Однако в ней была я - личность, положим, забытая, но могущая вызвать новый всплеск интереса. И вот для маскировки вначале пошли соседние семьи, якобы для того, чтобы раздобыть железное сырье. Мунков никто особо не любил и не удерживал: инсанские сабли, кинжалы и кольчуги последнее время стали в большей моде, чем их тяжеловесная работа, да и Андрия была наводнена "опасной остротой" всех мыслимых видов. К тому же они всегда ездили из края в край, как челноки, - в Болото и на пограничные ярмарки, а потом обратно в Шиле. Только на сей раз они навестили Храм и взяли в качестве талисмана кто камушек, осыпавшийся с облицовки, кто - горсть праха от его подножия.
   Потом двинулись толпы. Это, возможно, и вызвало некие подозрения, но вовремя не поспело предлога: уж что-что, а паспорта у мунков были всегда в порядке, и "двуногие", и "четвероногие" - сама кочевая жизнь жизнь тому обучила. С ними и около их колесных повозок шли ничейные Живущие - дикие, одичавшие, брошенные, бельмо на глазу благопристойного города. Кауранги еще раньше привыкли чуть что уходить от хозяев в Лес, фриссы - в Степь, а манкатты и вовсе ничьего позволения не спрашивали, а уж теперь, когда им так недвусмысленно показали на дверь - тем более. Так что все казалось для андров распрекрасно.
   Только маятник расширял амплитуду колебаний, раскачиваясь по кругу и захватывая такой народ, что прикипел к самому андрскому сердцу. Ведь никто не помышлял всерьез расстаться с вернейшим сторожевым или боевым псом, нянькой детишек, безотказным курьером, с фриссом - победителем скачек или поло, а то и просто добрым рабочим конягой. Да и не так мало хозяев (особенно среди аристо, подобных моему "Эйнштейну") держало или хотя бы подкармливало кошек - собеседника, наперсницу, просто точку приложения холостяцких и вдовьих забот.
   ...И вот тянулись и тянулись через центр со всех окраин струйки, вереницы этого исхода, соединяясь в караван. В этом зрелище было нечто демонстративное. Мунки, сидя на козлах, управляли тяжело груженными фургонами, в которые были цугом запряжены тяжеловозы, в сбоку, на легком поводу, был привязан жеребенок. Сбоку трусили собаки, дворовая мелочь - кто скажет, чья. Под брезентом или жестяной гармошкой крыши прятались щенки, котята и юные кошки: взрослые по инсанскому обычаю ехали на холке или крупе, но чаще шли. Мостовая тверда, и кожа их лап их по непривычке быстро истиралась, но они не снисходили ни до усталости, ни до конспирации.
   Шли повозки, грохоча колесами по фасонному булыжнику и плиткам. Шли кауранги, небрежно помахивая хвостами, деловито переругиваясь. Шли манкатты - тонкой струйкой, изящно вздернув худые головки, струясь тонким телом. Фриссы бережно ставили копыта в гуще тел. И ни одного взгляда в сторону тех, кто оставался!
   Поток нарастал день ото дня. Кровь Шиле-Браззы истекала из жил с шелестом и звоном, по мостовым и тротуарам, дорогам и тропам. Люди взирали на шествие из окон и с папертей. Ни один не осмелился ворваться в ряды, схватиться за наголовье коня, подманить собаку, сгрести в охапку кота. Из уныния и безразличия? Из боязни "немтырей"? Из чувства своей вины, наконец?
   Парадоксально: те, кто любил и хотел уберечь, вынуждены были идти навстречу мысли о потере. Те же, кто ненавидел, кто готов был ранее выкинуть прочь, сослать, истребить, как манкаттов в усадьбе, - ныне проповедовали любовь, коллективизм и сотрудничество всех Живущих, едва не ложась на пути окованных железом колес и копыт. Одно хорошо для нас - таких было немного...
   Рвались узы, и вопли, слезы, рыдания и проклятия мостили путь "младшим" и "находящимся под покровом". Безнадежно пустела столица, пустела вся земля андрская.
   Разумеется, кое-кто из наших друзей остался в подполье, и их было не так мало. Это были защищенные авторитетом хозяев, респектабельные жители или, напротив, существа малозаметные внешне, тренированные, умеющие ускользать или появляться быстро и незаметно, как мункская мысль.
   Я с моими собаками удалилась со сцены во второй или третьей волне, но вначале не дальше пригородной деревни. Меня подгримировали и одели на манер пожилой мали - потому что мне необходимо было посмотреть на общий исход и внутри него определиться.
   В полусне перед днем, который решит мое за меня, думала я не переставая, и это были мысли, весомые, как золотая монета.
   Всё видимо существующее - знаки и символы иного. Лес, говорил Друг, - символ весны, сама весна: постоянное возрождение, клокотание соков, свежесть ветра. Инсания - лето со зрелостью, полновесностью плода: я сужу так по плодам ее знания, однако дочь моя, несомненно, понимает это яснее, потому что соприкасается с самой ее плотью. Андрия - осень: надрыв зрелости, печаль и увяданье постоянства. Три - троица, триада, самая устойчивая геометрическая фигура или знак. Время остановилось и застряло в путевой колее. Нужно четвертое измерение, четвертое время года, чтобы сдвинуть мир и отправить по вписанному в него пути, - символ перемены, чистоты и новизны. Это время - зима.
  
  

ГЛАВА V. ГОРНАЯ

Молитва о тех, кто в пути, - начало рыданий моих,

Скитальцам подобен я сам, а стих мой - стенаниям их.

Как вспомню о друге - слеза мои застилает глаза.

Скитанья учили меня. Я - вечной дороги жених.

Хафиз Ширази

   На горной вершине Плывут облака
   Ночую в покинутом храме. Отдыхать после долгого дня,
  
   К мерцающим звездам Стремительных птиц
   Могу прикоснуться рукой. Улетела последняя стая,
  
   Боюсь разговаривать громко: Гляжу я на горы,
   Земными словами И горы глядят на меня,
  
   Я жителей неба И долго глядим мы,
   Не смею тревожить покой. Друг другу не надоедая.
  

Ли Бо

   И
   сход захватил всю территорию Андрии, однако большая часть наших беженцев после перехода границы пошла в направлении к Лесу и туда, где почти поперек всей андрской земли протянулись мункские рудные топи. Хрупкое равновесие моей страны могло не выдержать нового натиска пришельцев, а вот болотную грязь, по мнению коваши, не грех было и уплотнить малость. Одни мы с Артом, Бэсом и семьей коваши Перигора и его родича по имени Каландар повернули в иную сторону. Шли мы краем влажной равнины - и вот однажды утром на дымном светло-сером горизонте некто прочертил тонкой черной тушью горные цепи. Рисунок был не вполне завершен: внизу легкие царапины обозначали стволы и ветви деревьев, острия вершин невозвратно стерлись в жемчужном тумане. Инсанские хребты, по словам моих спутников, окружали Андрию кольцом - почти так же, как Осенняя Страна простиралась вокруг Предвечного Леса.
  -- Так нэсин перебираются через перевалы и еще в случае перетаскивают армию? - недоуменно спросил Артханг.
   Ему ответили:
  -- Они подходят сюда со стороны своей же инсанской пустыни, проводя своих гостей, заложников и пленников, и никто не знает, каким образом им удается перевернуть существующее. А прямиком через перевалы они не ходят - опасаются Горных Волков. Это мы, мунки, проторили туда тропу из своих железных болот. Торговля создает пути куда легче войны.
   Так говорил Перигор.
  -- Дело не в войне, кузен, - возразил ему Каландар. Он был не так кряжист и волосат, черты лица его были более тонкими, а речи - учеными. - Инсаны ведь все чаще приходят сюда дорогами мира и знания. Дело в тех, кто эти горы сторожит. Снежные Волки могут повелеть лавине так легко, как нэсин своим кавалеристам, да и сами воины хоть куда.
  -- Мама, а ведь сестра вечно говорила, что пошлет-де меня к снежнакам, - говорил Арт. - Это сбывается. Только я и не хотел бы, и не мог с тобой, нынешней, расстаться.
  -- А что мы там вдвоем должны делать?
  -- Искать зиму. И... - он помедлил, - его.
  -- Госпожа София-Иньянна ушла туда, в горы, - объясняла мне раньше мали Евлалица, жена Каландара. - Это для приличия и отвода глаз был пущен слух, что в монастырь - подразумевалось, что постриглась. То есть государыня одно время в самом деле жила в предгорьях за стенами маленькой обители, выходила оттуда и снова туда возвращалась: доля правды находится в любой недомолвке.
   Городские мунки были крещены, имена себе брали андрские, однако по большей части редкие и старинные - чтобы на местный слух звучали на особицу и диковато.
  -- Мама, Евлалица мне сказала, что, по их мнению, он, может быть, сам и не сгорел, уничтожилась одна только его человеческая оболочка, - снова вмешался в беседу Арт. - И знаешь? Многие, особенно дети, отрицают, что король-монах вообще был там, на площади, - это выражение любви. А иные, особенно иереи, считают, что да, был, умер и воскрес, и стал воплощением Бога на земле; и по-моему, это воплощение их стыда и - что гораздо хуже - ненависти, неявной, можно сказать, подсознательной. Потому что не хотеть свершившегося - значит обладать сердцем. А смиряться якобы перед знамением высшей воли и переводить событие в более высокий и даже наивысший ранг - значит не любить то, что в простоте своей существует в этом мире. Ты бы сказала - не любить чисто человеческое. Разве жалеют Бога? Разве Бог позволил бы поднести себе чашу смерти? Разве он мог бы корчиться в огне и петь, чтобы превозмочь свой ужас?
  -- Перестань, малыш. Я-то помню. И помню слишком хорошо.
   (А если любое событие, которое дается нам наглядно, даже такое... тем более такое... если вся жизнь - только символ чего-то трансцендентного? Если Бог страдает в Своей любви к нам и именно потому одаряет нас частицей этого страдания как неотъемлемой частью Своей любви? Если именно в этом влюбленный и Любящий становятся вровень - тогда как?)
   Арт продолжал:
  -- Нет, я вон тоже не верю, хоть кому бы знать, как не мне. Даниэль не простой аниму. Он же сын Иньянны, а о ней знаешь, как говорили? Что ее собственная мать - Белая Волчица, которую удочерили вожди нэсин. Оттого и дочь, жена короля Филандра, дважды колдунья: инсанской плотью и снежнацким духом. Может быть, мы ее найдем и спросим? Вдруг и Даниэль там...
  -- Вот уж чего не знаю, того не знаю. Хотя со здешней вселенной вообще непонятно, во что верить. Она выше вымысла, затейливей сказки. Меняет облики и переливается, как "снежнацкое око", существует так, будто и у нее, как у Бога, девяносто девять явных имен и одно тайное.
  -- Может быть, - сказал коваши Каландар, - король-монах и вправду воскрес в одном из тайных обликов: солнечном, лунном, Белого Света - тогда почему не Белого Волка?
   Он оказался самым образованным из тех мунков, что задержались рядом со мной для соблюдения моей безопасности, и я любила рассуждать с ним на разные темы.
  -- Небесный Волк - это самый пластичный образ, плотский, но не отягощенный землей. Знаете, госпожа Тати, у на говорят, что в начале времен Первоживущие, мужчина и женщина, лепили себя по желанию, перебирая облики, входя в них и своим присутствием совершенствуя их, и мир тогда был как поющее пламя. Именно так аниму мог быть вершиной творения и царем природы - и только так изменять ее. Когда границы между племенами первосозданных и новосозданных Живущих были зыбки, тогда в одно мгновение образовалось множество их, и Первые Аниму были очарованы. Но потом они затеяли блюсти чистоту крови, длить в веках подобное себе и подобное тем племенам, которые уже были созданы - чтобы не допустить размывания. Может быть, они испугались, что затеряются в изобилии? И потребовали от Сущего подтвердить их желание? Тогда Он произвел племена, граница между которыми протянулась вдаль во время. И перестала быть восхитительная игра Творения, которой как раз и восхищались Первые Аниму. А почем знать, может статься, природа сохранила свое многообразие иначе и удержалась как от того, чтобы его преумножить, так и от того, чтобы нивелировать?
  -- Каландар, ты говоришь о тех вещах, которые мне знакомы, потому что мой кхондский муж Арккха рассказывал мне легенду об андре, который сначала дал, а потом отнял у двенадцати Живущих их скверные годы. Только твоя сказка отстоит от кхондской еще дальше, чем та от моей рутенской. Рутены домысливают, что первоживущий, Адам Кадмон, вошел в - скажем так - крупного мунка без разума, и от того слияния родился первый рутен, большого роста, ума и пригожести. А потом случилась размолвка с Сущим. Первородный грех.
  -- Подобного у нас в легенде нет, Татхи-Йони. Мы говорим еще так: Первоживущие до того возлюбили свою оболочку, что пожелали сохранить ее на столько, сколько будет им угодно, хотя Сущий приказал им меняться. И вот это "угодно" оказалось "навсегда". В этот момент - момент не дрянного поступка, но остановки - все Живущие были схвачены в той форме, которая была для них последней, мгновение было поймано в ловушку и застыло. А то, что остановлено в восхождении, всегда нисходит: в землю, камень, руду.
  -- Как вы говорите о нисхождении - это смерть?
  -- Нет. Просто пауза. Потому что ничто не замирает навечно: огонь снова плавит камень и придает ему текучесть, а земля родит из себя мириад живых зерен.
   "Зерно", как я догадывалась, - научный и философский термин наподобие рутенского "атома", но с оттенком постоянной изменчивости. В этом признании было для меня что-то большее идеи жертвы и ее выкупа. Ввергнуть мир в изменение... Отдать пламени... Бросить зародыш жизни в неживое. Ибо только безгрешный может взять на себя все грехи, только существо двойной, изменчивой природы сумеет так застыть вместе со всем миром, чтобы потом проснуться вместе с ним же.
  -- Снежнаки - они какие, Каландар? Ведь не всегда одинаковы и равны сами себе?
  -- Вы поняли. Ход мыслей у вас не андрский - там, где они строят лестницу, вы прыгаете. Да, Снежные обладают бесспорной двойственностью, и не только как оборотни. Может быть, грех первого поколения Живущих в том и состоит, что не одни люди - каждый захотел сохранить свою особость и отделенность, восхитясь великолепным разнообразием племен...
  -- Родов и видов...
  -- ...боясь, что оно либо распылится, либо сотрется в нечто однообразное. Раньше Живущим позволялось скрещиваться невозбранно и плохим считалось брать супругу в своей семье. А теперь начали скрещивать подобное с подобным, чтобы дети становились копией родителей и сходство укреплялось, и появился запрет даже на браки различных аниму. Сущий не захотел мешать и совершил по их желанию, чтобы им видеть результат.
  -- Мир нельзя поймать и остановить в развитии, он начнет клониться к упадку. Знаешь, Каландар, у нас в Великой Рутении считается даже нормальным, что новые виды, племена, как ты говоришь, не создаются. Еще мы вывели такую динамику их исчезновения, которую не считаем опасной для природы. Как будто само исчезновение - дело необходимое и правое.
  -- Отказавшись от творчества самих себя внешних, аниму сократили или вообще потеряли способность лепить себя внутренних, творить аури (душу или ауру?) - и аури тоже отяготилась собой. Так говорят старинные книги.
  -- Мама Татхи, - вмешался Арт, - помнишь, как ты говорила? Аура, свечение жизни, - внешняя форма тела, легкая и гибкая, а тело, его седло... седалище - нечто окостеневшее.
  -- Аури есть то, что придает жизнь и гибнет вместе с телом, распыляется, как плоть, - пояснил Каландар.
  -- Рутенская душа считается бессмертной, в отличие от прочих, но за какие заслуги? Право, они в массе хуже любого из здешних Живущих. Но, может быть, я просто умею понять их так, как никогда не понимал наших животных ни один рутен, а рутенов изнутри не вижу? Или здешние Живущие более первозданны, чем рутенские, и аури у них простирается шире?
  -- О нас я не знаю, Татхи-Йони, но есть Живущие более властные, чем аниму. У Снежных Волков не просто два облика, у них две души, высокая и низкая. Они как вулкан, затихший подо льдом. Истинные Дети Зимы.
   Он сложил последнее понятие из наших кхондских образов: колючий иней, запах тонкого речного льда, морозное дыхание раннего утра в разгар холодных дождей. Сложил из крупиц той зимы, в которой было нам всем отказано.
  -- Слушайте, Каландар, я, кажется, поняла это ваше "лед и пламя". Длящиеся во времени границы в Рутении естественны: межвидовые браки бесплодны или без плода их потомство. Здесь такие дети рождаются, и они способны продолжить себя - не знаю, всегда ли. Арккха говорил - хорошие дети. Значит, различие между андром и инсаном подобно, например, рутенскому сословному, между андром и мунком - расовому, а между мунком большим и мунком малым оно всего лишь физическое. Вот как у нас есть огромный водолаз и крошечная болонка, это один вид, щенки могут зародиться, но на свет вряд ли произойдут. Разве что в пробирке. Ну, а между двенадцатилетней девочкой-подростком и взрослым Живущим не должно быть ни соития, ни брака по тем же основаниям, что и между Высокоживущим и оленухой: тела сходны объемом, да совсем различен разум. Но это все-таки границы, которые Живущий проводит сам - хороши его основания или не очень.
   Бэс во время нашей беседы был тут же, у моих колен, но сладко дрых: философические размышления были ему не по нутру. Однако тут он открыл один глаз и сказал:
  -- В Шиле брак между самым лучшим мунком и андрской аристократкой хуже грязи, даже если они ничем друг другу не уступают: ни умом, ни душой, ни образованностью. В настоящие аристо вообще выбиться трудно. Господину Шушанку пришлось не только таким на свет появиться, но и экзамены всякие пять лет подряд сдавать, прежде чем он в свой дипломатический род произошел, а для женитьбы уже силенок не хватило. Девушек хороших не встретил, а без вдохновенья скучно: там такие тесты зверские... А, все пошло насмарку.
  -- Каландар, друг! Ведь все время случается такое, что рвет цепи, которые вы сами на себя наложили. Династические и почетные браки и, ручаюсь, сердечная склонность, как у короля Филандра и его...
  -- Видно, и впрямь судьба наши такая - к Снежнакам идти, - вздохнул Артханг. - Все пальцы туда показывают и все дороги ведут.
   В своих устремлениях он был неколебим, как Катон Старший со своим Карфагеном, только тем ключевым словом, на которое он реагировал, было не разрушение, а любовь.
  
   Вот так мы решились. До того мы много беседовали с коваши Перигором на земные темы. Надо было решить, что из моего хилого имущества отдать ему на сохранение, а так как оно состояло из пары носильных тряпок и книги, то книгу я торжественно вручила ему, добавив, что текстами, особенно маргинальными, они с Каландаром могут располагать как им вздумается. Только, разумеется, не стирать и не искажать. Еще я попыталась вернуть Перигору кольцо, упирая на его сказочную ценность и на то, что оно уже отыгранная карта. Зачем оно мне - в Андрии улика, в горах, может быть, и пароль, но такой, смысл которого непонятен?
   Он отказался.
  -- На твоей руке оно так красиво звучит и смотрится, Татхи-Йони, - пошутил коваши. - Как знамение твоей женской судьбы, хоть ты тому и противишься.
   Еще бы. Такое не для меня, уж точно. По традиционной логике вещей, мать двух взрослых детей - почти старуха. Зеркала Замка, нарочно сделанные из чуть подтемненного стекла (а ведь бросала я искоса в них взгляд, бросала), делали черты лица тоньше и загадочнее, но седина и тонкие морщины, которые тянулись поперек лба и от носа ко рту, прекраснейше оставались на своем месте. Русла пересохших ручьев и увядших страстей. Хорошо еще душа бодра, да и тело веселое: ноги прытко носят и в печенках не свербит.
  -- И на твоей могучей правой он был не хуже, этот перстенек.
   Я нисколько не льстила и лукавила: расшлепанные на конце, узловатые его пальцы были на удивление выразительны, и золотая нежность перстня только подчеркивала это. Тем более, что змеиные извивы располагались на его безымянном пальце плотней, чем на моих тощих перстах.
  -- Я отдал кольцо навсегда после того, как оно выбило молнию между мной и юной госпожой Сереной.
  -- Так и со мной произошло подобное. Только вот сама не знаю, что.
  -- Верно. Однако я в свое время ждал случая, а не громового удара. Ты тоже жди. Говорят, последний из владельцев замыкает собой весь их круг.
  -- Оно ведь только начало свое путешествие.
  -- Как посмотреть. Что ты считаешь началом - возникновение идеи или ее воплощение?
   Я не нашлась, что ответить: причинно-следственную связь некоторые мункские философы, равно как и инсанские, переворачивают по сравнению с формально-логической, считая, что событие, стоящее в конце цепи, провиденциально рождает из себя всю эту цепь.
   По дороге через Андрию мой кортеж частью порассеялся, но немного и возрос. Кое-какие сельские мунки переняли у городских обычай заводить "своих личных" четвероногих: и не только сотрудников, как те фриссы, что подрядились везти до границы фургон с телегой, или охранные кауранги, но просто друзей-приятелей. Приятели и клиенты тащили за собой детишек, подруг, вообще тех, под которыми земля непрочно стояла, и андры шарахались от нас, как от неприятельского войска. Ущерба мы, однако, не чинили: двигались по пыльному гравию и дерновым тропам, исправно и щедро платили за еду, буде она требовалась. Мунки решили, что ни монет, ни ассигнаций, ни еды через границу с Болотом и Лесом не потащат. Лишь бы им самим на блокпостах не воспрепятствовали.
   Граница почти незаметно рассекла широкую влажную равнину, над которой круглые сутки висел туман. Одежда липла к коже, волосы и шерсть обвисали. Никакое солнце не могло выпарить здешней влаги, которая поднималась из болот неиссякаемым полупрозрачным маревом. Но, как часто в Андрии, она не порождала иных плодов, кроме лихорадки и гнуса. Здешние блюстители тоже превратились в кисель, и их активность также стала бесплодна. Они даже не смогли удивиться тому, как нас много - ведь как мы ни старались рассредоточиться, шествие тянулось без конца, подобно гирлянде общепитовских сосисок. Так что пропустили нас, едва обыскав: набрались имущества впереди идущих аж до скуки - скарб у всех беженцев был единообразный, специально для таких особ и приготовленный, основная часть - спиртное и колдовские травки вроде слабых наркотиков, ни мне, ни мункам задаром не нужные. Что интересно - Перигор и другие сильные "слушатели мыслей" готовы были поклясться, что даже начальство застав получило относительно эмигрантов весьма расплывчатые инструкции.
  -- Такие, что андры побоятся проявить инициативу, - пояснили они. - Еще перед самим первым министром ответишь.
   Потом мы сколько-то двигались по равнине, пока не зашли за линию горизонта, которая спрятала и заставу от нас, и нас от заставы. Можно было, наконец, распрячь фриссов и снять колеса с наших скользящих тележек. Я удивилась - почему вертолеты сюда не залетают, да, кстати, и на блокпосте я их не углядела, как ни старалась. Коваши ухмылялись:
  -- Боятся. Эти андры недаром трусы - уж очень быстро можно грянуться оземь с полным баком или в зыбучий песок клюнуть. Здесь в небе то же, что у инсанов по всей стране: иная скрученность мира.
   Но и земля тут была непривычной: иначе как бы наш маленький караван уже на второй день неторопливого продвижения сумел оказаться перед лицом Зимних Гор?
   Горы. Как мне описать их? Они стерегли равнину, серо-зеленую и дымную от испарений, подобно гигантским опрокинутым воронкам, как конусообразные башни природной цитадели с усеченным и иззубренным краем - давно остывшие вулканы, потухшие плавильные печи, жар которых затянулся серым снегом и сверкающим льдом. Пологие склоны ближних вершин, на которых и стояли те деревья, что мы видели раньше, отслоились, будто декорация, и за ними полуобнаженные скаты едва не опрокидывались в небо. Каковы могли быть перевалы в этих крутых склонах: может быть, одни дикие ущелья? Можно ли будет придерживаться речных русел, или здешние потоки скачут с уступа на уступ, как архар?
  -- Простите меня, но я не альпинист, даже на горного туриста не потяну, - ошарашенно пробормотала я. - Перигор, Каландар, вы что, привязываетесь к куску мяса и ждете, пока местный орел не перенесет вас в место, где самоцветами можно набить все карманы и пазухи?
   Они поняли: сказка о Синдбаде-мореходе была тут в чести, только имена другие.
  -- Нам просто нельзя заходить в страну Белых Волков очень глубоко, - объяснил Каландар. - Они не любят пустых вторжений. Дожидаемся, когда они позволят или даже прямо позовут. Иногда они отдают нам свое колдовство по доброй воле и приносят нам прекрасные камни, ковкую землю, живую кожу или что иное. Но никогда не на обмен, вот что удивительно!
  -- Позовут - это в мыслях? - спросила я.
  -- Наподобие того. Внутри тех, кто ими выбран, возникает жажда. Может быть, и вас позвали - тогда вам просто не понадобится далеко путешествовать.
   Но все-таки глупо было идти туда голыми, босыми и некормлеными. Поэтому мы отправились в гости к маленькой семье Кузнецов, которая жила на отшибе от прочих Болотников и, по-видимому, как раз и промышляла горным снаряжением. Дома ее, числом семь, были похожи на чум или типи, только попроще, без рисунков по дубленой коже, и на легком титановом, что ли, каркасе. Практической антигравитации тут, похоже, не знали, потому что не видели проку - в горах с нею мигом застрянешь. Обходились волоком: моего любимого снега тут все-таки не было, один иней на траве, но по нему и скользилось, и падалось отменно. Так что местные коваши мигом соорудили нам легкую нарту и привязали к ней меховой полог, низкую палатку из двойных шкур: вверх и вниз волосом. Пол тоже был меховой, а подстилка под него - из толстенной кожи. Вот что удивительно - швов никаких! Сооружение держалось на внутренних распорках, в собранном виде похожих на фотоштатив или зонтичные ребра.
   Я спросила об авторе и источнике этой роскоши: неприятно все-таки лесному жителю пользоваться побочным результатом чужого самоедства.
  -- То не наше и не андрское, да и нэсин, я думаю, тоже непричастны, - ответил мункский старшина. - Снежнацкое чародейство, о котором говорил наш брат Коваши. Мы и куски такого сырья могли бы получить, чтобы делать с ними что захочется, даже слегка подращивать, только страшновато колоть его иглой. Вот они и приносят нам готовые вещи - для нас самих и для тех, кто странствует подобно вам, о почтенная женщина .
  -- Н-да. Будем надеяться, это вообще ни с кого одного не содрано, - ответила я. Смысл подразумевался двойной: и чужой жизни жалко, и страшновато будет повстречаться с этаким чудищем.
   Еще мы получили по войлочному внутри, состеганному из промасленной ткани комбинезону совсем медвежьего вида: горный холод мог оказаться непривычен не только для меня и Бэса, совсем голокожих, но и для моего сына. Еды здешней взяли не очень много: по известному принципу "лучше пустой желудок, чем натертые плечи". Моя беспечность оправдывалась и фатализмом: суждено Волкам нас найти - найдут быстро, они у себя дома, а мы в непрошеных гостях. К тому же на любой страх не напасешься, а мои псы уж чего-ничего, да унюхают, чтобы на зуб положить. Уж Артханг-то наверняка не собирался "слушать голос травы", решая, что здесь готово быть съеденным, а что нет. Да и неуклюжий домашний Бэсик как-то враз отринул облик холеного любимца и обнаружил в себе типичную норную собаку. Я подозреваю, что этот тип для-ради тренировки охотился и раньше, во время пути по андрской равнине, ибо похудел он вполне таксообразно, а на марше развивал неплохую скорость.
   И вот настал час. Нас не обнимали и не махали руками и платочками, просто сказали напутствие в два слова: "Ходите невредимо". Закон Триады: если тебя ведет долг - он тебя и поддержит.
   Потом наши мунки свернули в свою сторону, а мы пошли в свою.
  
   В глубине черной, сплошь завешанной коврами палатки дочь моя Серена говорит Владетелю, держа руку в обхват трепещущей Киэно, в то время как он рассеянно поглаживает своего Багира против волоса:
  -- Мартин Флориан переступил через пределы дозволенного и совершил то, чему нет достойного названия ни в божеском законе, ни в андрском, ни в инсанском. Только мунки, что живут на два дома, испытали на себе, как это - предавать свою кровь и плоть, да и у тех это позабылось и истребилось. Ты ведь обещал выполнить мои желания? Тогда пойди и подари кунгу андров войну, которой он так долго и прилежно добивался!
  -- Понять бы, - медленно говорит Владетель Эрбис. - Я предлог ему прямо в руки вложил - ради того и тебя взял до срока, и в Запретный Храм вернулся, чтобы вызвать его на бунт. Он проглотил обиду. Зачем? Только ли ради того, чтобы стать одним целым со всей своей страной и уж потом восстать против меня? Нет, я подожду. Если он так храбр, что это превозмогает и рассудок, пусть еще осмелеет - так сильно, что захочет ступить всем своим войском на мою землю.
  -- А ведь это случится, и вскоре, - сладко промурлыкала Киэно, - Он играет... как это говорят нечестивые андры? Да, ва-банк. "Идет ва-банк" - звучит нелитературно, потому что "ва" как раз и означает "иди".
  -- Так, как ты сказала, тоже выглядит некрасиво, - пальцы Серены отдернулись. - На земле нэсин у андров будет шансов куда меньше нашего. А то и вообще никаких.
  -- Госпожа моя, ты чью руку держишь - Владетеля или короля Марта, предателя, отступника и братоубийцы? - фыркнул Багир, и со дна его зрачков метнулись к ней две круглых рыже-зеленых молнии.
  -- Не ставь клеймо, не разобравшись, - степенно возразил Эрбис, - а то оно ударит в твой лоб. Мне самому горько, горше, чем ты можешь себе представить. Только мой племянник Бродяга Даниль поистине сделал то, что хотел. А Мартин - то, чего добивался. Он достоин того, чтобы шансы нашей с ним игры были выравнены и решение принял Владеющий всеми решениями.
  -- Вот теперь и я скажу, чья рука лежит над моими, Багир... если ты еще не понял, - Серена улыбнулась уголком рта. - Тот, кто тасует козырную масть в свою сторону, играет крапленой картой, и Справедливый заранее ополчается на него. Так, значит, твои воины войдут в Андрию, шах шахов?
  -- Но еще до того я объявлю своему вассалу, что пришел взыскать с него кровь родича и не склонен к примирению, потому что вместе с моим покровительством он отверг и мою снисходительность, - подытожил Владетель Эрбис.
   Вард в том разговоре не участвовал, а то бы подмешал в рассуждения Владетеля каплю практицизма, а перед Сереной тряхнул своей изощренной теологией: ведь логично думать, что Творец из двух противников обережет именно того, кто обратился к его защите напрямую, протянув ему перчатку, как Роланд, - и вовсе не ради заслуг обратившегося, а для сохранения собственного мундира, лица, достоинства или, как это называла Урсула ле Гуин, шифгретора.
   И им обоим сразу напомнил бы ученый Вард один эпизод из уже не инсанской - давней арабской истории, который Учитель называл: "обруч из железа, глаз Белой Бирюзы. Битва при Оходе"...
   Нэсин своих женщин брали в походы как санитарок, водоносок или, в особо торжественных случаях, - вместо знамени. В последних рядах выставляли закутанную в дорогие покрывала "охраняемую женщину" верхом на резвом альфарисе: в знак того, что биться намерены до последнего. Однако Серена знала и то, что в битве при Табуке ("кольцо из железа, глаз алого граната"), той битве, когда последователи пророка Мухаммеда окончательно согнули горделивую выю румов-безантов, в их рядах были женщины, и сражались они еще позлее своих мужей, отцов и братьев. Рыцарственный Владетель, однако, взял с собой только тех "оберегаемых", кто не слишком был обучен владеть оружием, - прачек, поварих и помощниц лекаря; и все это - чтобы не пустить на поле ни одну из них, а паче всего Серену, которая, уж точно, прорвалась бы в первые ряды и погибла. О том, что, напротив, ее искусство может повернуть ход битвы вопреки и ее, и его желанию, Владетель запретил себе помыслить. Только и оставить Серену дома, иначе говоря, под надзором обоих сыновей и наместников, в спасительных закруглениях и петлях ни с чем не сообразного инсанского мира, - оказалось невозможно. Разумеется, она была заложницей, она была гостьей не Эрбиса - целой страны, и ей ничто не должно было грозить, пусть даже рухнет и войдет само в себя все Внутреннее Царство, подобное кувшину с тонким вытянутым горлом, продетым в стенку и припаянным к отверстию во дне. Но и от нее самой не должно было истечь никакой угрозы. А тайная сила Серены, запертая за семью инсанскими замками, придавленная гнетом, могла проявить себя так страшно и непредсказуемо, так подстать Земле Нэсин, что все военачальники на совете посчитали недостойным себя - дать ей такой мало существенный повод вырваться.
   И еще добавил Эрбис, говоря перед самым боем с глазу на глаз:
  -- Не бывает справедлив человек во гневе, - а я гневен. Есть у меня право крови. Но не вся же страна андров виновата в гибели Даниля! Она только кичится своим единомыслием, на деле страсти раздирают ее. Я же попираю здешние поля, будто живет на них один род. Поэтому мы и положились на Творца, чтобы Он решил нашу тяжбу по своей справедливости, лучшей, чем наша. Не противься и ты Его воле, Серена моя, чтобы дал он и андрам, и нам, и тебе. Обещаешь?
  -- Ладно, обещаю. Сидеть в обозе и не высовываться.
   А происходило это близ городка Сухайм, где жило много андров, но также порядочное число инсанов и инсанских выучеников, которые также пошли за Владетелем.

Запись двадцать пятая

  
   Memento mori - самый жизнерадостный лозунг на свете. Помнящий о смерти наслаждается каждым мгновением. Можно сказать, что не только для него, а вообще смертная жизнь - череда, скопление, созвездие бессмертных мигов, как человек - нетленных клеток.
  
  -- Ну вот, нэсин и разбили, - тихонько говорила про себя Серена. - Да так, что и надо мной некому надозреть, о Владетель Кота Багира.
   В искажении прекрасной и чистой андрской речи была ей некоторая услада. Когда в Сухайме прослышали, как повернулась битва с королем Мартином, полгорода сорвалось с места - кто искать своих раненых, кто обыскивать своих чужих. Она была с водоносками - раненых носили мужчины, вплоть до приставленного к ней конвоя, а поили и перевязывали в густом кустарнике женщины - и теперь чуть ли не из последних сил пыталась отыскать тех, кому вода еще может понадобиться. Таких было немного, накатывался вечер, и ее товарки отчаялись. Им надо было поторапливаться, чтобы увезти родных в полузнакомый город, ибо с того конца замершего, покрытого трупами поля уже открыто выступили охотники до ночного промысла. Верно говорят, что после битвы поле принадлежит мародерам и что шакал бывает куда опасней тигра.
   ...Глаза ее сначала уловили знакомую стать буланого жеребца. Вард стоял, прислонившись к стволу коренастого клена, и из рубленой раны на плече, самой широкой, текла яркая и вязкая кровь. Серена тотчас подбежала. Вел он себя не совсем как разумный: всхрапывал, косился диким глазом и к своим царапинам не подпускал. Слава Богу, они все по касательной и кровь почти уже свернулась, подумала девушка.
  -- Ты как, лошадь, - ничего? Где еще задело? А где кошки? А...
   Тут она увидела. Позади копыт, у самого ствола валялся Владетель, и альфарис готовился защищать его от всего света так точно, как кобыла отбивает волков от жеребенка. Серена пригнулась, пытаясь одновременно разглядеть рану и не угодить под копыта: арбалетная стрела прошила щеку под самым глазом и один Аллах знает, что сотворила внутри. Наконечник у таких со смещенным центром тяжести и для-ради этого легко отламывается от древка. Сознание Эрбис потерял напрочь, но руки крепко сжимали тело Багира. Человек еле слышно дышал, кот - нет, однако Серена почувствовала легчайший, как крыло, трепет его мимолетной души.
  -- Вроде оба живы, а, Вард? Да очнись ты!
  -- За хозяина поручусь.
   Руки у нее были сильные и что совсем хорошо, смелее ума. Вынула кота из его мертвецких объятий и отложила в сторону. Раздвинула челюсти его же саблей, что взяла из открытой ладони (кинжалом бы стократ удобней, да в ком это он оставил кинжал?), вытянула стрелу через рот, обломила острие и на обратном рывке выдернула, мысленно ахнув. Нет, ведь как чудно, - и остатние зубы вроде целы, и язык не поврежден, разве что исцарапан и распух. Авось, красноречие всё при нем останется. А вот что крови мало - то ли плохо, то ли снова хорошо: вся грязь внутри, но хоть пока не захлебнется. И совсем отлично, что он в отключке, больно не очень: снимать боль я умею так себе.
   Поискала, чем бы перевязать поскорей - бинты у женщин давно вышли, а мужчин-санитаров поди на открытом месте поищи... На глазах потрошителей трупов... И нет смысла: под конец они отдали почти весь свой мирный инструмент женам и бросились умирать.
  -- Ладно, - решительно оторвала длинный лоскут от батистовой нижней рубахи, что заправлена в шаровары. Штанцы грязные, платье не лучше, а это хотя бы чистое. Замотала. Ничего вышел тюрбан вместо потерянного Эрбисом обмота со стальной середкой и навершием. Прямо как у этого... Лоуренса Аравийского.
  -- А где его свита, конек? Не всех же поубивало да по полю разбросало. Хотя вдруг да и всех. Вообще примем за данность, что живые либо в плену, либо за подмогой вон в те кустики отправились. В виду торжественного парада императора по телам противников все, имеющие ноги, да бегут сломя голову. Закон любого сражения и поражения...
   Так балагуря, девушка изучала шахское обмундирование. Пока спасать старика Эрбиса планировалось не столько от армии торжествующего неприятеля - который отстоял свою честь и свободу и потому вполне мог быть великодушен - сколько от ее отбросов. Они вовсю маячили на горизонте, то и дело нагибаясь и шаря. Длинная кольчуга, которая легко отражает удар сабли, тычок рапиры и так гибка, что на ней даже от палицы вмятин не остается, прекрасный инсанский доспех в золотой мункской насечке, - о, такое стоит подороже человека, который в нее засунут и обычно мыслится ненужным и обременительным придатком.
   Ну, стягивать кольчугу через голову - глупо: любоваться на его синяки времени нет. Опять же лицо и без того исцарапано и окровавлено. Высокие сапоги из юфти - тоже, хотя и не порублены и, значит, лакомая добыча. Оставила все на нем. Отволокла свою работу в ближайшие лесонасаждения, где уже давно видела уютную ямину от пня-выворотка: тяжелая голова в обмоте приклонилась ей на плечо, каблуки пахали землю. Устроила в выемке как могла мягче и вернулась за Багиром. Конь было последовал за ними - Серена отмахнулась: защищаю теперь я, а из тебя приманка хоть куда, больно видная у тебя фигура.
   Холеное котово тело оставалось теплым и гибким. Конечно, поцарапан, контужен, кровь из носа и изо рта, но лапы подогнуты к брюху и щель зрачка не очень узкая - правда, не по человеческим, а по манкаттским меркам, так он же и есть манкатт. Говорят, у ихнего брата девять жизней, только Багир, наверное, не одну разменял, такой боевой котище. А уж тяжел-то! Едва не более Эрбиса.
   Принесла, уложила под шипастый куст и села рядом на корточках с Эрбисовой саблей на коленях: оберегать. За себя и за братца Артханга.
  -- Вард, эй, - помахала рукой. - Они оба в порядке, а тебя, если понадобишься, и во весь голос покричу. Ты вот скажи, Киэно где? Была со мной рядышком, а под конец не утерпела. Иди-ка посмотри, только осторожно.
   Гиены битвы, по счастью, бродили вдалеке - это место казалось им неплодородным, а, может быть, они решили действовать по плану. Нисколько не таясь, переговаривались, вороша человечьи трупы, с трудом переворачивая конские, брезгливо отпихивая кошачьи - манкатты не носили почти никакой амуниции.
   Вдруг они шлепнулись в траву, как при бомбовой атаке. Сверху с плотным гудом налетали вертолеты, уже не легковейные стрекозы, а двухвинтовые транспортные, и садились. Приехала самая главная похоронная команда зачистки - пленить чужих, поднимать своих и убирать остальное, чтоб не смердело, - и мелкий хищник поневоле насторожился. Серена также.
   И эта волна схлынула без вреда: даже интуитивная способность "двуногой кхондки" маскироваться была на порядок выше сознательной андрской способности к обнаружению. Только вот теперь вдоль самых деревьев и кустов желтой акации ехали горделивые всадники, расшитое алое знамя билось над головами.
  -- Наполеон озирает поле Австерлица, - мысленно прокомментировала Серена, чуть распрямляясь - ноги почему-то затекли от сидения в позе лотоса. - Центральная сцена из "Войны и Мира" в тягомотной рутенской постановке. В жизни-то оно куда проще...
   И тут же повалилась на бок, но кое-кто знакомый уже разглядел нетипичную прибавку к ландшафту. Смотрел, пожалуй, не абы как - прицельно. Странное дело: ведь Варда честно не возникало рядышком, как и просили. Вот незадача!
   Встала, выпрямилась, уперла острие сабли в носок сапожка. Мартин Флориан Первый, король-освободитель, встретил ее взгляд, бросил кому-то из людей поводья своего фрисса (не Иолы и не Судура) и зашагал к ним, небрежно переступая через трупье, с ладонью на широкой рукояти.
  -- Привет тебе, Сид Кампеадор. Моритури те салютант.
   Слов он, пожалуй что, и не понял, но за ними стоял вполне определимый смысл. Недаром столько и беседовали, и думали рядышком.
  -- Не держись за меч. Я не скрещу клинка с женщиной и моей ученицей, хотя бы ты превосходила меня умением.
   "Логика, тудыть ее", - подумала Серена совсем грубо. Идти на бабу ему стыдно, а трусить равного ему противника - личит. К лицу, значит, приходится. Гоголем ходит от своей гордости: не трону женщину, хоть бы она меня убивала. Глядите и восхищайтесь! Так ведь я ему там, в Замке, ни одного поединка не уступала уже спустя неделю. Вот здесь, на поле, я первая не начну, и он это понимает наверняка, а то бы вконец облажался. Ну уж нет, кобелиный корень!
   Непечатщина имела целью подвигнуть девушку на противное природе. Она оторвала конец клинка от земли и направила ему в горло:
  -- Играй в благородство сколько влезет, аж до смерти. Сегодня я не с тобою бьюсь, а защищаю раненых. Кстати, твои офицеры тоже подписались под твоим куртуазным кодексом? Если нет - всё равно меня не опередят. Ни они, ни ты сам не знаете всего, на что я способна.
  -- Офицеры подчиняются мне, как богу, ведь я победитель. Бросай саблю! Один я тебя, пожалуй, не одолею, кхондка, только всех моих людей для тебя многовато. Меня положишь - и твоего инсана не отстоишь.
   Однако во внезапно выцветшей серизне ее глаз Мартин прочел такое, что усомнился в своей правоте и чуть вздрогнул.
  -- В Андрии говорят: кто на нас с мечом пойдет, от меча и погибнет, на том стоит и стоять будет наша земля. Вы первые пошли с мечом...
  -- Слыхала не единожды. О мече верно - мы и правда первые. А как насчет ведерка с нафтой, женишок?
   Такое называлось - удар под дых. "Зря это, наверное, - подумала девушка. - Эрбиса выручу, нет ли - а Мартина уже, считай, убила."
  -- Как чудесны твои духи, светоносная, - вдруг отчетливо проговорил Эрбис в полубреду. - Запах твой телесный - запах меда, и от уст - как от яблоков, и от кудрей - будто от вина...
   Он почти не шепелявил - никак излечился, покуда спал.
  -- Вот-вот, - Мартин усмехнулся как мог нагло. - Не захотела стать королевской невестой, не сумела - ведьмачьей подружкой, так льстишься стать женой раба и пленника.
   Победитель сильно разозлился, и теперь за его самочувствие можно было не тревожиться.
  -- Не подружкой и не невестой, и не женой, о король. Вдовой.
   Он сразу даже не понял:
  -- Не посмеешь... Нет, ты не посмеешь! Эрбис мой родич, я его скорее сам убью, чем тебе позволю.
  -- Убьешь безоружного и беспомощного?
   Мартин приоткрыл рот - и вдруг расхохотался:
  -- Блефуешь, так я и знал. Истинные инсаны, как и истинные андры, не добивают и не грабят раненых; не суди о нас по всякой мрази. Эрбису нужен врач.
  -- Не ваш, пожалуй. Оставь нас двоих в покое, говорю! - Серена сделала выпад в его сторону, хитрый, которому не он ее обучил, а нэсин. Рассчитан был на испуг: острие прошло рядом с височной косицей и срезало отбившуюся от нее прядку. Однако Мартин и не пошатнулся:
  -- Похоже, мне предстоит защитить вас, такую сладкую парочку, от вас же самих, а? - теперь он спустился до издевки, и девушка видела его насквозь. Ни капли любви - язвящая ревность, и самолюбие, и гордыня. Адский сплав, которого она добивалась.
   Бросила саблю ему прямо под ноги, пригнулась кошкой и обвила шею раненого обеими руками:
  -- Пусть будет так, как предрешено. Жизнь и смерть, победа и поражение - одно и то же на весах Справедливого. Убьешь беззащитного - согрешишь, убьешь и меня - согрешишь вдвойне. Возьмешь его в плен - получишь обоих. А ты ведь понял, с чем играешь, да? Оставь нас нашей судьбе, если осмелишься.
   Последнее слово оказалось ключевым. Мартин отступил, сплюнул через левое плечо:
  -- Ты мне не нужна - с тобой вязаться. А Барса Пустынь, пожалуй, и в самом деле куда интересней иметь живым и на свободе, чтобы наша игра с ним продолжилась - великолепная игра!
   Повернулся было, чтобы уйти, но вдруг снял с пальца кольцо-"виноград" и бросил наземь. Золото стукнуло по вороненой стали.
  -- Возьми назад вместе с твоей клятвой и отдай своему старику. Будет вам обоим защитой даже в самой столице. Считай, ты его из плена выторговала и от застенка избавила. Хотя государя томить в тюрьме нечестно - или убей, или отпусти.
  -- Забери свое кольцо, оно уж давно мне не нужно, - сказала девушка со своим обычным хладнокровием. - Это знак предначертания, а не помолвки. Обручился, разручился... Подними-ка.
   Мартин послушался.
  -- Теперь извинись перед кольцом - ты его оскорбил, а оно, пожалуй, злопамятно. Ненароком палец прожжет или ночью вокруг шеи обовьется. Тем более, к обнаженному мечу прикоснулось. Вообще-то его надо всё время из рук в руки передавать, как эстафету...
   Все суеверные измышления были плодом Серениной фантазии.
  -- Еще чего! - взвился он. - Тебе назло вот у себя оставлю и буду носить не снимая!
   Чуть подумал и добавил не на столь повышенных тонах:
  -- Вам понадобится пропуск или нечто вроде, а у меня с собой больше ничего памятного нет, только печатка для сугубо личных писем. Держи хоть ее вместо оберега.
   Уронил с руки, сел в седло и ускакал прочь со своими людьми, не оборачиваясь более.
   Сразу же за спиной Серены послышался тихий, облегченный вздох и массивное шевеление. Серена подтянула к себе носком саблю, обернулась: то был Вард. Во время судьбоносного разговора он подобрался сзади незаметно, как... ну хотя бы как сам Багир, которого он слегка прихватывал за шкирку крупными зубами. Оба улыбались.
  -- Котя, ты что - прикидывался?
  -- Прикинешься тут, когда всего на ниточки располосовали, - капризно мяукнул тот, опрокинувшись на спину и в потяге выпуская в воздух всю двадцатку когтей.
  -- И держу пари, что многие еле живые трупы только того и ждали, чтобы тихомолком цапнуть ворюгу за пятую конечность или вцепиться в шейную артерию, - фыркнул некто с высокой ветки. - Как там твой хозяин, малышка?
  -- Киэно! Кийи, милая моя!
   Манкатта спрыгнула, приземлившись прямо на Багира.
  -- Бездельники. Словоблуды, - проворчала она добродушно. Только языком и воюете и едва одного из нэсин отбили - но зато уж наиглавнейшего. Ладно, живите, чего с вас взять.
   Человеческое тело в объятиях Серены шевельнулось куда осознанней и энергичнее прежнего и даже попыталось усесться.
  -- Вроде бы вся моя семья в сборе, - шевелил запухшими губами он все-таки с большим трудом, кривясь на одну сторону. - Я слышал и Марта, и тебя, только сил не было показать - так ты меня одурманила. Да в одиночку ты сыграла естественней, моя светлая. И чего только я не наслушался, награда дней моих!
   Девушка разомкнула руки, отодвинулась:
  -- Весь кровью истек, лицо наперекосяк, а туда же - невестишься.
  -- Женихаюсь. А смерть от меня уже далеко отошла: ты ведь меня так крепко обняла и так сладко перевязала, что никому третьему не стало между нами места.
   Эрбис приподнялся окончательно, уперев в землю правую ладонь, и сел, пытаясь выдать гримасу боли за улыбку.
  -- Клянусь, мы, нэсин, считаем бесчестьем касаться женской наготы иначе, кроме как через пелену, и так близок, как с тобой, я не был ни с кем из моих женщин. Даже наша телесная влага смешалась.
   Положил тяжелую левую руку на плечо девушке:
  -- Ох, как ты мне нынче люба, если б знала. Как раз такая жена, о которой мечтает в юности любой инсан: тонка и яростна, будто горностай, бела, как утренний лотос в тихой воде, естество ее подобно медовому финику, прогретому солнцем. Смела в бою, кротка в доме, а на ложе - огнь опаляющий.
   Серена скептически на него посмотрела: краснобай, скажешь такому - "ты не пробовал" - как раз уцепится.
  -- Жаль, нечего мне дать тебе в махр. Расточил я твое приданое.
  -- Еще бы не жаль; сколько народу погибло.
  -- Мы не гибнем, а уходим, моя Серена. Храбрец никогда не проигрывает, ибо идет в рай. Честный бой - наивернейшая дорога к небу.
  -- Ты полагаешь, мы были честны?
  -- Настолько, насколько могли. Живущий на земле никогда не бывает полностью прав и совсем безгрешен: прав и свят один только Сущий, ему мы и доверились.
  -- И он ниспослал нам разгром. И многим инсанам плен. И здешним жителям - утеснение.
  -- Вовсе нет, даже в жизни ближней. На поле Сухайма была только моя личная гвардия, потому что большим я не имел права самолично располагать. Я следовал твоему совету - пошел в чужую страну, не обрушив на Мартиново непокорство ни всей мощи нашей земли, ни всей силы наших воинов.
  -- Теперь Мартин считает нэсин своими вассалами, - огорченно вздохнула девушка.
  -- Пусть; не думай о своей вине, ведь мы всегда остаемся при своем. Земля наших отцов стоит нерушимо, погибшие одержали высшую победу, а что до прочих - то Он с терпеливыми и еще не однажды перевернет песочные часы. И Он никогда не проиграет, а мы - с Ним.
  -- Ты так держишься, словно инсаны уже во всех мирах победили.
  -- А разве нет? - Эрбис поглядел с хитрецой, показал зубы - желтоватые от кофе и жевательной смолы, однако крепкие. - Мы навек отразились в андрской крови, андрском письме и науке, андрских обычаях, юрисдикции и морали. И пусть не мнят себе иного и не исхитряются, разве что для утехи своему самолюбию. Даже сражаться научили их мы, мы же привили им гордость воинскую и национальную. Ты думаешь, то не победа Вечноживущего - дать этому народу выпрямить свой дух? Раньше андры передавали нам право судить и решать за них даже тогда, когда оттесняли от кормила. А теперь они впервые сотворят нечто свое, только андрское, пусть недоношенное, пусть иногда прямо злобное и уродливое, но свое. И за это "нечто" придется отвечать им самим, а не их опекуну.
   Он глубоко вздохнул; вышеизложенный монолог отобрал последнюю силу.
  -- Кажется, я поняла, зачем Бродяге понадобилось класть свою жизнь между вами и ими наподобие меча, - сказала девушка.
  -- Это называется порвать пуповину, - добавила Киэно. - Ребенок, которые отделяется от материнского места, всегда некрасив и так слаб, что может и не выжить. Андры еще и передержали своего первенца свободы, так что теперь он во всем подобен десятимесячному выкидышу; кости крепки, да черепушка сплюснута.
  -- Главное - головку выродить, а там само пойдет? - хмыкнул кстати подошедший Вард. - Андры всегда были никудышные сеятели и хранители, только вот сейчас обратного пути им нет. "Ой, мама дорогая, роди меня назад" - такое в их случае не проходит. Пускай Мартин несет свою ношу один.
  -- Он это сделает, - ответила Серена. - Сделает. И в самом деле один: его рабы взбунтовались до битвы. Вы же не видели с королевскими людьми ни одного кауранга, а фриссы носили их в седле, но не бились сами ни зубами, ни копытами. И, по слухам, почти все мунки вернулись к себе. Все Живущие ушли.
  -- Тогда на их место придем мы, Владетель и невеста моего Владетеля, - подытожил Багир, облизывая шерсть и толкаясь головой в плечо Эрбиса. - И давайте начнем делать это поскорее. Здешний кунг нам карт-бланш выдал, только какой-то нетипичный, как бы пуще не заарестовали. Так что лучше госпоже положить его в дальний карманчик и заколоть булавкой. Рыцарь-то он рыцарь, вот его прихвостни - витязи те еще... Ты так разговорчив сегодня, о шах шахов и калиф калифов - может быть, и на Варда сумеешь сам взгромоздиться?

Запись двадцать шестая

  
   Ничто не начинается с твоим появлением на свет, ничто не завершено с твоей смертью. Миг мерцания одного из ликов твоей самости...
  
   Они двигались к городу Сухайм, а вести и слухи катились им навстречу. Будто бы там не осталось никого живого - все жители поразбежались: и нэсин, и полукровки, и чистокровные андры, и их меньшие и покровительствуемые, - потому что победители навострились бить не по паспорту, а по морде. Будто бы в самой Шиле-Браззе установлен комендантский час с патрулями - можно подумать, именно свою столицу завоевал король. Будто бы сама королева-мать всего лишь почетная пленница в Замке, а парламенту предложено почистить ряды и выбрать на роль обоих председателей палат и верховного судьи безупречных национал-ортодоксов. Будто бы, наконец, издан указ, утверждающий культ покойного короля Даниила в качестве любимого сына Божия, жертвенно закланного агнца и козлища отпущения.
   По прослушивании всех этих слухов Серена высказалась в том духе, что уж коли их пятерка притворяется обычным семейством полукровок, то и вести себя надо типичным образом: в населенные пункты не соваться, а захватить одну из заброшенных еще до войны маленьких ферм, свести знакомство с соседями и беженцами, подлечиться, оглядеться - ну а там видно станет.
   Как всегда во время покоя, юная кхондка в дневное время обращалась в заурядную девицу, которая устраивала, по мере сил, здешнее небогатое хозяйство, обихаживала раненого то ли отца, то ли дядюшку, возилась с котами и выгуливала Варда по окрестным лугам. Он пахал и сеял в борозду, как добропорядочная рабочая скотинка, и казался внешне мало импозантен: спал с тела, чуть загрязнился и залохматился. С холеными местными фриссами, что годились и под седло, и в упряжку, его было не сравнить. Однако кое-кто из сельских андров, у которых глаз на все конское был наметан, предлагал девушке немалые деньги за случку. "Если, конечно, его резвость тоже согласится, - добавлял хозяин в припадке вежливости, - наша фрисса уж больно молода, а так ладненькая, значит, скромная, и где по нонешним временам жениха ей взять настоящего..." Серена, чуть покраснев, отказывала за них обоих. Деньги штука недурная, только от фермерского предложения за версту пахло иным смыслом.
   Усадьба, которую они выбрали, что называется, методом тыка, оказалась удачным приобретением: дом цел, участок гол как коленка, однако земля жирная и пышна, как перина. Прежние хозяева, молодая пара, уехали по комсомольскому призыву возводить в Шиле небоскреб департамента аграрной промышленности, да там и остались, подписав отступное от земли. Так что на их участок распространилось известное правило земельного кодекса, позаимствованное от нэсин: "Кто взял землю и украсил - того она и дочь", - а в доме незримо висел идиллично-простоквашинский плакат: "Изба пустая, живите, кому захочется". За время, прошедшее от эпохи последнего строительного бума до эпохи нынешних смут, почва отдохнула, продышалась и погнала из себя всякий кормовой злак. Карликовые полудекоративные яблони, что в виде изыска посажены были корнями кверху, невысокие штамбовые пальмы и душистый огурец, изнутри обвивший изгородь, от навозной подкормки подарили нежданный урожай, за который, в отличие от Вардовой амурной прыти, не стыдно было получить кое-какую денежку. Соседи, жившие от них на почтительном расстоянии, покачивали головами, цокали языком, но оптовые покупки осуществляли в солидных размерах. А перепродавали, ясное дело, на том рынке, куда Серене путь был заказан.
  -- Не хватало еще, чтобы колдуньей ославили, так косятся, - жаловалась она Владетелю.
  -- Пока имеют прибыль с тебя - не ославят.
   Сам он выздоравливал вполне ощутимо: Серенина благодать действовала и на него, как и на все вообще живое, имеющее корень в мертвом. Но никакой работы по дому на него не взваливали - разве что дерево на ложки-плошки строгать или плести корзины. Хозяйство было немудрое, так что и высовываться наружу лишний раз ему не приходилось. Коты, обходя дозором владения, вовсю крутили любовь: наверстывали месяцы и годы, посвященные службе. Большой необходимости в их дозоре не было, забор был весьма дикорастущий, из терновника с шипами в добрый фут. Кое-где, тем не менее, и он поредел - потому что Серене не светило обихаживать такую вредоносность и еще потому, что к ней в гости тайком от родителей шастали все андрские дети, а также кауранги и манкатты местного розлива. Она приваживала их на дикую землянику. Тугая бело-алая ягода зрела под яблонями едва не круглый год, а собирать ее на продажу было и трудно, и глупо: лучше уж на месте разъесть.
   С этим народом велись долгие разговоры. Ребятишки, особенно подростки, интересовались всем Живущим бескорыстно и поэтому, а отчасти в пику родителям (чей извечный лозунг: "Или кот, или я") глядели на Багира и Киэно с обожанием. Сие высокое чувство, будучи умело направленным, подобно благой заразе распространялось на любую четвероногую тварь. Вскорости наши странники имели в доме почти такой же клуб единомышленников, как у мамы Тати в благой памяти королевском парке; только заседали в нем еще и кауранги.
  -- Придется тебе, вопреки инсанской моде, терпеть в доме собак, - смеялась девушка. - Наши словесные разговоры слишком далеко разлетаются по открытому воздуху, а мысленно беседовать и они не умеют, и я почти бесталанна. Выходит, научили меня мунки, да не тому.
  -- От нечистоты спасает вода, а ее тут много, и не твоею ли силой? - отвечал Владетель. - Мне труднее терпеть иное: ты работаешь, а я бока пролеживаю.
  -- Так для-ради конспирации, о шах шахов, и во имя сохранения твоего мужского достоинства. Это у нэсин женщина в доме, муж на добыче; а у здешнего немудреного народа бабу за то ценят, что на всех фронтах заместо своего мужика воюет, что на унутреннем, что на унешнем. Если надоело лежать - давай в доме пофехтуем, я и то застоялась, а уж ты, поди, на всю свою владетельную жизнь выспался.
   Касаемо последнего он вынужден был заметить, что Серена дарила ему не только душевную свежесть, но едва ли не молодость; зато боевое искусство вытягивала из рук наподобие губки.
  -- Недаром ты видела, как отковывают Отца Мечей, - довольно говорил Владетель Кота, - оттого и над этой стихией твоя власть. Только ты моим подданным того не выдавай: я же твой защитник, по идее. А я пока буду стараться.
   Оба и в мыслях того не держали - застрять в Андрии на годы.
   И Эрбис так все и повторял:
  -- Жаль, нечего мне дать тебе в махр. Всё, что здесь имеем, - твое.
  -- Зато и развестись не получится.
  -- Это когда ж я тебя в супруги брал?
  -- Ах, забыл он! Да на той поляне, и еще перед лицом уймы свидетелей. Именное колечко и то получил. (Для пущей сохранности обоих печатку отдали ему: у Серены пальцы тонкие, девичьи, работая, сронить недолго, а он пока не так чтобы много лыка вяжет.) - Теперь я тебя так не оставлю; я ведь дама жадная и хищная, как тот горностай, с которым сравнил.
   (Для ясности: горностай или, как чаще говорят, седой колонок в Андрии размером и повадкой почти не отличается от рутенских, но на царские мантии не идет: слишком прыток и на удивление хитер. Черный хвостик и то у себя генетически истребил. Строго говоря, не вполне истребил, потому что темная кожа, что просвечивает сквозь сливочную белизну, на время брачного сезона выгоняет из себя каштановый подшерсток, заметный единственно на ушах, вокруг глаз и коготков и, конечно, на кончиках обоих хво... Чего-чего? Оборотень этот горностай, что ли, как японская киса-девятихвостка или Горный Волк? Вот вам загадка, читатель.)
  -- И верно сделал, что сравнил. Из твоих коготков не уйдешь, о Серена, и укусы твои сладостные доходят до сердца. Ну что же мне делать?
   Однако брак лишь прокламировался, и то в виде зубоскальства. Владетель берег ее почти незаметно для нее самой - ради чего-то, как он полагал, наилучшего. Багир и Кийи только ухмылялись сквозь усы. Прочие, по умолчанию, воображали их, как уже было сказано, какой-то совсем неромантической родней, а Серена не разубеждала.
   То происходило днем, Ночью же...
   Ночью, когда отступали дневные хлопоты, начиналось время бесед и время истинного обучения Серены.
  -- То, что случилось, случилось из-за того, что андры переросли свое подчинение, выросли из него, как из детской одежды. Потому ты и захотела помочь Мартину, еще ничего не зная об инсанах, и твое решение было правильно, - начинал Эрбис.
  -- Да, но разве надо было столько и стольких сжигать?
  -- Мартин жег не дом, не Живущих, не брата, а мосты.
  -- Если бы не случившееся с Данилем, и мосты были бы разрушены, и прочее из того, чего хотел Март, получилось бы без стольких смертей.
  -- Ты никак не можешь сдвинуться с мысли о смертях - такое у тебя сердце. Может быть, это и хорошо; возможно, потому и были написаны в Книге его гибель и твоя ярость, и мое служение вам обоим. Не кори себя за то, что начала битву. Пойми: ближнеживущее - только рябь на воде бесконечного Океана, в котором все умирают и все живы. В глубине, отгороженное невидимой тугой пеленой, стоит в соленом Океане тихая заводь чистой питьевой влаги: она - то время, когда Даниль ходил по земле и говорил свои слова, и слагал песни, и наносил знаки на полях - об одном и том же, но всякий раз иные. И каждый может испить воды, которая возвращает человека к самому себе.
  -- То, каким Монах был на самом деле, уже выветривается из памяти людей, - отвечает Серена, прильнув к его коленям, - но все же остается, несмотря ни на что. Они стали собирать его речения и осмыслять. Представляешь, мне не далее как сегодня подарили брошюрку. Сосед говорит, что ими торговать нельзя, так я ему в подарок первых фиников натрясла. "Добрая Весть от Небесного Короля Андрского" с подзаголовком: "О событиях достопамятных и достохвальных, случившихся в начале правления кунга Мартина Флориана Первого". Там от настоящего Даниля чайная ложка меду в бочке дегтя.
  -- Неразбавленная истина может быть невыносимой.
  -- А ведь и верно - небесный король, идеальный король. Из него такой бы и вышел: не в смысле правителя, управителя или чиновника, а живая совесть нации. Тот, кто умеет ответить за всех - уста, которые говорят, и гора, в которую ударяет молния.
  -- Такое можно сделать только однажды, как он и сделал. Принял удар и сказал последние слова. Неужели ты не понимаешь, почему? Если нация имеет постоянный отток для своей грязи, она уравновешенна, устойчива и комфортна: это и впрямь близко к идеалу. Но истинная жизнь должна прорываться сквозь плотину, клониться то в одну, то в другую сторону, тревожить, рождать страсти и быть абсолютно непредсказуемой.
  -- Ты думаешь... Они и о таком условились с Мартином? Знаешь, незадолго до андрских событий я видела во сне какую-то удивительную историю, где были ты, и он, и его брат, но какие-то перепутанные друг с другом. Погоди: раз ты там был, ты должен знать наверное. Уж тебя-то я узнала.
   Эрбис рассмеялся:
  -- Если был - то знаю. А вдруг нет - тогда угадай сама, умница! Может быть, тебе стоит заснуть еще разок?
  -- Нахальный голый лягушонок, что спрашивает богов Священной Свастики Локапал о том, что неведомо им самим... - загнусил с его изголовья Багир, явно кося сразу под Киплинга и под Лайона Олди. Киэно тотчас же оторвалась от возлюбленного, павой приплыла к Серене под руку:
  -- Моя юная госпожа - не лягушонок Маугли, воспитанный зверьми. Она средоточие времен и узел смыслов, штопальщица прорех в пространстве и вековая память всех родов аниму. Она - ключ к играм, в которые играет сама с собою. И у нее есть Сила.
  -- Ну конечно, потому мне надобно напрягать всю мою душевную и телесную мощь ради того, чтобы досягнуть до прекраснейшей, - отозвался Владетель тихо, будто не хотел никем быть услышан. - Но хотя камень в ее руках как глина и железо - как воск, ибо она владеет их душой, - она остается моей женщиной, и я должен оберегать ее нежность и трепетность. Ведь алмаз, на который можно купить Вселенную, почти так же легко раздробить молотком, как и простое стекло.
  -- Камень и железо - это ты вспоминаешь, как я пробовала починить фундамент большой веранды? - спросила Серена с выражением полной невинности. - Там еще армированный бетон внутри оказался.
  -- Мне замолчать? - сказал кротко Эрбис.
  -- Нет, почему же? Я ведь у тебя учусь. И тому, каков должен быть "женский бриллиант" - тоже.
  -- Истинная жена - это кобылица, которая несет мужчину по пустыне жизни. То не мои слова, а наша пословица... Остров на стремнине бурной реки. Опорный столб шатра. Зеркало, глядя сквозь которое, можно увидеть лик Сущего...
  -- Ох, это красиво. Что же ты запнулся? Говори!
  -- Ну конечно, кроме слов, более я ничего не могу... не смею.
  
   Вылазка в Сухайм, одна-единственная, в конце того времени, что называлось в Андрии летом, закончилась для Серены неординарно, как будто судьба нарочно подгадала. Хотя страсти отцвели, а сугубый всплеск национального самосознания малость поулегся, решено было ей укрыться под ферендже, или в просторечии ферязью - широким черным покрывалом с волосяной личинкой, вуалью, спереди. Так с недавних пор маскировались все инсанки, особенно одинокие: их мужчин задирать опасались, но женщине, тем более простой, могли нанести оскорбление личного характера, то есть прямо в лицо.
   Цель путешествия была разведывательная, а кроме того, всем было интересно прикупить в магазинчиках душистого мыла для физиономии, трехцветной пасты и мятной жвачки для клыков, косыночек на шею и шелковых закруток для хвоста. Коты вынуждены были, однако, остаться на страже Владетеля, а на Варда, по предварительным данным, слишком бы пялились: после ухода Живущих горожане заметно военизировались, кататься верхом или в бричке по городской мостовой стало неуместным. Ездили все больше на вонючих сайклах, трехколесном гибриде прежней крытой колесанки с броневичком. Название агрегата было взято с молодежной фени, а топливо - с ближних самогонных нефтепромыслов: патриотично и экономично. Пешие теснились от них к середине тротуара и шли по стеночке, прижимая к носу платок.
   Стоило девушке отделиться от толпы (а выделялась она и так: прямой осанкой, легкой походкой), как трое таких моторизованных андров - двое крашены в бордовый, один в очень светлый серебристый цвет - перегнали ее и взяли "в вилку". Передний вышел, снимая рыжий шлем, похожий на большой заводной апельсин.
   Естественно, то снова был Мартин Флор, король андрский, зачехленное знамя победы - на троне ему не сидится! Положим, правят за него парламентарии, как и прежде. Вот и шалопайничает инкогнито.
  -- Пропустите меня, высокий господин, - попросила она смиренно.
   В ней жила пока надежда, что он, как не угадал лица через сетку, так не узнает и голоса. Но Март понял с самого начала, кого ловил. Тоже мне, подумала, импортная продукция называется - впору было самой из Вардова хвоста надергать и сплести.
  -- А, Эрбисова инсанская женка. Так что, ловко тебе смотрится через дырки в хиджабе?
  -- Не хуже, чем вашему величеству - в щелочку бронетранспортера. А уж покрывало мое, чье старинное инсанское имя вы употребили, я полагаю, в силу сугубой эрудированности, - это покрывало куда легче белого железного коня короля-победителя.
  -- И в трауре тебе не жарко?
  -- Какой траур, высокий господин? Черный, на нашем языке, - знак торжества и благородства, а вот скорбь над мертвецом как раз белоснежна.
  -- Сдается мне, Серена, что ты смеешься над моей победой.
  -- Нисколько. Однако здешние победы так замечательно чередуются с поражениями, первые так двусмысленны, а вторые столь плодотворны, что отчаиваешься их различить.
  -- Утешительная философия для кое-кого.
  -- "Утешение философией", великого Боэция, министра Теодориха, в тюрьме перед казнью, узел "Рома", гиацинтовое сплетение, - процитировала Серена ребячьим голоском. Не могла удержаться, чтобы не схулиганить: кое-что об ее уроках истории позволено было раньше узнать и Мартину.
  -- Не мели чепухи - ты давно уже не лесная.
  -- Хорошо, я скажу как андр. Говорит Хозяин Жатвы: только та империя нетленна, что воздвигается в душах. Уходят и приходят ее обличия и оболочки - земные царства, но сам ствол их незыблем, ибо корень его - Истинное Небо. Я и мой муж - в царстве этой вечной победы, ты - там, где ее нет. Нет и тебе покоя, и путь твой черен.
  -- Скажи еще, отчего ты замолчала?
  -- Скажу. Ты хотел новую землю и новый народ? Вот оно, новое, - сплошной смрад, - девушка махнула рукой в сторону его машины. - А если говорить не об этих пустяках, Андрия не так уж сильно изменилась, и вы по-прежнему строите для инсанов их государство и их империю. Того, что внутри, никак не вытравить, потому ты так и гневаешься - на себя, ведь любой гнев обращен в конечном счете на себя самого. Я права?
  -- Нет. Ты ложная пророчица. Сивилла. Колдунья.
  -- Своему брату Даниэлю ты тоже говорил такие слова, прощаясь?
   Мартин изменился в лице:
  -- Ты не знаешь, о чем говоришь. Ох, почему только я решил оставить тебя в покое? Тебя и твоего старика с вашим скотным двором? Наверное, ради твоей матушки. Она тоже от меня прячется, только где - я не стану у тебя выпытывать. Все вы - карты сыгранной колоды.
  -- Ой, красавчик, гадая на таких картах, надо золотить ручку цыганке, а не пудрить мозги самому себе! - рассмеялась девушка на манер своих приятелей ромалэ: повидала она их немало раз во время своего межвременного ученья. И юркнула под арку одного из двориков так прытко, что Мартин посовестился ее догонять.
  
   Когда она донесла о том Эрбису, тот сначала утвердительно спросил:
  -- А тому, что и я занимаюсь не королевским делом, ты не удивляешься.
  -- Не удивляюсь. Вы оба никак не можете оправиться: ты от ран, Мартин, очевидно, - от моих нелояльных высказываний.
  -- Почему ты не возразила, когда он назвал меня твоим мужем?
  -- Мне так спокойнее. И потом - разве ты мне оставил выбор... чтобы иным ответом женской чести не посрамить?
   В ответе присутствовало некое лукавство: интересно, что и в этом, чисто женском искусстве Серена много продвинулась за те два месяца с небольшим, которые они провели на ферме. Они - это сейчас не Владетель, грозный мощью и знанием, и не живой залог дружбы Леса в его руках, а двое людей, одаренных высокой симпатией друг к другу.
  -- Поистине, ты заслуживаешь всех миров зараз, о Серна моя: и джинновых, и человеческих, и ангельских.
  -- Знаем-знаем. А как насчет небольшой виллы с водопроводом, электричеством и канализацией?
  -- Такие есть даже в Сухайме. Не хочешь ли пойти туда вместе и прицениться? Я давным-давно выздоровел.
   Сие значило как раз обратное: прежнюю силу он в себе разве что первый день почувствовал, а вот место здешнее угрето до того, что начинает жечь пятки. Не сам Мартин, так его верноподданники вот-вот объявятся в желании заработать те деньги, которые король, без сомнения, на днях пообещал за розыск Серены. Ведь у самого лучшего андра слово и дело - точно лебедь и рак в одной телеге.
  -- Как решишь, так и сделаем. Я пойду с тобой, Вард - безусловно, а вот кошки?
  -- Что кошки, - махнула хвостом Киэно. - Кошки любят дом.
   Эти слова также были нагружены добавочными смыслами: манкатта носила котят, а ее Багир сызнова предвкушал радости отцовства. После того, как шильские андры обожглись на кошках, никто, скорее всего, и не станет и пытаться истребить боевую манкаттскую семью, обитающую на ферме, а попробует - еще посмотрим. По крайней мере, распускать молодое общество защиты прав Живущих и терять домовладение было в одинаковой мере глупо.
  -- Было бы дело, если бы Владетель отдал нам двоим королевскую печатку, - добавил Багир. - Вам-то пользы от нее ни на грош, поскольку в случае чего вами сам Мартин лично займется. Король наш слову хозяин: захотел дать - дал, захотел назад забрать... Ну, положим, от нас с Киэно шиш заберет.
  -- Вот если бы вы разрешили нам тут остаться, мы бы и за садом ухаживали, и домик починяли, - с надеждой проговорил Айзакья. Ему недавно исполнилось четырнадцать, и руки у него были с лопату каждая: деревенская кровь сказывалась.
  -- Псы и коты полных прав не имеют, а человеческий ребенок после двенадцати может иметь ограниченную доверенность на держание земли, - подключилась к разговору Сорри, его подружка. - А зачем тут неограниченная? Вам же землю не продавать и дом от фундамента не перекладывать. Уйдете, чтобы сюда вернуться.
  -- И вот что еще: уйдете напоказ, а возворотитесь тихой сапой, - добавил небольшой песик по имени Боня. - Не совсем ловко получится.
  -- Да нет, песя, - улыбнулся Вард, который просунул длинную голову в открытое окно. - Уж коли мы вернемся, то очень шумно. И не совсем сюда.
  -- А куда? - спросил Боня.
  -- Сразу во всю Андрию.
  -- И скоро это прилучится?
  -- Не знаю. У нас будет совсем другое место, чем здешние.
  -- Так далеко?
  -- Не далеко - скорее глубоко. Очень глубоко.
  
  -- Вот: надо просто выйти из места привычного обитания и переступить невидимую грань, - сказал Владетель.
   Он ехал на альфарисе верхом, девушка выступала у стремени. Оба переоделись андрами, хотя Эрбис был слишком бледен, а Серена все же немного светлее, чем для того требуется.
  -- Хм. И когда она будет, эта грань?
  -- Когда тебе надоест спрашивать, - отшутился он.
  -- Или когда мы до того растворимся в красотах пейзажа, что забудем сами себя, - ответила она тем же.
   Маленький отряд двигался посреди андрской равнины с ее пологими холмами, рощицами и пашней, поделенной на квадраты. Из зеленой шевелюры деревьев то и дело слетали желтые или бурые листья, оседали на межи, путаясь в некошеной траве. Когда такой осенний лист попадал на свежие зеленя, иней вокруг него расплывался островком, зоной пустого чернозема, будто прикосновение убивало самую жизнь. Оттого здесь соделалось тихое царство печали.
  -- Грустит, потому что я ухожу, - подумала вслух Серена, и Эрбис ее понял.
  -- Мы уже ушли, - сказал он. - Решить - то же, что сделать.
  
   Запись двадцать седьмая
  
   Мы погружены в вязкие воды реальной действительности, похожие на болото. Бог пытается поймать нас на крючок, но леску Он вынужден выбирать осторожно, чтобы добыча не сорвалась.
  
   ...Перед лицом огнедышащих гор я думаю. Во время бесконечного движения и на коротких ночевках я думаю. Редкие деревья на пути стоят усыпанные прямо под седым узким листом диковинной круглой ягодой. Так похоже на облепиху, что рот вовсю полнится слюной, но мы трое боимся: здешние мунки соком вот этого самого узоры на железе протравляют. Мои опасения насчет перевалов не оправдались: идем мы понизу. Снег тут крупитчатый, жесткий, внизу угадывается глубина - столетиями или геологическими эрами он шел, засыпая трещины земли, и что держало нас поверх пропастей? Я, вспомнив рассказы о Дальнем Севере и Смоке Беллью, протаптываю узкую тропу на лыжах: в селении не нашлось таких, как нам привычны, поэтому пришлось произвести гибрид из болотных "плетенок" и моего давнего романтического воспоминания. Может быть, и стоило положить на нарту эти длинные овальные полозья с ремешками, на худой конец полог бы на ночлеге подперли; только вот сына жалко.
   Нарту волочет по моему следу Артханг, а Бэсик отважно шкандыляет следом, царапая о наст и упавшие ветки свой нежный животик. Как у него это получается сквозь плотный "комби" - загадка еще та, но не будем смеяться над его боевым духом. Ни на санки, ни на ручки он пока ни разу не запросился, хотя под конец прошлого дня еле гребся - чувство приличия или, возможно, упрямство у него сильнее усталости. Впрочем, у бассета как-то вдруг прорезалась и врожденная звериная сноровка: сдается он не раньше, чем мощный силою Артханг, только Арт сразу падает на тропу и мне приходится высвобождать его из упряжи, а Бэс-Эмманюэль еще делает пару шагов до обочины и тихим голосочком отпускает очередную зубоскалину.
   На привале растянуть полог, зажечь огонь, сварить еду. Это снова мое дело: усталые и сонные собаки тянут распорки и ищут сучья, но большего я не потребовала бы и с четырехруких. После еды еще и чиню собачьи рукавицы, то же ногавки: их у нас запасено пар десять на каждую особь, но наст режет так, что не напасешься.
   Встаем. Я раздуваю вчерашний костерок: он может согреть воду, но не нас. Варю в котелке густую похлебку из кореньев - сразу первое, второе и утренний кофий. Артханг сторожит ее, чтобы не сбежала.
   А горы скалятся тупыми белыми клыками в небо, круглые сутки ночное, и узкий серп пожинает охапки звезд. Ночь прозрачна, однако бесспорна, как полярная, и кажется, что от мира осталась одна эта темная половина. Иной слой бытия, чем по ту сторону, приходит мне в ум, только где эта другая сторона?
   Время поделено надвое и остановилось. В конце концов, каждый идет за тем, чего жаждет, и каждый получает то, к чему предназначен. Даниль ушел от Триады и Леса... И Серена ушла от меня к Владетелю, чтобы также получить свое.
  -- Здесь лавины бывают, - вставляет Бэсик в мое размышление нечто из своих знаний. - Снежные зароды... или заряды? Такой клубок, более плотный, чем все прочее. От него начинает твердеть и плотнеть то, что к нему прикасается, а потом, когда соберется критическая масса, обтаивает с краев и скользит вниз. По-моему, не стоит нам говорить громко и двигаться рывками.
   С трудом и не сразу, а на третий день я поняла. Спасает нас от полного провала что-то вроде пружинящего настила или плетения из тонких веток, что интуитивно прощупывается на расстоянии около метра: выше этого снег отчасти уплотнился. Эта тропа проложена явно не нашими мунками. Хозяевами. Сразу над ней мы и ночуем, потому что опасаемся зайти далеко в сторону и потерять. Что внизу - не знаю: возможно, это как висячий мост или овринг, чьи опорные бревна вбиты поперек склона.
   Наверное, я сама все время была как бревно бесчувственное, потому что мои мысли в конце концов оказались совсем не здесь.
   "Что-то недоговоренное было в том, как коваши объяснял троичность, - думаю я. - Человек двоичен уж тем, что происходит от единения мужчины и женщины. Почему мы употребляем эти понятия, не удосужившись объяснить себе их объем - слишком очевидно? Вместо осмысления берем явленный факт. Но ведь в природе не существует генетически чистых мужчин и женщин, это наша абстракция, под которую подгоняется реальность. Один философ, Вайнигер, всколыхнул наш рутенский мир бредовой идеей, а сам ушел в кусты: самоубился в юном возрасте. Ах, эти идеи! Кислота, которая разъедает сложившийся в нас образ реальности почище горных ягод! Так вот, он утверждал, что каждый чистый пол в отдельности - нечто невыносимое, если он вообще существует. По этому по всему в природе наличествуют одни только смеси, мужеженщины и женомужчины, в которых граница между маскулинной и фемининной частями естества проложена по-разному. Сдвинута к одному полюсу. О гормонах в его время знали, о хромосомах, генах и прочих штучках-дрючках не очень; только святой Фома в свое время обмолвился о наследственном веществе, а мы, кстати, потом все удивлялись, откуда у католической церкви взялся такой монах Георг Мендель с его гороховыми грядками. И, наверное, к лучшему, что во времена Вайнигера ни фига не понимали ни в генах, ни в том, что сии иксики и игреки, занимая ничтожную часть молекул клеточного ядра, за наследование пола, оказывается, не так уж отвечают... Это бы его закружило и сбило вконец.
   Так вот, у нормальных мужчин и женщин граница между двумя их природами смещена к одному из полюсов весьма ощутимо. У гомосексуалов - почти посередине, однако не вполне точно.
   Тогда что такое бисексуалы, транссексуалы и прочие ловушки природы, из которых человек то пытается выбраться, то нет? Аномалия, проклятие или штучная выделка? Застылость и консервация того удивительного состояния, которое мы считаем детской безгрешностью, хотя на деле оно лишь сексуальная неоформленность? Одно знаю: отклонения от нормы необходимы. Если бы Творец не желал озадачить такими явлениями всех нас, разве не мог бы Он их убрать с лица земли, вовсе нас о том не спрашивая?
   И тогда кто же Бродяга Даниль? Неопытному глазу он всегда кажется мужчиной, но не напрасно все нутром чувствуют его инакость и двоякость - его и его речей. Он уникален и непонятен; и яростно любим, и хладно ненавидим. Любовь безрассудна, как ненависть, ненависть ревнива, как любовь, и стрелы их - стрелы огненные...
   Чужак в мире с резко выраженной половой ориентацией. Граница проходит точно посередине его естества и лишь слегка трепещет. Это муж, полный юмора и отваги - но никак не грубости - и одновременно женщина по своему обаянию и гибкости своего поистине стального характера. Женски изощрен, нелогичен, парадоксален - в нем есть то, что европеец считает "восточным умом": но его не сбить в сторону от его задачи. Мягкое лукавство взгляда, душевная тонкость из разряда той, что не рвется. Летучий, мгновенно вспыхивающий смех, ирония, никогда не доходящая до хладного сарказма. Такая не обижает собеседника, будучи направлена на него, потому что БД умеет перевоплощаться и потому смеется как бы и над собой. Он сохранил чистоту детского восприятия и смешал ее с мудростью зрелых годов. А самое главное - его сущность при всей цветущей полноте отнюдь не застыла в неподвижности. Она точно пламя..."
  -- Не только троичный мир нуждается в четвертом, чтобы сдвинуться с места, - сказал во мне коваши Каландар. - Аниму тоже. Поэтому и явился нам тот, кто воплотил всю полноту мира Живущих: он и инсан, и андр, и мунк, но и Снежный Волк. Мужчина, Женщина, Дитя - но и Зверь.
   Так размышляя, я заснула. И снился мне в меховом пологе сон о мести.
  
   "Б
   ыл на свете могущественный государь, которого подданные звали по древнему обычаю Пер-О, "Большой Дом". Это вовсе не то, что фараон, потому что египетский владыка вообще был не царем, а ритуальной фигурой; но скорее - коранический Царь Нечестия. Однако по привычке и для удобства я буду называть его именно Фараоном. Итак, при его дворе, что именовали также Высокой Портой (ибо Большой Дом - большой и двор, большой двор - Высокие и Ворота) держал Фараон художника: чеканщика по имени Нашкбанд. И дивный же то был мастер! Он клал перед собой тонкий лист меди и острый молоточек-чекан и входил в размышление. И тогда ему являлись некие картины, которые он выбивал, все более и более заражаясь ритмом своей работы. Предание гласит, что перед ним представали образы того, что видимо было лишь в нездешнем мире, а в нашем мире - невидимо для смертных очей и невыразимо для смертных рук. И потому что никак нельзя было сотворить никакого прямого подобия его видений, Нашкбанд самой своей работой молил небо о знаках, знаки же переносил на металл в диктуемом ему порядке. И когда много позже люди смотрели на его работу, многие чувствовали, как через нее просвечивает совершенно иное, и пытались понять, и вмещали в себя ровно столько, сколько могли вместить, - но не больше!
   Как-то изобразил Нашкбанд высокие огнедышащие горы, запечатанные снегом, и по виду это было благородное подобие тех хребтов и вершин, которые стерегли царство фараона. А посреди них он возвел прекраснейшую видом рукотворную гору, всю как бы в хитрых письменах деревьев, рек и ущелий, и была она превыше прочих, потому что стояла близко - а надо сказать, что народ Фараона еще не открыл для себя обратной перспективы.
  -- Что это? - спросил Фараон, когда увидел (а смотрел он первым по праву работодателя и заказчика).
  -- Это шатер Странников.
  -- Какое величественное строение - и ради каких-то всесветных бродяг! Я тоже хочу такое. Прямо сейчас и в натуре.
  -- Я не умею строить, как не могу растить кипарисы, сажать сады и вкладывать душу в луноликих красавиц: мое дело - изображать.
  -- Ты разбудил во мне мечтание и жажду, - сказал сердито Фараон, - а теперь отнекиваешься. Знай, если не утолишь их - будешь умирать долго и гнусно.
  -- Раз так, я попробую, - ответил чеканщик. - Только я ведь и в самом деле не строитель шатров. Можно мне созвать друзей? На это потребуется сколько-то времени, они же вечно в пути; везде, где они ходили, эти мои друзья возвели таких шатров без счета, и они сумеют.
  -- Зови. Я осыплю их золотом, если справятся, - приказал Фараон.
  -- Им не золото нужно, о Фараон, - ответил Нашкбанд.
  -- А тогда что же? Я так и думал, что они люди весьма богатые, - сказал Фараон.
  -- Да, они богаты, - подтвердил чеканщик, но на вопрос господина не ответил, а тот его не повторил.
   Но когда чаемые люди спустя какое-то время (в предании не говорится, как скоро) явились перед очи Фараоновы, тот недобро удивился: было их пятеро, четверо мужчин и одна женщина, и наряжены они были в латаные плащи и домотканые рубахи. И еще говорят, что лица их были без возраста и что обыкновенному человеку нельзя было смотреть на них прямо, так они были добры и светлы.
  -- Вот это чесальщик Халладж, - представил его Нашкбанд, - он умеет чесать и прясть такую пряжу, какая надобна для покрова шатра.
   В руках того человека, тем не менее, не было ни кудели, ни гребня, ни прялки.
  -- Гм. Языком, что ли, он чешет? - усомнился Фараон.
  -- А это ткач, Газали, - невозмутимо продолжал чеканщик. - Он сотворит из нитей полотно и вплетет в него вечные знамения. Красильщица Фатима на семи ключевых водах сварит краски из семи горных трав и пропитает ими ткань, и наведет на нее узор, подобный рекам, долинам, цветам и деревьям. Палаточник Хайам раскроит полотно и сошьет. Аттар же, самый старший из них, составитель снадобий и продавец благовоний, будет воскурять их все время, пока его собратья будут трудиться, и в этом будет его доброе колдовство, потому что как моя чеканка - только знак описанного мной шатра, так и та работа, которую ты, о Фараон, получишь, должна стать прообразом того единственного и идеального Шатра, который будет строиться в нас и послужит нам домом по ту сторону грани.
   И снова Фараон не заметил ни в руках, ни в котомках странников ничего похожего на орудия их ремесел, вот разве что посохи у мужчин и чашу в виде скорлупы большого ореха в руках у женщины.
  -- Гм, - покачал головой Фараон, - что-то темны твои речи. Ну ладно, сегодня работа - завтра деньги... Ах ну да, вы ж богатые, вас это не колышет. А пока вот что скажи, чеканщик: ты всем дело нашел, а центральный столб, колья и растяжки откуда возьмутся?
  -- Мы делаем младшую сестру горам, - объяснил Нашкбанд, - а горы сами подпирают небо, как палатку, и поэтому в опорах не нуждаются.
  -- Сказано хитро, - Фараон усмехнулся и поджал губы. - Больно ты для меня затейлив, я скажу! Но я так полагаю, раз то будет царский шатер, то это мое высокое достоинство будет ему и столбом, и опорами.
  -- Думай, как знаешь, о владыка, - ответил чеканщик.
   И вот трудились мастера ровно семьдесят дней и семьдесят семь ночей, и ремесло их само шло им в руки и выходило из рук воплощенным чудом. Наконец, шатер воздвигся почти до неба увенчанной золотом головой, и был он зеленее, чем яблоко, нарядней весны, а на его верхушке горели луна и звезды.
   Фараон остался доволен и вознамерился жить в шатре столько, сколько вздумается ему.
  -- Для того мы и создали тебе чудо, - сказал на это мастер Халладж. - Только помни, царь, что в нашей работе сплетено в единую нить мастерство шестерых, ты же будешь только седьмым. И никак нельзя тебе нарушать связь и вредить никому из нас, потому что работа тоже повредится и нарушится.
   А о том, что именно его мастерство главное, Халладж не сказал Фараону, потому что был скромен. Фараон же возгордился тем, что Странники будто бы подтвердили его участие, а стало быть, верность его домыслов о головной опоре; и также затаил обиду за присвоение себе седьмого, а не первого номера по порядку.
   Так пребывали они: один царил в шатре, а шестеро зарабатывали своим искусством у его стен. Искусство это было на самом деле не в том, чтобы изготовлять различные вещи, а в том, чтобы вместе с вещами менять себя и тех, кто вещи заказывает. Сколько-то времени спустя сотворил Халладж доселе невиданное, а что - о том не сказано; и оделся светом весь, а не только лицо, и говорит друзьям:
  -- То, что мы делаем, - оно отлично от нас, или сходно с нами, или и то, и другое сразу? Иное, чем я, или моя кровная часть, или и то, и это? Кажется мне, последнее вернее. Ибо нет границы между сотворенным и творящим и между творящим и Тем, кто, творя меня, внушил мне сотворение. Я создаю знаки и сам Его знак; Я - это Он, и Он - это я. Я - Истина.
   Многие слышали, как он говорил это.
  -- Эй, да он еретик! - закричали придворные Фараона, и лизоблюды Фараона, и слуги лизоблюдовы, и рабы слуг, и весь народ Фараонов.
   А сам Фараон, поразмыслив, сказал мастерам:
  -- Думаю я, что придется мне согласиться. Надо уважать народное мнение, тем более, что внушаю его обычно я. Прядильщик извергает изо рта хулу и кощунство, а это марает его собственный труд так, что, того и гляди, совсем порушит. И полагаю, должен я для острастки назначить ему казнь - принести, так сказать, его душу в жертву его творению.
  -- Не делай такого, - воскликнули пять мастеров, - ты горько ошибешься, если сделаешь.
  -- Нет, уверяю вас, почтеннейшие голодранцы. Не забывайте, что опора и блюститель шатра - я и только я. Однако если вы со мной в этом не согласны, я и вас казню для чистоты эксперимента. Впрочем, я сегодня добрый, поэтому всего-навсего вышвырну вас за границу и отправлю в изгнание. Ей-богу, уж это вас нимало не должно огорчить: вы и так калики перехожие, перекати-поле и безродные космополиты.
   И вот пятерых мастеров погнали до предела этой страны, а шестому отрубили руки и ноги крест-накрест, будто разбойнику, потому что злоумышлял он против земного бога, а потом голову - такая казнь полагалась мятежнику против Бога небесного; а он смеялся в лицо тем, кто казнил, говоря, что ни Сущего от него не отнимут, ни его, мастера Халладжа, от Сущего. И многие люди, как простые, так и знатные, услышали эти слова сердцем и вышли из земли Фараоновой, а царь поначалу и не знал.
  -- Вот видите, - сказал Фараон после того отсутствующим Странникам. - Ни его, ни вас нет, а шатер стоит. Стало быть, я в нем главный.
   Только радовался он не ко времени. На следующее утро рассучились волокна, что были земным телом Прядильщика, и выдернулись сшивающие нити, пропали яркие цвета, неведомая гниль изъела полотно, что некогда выглядело таким лощеным и прочным, а золото навершия, мы думаем, вернулось туда, откуда пришло - ко звездам. Фараон проснулся посреди черного пепла, будто на пожарище, и траурные хлопья покрывали его стан, плечи и голову. Так вышло, потому что не был он первым в братстве Шатра, не сумел сделаться и последним!
   Оглянулся он вокруг себя и услышал, как бьется в глубине его земель огромное сердце, клокочущее скорбью - то горы оплакивали свою младшую сестру, и все человеческое тщеславие было перед лицом этого не более чем писк мыши.
  -- О, если бы мог я вернуть то, что сделано! - воскликнул он во внезапном озарении. - Вот чем заплатил я за свою дерзость - только подлецы и скверные советники остались у меня и ни одного истинного человека рядом. Если бы мог я дотянуться до тех, кто ушел, и того, кто умер, - быть может, и умолил их принять меня в круг.
   И согласились с ним великаны, стерегущие границы его земли, что, наверное, умолил бы.
  -- Аум. Хум. Ху, - сказала Главная Огнедышащая Гора сквозь плотно сжатые губы, силясь удержать в себе лаву, что горела внутри ее гневом, и подступала к самому горлу. Но вот она не выдержала, и уста разверзлись. Сотряслись опоры и балки, стены и крыша мира, и небо рухнуло на землю каменными осколками, и огонь покрыл лицо земли - за обиду, что нанесена была одному человеку."
  
   ...Растительная пища дает совсем немного тепла, поэтому днем мы вечно голодны, а ночью жмемся друг к другу. Вообще-то Бэс как-то раз на ходу ухватил поперек живота пегую мышь-точильщицу, но та выругалась довольно-таки членораздельно. Он уверял потом, что скорее всего имел место защитный гипноз, никакой разумной ауры вокруг ни он, ни Арт не ощущают, но кто в таком случае гипнотизирует и ради чего? Эти самые твари почем зря обгладывают, точат в нашем Лесу молодые корни, по этому самому и прозваны. Говорили, что бобровый народ шугает их без пощады, но то бобры - не кхонды и не я. Кроме этой мелкопятнистой морды, нам не попалось ни единой сколько-нибудь крупной живой души. Всякую безмозглую мелочь наподобие червяков, жуков или гусениц, которые прятались под корой, мои спутники жрали без угрызений совести, хотя и стеснялись заниматься этим на моих глазах. Я, кстати, не австралийский або, чтобы питаться всякими членистоногими.
  -- Мама, сойди-ка с тропы, а? Дай я нам хотя бы мха или ягеля какого унюхаю, пока ты отдохнешь на обочине, - просил Артханг.
   Посреди дня Бэсик острил:
  -- Всё, во мне завод кончается и я сам тоже. Ина Тати, слушайте, если мы сейчас не передохнём, то факт передохнем!
   Это они так экономили мои силы.
  
   Страна Зимы все глубже затягивала нас в себя. Звездный холод стал снаружи, застыл внутри нас, и мы сами тоже сделались им. Темный вечер и звездная ночь менялись друг с другом до бесконечности, путь наш пролегал посреди гигантских елей, и лунный свет клал на них металлический отблеск, солнечный - овевал желтоватой дымкой. Если, конечно, это солнце в здешнем перепутанном небе, а не какая-то иная закатная луна... Изредка дальние горы очерчивала бледно-розовая кайма, что бывает перед наступлением очень морозного или ветреного дня, но туман или облака висели наподобие одеяла и не пускали вниз особенную гибельную остроту здешних мест. Острота - атрибут ночи, когда все контуры кажутся вырезанными кинжалом из жести; вечерний день то и дело размывает их, возвращая предметам объемность.
   Постепенно мы уловили, что некто за нами следит. Ничего, впрочем, для него не было в том хитрого - мы оставляли за собой широкую полосу, и легкой поземке было не под силу ее полностью затушевать, снегопадов же пока не было. Этот "некто" не мешал нам, не пытался напасть или перепугать, но и не помогал. Разве что оставит на тропе шишку с хрупкими и маслянистыми орехами или пурпурная гроздь мороженой вязеники свесится прямо перед нашими склоненными к земле носами. Выглядело это почти случайностью: так приваживают к себе дикого и робкого зверька истинные цари природы.
   И вот мы дождались - когда стало почти одинаково, идти нам куда-то или не идти. Как это случилось? Не поняла. Будто утром дунул ветер, невидимый и неслышимый, и вот они уже окружили нас и глядели своими переливчатыми опаловыми глазами.
   Размером они были пожалуй, не с самого крупного кхонда. Правда, я так давно не видела никого, кроме сына, который в Лесу числился длинноногим и тощим мальчишкой; вот он, и правда, на их фоне слегка потерялся. Также не стала бы я называть их и белыми - только самые кончики остевого волоса, имеющего серый или бурый подшерсток, отличались изумительной красоты седым, голубовато-серебристым, лунным оттенком. У иных такой мех был погуще и лежал на спине попоной - или как манкатт поперек боевого седла.
  -- Нагулялись, путешественники? - спросил один из них вполне миролюбиво. -Вот дела! Все Туманные Горы звенят этим на день спорого бега, а наши братцы-лешаки спят себе, как щенята у мягкого брюха.
   Выговор его был погрубей и поплотней обычного кхондского, скорее рыкающий, чем с придыханием, и почти без горловых нот; просторечной и отчасти архаической показалась мне и его лексика. А вот имитация запахов была на порядок выше моего слабого понятия. Нет, все-таки красиво он говорил, этот Волк: будто резал объемный трехчетвертной горельеф прямо в льдистом воздухе.
  -- Думали мы, передумали - никак не решим, кто вы такие: явно не торговцы и безо всякого спора - не досужие посетители. Спросить смущаемся, дай, решили, со стороны последим, пока либо ваш путь, либо вы сами кончитесь. Так вот нет же! Не останови мы вас - весь Мрак насквозь бы пробили.
  -- Или сами померли, - ответила я в том же духе.
  -- Так у вас к кому нужда? - поинтересовался он вторично.
  -- К госпоже Софии-Иньянне, что была королевской женой. Не знаю, у вас ли она и кто она у вас, а уж прозвания ее и подавно.
  -- Себя-то назовите. Мое имя Нахшу, я старший из...
   Тут следовало некое понятие, плохо поддающееся расшифровке, то ли "партизан", то ли "холостяк", взятое во множественном числе и в отчасти ироническом подтексте.
   Мы определились и заодно поинтересовались, действительно ли перед нами Горные Волки. Нахшу прекрасно понял, почему:
  -- О нас травят всякие страшноватые байки, как и обо всем, что непонятно. Объяснять, что у нас к чему, здесь не время и не место: переживете. Скажу одно: мы не весь Белый Народ, и по нам обо всех наших судить не стоит. Новобранцам генеральская форма не к лицу. Это вон ваш собачий сынок от рождения в маршальской шубе гуляет.
  -- А я - в обтяжном трико, как боец элитного подразделения, - гордо фыркнул Бэсик, не удержавшись. Захватили нас в полурасстегнутых "комби", а глянцево-шелковистый мех моих псов, как я поняла с некоторым опозданием, ассоциировался здесь с пижонством и изнеженностью.
   Разговор начал неожиданно для нас всех крениться в бытовую сторону и приобрел характер типичной кухонной перебранки.
   Кухонной - это было прекрасно! Ибо пока мы - не без помощи пришельцев - снимали палатку и увязывали нарту, был разожжен костерок, а в уголья закопан объемистый глиняный шар с чем-то на редкость и чрезвычайно съедобным. Когда потрескавшуюся оболочку разбили, внутри оказался, к некоторому моему облегчению, не селезень по-индейски, а большой корнеплод вроде брюквы. (С этим фольклорным рутенским фруктом я по жизни не сталкивалась, мы его как-то тихомолком повывели, но деды сказывают - медовый был.) На вкус этот репо-брюквенный аналог оказался, по правде говоря, не так чтобы очень, однако сытен: мы трое наполнились доверху.
  -- Ничего себе, - выразил Бэсик наши совокупные чувства. - Эта штука из тех, что я люблю в принципе, как говаривал хозяин. В смысле того, что полезна для моего оголодавшего здоровья.
  -- Мы называем эту штуку "догони-корень", - сообщил Нахшу. - Силы от нее прибывают, а сон уходит. Теперь держитесь ближе к своей волокуше, мы ее повезем так быстро, как сможем.
   Пространство этого нашего по виду бытового разговора было погружено в некий невербальный контекст. Я постоянно ловила себя на чувстве, что пропускаю действия, сигналы и даже целые агрегаты символов, будто мне нарочно отводят глаза, и не сомневалась, что несмотря на свой ядреный бытовизм, эти Псы были телепатами потоньше моих друзей Молчунов.
   Дружелюбно настроенный конвой препровождал нас на место около суток, но уж действительно аллюром три креста. Однако мы трое шли налегке, нас кормили и делали большие привалы у огня, где нам доставляли самые теплые места. Бэс, который умел хорошо устроиться в любом положении, рефлекторно захватывал из лучшего наилучшее и язвил, по своему обыкновению, во все тяжкие - я надеялась, необидно для хозяев положения. Заочно познакомил их со своим другом Шушанком, обиняками дал понять, что был в свойских отношениях кое с кем из аристо и даже королевской семьи... Слушали его трепотню на редкость благосклонно и в ответ объясняли, что сами у настоящих Белых вроде как на подхвате и проходят ученичество.
   И все-таки дорога почти по-прежнему отнимала у меня силы и способность соображать: не уверена, что мы смогли бы проделать этот путь одни, тем более, что с "наведенного моста", как называлась плетенка, мы сошли и через некоторое время ступили на легкий, рыхлый покров, под которым прощупывались скользкие каменные плиты. Караул сменился иными снежнаками: эти, как мне показалось, более оправдывали свою славу. Светлее шерстью и не так уж крупны, хотя много массивнее моих знакомцев, они походили на голубоглазых хаски, но взгляд мрачней, кость тяжелее, а их хвостом можно было сбивать с ног и дробить кости, как косой тибетского монаха... или Серены. Соплеменников они отослали с насмешливым благодушием, но малейшее желание нас троих предупреждалось так почтительно и с таким пиететом, что мне стало вконец неловко и - ну, скажем прямо - так боязно, как не было бы, если б они отпускали грубости в наш адрес и поигрывали кинжалами резцов. Бэсик рыпнулся было, но сразу присмирел: панибратствовать и тем паче амикошонствовать с ними было недопустимо. Спросить о цели назначения или по новой обрисовать наши планы мы также не посмели. По всему было видно, что эти красавцы и так ничего на свете не пропускают и не упускают.
   Имя им всем было - "высокие женихи" или "храбрецы, достойные своих жен". Они и доставили нас к поселению, что открылось на поляне посреди строгих и темных елей. По стилю то было подобие мункского "жилого места" в предгорьях, только, разумеется, второе вышло из невольного подражания первому. Те же шесты, связанные поверху, но более длинные и украшенные резьбой по гладкому, как бамбук, дереву, те же гигантские шкуры, будто бы снятые с пещерного медведя или саблезуба, однако недлинным мехом наружу, а внутри, куда нас почти сразу же завели - чистый жар, тихий свет и вкрадчивая мягкость. Нас разоблачили, покормили чем-то куда более вкусным, чем походный печеный овощ, и повалили спать на крытую мехами лежанку.
   (И избавьте меня от физиологических подробностей! Довольно будет с вас знать, что вместо кхондского сосуда с выразительной эмблематикой был тут удивительных свойств поглощающий камень, как в моей любимой фантазке о Планете Ксанаду.)
   Когда же поутру мы проснулись - причем Артханг проспал, а Бэс-Эмманюэль воспрял не намного меня раньше, - та, к которой мы стремились, сидела у постели и грелась в лучах Бэсова обожания. Ноги ее были скрещены, а у губ дымилась зеленоватая полупрозрачная пиала с черным чаем.
   Иньянна. Исходя из мифического ореола, что возникал вокруг всех снежнаков, и многозначности ее прозвища (причем одновременно вспоминались даосский дуализм Инь и Ян, богиня шумеров и моя любимая героиня из "Хроник Маджипура"), из истории ее андрского бытия и существования, а также из характера обоих ее сыновей, - логично было бы ожидать статную и величественную сивиллу в пышных, объемных, ярких, блистающих и развевающихся (выберите эпитет сами и не морочьте мне голову) одеяниях, плотно расшитых серебряными звездами и золотыми арабесками.
   А она оказалась чуть меня выше. Правду сказать, когда мы обе выпрямились, вначале отвесив друг другу энное число поклонов сидячих и стоячих (она солировала), разница увеличилась: госпожа Иньянна была мальчишески длиннонога. И, право, не по-вдовьи хороша собой, куда там Эрмине моей милой. Узкое, чуть скуластое лицо, даже не смуглое, а нормально загорелое. Прямая, изящная линия носа, чуть загнутая книзу, крутые дуги бровей, изысканный очерк темно-розовых губ; в глазах, таких же неописуемых, как у мужчин-снежнаков и... и у ее родного сына, смесь настроений, переливчатость эмоций - от почти гневного спокойствия до нежной, ободряющей насмешки. А уж этот цвет! Тюльпан в туманном лесном урочище; солнце посреди исся-черных грозовых туч; огонь в изумрудной морской пучине. Волосы ее - белые, сияющие и так преизобильны, что пришлось собрать их в четыре косы: две сзади падают до пояса, две на висках покрывают грудь, - и соединить их попарно тонкой цепочкой. От этого лицо и шея будто в серебряной раме: этот вид и цвет только и служит приметой немалого возраста, да вдобавок чуть впалые щеки и тончайшие морщины у глаз и поперек горделивой шеи.
   И одета госпожа Иньянна - или все-таки София? - без особых претензий: свитер, суконные шаровары в заправку и низкие сапожки на тонкой подошве, все голубовато-серое, уютно-домашнее.
  -- Вам не душно показалось спать на меху и посреди мехов? Раскидались и пот на коже. Я, признаться, отчитала кое-кого, что не досмотрели, - она прервала мое разглядывание, и вовремя: оно становилось излишне бесцеремонным.
  -- Пар костей не ломит, зато сладкие сны наводит, - бросил мой Бэс ответную реплику.
  -- О-о. И какой сон увидели вы, ваше собачество?
  -- О женщинах, известное дело. Но не таких авантажных, как Ваше Горное Преосвященство.
  -- За лесть спасибо.
  -- Да, разрешите сразу и навсегда мое недоумение: откуда вы берете органику для всех этих теплых покрышек? - спросила я, также не называя нашу собеседницу по имени. Не подумайте, что то была нечаянная неучтивость: нет, нарочитая. Для нас, лесных, после взаимных приветствий и представлений неизбежен серьезный разговор, а мы к нему не были готовы, на что, кстати, намекнула и сама хозяйка. Вот и не довели ритуала до конца.
  -- Как все материальное, выращиваем из клочка, причем довольно взять образец однажды. Мы умеем побудить все живое к росту, так что не бойтесь увидеть на своем блюде настоящее мясо - я ваши триадные комплексы, между прочим, кое-где видела. Имеется в виду, видала отнюдь не в Триаде, а в поместилище куда менее благословенном... Право, почему-то все думают, что идя в нашу страну, попадут к дикарям.
  -- Все, однако не мы. Но кхонды вегетарианцы исключительно по причине благоговения перед жизнью, как сказал бы доктор Швейцер, - объяснила я.
   Подтекст был понятен нам обеим: уточнялось, надо ли нам троим бояться за нашу личную сохранность или нас, проявив то самое благоговение, примут в дипломатическом качестве... ну, скажем, невоенных атташе или помощников госсекретаря безопасности. Попутно разъяснилось, что такого, знаете, с глазами или кишочками, нам не смогут приготовить и при всем желании. Настоящая плоть - но не истинное тело: утешительно.
   После такого приятного вступления мы поначалу не обратили внимания на обстановку, иначе я только и смотрела бы на игольчатую пыль, что витала поблизости от потолка, где сходились ребра вигвама и где в любом порядочном жилище было бы отверстие для дыма. Но там, в переливающемся радужном тумане, вращались в струях невидимого тепла, поднимались и опускались пестрые фигурки на незримых нитях, персонажи замечательной игры в куклы. Танцовщица в тончайшем шафрановом шелке. Худой старик в растянутом на коленях свитере и с трубкой во рту. Широкоплечий генерал, весь в орденах от горла до колен. Седой юноша с пленительно-янтарными, рысьими глазами и шпагой под коротким алым плащом. Худенькая очкастая барышня со змеиной головкой, помесь Ирины Хакамады и... Эрмины. Красивый восточный человек, лысый и узкоглазый. Важный старик в парчовом дэли и батистовой чалме. Губастая старуха, одетая и причесанная по последнему слову земной моды. Некто в хорошо обношенной английской паре, невидный из себя, сероволосый и сероглазый, снаружи все серо, да золотое нутро - нет, не король Анри Четвертый в описании Кола Брюньона, но тем не менее как нельзя более царствен. Медик в лазурном халате и маске. Монах-францисканец: белая сутана, вервие и почему-то книжица, откуда торчит полная икебана из гвоздик, вереска и терновника. Язвительный, аки змея или овод, представитель СМИ с ноутбуком в одной руке и фамильным дарранским мечом - в другой. И неестественно прямая женщина в белой кожаной рясе, пурпурной накидке с капюшоном, расшитым золотыми листьями и гранатами, с саблей на бедре: саблю звали так же, как и ее саму.
   Медлительно я перевела вопросительный взгляд с них со всех на мою собеседницу.
  -- Да, здесь мой дом, и движущиеся скульптуры, мобили, как сказала бы великая Урсула ле Гуин, тоже мои, для памяти, - кивнула она. - Собственно, мобили - это вроде бы из проволоки и шариков, как планетарная система, но ведь и каждый из нас - нечто подобное космосу... Вам, однако, понадобилось совсем мало времени, чтобы понять и вспомнить; что же до меня - творение никогда не забывает создателя.
  -- Слишком велика честь для меня, госпожа Тергата, слышать от вас такие речи, - отозвалась я. - Мы, писаки и графоманы, всего лишь проявляем, выводим наружу то, что уже существует; думаем, что творим, а на деле только подчиняемся программе, полагаем, что бьем, не ведая, кто держит наш чекан.
  -- На такое способны воистину немногие из Живущих, Татиана.
  -- Моя способность ограниченна: иные - фонтан, водопад, гейзер, а я испускаю из себя жалкую струйку...
   Тут я сообразила, что мое самоуничижение в древнекитайской манере, вполне, однако, чистосердечное, может быть ею принято на свой счет (в качестве "благодарного творения") и вообще - эта "струйка" звучит как-то двусмысленно. Перебила саму себя каким-то неописуемым звуком, опять же сконфузилась и заалела до глубины ушей.
  -- Ну и что? Пустое! Каждому дано лишь то, что дано, самая красивая девушка может подарить кавалеру не более того, чем сама обладает, и с реб Зуси не спросят на том свете, был ли он Моисеем: сделался бы он реб Зусей по-настоящему, - перефразировала она "Трех мушкетеров", смешав с моей любимой талмудической притчей. - Скажите лучше, что это у вас за кольцо на руке. Камень точно наш, а само оно? Мункского дела?
  -- Да. Малых мунков-ювелиров.
  -- И Малые, и Великие посоветовались с нами, как резать золото и гранить самоцвет, - кивнула Тергата, - кто прямо, кто косвенно. Это не первый случай, когда они выпускают наши талисманы в широкую землю.
  -- А что означают эти камни для вас самих?
  -- Да просто монокль, а если их два - то контактные линзы. Огранку мы ставим самую простую, это уж потом мунки наводят лоск и решают, из чего получится кабошон или розочка, из чего маркиза, а какому александриту и бриллиантовую грань дать не стыдно.
  -- Мертвые глаза. Вторые глаза, - повторила я. - Вы непременно должны носить их, отдать им часть себя, правда?
  -- Не так романтично, ина Татиана. Ало-зеленые камни усиливают наше истинное зрение, помогают, так сказать, отделить зерно от плевел - ради этого мы их подгоняем к себе. Поэтому приобретенное свойство сохраняется и впоследствии. Что приписали обезьянки моим бывшим серьгам - я не знаю. Почему серьги? На глазах или переносице таскать такие большие кабошоны было неудобно; к тому же я слыхала, что проколы в ушах лечат близорукость и недальновидность, а носимая в этих дырках тяжесть способствует любовному тяготению. Так сказать, на лексическом и генетическом обосновании.
  -- Да уж. Недаром вас величали колдуньей, госпожа, - проговорила я. - Носите как цацку, а потом от них падают города и рушатся империи. Эта прекрасная парочка сережек много чего понаделала у нас внизу.
  -- Знаю, - ответила она кратко. - И еще скажу: вы любите выражаться фигурально, а по вашему слову сбывается в масштабе один к одному. Так что "колдунью" возвращаю.
   Собачьи дети почтительно и в недоумении следили за нашей беседой. Когда проснулся Арт, я не заметила, пока он не ткнулся носом в мою ладонь, желая вставить какую-то реплику.
  -- Вы не любите серег, госпожа Терр-Хатта, - с некоторым трудом повторил он ее истинное имя. - Вам по душе тяжесть не у лица, а на руке.
   Это означало признание над собой ее власти и ума в большей мере, чем женственности. (Впрочем, буквализм был отчасти нарушен: кхондский символ мудрости - перевязь и брошь поперек груди, кольца для них вообще неудобны, женская же власть обозначается обручем или браслетом-змейкой. Уши и в самом деле нередко прокалывались, тут я ничего не имею против образа, но более удобной для кхондиц была фероньера или повязка. Экая я зануда, право!)
   В самом деле, самый малый из длинных пальцев Иньянны был увенчан редкостной красоты опалом: молочно-зеленым с яркой рыжей искрой, которая то и дело охватывала всю поверхность кабошона. В одном мизинце больше величия, чем во всем Мартиновом дворе, подумалось мне, - и не удивительно, что она там ко двору не пришлась!
   На этом сомнительном каламбурении нас прервали. У полога типи кто-то шумно и с явной демонстрацией завозился, отряхая с себя снег: так в точности Арташка в детстве сопел, вздыхал и топал у порожка, когда я утром перележивала время, положенное ему для завтрака.
  -- Уже проснулись, и мы с ними беседуем, - сказала хозяйка, оборотившись через плечо.
   Тотчас же с азартным шумом, какой обычно производят юные существа, вошли две девушки, одетые примерно так же, как она сама, но побогаче украшенные, в бусах и накосниках, и стали класть известные мне поклоны: и тут я успела увидеть, как от порога отлетели два светящихся белых облака, будто из снежинок, и взмыли кверху.
  -- Войдя в тепло, Горные Псы и Псицы так же снимают одежду, как и вы, - улыбаясь, молвила Тергата. - Из удобства и из приличия: так восточная женщина сбрасывает во дверях свое черное покрывало, чтобы не занести с улицы дурной глаз, так сказать, духовную заразу. Что с того, что эти наши одежды белы? Познакомьтесь, это мои дочери, Хрейя и Цехийя. Слегка невоспитанны - сразу видно, что их отец не мог полностью выполнить свои обязанности. Ведь в нашем краю это его дело - возиться с малышами.
   Тут меня осенило, и Тергата прочла это в моих глазах.
  -- Ну да, мы все трое - истинно Белые, - пояснила она.
   Интересное дело! Огласовка двух девичьих имен была моя, вымышленная; на самом деле то были слова, подобные кхондским, а еще вернее, мункским, сплетенные из звуков, запахов и мыслей. Девушки были похожи на мать, очень похожи, но тоньше в кости: белокурые, белокожие и почти совсем синеглазые. Их естество было, видимо, по молодости, более однородным, не умело играть внешними оттенками. Еще надо заметить, что Хрейя была, на мой взгляд, истинной красавицей, а ее сестра - только хорошенькой: и носик-то с конопушками, и талия потолще, и движения не так степенны.
  -- Они близнецы? Погодки? - спросила я полушепотом.
  -- Погодки: Хрейя старшая, Цехийя младше. Королевский приз. Святой Грааль.
  -- Значит, и верно...
  -- Да. Старый король вынужден был отпустить меня по андрскому закону, а вот по инсанскому и не мог, и не хотел. Владетель и мой брат нехорошо бы его понял, - лицо ее выражало странную смесь юмора и печали. - А дорогу в некую горную обитель, скромное подобие Телемской, мой кунг Филандр знал прекрасно.
   Тем временем девушки, опять же соблюдая обкатанный ритуал, поднесли нам умыться и ополоснуться - к великому счастью, из кувшина, а не из лохани - и обтереться огромным пушистым полотенцем. Действовали они с заученной ловкостью: я так думаю, многие из Белых Волчиц не желали выходить из образа ради всяких там пришельцев, и тяжесть странноприимства ложилась на самых высокородных. Потом мы уселись пить из крошечных пиал какой-то травяной настой и щепотью брали с общего блюда нечто вроде рассыпчатого творога с ягодами, холодного, пенного и легкого, как мороженое. О мечта моего детства - край, где взбитую и холодную сливочную пену можно есть круглый год!
   Излишне говорить, что мои кхонды получали пищу из нежных девичьих ручек, стараясь потише чавкать, поедали обеих сестер глазами вместе с пищей и таяли побыстрее "сладкого льда". "Они тут если и мясоеды, - думала я, - то по крайней мере, сейчас этого не демонстрируют. Собственно, без высокоэнергетической пищи, как и без шкур, здесь и в самом деле не обойдешься, но кхондские стереотипы на первой поре нам бы помешали."
  -- О нас любили говорить, что мы поедаем своих врагов, чтобы воспринять их силу, - говорила Иньянна в такт моим мыслям. - Но так делала в старину и лесная Триада. У вас было поверье, что сердце и печень противника делают тебя неуязвимым. Никакого поругания врагу в том не было, напротив; но вот из тех, кто придерживался обычая, слишком часто получались берсерки. Теперь это в прошлом, да и Белые Волки научились жить не за чужой счет и сражаться, не убивая тела.
  -- Как - вы пока не скажете, прекрасная госпожа, - отозвалась я.
  -- А говорить и рано, и нет смысла. Лучше раз увидеть.
   Артханг во время еды, пития и обмена репликами молчал, только восторженно крутился на подстилке кольцом и ляскал зубами, как будто ловил у себя в хвосте блоху повышенной вредности. Бэсик глазел по сторонам, как привороженный, и с легкой дрожью притирался к моему бедру. Но в целом оба моих спутника ассимилировались на удивление быстро и куда легче моего.
  -- Госпожа Старшая. Мы трое хотели бы осмотреть ваше селение подробней.
  -- Вы достаточно наелись? Уж извините, выбор блюд был сильно урезанный; здесь же у нас вроде фактории, а не города. Снежные Волки вообще кучно не живут: каждая семья вбивает, так сказать, шест в землю и кочует вокруг него по всей горной земле. А где шест, там и шатра иногда не случается: сундук ставим или кладем большой камень.
   Снежначки вышли первыми, мои псы - вторыми, а я, конечно, завозилась с ними и с собой. Наружи наши хозяйки сразу оборотились волчицами, и я изумилась: были они крупнее самцов ровно вдвое, и пух был в самом деле белоснежный и на вид необыкновенно легкий. Чем-то они напомнили мне южноевропейских овчарок, а Хрейя, с ее перегибом в талии, - еще и борзую.
  -- Ина Тергата, а ведь те персонажи под куполом дома не на нитках висят, а сами по себе - я видела, когда ваш одежный туман развеялся, - шепнула я.
  -- Да. Это вовсе не марионетки, - ответила она в том же стиле. - Странниками никак не дозволено манипулировать.
   Здесь чувствовалось начало дня. "Полярная ночь" слегка развиднелась, и в густо-синем свете неба перед нами открылась чарующая картина. Снег был голубым и лиловым, шатры светились изнутри золотисто-желтым, как фонарь из вощеной бумаги, а заходящая луна походила на круглое, румяное яблоко. И кругом протекала неторопливая жизнь: входили и выходили женатые мужи, белые дамы, слегка раскосые, как песец, и величавые в движениях, лежали прямо в снегу и любовались небом сквозь заснеженные лапчатые ветви, в некотором рассеянье здороваясь со всеми проходящими - и с нами. Кишмя-кишело детишек, пухлых, беленьких и не очень, их глазенки вспыхивали всеми цветами радуги.
  -- Что, не так уж мы страшны с виду? - спросила меня моя дама.
  -- Для меня - пожалуй. Только ведь не напрасно вас и боятся, правда?
   Впереди мои песики возились в снегу со снежнацкими щенками и снежнацкими юными барышнями, как обыкновенные веселые дворняги, и тонкая искристая пудра висела над ними столбом. По всему видно было, какая радость для моего сына и его товарища - впервые чувствовать снег не как препону, а как радостное поле для игр.
  -- Страшиться незнаемого - это общая болезнь. Но это не объясняет почти ничего. Наше колдовство: "умножать хлеба", то есть растить ткани из микросреза, превращать самоцветы в психический лазер, угадывать мысли - строго говоря, на фоне лесных и прочих умений вещь достаточно заурядная. Что мы живем в краю вечной зимы и вечной ночи - так у моих родичей нэсин еще и не так чудно и чудодейственно.
  -- Они отчасти знают, отчасти угадывают вашу вторую природу, причем инстинктивно, ничего почти о ней не зная, - предположила тут я.
  -- Ну конечно. А выразить этот подсознательный, я бы сказала - шкурный страх в чем-то конкретном не могут. Вот и придумывают чепуху, - ее пышная белая морда чуть отвернулась в сторону, изобразив презрение к роду аниму. Когда видишь собаку так близко с твоей рукой, последняя так и тянется почесать за ухом; мудрейшие кхонды, включая Арккху, поддавались на мою ласку, даже голову на грудь клали - но тут я поостереглась.
  -- Вас боятся и нэсин, и андры, потому что перед вашим зовом... перед зовом ваших женщин не может устоять никто, - я отчасти вспомнила, отчасти сфантазировала на тему.
  -- Вы правы.
   "Но говорить о том не время", - прозвучало в ее голосе. В самом деле, зачем же так, с ходу, не осмотревшись, брать быка за рога, а Волка за клыки? Захотят - скажут сами. В Лесу снежнаков опасались; в Андрии делали вид, будто их нет вовсе - по крайней мере, я вроде бы не слышала ни слова о них, кроме того Бэсова вопля о волчьем перевертне. А вот нэсин, пожалуй, относились к Белым Волкам не просто с опаской, но и благоговейно, не как к простым псам. Все-таки женщина-оборотень стала женой Владетеля и сводной сестрой другого, да и старый король андрский знал наверняка, кого получил в жены, знал и любил. И сын его от этой женщины... И дочери... Все это нерасчлененным комком мыслей промелькнуло в моей голове и опустилось в солнечное сплетение, "второй мозг" тяжелым грузом, емкой гирькой, от которой заныло и съежилось внутри. И какой невеждой в здешней подспудной, тайной жизни я себе показалась! Ладно, думала я, переведем разговор на другое, авось удачнее выйдет.
  -- У вас в самом деле всегда стоит такая ночь, Иньянна?
  -- Строго говоря, то не ночь, а мгла, которая изредка расходится, излучение в виде пыли - право, я не физик, хотя мы здесь вовсю пользуемся законами того, что греки называли фюзис. Как говорится, чтобы уметь включить мотор, не обязательно участвовать в его сборке.
  -- И вы можете развеять это своей магической силой?
  -- Без вуали будет куда холоднее - так холодно, что жить не захочешь. А впервые - и страшно. Это как волевая остановка дыхания, понимаете? Когда непривычен - боишься, но когда это происходит с полным твоим осознанием - это праздник, - ответила она, переводя мои слова в иной план: ведь как ни удивительна была эта малая вселенная, мы вошли в нее не для пустых вопросов.
  -- Вы - другая сторона. А та сторона - Земля Нэсин, что за горами, - вслух подумала я. - Истинная, а не Приграничье. Там может быть сопряженный с вами горный мир - и постоянный день? Вечное лето? Вы и они - две стороны листа Мебиуса? Ну конечно...
  -- Вы умная женщина, Татиана, - сказала Тергата едва ли не с упреком. - Погодите, дайте вашим мыслям созреть. Вечером я представлю вас троих племени, без этого вы - не полноправные гости; мои, но не всеобщие. Тогда мы сможем говорить с вами о том, что касается не одной меня. И...
  -- Спрашивайте. Вы же хотели спросить?
  -- Этот Артханг - он ваш приемыш?
  -- Молочный сын.
   Я помедлила и добавила почему-то:
  -- Конечно.
  -- Приемный сын и вскормленный у нас считаются по-разному, потому что различна их природа, - медленно сказала Иньянна. - Для вас это, может быть, ново. Однако через молоко передается некая информация наподобие генетической.
  -- У нас говорят, что общая кровь - не большее препятствие для брака, чем общее молоко, - возразила я.
   Что разноплеменность - самое тяжкое препятствие, я не упомянула: к слову как-то не пришлось.
  -- Вот как. Нет, славный юноша, право. Так до вечера, ладно?
   Она кивнула дочерям, и они вежливо удалились, чтобы мы без помех осмотрелись, и пообещав нам в скором времени выдать гида - поистине замечательного! Артханг поглядел им вслед, повздыхал ... И вдруг выдал:
  -- Мама Тати, ты заметила? Она, Хрейя, - совсем как Серена. Клянусь, сестренка кое-что знала об этом еще тогда, когда в первый раз обмолвилась!
   А ведь и правда... Только сходство - не наружное, не напоказ. Серена и Хрейя - из разного теста, даже если забыть про вторую волчью природу снежначки. Моя дочь низкого роста, и тело у нее как литое. Дочь Иньянны - гибкая трость, рапира, которую кажется таким легким переломить о колено, если бы не ее толедская сталь. Серена порывиста, у Хрейи - едва не томность в каждом жесте. Первая чуть грубовата, вторая горделива. Но обе родственны тем, что кхонды именуют ароматом души: гордостью и стойкостью, тем непередаваемым, что составляет ядро характера, лейтмотив поступков, причину всех решений. У обеих к женской части естества примешано нечто терпкое. "Прекраснейшая женственность - та, на которую положен блик самца", - говаривали малые мунки, а я только теперь поняла, что это сказано вовсе не о запаховом или ином овладении самкой. Да, конечно, один и тот же штамп по-разному ложится на сталь и платину. И почему бы Серене не иметь аналога в здешней перевернутой вселенной?
  
   ...Наверное, в том только и состоял ритуал нашей инициации - сидеть в полутьме, у разожженного свежим огнем очага. Рдели в тихом костре уголья, как ночные глаза Белых Волков, на серебряном подносе стояли чашечки с душистым напитком - подобие кофе с ромом, только не хмельным, хотя и пьянящим, как полуденная поляна в лесу. Раскачивались в восходящей струе фигурки, веяли, точно знамена, тонкие узкие полотнища с вытканными переплетениями. Прялся обряд, ссучивались нити...
   То и дело приоткрывался полог, кверху взлетала новая горсть белого свечения, и новый гость принимал из моих трепетных рук чашечку. Я была хозяйка, потому что все они были мужчины, и в их двуногом обличье они казались мне представителями разных рас - блондины и брюнеты, широколицые или узкокостные. Только вот смуглы они были одинаково - будто пеклись в одной печи и не подгорели, как мунки, не стали андрским пережженным углем, а дошли в меру. Одеты они были так, чтобы подчеркнуть племенное родство и отчеркнуть индивидуальное различие: в куртки и шаровары с сапожками мягких тонов. Поселите их в каком-нибудь интернациональном городке вблизи кордона, каких было немало в Андрии после войны и наверняка стало еще больше, подумала я, и они сольются с беженцами и прочим местным населением.
   Женщины явились под самый конец, когда уж и шагу негде было ступить, и было из всего три, включая Иньянну: белокожие и рыжеволосые, они куда более походили друг на друга, чем на свой "противоположный пол". Я, наученная заранее, не стала тянуть руку к тем трем чашкам, которые оставались еще на медной грелке поблизости очага. Они взяли их сами, отпили по глотку и по очереди подали мне, повернув той стороной, на которой остался матовый след их губ.
   На этом официальная часть закончилась.
   Я так думаю, относились к еде у них прагматически, потому что народ начал расходиться тотчас же, не дожидаясь пира. И вот они переступали через порог в обратном направлении, унося с собой каждый свое белое облачко, пока у пустого блюда с немытой посудой и другого - с пирамидой из крученой медовой гаты, едва тронутой с краешку, не остался один: в рясе наподобие капуцинской и распахнутом
   меховом балахоне поверх нее. Сияния наверху от него не было ни капли: оно все сосредоточилось в его физиономии и голубых глазах.
  -- Шушанк! - заорала я, наконец-то вглядевшись и уразумев.
  -- Ага, - произнес он. - Меня ведь отсюда неподалеку сослали. Как поет наша прекрасная госпожа, уверяя, что это старинная рутенская песенка: "Ах Колыма, ах Колыма, прекрасная планета! Двенадцать месяцев зима, остальное лето!" Считалось, что снежнаки меня вмиг слопают, но они всего-навсего попробовали меня оженить. Только я им фиг дался - не нашел подходящей княгинюшки. От их дам ведь холодом веет, как от мраморных статуй. Разве что Цехийя другая... Да куда уж мне, сморчку старообразному! Пусть ваши герои за нею ухлестывают в раздетом виде да по сугробам. Видел сие издали и на своего сукина дурня порадовался.
  -- Так это вас ко мне приставили, монашек? - догадалась я. - Очки зарабатывать?
  -- Ну да. Им тут недосуг, они иным добродеянием заняты. Понимаете, пока мужчина не отличится - он холостяк, у него и окрас пониже, и шерсть пожиже. Когда совершит подвиг и сговорится с дамою - а они тут ого-го как себя ценят, даже вам, Высокая-Госпожа-Ось-Мира, не все показались - тогда уже рангом выше: муж и мужчина. А женатики - те уж полные снежнаки. Однако второго сорта.
  -- Погодите трещать и дайте опомниться. Я же вас кофием обнесла.
  -- Мне и не было по чину положено. Я ведь вечный эмигрант беспаспортный и в ихние игры не играю.
  -- Без чина берите, вон сколько в этом кофейнике осталось, только подогреть еще придется. И сладкое тоже, а то я на него облизывалась, а схватить и в рот - некогда было. Вот над тем я и бьюсь, выходит. Совсем-совсем полных Белых Мужчин тут что, и не бывает?
  -- В том-то и штука. Перевертышами рождаются одни женщины. Был один, только и он соединил в себе подобосущую двойню... - Шушанк поперхнулся, но я уже поняла, про кого он. - Остальные - обыкновенные белокожие аниму. Цвет шкурки вообще-то у них дело наживное, все мы рождаемся грязненькими и красненькими от первородной смазки, только наш брат андр от своего солнца чернеет, инсан желтеет, как самшитовая палочка, а горные люди отмываются под луною.
   Он сам здесь тоже слегка потускнел - до уровня молочного шоколада.
  -- Когда мальчик становится во всех смыслах мужем, только тогда он уравнивается с женщинами в правах и свойствах: и не раньше.
  -- Угм. Почти как у нилотов: пока не убьешь своего льва... - пробормотала я. - А львов на всех катастрофически не хватает...
  -- Вот-вот, - Шушанк кивнул, бестрепетно запихивая поперек рта самое длинное печенье. - Я и предпочел остаться вечным мальчиком да вечным студентом.
  -- Хозяин! - возопил кстати вернувшийся Бэс. И как был, в сосульках на жидком усе и прочих мало подходящих местах, влупился ему в объятия.
   Что последовало далее, вербальному описанию не поддается.
  
  -- А теперь давайте посмотрим мою собственную берлогу, - сказал Шушанк.
   Я ее и раньше приметила на окраине села, только полагала, что здешние детишки соорудили наглядное пособие для урока о неандертальском человеке. Редкие прутья стен, плоская крыша из трухлявого корья, волоковые оконца то ли есть, то ли нету, зато дверь и порожек сплочены как для переправы через пороги, хотя и неошкурены.
  -- Вот. Сам соорудил из отходов лесопильной и деревообрабатывающей промышленности, - с гордостью сказал он.
  -- А снег вовнутрь не задувает? И холодно же, - усомнилась я.
  -- Ничего подобного. Во-первых, там внутри кокон. Ну, это еще объяснять, мое личное колдовство, вроде силового поля - вот вам аналог, хотя абсолютно неверный. Все, что попадает внутрь, преобразуется в нечто с обратным знаком. Холод - в жару, снег - в воду и пар. А во-вторых, я занимаюсь выработкой животного тепла на манер отшельников, неподалеку их видимо-невидимо.
  -- Телемский Монастырь, - подтвердила я. - Госпожа Иньянна была в женском, а вы, будем надеяться, навещаете мужской.
   Переступив порог, я заподозрила, что его "кокон" работает не столько в сторону тепла, сколько в сторону жидкости. Ибо чувствовала я себя очень прохладно и очень сыро. Ни инея, ни льда здесь и вправду не наблюдалось, под потолком даже слегка парило, как в позавчерашней бане. Меблировка была условная - с типичной для Странников выемкой подмерзлого грунта. Кстати, как это лично я не побоялась превратиться в свою противоположность?
  -- Одному дивлюсь, - сказала я, - что вы не взяли от Белых того, что вам наверняка предлагали. Имеется в виду, кроме девушки.
  -- Если бы я был склонен брать то, что мне предлагают, я бы вообще не оказался в Горах, - Шушанк скорчил забавную гримасу. - Будь свидетелем, песик! Разве не было у нас там, в Андрии, двух крепких особняков с садом, городской квартиры в высотной стекляшке и банковского счета, а также дипломатской и депутатской неприкосновенности и по ту, и по эту сторону границы? В обмен на самую что ни на есть элементарную лояльность?
  -- Счет и по сю пору существует, - буркнул Бэсик. - Я на себя перевел по вашей доверенности. Еще и квартиру в одночасье продал, хотя с пригородами управиться не успел. Надо вам будет - поделюсь.
  -- Нет, госпожа Тати, вы что, до сих пор думаете, что меня из-за вас одной поперли и из дипломатического корпуса, и из первых депутатских помощников?
  -- Бэс так сказал.
  -- Для простоты. Много там чего за мной было диссидентского, и не путайте повод с причиной. Это я напоследок вас в Храм свозил, чтобы хорошенький сюрпризец кое-кому поднести, а заодно и самому на красоту порадоваться.
   Шушанк скорчил торжественную мину и закрутил фигурную дулю напоказ кому-то здесь не присутствующему :
  -- Никакого гарантированного корма - вот мой девиз! Снежные волчицы - единственные, кто меня пока понял. Ручаюсь, и вы не вполне.
  -- Меня в Рутении приучили, что надо радоваться долгу перед матерним государством, сия мысль надо мной и довлеет, - чуть виновато объяснила я. - Поэма была о том знаменитая... этого, Евтушенка. В целом хороший был стихотворец, без дураков говорю. Пафос робинзонады мне не так уже и понятен - я имею в виду, добывать и строить одному и на пустом месте.
  -- Один и не может, ясное дело. Но попробовать, превозмочь себя - о, это пьяней вина и слаще меда!
  -- А родная Андрия к себе не тянет?
  -- Скажите еще - родимое инсанское посольство, которое факт уже прикрыли, - ответил Шушанк. - Не удивляйтесь, самое главное из политики до нас доходит по испытанному каналу сарафанного радио. Нет, знаете, даже удивительно! Я понял: не та земля родная, которая выносила. Чрево, из которого ты вышел, пуповина, которую ты перервал, - это необходимо оставить. Вспоминать с благодарностью - это завсегда, без этого горный подъем тебе под ноги не ляжет. А настоящая твоя земля - та, где ты себя сделал. Земля надежд и свершений. Круг.
   Он обозрел окрестность с порога хижины и снова повернулся к нам:
  -- Вы еще от сей почвы и крупинки не попробовали. О, этот снег, которому даны девяносто девять имен, как и Сотворившему его! Сыпучий, легкий, влажный и мягкий, корка и пыль, крупа и нож, узор и причуда, могильный камень и веки любимой. Деревья под его покровом вечно зелены и пахнут праздником. А дома среди них - каждый незнаком и одновременно твой...
  -- А Высокие Хребты! Я хаживал через Мглу, это опасно, и очень, но опасность тут какая-то... ну, несмертельная вроде. Ничего не боишься, и меньше всего - погибнуть под лавиной или в ущелье без вести пропасть. Ментальная или чувственная связь сохраняется всегда, а помереть - это факт биографии и для других прискорбие, не для тебя...
  -- Ну вот, когда я первый раз преодолел... Карабкался по склонам аки червяк, перешагивал через трещины, и бледные солнца стояли по трое зараз, а между ними висели завесы из апофиллита - такие розовато-изумрудные, и их складки извивались, как лента в руках гимнастки. А потом это остается у твоих ног, и наверху - жерла гор с пурпурным дыханием и из жерл выходят прямые столбы позлащенного, червонного дыма с металлическим отблеском. Раскаленный диск ростом в полнеба, на который можно смотреть не щурясь! А небо там - оно же как половинка спелого абрикоса! И ни одной мрачной ноты, ни одного диссонанса, сплошное ликование!
  -- Вот только на вершине никак не удержаться долгое время, - промолвил он грустно после очередной паузы, - такой там воздух. Одним снежнакам доступен.
  -- И что, нет никакого иного способа превратиться в тутошнего полноправного гражданина, кроме как жениться на местной даме? - спросила я.
  -- Есть, - ответил он. - Родиться.
  

Запись двадцать восьмая

  
   Церковь делает лодку из ореховой скорлупы. Посвященный в Тайну выжимает
   масло из ядра ореха.
  
  -- Решить свой уход, - ответил Владетель Эрбис. - Решить - то же самое, что сделать.
   Вдруг все изменилось внезапно и резко. Вместо покатых андрских холмов явились древлие горы в богатом меховом одеянии, наполовину стиравшем их контур. За ними вдали прорывались к небу юные, дикие, необузданные, их острые пики и хребты были подобием ножа, изнутри пробившего бархат. Вывернутые, обнажившиеся изломы скал перемежались впадинами, руслами текучих туманов, фирнового снега, застывших ледников; а надо льдом, туманом и снегом дымились облака. Небо в просветах было ярко-синее, как ранним утром, когда еще не ушли месяц и звезды, однако гладкость этой синевы была ничем не тронута. От этого места исходил всевечный покой.
  -- Вот это и есть мой махр. Принимаешь? - спросил Владетель. - Там вдали - настоящая Страна Людей, куда никто из андров не может проникнуть. Они просто не такие.
   Серена поняла: "андр" в устах Эрбиса не означало просто человека, аниму какого бы то ни было происхождения , но низменную его природу.
  -- Андра поставь посреди - перепугается и бросится назад в свою часть мироздания. Андр ведь в упор не видит и не принимает того, к чему не привык. Для него время и пространство - уютная комната, где можно без хлопот существовать.
  -- Значит, они и своей земли не видят такой, как надо? - догадалась Серена. - Мы ведь сейчас никуда не уходили, то есть ушли, но не куда-то, потому что такое может быть сказано лишь о протяженности, и не сейчас, ибо час и миг - это время. Просто решили увидеть иную сторону.
  -- Разумеется. Ведь мир андров - это оболочка земли нэсин, ее изнанка; или скорее наоборот, всё равно. Путь к нам пролегает повсюду, - кивнул Вард.
   Так говоря, они трое незаметно для себя достигли гор - либо горы напрыгнули на них, как снежный барс. Пышные складки земной мантии расступились, по дну широкого ущелья, плоскому каменистому ложу текла река, и вода в ней была более певуча и более прозрачна, чем воздух, а цветом напоминала янтарь. Раскидистые деревья укоренились на склонах, редкие кусты, прихотливо изогнутые, произрастали из базальтовых глыб - мягкой почвы для них как бы не существовало, оттого стволы и ветви напоминали ископаемую кость, а листва - нефритовые пластинки. Чуть подальше, там, где сквозь облака пробивалось жемчужное сияние, из воды пробивались разноцветные искры.
  -- Дно прямо-таки выстлано самоцветами, - вкрадчиво мурлыкнул некто над правым плечом Серены. - Есть реки золотые, как колхидское руно, и серебряные, и одетые в малахитовую шубу с медными блестками. Великолепные игрушки для твоих будущих малышей, не правда ли?
   Серена оглянулась. На ветке сидел огромный, толстый манкатт с шерстью гагатового оттенка и ухмылялся от уха до уха.
  -- Вот новости... Ты кто?
  -- Кот, - с гордостью ответило существо. - Сказочный.
  -- Понятно, - улыбнулась она. - А ты сам как - и внутри каменный или только шерсть из минерализованного древесного угля?
  -- Догадайся, - он перебрался повыше, поводя хвостом перед ее глазами.
  -- Вард, Эрбис, я ведь всегда умела читать внутри камня! Угадывать свернутый микрокосм, что записан внутри символом, иконой, руническими знаками или иероглифами. И я вижу, что тут все камни живые; только вот этот Живущий подвижен наподобие нас троих, а в глуби неподвижных записан шифр целого нового мира. И они же все теплые, Эрбис, хотя тут нет солнца!
  -- Обиталище, где нет ни солнца, ни м-мороза, - процитировал Зверь-На-Ветке.
  -- Какой ученый кот, прямо улем! - восхитился Эрбис. - Ну да, госпожа моя, здесь вся низшая природа живая, не то что наверху, где она способна лишь на то, чтобы своим прахом поддерживать чужое существование.
  -- Низ. Глубоко. Глубина, - пробормотала Серена. - Что значат эти слова?
  -- Узнай, - повторил кот. - Вот тебе еще один сопряженный лексический ряд: знак, познать, познание.
   Повернулся вокруг своей усатой морды и исчез. Осталась одна улыбка, но и она постепенно растворилась в изумленном воздухе.
  -- Дружок Алисы, - с презрением фыркнул Вард. - В том переплете, куда его засадил некто Доджсон или как там бишь еще, не так уж и весело, вот он у нас и развлекается понемногу.
  -- Развлекается? Право, в этом мире надо и вправду быть не мягкой плотью, а диамантом, чтобы так развлечься и не поистратиться, - ответила Серена.
   Конь вел их берегом реки. Щебень и в самом деле был усыпан мелкими золотыми самородками и менее заметным горным хрусталем, аметистом и топазом. Река, закручиваясь пенным водоворотом, вливалась в озеро: вокруг него не стояло даже и тех застывших растительных декораций, только сланцевая крошка, бурая и теплая по тону, и нагие, пологие склоны. Девушка запрокинула голову кверху: небосвод над тихой водой был чист и имел все признаки шатра, хрустальной крыши мира, прозрачной полусферы. Однако теперь в его бирюзовой синеве едва видимыми символами была записана мировая беспредельность: тонкий облачный туман змеился, подобно белому дракону, небесный пастух покачивал своей изогнутой наверху серебряной герлыгой, а рядом смирно паслись лохматые звезды.
  -- Змея, звезды и посох тоже живые? - спросила Серена.
  -- Конечно. Ты позвала их в душе - они и явились ради небесного украшения, - ответил Эрбис.
  -- Ради одной меня?
  -- Не только: им самим радость.
  -- Тогда пойдем дальше.
   Пологие скаты, что держали озерную воду наподобие чаши, перетекли в долину, одетую яркой жизнью. То была страна изобильных трав, благоуханных цветников, тучной земли, которая не отягощала подошв, не обращалась в трясину от дождя и не струилась пылью от зноя: ее покрывал плотный ворсистый ковер растительности. Деревья раскидывали свои ветви далеко вширь, не сбиваясь в рощи, но смыкаясь концами листвы. Среди лугов бродили овцы и козы, буйволы и верблюды, но никто не выпасал этих стад; гривастые львы катались на спине, играя с темнокожими ребятишками, но никто не испытывал страха; повсюду сквозь зелень просвечивали шатры и кибитки, однако не было поселений.
  -- Они обладают разумом, здешние четвероногие и четырехлапые Живущие? Таким, как наши в Триаде? - спросила Владетеля Серена тихо, чтобы случаем кого не обидеть.
  -- Да, но не вполне таким, как ты привыкла. Они открыты миру, как дети, и мысль их картинна. Когда они сравнивают и обобщают, к ним не приходит ни слов, ни цифр - они просто накладывают один рисунок на другой, как будто оба сделаны из прозрачной бумаги, мнут их и формируют, как глину. Вот еще почему люди нэсин не любят изображать животных - сами животные делают это лучше.
  -- Как - держа кисть в лапе или копыте?
  -- Нет, - отозвался на этот раз конь. - Мы научили их впечатывать в ткань или пергамент саму мысль. Конечно, это лишь часть того, что происходит у них внутри, но даже и это прекрасно. Я еще добавлю: когда Живущие переводят в красочный образ то, что по природе образа не имеет, - мало кто из аниму может их понять и никто из андров не любит подобной беспредметности.
  -- Абстрактное искусство - чудесное развлечение вечных юнцов и творческих одиночек... Смотри, Владетель, они все вместе, но всяк сам по себе.
  -- Чем более Живущие продвигаются в понимании самих себя, тем меньше у них желания сбиться в стадо, - резюмировал Эрбис. - И зачем? То, что их всех связывает, куда больше зрения и слуха, тела и души. Мы все в нем покоимся, и оно оберегает нас, как бы широко мы ни рассеивались. Разве ты не чувствуешь себя внутри огромной ладони, которая смыкается вокруг тебя своими горами и своим небом?
  -- Да. И это как рай. Лев лежит рядом с ягненком...
  -- И текут реки, и парчовые ложа стоят в тени деревьев, а в раскинутых шатрах - юные ровесницы и подруги чистые... - лукаво шепнул Вард.
  -- Рай, Джанна. Разве ты не слышала о том, что их всегда было два, хотя и один по сути? Истинная земля, которая осталась за огненным мечом ангела - и обитель за крышей из небесной бирюзы? Дальний мир, куда изо всех ближних обителей попадают по пути кривизны, что есть на самом деле прямота - ибо наш привычный мир сам крив?
  -- Тут и живут нэсин в самом деле? Не на Земле Вечной Изменчивости?
  -- И там, и здесь одновременно. Они же обыкновенные люди, только ойкумена под ногами у них зыблется, как палуба в бурю. А обыкновенный человек не умеет схватить мыслью и душой всеобщего, вот оно и разбивается на капли подобно ртути.
  -- Горний мир - Горный мир. Познать высшее - то же, что познать свою глубину. Мир на Горе - одно с Миром Пещеры.
  -- Да, ты поняла верно. И все они одно, потому что одна Вселенная переворачивается, превращается в другую.
  
   Шушанк был куда лучшим собеседником, чем советником и гидом - и то, и другое, и третье для одной меня. Верный Бэс-Эмманюэль и мой сынок Арт получали визуальную и словесную информацию из других источников, еще более приятных, чем мой восторженный монашек, от которого и попахивало уже по-монашьи: жирной похлебкой и не вполне мытым телом... А, кхондские придирки пора бы оставить!
   Обиняками я выяснила от него и приняла к сведению кое-какие достаточно для меня важные вещи. Хотя женщины так высоко ценятся в этом мире, происходит это исключительно по причине их собственных качеств. Как в любой популяции, готовящейся и отчасти уже осуществляющей экологический прорыв, женщин рождалось тут больше, чем мужчин. Именно поэтому они привечают народ со стороны - в равной степени андров, инсанов и каурангов. Любой из этих трех имеет шанс заработать вторую ипостась и сделаться полноправным членом социума, но не любой превозмогает.
  -- А Большие Мунки что? Неужели неподдающиеся?
  -- Просто иные. Иного предназначения.
   Иначе говоря, благородные, но обезьяны. С таким же успехом я могла бы спросить о фриссах.
  -- Вторая ступень, - вспомнил Шушанк. - Я слышал от кого-то фразу... Следующая ступень изменчивости.
  -- Ладно, оставим это. Через местных мужчин сия изменчивость передается?
  -- Нет. Ни через тех, кто от жены, ни через обычно порожденных.
  -- А через порожденных девочек от смешанных браков?
  -- Ну...
  -- Видно, приятнее было бы нам с вами пейзажи словесно расписывать. Там вы речисты.
  -- А почему вы ныне о такой скукоте спрашиваете?
  -- Имею свой резон. Вас, кстати, ко мне приставили, чтобы удовлетворять самое разнообразное мое любопытство.
  -- Отвечу "да" и на том успокоюсь.
  -- И я отвечу, Шушанк. Мне еще рано объяснять вам, почему да зачем, ибо такое значит - сделать обобщение. К обобщениям же я не готова.
  
   Вот, значит, как. Накапливается женский потенциал, символ мирного завоевания. Причем весьма сильный - и дети, и возлюбленные, "услышавшие зов", получаются такими, как сами горные колдуньи и перевертыши. Если бы на этой экспансии стоял и мужской знак, сбивчиво и невнятно размышляла я, этос бы имел право замкнуться на себе, притянуть избранных аниму обоего пола, и силу расширить свою территорию, так сказать, физически.
   Но женщины не пойдут воевать, это не в их натуре, и их так много...
   Старшая госпожа о трех именах ушла за всем этим на второй план: как мне говорили, уехала в город, куда меня обещали свозить попозже, когда освоюсь. Подозреваю, что их знание кхондского и мои догадки относительно их диалекта не очень хорошо сопрягаются: так и кажется, что под городом снежнаки имеют в виду далеко не местное подобие Шиле-Браззы. Их Город созвучен горам, а не хрустальным пирамидам. Во всяком случае, напрашиваться туда лишь для того, чтобы задать госпоже Иньянне пару-тройку невнятных вопросов по существу, значило, по кхондским понятиям, "потерять тень", то есть лицо. Как и прежде, снежнаки-мужчины выполняли каждое мое желание раньше, чем оно возникало; и из того, что ни один из них не предлагал мне похода к Высоким Хребтам, воспетым Шушанком, я вывела, что не хочу здешних красот - более того, после всего пережитого боюсь. Извлечь сие из подсознания оказалось тем более трудным, что я вовсе не психоаналитик.
   И вот когда я это прочувствовала, ко мне пришел сон.
   Сны редко посещали меня в здешних жизнях, которые сами казались родом из моего детского утреннего морока. Целые пласты здешней действительности, как-то: путешествие Серены и Арта к Большим Мункам, разговор с Мартином в Библиотеке Вавилона, картина неправого суда, финал битвы народов при Сухайме, - находились как бы вне причинно-следственного обоснования. Оно, собственно, играло роль крючка-зажима, на который мой папочка некогда, во времена моего детства вешал для просушки фотопленку, обработанную проявителем и закрепителем и растянутую во всю длину. Вот, дано то-то, и следует из этого развернутое полотно.
   Нынешнее видение было Сном Силы, особенным, управляющим сном и в то же время - моим личным хождением в Город. Так часто бывало: стоило мне задать вопрос, не словесный, а душевный, в виде некоего устремления, как я входила в сон, может быть, не ночной, а с открытыми глазами и вне обычного времени, а выйдя - приносила ответ, также никак не оформленный внешне.
   ...Вулканы стояли как жертвенники, и вершины их курились - гриновский Арвентур, примысленный писательской фантазией, но одновременно и тот, что видел своими очами Шушанк, и некий третий, мой личный. Ребристые склоны гор были высвечены огромным тихим солнцем, тонкие облака шествовали поверху, а внизу полупрозрачным полотнищем колыхалась черная мгла. Внезапно я поняла, на что она похожа: на длинную палатку кочевника из козьей шерсти, распростертую по земле. Черный - цвет жизни и творения. Цвет чернил в той чернильнице, куда Творец окунал свое Перо, чтобы писать на Скрижали знаки ближнего мира. Цвет защиты от самума, пристанища для скитальцев, крова для Странников. Полог колыбели. Защита от Иного.
   И еще я поняла в одно-единственное уплотненное мгновение, что тот, кто увидел - может видеть - эту темную пелену, уже сам стал иным.
   "Это сказка Черной Палатки, - говорил мне голос, - начинается она почти как твоя любимая новелла Вальтер Скотта, чтобы тебе легко было войти под ее кровлю. Горы и долы, Хайлэнд и Лоулэнд - это ведь так похоже на твои две страны и связанную с ними проблематику, не правда ли? Вот и слушай..."
  
   "Н
   а пограничье Инсании и Андрии, там, где пастухи выпасают отары, а инсанские гуртовщики перегоняют бойких тонкорунных овец и молочных коз с тяжелым выменем для продажи низинным андрам, многим приходится туго. И не только из-за того, что не слишком разумные твари, вверенные их пастырскому попечению, как-то по-особенному строптивы. Гуртовщик доверяет их своему альфарису, чаще всего низкорослому и непородному, но очень сообразительному и со сноровкой, зачастую большей, чем у его двуногого сотоварища, а также каурангу. В отношениях человека и пса тут не заметно той легкой неприязни и чистоплюйства, от которых нелегко избавиться большинству обыкновенных нэсин. Впрочем, и кауранг здешний так мелок ростом, так лохмат и так непритязателен в еде и общении, что трудно заподозрить в нем хоть мизерную каплю снежнацкой крови.
   Нет, не в том вовсе беда. И не в том даже, что заблудшую овцу в пустыне можно отыскать только нюхом, а не глазом - и та, и другая одинаково пыльного цвета. И не в том вовсе, что оазисы с высокими, как опахало, финиковыми пальмами и водой крайне редки, а во вкусе мелкой травки преобладает та же повседневная и ежечасная пыль. А в том, что держаться той дороги, которая выведет тебя к месту, где таможня дает добро на проход отары, и своему человеку крайне трудно, а чужаку в этих краях - так и вовсе невозможно.
   Да что там дорога! Здесь нередко, ложась спать, не ведаешь, в каком месте откроешь глаза, а уж будет это твое место рядом или вдали от стада - поистине воля Того, Кто надо всем! Ибо по всей окраинной Земле Нэсин движутся песчаные горы - и достаточно малейшего колебания воздуха, легчайшего ветерка, чтобы небо мигом заволокло желтой пеленой, через которую солнце светит тускло, будто чужая планета, и чтобы гигантский полумесяц сыпучего праха погрёб под собой твою малую Вселенную. Реки меняют русла; дюны колышутся и ложатся волной, как расчесанная шерсть; зыблются холмы, поросшие цепким плаунником, зияют бездонные щели, а скала, стоящая на монолитной платформе, может, по слухам, вывернуться из гнезда, показав базальтовое свое днище, все в сплошных сколах и зазубринах.
   Не оттого ли у "прикровенных" инсанов пограничья, с их обмотами по всему лицу и телу, и кожа бледней, чем у их собратьев из земли изобилия, и характер резче: ведь ветер степей и пустынь сдирает с тела и души все излишнее, всю суету...
   Только природный инсан может учуять глубинную воду в сухом и звонком песке, угадать, какой полузасыпанный лаз приведет всадника и стадо в тело черного хребта, в подземный зал с высоким сводом, стены которого таинственно светятся, а со дна ключом бьет чистая и прохладная вода, обращаясь в реку. Но куда выведет ее течение - в поднебесное озеро или на великанские ступени водопада, семью кругами ведущие в Безвозвратный Океан - этого не знает и он. Лишь одно ему ведомо: что возврата к прежнему месту нет, даже если станет он пятиться из пещеры вместе со стадом, как хитрый Гермес. И позади, и впереди будет другое, может быть, благое, быть может - погибельное. Однако судьба ждет лишь там, куда повернуто твое лицо, и нельзя идти вспять тому, кто желает истинного возвращения... Эта постоянная непредсказуемость окружающей жизни по-своему чарует коренного жителя; она издавна вписана в обычаи, что от века в век заповедают благородную нищету, необремененность житейским скарбом, щедрость руки и сердца, верность семье, родичам, племени и племенному вождю...
   (И не оттого ли тут так высоко ставятся драгоценность людской общности, бирюза дружбы, изумруд верности слуги господину, что на ближний мир никак нельзя опереться?)
   ...вплетена в сам язык, гортанный, звенящий и мерный, как удары молота по резцу; язык этот не пытается следовать действительности, но желает ее формировать, высекать из нее некую идею, высвобождая из косности материального, однако не подчиняя бытие себе, а лишь без жалости отбивая наносное, выдувая из его складок мертвую пыль.
   Ибо как обходится с инсанами этот мир, так и они с ним обходятся.
   В поисках воды инсан разрывает песок, как его скотина, и укрепляет небольшими булыжниками стенки вертикальной шахты - или попросту ямы -которая запросто может стать его могилой; а потом кладет сверху тяжелую глыбу со своей меткой. С этой поры колодец - его неприкосновенная собственность. Нет, он не жаден, он просто хочет иметь гарантию, что скот и он сам будут живы. Все знают, что перебить хозяину дорогу и иссушить ему запас воды - в песках преступление, а посреди богатой земли оазиса означает по меньшей мере неуважение к владельцу.
   Хорошо устроенные водоемы - с гладкими каменными стенками, крышкой на петлях и замках и иногда с воротом - такая же редкость в этом краю, как на родине Ибраима, Исмаила и Исхака, Ребекки и Ракели. Такие инсан держит в уме все до единого и с закрытыми глазами может угадать, из какого взята вода.
   Еще он укрепляет пески этого зыбкого мира цепкой колючкой, что стелется поверху наподобие сети - это он делает не для всего человечества, а лишь для племени. Однако слабо заботится о ней потом. Он фаталист - где суждено укорениться траве и человеку, они вырастут, где не суждено - завянут. Только укореняются они чаще, чем можно предположить. "Упрям, как инсан" - любят говорить о таких андры. А если знать, что о самих себе жители осенней земли сложили присловье: "Как втемяшится в голову блажь, так и колом по ней с маху не дашь", - то такое признание кой-чего стоит.
   Скотовод, а тем более торговец скотом в приграничье облечен в кожаный доспех, обшитый бронзовыми, а то и стальными пластинками, и такую же шапку, а за поясом его покоится не сабля, а длинный прямой палаш. Имя палаша похоже на имя зверя: Крылатый, Чуткий, Острозуб. Прозвище снаряженного человека то же, что и древнего панцирного воина: гоакчи, латник. Нередко ему самому приходится быть своим войском, конем и собакой, поэтому меч его остер, широк, но легок и легко же выходит из обтерханных ножен. Гоакчи - каста, верная своему племени, своему народу нэсин и своей земле, как здесь говорят, "земле двух господ: песка и ветра".
   Каста - символ замкнутости, однако ветер и песок суть стихии изменчивые, а потому не так уж и странно, что к одной группе инсанских пастухов-латников однажды прибился самый всамделишный андр из тех, кого сородичи в глаза называют "забубенная головушка", а за спиной - "оторви да брось". Такие вечно ходят под хмельком и трунят над уныло трезвым инсаном, распевают рискованные куплетцы и носят осененный тощим пером, подбитый ветром и сталью берет набекрень, а куртку из бычьей кожи - нараспашку, как душу. Их бесцеремонность составляет им репутацию рубахи-парня, друга-свиньи и никчемушника. А у этого Ротберта была к тому же своя особая манера так шумно выражать радость от каждой вечерней встречи со своим пожилым каурангом, который обычно двигался замыкающим, когда сам Ротберт шагал в авангарде, размахивая тяжеленной палкой, заменившей ему обычный пастуший посох с крюком на конце, - что это казалось нарочитым и как будто в пику нэсин. Подобное слюнтяйство вызывало у них брезгливость, а брезгливость вырастала во сдержанное, полное достоинства презрение ко всему собачьему, а заодно и андрскому роду. Инсан даже со своими нежно и преданно любимыми родителями обращается грубовато, а жену называет попросту "женщина", чтобы злые духи не завладели ее именем. Ротберт смеялся над таким суеверием: у храброго-де что на душе, то и на языке. У него никогда не одалживались, отчего он считал нэсин гордецами. Вначале кое-кто пробовал намекнуть - обиняком, дабы не потерять своего лица; но экивоки до него не доходили. Или - не совсем так: ведь он посмеивался, что церемонные инсаны и ржавый гвоздь просят с тысячей ужимок... Сам Ротберт вполне мог, не спросясь, отрезать кус от одного на всех плоского хлеба, пальцами вытащить из чужого варева шмат баранины или вытряхнуть в костер вонючий мусор из своей торбы. За эти ухватки его сторонились, а он того не понимал: ведь сам он ни на что не обижался и щедро предлагал свои редкие достатки всем и вся, в наивности полагая, что одно покрывает другое.
  -- Нос воротят - их дело. Без меня обо мне толкуют - тоже. Вслушиваться мне, что ли, о чем они базарят? А уж язык их - и хвалят, а все одно как будто матом кроют! - смеялся он.
   Проблема заключалась в том, что для андра высокая идея братства всех Живущих перед Богом обычно как-то заслоняет простую мысль о том, что на сей грешной земле стоит начать с обыкновеннейшей справедливости: не хапать чужого, не унижать труженика милостыней, не разбрасывать свое добро так, будто оно совсем не имеет для тебя цены, ибо невелика тогда цена и твоей щедрости; не наносить оскорбления хлебу, котлу и огню и оберегать достояние твоего соседа - как физическое, так и духовное - более ревностно, чем собственное.
   Во всем этом третий человек увидел бы ту бездну непонимания, которая в Рутении выливалась во взаимную ненависть кошки и собаки. Здешние-то манкатты и кауранги были куда умней, чем их люди, и умели переводить одну систему знаков в другую.
   Если все-таки говорить вполне искренно, Ротберт за вычетом своего неизбывного андрства был парень куда лучше многих - веселый, добродушный и ради общества никогда не чинился, даже если не попросят прямо. На стоянке притаскивал целое беремя хвороста для костра и крошил в артельную похлебку мясо и коренья узким и острым "мужским" кинжалом, как заправская повариха. Его инсанские сотоварищи любили дорогу - он был неутомимый ходок и, что еще лучше, отличный наездник: соломенные волосы андра торчали во все стороны и лезли в глаза, когда он бойко трусил впереди овец на попавшем под руку альфарисе, а неразлучный посох с утолщением на конце лежал поперек седла. Инсаны были привязаны к тем, кого упасали, - Ротберт видел в своих жвачных вечных детей, пускай туповатых, но ценных для него уж тем, что он проявлял к ним заботу. Ему зачастую не хватало духа прирезать калечное животное или хилого детеныша от умершей родами матери - так и нянчил до почти неизбежной и пустой их смерти. (Потому и своего мяса у него почти не было, чтобы угостить, а на ярмарках он стоял во главе большого и разнокалиберного стада.) В этих привязанностях была известная доля сентиментальности и своеобразной корысти - но кто, скажите, в этом мире совсем бескорыстен и кто сумеет отдать, не требуя ничего взамен, хотя бы свою любовь и благодарность? Ведь даже самое лучшее, что есть у человека, его вера - и та больше всего похожа на торг.
   Нет, Ротберт все-таки не был прост, как две копейки. Мало того, что вот он решил - и прибился к чужакам. Мало, что по-своему неплохо с ними уживался. Так он еще и побратима себе нашел!
   Этого инсана, что преломил с Ротбертом хлеб, густо посыпанный крупной серой солью, и с той поры ходил с ним одной дорогой, звали Джамол. По своей молодости - между ним и андром было пять лет разницы, а на глаз все десять - он не так застыл в своей форме, как прочие нэсин. Голос его был негромок, движения изящны и даже руки, слегка загрубевшие от постоянной возни с шерстью, деревом и металлом, казались ухожены. Был он хорош собой прямо по-женски. Больше сказать пока об нем нечего, кроме того, что при Джамоле состояли два молодых задиристых кауранга и старый опытный альфарис. Эта компания хорошо дополняла друг друга; то же можно было сказать, присоединив к ним и андра. И более того: постепенно между Ротбертом и его побратимом возникли узы сродни тем, какие у мужчины и женщины служат залогом крепкого супружества, переживающего саму любовь. Ротберт был открыт, Джамол - закрыт; андр выплескивал свое раздражение сразу - Джамол копил боль. Андр был отходчив - Джамол... не то чтобы злопамятен, однако память у него поневоле была крепкая. И этим своим различным уделом они - единственно друг с другом - умели делиться и обмениваться.
   Поневоле крепка - это сказано о памяти инсана, потому что он был сиротой. У таких родни бывает много, но, как говорят, не для сердца, а для глаз, перед которыми снуют всякие личины, и ушей, которые слышат сплошное нравоучение. Андр же полушутя утверждал, что папы-мамы не имел вообще: когда он первый раз заорал, рядом оказалась детдомовская нянька в обмоченном белом халате. Учили его, по счастью, не так обильно, как Джамола.
   Однако больше и того, чем они разнились, и того, в чем сходились, единила их любовь к песням, протяжным и монотонным, на два голоса, которые то сплетаются, то расходятся. Такие требуют большой тренировки и редкой слаженности, а ее, коль скоро она достигнута, терять неохота: вот они оба и не теряли.
   Однажды с андром договорились о переправке через таможню "ходячих сосудов" для козьего сыра, самого в ту пору модного и дорогого андрского лакомства, а Джамолу повезло еще больше: старик пастух, дальний родич по матери, передал ему право на два десятка так называемых среброрунных овец с приплодом. Из шерсти, которую они дают от рождения почти до самой дряхлости, выходит ткань тоньше батиста, мягче шелка, что греет осенью и слегка холодит в зной; поэтому те нэсин, что живут в Андрии, готовы выложить за элитную отару немалые деньги. Естественно, побратимы оберегали каждый свое малое стадо и слегка ревновали друг к другу.
   Был самый разгар дня. Ротберт и Джамол шли рядом впереди своих овец, коз и каурангов, когда увидели небольшой колодец с кожаным ведром и грубым подобием поильной колоды. Оба убыстрили шаг.
  -- Чур, я первый! - крикнул Ротберт шутейно, в один мах отвалив камень.
  -- Это мой личный колодец, - холодно ответил Джамол. - Спасибо тебе за услугу, но я должен первый напоить.
  -- Я что, зря карячился? У моих рогатых вместо крови тягучий сироп, а в вымени, поди, вместо молока сливки томленые. А твоим овечкам ништо, они под своей шубой, как чабан под ягмурлуком. Ну ладно, твоя очередь, не спорю. Так чего ж ты меня тогда вперед пустил?
  -- Если ты потрудился - на то была твоя воля.
  -- Там же воды на самую большую отару, посмотри!
  -- Да, я старался работать над ним как следует и навещать пореже, чтобы не тратить сладкую воду.
   Тут кауранги Джамола, в усердии своем и задоре пожелав решить дело сразу, стали с лаем и руганью отбивать коз от воды, те с жалобным мемеканьем сбились в кучу, и одна упала оттого, что копыто запнулось о камешек. Ротберт ахнул, тоже выругался и внезапно перетянул чужого пса своей дубиной поперек почек. Тот взвизгнул и отскочил в сторону.
  -- Собаки тоже не твои, - заметил Джамол.
  -- Зато козы мои собственноличные и лакать с твоими баранами и твоими шавками из одной колоды в очередь не будут.
  -- Вот ты и вспомнил, наконец, что мы с тобой пока не хлебали пойло из одного корыта. Твоего, - сказал Джамол пока еще спокойно.
   Тот, кто узнал его близко, мог бы догадаться по одной этой невозмутимости, как он взбешен - ибо умение инсанов держать себя в руках возрастает по мере необходимости в этом. Ротберт понял все как есть, а среагировал еще быстрее, чем понял: круто развернулся и занес свой литой дубовый посох над юношей. Его спутник молниеносно выхватил палаш и отпарировал, перерубивши дерево как тростинку. Руки, привычные к заточенной стали, делают свое дело раньше головы: меч, не запнувшись ни на миг, описал окружность и рухнул на голову андра. Ротберт споткнулся и упал, заливаясь кровью. Шапка с перерубленным пером свалилась наземь, и стало видно, что это простая тряпка - даже без кожаной подкладки внутри.
  -- Ты убил его, - сказал старый кауранг. - Убил моего хозяина.
  -- Разве я от этого отказываюсь? - ответил инсан.
   Подоспел альфарис: годы не позволяли ему идти ни карьером, ни галопом, а ссора вспыхнула и отгорела, как сухая ветка. Джамол взгромоздил тело побратима на седло, кое-как, на всякий случай, перетянул ему голову своим утиральником, и они вернулись назад в то становище нэсин, откуда начали путь утром.
   В самом селении убитый кое-как пришел в себя. Рана была страшная, но опытный врач, который, на счастье, нашелся в одной из палаток, уверил собравшихся на майдане, что сумеет вытянуть раненого с того света.
   Инсанский судья через три недели судил обоих.
  -- Почему ты хотел убить друга ради чести? - спросил судья.
  -- Потому что я дурак и сделал дурость, чтобы остаться самим собой. Завтра я, наверное, изменюсь и поумнею, а тогда пойму, что прошлого дня сотворил не то, что надо бы. Только для того, чтобы дожить до завтра, надо, пожалуй, быть собой уже сейчас.
  -- А ты так уверен, что ты сегодняшний равен тебе истинному? - спросил судья и не получил вразумительного ответа. И дал им обоим по десять лет "затвора".
  -- Ему-то за что? - только и спросил Джамол.
  -- Он же хотел убить тебя, - объяснил судья. - Не палкой, а еще раньше, словами.
  -- Слов было чересчур много. Это мое оскорбление породило его ответ.
  -- А его действие - твое действие. Так открываются врата ада.
  
   ...Конвой их состоял из людей нэсин и альфарисов. Двое коней везли носилки с Ротбертом, Джамол двигался пешком рядом с ним. Оба если и не подружились заново, то хотя бы восстановили подобие былого согласия - говорить уже говорили, а задирать друг друга еще опасались. Предмет их забот был самый близкий: как распорядятся имуществом обоих дальние родичи Джамола и сумеют ли переслать деньги, вырученные от продажи стад, им в тюрьму. Кауранги и лошадь имущества не составляли и намеревались сами собой распорядиться.
   Чем дальше углублялся в пески маленький караван, тем гуще становилась пелена трав, которая сковала барханы, тем более пологими - их склоны и тем голубее и чище небо: из бледной бирюзы оно стало густым сапфиром.
   На седьмой день пути перед ними открылся большой населенный оазис с пальмами. Земля была суха, как везде вокруг, но темная зелень кустарника и лиан, хмеля и винограда карабкалась на стены величественной крепости, целого города, гирляндами цеплялась за крепостные зубцы, малахитовым руном перекатывалась поверх широкого гребня и заполняла все расщелины и ниши.
  -- Сюда мы и едем, - сказал один из охранных нэсин.
   Ротберт присвистнул:
  -- Джамол, мальчик мой, ты знал, что у ваших такое узилище?
  -- Мы называем ее, эту тюрьму, "Города За Стенами", потому что ее замки стоят в нескольких местах, а всю эту землю, что взята на откуп неким племенем каурангов, - "Страна Городов", - сухо ответил Джамол.
  -- Вот-вот, и не больно-то радуйтесь, - подтвердил их собеседник. - Ограда - она и есть ограда, хоть и вся в цветах. "Нет счастья в том, что живешь в крепких стенах", - слышали, наверное, пословицу?
   Внутри обоих осужденных передали с рук на лап... словом, на попечение мускулистых тонкошкурых псов с горделивой осанкой.
  -- Слушайте внимательно, потому что второй раз мы не повторяем, - произнес один из каурангов. - Единственное наказание ваше - жить без свободы, поэтому другие будут решать, что нужно вам и что бесполезно или вредно, а вам я не советую этому противиться. Мы обязаны по истечении срока вернуть вас Великой Пустыне такими же точно, как взяли, и это нелегкая задача, уж поверьте! Вы приходите сюда обремененными пороками и дурными привычками, злобой, которая старит, гневом, что разрывает сердце, и леностью, от которой становятся дряблыми мускулы и разжижается мозг.
  -- Да ради такой будущности мы ото всего очистимся и будем паиньками, - хмыкнул Ротберт, который вспомнил и еще кой-какие намеки и разговоры. - Надо же - в пятьдесят моих лет остаться по виду сорокалетним, каков я есть нынче. Ты не шуткуешь часом? Я понял верно?
   Кауранг не ответил, только презрительно осклабился.
   И точно, здесь тюрьма была не такая, как в Андрии, и Ротберт, пожалуй, мог не огорчаться тем, что его не выдали родине - по своему закону он и не был, пожалуй, виновен, да на длительного невозвращенца посмотрели бы ох как косо. Предание говорит, что у каждого из заключенных "в стенах" с самого начала мог быть такой прекрасный дом, какой он только мог помыслить, а вольнонаемные строители - соорудить, но большинство из тех, кто прибывал сюда, не умело сочинить ничего краше высокой каменной кибитки. Потом к первому куполу подбирались иные помещения, они поднимались выше, перестраивались, и возникало просторное жилище. Тот, кто выходил на волю, искал себе преемника и вдобавок иногда обучал его началам каменного мастерства - чтобы не портил не им сотворенного. Раз они жили так широко, наверное, мало кто из нэсин переступал через дозволенное и прибегал в запрещенному, спросите вы? Наверное, так, а почему - думайте сами.
   Еда была здесь сытной, многое выращивали на своих огородах и плантациях, с насельниками занимались хорошие учителя, за их здоровьем следили лучшие врачи - почти все люди. Были здесь ремесленные мастерские и библиотека, умные собеседники и мудрые книги. Никто не хотел проводить время, тычась носом в стену, а кто пытался - того умели и заставить, однако хитроумно и без обиды. Ибо тоскует, мечется и грызет себя душа, не занятая ничем, и тянется к людям и за людьми, чтобы выплыть из стремнины.
   А женщины здесь были? Разумеется. Разве они безгрешнее мужчин? Им ограничивали свободу, но никого ни из первых, ни из вторых нельзя было ограничить в том, что от века считалось у нэсин корнем физического здоровья и душевной цельности.
   Нужно ли говорить, что Ротберт на глазах ожил и окреп. Теперь он все время проводил в гимнастических залах и слесарных мастерских, мышцы его стали железом, кожа - каленым орехом, тело - стрелой баллисты. А Джамол? Его заставляли холить тело, возможно, он и сам себя заставлял, чтобы не потерять былой сноровки воина и пастыря. Неудержимо и безрассудно тянуло его в хранилища книг; полки там были почти той же вышины, что и стены их крепости, и спиральная лестница шла вдоль стеллажей, поднимаясь к светящемуся потолку. Книги - ничего подобного им не было в его прежнем существовании. Библиотека в былые времена казалась ему тем, чем для пустынника и степняка лес: ни неба не видать, ни земли, зачем идти, если не для того, чтобы тебя поймали и полонили? А нынче она вдруг открылась перед ним, словно раковина большой жемчужницы; Джамол, придя с воли полуграмотным, шутя овладевал языками книг и вливал в свой пустой кувшин их мудрость, смешивал хмельные напитки, но не терял рассудка. Он стал суше телом, чем был, и взгляд его изострился.
   Еще Джамол нашел в пухлых томах много старинных стихов, но еще не умел положить их на музыку, а прежние песни петь не хотелось.
   ...Близился срок, когда Джамол и Ротберт, уже давным-давно примирившиеся и снова полюбившие спорить, только на совсем иной лад, должны были покинуть это место.
  -- И тебе не жаль будет оставлять свои книжки? - подшучивал над другом Ротберт.
  -- Они сохранятся во мне. Я их унесу в себе, как и ты - свою гибкую силу.
  -- А я, знаешь, подумываю, чтобы, так сказать, не выносить эту силу за стены. Короче, о том, как остаться. Здесь же не одни срочники живут и не одни кауранги, а кое-кто из учителей, кому неохота все время шляться то из стен, то в стены. И ведь я так усовершенствовался, что меня с охотой возьмут инструктором ножной борьбы или еще чего-нибудь такого. А знаешь, твой ум и твои знания тоже хвалят напропалую.
  -- Ну и что?
  -- Вот и не расставались бы с тобой, приятель. Деньги будем получать, чести и славы тоже навалом, захотим - поженимся, на меня тут одна молодая вольняшка ох как поглядывает. А за оградой одна жарища и животины твои, да и здоровье вмиг увянет, потому что никто соблюдать не наймется.
  -- Это неважно.
  -- А что тогда для тебя важно?
  -- Жить и самому принимать решения. Быть свободным.
  -- Жить? Да ты же с непривычки в год загнешься. Быть свободным? Клянусь, я никогда и не замечал, что у меня нет какой-то там свободы, так было здорово и весело.
  -- Я замечал.
  -- Ну и что такое твоя дурацкая свобода? Объясни мне.
  -- Воля принимать решения и отвечать за них.
  -- А я думал - воля иметь желания и воля их исполнять.
  -- Здесь выполняют твои желания за тебя, Ротберт.
  
   Когда настало утро его дня, Джамол сказал каурангам:
  -- Выведите меня.
  -- Сам выйди, - ответили ему.
  -- Как? Ворота заперты.
  -- Тот, кто уходит навсегда, уходит не воротами.
  -- Так покажите мне.
  -- Это просто, - ответили ему. Ступай вслед за травой и лозами. Стены ведь совсем выветрившиеся и пологие от старости.
  -- Значит, мы в любой момент могли отсюда убежать? Покинуть это место?
  -- Нет, - рассмеялся тот кауранг, который наставлял их вначале. - Ты удивишься, узнав, как мало таких, как ты. Большинство предназначено нам. Мы их не оставляем здесь, чтобы избежать досужих разговоров, а расселяем по другим таким же местам, которые числятся обыкновенными. Пойми: тот, кто хочет выйти, - выходит, тот, кто уговорил себя остаться, - остается. Есть прирожденные пленники и есть те, кого не стеснят никакие преграды. Истый заключенный везде заключен; желающий свободы - уже свободен. Свобода начинается внутри: вот главный урок стен. Истинный человек - тот, кто делает верный выбор. Каков твой?
  -- Я ухожу. Сейчас.
   И Джамол вскарабкался наверх по висячим мостам лиан и цепям лоз. Строго говоря, и высокие двери могли бы торжественно отвориться перед ним, если бы он захотел - но он был далек от присвоения своему действию каких-либо внешних знаков. На гребне он постоял немного, отыскивая между выкрошенных зубцов место пониже, потом взмахнул руками, как птица крыльями, и скользнул вниз, в пружинящую зеленую путаницу гибких стеблей.
   Почти сразу за стеной начинались редкие финиковые пальмы и пески; он слегка удивился этому, ведь десять лет назад окрестности не казались ему такими неухоженными. Какая-то старуха из тех, кто одинаково привечал и местную обслугу, и вышедших на волю пленников, наспех собрала и сунула ему в руку мешок с нехитрым съестным припасом и скарбом, торопливо произнеся формулу благословения.
  
   Джамол двигался по изрезанной выветрившимися известняковыми скалами пустыне уже часа два, неторопливо - как владелец - оглядывая нехоженые пространства, где не было видно ничьего следа, но неоспоримо присутствовал запах кочевой жизни. Полудикие газели поднимали голову, увенчанную рогатым грузом, и без страха смотрели ему вслед. Некоторые были с детьми, он прикидывал, удастся или нет в нужде подоить одну такую мамашу. Ящерица робко высовывала чешуйчатую мордочку из тени своего булыжника: то ли ей показалось, что уже вечер, то ли просто любопытство одолело, человек, как-никак. Не очень вдалеке трусил по своим делам наголо обритый кауранг с вываленным на сторону языком, капая на песок слюной; пес нехотя шевельнул хвостовым обрубком, инсан - концом головного обмота. Джамол решил, что заговорит с ним попозже, когда спадет жара, и узнает, есть ли у того хозяин или, может быть, подопечное стадо. На то место, которое он покинул утром, Джамол не оглядывался, он и так знал, что тюрьма, из которой он вырос, маячит вдали низким темным облаком. Только однажды его словно дернуло - повернул голову и увидел на фоне сияния песков и неба крошечную двуногую фигурку, которая приближалась почти бегом.
   Тогда он остановился в некоем подобии тени от нависшей скалы и разложил костер из сушняка, чтобы напечь лепешек из муки, что дала старуха, а также попытаться раскопать воду, которую почуяли его ноздри.
   Уже вечером, когда жара стремительно покидала пустыню, Ротберт дошел и грузно плюхнулся задницей на тряпку рядом с Джамолом.
  -- Кружку взял? Чая налью. А не то через край котелка пить будешь, - сказал Джамол с обыденной интонацией. - Что ж ты не остался - в холе, в почете и еще с той вольняшкой на мягких перинах?
  -- А, - отмахнулся Ротберт, потея и отдуваясь, - на хрен это нужно. Добивался - все путем, а добился - и на кой ляд? Здесь веселее: не знаешь, что завтра с тобой стрясется. Может, песком засыплет, может, клад найдешь в такой норе, как эта, - он махнул рукой в сторону, - а может быть, снова с тобой поссоримся только ради того, чтобы снова помириться.
  -- Поклажи у тебя много, вот и не отойдешь никак от жары, атлетист недопеченный, - заметил Джамол.
  -- Это днем жара, а ночью-то зубами ляскаешь, - возразил Ротберт. - Вот я и тащил полог и два суконных одеяла, да кофейник, да миски с кружками, да ложки, ну и кое-что из толстой жратвы впридачу. Книжек, извини, не захватил: вечернее небо читать будешь и к своему нутру приглядываться.
   Внезапно он подмигнул:
  -- Знаешь, ходил я в свое время с нэсин - ходил, а самого главного не понял. Буду учиться всему заново. Это ведь самое интересное, брат, - учиться видеть широкую степь и слышать ночные звезды.
   "Что там говорил наш кауранг? - думал в это время Джамол. - Про какие-то иные стены... Так ведь вся Андрия в них, все страны укрепленных городов - собрания темниц, куда пожизненно заключило себя человечество."
   Но своему побратиму андру он этого не сказал.
   "Вот жук, - говорил себе Ротберт, - перемахнул через ограду, будто за ним все тюремные кауранги погнались, а мне ни словечка, не попрощался даже. Ну, так ведь то и нужно: каждому решать за себя одного. И опять же хитрец: ушел налегке, все свое унес с собой, как говорят. Набил в себя так полно стихов и песенок, что у души завязки лопаются, а молчит."
   Но своему брату инсану ничего этого не сказал тоже. Оба они поистине стали старше на десять лет, и оба знали, что всему на земле настает свое время: и любовным поэмам, и песне у огня, и скитаниям по раздольной земле."
  
  
  
  
  
  
  

Запись двадцать девятая

   Тюрьма стоит, пока в ней остается хоть один узник.
   Тюрьма существует, пока хоть один чувствует себя узником.
   Тюрьма перестает существовать, если человек открывает для себя свободу.
   Но если последнее происходит внутри нее - она выворачивается наизнанку.
  
  
  -- Тут и живут инсаны в самом деле? - спросила Серена. - Не на Земле Изменчивости? Или тут живут истинные нэсин?
  -- Это всё - одно и то же, - ответил Владетель. - Просто обыкновенный Живущий не умеет охватить мыслью и душой всеобщего, и в его восприятии оно разбивается на капли, подобно ртути.
  -- Так, стало быть, и твой шахский дворец здесь?
  -- У меня нет дворца: я же Странник, Владетель летучего песка, зыбучего камня и Кота-Скитальца. Хотя с другой стороны - вот он, мой дворец: пещера с хрустальным или сапфировым куполом, под которым горит свет.
   То и в самом деле оказалась огромная пещера, своды которой спустились донизу, а высоко вверху, там, где иногда делают световой колодец, стоял клубок золотого света. Он и был тот ключ-камень, который замыкает и держит свод. Серена вспомнила свой сон о Троих: все здесь было непохожим, но тем же самым, что в том сне.
  -- Оборотная сторона, - сказала она вслух. - Только чего - Храма в Шиле, мира андров или вообще всех ближних сотворенных миров?
  -- Если встать в том месте Шатра Мира, которое прилегло тебе к сердцу, - негромко говорил Эрбис, - и вымыслить Дом, Дом для тебя одной или тебя и того, кого ты выберешь; просто вымыслить, не вдаваясь в мелкие подробности, позволить твоей сокровенной идее нести тебя. Тогда он встанет во всей красе, такой, какую ты только и могла пожелать, потому что малое рождается из великого, а не великое из малого. И он будет прочнее любого андрского, даром что они потеют над своими домами десятилетия, а над соборами - сотни лет. Ведь в раю камни живые, а значит - нерушимые.
  -- Так мне говорить, мой Владетель? Ты хочешь?
  -- Главное, чтобы хотела ты, королева...
  -- Королева мыльных пузырей, которые прочнее гранита.
  -- Но ты помнишь, как однажды писанное на бумаге оказалось прочнее скрижалей?
  -- Кому и помнить о Бродяжнике, как не мне. И о Мартине...
  -- Как ты не поймешь: ты одна стоишь вровень с миром дальней жизни, потому что в тебе слились разумная душа Живущих и живая сила земли. Твоя мысль есть само воплощение, ибо твоя сила входит в медленно живущее и указывает путь металлу и камню. Говори!
  -- Я хочу... Я хочу Открытый Дворец, вокруг которого станет лес, поближе к стенам перетекший в парк. Вначале стены будут стоять без крыши, как терраса или, лучше, колоннада, и парк станет вливаться внутрь их. Затем проемы пусть затянет стекло, и это будут комнаты для жаркого времени: цветы будут жить там в круглых вазонах, а вазы время от времени станут выносить наружу. А для прохладного времени я придумаю толстые стены, широкие двойные окна, ковры на полу и изразцовые печи, лазурные, как воспоминание о небе. Ведь тепло, сделанное людьми, также должно найти здесь пристанище, правда? А в самой сокровенной середине, сердцевине дворца будет круглая комната без окон, с шатровым стеклянным потолком, и ничего не будет в ней, кроме толстого ковра, подобного изумрудному лугу, и раскрытой навстречу небу книги на резной деревянной подставке, - книги, в которой будет записано то, что удерживает Дом в равновесии и порождает его красоту. В моем Дворце... В нашем доме я хочу иметь мозаики из камня, в котором скрыты плоские и в то же время выпуклые, стоящие над поверхностью рисунки, и мебель с говорящими узорами, хитроумным сплетением волокон, чтобы медитировать, размышлять над их смыслами. Камни иных времен, иных планет и вселенных, растения чуждых мирозданий. И наши гости - а у нас будет их много - пускай делают то же; а кто-нибудь принесет свой любимый камень, свой кусок древесины, отшлифованный ветром, и обменяет на иной знак судьбы. Много Странников будет посещать наш Дом и селиться в нем на время, и оттого он будет широко распространен по земле; почему это со времен многоинсульного Древнего Рима люди так пылко желают сесть друг другу на голову? Однако чтобы Дом стремился к небу, мы возведем и верхние этажи - отдадим их под залы собраний, залы звучащих книг и бегущих картин, галереи звонов. Через мраморные потолки, полупрозрачный белый мрамор с голубоватыми прожилками, подобными чистой крови, - ты видел такой? - будут просвечивать широколистые ветви, колеблемые ветром, и тени, которые они отбросят, помешают мрамору застыть в своем постоянстве.
  -- Пусть каждое окно будет рамой для ожившей картины, - продолжала Серена, - через которую цветы и лозы будут переливаться внутрь, на легкие жардиньерки и в большие яшмовые вазы, и так же будет входить в него пространство. Дом наш будет закручивать его вокруг себя, как вуаль, и набрасывать на плечо, как герой свой романтический плащ.. И не надо отягощать его лишней утварью, чтобы это не помешало ему взлететь!
  -- И книг не надо ставить на полки, - говорила она, чувствуя затылком и плечами теплоту и чистое дыхание тех, кто пришел слушать ее речи. - Пускай те, кто придет к нам, назовут свой любимый томик поэм, или свиток робайат, или мемуары былых героев, пухлый философский трактат с волнистыми на срезе листами. Так будет составляться библиотека. Но не нужно брать залог с того, кто захочет взять книгу Дома с собой в дорогу! Разве что - пусть оставит он собственноручную запись или какую-нибудь мелочь из тех, что милы сердцу. Так образуется пестрота и смешение стилей и настроений, видов и форм - и пусть! Дом, как история человечества, все и вся примирит в своем лоне.
  -- Поистине, только хозяйка пространства может построить Дворец Радуги, - сказал Эрбис, - только обладательница силы посмеет его вымыслить.
  -- Он должен быть подобен чаше тихого фонтана, откуда проливается ровно столько воды, сколько ниспадает. А посреди него, как в центре такого фонтана, будет колонна, подпирающая свод главной залы, внутри колонны - комната, в которой заключена бесконечность, а в комнате колодец, куда я брошу ключ.
  -- Зачем?
  -- Ведь тот, кто уходит, должен же где-то оставить ключ от дома?
  -- Так ты хочешь уйти.
  -- Уйти только для того, чтобы, доведя свое творение до предела совершенства, отдать его, с его открытыми оконными створками и сквозными галереями, - на произвол ветра и времен года. Чтобы весна засыпала его паркеты и мозаики цветочной пыльцой, лето - опавшей завязью, осень - прелым листом. И чтобы зима станцевала в нем финал большого вальса снежинок, уронив ледяную сосульку в конце слова "Finis", одновременно точку и завершающий штрих.
  -- Я понял - я видел капель в горах. Так снова начнется время.
  -- Да, потому что весенний науруз и осенний мухаррам - два дня, на которых держится год, и две оси, на которых поворачивается вселенная.
  -- Почему ты захотела построить ради того только, чтобы оставить?
  -- Ты слышал о том, Эрбис, что многие великие хотели создать свое пристанище для поэтов, актеров и бродяг? Джек Лондон соорудил "Дом Волка", Дюма-отец - "Замок Монте-Кристо", Федор Шаляпин - другой замок, на скале Суук-Су. Они искренне хотели сделать добро для странствующих и путешествующих, но их мечта пошла прахом. Дом американца сгорел, едва быв построен, дом русского - неправедно отнят и заброшен, дворец француза вверг хозяина в разорение... Все это произошло сверх обычного хода вещей. И знаешь, почему?
  -- Они строили для себя.
  -- Да! Все трое хотели приюта прежде всего своему сердцу. Как и все люди рху-тин, они были нищими пространства, а не его хозяевами, и душа их собирала вместо того, чтобы расточать. Истинный Странник расточает не боясь, потому что бездонен; не боится одиночества - он отроду состоит в великом братстве влюбленных. Только Странник знает, как сотворить настоящую Обитель Странников: он строит дом ради того, чтобы разрушить его и выскользнуть из стен, умеет в один день погубить Храм Сиона и в три дня восставить.
  -- Две силы, центробежная и центростремительная, разрушительная и созидающая, рвут на клочки то, что должно служить вечным обиталищем людей, - кивнул Эрбис и положил руку на плечо девушке. - Мир сходит с ума, пытаясь примирить их и осмыслить.
  -- Зачем? Если нужно однажды пойти наперекор течению.
  -- И уйти лишь ради того, чтобы вернуться.
  -- Какой смысл в возвращении?
  -- Тот, что, возвращаясь, ты никогда не застаешь старого - только новое, - усмехнулся Эрбис. - Ведь отказавшись от своего, ты уходишь вперед и вперед же возвращаешься. Помнишь, я загадывал тебе загадку? Ты близка к ее решению.
  -- Значит, каждое правильное возвращение обновляет сущее? И возвращение бесконечное...
  -- Пока с нас хватит и одного раза. Оглянись: ты хорошо видишь то, что у тебя получилось?
   На какой-то миг, одновременно краткий и длящийся, все Истинные Люди Нэсин увидели прекраснейший город из зданий, соединенных между собой крытыми переходами и разделенных двориками, которые перетекали в окрестный парк так же плавно, как парк - в лес. Балюстрады были ажурны, сады и газоны - многоцветны. Арки взлетали над куполами, колонны пели арфой. Весь спектр белого, пропущенный через бриллиантовую призму, переливался подобно снегу в полдень или солнцу в дождевом облаке, пахнул фиалкой и розой, щелкал соловьем, свиристел иволгой. Потом это скользнуло вбок и исчезло.
  
   ...Черная Палатка, создание дивных мастеров, стояла внутри Города Вулканов, который образовало кольцо остывших и заснеженных башен. Замиренное тепло стояло внутри них, и золотистые крупные цветы солнца вырастали из плодородной земли, которая чернела изо всех щелей в ледяном панцире. Самый большой цветок поднялся в небо. Женщина пригнулась и повела рукой над шляпками подсолнечников, потом обернулась ко мне; я узнала Иньянну. Куда я проснулась - в явь или в другой сон, внешний по отношению к видению о Шатре Семерых? Или нет, только что я увидела притчу о Городе-В-Стенах, и она как-то подвинула или подвигла мою дочь на верное возвращение. Спрашивать об этом мою Даму не имело смысла. Меня, однако, удивило, как она радуется своим цветам: разве ей не сказали о смерти первенца?
  -- Жизнь и смерть - две стороны монеты, - ответила Иньянна, - и человечество постоянно подбрасывает ее, играя в орла и решку. Таково устроение. Вы, аниму, не перевертыши и видите только одну сторону, вот вам и кажется, что жизнь разворачивается во времени, а потом ее пресекает смерть. Образы: ножницы Парки, скелет на часах, который выводит за собой шеренгу человечков и все такое прочее. Но на самом деле жизнь не длится, а стоит, как вода в тихом и глубоком озере, которое питают подземные родники, а смерть не подстерегает ее, аки тать в засаде, но стискивает в себе, подобно берегам. Можно и так сказать: смерть неподвижна на фоне бьющей ключом жизни. Какая из двух сестер-близнецов овладела живущими? Как узнать, где пребываем мы сейчас? Разве можно объяснить смерть тому, кто не понимает существа жизни...
  -- Если жизнь и смерть - одно, - почти перебила я эти неясные речи, - почему бы тебе не вернуть этому миру Даниля, ведь ты уже однажды родила его.
   Иньянна рассмеялась - необидно, как над ребенком.
  -- Два раза из одного корня не исходят и от одной матери не рождаются. И ведь мой сын не погиб, а ушел в иное странствие. Огонь в силах сжечь только то, что подлежит и принадлежит огню. Как можно воскресить того, кто не умирал?
  -- Тогда хотя бы покажи тот мир, где он живой.
  -- Никак не могу понять, почему такие естественные явления, как жизнь и смерть, рождение и уход из одной неисчерпаемости в другую настолько волнуют плоских аниму. Естественное не нуждается в насильственном. Если ваша сиюминутная реальность не выносит кого-то - это ваши проблемы, а не мои. Два мира всякий раз соединяются в той точке, которую представляет собой Живущий, а потом что же: миры разошлись, и он остался лишь в одном из них. Напрасно он силится снова пришить их друг к другу - ведь они какими были, такими и остались, это он сам изменился. Он нес в себе смерть, вот она и возобладала, превозмогла его.
  -- Значит, не миру Даниля надо измениться и не Данилю воскреснуть, а мне самой стать вне смерти. Как?
  -- Чтобы стать, как ты говоришь, вне смерти, есть один путь: пройти через нее. Вечное существование на вашей стороне бытия, как она ни цветуща и ни многообразна, равносильно смерти. Вечно живой труп, - тут она издала легкий смешок, - ты ведь знавала таких, и ходячих, и лежачих, кукол-живулек и чучело в гранитном саркофаге.
  -- Ты можешь войти к твоему сыну, Женщина Девяти Имен. Ты ведь однажды прошла через смерть и сохранила память и разум.
   Иньянна кивнула:
  -- Войти-то могу; вот привести сюда и я не в силах. Понимаешь, почему?
   Я понимала: ведь это я создала ее, вызвала из глубин своего колодца; поначалу как литературный образ, хотя по тому же замыслу она куда мощнее меня самой. Так Бог в некоем средневековом силлогизме творит камень, который сам не может поднять, и закон, которому подчинен. Таково правило Его игры, а мы полагаем - бытия. На самом деле для Него нет в бытии законов, ибо Он сам - закон и сам - Бытие.
   Иньянна вгляделась в мои глаза:
  -- Ты догадалась о причине, и ты куда яснее видишь ее, чем я сама.
  -- Да. Ты, какая ты есть передо мной, - виртуальная игрушка внутри этого виртуального мира. Я думаю о себе так же, но ни я, ни ты, ни Даниль не такие. Я выдумываю тебя, себя, твоего сына, однако мы истинные - вне вымысла и вымышленных миров. Трехмерный человечек вращается посреди множества плоских паззлов. Я умею проходить через миры, но я ни разу этого не делала! Как мне найти тот, где ты по-прежнему сильна, а Даниль жив? Покончить с собой, что ли?
  -- Ты ведь понимаешь, как это бессмысленно, - ее глаза расширились на пол-лица и сделались морскими. - Вспоминай - я за тебя не могу. Неужели для тебя это внове - и вспоминать, и делать?
  -- Да, ведь в моей жизни были случай, когда я ощущала смыкание миров во мне, и один... одни привел меня сюда. А здесь я стала вычитывать мир Леса и Андрии, Болот и Гор, пока не уткнулась в его оборотную сторону. Не внове, ты права; потому что вся моя жизнь состоит из таких точек касания, поворотных узелков. Сад расходящихся тропок Борхеса. Но какой из узлов нужен мне сейчас, я не знаю.
  -- Я тоже. Постарайся нащупать интуитивно. Это риск...
  -- Если иначе нельзя - пусть будет риск.
  -- И ты не боишься потерять сына и дочь, Лес и Степь, друзей и врагов, себя и меня - а Даниля не обрести?
  -- Каждый Живущий теряет одно и находит другое. Но теряются имена и облики, находится же суть.
  -- Ты понимаешь, что остается постоянным при всех потерях?
  -- Святые. Те люди, кто прорастает собой через Вселенные.
  -- Да. А теперь я стану говорить, ты слушай, но на голос не оборачивайся. И не отвечай.
   Под ногами были камни, камешки морены, обточенные ледником, круглые гальки, темная и жирная земля сквозила в просветах, ее сменил бледный и крупитчатый, как манка, песок. Мгла ритмично колыхалась, то накатывая на голыши и почти касаясь моих ног, то отступая.
  -- Не всегда человек встречается с наилучшим из своих снов; ты знаешь это. Помнишь твои детские кошмары, от которых ты во сне билась головой о любую твердь? Помнишь, как ты искала меня в нечаянных снах и не могла найти - разве что тусклое подобие? И сразу просыпалась, - тихо говорили за моей спиной. - Ты много раз придумывала меня, воссоздавала мой образ, пока он не набрал такую силу, что смог победить твои ужасы и показаться тебе во всеоружии. На это есть причина, думай над ней, покуда смотришь. Вы боитесь встретить иной свой сон лицом к лицу - вот в чем секрет.
  
   ...Песок и грязноватая серая галька с пятнышками смолы: это Черное море в бухте наплескивает на нее, оставляя следы идущих по нему грузных кораблей. Волнёшки окатывают гальку, потом отходят назад, и на кромке прибоя она обретает цвет и звучность. Тот, кому повезет, отыщет кусочек ракушки, панцирь крабика, обкатанный яичком осколок бутылочного стекла, "куриного бога" или "маму с младенцем", а то и сердолик. Но лучше всех - безымянные камушки с прожилками или искрой, пластинками слюды или выпуклой жилкой твердой породы. На них не навесишь ярлык: каждый из них, пускай и самый невзрачный, живет сам по себе и неповторим.
   Мне шесть лет, я только что научилась держаться на воде и ужасно горжусь этим перед всем светом, а перед отцом и дедом, бывалыми пловцами, - на особицу.
   Море здесь мелкое, тихое, едва плещется посреди взлохмаченных бурых водорослей, которые нанесло сюда штормом. Он бушует за волнорезом, который отгораживает пляж от бухты - там, как говорят, все двенадцать баллов, хотя врут, поди, - и вольная вода гулко бьет в жесткую спину мола.
   Отец и дед быстро раздеваются на отвоеванном пятачке - одеяло расстелено посередине копошащегося человеческого мяса - и заходят в воду, где все-таки посвободнее. Я мигом скидываю платьишко - и за ними.
   Вначале я счастливо, как собачонка, плюхалась в том борще, что варился внутри бухточки. Но когда по мне заехали тяжелым, в пупырышках, водяным мячом, а мои мужчины кролем пошли к волнорезу и переплыли через его бетонный верх, не выдержала. Да, там был еще человек, в алой, как буек, шапочке, он плыл впереди всех, поворачивая лицо из стороны в сторону и угловато взмахивая рукой, как будто подзывал всех нас троих, и первое время я видела его совсем отчетливо. Это пока меня не утянуло за мол. Вышло это легко - по воде, которая то и дело заливала поверх него. Воду я любила и доверяла ей - ее солености и горечи, честности и чистоте, и не уставала, не насыщалась ею. Она и за преградой показалась мне такой же моей, едва ли не ручной - волны разбивались не доходя мола и были невысоки. Только почему-то они начали захлестывать меня с головкой, чаще и чаще, и я никак не успевала хлебнуть в промежутке воздуха, а отец и дед не видели меня в упор. Крикнуть я не то что не догадывалась - не было времени ни на то, чтобы открыть рот, ни на то, чтобы как следует испугаться. А тот пловец все шел вперед, обгоняя их, и резиновая шапочка раскачивалась на волнах спасательной шлюпкой, но тут мое лицо наискосок затянуло серым, влажным, с пузырьками...
   Мужчины вернулись, наконец, приподняли меня над водой, как дельфиненка, и потащили. Обратный путь оказался потруднее - волны стаскивали нас с волнореза, и впечатанные в бетон ракушки наждаком обцарапали мне коленку, а деду бок.
   Но это как раз ничего. Самое потрясающее совершилось на берегу, когда мама и бабушка захватили меня в огромное пляжное полотенце и стали растирать.
  -- Чего ж ты в воду полезла! Мы только ахнули - а ты уже плывешь, и так шибко, что мы тебя уже после мола завернули, - ругалась бабуля. - Совсем спятила. Кто же в такой шторм в открытом море купается?
  -- Человек в алом капюшоне, - возразила я. - И деда с папой.
  -- Танюшка, да тебе с перепугу померещилось, когда тонуть начала, - с уверенностью сказал отец. - Тот мужик - не знаю, а мы следом за тобой в воду бросились.
  -- Мама, и ты видела? Мам, так разве ж я полезла бы вперед взрослых? - спрашивала я, твердо зная, что и она подтвердит. Дед, однако, в спор со мной не вступал, да на то он и был вечный молчальник.
   Вот и уверили меня, что мне примерещилось, попритчилось и вообще я на выдумки горазда. То же были взрослые, и сколько их было на меня одну!
   А все-таки я жила с глубинным сомнением. Ведь я бы не сумела плыть быстро. Во время того приключения я не боялась ничего и никого, мое сознание оставалось ясным и незамутненным, как та самая "вольная вода". И я была очень-очень рассудительным ребенком, надо мной даже смеялись из-за этого! Мои вечные фантазии в пределах лобной кости - одно, а вот перекроить на свой лад свидетельства чувств и их органов - другое.
   Так в логически выверенной развертке картинок из моей жизни вышел сбой, произошла накладка: должно быть, дедушка крутил свой самодельный бумажный диафильм на календарном корешке не с той скоростью, какая требовалась. Возможно, в том варианте, который я запомнила, моим спасением занимался таинственный пловец? А, может быть, и никто - однако в итоге Тому, Кто играет всеми нами, показалось расточительным сбрасывать со стола столько шахматных фигурок зараз: ведь дедусь, с его чуткой совестью, мог не пережить меня, бабушка - того, кто так исправно служил ее норову громоотводом... и далее по возрастающей. Все мы друг с другом повязаны...А возможно, Делатель Игры попросту сохраняет в целости все варианты, вплоть до самых неудачных - ведь у него логика иная, чем у нас.
   И в таком случае, кто мешает мне повторить сначала?
  
   Вот я стою в одних трусиках на кромке соленой воды. Сверху палит светило, небесный циклоп: внизу кишит кишмя рутенский пляж, будто колония живчиков в окуляре микроскопа. Гвалт, чавканье фруктов в пальцах и во рту, шлепки по мячу, грохотанье булыжников - все это схватывает меня со спины и выталкивает в море, такое чистое, что даже песок, взбаламученный ногами, тотчас оседает на дно кристаллической пылью. Вода стеклисто плещется у щиколоток, туго обтягивает коленки и бедра; я побаиваюсь холода, что идет из глубины, поэтому тороплюсь с размаху плюхнуться на нее животом и поплыть, суча руками под грудью. А море так славно приподнимает тебя, оно такое живое и надежное - с волн, самых крупных, легко скатиться, как с горки, если уловить момент, когда тебя вроде как подмоет, и броском перевернуться на спину. На спине хорошо, так я и отдохнуть могу, если руки устанут, только сильно отнесет в сторону. Но пока я плыву, стараясь во всем подражать моим взрослым, - на левом боку, окуная лицо в воду на выдохе и выхватывая из моря правую ладошку, - и мое маленькое тело режет его как нож.
   Свое полновзрослое существование я знаю, но смутно, как давнишний запах. Поэтому нисколько не боюсь той нижней бездны, которая подступает к моим открытым глазам. Там колышутся юбочки медуз и ленты ламинарии, снуют мелкие рыбешки со смешным названием: барабулька и бычок. Через мол я попросту перемахиваю - его вроде бы и нет вовсе, так, аквариумная безделушка. С той стороны волнореза волны загодя пригибаются и становятся мелкими - это самая опасная толчея; надо суметь поднырнуть под них и плыть, долго, докуда хватит твоего легочного кислорода, а потом угадать точно в промежуток между двумя водными холмами. Так я и делаю, только вдруг исчезают и водоросли, и рыбы, и даже медузы. Ничего, кроме камня и бледной мути. Сероводород, на дне моря, где совсем глубоко, он стоит, как туча, как серая смерть, а я скольжу туда, будто на лыжах, и могучая сила чего-то иного скручивает меня в воронку... А вверху тот пловец в алой шапочке ждет меня, сам не зная... Или - зная?
   Потому что в самом низу, когда мочи нет терпеть, какая-то новая сила поддает меня снизу, белесое в мгновение ока сменяется чернильным, потом темно-зеленым, и я ракетой взмываю на самый гребень крутой волны: светлая крупинка, малая малость посередине мирового океана. А он берет меня в теплую горсть и протягивает светилу, что цветет аж на полнеба огромным подсолнухом с голубоватыми семечками внутри.
   Так я прошла через мглу покрова.
  
  -- Окунулась в Чернильницу, да? - смеется Иньянна, и глаза ее переливчаты. - Только не делись со мной тем, что отыскала на ее дне, - растеряешь еще.
  -- Я прошла поворот, Танеис, - губами и душой назвала я ее подобосущное имя. - Может быть, то, чего я хотела, вернулось в наш мир, а может быть, сам мир изменился?

Запись тридцатая

   Истинная жизнь не нуждается в искусственной поддержке. Смерть же, напротив, даже в нынешнем мире по большей части требует известных ненатуральных и даже попросту насильственных действий. Словом, если тебе приходится прилагать усилия, чтобы поддержать существование - себя ли, своей земли или своей идеи, - ты вместе со своими помыслами и замыслами существуешь в смерти. Настоящая жизнь воистину неистребима и поистине пребывает в Правде.
  
  -- Закон пишется для того, чтобы только смелые могли его нарушить, - вместо Иньянны-Танеис-Тергаты отвечает мне Шушанк, помешивая можжевеловой палочкой в котелке со здешним высокогорным кофе; и я понимаю, о чем он.
  -- И принести в мир новое возможно лишь нарушив некий фундаментальный запрет, хранящийся на уровне... - я замялась, подыскивая андрский термин для архетипов коллективного бессознательного, - нутряной соборной иконографии?
  -- Ну конечно, - он протянул мне, почему-то лежащей на подстилке его жуткой конуры, чашку довольно приличного вида, на донце которой плескалось нечто пахнущее то ли мускусом, то ли чистой амброй - словом, весьма резко. - Хлебните, как раз мозги прочистит. Ну, а восстают против запретов в первую очередь женщины. Тем более, тутошние дамы - они ведь сами знаете, какие: перед их красотою и нравом ни один песик не устоит и ни один аниму. Молчальниковы дети, по правде говоря, все больше недоноски, так что дело выходит генетически наполовину бесперспективное. Вот андровы и нэсинские хороши как на подбор, выше ростом, милей обликом, чем отцы, и нрава самого неукротимого.
  -- А от каурангов и... (я замялась) моих кхондов?
  -- Вы же видели.
  -- Я имею в виду - за пределами Горной Страны. Наши оборотни ведь или скрываются, и тогда очень искусно, либо их вообще не существует.
  -- Да нет, рождаются все они волкопсами либо аниму - в зависимости от отца, а иная натура если и проявляется, то позже. Природа бережет свои создания. Кстати, сколько здесь живу, ни одного вашего кхонда в лицо... в морду не видел: только помесей.
  -- Как говорят, Снежные Королевы производят себе подобных тоже двояко: через соитие и через рождение.
  -- И самой отважной из них была мать Иньянны, которая сошла с гор прямо в объятия инсанского короля.
  -- Значит, правду мне говорили.
   Я пыталась переварить всю эту информацию, которая сбилась в комок, и запить Шушанковым кофе, которым он меня угостил после той отравы. Кофе он варить насобачился - или уместней сказать, наснежначился?
  -- Но тогда Владетель Кота Багира тоже, пожалуй, снежнак в душе!
  -- От другой жены. Они с Иньянной сводные брат и сестра.
  -- Молочком-то одним, наверное, вспоены... Ладно, вот уж покойный Филандр - точно Белый Волк, по жене. Его сын и дочери - слов нет. И... послушайте, ведь и Мартин Флориан! От молока госпожи Софии. Он что, сам себя не знал?
  -- Да откуда вам втемяшилось?
  -- Иньянна усердно выспрашивала об Арте, приняла я его на колени или еще и молоком выкормила. По ее словам, наследственное вещество передается не одним и не двумя способами.
  -- Генетическая зараза, выходит. Слушайте, со здешними мужиками тоже как-то не вполне ясно - их семя никогда, так сказать, не выходит за пределы материнской формы. От женки аниму - так всегда аниму, а от псицы - пес; но перекрестные союзы между помесными детишками могут и усилить импульс.
  -- То-то и оно. Погодите, Шушанк: а как с теми детьми, кто себя проявил по нечаянности или вообще осознал? Успешную охоту на оборотней в старинных преданиях часто описывали?
  -- Куда чаще, чем это бывало в действительности. Снежное племя владеет собой будь здоров и своим страстям потакать не склонно.
  -- Рутены частенько описывают, как вервульф похищает деток и перегрызает горло взрослым. А убить его можно только серебряной пулей. Ну, стрелой с таковым же наконечником.
  -- Хм. Понимаете, Белые Волчата инстинктивно тянутся к своим, а уж если дальнего родича встретят или четкую легенду о себе услышат - ну, тут в принципе они могут и проводника себе найти из больших снежнаков, и загрызть какого-нибудь притеснителя малолетних. Самих же Волков убить так же нелегко, как и любого мощного зверя.
   Шушанк помолчал, отхлебывая кофе из своей чашки. Я села, потянув на себя драную покрышку, - комфорта мне тут явно недоставало.
  -- Знаете, как говорят в Андрии? - продолжил он. - У Белых Волков единственное постоянное свойство - их изменчивость. Я бы добавил - и скрытность. Много ли вы знали о них, живя в Лесу и в Городе?
   И снова я вспомнила о Бродяге по имени Даниль- Даниэль...
   ...Вскоре вернулась Иньянна. По сравнению с той, которую я видела в Городе, она показалась более простой и домашней, да и лет ей было явно побольше. Я сразу же приступила к ней со своими планами, угадав наступление своего часа.
  -- Госпожа Старшая, так вашей горной крови много в крови всех племен Высокоживущих?
  -- Достаточно, чтобы нас боялись.
  -- И эта кровь весьма сильна.
  -- Да, она сохраняется и побеждает в любом поколении, достаточно ей слиться с родственной кровью, а иногда и сама по себе. Но в целом скрыта: как почти не случается в Горах человеческих существ, так и Снежнаков в низинах не бывает.
  -- Как пробудить сознание Меняющегося в таких аниму или Псах?
  -- Праведным гневом или яростью, страстью любви или творчества. Можно и научить, как любой медитации, но ради этого нам, умеющим обучать, приходится выходить из своего места. А нас немного, Татиана.
  -- Когда Меняющийся встретится с самим собой - это и откровение, и защита, - сказала я полуутверждающе. - Так, как бывает у людей с пророками и святыми.
  -- А самые лучшие наши дети - потомки разных племен. В них признаки инсанов и андров, аниму, Волков и каурангов не сливаются, не переплавлены, а сменяют друг друга подобно льющейся воде, как цвета в том камне, что у вас на руке, - вдруг сказала Иньянна. Я поняла: ее мысли, как и мои, то и дело замыкались на сыне.
  -- Иньянна, - решилась я. - Мне и моему Лесу нужны ваши снежные невесты, чтобы взорвать племя андров изнутри. Мы имеем опыт в подобных войнах, и вы тоже. Единственно достойное оружие против андров - наши дети, сами они - и то скрытое, что через посредство ваших желаний рассеялось по всей Андрии.
  -- Вы хотите отомстить андрам за моего Дана?
  -- Нет. Только завершить то, что им начато. Андры варятся в своем котле: охраняют кровь, землю и веру. Пусть отмщение для них будет в том самом деле, которое они сотворили, - а мы только приоткроем пошире дверь от нас и вас к ним. Нельзя отгородиться безнаказанно.
  -- Что же: если предоставить все естественному течению, они и так получат у себя смешение кровей и разноголосицу мнений, потому что с наследственностью изменяется и стереотип, как ты ни воспитывай полукровку андром-националистом, - усмехнулась Иньянна. - Только неужели вы думаете, что любой Белый Волк будет принимать сторону Леса и Гор, так сказать, по факту своего рождения?
  -- Мне ведь не союзников нужно. Пусть будут иными, новыми аниму - и только. Это моя стратегия. А тактика почти такая, что помогла мне одолеть Андрию в первый раз.
  -- Я много о том слышала. Бомба замедленного действия, замаскированная так, что сам диверсант не знает.
  -- Только на сей раз я не удовлетворюсь номинальной угрозой, о Тергата, моя женщина-меч, - наша беседа происходила в ее шатре с теми самыми фигурками под сводом. - И не буду угрожать вообще, а просто поставлю перед фактом. Подожду, пока плод созреет на ветке, - а для того, похоже, не понадобится долго ждать.
  -- Уже само появление на свет новых людей станет победой нашего дела, - подтвердила она. - А это результат даже не рождений, но просто браков.
   Дальше она говорила не как Иньянна, а как Странник Во Временах:
  -- Живущие без усложненного разума имеют и психику, и то, что Петр Кропоткин называл взаимопомощью, а Виктор Дольник моралью, но это встроено в них, как в автомат. Звери запрограммированы - не обижай маленьких, не убивай лежачего, подставь тому, кто дал тебе заушение, еще и другую ланиту, обезоружь его своей беспомощностью или дурачеством. Да-да, так ведется в поединках из-за невесты или старшинства. Но люди вынуждены быть осознанно моральными, а потому отошли от зверя, но не пришли к своему собственному пределу. Они еще не сотворены, они ищут ответа во лживом зеркале ближнего мира. Снежнаки - звери, они отлиты в такую форму, но форма еще не застыла. Нравственность их спонтанна, но не инстинктивна. И еще они люди, которые могут размышлять о добре и зле, но уже переступили через эту ступень рефлексии. То, что обыкновенные люди считают нравственностью, у них сокровенный закон - однако и символ горнего, того, что так же сходно со здешней моралью и так же отлично от нее, как человеческая любовь - с любовью Бога.
  -- Того я и хочу от вас, Тергата. Не сторонников, но таких Живущих, что изо всех четырех стихий возьмут наилучшее. Вы ведь тоже видели Храм с его надвратными фигурами? Они помогут этому миру: моя Триада не так безошибочно выбирает добро, как это получится у них. Они никогда не сотворят подлости и не покривят душой, не впадут в неумеренность и не дадут напыщенной клятвы - ибо такова их природа. Самим своим бытием они ниспровергнут ту Андрию, которая нуждается в ниспровержении. И Рутению вдобавок.
  -- Рутения - это ваша страна, планета или ваш всепланетный менталитет?
  -- Скорее худшее, что в них во всех трех есть. Когда человек мнит свою страну великой и мечтает о ее приращении, автоматически считая это благом и для окрестных стран. Когда он уверен в ее духовном мессианстве, не замечая, что такое устремление характерно и для соседа, или хвалит ее, не понимая, что на такое имеют право лишь иноземцы. Во всей истории видит лишь те страницы, где с красной буквы написано имя его нации, и слышит только те слова, что похожи на его родную речь. Связывает себя с родной землей, боясь порвать свою пуповину, будто от того он истечет кровью, как одинокий младенец. Это всё симптомы болезни, от которой я бы хотела излечить мир: все мои сопланетники сначала рутены, а потом люди, и очень немногие - наоборот.
   Я замолчала.
  -- Что же, - сказала Иньянна погодя, - своих невест Лес получит. Я скажу об этом, и те, кто захочет выйти с вами, - выйдут.
  -- Решения Совета, правительства, хотя бы старейших женщин - не нужно?
  -- Да нет. Каждая из нас решит для себя и ради себя, а вместе получится то, чему надлежит быть. Это надежнее того, что приходит сверху.
  
   ...И вот, выпустив Андрии кровь из жил той нашей отчасти спонтанной акцией, когда от нее ушли "малые друзья", мы вознамерились устроить так, чтобы и самих андров, их рода, чистоты их крови не осталось на этой земле.
   Мы прошьем все царство андров снежнацкой нитью. Укрепим его изнутри той связью, что будет нам угодна. Нужно ли тогда нам ниспровергать правительство, когда оно и так будет подспудно состоять из наших? Только подуть в манок, разбудить в нарожденном и повязанном любовью поколении его дремлющую суть... То будет идеальный переворот, чисто духовный, без борьбы и без убийства. Скрытый, медленный - и тем паче верный.
   А к тому же Владетелю Эрбису, где бы он ни находился (а находился он в некоем поистине странном, странническом месте) и сейчас достаточно воззвать к родне "по сестринской линии", которая служила ему по праву, что выше любого писаного указа, как совершится и какой угодно материальный переворот: государственный, экономический и, пожалуй, даже религиозный.
   Но пока мы ждали. Когда поспеет яблоко на ветке и сорвется вниз? Когда ореол, возникший тогда над костром, сгустится не в зверя - в человека? Когда - в который по счету раз - город Шиле-Бразза войдет, окруженный парадом планет и скоплением светил, - в точку Суда уже не по касательной, а прямо и всецело? И Суд будет Судом, а не символической аналогией? Во всей своей сокрушительной и прекрасной мощи?
  
   Теперь - как мы готовились.
   Девушки Белых Волков и раньше приходили в Андрию по-партизански и жили в малых торговых селениях, приглядываясь к холостым парням и подманивая их. Вопреки распространенному мнению, в городах было опасней: полиция нравов блюла чистоту расы, да и доехать и выехать чего-то стоило. Появляться им на Мункских Болотах было делом бесперспективным и нелояльным. Теперь же, когда мы договорились о транзитном проходе с коваши и о всяческом содействии с теми агентами леса, что оставались в Андрии, операция приобрела размах и масштабность. Мы могли устроить так, чтобы девушка поселилась со своим каурангом (не мужем, ибо, как уже говорили, зачем тащить в Тулу самовар, а в Шиле...), с котом, приятелем или подружкой, которых ради такого случая отпустил от себя Лес, - в доме старого хозяина, покинутом четвероногими во время Великого Исхода домашних любимцев. Зверюги служили визитной карточкой и символом прощения. Что происходило в стенах дома потом, с каким стыдом и облегчением принимали там "возвращенцев" заодно с "новопоселенцами" - можно было только догадываться. Всеобщее озлобление к этому времени перегорело, а бдительность хотя и усилилась, но стала вполне казенной. Бэс и Шушанк утрясали паспортную проблему, не такую и сложную в стране беженцев и рабов. Ради этого они восстановили прежние связи и выгребли все Бэсовы денежки из банков. Они - но по большей части Бэс, потому что его хозяин вошел во вкус высотного отшельничества.
   Было ли нам стыдно - мне, моей Триаде и снежнакам? Нет. Андрского доверия мы вовсе не обманывали, да и не было оно абсолютным с самого начала. Теми, кто решался открыть душу и сердце нашим вестникам, истина овладевала быстро и захватывала их полностью. Они принимали ее, а приняв - подчинялись: в том-то и была главная прелесть нашего плана, что он обеспечивал постепенную и поступенчатую селекцию единомышленников. Все те, кто делал первый шаг навстречу - радовались своему псу, коню, кошке - были сочувствующими, те, кто дружил с красавицей снежначкой (по паспорту белокожей инсанкой) - укрывателями. Тех же, кто подпадал под обаяние ее доброты и чистоты, мы спокойно числили в союзниках. Предать они могли, разумеется, такова уж натура андрская двуногая - но случалось это на удивление редко и без особых последствий. Ну, а мужья и возлюбленные - те становились нашими по крови и плоти, и моральное их состояние вообще переставало быть для нас проблемой. Главное - они были, наша безопасность по сравнению с достижением цели не стоила почти ничего.
   Мы взламывали клетку всеобщей трусости, соскребали кору заблуждения - и ставили андров лицом к лицу с их давешним кошмаром. Каждого по отдельности: так мы истребляли стадо. Потом мы показывали каждому, как много подобных ему смельчаков и как они сильны - так образовывалась новая общность. Мы вели бескровную войну и добивались бескровной победы.
   Я разъезжала с Бэсом по всей стране, кроме Леса (наверное, боясь, что вторично не смогу его покинуть), возвращалась в Горы, где у меня были мой сын и мой Шушанк. В стране, где после объявления независимости все кипело, можно было, как здесь говорят, спрятать и льва, переодевши кошкой; тем не менее, что-то останавливало меня рисковать Артхангом, а, может быть, он и сам дожидался оказии, которая сделала бы из него кое-что получше разъездного чиновника при "царственной матери". Во всяком случае, он не настаивал, а напротив, глаз почти не казал во время моих наездов - видимо, обделывал свои делишки.
   И вот как-то мой блудный сынок объявился с клеймом полного торжества на дурацкой морде.
  -- Мама, я хочу спеть Хрейе кхондскую песню, - объявил он с порога.
  -- И какого жанра, - спросила я, видя, что он еле поздоровался, и то небрежно. - Эпиталамного?
   Он кивнул.
  -- Экий ты скорый за моей спиной. Принципиальное согласие получено или еще нет? Если окажется, что ты спятил в одиночку?
  -- Ну... без решения матери она не захочет, это я понял.
  -- Чьей матери, твоей или ее?
  -- Обеих.
  -- Примерная какая дочка, даже удивительно.
  -- Мама, она же вторая Серена, а третьей мне не отыскать.
  -- Н-да. Время, конечно, вас подпирает. Молодость прошла, жар сердца отгорел...
  
   ...И вот я выступаю в роли свахи. О Господи!
   Надо сказать, что те мои кхонды, что тайно проживали в Андрии, не заключали с Белыми Волчицами ни браков, ни даже любовных союзов: слишком ошеломительной казалась им их стать. Кауранги были вроде как понахальнее - это в прежнее время их скорее умыкали, чем добивались доброго согласия. Лишнее говорить, что и смирение, и дерзость мужчины проявлялись не в самом более или менее ясном предложении дамы, а в ответе на него. Да и направлены подобные старания Белых Волчиц казались более на двуногих.
   Когда мы с Бэсиком расписали госпоже Иньянне обстоятельства и выгоды первого официального кхондско-снежнацкого союза, она ответила согласием. Однако дело оказалось вовсе не простое. Детки ведь хотели не только размножиться с приятностью, но предварить это "священным" , или "царским" , согласием.
  -- По нашему закону, я могу отдать Хрейю за вашего сына, только если он захочет сразиться - хотя бы вничью. Он это понимает? - сказала Иньянна.
  -- В пробных играх я побеждал всех кхондских молодцов, хотя в настоящем гоне ни разу не участвовал, - скромно высказался Арт. Дескать, смотрите, каков я - и храбрец, и девственник, ё-моё! - Что же, померяюсь со Снежными Псами. Не сильнее же они меня, в самом деле. Лишь бы в андра не перекидывались.
  -- Ты меня не понял, - покачала головой Иньянна, - а моя дочка высказаться постеснялась. Тебе предстоит играть с невестой.
  -- Неужели такой обычай существует здесь взаправду? - спросила я. - Как у амазонок, монголов, половцев...
  -- Наши мужчины всегда мельче, слабее своим звериным телом, чем женщины, хотя как люди им не уступают. Поэтому женщина всегда может отстоять свой выбор, - с очаровательной усмешкой пояснила Иньянна. - А к тому же они узнают друг о друге такое, чего не покажут и долгие месяцы ухаживаний. Внутреннюю гармонию, сыгранность. Согласие в споре. Испытывается и выводится наружу не сама их сердечная склонность - выявляется та внутренняя запись, что подавлена и преображена разумом и воспитанием, заповедями смирения, прохладной и безличной любви к ближним, то есть подобным себе... И если то, что извлечено со дна души, согласно у обоих, если не восстает гонор против самолюбия или кротость против алчного напора, но свойства обоих дополняют друг друга полно и счастливо - такой брак считается предначертанным, и от него родятся наилучшие дети. Иначе пара всю жизнь только и делает, что с боем притирается друг ко другу, упражняется в терпении, но не в эросе; а дети их мало того, что присутствуют при этом обоюдном душевном труде, должны практически в одиночку овладевать двойственностью своей собственной натуры.
  -- Боролся ли с тобой покойный король андрский, о Иньянна? - вмешался Артханг.
  -- Да, юноша, но не по здешнему обычаю, а по закону приграничных нэсин. Я ведь не хотела показывать при людях, какова моя истинная стать. А на альфарисе я в свое время держалась и клинком владела нисколько не хуже твоей сестры Серены, уж поверь мне!
  -- Что же, придется соглашаться, Арташа, - вполголоса высказалась я. - Обычай давний и, как могу судить, мудрый. Уж, во всяком случае, веселей, чем крутиться с невестой вокруг ракитова куста. Так что положись на свою удачу и сердечную склонность прелестной Хрейи - авось в запале уха не отгрызет, такая дуэль вообще не до смерти положена.
  -- Дуэль? - повторил Бэсик с какой-то двусмысленной интонацией. Надо сказать, что он от меня последнее время вообще не отлипал, разве что когда почивала, и когда сумел обстряпать собственное дельце - так и осталось не вполне выясненным. - Значит, любовный поединок в квадрате.
   Затем он тихо облизнулся и произнес:
  -- Хорошей дуэли не бывает без секундантов, а по-старинному и им положено было драться. Можно, Хрейя свою младшую сестренку пригласит против меня стать?
   Над ним посмеялись, однако разрешили.
  
   Еще один урок здешних мест: самое торжественное кажется самым же и обыденным. Просто собрались все Белые Волчицы, включая Иньянну, а также меня как потенциальную женихову мать, и расселись кругом на обширной поляне. Такие поляны в этих местах, где уважают каждое Древесное Существо, - редкость, и один их вид навевает сакральное настроение . И вот наши кандидаты на брак начали свой танец, чуть напоминающий своими па и пируэтами кадриль, но еще больше - кружение и всматривание друг в друга, что предваряет серьезную волчью схватку. То Цехийя шла навстречу Хрейе между обоими псами, длинновязым кхондом и крошкой каурангом, а та как будто оценивала обоих; то двое мужчин двигались по часовой стрелке, пламенно озирая своих пушистых, светло-сияющих дев, которые дефилировали против хода часов. То безостановочно двигались два малых круга, будто шестерни, которые вот-вот сцепятся зубцами, а потом восьмерка оборачивалась окружностью... Одного только не было: не соединялись в пару те, кто более всего этого хотел.
   Хождение и рокировки тянулись долго - так долго, что прискучили и едва меня не убаюкали, и я уже почти не воспринимала того напряжения, которое прямо-таки излучали тела моих соседок.
   Вдруг во время одной из фигур, когда Псы и Волчицы оказались на самых отдаленных краях того круга, что вытанцовывался, они метнулись навстречу: два белых вихря и в ответ две темные молнии, одна побольше, другая поменее. И почти сомкнулись, соприкоснулись боками. Упали на снег, взвихрив холодную пыль и тут же, в падении, разворачиваясь, будто рыцари в конном состязании. Снова полетели навстречу друг другу и снова уклонились в последнее мгновение, обдав нас снегом. Танец атак и избежаний, дерзостей и уступок - он творился так же напоказ, как и турнирный, но был и становился чем-то гораздо большим. Заклиналось - этими рискованными движениями - нечто высшее, бросался вызов, вынимался жребий. Дерзновение... Я начинала понимать - и мне помогал не столько мой кхондский опыт, не столько давнее знание звериных повадок, сколько интуиция, - что эти четверо многим таки рискуют. Их сила превосходила человеческую во много раз: это можно было сравнить с битвой маленьких, как подростки, каратистов, что способны ударом ладони проломить стену. Скользящие касания боков, морд и когтей казались легче крыла бабочки, но будучи прямее направлены, могли провести борозду в теле противника или смять его в лепешку. В том, что этого, однако, не происходило, все более виделось чудо.
   Снова бесконечность кружения - но такая напряженная, что меня бросило в пот. Они начали разгон с мерного шага, что все ускорялся и расширял себе поле, вынуждая зрителей тесниться. И вдруг бросились как-то иначе прежнего, разведя лапы - и грудь в грудь! Я тихо (надеюсь, что тихо) ахнула. Взлетело искристое облако...
   В один-единственный краткий миг пред нами явились четыре тонких силуэта: высокая девушка опиралась на руку худощавого юнца, оба нагие, - и другая полусидела на корточках, а на ее колени оперся небольшой, слегка похожий на малого мунка рыжий кауранг, вытянувши себя в струну и обратив к ее лицу нежную морду. Потом все вернулось назад: четыре Пса стояли перед нами, и дамы внаклон прижимались к плечу своих избранников. Зрелище трогательное и по некоей причине вовсе не комичное.
  -- Добрые будут браки, - сказала пожилая снежначка, и мы все удовлетворенно закивали в ответ. - Но младшая дочь Иньянны рискует остаться на всю жизнь бездетной, если не захочет разорвать союз. Ладно, это пустое дело - предсказывать. Ведь все четверо изменятся с годами, да так, как никто из нас, Старших, не угадает.
  -- Про таких, как я с золотинкой моей, в Андрии говорят: сошелся щипец с мордашкой, так и щенки без хвоста, - ответствовал Бэс. - Ничего, главное, чтобы хоть что-то и когда-то появилось.
   После того мы вышли из Горной Страны навсегда, сопровождаемые всяческими напутствиями. Шушанк особенно горевал, расставаясь с верным другом так надолго, если не навсегда: чувствовал, что семейный - не то, что холостой. Однако спуститься в Андрию самому и помыслить не хотел: от добра добра не ищут.
   Мы могли бы без труда проникнуть в Лес через земли Болотников, но решили, что невзрачная старуха, две женщины и две собаки - зрелище для андров неудивительное. Хотя тот же Шушанк советовал задержаться в Горах на столько, сколько понадобится, чтобы Бэсу-Эмманюэлю дозреть и оснежначиться до конца - ибо нас предупредили, что в Стране Кхондов, не говоря об Андрии, этот процесс может долго блокироваться на уровне подсознания, - мне непременно хотелось пройти Землю Вечной Осени насквозь. Вот только времени для этого, по моим ощущениям, почти не оставалось: столько наших отяготило ее собой, что каждое мгновение могло начаться новое и непонятное.
   Пока насторожились не обыватели, а всего лишь войска внутренней службы. На наше счастье, Андрия как никогда была переполнена рабочими-сезонниками, дела у дворников хватало по завязку, а за драгоценные камушки вполне можно было раздобыть абсолютно натуральные паспорта у человеческих бродяг, не говоря уже о любой местной одежде - как женской, так и мужской. Шустрил, как всегда, Бэсик, используя своих знакомцев из числа тех благонадежных "немтырей", которые натурализовались еще до Великого Переселения Кошек, инсанских полукровок-финансистов и андров из окультуренной мафии. Однако ему помогал и Арт, который стал к этому времени завзятым подпольщиком. Я обучала моих невесток: лучше не мазаться, если ты можешь выдать себя за инсанку, и незачем носить плотную вуаль, если ты бедно одета. Красота - штука в Андрии очень условная, под нею имеется в виду исключительно упаковка или, как говорят, прикид. Вообще-то не они меня могли демаскировать, а скорее я - привлечь к ним внимание: все из-за того, что я, оказывается, в свое отсутствие и нежданно-негаданно для себя приобрела статус вождя оппозиции. Это благодаря моей шпионской сети и кое-каким связям с аристо, носящим личный характер. Н-да... Вот она, изнанка мирской власти! Еще спасибо, что мои духовные похождения в Горах пока держались на уровне не слишком внятной мифологемы. И все равно: порой доходило до того, что на еле уловимый, нечаянный знак нашего тайного алфавита привставала с мест половина здешней конки или - как его там? - мальпоста.
   Зольная граница с Триадой, как меня и предупреждали, была заброшена по причине куда более насущных и болезненных пертурбаций внутри андрской страны.
   Но... О Лес! Как сладко обнаружить, что он стоит по-прежнему, что за время твоего отсутствия он разросся, посвежел и звенит голосами неисчислимого множества Живущих. О том, что никаких вертушек-вертячек над ним не шастает, пепелища заровнялись, а мусор окончательно истлел и похоронен, нам даже не говорили - так это было очевидно. Сообщали более о домашнем: Серенины молочные братцы попереженились, а сестры вышли замуж, Хнорк развелся и со своими старшими (чистейшая формальность), и со своей юницей - сам нашел ей молодого, потому что вечно пропадает в соседнем родовище "пегих" сукков по каким-то особенным делам, Раух помер, бедняга, ну да совсем старик был. После Арккхи и меня никакого вождя у кхондов не заводили - ждали меня, чтобы посоветоваться. Все понимали, что в Лесу я свое отыграла, но вот проблема: следует ли из ненаследственного характера кхондской власти, что сына вождя вообще нельзя выбрать на его место? Ибо такого, что принес в Запредельный Лес Артханг волею своей чудесной матери, не приносил никто из кхондов: он заключил первый истинный брак с Меняющейся, притом высокородной.
  -- Я сдержала свое слово, мой Лес, - сказала я, когда меня не слышал никто кроме него. - Я принесла изменение.
   Ибо мы насытили эту землю смешанными браками и детьми этих браков и любовей. На сей раз они рождались повсюду, даже у Болотников, как доносили мне; их зрелость могла прийти к ним так же быстро, как к Серене, и были они - как те, кто считал себя четвероногим, так и те, кто считал себя прямоходящим, - крепкими, ловкими и на редкость смышлеными. А сильные мужи... Они вынуждены были скрывать свою изменчивость, и это была нелегкая задача - нелегкая скорее психологически. Потому что надо было ждать. Терпеливо ждать.
   И мы ждали.
   Тем временем андры - по крайней мере, среднее и старшее поколение - все глубже погрязали в суеверии и дурной мистике. Даниэля (Даниила Святого и Трисветлого) большинство считало невинной жертвой чьего-то абстрактного окаянства, сыном гневного Солнца, который возвратился к Отцу; но - вот парадокс - числя за родом андрским сакральную вину, реальную всяко пытались переложить то ли на сатанистов-кошатников, поклонников Большого Черного Пантера (!), то ли на мунков и нэсин. Не хватало, чтобы они обоготворили в качестве третьей ипостаси Шар, образ, который сами же и сотворили. Хотя именно это почти что произошло.
   В общем, когда андры почуяли дыхание снежнаков за своей спиной, они со страху превознесли Самого Главного Оборотня так, как никто и ожидать не мог!
   А вот его полуприятелей, поклонников господина Сифра, можно сказать, заклевали. Это были и вовсе высокородные, пифагорейцы, поклонники магии больших чисел. Кот у них был символом мудрости и знания. Одним чохом их причислили к номинальным сатанистам, особам совершенно иного толка: то были неудовлетворенные андрским бытием и андрскими идеалами юнцы и подростки, которые сперва, исключительно из чувства противоречия, зациклились на кошках, а потом и из того же чувства, и по неосторожности слегка подсели на психотропные поганки - те самые, о которых Лес тщетно пытался предупредить Андрию через каурангов. В результате эти юнцы стали легкой добычей не столько наркоторговцев, уголовников и психиатров, сколько здешних рясофорных шаманов. Последние успешно изгоняли беса наложением рук и потому даже малость инициировали поглощение зелий. Я вспоминала отшельников Фиваиды, что, по слухам, потребляли наркотический корень балиниты во время христианских медитаций.
   Сатанисты были по существу ребятки славные, в большинстве своем из интеллигентных и полуинтеллигентских семейств. Достаточно было оградить их от влияний - а дальше уже работали наши лесные медиаторы, противоядия и тоники, настой из которых отвязывал их не хуже Слова Божьего. Слово у нас тоже имелось - вы не забыли, я думаю, той книги с маргиналиями? - куда более полное, чем у жрецов, и очень апокрифичное. То есть не купированное и не пропущенное через мелкое сито.
   Тут возникла проблема. Отсутствие наркоты обнаруживает некую дыру в душе, которую обычно бывает нечем заполнить. Поэтому мы догадались: а - свести сатанистов с числецами, б - навести математиков на след воплощенных образов этого культа. Иначе говоря, тот же хитрый и вездесущий Бэс напал на след Серениного пребывания в Сухайме и, к моей радости, обнаружил процветающую ферму, обвенчанных Айзакью и Сорри (премилая вышла парочка) и моих прекраснейших кис - Багира и Киэно - в окружении котят самого разного возраста! Деток мой Кот-Скиталец, Кот-Подвижник отлил в себя, даже тех, кто мастью попал в его грозную супругу, и они уже давно пользовались в кругах истых котолюбов особой популярностью, как бы подпольной.
   Итак, в деревенской усадьбе был заложен первый чистый храм котопоклонников. Киэно и Мой Любимый Кот навестили меня в моем лесном доме и порадовались на всех нас. От них я, кстати, услышала о Серене и Эрбисе нечто совсем уж непонятное для моих прозаических мозгов: будто бы они ждут "с изнанки времени" урочного часа, того же, что и я, - когда совсем новое и в то же время старое придет в этот мир и перевернет его весь, начиная с того места в Храме, где принял на себя корону Мартин Флориан Первый и, надеюсь, Последний.
  
   Я постепенно свыкалась с ролью домохозяйки и будущей бабки: удивительно бывает устроена жизнь! Сын мой все чаще и привычнее входил в человеческий образ: похоже, кхондам такое будет скорей по плечу, чем другим Живущим. Был он сильно похож на меня молодую, всем, кроме карих глаз, которые так никогда и не стали у него снежнацкими: худощавый и чуть скуластый, нос носатый, как у семита, и хорошей формы, рот длинен и улыбчат, а волевой подбородок хоть и не как у супермена, зато с милой ямочкой посредине. На голову меня выше и едва ли не по плечо своей жене. Но какая уйма обаяния, какое лукавство во взоре, какое чувство такта - ох, я понимала свою невестку!
   Бэс был не так удачлив: никак не мог преодолеть тот барьер, который так просто было переступить кхонду. (Потому что вскоре после почина Артханга Горы стали посылать своих невест прямо нам, и их мужья легко и охотно превращались в людей, более похожих на нэсин, чем на андров - из чего, кстати, можно было заключить, что инсаны - более древний тип, не подвергшийся радиационной мутации. Но я забегаю вперед.) Его Цехийя как была, так и оставалась милой простушкой: около нее было уютно, как дождливым вечером у ручного зарешеченного огня, когда на каминной плите поет чайник, а за печкой подпевает ему сверчок. Притом была она вовсе не глупа и неплохо научена всяким андрским и инсанским премудростям, но образованна как-то ненавязчиво. Ученая детка, которую знание пока не достало до сердцевины и не нарушило ее покоя. Да что там - она даже не волчицей казалась, а большим плюшевым мишкой из тех, что продавались в постперестроечном "Детском Мире" за половинку лимона. Когда Цехийя не возилась по хозяйству, до чего была великая охотница, и не пребывала в соломенных вдовах, то сидела на порожке складного домика или на низкой скамейке, обхватив Бэс-Эмманюэля поперек толстенькой талии. А женственна была до того, что не такой тертый калач, как он, давно бы сдох от любовного томления. Любились-то они больше по ночам - так и ей было привычнее, и он не стеснялся своего не очень взрачного андрского обличья, которое ненароком вылезало из него в моменты страсти и самозабвения. Потому что - вылезало-таки, и это был скромный, но прогресс.
   Но вот Хрейя... Если моя Серена казалась выкованной из бронзы, то она - из дерева, тисового, какое шло на английский "длинный лук", long bow. Стройная, узкобедрая, с небольшой грудью, для андрского простого народа она стала бы воплощением его затаенной эротической мечты. Однако повадки у нее оказались аристократические: лаконизм движений, отточенность мимики в сочетании с тяжелым, драпирующим фигуру плащом, длинная рубашка, перехваченная поясом богатой работы, и круглая, вся в монетках шапочка-оберег снежнацкой работы придавали ей вид воина. К тому же Хрейя, как и ее матушка, соединяла свои четыре светлых косы рядами цепочек, пропущенных чуть ниже подмышек, на талии и вокруг бедер. К этому добавлялись, по мере ее фантазии и настроения, нагрудные и нашейные ожерелья, плоские подвески, кольца на все десять пальцев и длинные серьги из крошечных, в каплю, серебряных колокольчиков. Вся эта горная и мункская работа сверкала и звякала, точно кольчуга: а ведь в архаическом, приторможенном мире андров, где доспех носили на полном серьезе, он был символом верховной власти. Так ее и прочитывали, мою невестку, те торгаши и агентурные личности, кто прибывал для тихой разведки Леса. Снежначкой она ни им, ни кому другому показываться не любила - прекраснее Волчицы, положим, не видел Лес, но подавляло это всех поголовно.
   Характер у Хрейи был соответственный: непокладистый и скрытный. Может быть, именно поэтому мы с ней и ладили: я уже давно потеряла вкус к сентиментальности и изо всех плодов земли ценила те, что с жесткой кожурой, ибо сок их бывал много слаще. Мне доставляло истинное наслаждение ловить ее улыбку, озорную нежность во взгляде, обращенном на мужа. Она с ним советовалась нередко, однако в тайне даже от меня - чтобы не портить его свежевылупленного авторитета.
   А вот ее многообразная ученость, в общем естественная и для воспитанницы Женской Хижины Белых Волков, и для дочери андрского короля, озадачивала меня то и дело.
  -- Вот посмотри, какую тебе на осень войлочную накидку смастерили. И то: куда ты свои украсы денешь, если обернешься зверем? Тяжелые они и изнутри колются, - пошутила я однажды.
  -- Никуда, мама Татиана, - ответила она без улыбки. - Та линия, что разделила Черную Мглу и вершины огненных гор Истинной Земли Нэсин, пролегает сквозь плоть, сердце и существо каждого из нас. Вы видите одну лишь ту половину, что находится здесь, но это не значит, что другая умерла.
   Хотя, как я упоминала, через некоторое время ко мне явились четыре незамужних снежначки, было это более ради прощупывания атмосферы и установления дипломатических отношений. Гордые, независимые кхондки могли посмотреть на потенциальных соперниц косо, да и они сами понимали, что с нас довольно нашего собственного матриархата. Поэтому, хотя безработных юношей у нас было порядочно, Белые Волчицы обратили свой взор на зрелых и даже пожилых холостяков. Мы не мешали: эти дамы были достаточно прозорливы для того, чтобы выбрать себе подходящую пару, и достаточно властны, чтобы их выбору все подчинились. В конце концов три из них создали себе гнездо в нашем поселке, а одна отправилась к соседям. Хотя в конце концов и в этих делах побеждала женская солидарность, однако мелких споров было много: в сети едва не попал один кхонд-женатик, на другого кое-кто из местных дам уже давно точил зубки. Мне приходилось распутывать узлы, разрешать коллизии, уговаривать на компромисс во имя общей цели.
   Теперь я неожиданно для себя замечаю, что подсознательно подогревала эту борьбу и соперничество - они возникли на месте былого страха и неприязни, и было это для Триады распрекрасно.
  
   Запись тридцать первая
   В чем конкретная польза от ортодоксии?
   Все мы учимся писать по прописям.
   Большинство может писать только на линованной бумаге.
   И только считанные единицы умеют превратить себя в чистый лист.
  
   Осень пришла в Лес на сей раз настоящая. Не обычный для нас период долгих дождей и не стабильная желтая сушь, как в соседней Андрии, а истинное многоводье. Почва жадно поглощала воду, захлебываясь и пуская пузыри; серое небо опустилось к верхушкам кедров и сосен. Резкие штормовые ветры раскачивали деревья так, что кроны мотались из стороны в сторону; свинцовые капли обивали скорченную листву, осыпали вниз иглы. Крыша нашего мира устояла чудом - градины были размером и остротой как осколок андрского ветрового стекла. Мунки, съежившись, сидели внутри гнезд на оголенных ветвях, многие забирались погостить в хижины кхондов - там хотя тоже досочка на досочке играла, но было тепло и уютно; а кое-кто вообще зарывался в свинячью нору. В моем особняке свирепо разило обезьянником и мокрой псиной: запах снежначек был иной, суховатый и едкий, будто зола или порох.
   До осени ни одна из пришелиц не забеременела, хотя их мужья хотели этого куда больше, чем своей двуликости. Первой понесла Хрейя. Беременность ее не испортила, только заставила окончательно сменить звонкий доспех на легкие, широкие и теплые одежды изо льна и пуха. Стан ее оставался прямым, формы округлились, но мягко; и безо всех этих ювелирных вещиц, в одной лишь тафье и накидке поверх струящейся ткани она показалась всем самой очаровательной из женщин Триады. Та же кровь, что в Дане, та же тройственная суть, та же тайна, думала я.
   Разумеется, думала я еще. Вот они передо мной, новые люди. Конечная цель нашей Триады - воссоздать былое единство Живущих, так же как Владетеля Эрбиса - покорить, отработать идею нового пространства их жизни. И есть еще одна цель: одному из нас стать на перекрестке времен. Триединство пространства, времени и человека, погруженного в них, но не в них имеющего свое основание...
   А мой сын Артханг вообще, вроде бы, ни о чем таком не думал. Носился по долинам и по взгорьям жутко гордый и в то же время обескураженный: шутка ли -создавать прецедент! Совсем иное дело, чем в двуногую общипанную курицу перекидываться. Что похожие снежнацкие детки уж не раз являлись миру, он то ли подзабыл, то ли не учитывал, и я понимала его: твой ребенок - всегда новый Адам или новая Ева, где бы и когда бы он ни явился.
   У Багира с семейством дела пошли совсем неплохо, и первым признаком этого были дружные и слаженные вопли церковных деятелей о расцвете нового сатанизма, инсанизма и черного гносиса, которые проникли через открытые границы. А виной не такая, как надо, победа над нэсин, известное дело. Нет чтобы в порошок стереть, так вместо этого инсанскую гниль к себе еще пуще затаскиваем... Аристократы умело парировали, через СМИ напомнив своим приверженцам, что Киэно - неразлучная спутница БД; а кто БД в официальной конфессии, а? И не катите на нас бочку, что мы верим не по вашей правде. Экая утвержденность в своей собственной непогрешимости - да тот, кто об оной кричит, уже самим этим фактом становится неправ, вы вот лучше дождитесь, чтобы сие кто-нибудь из иноверцев за вами признал.
   Именно от котовистов и непосредственно от моего выкормленника, из его штабов в сердце врага исходили самые дерзновенные планы, рассылались копии и списки гимнов и речений, которые скрупулезно собирала и хранила в складках своих одежд страна Нэсин, - как раз на таких воспитывался в юности Король-Монах. В один из этих корпунктов ниспосылал Шушанк любовно упрятанные в памяти афоризмы и остроты своего друга, которые тотчас же издавались карманным тиражом, в прочном и гибком переплете. И сюда же, в храмы Братьев Чистоты, как они теперь называли себя, стекалось наисовременнейшее холодное оружие. Большие Мунки отковали нового Отца Мечей в своем болотном анклаве. Предназначался он для одухотворения стремительных и легких, как утренний пассат, мечей, стилетов и кинжалов, арбалетных стрел и дротиков. Вообще-то говоря, мы рассчитывали не на нападение, а на устрашение потенциального противника. Косить целые армии будущих собратьев нам было совсем невыгодно. К тому же оружие придает тому, кто им владеет, больше уверенности, чем панцирь, как бы ни был он надежен, - и почему бы не дополнить одно другим? Таков урок шлемоносной Жанны Д'Арк, чей поржавевший меч, отысканный под алтарем, не покидал двойных ножен, однако был грозен и свят.
   В Андрии, как и у нас, царила непогода, но что вытворялось там волей тамошней небесной канцелярии - с нами было несравнимо. "Осенняя осень" в Андрии нежней и мягче нашего волчье-индейского лета, и жители привыкли к этому: благородная медь листвы, шорох на торных дорогах, потускневший смирнский ковер на газоне, иногда тончайшая водяная морось - вот то, что постоянно воспевают их поэты и поэзы. А мы невольно обрушили им на головы эсхатологический потоп, что превращал поля в рисовые чеки, яблони - в голый скелет и шоссейные трассы - в русла рек. Андров расквасило и вбило назад в ту глину, откуда они произошли и куда, по-моему, все время инстинктивно пытались вернуться.
   Так протекли десять лунных месяцев, которые догола раздели всех Долго-Медленно Живущих, сгноили на земле лист и выгнали из-под него юные, крепкие ростки нови, уже закаленные несколькими крепкими ночными заморозками, а из хвойных почек - едва заметные мягкие иглы.
   И тогда, незадолго до рассвета, у Хрейи начались роды. Мне наблюдать не позволили: акушерка я никакая, рожать и то позабыла. В отдаленный сборный домик, который неделю коптили в специальном дыму, чтобы предохранить мою невестку от родильной горячки, вслед за роженицей вошли три самых опытных мункских повитухи и одна суккская "мастерица воскурений" - на случай, если кроме антисептика понадобится еще и наркоз.
   Но последнее опасение не оправдалось, ибо проклятие плоти на Хрейю не распространялось, как, впрочем, и на почти всех женщин Триады. Трудилась она часов семь, что правда, то правда, но облик и голос почти не изменились: как была подобием Лунной Богини, так и осталась.
   И пока это длилось, понемногу затихал докучливый ветер, что донимал нас похуже черноморского норд-оста, дождь застыл в высоких тучах, и на Лес пала тишина. Лужи стянуло ледком, кое-где, там, где он не касался воды, ярко белым; гусиные лапки пошли по гулкой земле; иней обвел нимбом всякую травинку, превратив ее в нож из лучшей многослойной стали. Озимь зеленела буйно и весело, без страха глядя в зиму.
  
  -- Потому что теперь придет зима, - сказала я вслух и выступила из дверей моего дома.
   Тело мое двигалось легко, несмотря на немалые мои годы, - побеги, засмейся, и оторвешься от тропы, что вся в узоре, который выплели резные листья трав и крупные снежинки, совсем такие, как я резала на Рождество из мягких бумажных салфеток, чтобы приклеить на оконное стекло, влажное от внутреннего тепла. А тепло дарила нашему дому голландка. Туда, в ее узкую дверцу, накануне Святой Ночи набивали особенно много дров - чтобы плясали языки пламени, малиновым звоном наливалась духовка и жар катился по всем комнатам...
   Тепло доставалось нам наглядно. Наш уютный домашний божок был привередлив: купленных для него дров не то чтобы не хватало, но они были тяжелы, и огонь с трудом их схватывал. Еще как-то дед раздобыл прессованного торфа в бурых кирпичах, формой похожих на галошу. Горели они трудно и невесело, тепло исходило от них тяжкое, земляное, утробное. А вот древесная мелочь, особенно та, что с опушки леса, вспыхивала мгновенно, сгорала пылко и радостно - только ее стоило слегка просушить. Но еще лучше было раздобыть смолистый обрубок хвойного дерева, что остался после работы нашего лесника...
  
   ...Мы тянули за собой добычу неслыханной красоты и ценности: два еловых стволика с ветвями, таким разлапистыми, что они заметали за нами след, как за ступой Бабы-Яги. Один тянула бабушка, за другой, потоньше и покороче, взялась я.
  -- Это не наш поселок, Татьяна, - неожиданно сказала она, когда мы почти добрались до цели. Полным, взрослым именем меня называли, когда сердились. - И дом чужой. Посмотри, и ворота иначе крашены; фальшивка.
  -- Нет, настоящее. Вон дедушка на крыльце стоит.
  -- Выдумываешь - зачем ему тут быть, когда хозяйство не наше.
  -- Не наше, так одной меня будет, - возразила я со всей решительностью своих долгих восьми лет. Выпряглась из лесозаготовки и побежала к пограничному овражку, спотыкаясь и проваливаясь на ходу в неприбитый снег.
   Мои корабельные сосны... Они обе росли здесь, только с ними случилось что-то, и это "что-то" вызолотило рыжие чешуйки на стволах, уподобив кору парадному воинскому одеянию. Овраг показался мне глубже, чем я помнила: бабушка кричала мне с того берега, и голос ее смертельно и стремительно удалялся. И вот что еще непонятно: в декабре солнечных дней не бывает, а сейчас все высокое бледное небо зажглось перламутром.
   Дом был заново покрашен светло-зеленым, рамы - белой "слоновой костью"; крыша была опять же зеленая, но потемнее, не весеннего, а летнего оттенка. Из трубы, которую заботливо перебрали по кирпичику и для красоты каждый обвели суриком, валил стройный столб дыма. Деда на крыльце и верно не было, да и зачем? Он растопил печку и ждал нас всех, сидя у открытого зева и скармливая веселому пламени полешко за полешком. Время от времени он закрывал дверцу с прорезями и любовался игрой рыжих бликов на обоях - причудливой, как будто там, внутри, вращался зеркальный глобус.
   Дед обернулся, когда я прошагала по веранде и отогнула старую кошму с внутренней стороны тугой двери:
  -- Это ты, Танюшка? Раздевайся поскорей, сейчас я протоплю, закрою трубу - и совсем жарко станет.
  -- А не угорим?
  -- Нет. Гляди, синие огоньки уже не пляшут. Помнишь, я тебя учил ловить момент?
  -- Помню. Самую верхушку тепла поймать и запереть. Ох, как пахнет вкусно! Дед, а ты что, кашу сварил?
  -- Пшенку на молоке, твою любимую. С корочкой вышла, получше, чем в русской печке.
   Он ухватил тряпкой длинный, без ручек, кастрюлеподобный сосуд и водрузил на клеенку. Я все хотела спросить: как же так - ведь и ты умер, и дача сгорела? Но постеснялась. Они оба выглядели такими всамделишными, какими никогда не бывали на моей памяти их земные прототипы. Вместо этого я проговорила сквозь зубы, вовсю наворачивая кашу из эмалированной миски - горячую, под слоем ледяных сливок из подпола:
  -- Из тебя получился хороший повар, хоть ты и флегматик-математик. Помнишь, мы с тобой пели? "На горе стоит флегматик, эх тим-ля-ля, ах тим-ля-ля. Это, верно, математик" и, кстати, преподает ее в школе.
   Дед смотрел на меня чуть раскосыми, темно-карими своими глазами и тихо улыбался. Теперь, я уже знала, как мы будем отныне чаевничать вдвоем; по утрам он будет раскочегаривать печь и провожать меня в школу (не ту прежнюю, куда меня палкой загоняли, уж это я почувствовала в том, как он это произнес - наша школа), а сам на обратном пути зайдет в магазинчик за хлебом, что лошадь по имени Ариша привезла в синем фургончике, поставленном на полозья, и за молоком, которое толстуха- татарка Зоя будет черпать из большой фляги с тугим засовом на крышке. Из подпола дедусь нагребет картошки - она тут не будет пахнуть сырой земляной пылью - и испечет прямо в кожуре.
   Я вернусь из школы. Держу пари, уж там не скрипят разномастные парты, и на переменке нас не построят шеренгой, и в физкультурном зале не будет пахнуть безводным клозетом! Мы с дедом поедим и будем вместе повторять уроки совсем других учителей, добрых и властных: мнимые величины в геометрии, историософию, метаэкологию и умозрение в красках и буквах, поэтику и версификацию, сравнительное богословие и гиперэкуменику. А потом снова выйдем на двор и построим из снега крепость, поднимем над нею зеленый флаг и водрузим на флагштоке ледяную колядную звезду. И поздно вечером, когда снова придет черед топить нашу голландку, а дом со всех сторон обступит мохнатая темнота, будем тихими голосами вспоминать о Господине Рассвета.
   Но только...
  -- Дедусь, погоди. А лыжи мои где - на чердаке? Красные такие, подростковые.
  -- На веранде, я еще в начале зимы обе пары перенес. Ты возьми лучше мои, вон какая вытянулась - почти с меня ростом. Что-то случилось?
  -- Боюсь, что я пришла на это разветвление слишком рано. Где-то я-девушка разошлась со мной-старухой, и нам надо снова сойтись. Чтобы отыскать один след...
  -- Или, напротив, все верно сделалось, - ответил он глуховато. - Тебе просто очень захотелось кое-что увидеть перед тем, как доработать то твое странствие.
  -- Но я вернусь, - говорю я, - куда мне деться. Только не знаю, как скоро.
   Впрочем, говорить это не имело особого смысла: что им всем до времени и времени до них, тут иные категории. Сама вечность стоит здесь, как вода в тихом озере - так могла бы сказать Иньянна, так говорю я, девочка в зимнем лесу. Зачем мне беспокоиться? Лес у нас ручной, домашний, на другой стороне улицы, поэтому и номера домов нечетные, будто среди тамошних сосен поселились невидимки. Наверное, так оно и есть, потому что они то и дело себя обнаруживают: сгребают и жгут мусор, брошенный посюсторонними (или потусторонними? Запуталась) детишками, засыпают помойки, тишком обирают кусты лесной малины росистым утром. Кто-то из них подбросил мне, в моем раннем детстве, забавного медвежонка, с мордочки похожего на мышь. Загадочный, поворотный лес: в нем то и дело возникали места, которые никто раньше не видел, и тотчас же исчезали, стоило отвернуться.
  
   Лыжи вначале скользили по насту шибко, как во время гонки, потом притормозились: снег был влажный и лепкий, снег конца осени, на каждой лыже налипло с добрый фунт, и пришлось остановиться и счистить, чтобы не чувствовать себя как на качели. Широкие снегоступы, похожие на теннисную ракетку из прутьев, оказались бы куда более кстати. Я изменила ухватку и не столько скользила, сколько притаптывала снег, как в снежнацких горах, благо лыжи оказались доброй мункской работы: наверное, из самого горного приграничья привезли вдогонку нам с Артом и прочими снежнаками.
   А снег ниспадал на истерзанную дождями землю, как прощение, окутывал спящие ветви и спящие луговины покровом, торжественным и траурным одновременно, и огромные снежинки падали в подкрахмаленную озимь, творя волшебство.
  
   "На дремлющих полянах - дремучие снега,
   И над лесной тропинкой клен выставил рога..."
  
   Так пелись мне стихи после долгого немого перерыва, и это были мои собственные стихи, которые я повторяла точно заклинание.
  
   Перед тем как мне уйти, кхондки сказали, что Бэс-Эмманюэль исчез из лагеря еще утром. А поскольку он обожал совать свой длинный усатый нос во все новости, здесь же налицо была самая потрясательная, - было очевидно, что унюхал он нечто вообще замечательное и из ряда вон выходящее. И вот я отыскала его след, который четко прорисовывался на снегу извилистой полосой из пятилепестковых цветочков: Бэсик двигался от ствола к стволу, обнюхивая их аж до верхних веток - когти оставляли на коре легкие царапины - и по обеим сторонам его трассы пролегали полосы от вислых ушей.
   ...Костер я заметила издали: кудреватый, рыже-алый, хитро подмигивающий. Горел он уже давно, и от кольца седой золы наносило снежнацким запахом. А еще прямо на золе и угольях стоял котелок, и из него пахло самой вкусной в мире едой...
   Бэс подбежал ко мне на рысях, разбрызгивая с усов бледно-желтые хлопья:
  -- Госпожа Тати! Госпожа, это ведь он вернулся!
   "Он" мог быть и его Шушанк... Но то, конечно, был Бродяга Даниль, Бомж-Доброволец. Самый простой и необыкновенный Странник Даниэль, который, улыбаясь, обернулся ко мне. Одет он был, как всегда, небрежно, однако по-зимнему, в кожушок и теплые штаны с ботинками, и в устало брошенной наземь руке держал поварешку. Ею он только что орудовал в высокой солдатской манерке.
  -- Вот, обучили меня варить просо на молоке. Искусство, сказать по правде, довольно затейливое, - сказал он вместо приветствия.
  -- Не просо - пшено, - ответила я в том же духе. - Что там пшенная каша, и еще с топлеными пенками, по одному запаху видать. А почему не с рыбой? Вы ведь с рыбаками дружите. Ловец... как его...
  -- Если ты принесла мне рыбу, госпожа Тати, - ответил он весело, - ее лучше на углях запечь, когда поостынут. Но до той поры мы трое тоже совсем продрогнем.
  -- Шуточки у вас, - загодя поежился Бэс. - Рыбы ведь тоже Живущие.
   Ни назорейской символики, ни известной сцены из Книги Доброй Вести он, понятное дело, не помнил и не понимал, а о том, что "рыба" и "улов" могут прилагаться к двуногому, не посмел и догадаться. Впрочем, мы сами не стремились выстроить логическую картину. Довольно мне было того, что Даниль знал о моих новообращенных кошелюбах, которые легко пойдут под его руку, но пока не хотел торопить события.
  -- Не пойму, где ж ты был, Монах? - продолжал бассет. - В каком-таком Лесу, если не в нашем?
  -- Ина Тати знает. Не таком, но тоже волшебном, - ответил Даниль полушутя. - Она пришла за мной следом, а я уже ушел в другой...
  -- Параллельный мир, - продолжил Бэс с умным видом. - Где не мы все, а наши прототипы.
  -- Ну, не совсем так. Киэно там не было ни под каким видом.
  -- Разумеется, - кивнула я, - у них с Багиром и тут дел по уши. Работают, можно сказать, живыми богами. Но в более умственных кругах, а простой народ и иереи только косятся...
  -- Они зато тебя обоготворили, Монах, - песик снова влез в чужую фразу. - Как символ этой... неувядаемой и вечной славы.
  -- Плохо и еще хуже. Пропади она, такая слава, ради которой надо человека истребить! - ответил Даниль в сердцах. - Да ведь любая хорошая вещь и впрямь гибнет, когда занадобливаются ее символы. Если из таких глубинных и почти невербальных понятий, как "почитание родителей", "корни", "патриотизм", "великая нация", "любовь к отечеству", "вера отцов" и "Третий Рим" формируются внешние ярлыки, навешивать их, как правило, приходится уже на пустое место.
  -- Об этом хорошо сказано в "Дао Дэ Цзин", - кивнула я.
   Он понял. Странники очень многому учатся и без большого труда узнают обо всем, что их может интересовать в любом из миров.
  -- Именно так. То, что есть, не ощущается, как воздух для дыхания. Поэтому мне не надобно того, что осталось в моих тылах: ни славы мученика, ни чести победившего и поправшего смерть. Мы ведь все ее побеждаем, кому знать это, как не вам, Татианна! Смерть и жизнь и вправду одно. Я хотел положить себя первым камнем в основании нового мира, иного миропонимания. Вот и все.
   И дальше он говорил, сидя рядом с нами у пригасшего костра, а зимний Лес его слушал:
  -- Андры замкнули истину которая должна по сути своей вечно обновляться, в скорлупу, желая сохранить. Отсюда и шар, замкнутая сфера. Но скорлупа, храня жизнь, мешает ей родиться; она срастается с зерном, семенем, и гнилостные токи начинают идти к нему от стен его темницы, разлагая и умерщвляя. Зерно борется за себя и взламывает, взрезает оболочку острием своего ростка; находит обычно неожиданный выход. Господствующая церковь всегда принимает это за катастрофу и нечестие, и для нее, для ее конкретного существования это так и есть.
  -- Оболочку зачастую путают с содержимым, ларец для чая - с самим чаем, - вспомнила я суфийскую притчу. - Поклоняются Ковчегу Закона вместо самого Закона.
  -- А чай надо заваривать и делать напиток, хотя при этом гибнет форма травы, - подхватил он, - и пить его, пока горячий. Ой, а каша-то остынет! Ешьте скорей: мы с Бэсом уже приложились.
  -- Вместо чая бьют поклоны ларцу и философствуют на тему его узоров, - продолжал он немного погодя. - Упираются в видимость помимо сути. А ведь листовой чай выдыхается, если его не заваривать, жемчуг мертвеет, бирюза тускнеет, если их не носить.
  -- Но и снова нет смерти: как зерно беременно колосом, так и чай - силой, жемчуг сиянием, бирюза небом. Это можно добыть из них или из памяти о них: никто и ничто не погибает навсегда.
  
   Мы еще посидели совсем молча. "Они заключили короля внутри солнца, - думала я, - знак жизни тем сделали знаком смерти и позора, а испохабив, начали ему поклоняться.." Еще я хотела спросить, больно ли ему было тогда, но удержалась: на запястьях и шее под воротником рубахи виднелись темные следы ожогов, а ведь он мог бы убрать их, как убрал с лица и кистей рук. Стало быть, не захотел. И незачем было лишний раз напоминать ему о том, что он и так хорошо помнил...
   А потом Даниль поднялся, потрепал Бэса по голове, взял меня под руку, и мы начали свое возвращение к Живущим.
  
   В поселке уже прочувствовали наш уход и посему ждали нас - двуногие и четвероногие, жены и мужья, дети и старцы. И Хрейя стояла перед братом с двумя пушистыми белоснежными младенцами на руках - еще двоих держали у ее колен мункские мамушки. Девочек и мальчиков родилось поровну, и будущие мужчины были чуть крупнее и плотней своих сестренок - так, как это всегда бывает у кхондов.
   Новые существа по рождению своему. Великий соблазн - стать иным не ценою грандиозных моральных усилий, а по одному рождению...
   Когда ты стал новым - это как взрыв, как толчок изнутри, как свет в загроможденной тьмою комнате. Отсюда и парадокс внезапных, обвальных обращений грешника в святого: ведь следуют по пути к совершенству всегда медленно. И отсюда же парадоксальное признание святого, что он был и остается великим мерзавцем, а спасен чудом. Ты сразу мыслишь иначе - это идет от внутреннего знания, подобия той инстинктивной морали, которая признается за животными. Люди моей земли то видели эту нравственность, то нет, и часто видели в звере автомат нравственности, как Декарт - просто автомат. На самом деле в любого Живущего мораль встроена как путь, она, собственно, и есть Путь, программа, прочитанная нами в наиболее привычных символах добра и зла, и это самое в ней главное. Все мы, от человека до камня, отроду несем в себе свое предназначение, которое по большому счету увязано с Путем всей Вселенной...
  
   Запись тридцать вторая
   Божество жаждет не нашего морального совершенства, а нашей любви. Все ортодоксии склонны путать симптомы болезни с нею самой - Высокой Болезнью Любви. Бог жаждет не благоговения, не нашего к нему обращения, а нашей свободы - вплоть даже до богохульства. Потому что благоговение зачастую порождено боязнью подойти близко, Он же жаждет близости любой ценой. Потому что обращение от страха налагает на душу рабские путы, а раб не умеет любить. Потому что любовь утесняемая и безответная легко обращается в хулу, но такая хула угоднее Ему, чем равнодушие - ибо ортодоксия создает барьеры, а пленная страсть их рвет.
  
   Так говорил мне Даниль, и такова была запись в его книге. Да уж, теперь я начинала понимать, почему андры - и в своем обожании, и в своей ненависти - так опасались этого сосуда благости и стремились подбить под свой ранжир. Он был живым воплощением Правильного Пути, Пути по обращающемуся кольцу Мебиуса; сам оборотень и перевертыш, многоликий и непредсказуемый, как многолика и непредсказуема Вселенная, что на инсанский манер выскальзывает из-под ног, едва ты возомнишь себя утвержденным в ней. Бессмысленно было бы следовать его поступкам, вообще опираться на установленные факты: это означало бы сотворить себе еще один лишний кумир. Только в себе самом человек может найти опору, не в чужих трудах и заемных мнениях, а в своем собственном Верном Пути - вот чему хотел научить Белый Король-Монах своих людей.
   И эта возможность у него появилась.
   Наши потенциальные сторонники, прознав о том, что Даниэль вернулся в наши края вместе с зимой и снегом, начали тихо стекаться на окраины Леса. Прекрасные снежнянки давних времен, которые порой существовали на правах и под видом замурзанных, но свободомыслящих пастушеских дворняжек, оборачивались красавицами едва ли не под стать Иньянне Бесподобной и Несравненной, а взрослые и полувзрослые дети, которых они приводили, были неизменно хороши собой, как все те, кто рожден от сердечной теплоты и приязни. Было таких семей куда больше, чем догадывалась и сама Иньянна, а их отпрыски полностью осознавали себя в тот час, когда Весть о Короле проносилась мимо них подобно метеору. Дети в своем обличье аниму почти не отличались от андров-полукровок, и нужно было собрать их вместе так, как они были собраны, чтобы уловить родовое сходство: тонкие черты лица, зеленую бирюзу взгляда, в котором алого блеска не появлялось ни днем, ни ночью, но виделась как бы мерцающая сетка лиловато-пурпурных прожилок. Ростом и осанкой они забивали любого андра, кроме... О Март, некстати я тебя вспомнила! Их отцы и мужья были попроще и даже собаками не любили перекидываться, не то что волками; однако народ был отборный и душевно, и телесно. И верно: не от духа же одного Горные Волчицы замыслили себе потомство!
   Появилась фрисса Иола - наш ценнейший агент в тылу противника. Прибыли мои друзья коваши, Перигор и Каландар. Они посылали для нас оружие, а нынче сами принесли нечто особенное: наконечники для стрел, в самое острие которых были вправлены крошечные "снежнацкие глаза". Сами стрелы заранее сделали их братья лесные мунки: короткие, почти как для арбалета, и длинные, тонкие. И оперяли каждую тремя перьями, даром птиц: белым лебяжьим, черным - ворона и серым с черно-белой каймой - от горного орла. По слову БД мы вложили их в два колчана и отдали ему: тут снова чувствовалось некое белое, снежное колдовство и некий сговор, в который меня не посвятили.
   Прискакали Багир и Киэно, сошедши с пьедесталов и оставив семейство на попечение Айзакьи; бросились в объятия БД. Привели они и кое-кого из подмандатных парнишек и девчат, тех самых, кого вывели из-под обаяния наркоты и квазирелигиозной психотропии: рожи последних, подкрашенные на манер Киэно, были, впрочем, очень даже славные, а дикобразно и дикообразно торчащая полудлинная стрижка добавляла изюминку в исконно андрский антропологический тип. Использовать эту гвардию нами предполагалось для расшатывания стереотипов и авторитетов, а также организации бескровных провокаций (к примеру, того типа, когда детки кладут на тропинку кошель на веревочке и отдергивают перед твоим обалдевшим носом; меня лично такой фокус еще в Рутении раз и навсегда отучил зариться на чужое). Вообще человечки оказались на поверку головастыми: именно таким всегда бесприютно под опекой государства, именно они стремятся к необычному, не умея найти своего, слабо ценят жизнь и сильно - приключение, а потому скорее прочих попадают на крючок авантюристов и преступников. Айзакья и Ко отчищали их от грязи и мрази и приваживали к настоящей работе с землей, деревом и железом, коты и большие мунки учили трудиться головой и думать руками, и из строптивых подростков вылуплялись классные электронщики, программисты и водители поднебесных машин.
   Но вот что любо-дорого и абсолютно никем не ожидалось: коты привезли Эрмину! Уж с помощью какой сатанинской проделки вытащили они ее и из какого именно монастырского погреба - то нам не объяснялось. Надзор за ней, по ее словам, последнее время ослаб, и парламент разрешил ей паломничество, а дальше - дело техники. Она покрылась сединой, заметно усохла, клинок ее души еле вмещался в тонких ножнах тела, но зато блистал куда ярче. Очков и фасонной стрижки она лишилась, парчовых риз - еще, по-видимому раньше, но это ее даже молодило каким-то загадочным образом. Избавлению сына она возрадовалась, но не с тем накалом, с каким полагается встречать выходца с того света. И то сказать: ведь истинным плодом ее чрева был вовсе не он, а тот, другой, пускай презренный, но и обожаемый. Ее чувства к БД были теплы и нежны, а через любовь к Марту просвечивал жар едва ли не адский.
   Прибыли избранные альфарисы и неисчислимое количество лесных коников под седло малым мункам: последнее, как мне объясняли, - плод политики Хнорка Мудрейшего. Он принимал в нас большое участие, возможно, из-за фриссы Иоланты, с которой крепко задружил, и тем отличался от прочих наших сукков: они же по натуре народ мирный и к манифестациям не склонный. Лечить, говорили, станут, буде кто-нибудь из нас поранится или наглотается андрской отравы, а больше ничего не ждите. Впрочем, при виде Даниля кабаны, да и коники как-то особенно оживились: ну конечно, с кем он в Лесу не важивался!
   Да-да, а Бэс-Эмманюэль с той поры так возгордился, что потребовал от нас делать акцент на втором его, благом имени: ведь именно он был провозвестником и тэ дэ...
  
   ...Шла зима, запутавшись в меху истинных Белых Невест; их все больше входило в Лес, и они несли нам новые знания Гор.
   Андрия знала о настоящем снеге и льде только из легенд - мало кто из здешних уроженцев поднимал взоры к горам. Теперь наш чаемый исход предваряли звонкая чистота морозных утренников, кристальная ясность неба, вечерний холод и пронзительная нежность его касания. Почему-то андрские деревья никак не могли расстаться со своим убором. Холод делал листву подобием металла, а когда отпускал среди дня - она висла вялой тряпицей. Хрусткий иней пригибал газоны; поля, дороги и открытую воду оковало скользкой броней, снег с которой мгновенно сдувало ветром, а где этого не было, насквозь промороженная почва гудела как чугунная. Однако дикие цветы ничто не брало, а ягоды - калина, куманица и куржавник - делались даже слаще. Все естественное отделилось от искусственно культивируемого, созданное человеком - от сотворенного Богом. Только вот то, что было для нас радостью, наполняло андров несказанным ужасом.
   И вот мы выступили сразу по всему фронту, надвигаясь вместе с метелью и холодом, на крыльях паники, которую сеяли наши всадники в бурках, кони в живых манкаттовых попонах, наши скользящие платформы, где восседали горбатые фигуры больших мунков, наши вертолеты, что барражировали над головами - их пилотировали сыновья андрских отцов. Псы и Волки двигались понизу во всем великолепии зимнего меха, который нашел, наконец, себе применение. Хрейя ехала в седле рядом с мужем и мною - дети остались на ее сестру и кормилиц. Мы трое, Даниль и Эрмина были одновременно ядром войска, его знаменем и полководцами: ехали мы в авангарде, по старинным правилам ведения войны, и лучшим стальным зерцалом был для нас всеобщий страх. Новые люди, те, кто собирался в кошачьих храмах и посылал нам помощь, первыми преклоняли колено перед королем, который спустился с гор и изошел из леса, а за ними и весь пуганый и трепетный народ.
   Слухи о Снежных Волках валом катились перед нами: их видели в каждом кхонде и кауранге, в любом аниму. Однако мы были милостивы - да и не могли быть иными - и подавляли силой только прямое сопротивление. Чужие вертолеты не могли преодолеть психическую защиту, которую соорудили Молчальники и Белые, и их пилоты опасались сойти с ума. Автомобили с мотороллерами буксовали на льду и не могли пройти по полузамерзшему болоту - колесо снова пасовало перед копытом.
   Так мы вошли в святой город Шиле. Этим утром он расстилался перед нами темно-серой массой, которую кое-где взрывали золотые купола и маковки, что, однако, были пониже прежних "сахарных голов" и стеклянных игол (или иглу). Город был здесь, на окраине, почти пустынен - народ андрский отхлынул или был оттиснут из фавел к центру, и Храм стоял в своей низине во всем великолепии, такой, каким я его и запомнила. Только исчезла грубая внешняя колоннада, освободив доступ толпам, прямая дорога к Воротам Быка была размечена бронзовой клепкой, а место костра было выложено чистым золотом - прямая Аллея Звезд в моем родимом городе... Плоский солнечный диск: на него все наши робели ступить.
   И тут изо всех четырех арочных входов Храма навстречу выступило войско: белые одеяния людей, стройные, поджарые альфарисы... Нэсин!
  -- Дочка...
   Я не выкрикнула это слово, скорее прошептала, однако все его услышали.
   Да, они с Владетелем ехали впереди своих людей, он на Варде, она, чуть отступя, - на незнакомом жеребце очень светлой золотой масти.
   Эрбис подъехал к нам и протянул Данилю лук. Их было у него два: один тонкий, как трость, прямой, точно суть Монаха-Бродяги, как натура Серены и Хрейи. Такой нужно сгибать, чтобы он послал стрелу в цель. Этот он вручил нашему духовному предводителю. Другой висел на его собственном плече, заботливо вложенный в горит, чехол, инкрустированный серебряной проволокой: намертво склеенный из могучих козлиных рогов, покрытый кольцеобразными выступами - натяжение тетивы должно было распрямлять его ради каждого выстрела. Такие луки во много раз увеличивают природную силу человека: должно быть, и Серена спела над ними одну из мункских заклинательных песен, чтобы они нащупали в земле и вкоренились в силу живого камня.
  -- Твой колчан пусть остается у тебя, Бродяжник, - сказал Эрбис. - А стрелы для моего лука дай мне - те, что короче и бьют более резко. Нет, смотри, как много золота в городе, а? Ты такого, наверное, не ожидал.
  -- Налепили, навтыкали где ни попадя; теперь их птицы небесные норовят обсидеть, - тихонько вздохнул БД.
  -- Они ведь не знали, что ты живой, родич.
  -- Добро бы не знали. В вероучении их так и записано, я же читал: "Пройдя путем смерти, смерть попрал и в вечной жизни воцарился, стяг свой белый подъяв". Стяг - это, должно быть, о пуховом покрове, который не был виден, пока я притворялся обычным аниму, а потом взошел на небо... В память того и меня чтут. Только вся эта сусальная позолота - не я и со мной не имеет ничего общего.
   Даниль усмехнулся:
  -- Лучше изваяли бы в бронзе и меди мою гитару, да башмаки, да бандану. Даже мою верную кису и то не они, а их антиподы почтили. Ну, к делу!
   Он наложил на тетиву одну из длинных стрел.
  -- Мои стрелы зрячие, ты знаешь. Они отделяют правду от неправды - хочешь увидеть, как?
   Воздух над Собором разорвался с шелковым посвистом и сомкнулся. Высоко наверху послышался густой звон, позолоченный шар скатился по куполу, ударился оземь и покатился по плитам, рассыпая длинную трель.
  -- Хорошо, - одобрил Эрбис. - Твой почин, Бродяжник, но не твое дело, даже если тебе этого хочется. Ты ведь не воин, и если воин, то мира. А стрелы и у меня такие же глазастые.
   Он натянул тетиву перстнем и распрямил двурогий лук. Стрела пошла вдаль, грозно прошелестев, и там ей ответил как бы колокольный гуд, оборвавшийся ударом. И еще раз... Звуки слились в мелодию с необычным ритмом, скачущим, неровным, тревожным.
   Население всполошилось: артобстрел, атаки с воздуха, цокот копыт и боевые клики были ожидаемы и не могли бы выкурить их из подземных нор, но на неведомое они повысыпали, откуда ни возьмись - такие же лишенные цвета в предутренней полутьме, как и в злосчастный день ухода Короля. И было их многое множество.
   Снова шелест и звон, и еще одна круглая штуковина покатилась с обезглавленного храмика средней руки. Удивительно - те пропорции, которые так восхитили меня в первые андрские дни, не нарушились, абрисы церквей становились только мягче.
  -- Эй! Из драгоценных металлов, из блеска плоти вы отлили орудия пытки, причину смерти, - пели свою песню короткие стрелы. - Вы презрели живого и поклонились мертвому. Но он снова жив, он снова здесь и он - победитель! Вы предпочли вассала сюзерену; но, смотрите, сам Эрбис едет рука об руку, стремя в стремя с тем, кто обманул смерть, - с королем и братом короля!
   Катились шары, как в кегельбане. Стройно, как никогда, пели вездесущие люди в желто-алом и бело-золотом: "Смотрите, пришел День Гнева, и Властелин Жатвы шагает по облакам!"
   "Мы пришли не с гневом, и копыта наших коней выступают по земле стройно и мягко, как ножки красавиц. Гнев Владыки не в нас, а в ваших душах, - резко свистя, смеялись длинные стрелы, уносясь за облака. - Каково вам приходится - выносить их тяжесть? Я, Бродяга и Странник, освобождаю вас от ваших идолов. Я хочу, чтобы вы брали свой крест и свой путь, а не мой, чтобы вы были свободны в выборе - а вы страшитесь свободы! Вы не верите в нее, вы не верите в то, что на том самовольном пути - прощение: так оставайтесь при вашей вере, как мы - при нашей!"
   Внезапно все стихло - свист, звон и грохот. Певуны, привыкнув к шумовому аккомпанементу, споткнулись на ноте. Из толпы на нашу армию глядели тысячи непроснувшихся глаз.
  -- Ну, мир вам, граждане, - сказал король Даниэль, чуть кашлянув.
   И тут они опомнились и побежали!
  -- Хоть бы не раздавили друг друга в панике, - тихонько сказал мне Бэс-Эмманюэль, который ехал в моей переметной суме - по причине относительно малых размеров, ну и вообще. - У них это в моде - чуть что, ходынку сотворять.
   Так он сказал, ибо "устроить ходынку" было моей личной идиомой, удачно пущенной в повсеместный оборот. Французы позаимствовали у рутенов "бистро", немцы - "нитшево", а вот андры - это самое, соответствующее их натуре...
   В полдень столица выкинула фигуральный белый флаг. Да что там - страна была, как ни крутись, наша и без демонстрации силы, которая послужила только дополнительной оплеухой противнику, поставив последнюю точку над i. Всё, что было в городе стоящего, или тут же перешло на нашу сторону, или и так на ней всегда находилось. А что до прочих неуравновешенных особей, мы не особо страшились провокаций: снежнаки были куда как сильны в парапсихологии.
   Кунг Мартин и обе ихние палаты, верхняя и нижняя, окончательно покинули столицу где-то в середине последней ночи, кто, говорили, на вертолетах, а кто и пешим ходом. Кто первые, кто вторые - понятно: аристократы "верха" в большинстве так и жили в ближней провинции или пригородах, это голытьба "низа" отгрохала себе шикарные городские квартирки. Ну, так мы же и не собирались ни держать осаду, ни отлавливать противника поштучно. Разумеется, всем было любопытно посмотреть изнутри те строения, где размещалось правительство и законодательство - в прошлую бытность ни мне, ни Серене как частным лицам сделать это было невозможно.
   Оба полукруглых, низких здания окольцовывали широкую площадь, в центре, на высоком подстаменте, два огромных чугунных быка сцепились рогами и копытами. Как язвили в городе, этот памятник былому имперскому величию символизировал чувства, которые обе палаты испытывали друг к другу.
   Внутри были крытые ярким ковром ступени и паркеты, алые сиденья и пурпурные занавеси, фойе, столовые и ретирады - и снова везде позолота.
  -- Не угодно ли подзакусить или позаседать? - учтиво осведомился Даниль.
  -- Благодарствую, - ответила я за всех, - от этого сочетания цветов как бы у меня патриотический запор не приключился. Или верноподданнический понос.
   Мой убойный скепсис имел под собой вполне определенные основания: в тот момент я искоса гляделась в высокое, от потолка до полу, зеркало в резной раме. Дело в том, что по пути из Лесу меня слегка продуло, и в этом царственном стекле мой левый глаз, на нижнем веке которого вспух небольшой, однако весьма выразительный ячмень, походил на поле боя. Очки темные завтра надеть, что ли, или от ушной серы само пройдет?
  -- Не думайте слишком, - БД понял. - Здесь все зеркала кривые.
  -- А ведь тебе, Монах, пожалуй, не миновать того самого: торжухи, парадных обедов, представлений и прессинга... то есть наката независимой прессы, - мудро заметил Бэсик.
  -- А, где сядут, там и слезут. Я существо не сценогеничное: хотя в президиуме сидеть или с трибуны выступать - иное дело. Там от тебя сразу отсекают нижнюю половину тела и сотворяют прелестный бюстовый монумент. Бюстье, так сказать; по аналогии с пресс-папье.
  -- Словом, придется всем нам делать ноги побыстрей, - шумно вздохнул Бэс-Эмманюэль.
  
   Поселились мы, вождистская верхушка, конечно, не тут и даже не в Замке, который стоял по видимости пустой - мало ли какие сомнительной прелести сюрпризы таило это место. Стоило бы освоить его заново, да сердце не лежало. Поэтому мы связались с Фиолеттой, которая оказалась также и отличным квартирмейстером, и она присмотрела для нас роскошный старинный особняк типа городской усадьбы. Хозяин, друг моего знакомого Ильберта Ха Райн Ашья, почти такой же дряхлый, как и его жилище, был влюблен в котов-сфинксов, хрупких и ушастых, в былые времена держал у себя целую семью и после того, как они из чистого принципа и общекошачьей солидарности с ним расстались, не переставал тихо грустить.
  -- Может быть, теперь, когда никому из их народа не будет опасно в Шиле, они вернутся, - говорил он Багиру.
   Также он заверил нас, что в доме нет ни потайных ходов, ни портретов с пустыми глазницами, ни современной жучковой электроники - и верно, кому из андров было дело до его стариковских тайн? - а мои кисы, мунки и Хрейя подтвердили, что так оно и есть. Вообще-то высоколобая знать относилась к нам куда более лояльно, чем народ: во всяком случае всегда было ясно, чего от нее ожидать. Грабить первых в пользу последних и делать последних первыми мы, во всяком случае, не нанимались.
   Итак, мы заняли вереницу отапливаемых смежных комнат, которые выходили в общий коридор и смыкались боковыми, внутренними дверьми: Даниль, Эрбис, Эрмина, Хрейя, Серена, Артханг, Хнорк, Бэс-Эмманюэль, коваши Перигор, Вард, Багир, Киэно - и я. Как вы можете легко пересчитать, было нас двенадцать; фрисса Иоланта, которая подавала нам ценные советы и глубокомысленные указания, так что я привыкла числить ее в моей сердечной чертовой дюжине, отлучилась еще на подступах к столице. (А когда приходила она, кого-то из наших непременно уносило по делам. Так что, собственно, наша дюжина была простая, нормальная, каждой твари по паре и всякого племени по штучке, но какая-то зыбкая и неустоявшаяся.)
   Намеревались мы поболтаться в столице недели две, от силы месячишко, пока теневой кабинет, который здесь факт возник, - об этом нам доносили тоже - не выплывет на ясный солнечный свет и малость не укрепится. Пачкаться в конкретной политике и экономике нам не было к лицу, довольно было привнесенного нами стимула к перемене, вируса изменчивости. Вокруг дома, в палатках, службах, просто в кустах и на деревьях пребывала наша гвардия, элита. Армию мы расквартировали по близлежащим домам: пускай местное население приучается! Эрмина поначалу затосковала по реальному делу - черта явно не королевская, ну да она всегда была не как все прочие венценосцы, кроме разве ее покойного мужа. Однако дня через два у нее наладились кое-какие старые связи с не совсем популярными в прежние времена дипломатами, юристами и хозяйственниками. Прочие мои собратья тоже шустрили потихоньку; одна я была пуста, как ступица снятого колеса.
  
   И вот в одно чудесное, по-настоящему зимнее утро, когда мы с сыном и Хрейей уже подумывали, как бы удобнее податься в Лес, наблюдатели донесли, что к дому приближается некий всадник. А именно тот, кто был побежден нами в бескровном сражении и тихом штурме.
   Мартин Флориан Первый. Король без придворных, без войска, без славы. Пришел-таки и его день! Один, без охраны и свиты, но вооруженный той великолепной дерзостью, которой всегда встречал то, что посылала ему судьба. Он восседал на коне, как триумфатор; Иоланта (конечно, для того она и уходила) гнула шею точно лебедь. Да! Мы все - и особенно Серена - полагали, что и в бою, и в любви, и в любой игре он одержим мыслью о победе, что именно это питает его дух: но оказалось иначе. Его твердость была замешана не на том вовсе - но на осмыслении и принятии неизбежного. И на принятии своей особой королевской роли: идти навстречу судьбе в головном ряду - и в одиночку.
   Он неторопливо сошел с седла, бросил повод на шею Иоланте. Та двинулась за ним. Казалось мне (и, наверное, так и было), что, пока он ехал городом, и те, кто числился в его противниках, и те, кто любил его несмотря ни на что, и наши сторонники - нет четких границ между этими тремя группами - были одинаково повергнуты в изумление.
   Мы высыпали навстречу кто в чем был, образуя живописную группу: все, кроме БД. Он просто вышел, никуда не торопясь.
   ...Осанка царя царей, темное, в неглубоких морщинах, лицо, бесстрашные, почти белые глаза под светлыми бровями, белокурые - или совсем белые? - волосы расплетены и распущены по плечам, стекают из-под широкого головного обруча. Протекшее время отразилось в нем куда больше, чем во всех нас.
  -- Я явился, чтобы Двенадцать судили меня по моим делам. Меня, но не мой народ.
  -- Никто не покушался на твой народ, - возразили ему в один голос.
  -- Избавляя вас от необходимости рыскать по моим следам и мостить болотные гати костями, я, видимо, заслужил благодарность, но ее не требую.
  -- Почему ты решил, Мартин, что мы собирались тебя искать? И зачем, по-твоему, - чтобы расквитаться? - спокойно спросил БД.
  -- Или просто потому, что такое в обыкновении всех завоевателей и победителей, - добавил коваши Перигор. - Верно?
  -- Нет; в душе я знал, каковы мои противники. Я просто надеялся, что кто-нибудь из вас догадается снять с меня мое бремя, - ответил Мартин. - Смотрите сами! Я победил Владетеля Эрбиса и задержал его на моей земле, а он протек через пальцы и вернулся с иной стороны и с иным оружием, чем я знаю. И все-таки, думаю, даже сейчас он еще не разбил меня, а только оттеснил на поле. Я победил брата, в котором видели врага истинной веры и претендента на престол, а он, придя оттуда, откуда никто не возвращается, уничтожил ложную и внешнюю религию своих сторонников и также тех, кто был вначале его врагами, но потом устыдился; и тем увенчал мое же дело. Ибо я всегда мечтал, чтобы ложное стало правдой, внешнее - прошло внутрь. Да, смотри, я же не ношу золоченой буллы на цепочке, Даниэль, как носили все, и никогда не выставлял наружу то, что внутри меня! - Мартин рванул ворот.
  -- Я заключил союз приязни с прекрасной Сереной, - продолжал он в тишине, - не думая ни пленить ее, ни неволить; нашелся тот, кто решился и на то, и на другое. От этого удара в ней пробудилось то, что я хотел разбудить нежностью. Но скажи, Обладательница Силы, разве Эрбис пытался забрать у меня твое кольцо? Разве он посмел до него дотронуться, когда я сам кинул его вам под ноги?
   Мои двое инсанов колко и почти незаметно переглянулись, не повернув головы: не будь я сама кхондкой, не обратила бы никакого внимания.
  -- Я хотел настоящей победы, чистой религии и истинной любви - и добыл их. И вот, дважды и многажды победившему стало невмочь нести бремя одинокого торжества. Выигравший не может жить без расплаты. Я в конечном счете одолел вас всех, настоял на своем, - а теперь хочу пожать плоды этого.
  -- Чтобы настоять на своем еще раз.
   Не знаю, что имел в виду Даниль, однако Серена, поясняя, шепнула Эрбису:
  -- Помнишь, я рассказывала сон о тебе и близнецах?
  -- Побежденные вернулись, чтобы судить победителя - вот парадокс, достойный твоего пера, брат!
  -- Не называй так Даниля. Брата ты предал, - сухо мурлыкнула Киэно.
  -- Это сделал король с претендентом, но не брат с братом и не человек во мне с человеком в нем. И если теперь вы не признаёте меня ни за короля, ни за брата, - отвечает просто человек, целостный человек, ибо я больше не хочу делить себя натрое!
  -- Как думаешь, отчего мы отказались ловить тебя, как, впрочем, и всех твоих приспешников? - вмешался Эрбис. - Мы вовсе не судьи и не хотим ими быть. Это ты нас вынуждаешь.
  -- Но тогда уж мы предъявим к оплате накопленное, - сказала Эрмина. - У нас всех счеты с тобой, и немалые. Теперь, коль скоро нет ни государя, ни родича, один голый человек на голой земле, забыть о них, этих счетах, было бы для нас облегчением. Ты наваливаешь на нас тяжесть. Ну конечно, только о себе самом и суть твои помыслы.
  -- Ты ловко перенял мою манеру рассуждать о победе и поражении, - добавила Серена с неясной усмешкой. - И, наверное, хитришь. Ведь если победивший по существу проиграл, то и тот, кто судит, - сам осужден. Брось. Проиграл ведь ты, так нам еще тебя и наказывать лишний раз, что ли?
  -- В общем, коли уж приехал и еще Иолу нам привел, устраивайся поблизости, как знаешь, - подытожил БД. - Сегодня проще палатку тебе поставить, чем найти сговорчивого альфариса или конька - назад уехать. Народ вокруг подобрался, видишь ли, не такой, как мы, всепрощающий. Стражу поэтому приставим и объявим, что ты есть наша, командиров, совокупная священная собственность. Вокруг так и снуют всякие юные кабанчики и кхонды, а также свежеперекинутые снежнаки, которым охота хоть чем ни на то отличиться, а в твои отношения с подданными и поддатыми и вовсе никто не вдавался, натянуты они или не очень. Так что не обессудь. Проголодаешься - дай знак конвою.
  -- Да не будет он питаться, в таком расстройстве чувств! - заметил практичный Бэс-Эмманюэль.
  -- Его дело. Можно сухим пайком выдать, а воду, чтобы размочить, в пластиковых флягах, - ответил ему Хнорк. - Полевую кухню развернули шикарную, сам курировал. Обидно, если напоследок пренебрежет.
   Мартин встретился с моими архаическими солнцезащитными очками взглядом, в котором сквозило отчаяние:
  -- Они вышучивают меня, дама Тацианна. Вы, хотя бы раньше, ценили меня по достоинству.
  -- Это не самое плохое, Мартин, когда вышучивают. Относиться так к кумирам - нормальное дело. Расцени как черный юмор и успокойся, - ответила я. - Отойди с миром и постарайся хотя бы выспаться, а завтра посмотрим, что делать с твоей добровольной сдачей. На торжественную церемонию можешь не рассчитывать: мы народ простой, лесники, болотники и пустынники, и ни в чем таком не смыслим. А вот на рассмотрение по существу рассчитывать можешь. Если решим тебя судить, отнесемся к этому так же серьезно и основательно, как ко всему, что делаем на этом свете. Так что не беспокойся. Да, и не вздумай рук на себя накладывать - в этом, поверь, не более смысла, чем сойти с транспорта не на своей остановке, когда еще и местность незнакомая.
   И, представьте, он послушно вытащил из-под плаща вершковый кинжал и протянул мне, будто сдаваясь на мою милость!
  
   На следующее утро мы, заранее не сговариваясь, выпендрились в самое свое лучшее; опять-таки не считая БД, который ходил зимою и летом одним цветом. Получилась некоторая разноголосица, потому что, конечно, у нас в багаже случились вещи неплохие и даже прямо-таки роскошные, но не совпадающие по стилю. У Серены - газовый шарф, затканный снежинками; у меня, помимо того самого александритового колечка на пальце и футляра от очков в руке, - оплечье из золотного кружева; Владетель надел поверх чапана кирасу с серебряной чеканкой, а Артханг имел для своего человеческого образа непробиваемый жилет андрского образца, безразмерный, но зато с вышивкой: у него с юности была слабость к полицейской амуниции. Хнорк с помощью дам нацепил ошейник из самоцветов, а на передних копытах самолично выжег довольно изящную татуировку. Мунк заплел гриву аж в две смежных косицы и перенизал их для вящей крепости кольцами вплоть до висков; кстати, поверх своей личной нагрудной и наплечной шерсти на нем были толстые штаны и куртка с металлическими накладками. Варда только два дня назад завили крутым штопором и подровняли хвост и гриву, а теперь еще и челку начесали на самые глаза. Попона у него была из многоцветной архиерейской парчи. Бэс-Эмманюэль перепоясал пузцо орденской лентой, зелено-бело-сиреневой, а на ошейнике имел щиток с изображением то ли скалки для теста, то ли намотанного на трость бумажного рулона; как он пояснил, то были цвета и герб дома Арья. Хрейя решила вопрос о нарядах легко - предстала горделивой Белой Волчицей. Серена одолжила ей по браслету на каждую лапу: спереди были платиновые с халцедоном, сзади орихалковые с черным жемчугом. Даже Эрмина, хоть и говорила, что ставит на себе крест (или все-таки шар?), отыскала в гардеробе нашего хозяина лиловое муаровое платье его бабки, которое только самую малость посеклось по шву.
   И хотя возились мы не слишком долго, Мартин Флориан вытребовал нас к себе так рано, что никто не успел с чувством позавтракать.
  -- Нечистая совесть - что шило в кармане, - с чувством произнес Бэсик-Эмманюэль. - Хоть бы клочок ржаной коврижки дал перехватить: на зубах пищит, в животе сиротливо, а коврижка, между прочим, с корицей, жженым сахаром и тертыми орехами.
   И вот Мартин стоит перед нами, держась за спинку своего кресла, - в столовой особняка, самом большом и удобном помещении, которое почти полностью занял кипарисовый стол овальной формы.
  -- У вас есть какие-либо пожелания к составу суда и ходу следствия? - спросила я. За неимением желающих роль распорядителя взяла на себя я, оттуда и официальность моего обращения; тем не менее, в процессуальной стороне и я почти ничего не смыслила. Знала только, что в мою обязанность входит связывать воедино вопросы и ответы.
  -- Да. Пусть говорят все, кому есть что сказать, но окончательное решение примете вы - как старшая.
   Невелика честь. Он что, посчитал, что даже Владетель Эрбис моложе меня годами?
  -- Принято. Теперь мы говорим по очереди, начиная с моей правой стороны, а я подвожу итог сказанному. Король-монах?
  -- Я его прощаю без натуги: нельзя наказывать за добросовестную ошибку. Я был в его, Мартина, глазах разрушитель Храма, и иного решения он принять не мог. Даже в том смысле, что тогда всецело положился на чужое мнение и отказался от королевского права меня помиловать. Ну и, конечно, - как можно судить за мою смерть, если я живой?
  -- Еще как можно, - буркнула я. - Бывали многие прецеденты. Для суда важен не факт, а намерение.
  -- Как можно вообще судить брата? - спросила нас Серена.
  -- В твоем вопросе два смысла, - ответил ей БД. - Он смог - я не смогу.
  -- Мне он не брат, Даниль. И у тебя с ним было то, что называют сговор: он позволил тебе принять на себя чужую вину. Экий маркиз Поза! Или - смиренный назорей.
  -- Ты читала Шиллера? - быстро спросила я.
  -- Учитель показал, как ее играют на сцене. Смысл в том, что такая жертва как бумеранг. Вот Мартин и вернулся - принять на себя тяжесть своей уступки. Это почти рок; что мы можем предпринять, кроме как согласиться на это? Я не знаю: у меня мало опыта в подобных делах.
  -- Брата он не убивал, он всего-навсего его предал, если толковать расширительно. Предал суду других, когда мог решить сам. Но это не мое дело! Мне важно, что мой раб нарушил вассальную присягу. Ну, положим, он этого хотел и даже заложил в основание клятвы, - заговорил Эрбис. - Схитрил. Ради чего - я понимаю и уважаю. Только из его первенца свободы пока не вышло ничего путного и, боюсь, не выйдет, разве что наши кровные союзники перевернут эту страну на свой снежнацкий лад, сделав ее верх ее низом и ее лицо - ее изнанкой. Метанойя, положим, у них получится недурная, однако за неуправство мятежному вассалу раньше и впрямь голову рубили. Не за самоуправство и не за мятеж, подчеркну, а за их последствия. Потому что по плодам узнается дерево, и удачный привой - повод к тому, чтобы сохранить дичку жизнь.
   Он хищно погладил саблю.
  -- Такая смерть - чистая; в ней есть что-то окончательное и успокоительное. Уж не воскреснет, как кое-кто из присутствующих. Хотя как сказать: поговаривают, что головы после усекновения мигали, гримасничали, даже молитвы шептали беззвучно... некто по имени Денис вообще ходил с головою подмышкой. Впрочем, то был вали, друг Бога и святой, а перед нами иной случай.
  -- Он храбр, Владетель, - вступился Вард. - И великодушен: при Сухайме пощадил нас всех и даже не утеснил нашу свободу.
   Они с Иолой были единственные, кто и не пытался взгромоздиться в кресло. Хнорк и то подвинул сиденье к стене и положил на стол свою авторскую копытную инкрустацию.
  -- Да, но ради женщины, - кивнул Эрбис. - То не заслуга, а гордыня; а если кого и заслуга, то луноликой госпожи Серены, которая тогда прекрасно торговалась. Мои воины ведь были не менее кунга храбры и велики душой, оттого и пошли в рай. Что же, Джанна вместит всех праведников, и там, я полагаю, недурное обиталище.
  -- Отчего замолчали: больше нечего вам ему напомнить? - сладко проговорила Киэно. - Как его прихвостни с кошками расправились. Не он прямо, так кто же такое прямо прикажет, ответьте мне? На поверхности души такие желания не проступают, а в глубине еще как сидят, будто гвоздь! Вот в память о поджоге дома я бы... нет, не убила, но глаза ему выцарапала точно. По закону древних персов, чтобы на трон более не претендовал. Вот это было бы окончательным решением вопроса.
  -- А в память о давней охоте я бы его клыком забодал, - в том же стиле выразился Хнорк. - Ополчиться на главу семейства... мужа семи жен и отца по меньшей мере семидесяти двух поросяток... А еще говорят - по свину и свинство. Эх, упустил я свой звездный час, и бесталанно! Верно говорят, дважды в одну речку на зайдешь.
  -- Я так понимаю, сукк согласен со мной, что обвиняемого жизни лишать не стоит? - спросила Киэно. - Или так мне кажется из-за того, что им употреблено сослагательное наклонение?
  -- Хватит филологии, - перебила я. - Артханг, говори ты.
  -- За штучки с сестрой я бы ему раньше на поединке глотку перегрыз, как предателю, - ответил Арт с полной невозмутимостью, - только надоело в волках гулять, а саблей я плоховато работаю. Ах, мама, то есть уважаемый председатель, вы и не застали таких обычаев, и слыхом о них не слыхивали? И тому, как он Серену всячески склонял поддержать свою аферу, тоже не были свидетелем? Возомнил свое право исключительным и в самом деле исключил из него всех, кого мог, даже Владетеля. Кольцо у него, видите ли...
   Кольцо. Я скосила глаза - оно было на руке Мартина по-прежнему, и густо-алый цвет широко горел на всех его гранях.
  -- Словом, за чем явился, то пусть и получит, - кивнул Багир. - Негоже его разочаровывать. Верно, Бэс-Эмманюэль?
  -- Мне-то не за что мстить, - кротко сказал наш вечный молодожен. - Разве что ногой разок пнул, когда в гости к хозяйке шлялся. Хозяина тоже вон сослал - так господин Шушанк ведь не против, отшельничает в свое удовольствие. С почтенным Бродягой подлое сотворил... Но за это где уж нам, кобелям необлизанным, счеты сводить, коли сам БД не хочет. Так что я вроде как устраняюсь из обличителей. Самоотвод.
   Дух гаерства неистребимо витал над нашей компанией, и я слегка поморщилась: это становилось почти недостойным.
  -- А ты, Иоланта, что скажешь? - спросила я далее по кругу.
  -- Я вообще высказываться не буду. Тут перешли на личные обиды, а я ничего кроме добра, от кунга не видела. И ведь я его сюда привезла по его воле и настоянию, не для того, чтобы с ним случилось худое, понимаете?
  -- Поверь, никто из нас не хочет ему зла, - коваши погладил ей гладко расчесанную гриву. - Вот я. После смерти короля Филандра Мартин запретил своей матери даже издали видеться с мной. Он, мол, простолюдин, грубая кость и обезьянье рыло. Конечно, так; но на Железных Болотах я один из головных вождей племени, а само наше племя некогда стояло на острие Лесной Триады. И юная Мали Эрмен играла и дружила с коваши из прославленного рода, пока король андрский не взял от нас своего.
  -- Мой сын высоко ставил мою честь, - бесстрастно подтвердила Эрменхильда. - Но свою - куда как выше. Я не желаю говорить ни за, ни против моего сына по крови, хотя после всего, что он сотворил - не со мной, но с другими, - можно и то позабыть, что носила его во чреве.
   Да уж. Изящная фарфоровая статуэтка обернулась Нанкинской фарфоровой башней, которую разве только порох и возьмет. Фарфоровая "железная дама". А ведь про ее собственное то ли заточение, то ли пострижение, кой ляд там разберет, даже не упомянуто: обошлась афоризмами и ледяным презрением.
  -- Ты, Хрейя?
  -- Я откладываю свои слова на время, пока вы не скажете своих, инэни Татиана, госпожа моей матери.
   Последние слова были переданы мысленно и так быстро, что и коваши ничего не заподозрил, а я - я вспомнила. О Иньянна! Тебя судили и ты судила нелицеприятно, но никто не имел что возразить против твой защиты и твоих обвинений. Ты ценила свое достоинство, щадила достоинство другого человека прежде его и твоей жизни. Теперь это должно возвратиться ко мне...
  -- Друзья! Вы заметили, что никто из вас не пытался оправдать Мартина Флориана: вы либо обвиняли, либо уклонялись от обвинения? Разве что Даниль - но на то он и есть Даниль, и еще Вард робко попытался применить аргумент ad hominem, то есть похвалить самого человека, тогда как судят его поступки. На таких условиях я его оправдать, по всей видимости, не смогу. Вы здесь не только присяжные, но в одно и то же время и обвинители, и защитники. Скверно, что у защиты нет никаких слов.
   И еще одно, подумала я про себя: почти все они не приняли во внимание, как именно будет исполняться приговор, будто сие само собой сотворится...
  -- По второму заходу пойдем? - робко предложил Бэс-Эмманюэль. - Может, проклюнется кой-какая мыслишка.
  -- Нет. То, что вы можете придумать, о том я догадаюсь и сама. Но сначала я хочу узнать, кого вы поставите сюзереном над Андрией. Да, мы не политики, знаю-знаю, но ведь и роль короля не политическая, а совсем иная.
  -- Повенчаем Владетеля с королевой-матерью, - предложил Хнорк. - А что? Прекрасный династический брак, соответствует и древнему уставу, и современному законоуложению. Наследники, правда, вряд ли появятся...
  -- Как знать, - ответила Эрмина. - В жизни есть место и чуду...
   Эрбис ухмыльнулся:
  -- И без чуда сделаем. Я усыновлю короля Даниля и оженю его на прекрасной Лани Лесов и Газели Пустынь. Хоть я вроде как числюсь при ней в мужьях, но могу отпустить ее, не давая выкупа - она ведь несверленая жемчужина и капля светлейшей росы. И ты ее всегда любил, Дан, - или, скажешь, неправда? Ну вот, тогда обе половинки сердца соединятся, и оно будет способно провидеть через столетия. А ваши дети унаследуют это свойство, если Великий захочет.
  -- Нет, так нельзя, - покачал головой БД. - Есть что-то подлое в том, чтобы распоряжаться царством и любовью даже того, кто повинен смерти, - и еще прямо при нем. Погодим. И Андрия как стояла, так и стоит на месте, и Серена не кидается бродить по свету в одиночестве...
   Он был прав, как всегда бывает прав самый чистый. Только еще подлее было бы не определить судьбу Мартина тотчас же и заставить его ждать в отдалении, пока мы сторгуемся. И БД прочел это в моих глазах, на которых нынче не было черных стекол, понял меня и согласился.
  -- Погодите совсем немного, мать моей Серены, - повторил он. - Здесь решили все гладко, как за меня, так и за других, и вроде бы удовлетворили всех: дали нам всем и то, чего мы хотели, и многое сверх этого хотения. Всем, включая моего брата Марта... Нет, поверьте, мы не жестоки, мы просто в тупике, нарочно загнали себя туда, а это подчас приносит лучшие плоды, чем ничем не связанная воля - возникает стремление вырваться.
  -- Вырывайтесь. А вы пойдемте со мной, мама, - внезапно прервала его Хрейя. - Суд и подсудимый могут подождать час или менее, ничуть не понеся урона ни в чести, ни в душевном неравновесии, о котором так печется мой брат Даниль. И одевайтесь потеплее.
   Она уже стояла в женском облике, и старый аристо, чуть отворотясь, галантно протягивал ей тяжелый плащ, а мне взятое из какой-то кладовой - нет, как вы думаете? - то самое бордовое пальто, чудом уцелевшее во всех передрягах!
  -- Ты что-то услышала или наш хозяин тебе сказал? - спросила я, пока мы шли знакомым путем к Замку.
  -- И то, и другое. Вы ведь знали, что это знакомый того человека, который стоял с вами на пожаре усадьбы? Он сказал удивительное про Мартина, а потом я услышала голос, который издалека повторял то же имя.
   Ступени искрошились, ворота были глухо закрыты. Не доходя их, мы торопливо поднялись к стене в том месте, где было меньше всего окон.
  -- Говорят, самый лучший способ выйти из тюрьмы - это вывернуть ее наизнанку, - сказала моя невестка. - Помните?
  -- Нам же надо войти, - возразила я.
  -- Не беда, потом все равно выходить придется.
   После такого невразумительного вступления она стиснула мне руку... и вот мы в парке, которому ничего ровным счетом не нанесло урона - вся его краса как была, так и осталась в полудикости. Посреди него, как и тогда, стояла высокая, тонкая башня, похожая на декоративную руину: только на нее навесили дверь и заново покрыли черепицей. Внутри было чисто и почти светло, узкие окна были прорезаны так, чтобы рассекать холодный ветер и пропускать одну лишь его свежесть, и по этому одному я догадалась, что строение застало самые древние холода. Оборонное значение его пропало, скорее всего, еще до того, как внутри Замка развели рощу, а теперь тут поселилась цивилизация. Даже на нижнем этаже пол был чисто выметен, а щербатые и неровные известняковые плиты были, вместо камыша, покрыты циновкой с густым, как щетка, ворсом. Оттуда впритирку ко внешней стене поднималась винтовая лестница с ажурными чугунными перильцами, а с нее открывались проходы внутрь, на каждый этаж внутреннего барабана: сплошные дубовые двери, где запертые, где, очевидно впопыхах, брошенные нараспашку. Изнутри на меня глядело нечто пышное, разноцветное и блестящее; жардиньерка с редкими растениями или сундучок дорогого дерева с медными оковками были выставлены поближе, может быть, в наивном желании похвалиться, а может - отвлечь внимание вора или случайного посетителя. Здесь чувствовалось царство женщин - не свободных и высокородных, нет: наложниц, почетных пленниц, подобных Эрмине последнего пятилетия. На самом верху башни непосредственный выход с лестницы перегораживала решетка того же изящного и крепкого литья, что и перила. Внутри виделся солидного вида засов.
   Обошлось почти без волшебства: Хрейя слегка тряхнула решетку, и засов пал.
   Здесь далее не было массивных дверей, как на нижних этажах, возможно, потому, что до самого ценного в доме никто бы не сумел добраться через несколько застав, состоящих из вышколенных мункских амазонок. Только висели в арках занавески-погремушки из пестрых палочек и шаров. Пол повсеместно шел какими-то мягкими и упругими ступенями, крытыми бархатом, стекла были из мелких цветных кругляшек в частом переплете, что слагались в наивный и забавный витраж. Нам с Хрейей попались две-три женщины-простолюдинки, которые глядели на обеих с туповатым изумлением, будто мы подняли их от крепкого сна. Я второпях пробормотала приветствие и представилась, чем повергла их, кажется, в еще большее оцепенение. Впрочем, они что-то произнесли в ответ - без звука и почти без мысли.
  -- Няньки, - пояснила моя невестка, - простые няньки и поварихи.
   И оборвала их бормотанье:
  -- Показывайте, где ребенок.
   Это оказалось уже под самой что ни на есть крышей. В крошечном, как капля, аметистовом покое на окнах были нежно-сиреневые занавеси, снаружи от подоконника выступали широкие сетки-карманы из стальной проволоки. И посреди него стояла широкая колыбель, плетеная и округлая, с полозьями и сиреневым, как и занавеси, пологом из кисеи, который был прикреплен шатром к высокому своду. Служанка, красивая чернокожая и темноволосая девушка с отличной выправкой, стояла рядом держа руку внутри, на подушках и то ли покачивая зыбку, то ли оберегала дитя. Увидя нас, она отошла, с удовлетворением кивнув.
   Хрейя отдернула полог.
   Внутри, на атласных пурпурно-лиловых, кардинальских подушках спал хрупкий меховой котенок, молоденькая манкатта серебристо-лунной масти. Мордочка, похожая на астру, - темная точка курносого носика, еле заметные на светлом усы и брови - повернулась к нам, почти нехотя: киса зевнула, показав маленькие клычки, и открыла глаза. Они оказались необыкновенными: темно-синие с прозеленью, как глубокая морская вода, и искристые. Существо потянулось стрункой и игриво простерло к нам свою мягкую лапку:
  -- О, две новые андр-ры. Или нэсини? Вы кр-расивые, хотя от вас каурангами тянет. Я люблю кау. Я всех люблю. Маули Элисса, они кто?
  -- Друзья. Я их позвала, чтобы они тоже знали о тебе. Видишь, как нас тут мало осталось?
  -- Я тоже хор-рошо звала, правда? Только папы снова нету. Уезжает, пр-риезжает...
   Она говорила по-андрски так же, как все здешние маленькие котята - слегка раскатывая "р" и подмяукивая. Что касается ее охранницы, то даже искаженного обращения "мали" было для нас достаточно, чтобы понять - перед нами бесспорная помесь, в которой на кровь Молчальников наслоился и андрский, и инсанский субстрат.
  -- Такая жизнь пошла, - деловито объяснила ей Элисса. - Может быть, теперь долго не увидишь.
  -- И сколько вас таких? - осведомилась я.
  -- По одной на каждом этаже - вот и считайте. Мы вольнонаемные, и когда к городу приблизилась наша родня, хозяин не стал никого удерживать. Понимаете, ей не вы страшны, а столичные уроженцы.
  -- Понимаю.
  -- Как вас зовут? - перебила кошечка.
  -- Я Татиана, хм... баба Тати, а она Хрейя.
  -- Тати и Хрийи, - повторила она, мягко прыгая на подушке.
  -- Кушать будешь? - спросила ее Элисса. - На ручки пойдешь?
  -- Ничего не хочу, - сказала та чуть нервно. - Хочу вырасти как ты, чтобы охранять папу.
  -- Вот так, от одного хотения, и выросла, - с легким упреком ответила Элисса. - Легка, точно перышко, косточки птичьи; себя сохранить не можешь, куда уж обоих?
  -- Непр-равду говорит Элиссабет, - хихикнула детка по-кошачьи. - Я все могу.
   И вспрыгнула прямо мне на плечо, вонзив коготки в отворот пальто и распластавшись по груди трепетным горячим тельцем. Мордочка уткнулась мне в шею, усы щекотали ухо, а шершавый язычишко раза два прошелся по щеке. Ни внутренне говорить, ни читать мысли она по малолетству не умела, даже в той мере, что измельчавшие андрские манкатты, но вот печаль и смятение наше уловила безошибочно.
  -- Ты сладкая, ты хор-рошая, андра Тати, и Белая Кхонда хорошая. Я нарочно не назвала себя - угадайте, кто я и как меня зовут.
   Я вгляделась. Что-то невероятно знакомое, лежащее под самой поверхностью, ему мешают мелкие подробности, иные цвета, грудничковый акцент... Да, и она все-таки сумела позвать, хотя этого почти никто не уловил...
  -- Анюся, - вдруг произнесла я.
  -- Нет, Анесси. Но так, как ты, тоже можно.
  -- Агнесса она, - пояснила ее охранница.
  -- Ее король взял от той манкатты, что принадлежала кузену вашего аристо, - пояснила Хрейя. - И видите, в какой холе содержит.
  -- Сколько же Агнессе теперь? Года три-четыре? Какое удивительное здесь время и какая странная стала у меня память! Так это ты, Анюся, только маленькая? - говорила я бессвязно и смутным голосом.
  -- Я - это я. О чем ты, новая андра? Белокожая андра с кольцом, как у папы?
   Она - это она. Знак. Тот самый знак. Ищи одного, и трех, и девять, и двенадцать и смыкай круг, вяжи цепь. Мое животное, твое животное, многие иные символы будут тебе вехами, говорил Одиночный Турист.
  -- Спасибо, Элизабет, спасибо, Хрейя. Анесси, хочешь пойти с мной?
   Я ухватила ее обеими руками и сунула за пазуху, покрепче запахнув полы.
  -- Пойдем, Хрейя. Теперь я твердо знаю решение.
  
   ...Я бежала назад сквозь слои времен, непрерывно меняясь, и менялись декорации, и Хрейя обретала все новые лики, только Анюся под защитой моего пальто... капы... плаща... дэли... ферендже... куртки... пальто меняла оттенки, но оставалась той же. И даже, по-моему, не переставая спала.
  
   ...Наши, кажется, так и ждали меня в том зале, никуда не отлучаясь - только Мартина усадили-таки в кресло и тихо о чем-то с ним совещались.
  -- Мы раздобыли для суда одно вещественное доказательство - не знаю хорошенько, за или против, - сказала я вполголоса, не желая разбудить ребенка. - Вот ее.
   И, раздвинув тяжелый ворот, показала Анюсино личико. Глаза ее были закрыты или прищурены, и я надеялась, что она не узнает Мартина до поры до времени или вообще.
  -- Знаете, кто это? Маленькая манкаттская ведьма, как говорит о них простонародье, - и приемная дочь кунга Мартина Флориана Первого.
   ("Вы тут уже решились убить его, хотя и с нелегкой душой, - могла бы я сказать, - потому что не знаете, что еще делать с честным и искренним предателем: это слово пустил в ход Эрбис, и оно с тех пор стояло за кулисами всех ваших рассуждений. Дела Мартина - это он сам, и предательство - он сам, вот что должны были вы сказать, иначе он не мог, нам не дано переменить или переиграть ни один свой шаг... Он был искренен, когда считал своего брата еретиком, инсанским лазутчиком, перевертышем, - всем тем, что хотел истребить в себе самом. Но колебался - и, главное, никогда не решился бы предать суду и церкви, если бы сам БД не разрешил Мартину оправдаться смертью брата. Так это было или сходно? И не делаем ли мы теперь то же, что Мартин сделал тогда - не оправдываем ли себя за чужой счет?")
  -- Вы все высказались по поводу? - говорю я. - Новых гениальных мыслей в ум не пришло?
   Кривоватая улыбка Марта: Дюжина - или Десятка - и впрямь без вас обеих расхрабрилась, и я уломал их выполнить мое заветное желание. Всех, кроме брата моего Даниля, хотя с ним был уговор. Считаете, вот он - он меня не предал?
   И снова я говорю:
  -- Только тот, кто однажды изменил, знает истинную глубину верности. Лишь пав, можно подняться к высотам. Лишь разуверившись во всем и вся, постигаешь истинный своей путь и истинное свое предназначение. Вот оно, Мартин, - спит у меня в объятиях комочком теплой жизни. А ты и не догадывался о таком, верно? Просто отдал дань нетерпению сердца?
   Анюся начала просыпаться, но мало что соображала: повернула головку на мой голос - глаза ее вспыхнули янтарем и золотом, потом поискали среди застолья и, наконец, устало закрылись, так не дойдя до конца и никого не признав.
  -- Ты захотел для себя наилегчайшего, Мартин Флориан, - продолжаю я. - А Двенадцать согласились помочь тебе в этом: поспособствовать тебе, запятнанному, отмыть грехи. Я правду говорю?
   Коваши кивнул, остальные промолчали.
  -- Так ведь это легче легкого - устраниться! Знаешь, я думаю так: чтобы снять корону, вовсе не обязательно рубить венценосную голову. Когда древний кунг хотел остаться в живых после урочного года правления, убивали его двойника, калифа-на-час, и настоящий владыка мог продолжать свое царствование. Когда старый король чувствовал упадок сил, он постригался в монахи, и ему оставляли все возможные почести - однако без власти. К слову, и тебя никто не принимает за абсолютного монарха, но что там уточнять... Главное, можно обойти, обвести вокруг пальца и смерть, и несытый жертвенный камень, если отправить тебя в одинокое странствие, дитя же по имени Агнесса - его знамение и знак. И я это тебе присуждаю.
   На том мы покинули места за столом, но не комнату. В комнате мы столпились.
  -- Даниль не так легко отделался, - возражала Киэно. - Смерть принял тяжкую.
  -- Мартин того не понимал, - тихо ответил ей Бродяга, - поняв - ужаснулся, а ужаснувшись - попытался смягчить и ускорить. Это ему удалось.
  -- Тут прозвучали слова об обстоятельствах, с которыми Мартин сообразовался, - уточнял Багир. - Это его оправдывает или наоборот? Я не понял.
  -- Скорее нет, чем да, - пожал плечами Эрбис. - Обстоятельства могут быть лживы, как иллюзорны мои родные инсанские пейзажи рядом с границей. Действовать приходится согласно внутреннему представлению.
  -- Значит, мы принимаем истинные решения независимо от внешних причин?
  -- Мы не игралище для них, мы сами в них играем, кот. И не только инсанская Триада - вообще все Живущие.
  -- БД, - спросила я, - ты понимал, что Март Флориан хотел именно того, о чем говорят Владетель Багира с самим Багиром? Стать вовне того, что его породило, выйти из Дома... вывернуться из крови и плоти... разные есть для этого символы, но подсознательное побуждение одно.
  -- Разумеется: только я полагал, что ему в жизнь не понять, какая колючка его изнутри язвит. Он и сейчас прозрел едва на десятую долю, верно, братец?
  -- Прекрасно, - сказал Бэс-Эмманюэль, - что суд так благополучно завершился. Однако вопрос снова стоит ребром, и очень костлявым. Мы отправляем Мартина Флориана куда Макар своих тельцов не гонял, а трон пустой и королевство бесхозное. Эрменхильда - дама всевластная, но вряд ли ей охота на себя хомут вздевать, как кореннику в упряжке.
  -- Так говорено же: пусть к ней Владетель посватается, - пояснил Артханг. - Самый испытанный здесь метод усмирить вражду государств - объединить их под одной короной и на одном ложе.
  -- Ох, вижу я, придется мне твою сестренку отпустить, - полушутливо вздохнул Эрбис. - Ты, племянник, старший мужчина в семье, так что позаботься о ней, пожалуйста. Сколько мне махра дать ей в приданое, посчитай. Мужа найди хорошего - хоть бы и себя самого...
  -- Погодите решать за нас... за меня, - с лица Эрмины будто сошло некое облако, и оно оказалось совсем молодым. - Я ведь не кобыла, чтобы меня в упряжку прочить. Я вдова, как здесь говорят, с порфирным шлейфом. В том смысле, что шлейф должен кто-то носить. Муж или возлюбленный, а лучше - и то, и другое в одном лице.
   Нанкинская крепостная башня... Нанкинская башня взорвалась, как фейерверк, и повисла в небе букетом сияющих звезд, благоуханных хризантем.
  -- Да, - впервые по-настоящему улыбнулся Мартин. - Я запрещал матери, а больше того сама она себе запрещала выходить замуж за любимого, чтобы не погубить мою репутацию: а теперь моя репутация, слава Богу, и без того погублена.
   Коваши приблизился к Эрменхильде, обхватил ручищами за талию и спину. Удивительно! Смотрелись они оба, по контрасту, великолепно. Он был от рождения некрасив, но более так, как несообразны и несопоставимы с обликом андров и инсанов все чистокровные Большие Мунки. За вычетом общих родовых черт в нем оставались пластическая мужская мощь, ярость и ум, мягкость и проницательность темных глаз; чудесен был ореховый цвет его вьющихся волос, который оттенялся старинным серебром и бронзой. Он был статен и властен... И не так уж стар. Рядом с ним королева показалась мне не матерью взрослых сыновей, а невестой. В ней было все, чего ему не хватало до полноты.
  -- Не знаю, родятся ли у нас красивые дети, любовь моя, - говорил тем временем мунк, - однако ты мало способна на то по самому своему возрасту, ибо слишком поздно случилась между нами радость.
  -- Погоди: много ли ты знаешь об андрских женщинах? Ведь если уж придет чудо, почему бы ему не стать двойным - и тогда дитя будет живым слепком с нашей прекрасной любви.
  -- И новым живым залогом союза Страны Городов с Лесом. Ведь именно мы, Болотники и Молчуны, по призванию своему должны возглавлять Триаду.
  -- Тогда земли андров и нэсин, - продолжил Эрбис, - так и будут вечно противостоять друг другу и соперничать: это хорошо, иначе заглохнут в них живые соки. Только пусть будет это соперничество при тебе, царственной женщине, при твоих кротких детях, родных ли, приемных ли, и при детях их детей - мирным.
  -- Слушай, Владетель, я так и не пойму, чего ради все эти намеки и ради чего ты задумал меня к Данилю прогонять? - то моя дочь Серена дождалась, наконец, перерыва в их речах. - Не из-за голой же политики. Ты всерьез этого хочешь?
  -- Нет; я подумал, что ты пожелаешь уйти сама. Ведь не один он - ты тоже любишь Воскресшего.
  -- Люблю. И Мартина сейчас люблю так же. Только это любовь к красоте и гордости, жертвенности и благородству духа - любовь к чему-то, а настоящая любовь живет сама по себе и невзирая ни на что: ни на красу, ни на силу, ни на годы... Я никогда не рассказывала тебе, как мужчины-кхонды учат юношей нравиться будущим невестам? Они говорят: "Стань воздухом, которым она дышит, травой, которую она приминает, деревом, в тени которого она встречает знойный полдень - но ничем сверх этого. Остальное придет само." Так вышло и у нас с тобой, Эрбис. Возьми меня в жены по-взаправдашнему и никому на свете больше не уступай!
  -- Ну что же, - облегченно вздохнул БД. - Я остаюсь неженатым, свободным от обязательств и смогу, как и прежде, свободно ходить по мирам и зажигать звезды концом своего посоха. И слагать стихи, песни и сказки. Я снова есть то, что есть: человек-перешеек, наместник перед лицом грядущего Наследника.
  -- Так, наверное, ни я, ни кто-либо из нашего рода тебе больше не понадобится, мой король? - спросил его Хнорк. - Странники По Звездам ведь все как есть пешие.
   Даниль заулыбался и кивнул.
  -- Эх, Иоланта, и нам бы тогда сотворить союз на этой всеобщей волне! - воскликнул сукк. - Я хоть не юн, да с недавней поры молодой холостяк вроде Эрбиса: дети повырастали, супруги отъехали и сам давно не в Лесу...
  -- Послушай, приятель, - я исподтишка толкнула его в бок коленкой. - Ты через край случайно не хватил? Она лошадь... а ты ведь в некотором роде свинья. В смысле - иное племя.
   Я употребила рутенское название в надежде, что Хнорк воспримет адекватно.
  -- Иное племя? Что ты, Татхи-Йони. Мы ведь сегодня как раз рвем сословные перегородки и племенные стереотипы, это и есть высший смысл того, что здесь происходит!
  -- И детей у вас, похоже, не получится.
  -- Почему ты так думаешь, госпожа Татхи? Если б никогда не получалось -зачем браки запрещать?
   Конечно, я имела перед глазами уйму примеров, удачных и не слишком, и все они, действительно, каким-то боком касались именно сословного деления - одно племя Живущих принадлежала к расе господ, другое к расе слуг или вассалов. Но это было изменчиво, и конкретное содержание стереотипов - также, хотя сами стереотипы оставались и тяготели над сознанием. Андры главенствовали над инсанами, нэсин над андрами, фриссы и альфарисы были то врагами, то союзниками, мунки - царями и париями одновременно... Вдруг я поняла, что и эволюция в здешних краях наверняка шла не по Дарвину и даже не по Ламарку.
   Зыбкое свечение в воздухе... Я буквально протираю глаза, как от пыли: Хнорк -нет, он вовсе не кабан и, пожалуй, никогда им и не был. Я, говоря "сукк", понимала и, следовательно, видела иное, чем все прочие Живущие. А он был - лесной конь, толстомордый, длинноухий и грубовато-изящный. Его малое триадное племя было не совсем такое, как прочие коники. Клыки, что выпирали из нижней челюсти, выглядели устрашающе, но с некоторой долей комизма; подвижный розовый нос, чуть приплюснутый, сейчас был вздернут кверху в улыбке, челка скрутилась на лбу и поднялась дыбом, как рог у риноцероса, не костяной, а из грубого волоса. Но то все же был не носорог, а единорог, единорожек, он был почти несовместим с великолепной фриссой...
   Но зато это был конь мира, тот самый почетный конь, что тогда привез БД в Шиле-Браззу. Те же клише и штампы не допустили меня увидеть чаемого Короля верхом на... ну, вы поняли... и я единственный раз увидела Хнорка правильно.
   Я что, в самом деле так слепа? Нет-нет, было и нечто иное: пластическая природа всех Живущих под этим солнцем. Кони не прячутся в норы - разве что в пещеру, в те ясли, где, по преданию, родился Иешуа. И на той королевской охоте совмещение, мерцание обеих личин, коня и рогатого кабана, должно быть, производило на андров страшноватое впечатление, завораживало почти до смерти. Я начала по-иному воспринимать ту живую картину первой встречи с Мартом, которую знала от Серены. Не погоня за довольно-таки беззащитным травоядным, а рыцарское состязание с неким исчадием: гороподобной и клыкастой лошадью-оборотнем. Если уж говорить о символе этого, тут скорее бы подошел темный жеребец Лесного Владыки из марийских сказок, блестящий, зловещий и налитой телом; художник на картинке изобразил у него во лбу костяной кинжал. А еще один символ - дважды и убийственно меняющийся Снарк Льюиса Кэролла. Недаром именно в таком роде я подсознательно прочитывала удивительное имя моего суккского друга.
   Да уж, фриссе Иоле понадобилась вся отвага, чтобы ответить на приязнь такого чудища. Не меньшая, подумала я, чем Бэсу-Эмманюэлю - чтобы предложить лапу и сердце Снежной Псице, едва ли не всемеро большей себя.
   И Эрмине - вернуться к запретному истоку своей извечной и извечно детской любви.
   И Серене... И Артхангу... И Мартину...
   Отчего я снова вернулась к Мартину? Почему он никак не идет у меня из головы - только потому, что не ушел пока из глаз? В его ревности к Данилю, в самом его предательстве было столько страсти и горения, столько ревности, вывернутой наизнанку братней любви, что любая женщина могла бы ей позавидовать. И стрелы ее - стрелы поражающие и неумолимые...
  -- Только бы детки не вышли рогатые и клыкастые, а так ничего, - говорила тем временем Иоланта, пригнувшись к уху суженого.
   Мартин и Даниль стояли, держась за руки.
  -- Можно, я пойду вместе с тобой, брат? - говорил Март. - Я все время боялся того, как я похож на тебя, пыжился и отграничивал себя, желая провести разницу меж нами, но теперь я понял, как это страшно и как чудесно - быть двойником.
  -- Но ты все-таки не я. У тебя свои пути, как и у любого из Живущих, и эти пути пролегли по земле.
  -- Тогда все было напрасно, и дороги наши не пересекутся?
  -- Как знать! Мы идем вперед, не оглядываясь, и каждый наш уход из дома несет в себе зачаток возвращения, каждая разлука - залог свидания. Разве не пересекаются параллельные прямые, если провести их по небу, как по земле?
  -- Ну вот, - сказал Мартин всем, - я тоже есть я и никто иной: так же точно, как брат мой Даниэль. От этой печки приходится танцевать и из этой низины восходить. Ибо кто осмелится принять человека таким, как он есть, - во всей его низости и во всем величии - кто, помимо его самого или Бога? И кто, помимо Бога, знает, каков человек на самом деле?
  -- Только в один страшный день, - продолжал он, - эталон приблизится к человеку настолько, что тварь воочию убедится в своем несоответствии и несовершенстве; и ужаснется, когда ужасаться будет поздно для многих. Дряхлая позолота сотрется с кожи, но и сама кожа обветшает, а в прорывы воссияет Истинная Земля. Кто тогда устоит перед ее красотой и величием?
  -- Я знаю это, брат, - тихо подтвердил БД. - Я так давно это знаю - наверное, с начала мира!
  -- И нельзя удержать любовь рядом с собой. Миг любви - это такой же момент истины и прозрения о самом себе. Не обратить его ни в дружбу, ни в основание семьи, не воплотить в потомстве. За попытку - заплатишь самой любовью. Теперь ты лучше понимаешь меня, Серена? Я хотел извлечь пользу из своего желания к тебе; а ты... наверное, ты хотела успокоения души? И вот мы разрушили то, что еле начиналось. Возблагодарим судьбу, если в конце концов это выйдет к добру, а не к худу. Ты уже получила Урок Оставленного Дома, да? Я же, уйдя, вернусь в точку новой любви, более высокой, чему ты была лишь отражением, но которая сама отразит в себе еще большую вышину. Да, вы верно решили, дама Тацианна, лучше, чем я надеялся!
   Он принял из моих протянутых рук котенка: наши кольца на мгновение соприкоснулись. Агнесса открыла глазенки и, наконец, узнала отца, но, наверное, решила, что он часть ее сна. Бережно опустил за пазуху, где она рефлекторно за что-то там уцепилась.
  -- А теперь я буду прощаться с дамой Тати, - внезапно Мартин подвинулся ко мне так близко, как мог, и глянул прямо в лицо, так что я не успела, по всегдашней учтивой манере Живущих, отвести глаза, а потом и не смогла. - В первый и последний раз я назову ее "ты", потому что она для меня одна такая на свете; поэтому пусть не обижается...
  -- Дама, ты говорила мне, что истые кхонды не любят смотреться в зеркало, но только в глаза друг другу? Я бы сказал: посмотри в мои зрачки, но ты в них перевернута. В них ты увидишь себя седой: но ведомо ли тебе, что седина, подобная этой, означает не старость, а лишь умудренность жизнью?
  -- Еще я знаю от тебя, - продолжил он, - что кхонды любят смотреться в воду, но вода текуча, она смывает с себя отметки времени. Ты увидишь себя молодой, но подумаешь - морок; и не поймешь, какая сила влечет меня к тебе такой, как ты стала. Но посмотри в серебряное зеркало луны, в золотое зеркало солнца: в серебре отразится красота твоих черт, в золоте - тепло твоей души. Я хочу, чтобы ты узнала в себе ту, о ком ведаю я: прекраснейшую и достойную любого чуда. И поверила мне, что я не лгу. Ибо какая мне в том ныне выгода?
   Мартин уже завладел и моими руками, и всеобщим вниманием. А я - я плакала, почти того не замечая, первый раз в этой жизни не думая ни о своем достоинстве, ни о том, к лицу ли мне эта влага и это гримасничанье. Вообще ни о чем не думая... Как я, такая всеведущая, не понимала: что иное тянуло его к Серене, что привлекало, если не отблеск моего естества? Что заставляло искать моего общества, что подсознательно раскалывало династический союз с младшей и притягивало к старшей... все время, вплоть до дня сегодняшнего суда?
  -- Круг замкнулся, кольца встретились вплотную, и ударил гром, - произнес коваши Перигор. - Молнию не всегда видно, когда двоякие камни смыкаются, и когда их разводят в стороны - тоже. Потому что судьба им разомкнуться: вы же сходитесь еще и в том, что оба скитальцы. Ты ведь, Татхи-Йони, слишком наполнилась, чтобы снова возвратиться в свою исходную точку - Лес.
  -- Но я знаю, что мы снова встретимся, когда закончатся наши пути, потому что я снова нашла тебя, Одиночный Турист, и снова не так, как надо... - говорила я бессвязно. - Когда-нибудь мы окончательно найдем друг друга, правда? И уж это будет удачей.
  -- Встретимся, - подтвердил Март. - Я буду терпелив, моя возлюбленная. Я буду терпелив, брат мой Даниэль: моя боль со мной, она - кремень, что изострит мою душу и высечет из нее искры.
   И он ушел ото всех нас, впервые напевая свою, а не братнину песню, полупрозаическую и нескладную, богохульную и благоговейную, перегруженную никому, кроме разве что меня, не понятными аллюзиями и реминисценциями, взятыми изо всех времен, включая мое родное. Вот она:
  

"Ты, разумеется, не заслуживаешь ненависти

И куда как выше прощения моего.

Просто я хочу возненавидеть Тебя ради того, что простить.

Ведь Ты все в мире бросил на наше попечение -

И беззащитность зверья, и хрупкость небесных преград,

И нежную зелень дерев, и стоянье морей,

И трясение гор, и звезд путеводную нить -

А Ты подумал, как на таких драконовских условиях

Нам станет рай заслужить?

Просто я зубоскалю над Тобой, Господи,

Просто потому, что надо всем Твоя власть,

Просто иногда случается и над заветным смеяться,

Чтобы на колени пред кумиром не пасть.

Ты, безусловно, потусторонен и недоступен общению

И куда как выше простецкой моей любви,

Только я Тебя вырастил и заключил Тебя накрепко

В глубине цветка с пульсирующими мясистыми лепестками,

На пестике крошечной алой раффлезии моего имени,

На престоле огненной лилии - орифламмы сердца моего -

И мистической каббалистикой окружил, записал в крови.

Вот и сиди внутри, маленький, как Дюймовочка,

А я буду Тебя крепко стеречь и охранять, шляясь по земле налегке,

Как та босоногая кармелитская монахиня,

Что таскала повсюду с собой восковую куколку Христа

В своем заплечном мешке.

И я смогу говорить Тебе все, что мне ни захочется,

Потому что Ты будешь ближе ко мне, чем мой штопаный плед,

Чем биение крови в висках, чем яремная вена, -

Как тайное тайных подсознания, что открыл

Безумный святой - иудей по имени Фрейд.

Просто я парадоксален, как и Ты, Господи,

Просто все мы подряд носим Твои цвета,

Просто наша жизнь - такая бестолковая,

Как на гнилом болоте комариная суета.

Ты не беспокойся: я понесу тебя бережно, будто хрустальную капельку,

Которая, стоит обломить кончик, взрывается, как миньятюрный снаряд;

Только больно я велик, а Ты такой маленький,

И разношерстные беды в сердце мое толкаются и стучат.

Только и Ты помоги мне, чем только сможешь, Боже Святый,

Ведь ты всеобъемлющ, а я, непутевый, так слаб:

Кони необъезжены, сбруя в латках, ямщики пьяноваты,

И кибитка жизни ныряет с сугроба да на ухаб.

   Однако ж не волнуйся за итог. Просто положись на меня,
   как на фундамент каменный;

Просто мне назначено, хоть судьба гнет в дугу,

Быть с Тобой, нянчить тебя, терпеть от Тебя, Боже Праведный!

В общем, можешь не беспокоиться: уж как-нибудь сберегу."

   ...Они все переженились, мои апостолы, все, кроме Всевечного Бездомника Даниля-Даниэля, который вообще оказался вытеснен из этой оперы наверх; даже я, хотя и не вхожу в их неопределенное и зыбкое число, можно сказать, сговорена... за Иуду раскаявшегося и прощенного - впрочем, кто знает, каким был тот легендарный уроженец Кариота. Так или иначе, все мы сотворили необычное.
   И Мартин? Так спросила себя я. Да, и Мартин первый из нас.
   Я все отладила, послужив химическим катализатором необходимых реакций, и сей мир нашел свою предначертанную судьбу. Будут появляться существа, чьим кардинальным признаком будет постоянная изменчивость форм, и в этой пульсации, этом вечном биении и вечном бою высокий разум не потеряется - напротив, обогатится, выучившись отделять субстанцию от акциденции, оболочку от сущности. И определит себя.

Запись тридцать третья

   Я покупаю чепуху. За кинтар тяжеловесных золотых монет - семьдесят семь аршин кисеи, сотканной из лунного света. Эй, приказчик, измеряй ее бережнее и тщательней! Что, хотел бы я знать, дашь ты мне в обмен на наиболее весомое во мне и более всего меня тяготящее - мое драгоценное эго? О азарт настоящего торга - бросить на твой прилавок свою драгоценную самость!
  
  -- Всем нам приходит пора разлучаться, - говорила мне Серена.
   Вечером мы только и расхаживали из одной комнаты в другую, прикидывая маршрут. Одни Эрмина с Перигором четко знали, что им конкретно предстоит, и то лишь на ближайшее будущее. Ну что же, вся наша жизнь - это встречи и расставания, скрещение и расхождение путей.
  -- Завтра вы начнете отламываться от нашего монолита, как крошки от пирога, кто по двое, как ты с Эрбисом и Хрейя с Артом, а кто и один. Пока я снова не останусь в одиночестве, - ответила я.
  -- Почему? - спросила моя невестка. Она тоже пришла ко мне ночью. - Вы ведь тоже исчезнете, только я не вижу, когда и как.
  -- Когда - ясно. Весной. Самое твое любимое время, Серена.
  -- А когда здесь будет истинная весна?
  -- Думаю, когда все нынешние снежные детки вырастут, - полушутливо ответила я.
  -- Ты дождешься этого, мама?
  -- Вот уж чего не знаю, того не знаю. Просто хочется, но мало ли чего мне хочется?
  -- А как вы уйдете? - настойчиво повторила моя невестка.
  -- Что меня привело - то пусть и уведет, - сказала я.
  -- Сон? Вы мастерица их видеть.
  -- Может быть. И нечто в этом сне.
   Говоря так, я будто стремительно плыла против течения моей жизненной реки, со стороны наблюдая притоки и разветвления, - на сей раз почти к самому истоку. Та теплая и темная вселенная с камином, где находились обе мои молодые, вначале виделась параллельно со зрелищем дороги, но потом рассеялась.
  
   ...Я оказалась на поляне моего Леса. Зима уже кончилась, снег почти весь стаял, и влажные травы выкуклились из-под темного и рыхлого льда. Я их узнавала, повторяя детские слова и имена: жемчужница, тысячелистник, подорожник, богородичная травка, заячья капуста, калачики, фиалка... Наклонилась, и между моих рук оказалась лунка, что курилась чистым, дурманящим дыханием земли.
  
   ...Уперлась в траву ладонями, сидя в позе лягушонка. Вокруг толпились мои приятели, мальчишки и девчонки, и подначивали:
  -- Как, слабо тебе, Татьянка, через голову кувыркнуться?
   Я и сама знала, что слабо. Надо сделать какое-то трудноуловимое движение в самом начале кувырка, сразу после того, как оттолкнешься от земли; в контексте моих физкультурных способностей это было все равно как энергично шевельнуть ушами разок-другой. Строго говоря, вертеться-то я вертелась, но с чувством, что качусь не так и вообще не туда: сядешь, глаза откроешь - и копытца отброшены куда-то вбок, и место прежнее, неизменное. Шею, наверное, боялась свихнуть.
   Еще я накрепко запомнила, как однажды сверзилась с чердачной лестницы. На площадке тамошней двери я любила стоять, как на капитанском мостике или наблюдательной вышке: то была моя личная башня слоновой кости, откуда особенно хороши казались остроконечные жестяные своды поселковых дач, купы светло-зеленых яблонь и лип, а вокруг - темная оторочка леса. Ступеньки на лестнице были широкие, в две ладони, перила крепкие - и как меня угораздило поскользнуться! Тогда я совершила добрый десяток идеальных кувырков, но вместо аплодисментов и похвал получила солидную порцию бабкиной ругани: зачем оступилась? Почто под ноги не глядела?
   Но сегодня меня окончательно достали. Я оттолкнулась обеими ногами, уперлась лбом и макушкой - и пошла, будто колесо или ежик, на этот раз почувствовав, что получается именно то, что надо... быстрее и быстрее.
   Наконец я остановилась, развернулась и села, скрестив ноги.
  
  

ГЛАВА VI. НОВОРУТЕНСКАЯ

   Книгу писал всю жизнь,
   не написал и знака.
   "Истинный путь" пытался постичь,
   но остался безумцем.
  
   Ли Паньлун
  
   Ворон-скиталец, взгляни!
   Где гнездо твое старое?
   Всюду вишни в цвету.
  
   Мацуо Басё
  
   В
   округ стояла вовсе не зеленая Детская Страна, не Истинная и Неподдельная Земля моей мечты, но ровная пустыня под ослепительным изжелта-белым небом, которое было, тем не менее, едва ли темней песка. Ни кустика, ни ветерка, хотя песок лежит пологими ступенями или волной вокруг скальных обломков разной формы и цвета: черных как уголь и бурых со вкраплениями желтого стекла или янтаря, розовато-рыжих с прозеленью, благородно-серых, белых с желтизной, тона выцветшей бирюзы. Это были живые камни, о таких рассказывала мне Серена, они принимали в себя излучения своего светила и обращали в свою силу - медленно, день за днем, год за годом, столетие за столетием; очищали воздух от скверны и выдыхали чистым; готовили этот мир к принятию новой жизни. Метеоритная и звездная пыль оседала на них, чтобы стать плодородной почвой. Это был сад камней, подобный тому, что у храма Рёандзи, и камней было сто. Я совершенно точно знала об этом, хотя сразу было видать только девяносто девять: ибо один, как всегда в таких садах, оставался скрытым, а имя его - неизвестным.
   Свет здешнего солнца был невыносим и сладостен.
  -- Только кажется, что здесь нет никакой жизни, - говорил внутри меня голос, похожий на тот, которым Эрбис читал урок моей дочери. - Напротив, сама пустыня - это и есть жизнь. Сад ста камней. Сад тысячи расходящихся дорожек. Лес тьмы возможностей. Неисчерпаемость мириада свершений.
  -- Там, откуда я пришла, такие сады были у храма, - спросила я, повторяя абсолютно неизвестный, однако кем-то во мне записанный ритуал. - Где же храм?
   Невидимый смех.
  -- Слушай.
   "На горе У-Дай облака - дымящийся рис.
   Перед древним храмом Будды собаки
   Орошают небесный свод."
  
   Эти стихи тоже оттуда, откуда ты явилась. Поняла теперь?
  -- Поняла. Ты ответил на мой вопрос, только не знаю, чем именно. Кто ты, Говорящий?
  -- Я тот, кто остается, когда все без изъятия вещи исчерпывают себя до конца.
  -- Значит, здесь ты снова скрыт за образами? Ведь даже пустыня много больше, чем ничто.
  -- Разве тебе нужно ничто? Я думал, твоей жажде и всего не хватит!
  -- Ты прав - и не прав. Помнишь, как ты спросил святого Фому, чем его вознаградить за труд по приспособлению Философа и Комментатора для средневековых римских мозгов? "Чего ты хочешь?" - разве не так ты спросил его? И он ответил: "Тебя". Потом, наверное, посопел-посопел - Фома ведь был дядюшка тучный, за то и прозвали его еще в студенчестве Быком - и подчеркнул: "Только тебя".
  -- Ну, замахиваться на такое тебе рановато. Не выдюжишь.
  -- Сама распрекрасно знаю. Я только объяснить хочу. Впрочем, ты и без того понял: мне даже не объяснять - поговорить охота.
  -- Тогда говори.
  -- Скажи, ведь наш мир... наш уютный домашний мирок, что пригнан к нам, как уверяют ученые, всеми своими константами... он тоже записан внутри этих камней, в этом песке и сиянии?
  -- Ты и права, и не права: потому что свой мир каждый из живущих творит сам. Но никто не бывает один, даже если б он смог, распевает твой любимый поэт, и Миры Живых сплетаются в целостную картину, почти всегда наивную, изредка причудливую, но всегда претендующую на связность, соразмерность и логичность. Однако ни один из таких миров не обладает подлинной достоверностью: все они даны вам в оправе ваших ощущений, проходят через призму вашего телесного несовершенства, и вы, люди, не столько воспринимаете реальность, сколько создаете ее в качестве квазиреальности. Стоило одному нищему английскому епископу в качестве гипотезы допустить субъективность существования мира, как едкая кислота мысли начала все больше разъедать ткань бытия. Она ведь такая тонкая даже здесь, в Месте Бытования Свернутых Сущностей.
  -- Выходит, если я хочу подсмотреть отсюда некие события - нужно выдумать ту вселенную, где они происходят, наметить в ней точку... и раскрыть, как детскую книжку с картинками?
  -- Не спрашивай. Ты уже ее раскрываешь.
  
   ...И раскинулось над поляной зрелое осеннее древо всех мировых религий, и листья его были для всех народов: зеленые, как золото, золотистые, как янтарь, алые, точно медь, и бурые, словно железная руда. Под ним, в его трепещущей тени, навзничь лежал седой Странник, а Кот-Скиталец стерег его дыхание.
  -- Сколько ж это я не успел, Господи, - говорил Странник, еле шевеля немеющими губами. - Озеро Байкал почистить. Арал обводнить. Укротить мирный атом. Хоть с краешку позасадить амазонские леса. Озонные дырки заштопать... Ну ладно, от твоего приглашения грех отказываться; а что надо, то другие Странники доделают. Хотя, сказать правду, самому охота.
  -- Ты полагаешь, там, куда ты зван, у тебя это так хорошо не получится? - с нежным лукавством спросил его уже знакомый мне голос.
  -- Получится, наверное. Конечно, своими руками глину месить куда удобней и нагляднее, чем сверху на нее поплевывать. Да только там, в царевом верхе, говорят, и вовсе иные проблемы. Мы ведь привыкли по мелочи работать, я и здешние мои коллеги, а Вселенные рождать - это не бисероплетеньем заниматься, тут дерзновение надобно. Сумею ли?
   Сверху снова донесся ласковый смешок.
  -- Эх, вот и мечтал я так упокоиться, чтобы - дай Бог - не в своей потной постели да не в душном отцовском доме. Чтобы дикие звери мною пообедали, и густая трава через мои кости проросла, и пыль, что останется, вольным ветром по всему свету развеяло. Чтобы никто не знал, в каком месте меня гранитным монументом на память потомству придавить или вечный огонь возжечь надо мной из газоотводной трубки...
   Кот (то был не Багир, но безусловный его отпрыск) облизал холодеющее лицо, мягкой лапой закрыл светлые глаза, которые, не мигая, вперились в небо и солнце, вздохнул поглубже - заглотнуть свои кошачьи слезы - и отправился искать себе нового человека.
  
  -- Смотри и думай. Твой друг говорил: побеждают только мертвые. Только те живы, кто не боится переступить через отягощенность землей. Видишь ручей, который течет у самых твоих ног?
  
  -- Я боюсь ступить в пустыню, - плакала прохладная вода, - она меня расточит по капле.
  -- Доверься мне! - просил ее бродяжий ветер, что стоял рядом с нею у порога Сада Ста Камней, от нетерпения завиваясь в тихий смерч. - Я возьму тебя на свои крылья, ты станешь небесной рекой, и мы перелетим вместе.
  -- Но ты так горяч: я растаю и обращусь паром, стану облаком.
  -- Жар мой - тепло моей души. Я обхвачу тебя своими кольцами, нежно-нежно, развернусь в полете стрелой и понесу тебя в себе, как свое сердце, а на зеленую землю опущу серебристым туманом.
  -- И ты обещаешь мне, что я снова стану тем, чем была?
   Смеется ветер:
  -- Кто же это век остается таким, как был? Каждый следующий миг привносит в тебя отличие. Кто и когда переставал при этом быть собой? Полно тебе бояться: ты вода - водой и останешься. Самая наимельчайшая частица твоя - уже ты. Как ты ухитришься стать не-водой? Ты только изменишь форму, а это ведь не смерть.
  -- Тогда ничто не смерть, даже раскаленная Равнина Ста Камней?
  -- Конечно. Только давай все-таки одолеем ее вместе. Ведь я люблю тебя, Вода.
  
   ...И вот мы взлетели кверху, и я стала влажной пылью на ветру... А он нес меня и нес, пока не окунул в чистую лужицу, на дне которой рос подорожник. Лужица натекла из-под крана ручной водокачки, вода здесь была вкусная, хоть и припахивала ржавью. Ржавчина от тли иногда появлялась и на листьях тополиной рощицы, которая отделяла полосу отчуждения от железнодорожной платформы, но пока было для того рановато или вообще лето попалось удачное для деревьев и птиц. Ласточки гнездились под крышей платформы, их птенцы то и дело показывали ждущим и жаждущим дачникам либо разинутый клювик, либо хвост. Впрочем, кроме продукта их жизнедеятельности, образующего аккуратные кучки, - в зале ожидания, на перроне и вокруг них не было никакого сора и беспорядка, даже стекла были вставлены вместо обычных фанерных щитов, а перила ограждения покрашены голубой эмалью.
   Через десять минут чистенький поезд, зеленый с белой опояской, мчит меня через все лето прямо к Курскому вокзалу: тепловозик пыхтит и урчит, как маленький лесной единорог, в окно задувает жаркий подмосковный ветер, играя эмпээсовскими клеймеными занавесками и лихо насвистывая Великую Железнодорожную Симфонию Бориса Гребенщикова, и се - душа моя плещет крылышками от восторга. С какой стати я еду не на пригородной электричке, а на "дальнем следовании", мне так и не пришло в голову: захотелось оседлать - и все дела.
   А тепловоз, точно такой, какие в мою молодость бегали между Каунасом и Тракаем, уже притормозил, и не под дальнобойной крышей, куда пристают западные и южные маршруты, а в тупике совсем рядом со зданием Курского вокзала, как любая добропорядочная пригородность. И сам Курский - не монументальная стекляшка времен моей взрослости, с электронным табло снаружи и эскалаторами внутри, а уютное, все в гребнях, завитушках и резьбе, строение, бело-розово-помадное и золотисто-медовое: в нем страховеликая идея Третьего Рима оказалась низведена до фигурного пряника. Не то Кремль, памятник устарелой итальянской фортификации, в котором усмотрели ту же сакраментальную пряничность Булгаков и Воланд, Кремль с пирамидозным кенотафом и пирамидами голубых елей, седых и снежных от рождения, у переднего фасада, обращенного к торговым рядам Мюра-Мерилиза. Он был торжественен до дрожи, как союзный гимн, и этим его царственным елям пришлось оправдывать в моих глазах многое, пока их, наконец, не срубили - больно уж разрослись, выше и стены, и того, что при стене - и не насадили взамен такие же, но поменьше и поскромней. Те так по сю пору и не выросли...
   По перрону течет ручеек поливальной машины, и блестит в нем небесная синева. А по сини первых осенних дней прямо ко мне бегут встречающие: моя дочь в белом брючном костюме, кстати приправленном обширным головным шарфом, что еще одним ручьем стелется по воздуху, и ее не весьма молодой муженек, двумя главными особенностями которого являются величавый нос, доминирующий надо всей внешностью, и умение в совершенстве разговаривать руками по ходу звуковой речи. Он был крепко оседлан: на правом плече Багир, на левом - Киэно. Чудо, что семейным Странникам досталась такая же семейка их классических животных, подумала я, а где, интересно... Но тут же увидала, где. Ардан, овчар могучий и верный, Хранитель Прекрасной Двойни, несся ко мне семимильными скачками, разум сиял в его глазах потаенно и лукаво, чтобы не заподозрили его наличия те, кому по чину не положено. И поспевала за ним Дашенька, в чьих жилах, как и в его, от роду бурлит мятежная кавказская кровь, и каждый из псов тут же отвесил мне крепкий, добротный поцелуй весом более чем в полцентнера, так что я еле удержалась на ногах. В каком состоянии теперь мои лучшие бифокальные очки, ими обоими облизанные, - даже и не спрашивайте!
   Тут же меня накрыла новая волна встречающих: мои старики, мои друзья и подруги, мужнино родство и свойство из далеких южных стран, цивилизованный западный рынок и щедрый восточный базар...
  -- Внуки-то где, - спрашиваю я. - Не приболели часом?
  -- Здоровехоньки, но кто же их в такую суету берет, - ответил зять. - Садовое кольцо начисто запрудили эти... Как там у вас поется - шел под красным знаменем командир полка, да?
   Мне с готовностью объяснили, что оппозиция догадалась отпраздновать начало осады столицы главным рутенским друго-врагом, решивши повторить завершающий эпизод оной осады: шествие по главной садово-бубличной магистрали во всю ее ширь. Только тогда подобным образом провели пленников из числа побежденных, в парадной форме, при начищенных орденах и сапогах, а теперь шла под яркими стягами скромненько одетая народная масса. Движение она перекрыла и создала пробку; последняя, однако, сама продвигалась вперед со скоростью, несколько превышающей среднепешеходную. В моей семье сие называли "продрысь" и считали наивернейшим для приобретения такого аллюра средством - выкушать кислого молочка с малосольным огурцом. Мельком я увидела белые лозунги на алом фоне: "Хороший атом - мирный атом!" (и невидимая глазу подпись: "Верная Рука - друг индейцев"), "Россия, Россия прежде всего!" (без комментариев), "Дайте зарплату, а то начнется". Последнее всё никак до меня не доходило - современные мне левые газеты, как я вспомнила, дотрепали этот слоган до полной невосприимчивости. Но тут моя дочка шепнула мне на ухо известный анекдот про нищего, который под угрозой этой фразки заставлял официантов приносить себе кушанья. Официанты полагали, что скандал или побоище "начнутся" им, а он справедливо полагал, что началом таковых будет обращенная к нему просьба показать свои деньги.
   Из-за всего этого мне почудилось, что один мой кстати воскресший приятель уж посетил сию обитель и успел слегка и еле заметно набедокурить - как много раньше с названиями метровских станций.
   По счастью, шествие истекало, боевой кураж и азарт ослабевал. Корреспонденты пытались взять интервью у простых граждан, те привычно матюгались и плевали в микрофоны и объектив кинокамеры.
  -- Вот животные, - сказал один из моих родичей.
   Зять заступился:
  -- Хуже. Животные не умеют ходить строем.
   Пожалуй, он не подозревал о наличии походного порядка у павианов. Ну и ладно!
   Осень стояла теплая, на платье с кофточкой, как у нас в доме говорили. Поэтому все, кроме нашей малой семьи, решились кто идти пешком, кто ехать подземкой. Мы были дальние и сильно особаченные, в метро нам ходу не было: с бою взяли такси и тихо пошли в фарватере, за поливальными машинами, которые двигались разомкнутым строем по диагонали, смывая к бортам мостовой шнурки от ботинок и воздушных шариков, пестрые фантики и красные бантики, обрывки газет и прочую злободневную дребедень.
   Шофер почти сразу отпросился за сигаретами. Машина пристала к тротуару - толпа там была неорганизованная и разношерстная, оппозиционеры смешались с реакцией, поэтому и те, и другие вели себя миролюбиво. Идущие обтекали нечто рядом со стеной: я услышала высокий, нечеловеческой красоты голос и тоже вышла.
   На асфальте тоненькая белобрысая девушка в синей рубахе и таких же джинсах, аккуратно располосованных под коленкой, сидя на корточках, пиликала смычком по скрипке и испускала из себя тихий речитатив. Инструмент был поставлен стоймя, а смычок юная певица держала, вывернув запястье - всё для того, чтобы можно было делать два дела одновременно. Громкий голос был, разумеется, скрипочный, мотив представлял собой контаминацию "Песни о Москве" с дореволюционным романсом "Кокаина серебряной пылью...". Рядом с девушкой стоял смуглый и тощий парень с ассирийскими кудрями и бородой. Он тоже исполнял - обе половины песни сосуществовали параллельно.
  
   "Наступила кристальная осень,
   Клены по ветру сыплют листву,
   И любимый, наверное, спросит,
   Для чего я на свете живу,"
   - пела девушка.
   "Вмиг поникли багряные стяги,
   И Нескучный скукожился Сад,
   И лохмотьями ржавой бумаги
   По асфальту листы шелестят.
  
   Все мы пашем воздушную ниву,
   Семя с крыльями сеем на дно.
   Суждены нам благие порывы,
   Но свершим мы - лишь что суждено".
  
   Парень вторил:
  
   "А над площадью - Айей-Софией
   Опрокинутый парус плывет,
   И горят изразцы голубые,
   И нетронуто чист небосвод.
  
   Ослепляющим солнцем согреты,
   На великом межзвездном пути
   Словно мачты, стоят минареты
   И готовятся парус нести.
  
   И внизу, горизонт исковеркав,
   Уж не веря ни в Бога, ни в Мать,
   Напряглась Вознесения церковь,
   Чтобы землю с изножья сорвать."
  
   Я протиснулась поближе к отверстому скрипичному футляру, но монету подала в руку юноше.
  -- Она не ходит, но не бойтесь, серебро чистое, ювелирное. На аверсе буквы, на реверсе волчий фас. Считайте, антикварная медаль. Песня-то чья?
  -- Бэ Гэ, - отозвался он из своей бороды.
   Прозаический голос у него был глуховат, и я услышала "Бэ Дэ". Но и то, и другое было сомнительным: уж очень домодельная и самострочная была песенка.
   Что бы ни происходило в святой земле Рутинии, кто бы железною уздою ни вздернул Россию на дыбы в миллиметре от края пропасти, думалось мне, - эти двое, что зашифрованно поют теперь о том небе, куда грозится кануть здешняя вселенная, - эти двое останутся такими, как они есть. В этом все наше оправдание и все спасение. Как и в том, что одиозная аббревиатура, в которую однажды превратилось название главного правительственного дома, благодаря моему странствию получила совершенно иную, лучшую расшифровку.
   Снова мы загрузились в авто и поехали уже быстрей. Городская осень показалась мне не совсем правильной - березы выгорали целыми прядями, листва была не желтой, а бурой, заржавевшей, как в той песне про Парк Культуры и Октябрьскую площадь - места оппозиционных сборищ, - куда не совсем кстати затесалось село Коломенское с его русской готикой и густейшим национальным колоритом. Мы повернули по магистральному кольцу на юг: в нашем благословенном Сукове и весна случается раньше, и лето проходит быстрей.
   Дом был как будто прежний: сплошная беленая облупленность, то ли двенадцать этажей и тринадцать с чердаком и подвалом, то ли тринадцать и бельэтажный андерграунд четырнадцатый. Только почему-то к нему был приложен идеально утрамбованный иссиня-черный асфальт, что его заметно освежало. Моросил легкий "слепой дождик", яркие зонтики плыли над влажной мостовой, как эскадра в ожидании адмирала, чье-то многодетное семейство каталось прямо по газону верхом на огромном чалом иноходце с мощным крупом. Решетка вокруг футбольного поля - непременной принадлежности всех дворовых участков - пала наземь и насквозь проржавела, зато посредине восседала целая кошачья коллегия вперемежку с ребятишками; совершенно фантазийной масти и абсолютно безумного прикида. Да, поистине земля эта сдвинулась с места, обрела изменчивость, и все знаки указывали на его пребывание; даже былые старушки вперемежку с непременными пьяницами сидели на свежесрубленных скамейках из бревна (американские клены так, видать, не прижились на участке или просто свет им застили) и потребляли нечто из необыкновенно нарядных пакетов и бутылок. Ель, которой в малолетстве спилили верхушку на уровне снежного покрова - тогда как раз был канун новогодия - вымахала в два человеческих роста, но сверху кончалась двузубыми вилами. И вот под нею, под зеленой...
   Ждал он. Со своею растой, гитарой, косынкой, сам тощ и с тощим, как шкурка от сардельки, рюкзаком. Из рюкзачной надстройки боязливо выглядывала Агния, косясь на неторопливо подбегающего Ардана: она в очередной раз сменила наряд, и теперь золотые глаза сияли на полудетском личике, заросшем шерсткой цвета ряженки. Наш пес подошел совсем близко и выразительно на нее облизнулся, чем поверг в еще большее смущение.
   ...Проявленный негатив. Конечно! Мне бы стоило догадаться еще в Андрии и с первого раза...
   Я тоже иду следом за собакой. Бегу под укоризненными взглядами... И вот, вопреки всем осколкам минувшей эры, мы бросаемся друг другу в объятия.
  -- Ох. Ты изменился, однако. Занедужил, что ли?
  -- Все время чувствовал фантомную боль в том квадрате души, где ты раньше пребывала.
  -- И долго ж тебя не было, говорят, в рутенских местах. Надоели?
  -- Пропади они все пропадом! Лишь одно бы оставил - где тебе приземлиться.
  -- А стихи, небось, всё такие же путаные сочиняешь?
  -- Естественно. Хочешь, выдам последний шедёвр? - произносит он со средневековым прононсом.
  -- Давай.
  -- Вот:
  

"Горит колючая звезда на бледном небосклоне,

И в мире слышится тогда хлопок одной ладони.

Полупрозрачная луна среди ветвей повисла -

Кусочек булки в молоке, жемчужина в короне.

Течет бездонная река, дробит на искры месяц:

Беззвучно плещется века, хоть рыбы нет в затоне.

Ее ты вброд переплыви: следи, чтоб не заметил

Пирамидально-хвойный лес, стоящий в обороне.

Там в стрежень втиснуты следы дорожкою тончайшей,

Хоть Архимед и позабыл про то в своем законе.

Их стежка молнией дотла испепелила тучи,

Связавши сторону стекла с краснокирпичной зоной.

Те, кто прошел ее путем, приносят в горсти солнце;

След в след по цепи той пройдем, чтоб не было погони.

И поселишься навсегда на изумрудном склоне,

Где розлит светлый, как вода, хлопок одной ладони."

  -- Н-да. В самом деле, сложено яснее ясного. Одно могу сказать: нечто буддийское, про святых, соединяющих небо и землю, и тут же про Главную Площадь Страны, откуда необходимо вовремя смыться.
  -- Вот это последнее уж так и есть.
  -- Слушай, у меня здесь еще и от дочери внуки появились. Два мальчика. Человекообразные и, похоже, разумные. Зайдем посмотрим?
  -- Некогда. Я ж тебе по всем правилам выездную визу выправил.
   Теперь я вижу у него на безымянном пальце то прежнее кольцо-виноград и вспоминаю до конца... О боги морских глубин и речных стремнин с их рыбами и рыбешками! Неужели моя личная змейка во время водных метаморфоз куда-то смылась?
   Так и есть. Одиночный Турист раскалывает булавку с одного из джинсовых кармашков и демонстративно преподносит ее мне.
  -- Дай на руку надену. Обручальное-таки вышло колечко.
  -- И теперь нам обоим приспел срок?
  -- Ну не совсем теперь. Вот дождемся, пока подъезд опустеет, шмыгнем за ту самую трансформаторную будку имени Багира, чтобы совбабусь не смущать, и...
  -- Кстати, кошек с собой возьмем?
  -- Хотелось бы. Да твой опознавательный персонаж совсем одомашнился, а Кийи при нем и при твоей дочке. Ничего, отыщешь нового кота-передвижника. Или он тебя отыщет.
   Наша компания тем временем грузилась в подъезд, и по лицам моих молодых я поняла, что наш нынешний исход для них вовсе не сюрприз, по крайней мере - не печальный. Подстроили его они, как пить дать, сами.
   Артханг-Ардан вильнул хвостом в нашу сторону и побежал догонять жену.
  -- И он, Брут, - вздохнула я. - Думаешь, возьмут меня в Странники?
  -- А ты и есть Странник.
  -- Я не умею учить.
  -- И слава Богу. Учителей мы не держим - все до единого сплошные ученики.
  -- И все-то как-то так сразу... Квартира без меня опустеет, - шутливо сокрушилась я. - Страна осиротится.
  -- А-а. На то и скорлупа, чтобы разбить ее изнутри и замести в угол осколки.
  -- Слышать такое от тебя - ну, в самом деле конец света! Ты ж такой пылкий андрский патриот был в оную пору.
   И тут он подвел конец моему роману и моей последней главе:
  -- Я так долго страдал, мучился и болел Родиной, что она у меня отболела.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   8
  
  
  
  
  
  
  
   88
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   273
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"