Худой, довольно нескладный он шел по бульвару и о чем-то размышлял.
Какой-то пес сопровождал его, однако быстро скрылся.
С бульвара Глеб свернул в переулок и по привычке глянул на угловые окна дома, опоясанного горбатой террасой. Они слабо светились. Это его поразило. Казалось, он не доверял тому, что увидел, и в его движениях проскальзывала какая-то неуверенность, когда он во власти своих фантазий поднимался по жутко скрипящей лестнице и, путаясь в ключах, открывал дверь.
В комнате никого не было.
Он забыл погасить лампу.
Не раздеваясь, он подошел к стеклянной двери, выходившей на горбатую терраску.
Громыхая на стыках рельс, мимо окон прополз трамвай. Дом весь затрясся. Стекла задребезжали.
Он стоял и наблюдал за каплями дождя, которые зигзагами скатывались по стеклу.
Игра капель, подсвеченных белесым светом от уличного фонаря, очертила фигуру Кати в серебристо-чешуйчатом платье. Ей было 13 лет, не больше. С грацией и изяществом, которым ее учили в балетной школе, она прошлась по горбатой терраске, как по сцене без декораций, хотя в качестве декораций вполне могли бы быть использованы обмокшие стены тесного дворика, смутно улыбнулась и исчезла.
Глеб судорожно вздохнул.
Это видение преследовало его уже несколько дней, с тех пор, как он принес из архива досье, которое вернуло ему отца и прошлое.
Глеб рассеянно полистал бумаги из досье.
Створка стеклянной двери, которая выходила на горбатую терраску неожиданно отпахнулась и тут же захлопнулась.
Глеб испуганно вздрогнул, обернулся.
Сумерки полны призраков и ему снова увиделась фигура Кати.
Прячась в складках темноты, как в кулисах, Катя спустилась по осыпающимся ступеням лестницы к фонтану с позеленевшей фигурой какого-то божка, рассмеялась русалочьим смехом и нырнула в арку дома, затянутого лесами, в котором когда-то размещалась балетная школа.
Глеб последовал за Катей и оказался на улице, где царило оживление, играли духовые оркестры, а в небе расцветали фейерверки, словно цветы, красные, синие, белые, которые осыпались на асфальт и ржавые крыши...
Домой Глеб вернулся около полуночи опустошенный, колеблющийся, все подвергающий сомнению.
Закрыв дверь на задвижку, он повесил на гвоздь за дверью плащ, мокрый и весь заляпанный какой-то рыжей грязью, потом зажег лампу и погрузился в бумаги из досье отца. Он все еще не мог понять мотивы, толкнувшие отца на самоубийство.
Лампа замигала и погасла.
Глеб глянул в смутно синеющее окно.
Светало.
Сумерки утра преобразили комнату. Вещи приобрели совершенно незнакомый вид.
Взгляд Глеба скользнул по комнате и остановился, наткнувшись на семейный портрет, который висел в простенке между окнами. Лица на портрете смутно поблескивали, обнаруживая свою призрачность.
Глеб потер красные от усталости и бессонницы глаза и, еще раз глянув на семейный портрет, тяжело вздохнул. Все его родственники давно умерли...
Дед Глеба по отцовской линии был писателем. Он умел воображать и проводил время, сочиняя драматические и повествовательные истории. Умер он от жары и старческой слабости в преклонном возрасте, оставив жить сына и две или три книги.
Другой дед ничего не писал, только странствовал по Азии, хотя и страдал плоскостопием. У него не было ни жены, ни детей.
Был еще дед, у которого были способности сочинять музыку. В 50 лет он ушел от жены и детей, сославшись на то, что в его возрасте трудно быть хорошим, и поселился на острове. Там он прожил еще десять лет, и угас в вялом бессилии, слушая цикад, испускающих лилейные звуки. Похоронили его в саду, где он прогуливался с собакой, которую звали Диоген.
Отец Глеба, Аркадий, был врачом. Его отличали изящество и элегантность. Он любил женщин, вино, театр и прочее подобное. В 27 лет, когда скапливаются все несчастья, его арестовали по доносу. Он попал в лагерь, расположенный на одном из западных островов, их еще называют блуждающими. Там он принимал роды и обмывал покойников, с которыми не раз спускался в пропасти Плутона.
Освободили его по амнистии в 1953 году.
Аркадий вернулся в город, женился на дочери известной балерины и продолжил свою практику, благодаря которой довольно быстро приобрел известность.
Листая досье, Глеб на миг перенесся в детство, увидел кресты и гроб с телом отца между ржавыми оградками.
Зазвучал похоронный марш.
Дядя Егор легонько подтолкнул Глеба к гробу, чтобы он простился с отцом.
Глеб нерешительно приблизился. Ему было всего 9 лет. Он еще рос и узнавал то, чего не знал.
Крупное, оплывшее лицо отца было стянуто в какую-то страшную маску, веки чуть приоткрыты. Он как будто притворялся мертвым и подсматривал за Глебом...
Громыхая на стыках рельс, мимо дома прополз трамвай. Дом весь затрясся. Стекла задребезжали.
Обхватив голову руками, Глеб какое-то время раскачивался и испускал стоны, от которых соседям становилось не по себе, потом сдвинул бумаги из досье отца в сторону и стал писать заявление в прокуратуру, чем-то напоминающее донос на самого себя.
Заявление уместилось на нескольких листках в косую линейку, исписанных мелкими разбегающимися, как муравьи, буквами.
Глеб перечитал заявление, что-то дописал на полях, нервно зачеркнул, смял листки и прилег на узкую железную кровать с никелированными дугами и шарами.
Он лежал на спине без движения, уставившись в потолок. Там рисовались картины, которые сон то размывал, то возрождал, внося в них неожиданные и почти реальные детали...
Сон оборвался.
Катя разбудила Глеба и увлекла в свой сон.
Они шли по набережной, все дальше удаляясь от Цепного моста, потом свернули к пруду, отблескивающему, как зеркало с неясной глубиной. Кое-где в воде желтели плавучие островки лилий, напоминающие пятна отслоившейся амальгамы.
Обогнув груду камней, Катя направилась к одиноко стоящему дому на сваях, к которому вел дощатый настил. Настил покачивался, и под ним хлюпала красноватая жижа.
--
Ну, вот мы и пришли... - сказала Катя.
Дверь ржаво скрипнула и приоткрылась.
--
Входи... - Катя зажгла лампу, обернулась. Она была так прелестна на фоне коврика с павлинами.
Глеб обнял ее.
Он все глубже погружался в бездонную и благоуханную тьму ее нежности...
Послышался осторожный стук в дверь и сон спутался.
Он встал и, переждав головокружение, подошел к окну.
Небо за окном было пасмурное, серое.
Все еще шел дождь.
Скосив глаза, Глеб глянул на семейный портрет. Освещение и перспектива как-то странно, неправдоподобно исказили лица отца, дяди, брата.
И снова послышался осторожный стук в дверь.
"Кто бы это мог быть?.." - Глянув на часы, Глеб сдвинул задвижку и приоткрыл дверь.
--
Можно войти?.. - За дверью стоял, неуверенно оглядываясь, Вагнер, сосед Глеба.
Вагнер еще ни разу не был в этой мрачноватой комнате с выходом на горбатую терраску, которая была заставлена загнивающими бегониями в горшках.
Взгляд Вагнера скользнул по столу, заваленному какими-то бумагами и вырезками из газет, которые шелестели и на стенах, и на полу и напоминали покалеченных птиц.
Стараясь не наступить на них, Вагнер вошел в комнату.
Глеб молча, настороженно следил за ним.
--
Представляете, телефон отключили... скоро отключат газ и воду... - Вагнер перешел на срывающийся шепот и продолжил свой довольно путаный монолог. - Приходила эта полоумная актриса с первого этажа... Она сказала, что вы с Викой в некотором смысле родственники... И у нее есть доказательства, даже фотографии...
--
Не понимаю, о чем вы?.. - Глеб пожал плечами. Вагнер был странным человеком, но не более чем все остальные.
--
Нет, определенно, я в некотором затруднении... - Вагнер оглянулся на дверь и запахнул полы халата, чем-то напоминающего судейскую мантию. - Никогда не чувствовал себя так неловко... - По его лицу пробежала рябь, а в глазах выступили слезы. На миг он ослеп, как это случалось с ним иногда, когда он волновался. Комната почти расплылась.
Створка стеклянной двери, которая выходила на горбатую терраску неожиданно открылась и тут же захлопнулась.
Пахнуло запахом загнивающих бегоний.
В комнату заглянула Маргарита, жена Вагнера. Горло ее было замотано вафельным полотенцем.
Показав жестами, что не может говорить, она увела мужа.
Закрыв дверь на задвижку, Глеб вернулся к досье, спутанному, переполненному не относящимися к делу темными историями и личностями. Иногда упоминалось лишь имя и больше ничего. Были в деле лица безымянные и вымышленные.
Уронив очки, Глеб устало откинулся на спинку стула.
Сумерки сгустились, странно преобразив комнату и вещи.
В детстве вещи казались Глебу живыми. Он часто просыпался ночью, и в темноте слышал их крадущиеся шаги, голоса. Вещи тихо переговаривались между собой, двигались, менялись местами.
Первое время Глеб боялся их и плакал, пока не привык, и уже ожидал это сумеречное представление вещей.
К утру движение в комнате постепенно замирало. Фикус приобретал вид обыкновенного дерева и довольно пыльного, а блуждающий по комнате призрак отца, превращался в плащ, обвисший на гвозде у двери...
Когда это случилось с отцом, Глебу было 9 лет.
Он спал и проснулся.
Какое-то время он лежал, прислушиваясь к странному шуму в коридоре.
Хлопнула входная дверь.
Кутаясь в лоскутное одеяло, Глеб подошел к окну и увидел странную процессию на фоне постепенно светлеющего неба.
Герман, старший брат Глеба, шел впереди, а следователь и двое в штатском чуть сзади и сбоку от отца.
"Ведут как на казнь..." - подумал Глеб.
В ту душную августовскую ночь Глеб стал сиротой. Мать Глеба задушила астма, а его отец, покончил с собой в следственном изоляторе.
Охранник, заглянувший в камеру, увидел, что арестант сидит у стены, закутавшись в плащ. Охранник подумал, что он спит, но, откинув полу плаща, увидел, что он уже не дышит. Его горло стягивала петля...
Почти 7 лет воспитанием Глеба занимался дядя Егор, писатель и старый холостяк со своими привычками и маниями, который в 60 лет вдруг женился на молодой женщине из провинции. Ее звали Юлия.
Глеб провел рукой по лицу. Ему вспомнилось, как дядя пытался играть роль отца, которая ему плохо удавалась.
Тетя вела себя еще более странно, и Глеб прятался от нее на крыше горбатой терраски, лежал там, как на облаке и строил планы.
Ржавое железо постепенно остывало и покрывалось росой, а очертания города бледнели, теряли четкость. В волнах тумана уже покачивались только верхушки деревьев, над которыми, как призраки из преисподней, летали туда и сюда незнакомые птицы.
Зябко вздрагивая, Глеб спускался вниз и, крадучись, чуть ли не на цыпочках шел по коридору в свою комнату, и ложился спать.
Это случилось осенью.
Уже который день шел дождь.
Глеб проснулся среди ночи где-то между сном и явью, которая напугала его. Он увидел женщину рядом с собой и ее наготу. Испуганный, недоумевающий он привстал, но мягкие и нежные руки тети успокоили его, и он стал отзываться на ее ласки...
Утром другого дня Глеб ушел из дома, доверившись своей темной судьбе.
Тетя проводила его криком:
--
Что же ты бежишь, ведь ничего страшного с тобой не случилось?..
Одно время Глеб скитался, где попало, потом снял угол у одинокой старухи в комнате с одним окном, перегороженной шкафом. Из окна был виден храм и здание суда, в котором когда-то работал его дед по материнской линии.
Старуха делала бумажные цветы, а Глеб таскал воду для поливки сада и не удивлялся ничему, что казалось странным. Он готовился к экзаменам в архивное училище.
Иногда к старухе приходил старик в возрасте философа. Его звали Роман. Лицо у него было вытянутое, плохо выбритое. Нижнюю губу уродовал шрам. Он рассказывал всякие неправдоподобные истории о войне, в которой он ничем не отличился, но остался цел. После войны он работал следователем. Он имел к этому природную склонность.
Иногда следователь теснил и путал Глеба странными вопросами.
Как оказалось, он вел дело отца Глеба, пока его не отстранили.
--
Твой отец внешне был совершенно обыкновенный... даже лысый... носил парик... однако имел успех у прекрасного пола... Уж не знаю, чем он пленял женщин... Пленил он и мою Лизу... У них был роман, в последствиях которого и запуталась его жизнь... Из-за него бедная девочка покончила с собой... бросилась в море со скалы... Тело Лизы так и не нашли... Конечно, она была невинна и испытывала страх Евы, который она почти не сознавала, хотя и трепетала... Однако она имела и предрасположение к греху, от которого сама красота становится иной, иначе не было бы всей этой истории с биографией...
На мгновение Глеб представил себе эту невинную девочку, которая устремила на него взгляд, полный желания, и ему стало страшно. Он испытал и другие чувства: смущение, беспокойство, тревогу, но прежде всего ему стало страшно.
Между тем Роман продолжал свой монолог. Он стоял у зеркала и как будто разговаривал с невидимым собеседником. Он все больше волновался. На лбу у него вздулась жила.
--
Самоубийство твоего отца все окончательно запутало... Это была развязка, конец истории...
Следователь умолк.
От этой сцены в памяти Глеба осталось лишь выражение лица следователя и оттенки его голоса. Все остальное придумал сон, безмолвно реющий над его ложем...
Ветер выл и стонал за окном, гремел железом на крыше и раскачивал деревья, похожие на призраков, простирающих руки. Сквозь редкие просветы можно было видеть крыши и небо, покрытое чешуей.
Приближалась зима.
Зимой старуха заболела подагрой. Она не могла встать и поднять руки, но пальцами владела и продолжала делать бумажные цветы, которые Глеб все лето носил на рынок для продажи.
Осенью Глеб переселился в общежитие архивного училища.
Прикрыв глаза рукой, Глеб увидел комнату в общежитии, и даже почувствовал запах керосина, в который были погружены ножки кроватей.
Керосин не спасал от клопов, и утром комната напоминала поле боя...
Развернув смятые листки заявления в прокуратуру, Глеб что-то дописал на полях, нервно зачеркнул, лег и, закинув руки за голову, уставился в потолок, где ему увиделся дом с аркой, украшенный химерами и горгонами. В этом доме размещалась балетная школа. Над аркой светилось окно, куда он смог проникнуть и в желтоватых сумерках разглядеть висящий в пустоте черный диск радио выпуска 1953 года, кровать под балдахином, створчатое зеркало и столик, на котором поблескивали фарфоровые статуэтки.
Взгляд Глеба остановился на пожелтевшем снимке матери в раздвижной металлической рамке с треснувшим стеклом.
Радио неожиданно ожило, хрипло всхлипнуло и тут же умолкло.
В воцарившейся тишине Глеб услышал шаги, голоса матери, отца.
Он неуверенно огляделся.
Фикус и шевелящиеся на полу вырезки из газет, которые напоминали покалеченных птиц, создавали впечатление какой-то неправдоподобной реальности.
Неожиданно из складок темноты как из кулис вышел Герман. В расстегнутой шинели, небритый, Герман был так похож на отца, когда он возвращался из своих командировок в провинцию.
Заикаясь и дрожа всем телом, Глеб рассказал Герману обо всех своих несчастьях.
--
Она исковеркала всю мою жизнь... испортила... подменила... - Глеб расплакался. Он был в смятении. Его всего трясло. Он стоял и бормотал что-то бессвязное сквозь рыдания.
--
Я должен был догадаться... - заговорил Герман. Говорил он тихо, как во сне. - Из-за нее я уехал в Канаду... Дядя просто глуп, а она не так проста... умела заметать следы и пускать пыль в глаза... - Герман вскользь глянул на семейный портрет. - Я уже виделся с дядей... Рассказал ему немного о себе... так, кое-что, не все, конечно... Надо сказать, что он совсем сдал... сильно задыхается... Заговорил о своей пьесе и впал в транс... С трудом мне удалось заставить его лечь в постель...
Герман умолк. Он вспоминал.
В комнате было жарко, душно и он вышел на горбатую терраску, где столкнулся с Юлией. На ней было жемчужно-серое платье и шляпка из соломки с вишнями и лентой под подбородком.
Герман едва узнал ее. Она превратилась в настоящее наваждение.
Молча взглянув на него, она прошла мимо, и это молчание подготовило ему ужасное искушение...
Ночью Глеб и Герман спали в одной кровати как в детстве.
Около полудня Глеб проснулся и вышел в коридор. Герман стоял у телефона в дядином халате. Из-под складок халата выглядывали тесемки кальсон и его бледные ноги.
--
Вот, это тебе... все не решался... - Герман протянул Глебу письмо. - Послание тебе от отца... правда, чернила кое-где расплылись и выцвели... Это копия... подлинник осталась в деле... - Герман нервно ощупал пальцами плохо выбритое лицо. - Прошлое лучше не вспоминать, да и о будущем нужно говорить осторожно, с оглядкой...
Зазвонил телефон.
Глеб обернулся и увидел девочку 13 лет, может быть, чуть больше в халате до пят.
--
Познакомься, это твоя кузина... - сказал Герман.
--
Катя... - представилась девочка, перебирая в обвисших карманах забытого теткой халата клубки ниток и наперстки.
Глеб обежал ее взглядом. Стройная, лицо вытянутое, красиво очерченное, глаза карие, с рыжеватыми отсветами на дне.
Взгляды их встретились.
Глеб смутился, отвел взгляд, пробормотал: "Очень приятно..." - попытался обойти девочку, но наткнулся на столик с запасом свечей.
Свечи рассыпались по неровному полу.
Девочка рассмеялась, а Глеб с пылающим лицом выбежал на горбатую терраску.
Дядя Егор сидел в кресле и что-то писал.
--
Юлии нигде нет... - прохрипел он. Ему стесняла грудь астма. - Почтальон говорит, что она сбежала...
Разыграв удивление и возмущение, дядя ушел в свою комнату.
После исчезновения Юлии дядя пристрастился к алкоголю и почти не выходил из своей комнаты. Он никак не мог опомниться, жил в ожидании и прострации.
Осенью он убил себя из ружья.
Окно в его комнате было распахнуто настежь.
Дядя Егор лежал, скорчившись у стены, все еще сжимая в руках ружье, два ствола которого были засунуты в рот. В затылке зияла дыра. Брызги крови на стене. На полу лужа, подернутая льдом.
Соседи ничего не видели и не слышали и вообще не понимали, о чем речь. Они даже не хотели открывать дверь следователю и предлагали ему обратиться к кому-нибудь другому.
--
Откройте... это обычная формальность... Мне нужны ваши показания только для формы... Вам нечего бояться... Нет, это просто смешно... Не хотите открывать?.. Очень хорошо... просто замечательно, но это выйдет вам боком... Я докажу, что это вы довели его до самоубийства и все подстроили...
Из-за спины Вагнера выглянула Маргарита, заговорила хриплым голосом:
--
Это жена его убила... Нам нечего скрывать... Все это знают... Из-за нее он все потерял... положение, карьеру, все... и постарел на 20 лет... Она все везде только портила... приносила одни несчастья... Кто бы еще мог выдержать такое?.. - Маргарита уже не могла остановиться, буквально захлебывалась словами, еще и жестикулировала...
Дядю Егора похоронили на Волковом кладбище.
Шел дождь, и город словно вымер.
Глеб бродил по безлюдным улицам и строил планы.
Домой он вернулся около полуночи.
В коридоре было темно и тихо.
В угловой комнате за стеклянной дверью горел свет.
Занавеска, прикрывающая стеклянную дверь, качнулась, мелькнула тень Кати, и свет погас.
Глеб прошел в свою комнату и, не раздеваясь, упал ничком на кровать.
Кровать жалобно скрипнула.
Глеб долго не мог заснуть, ворочался, вздыхал, потом вышел на горбатую терраску, заставленную загнивающими бегониями в горшках.
Громыхая на стыках рельс, мимо дома прополз трамвай. Дом весь затрясся. Стекла задребезжали.
--
Я думала ты уже не придешь... - услышал Глеб шепот Кати и неуверенно обернулся.
Катя стояла перед ним в серебристо-чешуйчатом платье на фоне неба цвета вина. В рыжих волосах путались ночные мотыльки, вспыхивали и гасли, точно бледные цветы, оттеняя ее вытянутое и слегка вспотевшее лицо.
Забывчиво потянувшись, словно пробуждаясь от сна, Катя медленно закружилась, приближаясь и отдаляясь, грациозная, тонкая и гибкая, как тростинка...
Нелепо всхлипнув, Глеб очнулся, и Катя исчезла, как сон.
В комнате было душно.
Сдвинув гардины, Глеб приоткрыл стеклянную дверь, выходившую на горбатую терраску, на которой Вика, племянница Вагнера, развешивала белье.
Вика испуганно вздрогнула, когда дверь вдруг распахнулось.
--
Ты меня напугал...
Глеб стоял и смотрел на нее как на привидение.
--
Что ты на меня так смотришь?.. - спросила Вика и улыбнулась, по-детски прикрыв низ лица ладонью.
Вика была копией Кати.
"Тот же очерк лица, те же глаза, меняющие цвет..." - думал Глеб, вспоминая о давнем и весьма призрачном своем романе, закончившемся трагедией.
--
Что ты молчишь?.. - спросила Вика.
Глеб отвел взгляд в сторону. Вид у него был несколько смущенный.
"Что я могу ей сказать?.. Ничего или почти ничего... Во всяком случае, не так уж много..." - С каким-то тупым непониманием и удивлением Глеб стоял и прислушался к странным звукам. Как будто кто-то неумело дергал струны арфы.
Это все еще дребезжали стекла...
Оставив дверь открытой, Глеб вернулся к бумагам из досье. Он еще раз перечитал копию и подлинник заявления отца в прокуратуру, похожего на донос на самого себя, и задумался.
"Такое впечатление, что они написаны разными людьми..."
Заявление не объясняло самоубийство отца, оно лишь добавляло действующих лиц и исполнителей в эту драму.
Глеб вскользь глянул на семейный портрет, висевший в простенке между окнами, из которых открывался вид на небольшую площадь и дом с аркой, затянутый лесами.
Он уже раскаивался, что взялся за это дело.
Из переулка выполз трамвай.
Катя пересекла улицу перед трамваем и приостановилась у витрины фото-студии, поправляя сползшие ремешки сандалии.
Глеб следил за ней.
Время было позднее.
Миновав портик входа в балетную школу, Катя неожиданно свернула в переулок и направилась к Цепному мосту. Она вела себя странно, жестикулировала и говорила точно на сцене.
Из ее реплик Глеб сделал вывод, что Катя репетирует финальную сцену из пьесы дяди, которую он так и не дописал.
На Цепном мосту Катя неожиданно исчезла среди людей с зонтиками и маленькими собачками на поводке.
Глеб подбежал к балюстраде, глянул вниз на тускло поблескивающие расходящиеся круги, и, не раздумывая, прыгнул в воду.
Катя лежала на дне в серебристо-чешуйчатом платье, раскинув руки и покачиваясь. Свет падал откуда-то сверху на ее лицо, увитое водорослями. Ее глаза едва заметно мерцали, ловя рассеянные отблески, а рот открывался и закрывался, как у рыбы...
Задыхаясь, Глеб выполз на берег. Он лежал на боку и следил за незнакомцем в дождевике, который стоял спиной к нему у кучи камней.
Незнакомец обернулся, и Глеб узнал следователя, который вел дело отца. По всей видимости, он случайно наткнулся на труп утопленницы, застрявший в камнях.
Увидев Глеба, следователь приблизился. Лицо у него было вытянутое, плохо выбритое. Нижнюю губу уродовал шрам.
С Глеба струилась вода, и он спросил, кивнув в сторону утопленницы:
--
Вы, случайно, не с ней за одно?..
--
Нет... - прошептал Глеб обморочным шепотом.
Следователь поинтересовался документами, которых у Глеба не оказалось.
--
В любом случае вам придется пройти со мной для выяснения всех обстоятельств дела... - сказал он голосом, лишенным выражения.
Он смотрел на Глеба и улыбался.
Этот взгляд и улыбка внушали страх, какой испытывают, наклоняясь над бездной...
Громыхая на стыках рельс, мимо дома прополз трамвай. Дом весь затрясся. Стекла задребезжали.
Глеб пугливо вздрогнул и невольно привстал. Он сидел у окна, которое выходило на горбатую терраску. За мокрыми стеклами маячила фигура Кати. Она пряталась в складках темноты и мокнущих под дождем рубашек Вагнера, как в кулисах.
Глеб закрыл глаза ладонями, но и закрыв глаза он видел бледное, как будто напудренное лицо Кати в венке из водорослей.
Иногда Катю заменяла Вика с букетиком пасмурных, грязновато-белых лилий.
Она уже не пугалась темноты, и не горбилась.
--
Тетя сказала, что мы с тобой в некотором смысле родственники... - сказала Вика голосом Кати и, состроив гримасу, подставила Глебу лицо для поцелуя, не показывая ни смущения, ни стыда.
У Глеба закружилась голова, когда он обнял ее.
Вика уже отстранилась, а он все еще ощущал нежность и тепло ее кожи...
Сумерки странно преобразили комнату и вещи приобрели совершенно незнакомый вид.
Глянув на часы, Глеб встал и, крадучись, пошел по коридору, испытывая какое-то странное возбуждение. Он повернул налево, потом направо и остановился у стеклянной двери.
Успокоив дыхание, он постучал и осторожно толкнул дверь.
Дверь приоткрылась.
Он вошел в комнату.
На коврике с павлинами шелестели какие-то афишки. На столике у кровати под балдахином лежала раскрытая книга, перевернутая лицом вниз, на полу валялись куски апельсиновой кожуры, огрызок яблок, над которым вились мелкие мошки.
Вика вздохнула во сне и потянулась. Одеяло медленно сползло на пол, открыв ее бедра, потаенное место среди цветов и птиц, нарисованных на обоях, которыми были оклеены стены.
Глеб коснулся губами живота Вики, округлого и матово отблескивающего.
Вика проснулась и села, натянув рубашку на поднятые колени.
--
Что тебе нужно?.. - спросила она. Лицо ее неприятно сморщилось. Ощупью, украдкой она ловила пальцами сползающую бретельку своей ночной рубашки и бормотала сквозь стиснутые зубы: - Ну, пожалуйста, уходи, оставь меня, оставь... - Она, наконец, нашла бретельку и подтянула рубашку к горлу. Она смотрела на руки Глеба, которые осторожно и нежно ласкали ее бедра, постепенно подбираясь к потаенному месту.
--
Ты вся дрожишь... тебе холодно?.. - спросил Глеб.
--
Нет... - сказала Вика хрипловатым шепотом и, отзываясь на его ласки, спустила бретельку рубашки, благоухающая, трепещущая...
Снова начался дождь. По запотевшему стеклу неуверенно, зигзагами одна за другой скатились несколько капель.
Глеб рассеянно и угрюмо проследил за ними. На душе было смутно, тревожно. Его слегка лихорадило.
В отражении стекол он видел Вику. Он уговаривал ее остаться.
Вика, молча, слушала его и собирала свои вещи.
Вика ушла к парализованной тетке, так и не сказав ни слова о причине, заставившей ее уйти.
Когда Вика ушла, Глеб испытал нечто вроде облегчения, но еще долго его охватывало волнение, когда он натыкался, то на ее шерстяные чулки, траченные молью, то на измызганные сандалии, то на огрызок яблока, брошенный за плюшевое кресло...
Шум за окном отвлек Глеба от воспоминаний.
Стреляя и пфыкая дымом, во двор въехал черный лимузин с помятыми крыльями, чем-то напоминающий катафалк.
Хлопнула дверь подъезда. Послышались шаги на лестнице.