Она была и останется глупым и упрямым ничтожеством. Так
пусть же отныне и до конца своих дней она развлекается паучьими радостями или болтает с новыми подругами о фруктовых мошках, залетевших в паутину. Пусть эта мерзкая восьмилапая тварь больше не строит из себя мастерицу и подобие богини.
Как жаль, что я не раздавила ее каблуком. Мне надо было
бросить эту дрянь в горшок с оливковым маслом. Возможно, тогда я забыла бы ее. Ах, почему пришли сомнения, и я заколебалась? Мне следовало вернуться назад и превратить ее в личинку или слизняка.
Когда они предупредили меня о ее глупых самонадеянных претензиях, я почувствовала вкус интриги и новизны. После подвига с Пегасом меня изводило безделье. По ночам мои сны наполнялись топотом мощных копыт и теплом блестящих потных боков. Я просыпалась в испарине, с соленым вкусом на губах, и меня томила жажда -- жажда настоящей жизни. Время стекало с небес в мои ладони, а я все не могла успокоиться.
И вот тогда мне рассказали об этой жалкой козявке из Лидии
-- об этой девке с перепачканным в пудре лицом. И когда они заговорили о ее чудесном станке, я подумала, что эта ткачиха может развлечь меня. Мне захотелось немного повеселиться.
Я решила прийти к ней в обличьи старухи и взглянуть на ее
холсты. Да, меня подгоняло любопытство, и я надеялась, что сцены ее полотен заслуживали путешествия в Лидию. Мне хотелось одарить эту девку каким-нибудь своевременным предостережением: "Не выступай против богов, моя милая, не злоупотребляй терпением великих!" Вот уж действительно самая благоразумная пословица века.
Утренний свет слепил глаза. По своей забывчивости я вновь не
подготовилась к этому колючему сиянию, отблески которого отскакивали от деревьев, холмов и камней. Меня забавляла неотступная человеческая тень, но я уже начинала жалеть, что явилась сюда.
Их освещение слишком откровенно. Я люблю серый цвет; мои
глаза, одежда и даже мудрая сова -- все серое и пристойное. Таким, как я, по нраву уклончивая тень. Нам не нужно ни позы, ни ложного блеска. Мы -- те, кому больше нечего терять; кто никогда не рискует; кто осмотрителен и строг. О, тусклая тень. Я благодарна тебе за то, что ты, как и я, всегда постоянна.
Вот так я и шла по Лидии, медлительная и тяжелая от жары,
словно ныряльщик, придавленный слоем воды. Мои ноги снова ступали по земле -- сухой, потрескавшейся и красной. Я проходила мимо хижин и коз, которые дергались в тени деревьев и дрожали, отгоняя от себя назойливых мух. Я слышала лай собак и смех чумазых детишек.
Ее дом оказался совсем неприметным. А впрочем чего я ожидала? Геральдических эмблем? Лавровых венков и пурпурных занавесей? Сжав посох, я переступила порог с нетерпением воина, который ворвался в селение врага. Конечно, мы, боги, не знаем страха. Нам может быть трудно, тяжело и горько, но страха мы не знаем никогда.
В комнате стоял полумрак. Мне понадобилось время, чтобы глаза привыкли к темноте, которая приветствовала меня мягко и льстиво. Мой взгляд отыскал ее ткацкий станок, по раме которого ползали мухи. Я ожидала услышать оклик или шаги, но единственными звуками в доме были мое старческое сопение и жужжание насекомых.
На столе у окна лежали остатки завтрака -- немного сыра,
глянцевый кубок из орехового дерева, тарелка редиски и хлеб. Я знала, что надо сесть и подождать; что можно отломить кусок мучнистого хлеба и попробовать редиску, которая влекла меня своим опаляющим румянцем. Можно было выпить вина. Кувшин стоял здесь же -- на грязном полу.
И хотя не чувствовалось ни одного намека на колдовство, я
уловила в каждой свече и ложке, в одежде и изрезанном столе какую-то смутную угрозу. Опасность исходила даже от связок лука, висевших на стене. Но я хотела развлечений. Да и что мне еда людей? Я родилась в своих латах из головы отца! У меня было рождение, но не будет смерти. Так почему же этот кувшин и связки лука опечалили меня? Почему слеза побежала по щеке и упала на грязный стол?
-- Чем я могу помочь тебе, старая женщина?
Она стояла в дверях, и ее голос кружил вокруг меня, словно
тонкая паутина. О, каким гадким и немощным существом она оказалась. Ее шея и плечи высохли, как корка козьего сыра; лицо сморщилось, придавая ей вид голодного альбиноса, который всю жизнь питался гнилью и падалью.
-- Милая моя, ты должна показать мне свои холсты,-- пропела
я.-- О тебе уже ходят легенды, и я пришла по этой жаре в надежде оценить твое искусство.
Она улыбнулась -- нет, не улыбнулась, а скорее оскалила зубы. Да, в ее глазах сияли самодовольство и гордость. Вот же кукла -- она ничего не понимала.
-- Садись,-- торопливо заговорила женщина.-- Отдохни немного
и выпей вина. Я покажу тебе все, что у меня есть. А потом ты пойдешь домой и расскажешь знакомым о рукоделии Арахны.
Она налила вина и протянула мне чашу с такой снисходительностью, с какой, наверное, давала помои своей козе. Я усмехнулась, обнажив гнилые зубы, и с шумом всосала глоток вина. А она вытаскивала цветастые ткани из сундука, стоявшего около станка.
-- Смотри!
Ткачиха развернула холст, и я увидела сельскую сцену: пастух
дремал в кипарисовой роще, и у потока, сиявшего, как лед, паслись его кроткие овцы. Тень от деревьев манила глубиной; среди корней и травы росли грибы, а солнечный свет играл на каждой травинке и каждом листочке. Пастух был прекрасен, как утренний рассвет -- чуть старше юноши, но статен и изящен. Его туника едва прикрывала бедра. И я до сих пор ощущаю томление, когда вспоминаю эту чарующую грань между одеждой и нежной кожей ног.
-- Прекрасно,-- поздравила я ее, сделав голос преувеличенно
скрипучим и высоким, как будто млела от восторга.-- Просто великолепно!
-- Да,-- согласилась она.-- Взгляни на свет и тени от деревьев. Даже Афине не удалось бы добиться такого сходства с корой и поросшими мхом камнями.
Я выронила чашу из рук, словно цепенея в смертельном ужасе.
Сосуд разбился на острые, покрытые винными пятнами черепки, которые теперь лежали между нами, как немая угроза. Я застонала, закатила глаза и взмолилась:
-- Прошу тебя, не дразни богов! Не делай столь дерзких заявлений!
-- Я не боюсь их гнева,-- ответила она.-- Я вызываю всех бо-
гов на спор! Я вызываю саму Афину, чтобы испытать ее руку!
Она сложила холст и убрала его в сундук.
-- Ну, что же, хорошо,-- ответила я своим собственным голосом.-- Твой вызов принят!
Отбросив посох, я выпрямилась и встретила ее испуганный
взгляд. Мой указательный палец поднялся вверх, и под нами закачался пол. Я знала, что творю! Четыре стены задрожали, словно тонкое белье на ветру. Это была одна из лучших моих попыток. Над холмами прокатился гром; к небу взмыли колонны смерчей. А когда все затихло, я предстала перед ней в своем истинном обличье.
Без лишних слов подойдя к ткацкому станку, который мне удалось воскресить по памяти, я дернула челнок вниз с таким же наслаждением, с каким могла бы стиснуть ее тонкую цыплячью шею.
Арахна на миг опешила, но затем уголком глаза я заметила, что она подошла к своему станку и заправила в него нить мягкой шерсти. Поверив в неминуемое, она все же не отказалась от борьбы. Хотя я видела, как ее нижняя губа тряслась от страха и жалости к себе.
Мы работали молча. Фигуры под моими руками обретали форму:
двенадцать богов Олимпа -- могучих, грозных и величественных. Они с одобрением смотрели на то, как я, пронзая землю копьем, взывала к оливовому дереву. А затем, как знак грядущего возмездия, я вышила судьбы других, которые осмелились восстать против нас -- той жирной коротышки, царевны пигмеев, которую Юнона превратила в парящего журавля; и дочери Сифира, ставшей каменной ступенью на храмовой лестнице; и наконец, Гимона и Родопы, которые посмели взять себе имена богов -- когда-то люди, а ныне гранитные скалы.
Они получились забавными, эти две скалы. Закончив их набросок, я задумалась над тем, что мне сделать с ней, и даже рассмеялась, когда пришло решение. Мое полотно завершилось традиционным орнаментом -- оливовыми листьями, цветами и виноградом. Со вкусом и строго.
Когда я оглянулась, она еще работала. Ее костлявые пальцы
вздрагивали и цеплялись за каждую нить, словно искали спасения. В конце концов, она опустила челнок и повернулась ко мне, ее маленькие круглые глазки прищурились в ехидной усмешке. Взглянув на полотно, я поняла, чему она так радовалась. Мерзавка успела-таки отомстить за надвигавшуюся кару богов.
Она избрала тему похоти и соблазна -- разврата, которым якобы грешили боги. Каждая сцена, каждый образ были насмешкой надо мной, и она предлагала их с тем низменным злорадством, как человек, который дарит музыку глухому.
Прекрасная Европа сладострастно прильнула к толстошеему быку, и Леда, лаская собственную грудь, простерлась в бархатной тени божественного лебедя. Даная отдавалась Зевсу, который ливнем золота орошал ее плоть -- голова откинута назад, рот приоткрыт, будто пробуя на вкус блестящие хлопья, которые падали с неба.
Я не сводила глаз с картины, пока петли нитей не заплясали
перед взором. Я вновь почувствовала забытую тяжесть другого существа на своем теле, и томный стон -- мой томный стон! -- заполнил все пространство.
Нет, это было невыносимо. Я смяла траву, взятую у Гекаты, и
растерла ее между ладоней. Зловоние сгнившего растения, казалось, лишило Арахну сил. Она подняла руку, но я швырнула комок травы ей в лицо и отступила, закашлявшись от мерзкого запаха.
У нее хватило времени только на один крик, а потом голос
пропал, хотя рот продолжал открываться и закрываться, сжимаясь в узкую щель. Черты ее лица растворились в хитиновой корке. Суставы одеревенели; из рук и ног как будто выпустили воздух, проткнув в них дыры и опустошив в единый миг. Слой испарялся за слоем; сначала мышцы, потом лимфа, а затем кость. Через несколько секунд она упала к моим ногам -- черная ничтожная тварь, которая теперь качалась на восьми паучьих лапах.
Усилия утомили меня. Восстановив дыхание, я разгладила одежду и поправила прическу. В комнате стояла мрачная тишина. Свет снаружи померк, и на землю спустился вечер. Она легко и быстро метнулась в тень и медленно вскарабкалась по стропиле. Вскоре я потеряла ее из виду. В сгустившихся сумерках стулья и утварь теряли очертания, расплываясь в темные пятна.
В тот мрачный час, когда зажигались лампы и закипал вечерний
чай, мне захотелось обдумать свой поступок и укрепить внезапно дрогнувший дух. О, да! Я видела начало и конец Арахны! Но для меня она была и останется занозой в пальце -- более ничем!
Я ушла на свою гору, где ветры дуют с неизменным постоянством. Со мной теперь моя музыка, все те же вечные права, ничем неприметные рассветы и вечера без чудес и сюрпризов. Но время от времени я по-прежнему нахожу себя в той комнате, среди горшков и мебели, около станка и ветхого сундука, которыми никогда не стала бы пользоваться. Я вижу связки распухшего жемчужно-белого лука и разбросанные пряди шерсти. Я вижу деревянную тарелку и хлеб. И я вижу себя -- такую властную и беспомощную в угасающих сумерках теплого вечера.