Шарик парил над моими ладонями. Вернее это я держал свои ладони под ним, будто опасаясь падения, подстраховывая. Глупо. Шарик был незыблем. Он висел в воздухе без опоры и подвеса. Если не сдвигать грифель, лежащий на соседнем стенде, шарик, или иначе - ядро, будет висеть здесь вечно. Никто так и не понял, какая сила связывала ядро и грифель, приборы не обнаружили никаких волн, излучений или что они там хотели обнаружить. Ничего. Написали какую-то чушь: "Ядро представляет собой материальную сущность неизвестного состава и происхождения трех сантиметров в диаметре. Цвета и температура варьируются. Ядро практически неразрушимо (На данном этапе прогресса мы не располагаем средствами воздействия, способными его разрушить)..." Интересно, почему в первую очередь они попытались его именно разрушить? Мол, если узнаем, как это убить, узнаем, как использовать? Хотя нет. Это был самый первый отчет, когда аномалию только-только нашли. Все тогда были напуганы и взволнованы до чертей. "Грифель - хрупкий стержень двух миллиметров в диаметре и тринадцати сантиметров и шестидесяти миллиметров в длину (Это самая частовстречаемая длина. Попадаются и более короткие экземпляры, но, скорее всего, часть стержня была разрушена, что доказывают неровные сломы на конце грифеля, отличные от стандартного закругления на конце "полных" стержней). Материал стержня напоминает земной грифель, но имеет более сложную структуру и химический состав. На данный момент также малоизучен". Смешной отчет. Термины пополам с прилепившимися обиходными названиями. Научные гипотезы рядом с простым животным страхом. Советы, указания, предположения, извинения, отчеты, рекомендации... Путано, нервно, впопыхах... Смешная и ужасная вещь - глупые люди командуют умными, и те делают их глупости старательно, методично, отработанными способами, выверенными методами... Нет все таки не смешно. Просто страшно. Я был тогда в лаборатории, когда привезли первый экземпляр Аномалии 001. Так тогда называли.... Тупой номер показывал, что власти готовились откопать еще 998 каких-нибудь аномалий. Как дети. Они все, сто пятьдесят единиц власти и науки, носились вокруг главной лаборатории, где велись эксперименты. Торопливые, бесполезные. Химики не знали, что они исследуют, что пытаются выявить. И каждый до дрожи в коленях боялся что-то все-таки обнаружить. Все были уверены, что тогда Аномалию засекретят, а их - расстреляют или запрут навсегда. Они просто боялись и поэтому вели себя, как школьники - смешивали то, что нельзя смешивать, облучали, обливали, жгли, замораживали, скармливали лабораторным животным. Властьимущие носились вокруг, фехтовали регалиями, оскорбляли друг друга, объединялись против... Все ради того, чтобы получить аномалию себе и засекретить намертво. Боялись все. Я тоже боялся. Правда не аномалии и уж точно не за ее судьбу, даже не за свою жизнь - я просто смотрел на бурлящий вокруг меня фарс, и кровь в венах стыла и закипала по очереди от бушующего повсюду страха. Непобедимого, потустороннего страха. Что кошмарней всего, это был страх действующий, страх активный. Он метался, нападал на других, принимал решения, делал выводы. С умным лицом и глупым видом. Все поспешно, не думая, не объясняя даже себе. Это был даже не цирк. Зоопарк. Аттракцион "Обезьяна с гранатой"...
Это продолжалось три дня. Потом все как-то моментально улеглось. Чиновники разъехались по своим департаментам, ученые пошли домой. Какие-то лаборанты написали вот этот самый идиотский акт-отчет и последний оставшийся чиновник, какой-то там министр чего-то, зачем-то заставил нас, рейнджеров, его подписать. Пилоты "Поиска", нашего старенького исследовательского кораблика, тоже расписались. Плюс всякие ордера, подписки о неразглашении и невыезде чуть ли не из этой самой лаборатории. Потом министр уехал, и вся эта байда с секретностью скоропостижно сдохла. Они все пытались понять, как использовать эту инопланетную хрень в военных целях, а теперь Аномалией ноль-ноль-первой и единственной подпирают монорельсы по всему миру и используют в других рабоче (во)-бытовых процессах. Фарс, очередной гениальный фарс.
Этот крохотный музей Аномалий создали сразу после Открытия. Полдюжины первых скипетров были раскиданы по высоким, аскетично оформленным комнатам. Застекленные стенды стояли на полу, висели на стенах, потолке, просто в воздухе. Таблички с предупреждениями рядом с табличками с историей аномалии, нашей, Героев Открытия, биографией, хронологией испытаний и исследований. Пресловутый акт-отчет висел в главном зале, где я и стоял. Глупость исторической величины расползлась по всей стене красными червяками готических букв:
"Стержень и ядро разделяют ровно девять метров и тридцать семь сантиметров. Никаких связующих их волн, излучений и материальных субстанций не обнаружено. Планируются дальнейшие исследования, на предмет..."
- Сенатор, вы, между прочим, нарушаете закон.
Я обернулся. Он стоял и пристально, цепко смотрел на меня. На мои ладони, баюкающие бледно мерцающий шарик, снятый стеклянный колпак на полу, крупную табличку "Экспонаты руками не трогать".
- Я согревал его, господин министр. Вы же знаете, этот - один из первых найденных, самый первый... Он совсем окаменел и мог разрушиться. Данный экспонат представляет особую ценность, и поэтому я взял на себя смелость...
Я замолк. Не люблю пороть чушь. Мне стало интересно, и я прислушался к себе - боюсь я его или нет. Он вполне мог меня заложить. Шумиха-то вокруг Аномалии улеглась, а вот все подписки и законы остались теми же, написанными в порыве страха и предвкушения холодной, а может и настоящей мировой войны. Почему я не сказал "страха войны"?..
--
На это есть Вомеры.
--
К музею не приписали ни одного Вомера. Они работают только с задействованными образцами. Эти скипетры никто не грел уже четырнадцать лет. Вернее, его вообще никогда не грели. Люди, я имею ввиду.
Нет, я его не боялся. Я уже ничего не боялся. Шарик в моих ладонях теплел и обретал цветность. Теперь он уже не был похож на камень, скорее на сгусток плотного цветного пара. Маленькая галактика в твоих ладонях... Мне было все равно, что он сделает.
--
Бросьте, сенатор. Хватит строить из себя доброго мальчугана, кормящего бездомных котят. Вы же пришли не за этим. Просто страшно вам стало. Проверить решили, осталась в вас хоть толика тепла или ушло все. И сейчас страшно, что доказательство своей черствости получите. Что не будет оправдания всем вашим словам и поступкам, что вроде мыслились как честные и добрые, а привели к какому-то злу, разрушению. За подтверждением своей правоты вы пришли, сенатор. Поэтому не надо...
--
А вы, министр? - Я прервал его. Грубо, истерично. Слишком уж он точно бил. Больно. - Вы-то как здесь оказались? Вас понизили до смотрителя всеми забытого музея? Или может ностальгия?
Он хотел что-то ответить, но потом просто опустил голову. Держит удар, старая лиса. Так на тебе еще...
- Вы здесь затем же, министр. То что вы сказали - вы говорили не про меня - про себя. Это вам стало страшно, это вы чего-то там наделали в семейном, а может и в мировом масштабе. Это вы искали здесь подтверждение собственной благородности и непогрешимости. Вы...
На этот раз не выдержал он. Просто повернулся и ушел в другой зал. Сквозь широкий проем я видел как он сел на потрепанную скамеечку и зарылся лицом в подрагивающие пальцы. Сколько таких ударов он сдержал?.. Как часто он приходит сюда на этот экзамен души? Почему мы с ним раньше не пересекались? Наверняка он знал, что я сюда захаживаю где-то раз в сезон. Не мог он этого не знать. Он же министр тайной полиции, или как это там называется. Я вспомнил, потому что это он заставил нас тогда подписывать всю эту чушь. Блюститель Конституции Совести, черт бы его подрал. Какого черта он решил со мной встретиться? Не верю я, что он понятия не имел, что я буду здесь. Такие редко ошибаются. Но, наверное, очень часто думают, что ошиблись, иначе не было бы его здесь. Я вот, например, думаю. Ха, интересно я все обставил. Я, мол, не ошибаюсь, но очень сомневаюсь, а не сделал ли я кому нехорошо, а может и вовсе плохо. Весь я такой белый и пушистый, добрый умный и очень совестливый. Погладьте, накормите и медаль дайте. Ветеран войны с собой... Баран я. Белый пушистый баран. Разнес вдребезги очередные новые ворота, стричь себя не даю и стою вечно перед двумя кучами дерьма - дерьмо для меня, дерьмо для других... Буриданов баран... Или там был козел... или осел. Без разницы, просто не выбирая ничего, я получаю в результате обе кучи. Ни себе ни людям. Хорошего, я имею ввиду. Дерьма-то навалом. Сильвия вот опять психанула. Опять эти скандалы, эти ссоры, это непонимание. Просто двое в одной упряжке - слишком близко - постоянные толчки, отдавленные ноги, упреки, что прилагаешь меньше сил, чем партнер, волоча эту чертову упряжку семейного благополучия. Вот поэтому и выходит, что когда один падает, первое желание не помочь, а наорать... А вообще она добрая... Ласковая и нежная. Чуткая и отзывчивая... Шарик в ладонях потеплел, когда вместе с возникшим в голове образом Сильвии пришла теплота, забота, даже, наверное, любовь... Почему она мне вечно вспоминается в одних трусиках. Даже когда никакой пошлости в голове нет, только сопли романтичные, а все равно... Меня это волнует? Меня это интересует. Но не волнует. Ну и черт тогда с этими трусиками.
Шарик переливался всеми цветами радуги, все больше теряя плотность и четкость очертаний. Красиво. Красиво и тепло, черт побери. И хочется сделать какую-нибудь романтическую глупость, какую-нибудь неразумную добрость. Побольше каких-нибудь неразумных добростей. Подойти к ближнему своему, сказать, что я его люблю, подставить другую щеку, уверовать, не усомнясь, повисеть на кресте, не веря в происходящее, раздать все, обладая всем, не ведая страха и сомнений, клянусь защищать ее законы и устои, правду и только правду, первый долг интенданта, любить и защищать, всем бездомным - дом, всем бесстрашным - честь, всех - под крыло и счастья... для всех и сразу... и Сильвии. Извиниться, в ноги броситься и любви, любви ей... Целовать ее, дурочку и молиться, чтобы это не кончалось, чтобы хватало сил любить человека какой он есть, а не отражение себя в нем, чтобы хватило...
Не будет, знаю, не будет ничего этого. Разноцветье шарика моргнуло, вихрь чуть замедлил вращение. Не будет. Знаем, пробовали. Все равно бьешь в ответ на удар. Ближнего, потом следующего ближнего, дальних догоняешь и за компанию... Знаем... И всех не получится. Всех много, ты один. Такой - один, а если и есть еще такие, то они все равно - они. Их много, а ты один. Ты всегда один. Жутко от этого и больно и делаешь глупости. Вовсе не романтичные. Не хочешь, а делаешь. Вообще ничего не хочешь. Нет сил любить всех, а не всех - ты не умеешь. Ведь если любить - так это уже значит всех. Это же состояние такое. Просветление. Не получается. Не можешь. Стоишь между кучами, молчанием выбирая обе... Проверяли. И с Сильвией не пройдет. Не умею я ее любую любить, не умею ее любить, не умею я вообще любить. Но люблю ведь. Не имея права...
Скупая мужская, хотя скорее уж глупая детская слеза сорвалась с подбородка и нырнула вглубь шарика. Слабая серебренная вспышка. Только краски ярче стали. Размазывая соленые брызги прилива совести, побрел к стенду, где на искусственном бархате лежал грифель. Без футляра, в мягких, но цепких коготках держателя. Я скинул на пол высокий колпак и он, задребезжав, откатился к стене. Даже не стекло. Дешевый пластик. Я аккуратно вынул стержень из держателя и осторожно взял в руку. Он очень хрупкий, этот грифель. Легкое движение кистью и шарик, уже почти прозрачный, вяло колышущийся, как вода в бокале, взмыл к потолку. Я позвал его, и шарик плыл ко мне, пока положенные девять с лишним метров не сократились до одного. Я снова поднес ладонь к ядру и прозрачный комок слабо засветился. Я понял, что он реагирует не на тепло, не на радость и горе. Он оживает от искренности и открытости, застывает от равнодушия и притворства. Я понял, что опора для монорельсов - применение необъяснимо далекое от того, зачем создавались эти скипетры. Я понял, что не смогу оставить его здесь. Я понял, что ничего не буду никому говорить. Я понял, что существа, создавшие скипетры были больше человека примерно в восемь раз, и они умерли от той искренности, которую им дали скипетры. Я понял, что мне не хочется жить и мне страшно умирать. Понял, что я уже умираю. Я очень многое осознал в тот момент, но я по-прежнему не знал, что мне делать. Как жить, зная это, и как другие живут, даже не подозревая... Я заметил, что стою в соседнем зале и смотрю, как министр танцует со своим... мечом. Его ядро полыхало красным в метре от превратившегося в удобную рукоятку грифеля. Шарик пульсировал гневом и отчаянием, также как и человек, кромсавший воздух несуществующим лезвием. Заметив меня, министр замер и его ядро взорвалось яркой красной вспышкой, потом успокоилось, чуть поблекло и обрело какую-то вязкость.
- Так вы знали? Знали, что это оружие? И ничего не сказали? Поэтому вы пропихивали все эти свои безумные законы, инструкции, предупреждения? Эти указы. То, что опоры огораживаются - ваших рук дело, да?
Я выпалил ему все это на одном дыхании. Гневно, обвиняюще, требуя объяснений. Милорд, я требую сатисфакции... Баран... Он так ничего и не сказал, и так было понятно, что это правда. Я опустил глаза и прошептал.
- Спасибо... Если бы не вы, наверное, это было бы страшно.
Он снова промолчал, разглядывая ядро своего скипетра, вновь обретшее яркость.
--
Что ты знаешь о Вомерах?
--
Я женат на одной из них.
--
Сильвия - Вомер? Я не знал...
--
Да. Я и сам хотел стать Вомером. Было ощущение, что только там я могу найти свое применение. Для других профессий я не подхожу, наверное. Рейнджеры больше не нужны. Человечеству быстро наскучило освоение космоса. В сенате я не больше чем... в общем, никто почти. Взяли тогда... по заслугам. Первооткрыватель! Регалий надавали... Знаешь сколько у меня прав? Знаешь ты все, что я тебе говорю. Просто понял потом, что меня просто заперли. На другой работе я, наверное, был бы опасен. Черт его знает почему. Вот и в Вомеры меня не пустили. Ты тоже, наверное, руку приложил. Не важно, я просто всегда считал, что Вомеры - это такие очень хорошие люди, идеалы христианства, совершенные апостолы и так далее.
--
Веришь в бога?
--
Ты нет?
--
Слишком много идиотов в него верят.
--
Не хочешь причислять себя к идиотам?
--
Не имею ни малейшего желания.
--
А я как-то всегда считал, что веря в бога ты причисляешь себя к верующим... Не важно, в общем, сейчас я понял, что Вомеры не Хорошие, а просто Открытые. Искренние такие, не врут ни себе, ни другим. Режут правду матку, а кто они при этом - убийцы или святые - никого не интересует, так?
--
Так. Искренности значит тебе мало? Тебе святых подавай...
--
Мало. Подавай.
Мы помолчали. Министр медленно взмахнул мечом, остановил, даже скорее смял замах на середине и спросил:
--
Ты знал Миртера?
--
Естественно. Мы вышли на планету первыми, первыми же и нашли скипетр. Он нашел, вернее. Он ядро увидел. Думал просто камень, а когда ближе подошел, оно и расцвело. Красиво так. Слепяще белое, он вообще весь такой светлый был. Взорвали его год назад. Дома, да ты знаешь.
--
Никто его не взрывал. Он сам.
--
То есть?
--
Скипетр ему именной выдали, ну он тогда сразу понял что к чему... Взорвалось ядро. Не выдержало. У Миртера депрессия уже с год была. Настоящая, не сопли в сиропе. Ну, вот он держался как-то, а ядро не выдержало. От грифеля один порошок серый остался. Чуть ли не на атомы рассыпался. Так то вот.
--
Твою мать!
Я испуганно покосился на свой скипетр. Держится. Видно у меня и впрямь сопли в сиропе, а не депрессия. Даже обидно стало.
Министр вдруг улыбнулся и его ядро не каменело, наоборот расцвело каким-то солнечным светом, не врет. Он повернулся ко мне и встал в фехтовальную позицию.
- En guarde!
Я вытянул руку с мечом вперед и медленно пошел к нему. Думать не хотелось. Я и не думал. Просто сделал выпад, и наши скипетры скрестились. Не было лязга, не было вспышки, не было свиста воздуха, но "нематериальные сущности, соединяющие ядро и грифель" не пропускали друг друга...
Мы фехтовали спокойно и ядра скипетров полыхали одинаковой размеренной синевой, оставляя в воздухе за собой исчезающие всполохи, похожие на ледяные хвосты комет. Я не заметил сколько мы кружились в этом стремительном танце, но я в конце концов пробил его защиту и теперь мое ядро трепетало голубым морозным пламенем у его раскрасневшейся шеи. Наверное, я мог закончить удар, и его голова не слетела бы с плеч, но я чувствовал, что что-то все-таки произойдет. Тело останется целым, но умрет кусочек его уверенности, его сил, его энергии. Я не хотел этого. Нам и так было несладко. Нам...
Он опустил скипетр, и ядро поползло к грифелю, чтобы замереть у основания рукояти практически невидимой слезой.
--
А ты, оказывается, неплохо фехтуешь, сенатор.
--
А ты, оказывается, хороший человек... Эдвард
С тех пор прошло много лет, но больше мы никогда не встречались. Если бы я помедлил на пару лет со своим дурацким самоубийством я бы лицезрел как он спивается и постепенно становится ничем. Я рад, что я этого не видел... Господи, храни всех вас. И Сильвию, особенно Сильвию... Я прошу, Господи. Я не сумел.