Трещев Юрий Александрович : другие произведения.

Картина

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:


Юрий Трещев

   Картина

роман

  
  
  
   1.
  
  
   Павел стоял у окна. Он созерцал пейзаж, втиснутый в пространство между нависшими тучами и морем, как в раму, и размышлял. Отвлекали какие-то второстепенные мысли, неубедительные, лишенные всякой достоверности, абсурдные. Они облекались в слова, внушали странные желания.
   Послышался шум.
   Павел обернулся.
   На пустом холсте подрамника что-то рисовалось. Появилась небесная твердь, еще зыбкая, колеблющаяся, расплывчатая, меняющая свой объем, и ее верхний ярус - небесный рай. Он был красочным, хотя местами и лаконичным.
   Небесная твердь возвышалась в виде свода над плоской землей, на которой в полной тишине безмятежно цвели полевые цветы, вились виноградные лозы, шумели дубы и буки. Вдалеке, там, где море сливалось с небесной твердью, поднимались острова неясных очертаний, едва выступающие над водой, которую закатное солнце превращало в вино.
   Павел невольно отступил, увидев рыжеволосую незнакомку, которая стояла у кромки воды, кутаясь в тогу темно-коричневого цвета. В древнем Риме в такую одежду облачались гетеры, а позже кающиеся монахи.
   На ногах незнакомки поблескивали сандалии. Одна сандалия была наполовину развязана.
   Павел молча смотрел на незнакомку. Ее привлекательность, изящество, нежность пленяли, но он чувствовал за всем этим какой-то умысел, притворство.
   Порыв ветра приподнял сзади одежды незнакомки и обнажил изящно очерченные бедра, лоно.
   Оправляя одежду, незнакомка подняла голову и тихо вскрикнула, увидев Павла. Щеки ее заалели. Испуганная и смущенная, она бросилась в бегство. Она бежала вдоль берега залива, изогнутого как серп.
   Павел устремился за незнакомкой.
   Его несколько неуклюжие, неловкие движения постепенно приобретали странную легкость и грацию.
   Обогнув полусгнивший остов барки, выброшенной морем на камни, Павел почти нагнал незнакомку и, пытаясь заговорить, вдруг залаял...
  
   Сон прервался. Зазвонил будильник.
   Павел очнулся. Он лежал на продавленной оттоманке с волчьей гримасой на лице и оглядывался, пытаясь понять, где он.
   Будильник стоял.
   Стрелки замерли на половине девятого.
   Свет едва просачивался сквозь гардины, придавая вещам непривычный облик.
   Скомканный серый плед, который валялся на полу, был похож на шкуру волка.
   Створка окна была приоткрыта и гардины едва заметно покачивались, меняя рисунок складок.
   Павел близоруко сощурился.
   Ему показалось, что за гардинами кто-то прячется.
   Он встал и, сделав несколько быстрых и легких шагов к окну, сдвинул гардины.
  -- Странно... никого, но я слышал шепот, дыхание...
   Створка окна была приоткрыта.
   На ветках вяза покачивались вороны, точно черные цветы.
   Из горла Павла вырвалось нечто, похожее на клекот. Он зябко поежился, прикрыл створку окна и глянул на часы. Обычно он прогуливался в это время.
  -- Неплохо было бы досмотреть сон... - Павел глянул на свое пасмурное отражение в треснувшем зеркале. - Зачем?.. чтобы сыграть свою роль в этой запутанной семейной драме... - Он зевнул и начал одеваться, иногда проваливаясь в прерванный сон.
   Где-то на окраинах сна ему увиделся вечер, но за окном царило утро субботы.
  -- Меня как будто подменили... - пробормотал Павел. - И голос какой-то чужой, бесцветный... нет, меня точно подменили... - Он подозрительно глянул в зеркале. - Выгляжу я так, как будто меня всю ночь пытали...
   Какое-то время Павел говорил со своим отражением в зеркале, жаловался.
   Отражение сочувственно молчало.
   Побродив вокруг мольберта, кутаясь в плед и косясь на пустой холст, Павел остановился у окна. Какое-то время он созерцал пейзаж, втиснутый в пространство между нависшими тучами и морем, как в раму, потом возобновил движение, но в его походке появилась какая-то неуверенность.
   Он остановился и глянул на свое отражение в зеркале.
   Застигнутое врасплох, отражение смущенно потупилось.
   Павла так и подмывало издевательски спросить отражение о чем-либо, все равно, о чем.
   Обратив внимание, что у отражения развязан шнурок на левом ботинке, он склонился и завязал шнурок.
  -- Как холодно... - пробормотал он. - Посмотрев на отражение, Павел почувствовал какое-то странное отчуждение, сопровождающееся ощущением легкого головокружения и тошноты. Переступив с ноги на ногу, он с изумлением глянул на ноги, как будто они должны были кончаться копытами.
   Шнурок на левом ботинке отражения был развязан...
  
   Накинув на плечи плащ, Павел вышел на улицу.
   Город словно вымер.
   Поколебавшись, Павел пошел по безлюдной набережной в сторону Цепного моста.
   Как-то вдруг потемнело. Начался дождь.
   Спасаясь от дождя, Павел забежал в кафе на углу Болотной улицы, и уже около часа сидел за столиком, тупо уставившись в окно.
   Сквозь пелену дождя был виден причал.
   У причала покачивался речной трамвай, весь ржавый, ободранный.
   "Чем-то этот трамвай напоминает мою жизнь..." - подумал Павел и поджал губы...
  
   Детство у Павла было почти безоблачное. Он рос как трава, жил и радовался, и солнечным дням и дождливым. Только это он и умел. Как всем детям ему снились сны из детской и взрослой жизни, в которых он мог плавать как рыба и летать как птица. Иной раз он долетал до Лысой горы, а иной раз и дальше, если не запутывался в обвисших проводах.
   В 9 лет Павел был уже сиротой.
   Вначале исчезла мать Павла, и так странно, от нее остались лакированные босоножки и халат, который висел на вешалке за дверью. Потом арестовали отца Павла, по подозрению в причастности к заговору против власти. Когда это случилось, Павлу едва исполнилось 11 лет.
   Отца Павла осудили и отправили по этапу в чистилище. Так называли это место на краю света, открывшие его люди.
   Добирался он туда морем на пароме.
   Вскоре пришло извещение о его смерти.
   Паром наткнулся на рифы, перевернулся и затонул.
   От отца остались книги и картины. Он был художником.
   Вера, старшая сестра Павла, отправилась на поиски могилы отца и тоже исчезла. От нее ничего не осталось.
   Дед со стороны отца, полковник в отставке и герой войны, который при жизни заслужил себе статую, увез Павла в небольшой приморский городок.
   До 17 лет дед воспитывал Павла, после чего умер.
   Почти год Павел слонялся без дела, пока не устроился секретарем редактора издательства. Это был высокий господин с тяжелым мутным взглядом и осанкой аристократа. Он занимал видное положение в обществе. Сам несостоявшийся поэт, он одно время преподавал латынь и античную лирику в университете. Угрюмость сочеталась в нем с невыразимой тонкостью чувств.
   Жена ушла от редактора, не оставив ему сына, и он привязался к Павлу. Утром Павел подавал ему чай и нес зонт, когда он выходил на прогулку.
   Через год Павел был уже техническим редактором. Ему отвели комнату с одним окном, выходившим на бульвар, правда, довольно скудно обставленную. Стол стоял у окна. На стене за спиной Павла висел акварельный пейзаж, изображающий задворки рая с оливами, нимфами и козлоногими сатирами и фавнами. Из мебели был еще, стеклянный шкаф с чужими книгами. Все это уныло освещала трехрожковая люстра, свисающая с потолка.
   Павел жил без событий, что его вполне устраивало. Забывая обо всем земном, он с ненасытным любопытством созерцал небо и сотворенную богом красоту, как будто это было его обязанностью.
   Все изменилось, когда у Павла появилась помощница, которую звали Сарра.
   У Сарры были черные вьющиеся волосы и горбоносое лицо, как у жительниц с побережья Средиземного моря.
   Отец Сарры писал книги, мать - ничего не делала, изнывала от скуки и дурного характера.
   Сарра пошла в мать. После окончания школы по настоянию отца она уехала в Город поступать в университет, но провалилась на экзаменах. Домой она не вернулась. Одно время она жила у актера с влажными лунообразными глазами, которого покорила своей нежной невинностью, потом сошлась с философом, человеком далеким от всякой жизни и молчаливым. Он вынашивал какие-то мрачные и опасные мысли, и Сарра ушла от него к поэту, который говорил ямбами даже во сне и любил птиц. Птицы слетались к нему со всего неба и являли ему такое же послушание, как Адаму, еще не впавшему в грех.
   С кем только Сарра не жила в поисках новых чувств и восторгов, но замуж она вышла за писателя.
   Роман, так звали ее мужа, доводился двоюродным братом Павлу. Он был на 20 лет старше Сарры и уже побывал в нескольких браках. Первый брак не дал ему счастья, второй - лишил имущества. Он вернулся к отцу, академику, и поплыл по течению и воле волн, для которых любой ветер попутный.
   Когда Романа прибило к берегу, он увидел перед собой ангела в образе Сарры.
   Сарра снизошла к Роману, чтобы утешить и отогнать мрачные мысли, толпившиеся вокруг него.
   Поколебавшись, Роман доверился природе и случаю, не оставляющего ни одного человека без своего попечения, и вступил в третий брак.
   Сарра надеялась с помощью Романа войти в лучшее общество, но ее надеждам не суждено было сбыться. За 7 лет совместной жизни Роман написал тощую книгу стихов и заставил всю комнату геранями в горшках, которые не желали расти, оставались мелкими и жалкими, некоторые засыхали, даже не выгнав бутона.
   В стихах Роман признавался в своих скрытых мыслях. Стихи оправдывали жизнь, которую он собирался вести вечно.
   Так он жил и не волновался, пока не пришли несчастья.
   Несчастья приходят ко всем, и к тем, кто думает иначе.
   Роман сдал, постарел, обтерся годами. У него было худое лицо, впалые глаза, узкая грудь, сутулые плечи. Он все больше делался похожим на своего отца, академика.
   По национальности то ли грек, то ли еврей, Серафим Иванович, так звали академика, одно время пас коз в горах, где его отца забили камнями. Собака привела к телу убитого его жену. Увидев тело мужа, она похоронила его, сама же просунула голову в петлю. После смерти родителей Серафим перебрался в пустыню, где, ослепленный всеми миражами, видел шествие душ. Они возникали случайно, как бы где-то вдали. Неподвижные они приходили в движение, начинали танцевать. Они кружились вместе с пылью и уносились куда-то. Серафим описал это шествие в стихах, хотя раньше никогда стихи не писал. Он услышал непонятно откуда раздавшийся голос и поверил ему. Голос говорил, что всех умерших людей ждет некое будущее, уверял, что не существует ни гибели, ни конца, которые не являлись бы или не могли бы стать началом.
   Голос больше трогал, чем убеждал и вводил в заблуждение, а природа его слов была такова, что одно и тоже она излагала разными способами, иногда коротко, иногда в напыщенных выражениях.
   Серафим писал для себя и для Муз.
   Жил он как монах, хотя и не принимал монашеские обеты бедности, целомудрия и послушания. Поэты стремятся к уединению и тишине.
   Дожив до 60 лет, Серафим увлекся философией, которая оттеснила на задний план драму и лирику. Это привело к утрате былой популярности. Публика плохо воспринимала философию Серафима, которая таила в себе много неясностей и возможностей различного толкования.
   Вскоре по приказу и даже по принуждению Серафим вынужден был оставить кафедру в университете. Он вернулся в горы, правда, время от времени он появлялся в городе, наводя ужас на всех своим видом. Выглядел он плачевно, одежда на нем висела как на вешалке, и он хромал.
   Явление в город расценивалось Серафимом как печальное, хотя и необходимое. Он запасался вином и бумагой и удалялся с выражением сдержанной радости на лице.
   Серафим писал комментарий к книге Августина "О Граде Божием" и уверял всех, кто хотел его слушать, что знает, как сделать людей счастливыми.
   В городе Серафим останавливался в доме бывшей жены на Болотной площади.
   Жену Серафима звали Нора. Это была довольно миловидная, стройная особа с розами на щеках. Голос у нее был как у сирены, глуховатый, но очень приятный. Она обнаруживала и обворожительную ласковость и жестокость.
   Неизвестно какие качества жены нанесли Серафиму больший вред, добрые или скверные, с первыми она обманывала его, со вторыми окончательно расстроила их брак.
   Серафим любил скрываться и исчезать, чтобы вдруг появиться перед взорами своих почитателей, которые считали его уже мертвым, проглоченным преисподней, и смотрели на него со смешанным чувством радости и ужаса.
   Вокруг Серафима обычно собиралась толпа.
  -- Опять эта толпа... - бормотал он. - Что им нужно?.. как протиснуться через весь этот ужас?.. наверное, надо им что-то сказать... говорят, что я бог, но бог с человеком не смешивается... всякое общение бога с людьми осуществляется через посредника... и в этом вся трагедия... наконец-то Солнце появилось, бог нашего неба... Солнце - творец дня, а Луна - украшение ночи... то рогатая, то полная, она открывается насколько дозволено... нельзя описать ее переменчивость даже приблизительно из-за бедности языка... впрочем, все мы с переменчивой судьбой... жизнь наша краткая и жалкая, но мы терпим эту искалеченность ради обиталищ горних... не понимаю, что они кричат?.. они напоминают мне стадо, которое и мычит, и ржет, и блеет, но услышит их скорее камень, чем бог... бог отстранился от вмешательства в их судьбу... не утруждает себя до этого снисхождения...
   Серафим свернул за угол и исчез в подъезде дома, фасад которого украшали горгоны и химеры, плюющиеся огнем.
   Ночью Серафим летал и плавал. Когда он уставал грести крыльями, постель была ему гаванью...
  
   Было утро субботы.
   Серафим шел, ощупывая пол, словно это была болотная топь, и размышлял:
   "Кто знает, может быть, для небожителей наш мир потусторонний... мы мертвы, заключены в тело как в могилу... мы как бы живем в смерти... и терпим все это, чтобы вернуться в чертоги бога... это и есть евангелие спасения и утешение, за которое цеплялось отчаяние Августина... мне было видение обо всем этом, но я решил, что для меня это слишком сложно... опять нога заныла... и бессонница, не самой последней причиной которой дождливая погода... к тому же я ужасно потею... и дышу как астматик... об интригах и стараниях моих врагов, которые стремятся причинить мне зло всяческим образом справедливо и несправедливо, не стоит упоминать... лишь под утро я погрузился в сон, напоминающий обморок... и это продолжалось до тех пор, пока мне не стало легче... помню, я стоял на террасе... внизу толпились какие-то подозрительные люди, некоторых из них я уже видел... когда они окружили меня, мне стало нехорошо... с одной стороны я им не доверял, с другой - не хотел показывать, что я опасаюсь, как бы они не напали на меня... мои опасения оказались напрасными... они привели меня на Болотную площадь к человеку, который стоял на возвышении и что-то говорил... человек приветствовал меня как знакомого, сказал, что он поэт и участвует в поэтическом состязании, которое действительно происходило там в этот день... он попытался вовлечь меня в это действо, но я стал возражать и вдруг увидел, как ко мне подползает вода... в этом сне было много удивительного... иногда наступала темнота, возникали и другие затруднения, мешающие понять причину этого претерпевания... надо спросить у прислуги, что все это может значить... говорят, она умеет разгадывать сны... кстати, не она ли мне послала этот сон?.. все женщины немного ведьмы... или мне лучше промолчать?.."
   В размышления Серафима вмешался голос, который не упустил случай высказать свое мнение. Иногда голос пытался внести в размышления Серафима нечто свое, но, как правило, это проявлялось лишь в риторических вопросах и неумеренных восклицаниях.
   Голос преследовал Серафима. Укрыться от него было невозможно. Он то смеялся, чаруя, то горевал, то, забыв о несчастьях и бремени горя, диктовал. Серафим страдал глазами, не все успевал записать.
   Стихи приносили Серафиму радость, правда, не так как когда-то, но он был рад и малому счастью.
   Прислуге казалось, что Серафим говорит сам с собой. До ее ушей доносились и вздохи, и вопли от какого-то злого внушения, которые вызывали у нее то усмешку, то трепет.
   "Ах, как безумствует... эти писания совсем лишат его разума... сидит в темноте, свет не включает... как бы не задумал с жизнью расстаться, принести себе гибель своими руками..." - думала она.
   Мнилось прислуге и иное...
  
   В комнате прислуги Серафим появился внезапно и она растерялась.
   Многие обманывались ее видом и смущением, обманулся и Серафим.
   Увидев голые плечи и грудь женщины, Серафим забыл, зачем пришел.
   "Что я здесь делаю?.. нет ничего, что принуждало бы меня оставаться здесь... не в моих привычках добровольно подвергаться опасности, но я не хочу и бежать, чтобы тем самым признать собственную слабость... да и чего ради?.. люди говорят, это она написала донос на меня, но я им не верю... чего они только не говорят, а что их могут уличить во лжи их ничуть не заботит... голос мне все поведал... правда, я не все записал... что-то я пропустил намеренно, что-то невольно... к тому же некоторые записи испорчены... у меня жуткий почерк... куда же я их дел?.."
  -- Что вам угодно?.. - прервав размышления Серафима, спросила сирена и набросила на плечи шаль.
  -- Записи... не знаю, куда я их подевал... как тебя зовут?..
  -- Люба...
  -- А я Серафим... не бойся, не смущайся и не ужасайся... я не тот Серафим, который имеет шесть крыл, преисполненных очами, и четыре лица...
   Серафим огляделся.
  -- Как ты живешь в этой могиле?..
  -- Так и живу...
  -- Странно... я думал... впрочем, не важно, что я думал... - Серафим направился к двери своей шаркающей походкой и неожиданно споткнулся.
   Люба испугалась, что старик может упасть и невольно обняла его.
   Они опустились на пол. Шаль сползла с плеч Любы.
  -- Темно... ничего не вижу... однако я вижу этот проклятый конверт, только мне никак не дотянуться... - Серафим застонал.
  -- Что, так больно?..
  -- По телу мурашки пробежали... ноги мерзнут и мухи в глазах... коричневые, красные, розовые... не могу прийти в себя... а вблизи ты больше похожа на обычную женщину... - Голос Серафима вдруг стал неуверенным. - И руки у тебя красивые... узкая ладонь и длинные пальцы... ты могла бы стать пианисткой... - Он дернул ноздрями. - От пола несет плесенью... ты здесь как в заточения и солнце сюда не заглядывает... - Серафим попытался вытянуть ноги. - Слишком тесно, лечь нельзя... кажется, настала ночь... или я уже умер?.. в глазах темно...
   Люба включила свет, и Серафим увидел всю ее красоту, ее изящество и тонкое обольстительное обаяние. Он подвергся замешательству, удивлению и искушению и погиб от воздействия блудных духов. Жар восстал в нем, и он умер, испортив себя грехом с заблудшей овцой, которая стала его убийцей, а не женой.
   Как расцвела любовь, так и увяла.
   В воздух незримо унеслась душа Серафима, а тело земля покрыла...
  
   После уплаты долгов жизни Серафим переселился на острова блаженных. Он был там как бы в ссылке, но не долго, отправился в бесконечное блуждание и весьма опасное, получая наставления и предостережения от ангела, сопровождающего его. В этом отчаянном и беспросветном странствии он не перестал размышлять:
   "Что собой представляет эта могильная яма?.. что там?.. вдруг ничего, лишь ночь, скрывающая под своей мантией превращение различных начал..."
   Размышляя, Серафим постепенно приобретал сходство с небожителями...
  
   Роман увидел все это как в кривом зеркале, увеличивающем одни черты за счет других. Смерть отца подкосила его. Целыми днями он сидел в кресле, обложенный подушками, словно на троне, и ничего не делал, лишь хмурил брови и морщил лицо с небольшим рыжим нимбом и размышлял о своем происхождении. Иногда, приоткрыв веки, он, молча, следил за Саррой или за рыбами в аквариуме.
   Ночью Роман скорбел в одиночестве и пил вино, от которого мужчины становятся безумными, а женщины беременными.
   Так проходили дни, ночи, недели, годы.
   Ночи посылали Роману кошмарные сны.
   Как-то ему пригрезилось, что он был унесен из жизни.
   Однажды, блуждая по пустыне, ему встретилась женщина с веснушчатым лицом и рыжими волосами.
   Женщина спросила, почему он путешествует с печальным лицом без определенной цели.
   Роман уже видел эту женщину во сне и не удивился.
   Когда женщина обняла его, он проснулся.
   Были и другие сны, которые представлялись как видения с очевидным и неизбежным исходом. Невозможно было выяснить, откуда они приходили и куда уходили.
   "Может быть, сам бог являет свою милость по отношению ко мне?.." - думал Роман и вдруг услышал голос, который подтвердил словами его мысли.
   Роман слушал голос со священным трепетом. Он был напуган.
   Голос говорил мрачно и запутанно.
   "Не знаю, насколько правдивыми или сомнительными могут быть эти сообщения голоса... - размышлял Роман. - Впрочем, он не сказал ничего нового... да и враждебности отца я не заслужил... правда, я сомневался в его отцовстве... отцы всегда под сомнением..."
   Мысли Романа смешались...
  
   Сарра увидела Романа лежащим на полу и поверила, что он умер.
   На некоторое время она оставила его.
   Сквозняк распахнул окно, опрокинул лампу, вспыхнул пожар.
   Пламя охватило тело Романа, он пришел в себя, закричал и смог спастись.
   Он хотел рассказать о том, что видел, пока был мертв, но потерял голос. Молчание его выглядело мрачным и грубым, а глаза еще были полны страха.
   Сарра не могла больше этого выносить. Она выправила медицинское заключение и отправила Романа в лечебницу для душевнобольных.
   Через год Романа выписали из лечебницы.
   Он поселился на вилле.
   От прислуги он узнал, что жена изменяет ему.
   Он не мог поверить, пока не уличил жену в преступном намерении.
   В отчаянии он попытался покончить с собой, но неудачно, и вернулся в лечебницу, где тихо скончался.
   Сарра стала жить одна. После работы она бродила по улицам, рассеянно поглядывая по сторонам.
   Случайные мужчины иногда пытались заговорить с ней, но она лишь смутно и уклончиво улыбалась. Случайным мужчинам не хватало убедительности, весомости, и под взглядом Сарры они блекли, съеживались, как цветы на холоде.
   По вечерам Сарра перебирала архив мужа, читала его стихи, которые будили в ней скрытое, подавленное волнение и наполняли комнату видениями и всякой ложью.
   Как-то ей привиделся некто с фаллосом, похожим на дерево без ветвей, который совокуплялся с ней сзади по-собачьи. Она испытала ужас и наслаждение, почти физически ощутимое, и когда очнулась, долго сидела на кровати, свесив бледные ноги с тонкими щиколотками, и тупо смотрела на свое отражение в приставном зеркале.
   Все еще под впечатлением от сна Сарра пришла на работу.
   Павел стоял у окна, из которого открывался вид на площадь и бульвар. Утром бульвар напоминал стертый турецкий ковер, а вечером - поле гиацинтов или лиловых ирисов, в зависимости от погоды.
   Павел смотрел в окно и думал о своей жизни. Время обрезало ему крылья, притупило желания, зрение, превратило жизнь в ожидание чего-то смутного и неясного. Жил он одиноко, компаний сторонился, лишь иногда ходил в театр, занимая там места в задних рядах бельэтажа.
   О любви Павел знал только по книгам и кинофильмам. Он все еще оставался девственником.
   Скрипнули полы.
   Павел непроизвольно оглянулся.
   Никогда он не видел Сарру так близко.
   Распущенные рыжие волосы локонами спадали на ее влажный лоб и плечи. На щеках цвели розы. Полураскрытые губы поблескивали матово как сливы.
   Чувствуя, что краснеет, Павел отвел взгляд и неловко сел на свое место.
   Листая чужую рукопись, он увидел меж страниц долину, заросшую мальвой, лилейными асфоделиями, нарциссами, пылающими белизной и пурпуром.
   Павел сдвинул рукопись на край стола, и попытался перенести на бумагу это видение, но не смог найти нужных слов.
   Слова, как хамелеоны, меняли окраску, запутывали.
   Павел смял листки, исписанные немного детским, старательным почерком и поднял голову.
   Сарра не сводила с него глаз. Павел был почти копией незнакомца из ее сна, как отражение в воде. Она бросила шарф на спинку стула, и, ощущая во всем теле странную легкость и какое-то неистовство, направилась к Павлу, но он отвернулся к окну.
   Над городом висели редкие облака.
   Солнце уже закатывалось, краски поблекли и облака напоминали бледные увядшие венки, лежащие на домах-надгробиях с ржавыми крышами.
   По бульвару праздно прогуливались старики забывшие умереть, все в темных плащах и шляпах, некоторые с зонтиками.
   "Как в царстве мертвых..." - подумала Сарра. Это сравнение ее почему-то рассмешило.
   Судорожным движением она откинула голову назад и рассмеялась, делая странные жесты. Она уже не могла остановиться, смеялась, повизгивая, булькая горлом.
   Смех душил Сарру.
   Все еще смеясь остатками смеха, она выбежала из комнаты, оставив дверь открытой.
   Павел следил за Саррой в окно, пока она не свернула в Графский переулок...
  
   * * *
  
   Судорожно вздохнув, Павел очнулся, испытывая странное ощущением пустоты внутри, куда все проваливалось и гибло, настоящее, прошлое, все, все.
   Он зябко повел плечами.
   Все еще шел дождь, и Павел сидел в кафе, уставившись в окно.
   В серовато-лиловой неразличимости стекол покачивался речной трамвай, весь ржавый, ободранный.
   Кто-то из посетителей включил радиоприемник.
   Поднялся невыносимый гвалт, рев, визг, жуткая какофония, разноголосица.
   Вдруг наступила тишина.
   Фигура незнакомки в длинном узком платье с глухим воротом и без рукавов словно выросла из воздуха. На ногах небесного создания поблескивали сандалии. Одна сандалия была наполовину развязана.
   Легким и таким знакомым движением незнакомка убрала рыжие волосы с лица, и прошла в дальний угол кафе, где ее ждал старик с вытянутым лицом и глазами совы.
   "Нет, это какое-то наваждение..." - Павел ослабил галстук, потер лоб, глаза. Незнакомка была просто копией его сестры, Веры, от кончиков пальцев на ногах до капель дождя, которые стекали по ее щекам и шее.
   Интрига онемела, становясь картиной.
   Сначала смутно, как это бывает при пробуждении, Павел увидел на холсте дом на сваях с горбатой терраской и верандой, укрытой рваным тентом, песчаную косу с гниющими водорослями, которые оставил прилив, скелет лодки, привязанной цепью к свае.
   От дома к воде тянулся деревянный настил.
   Над водой кружили чайки.
   Поодаль темнел полуразрушенный форт, и еще дальше башня маяка.
   Вобрав в себя крики чаек и запах загнивающих водорослей, Павел с неловкой медлительностью встал и пошел к выходу из кафе.
   Дверь захлопнулась за его спиной, как створки раковины...
  
   Спустя четверть часа Павел был уже в издательстве. Надев очки, которые сразу состарили его, он какое-то время рылся в ящиках стола. Он искал среди писем, счетов, квитанций, пустых бланков фотографию Веры.
   "Странно, как сквозь землю провалилась..." - подумал он, и, подняв голову, тупо глянул на трехрожковую люстру, которая едва заметно покачивалась.
   Павел сидел и размышлял о семье. Сведения для размышлений были далеко не полные, имели много лакун. Основными источниками служили письма деда, которые были предметом обсуждения и удивления, а, возможно, и критики. Сохранилось 27 писем. Это немного, но, видимо, сохранились все же основные, в том числе и философско-риторические, с описанием его поисков бога и способов приближения к нему.
   Письма отличались непостоянством, изменчивостью мнений, было много повторов, но встречались и противоречия. Некоторым персонажам дед то давал отрицательные характеристики, то явно сочувствовал им, привлекал внимание к одним чертам и замалчивал другие.
   Павла привлекли идеи деда о возможности бессмертия.
   "Дед тщетно цеплялся за жизнь ускользающую, гаснущую... - подумал Павел и в каком-то радостном испуге, изведав боль и страх, увидел деда в гробу и себя. Он стоял над усопшим... - Дед ушел туда, куда все уходят, в могильную яму, во мрак... - Павел невольно всхлипну. - Жизнь деда представляла собой извилистый и путанный путь, чтобы не сказать больше.. рыдать не нужно... в могиле его ждет иная жизнь..."
  
  -- Можно войти?..
   В комнату вошел уже знакомый Павлу старик с вытянутым лицом и глазами совы.
  -- Можно я сяду... устал ужасно, ног под собой не чувствую... - Опираясь на трость, старик сел на стул.
   Павел в замешательстве следил за стариком.
  -- Надеюсь, я вам не помешал?.. - Старик нервно провел рукой по лицу, заросшему недельной щетиной. - Ага, узнал, вижу, что узнал... да, именно я вел дело твоего отца... и в этой папке... - старик положил на стол перед Павлом тощую папку... - подробный отчет... там же и неотправленные письма... Твой отец просил передать их тебе... вот, собственно говоря, и все... почти 20 лет эта папка отравляла мне жизнь... я не знал, что мне с ней делать... должен признаться, картины твоего отца мне никогда не нравились... красиво, но непонятно... он витал в облаках, а заблудился в трех соснах... конечно, весь этот шум, толки вывели его из себя... на допросах он боялся заговорить, чтобы не выдать себя некстати... он был оглушен, убит, хотя, что, собственно говоря, случилось... жена изменила... не велика беда, со всяким такое может случиться... и меня жена водила за нос... подумаешь, какое несчастье, ничего особенного... ему надо было опомниться, остановиться, а его ослепил азарт охотника... выследить жертву, настичь и убить... непременно убить, а зачем?.. чтобы лучше понять свою злобу?.. узнать, насколько далеко он может зайти за черту дозволенного?.. однако, не слишком далеко он зашел... он лишь ранил Буколова... а расправились с ним другие... - Старик глянул на дверь, зябко поежился и заговорил нервно, переходя от одного к другому скачками, многое подразумевая или заставляя подразумевать.
  -- Но ведь отца арестовали по подозрению в заговоре... - прервал Павел старика.
  -- Не совсем так, можно даже сказать, совсем не так... уже в тюрьме, как я и предвидел и подозревал, его принудили и он дал показания, даже не понимая, о чем идет речь, а когда понял, было уже поздно что-то менять, увы... да и смерть Буколова смешала все карты... это был последний акт в трагедии... помню, я даже заболел, пластом без сил лежал, как труп... разумеется, твой отец не убийца... впрочем, не знаю... никто ничего не видел и не слышал, а со стороны все выглядело так, как если бы Буколов покончил с собой... остальное тебе известно, ты это пережил и помнишь не хуже меня... - Старик пристально посмотрел на Павла. - А ты похож на своего отца, это и без очков видно, хотя отцовство всегда под сомнением... и от деда в тебе что-то есть... с твоим дедом я познакомился в госпитале на польской границе... он был контужен, а у меня нога была прострелена... до сих пор рана ноет, когда погода меняется, хотя ноги уже нет... - Старик постучал тростью по протезу.
  -- А кто была та девушка?.. - спросил Павел.
  -- Какая девушка?..
  -- Она была с вами в кафе...
  -- Это моя племянница... ну, мне пора...
   Старик встал и пошел к двери, опираясь на трость...
  
   Размышляя о странном посетителе, Павел глянул на часы.
   Стрелки замерли на половине девятого.
   Он закрыл дверь на задвижку, погасил свет и прилег на оттоманку.
   Тени рисовали на потолке берег моря, облака. Там, где море сливалось с небом, поднимались неясные очертания островов, едва выступающих над водой, которую вечер превращал в вино.
   Отблески, призрачное колыхание волн убаюкивало, и Павел заснул...
  
   Во сне Павел очутился на оголенном лысом острове со скалами, дикими смоквами и виноградниками, отделенном от материка проливом, на котором немногочисленные жители пасли коз и сочиняли поэмы. Питались они не только стихами, смоквой и сыром, но и рыбой. Иногда они заглядывали в лицо скорби.
   Блуждая по острову, Павел увидел стайку купающихся девушек.
   Смеясь, девушки окружили Павла. Они заманивали его в тенеты своих коварных ласк и наслаждений.
   Павел был изумлен, увидев среди женщин Сарру.
   Он окликнул ее, любуясь красотой девушки, утонченностью, достигшей совершенства.
   Сарра рассмеялась и бежала от него.
   Павел устремился за девушкой, и когда он почти настиг ее, поднялся ветер и нагнал туч.
   Вода с трех сторон окружила Сарру, оставив свободной лишь узкую песчаную косу, которая привела ее в ущелье и места, лежавшие так уединенно, что даже солнце не знало об их существовании.
   Сарра уже не бежала, она шла, пошатываясь от усталости, ноги ее спотыкались, подворачивались на камнях.
   Вдруг она услышала нарастающий гул.
   Вода шла по следам Сарры высокой сплошной стеной, волоча пену и водоросли, как свою одежду.
   Нагнав Сарру, вода слепо ощупала ее тонкие лодыжки.
   Сарра отступила к скале и, цепляясь пальцами за морщины в камнях, стала взбираться вверх.
   Приподняв подол платья, вода заплескалась между ее бедрами, побуждая отдаться...
  
   Нелепо всхлипнув, Павел очнулся в темноте.
   Во сне Павел был водой.
   Какое-то время Павел лежал, тупо уставившись в окно, потом взгляд его переместился на потолок, на котором колыхались тени, как водоросли, между которыми что-то мелькало, серебристо поблескивало.
   "Мальки..." - лицо Павла смягчилось. Он улыбнулся, вспомнив сон, и улыбка стерла с его лица страдальческую маску, к которой он почти привык за эти несколько дней.
   Включив свет, Павел открыл папку.
   В папке хранились неотправленные письма отца, которые постепенно превратились в некое подобие дневника.
   Записи были путанные, с поздними приписками на полях и с датами, правда, иногда под датами ничего не было, текст отсутствовал, как будто в этот день ничего не происходило, и описывать было нечего.
   Попадались в тексте рисунки и стихи.
   Несколько раз упоминались имена и намеки на какие-то события, описания которых отсутствовали.
   Павел уронил очки на стол.
   Вспомнилось лето 1963 года. Ему исполнилось 13 лет, и дед взял его на охоту.
   Они заблудились, пробираясь от Слободского озера к станции через Иудино болото и вдруг вышли к скиту, представляющему собой нескольких покосившихся, безглазых домов.
   За домами простиралась топь.
   Покружив по скиту, они наткнулись на женщину, похожую на монашку. Глаза у нее были карие и узкие, как листья у ивы, губы тонкие.
  -- Зачем ты пришел?.. - спросила незнакомка тихо глуховатым голосом и как-то странно глянула на Павла.
   Павел несмело улыбнулся.
   И на губах незнакомки появилось нечто вроде улыбки.
   Дед хотел что-то сказать, передумал, потянул Павла за собой.
   Павел оглянулся.
   Незнакомка стояла и смотрела им вслед.
   "Просто копия сестры, Веры..." - подумал Павел.
   Они шли, не выбирая дороги.
   Жуткое карканье ворон сопровождало их бегство из одного кошмара в другой.
   Павел видел перед собой лишь спину деда, которая подавляла его своим молчанием.
   Собака, свесив уши и хвост, угрюмо плелась за ними.
   Уже смеркалось, когда они вышли к железнодорожной насыпи.
   Из темноты долетели свистки маневрового паровоза.
   Поднявшись по насыпи, они увидели платформу и огни станции.
  -- Ну, слава Богу, пришли... - Судорожным бессознательным движением дед провел рукой по лицу. - Ты узнал мать?..
  -- Так это была мать?.. - Павел опустился на ступени платформы.
  -- Может быть, она мне померещилось?.. да нет, не померещилась... это была она... пастух обманул меня... она жива, но как она изменилась, просто не узнать... впрочем, все мы меняемся, и не в лучшую сторону...
   Павел увидел заброшенный дом, опоясанный террасой, сад, покосившееся пугало от воров и птиц.
   Из дома одна за другой выходили собаки, подгоняемые зыбким гнусавым криком пастуха, от которого дед узнал о страшной и мучительной смерти дочери.
   Ее растерзали собаки.
   Павел медленно поднялся по скрипучим деревянным ступеням лестницы на террасу и прошел в дом.
   В доме царили тишина и запустение. На полу лежала солома с пятнами крови. Над соломой вились мухи...
  
   Грянул гром. Дом содрогнулся. Павлу показалось, что в полу образовалась щель, и открылись сокрытые мрачные чертоги, доступные только мертвым.
   Павла охватил жуткий трепет.
   "Говорят, Гомеру был известен случай, когда туда проник живой человек, но это было давно... помню, дед говорил, что ад это сборное место мертвых... они там подобны дыму и жизнь их призрачна... к тому же они почти лишены голоса, могут только шептать и шепот их напоминает щебетанье птиц...
   Лицо Павла превратилось в страдальческую маску и у него опять возникло странное ощущение пустоты внутри.
   Он объяснил это усталостью, сел на ложе, потом лег и заснул.
   Во сне он облекся в черные одежды и заперся в пещере. В пещере были щели, через которые возможно было сообщение с адом. Он провел там ночь, пытаясь превратиться из смертного в бога, но, увы.
   Сложив бумаги отца в папку, Павел оделся и вышел из комнаты, забыв запереть дверь...
  
   У Цепного моста Павел приостановился.
   Смеркалось.
   На востоке неба уже царила серо-зеленая ночь.
   Дремлющая в заливе вода смешивалась с ночью и плескалась в камнях, порождая рой отблесков, теней, химер.
   Павел надвинул шляпу на глаза, закутался в плащ и пошел вниз по улице по направлению к Болотной площади...
  
   Сарра жила в угловом доме на Болотной площади.
   Площадь была маленькая, тесная и довольно неприглядная на вид, к тому же изрезанная трамвайными рельсами, которые исчезали в узких кривых улочках, вытекающих из нее.
   Помедлив, Павел вошел в подъезд, поднялся на третий этаж и, преодолев внутреннее сопротивление, надавил на кнопку звонка.
   Тишина.
   Казалось, кто-то наблюдал за ним.
   Неожиданно дверь приоткрылась. В щель выглянул старик в женском халате и войлочных шлепанцах.
  -- Кто вам нужен?.. - спросил старик. Голос у него был сухой, взгляд недоверчивый. - Кроме меня, здесь никого нет, так что вам лучше уйти...
  -- Я хотел бы поговорить с Саррой...
  -- Я бы тоже хотел с ней поговорить... - Не скрывая раздражения, старик захлопнул дверь.
   В ту же минуту в подъезде погас свет.
   Воцарилась тишина.
   Когда глаза постепенно привыкли к темноте, Павел стал нерешительно спускаться вниз по лестнице и вдруг за его спиной раздался сухой как выстрел голос старика:
  -- Сарра ушла от меня...
  
   Было уже за полночь.
   Павел шел, пугливо озираясь по сторонам. Ему было как-то не по себе.
   Опомнился Павел только дома.
   Не раздеваясь, он полистал бумаги из архива отца, потом подошел к окну.
   Буколова, любовника матери, Павел помнил смутно. У него были выцветшие желтоватые волосы и картавый голос. Кроме живописи, он увлекался поэзией, что-то писал и никак не мог кончить. Как-то Павлу попалось на глаза письмо, несколько измятых страниц, исписанных мелким старательным почерком. Письмо было адресовано не матери, а Вере, сестре Павла.
   Лучше бы Павел не читал это письмо...
  
   * * *
  
   Гардины качнулись, меняя рисунок складок.
   Павел боязливо оглянулся и увидел Веру.
   На ней было длинное и узкое платье с глухим воротом без рукавов. На ногах поблескивали сандалии. Одна сандалия была наполовину развязана.
  -- Вера?.. - нерешительно окликнул ее Павел.
   Незнакомка настороженно вытянулась, точно цветок на длинной ножке, когда Павел каким-то извилистым, нетерпеливым движением включил настольную лампу, и растворилась в смутной неразличимости зеркала...
  -- Кажется, я схожу с ума... - пробормотал Павел и лег на кушетку, уткнувшись лицом в подушку.
   Воцарилась тишина.
   И вдруг из глубины этой жуткой тишины донеслось тиканье часов.
   Издав недоумевающий сдавленный всхлип, Павел привстал.
   Будильник зазвонил и умолк.
  -- Чудеса... - пробормотал Павел...
  
   Через час Павел уже ехал в вагоне поезда, поглядывая в окно, за которым тянулась безжизненная равнина.
   Поймав себя на том, что напевает мелодию детской песенки, Павел улыбнулся застенчивой, немного горестной улыбкой и закрыл глаза, нырнул в сон как в мутную воду.
  -- Климово... стоянка две минуты... - сквозь сон услышал Павел голос проводника и очнулся, зябко поводя плечами.
   В купе было холодно.
   Мелькнул железнодорожный переезд.
   Поезд замедлил ход и остановился у приземистого здания вокзала с башенками по углам.
   Павел вышел из вагона и пошел по платформе походкой сомнамбулы или лунатика, все с той же улыбкой, застенчивой и немного горестной.
   Постепенно улыбка растворилась в привычных чертах страдальческой маски.
   Подземный переход вывел Павла на привокзальную площадь.
   Он пересек площадь и свернул на узкую мощеную камнем улицу.
   Извиваясь и петляя, улица привела Павла к одиноко стоящему дому.
   В этом доме прошло детство Павла.
   Неотчетливые воспоминания подтолкнули его к двери.
   Он постоял, успокаивая дыхание, потом, путаясь в ключах, открыл дверь и очутился в комнате, в которой царило запустение, вилась пыль, паутина, на подоконнике лежали россыпи мертвых бабочек, засохших цветов. На потолке желтели расплывчатые рисунки сырости, напоминающие выцветшие фрески.
   Притворив за собой дверь, Павел ощутил знакомую дрожь, которую испытывал всякий раз, входя в этот дом.
   На город уже опускались сумерки, а Павел все еще бродил в тишине гулких комнат, все больше запутываясь в воспоминаниях.
   Устав от блуждания по коридорам и лестницам, он прилег на кровать, на которой спал в детстве и заснул.
   Дверь в комнату осталась приоткрытой.
   Во сне Павел преследовал Сарру, бежал за ней сломя голову по снегу, то рысью то галопом, подгоняя себя хвостом как кнутом, но не мог догнать, и проснулся мокрый от пота.
   В коридоре мелькнула чья-то тень.
   Послышались шаги, вздохи.
   Павел встал и осторожно выглянул в коридор.
   Никого.
   Переждав сердцебиение, он поднялся по жутко скрипящей лестнице в мансарду, где была мастерская отца. Он стоял и смотрел на резную позолоченную раму, затянутую паутиной.
   Отец приготовил эту раму для картины, на которой намеревался изобразить все их семейство...
  
   * * *
  
   Пустое пространство рамы постепенно наполнялось движением, становилось картиной.
   Сначала смутно обрисовался скелет мольберта, ваза в форме птицы, стоящей на одной ноге, приставное зеркало, кровать с никелированными дугами и шарами с персидским ковриком на полу, над кроватью висели рисунки тушью на рисовой бумаге, выцветшие акварели и потемневшие иконы.
   Появились первые фигуры. Они казались объемными и словно бы выступали из плоскости рамы, вовлекая в картину все пространство комнаты, освещенной убывающим светом тусклого сентябрьского дня.
   Отец стоял у мольберта с палитрой и кистями в руках.
   Мать ему позировала. Она сидела на стуле с высокой спинкой. Рыжие волосы падали завитками на ее шею и острые плечи.
   В глубине комнаты обрисовалась фигура Веры. Вскинув тонкие руки, которые уже начали превращаться в крылья, она смотрела в приставное зеркало и поправляла волосы, зачесанные назад и перехваченные белыми лентами. Лицо у Веры было тонко очерченное, вытянутое и задумчивое, как у ангелов, правда, очки портили это впечатление. Глаза у нее были карие с рыжеватыми отсветами на дне, губы тонкие. Над верхней губой темнела родинка.
   Вера собиралась на танцы.
   Бабушка вязала у окна, на фоне гардин с танцующими павлинами. Клубок шерсти лежал на полу. Бабушка и умерла за вязанием, так же тихо и незаметно, как и жила.
   Дед тяжело переживал ее смерть. Он заперся в мансарде с птицами и геранями в горшках, жил, словно в ссылке, путая день с ночью, и пил дешевое красное вино. Вниз он спускался только по нужде в общую уборную в халате бабушки, а потом долго мыл руки над треснувшей раковиной.
   Павел сочувствовал деду.
   Иногда он подсматривал за ним, приставив лестницу к окну мансарды.
   Обычно дед слонялся по комнате из угла в угол, но однажды, приникнув к окну, Павел увидел странную картину. Дед стоял на коленях и плакал, уткнувшись лицом в складки бабушкиного халата, который висел на стуле.
   Павел даже вообразить себе не мог деда плачущим. Он не слишком уверенно повернулся, почувствовал, что ему не на что опереться, и полетел...
  
   Очнулся Павел от странного запаха, терпкого и темного.
  -- Ну, слава Богу... а я уж думал... - Бессознательным, судорожным движением дед потер виски. Его голову точно сжал железный обруч, а глаза как будто замерзли и покрылись инеем.
   Не понимая и пугаясь странного взгляда деда, Павел встал и, прихрамывая, пошел прочь.
   Свернув за угол угольного сарая, Павел остановился. Он задыхался. Ему все еще представлялось то странное и страшное, что он так ясно увидел в обмороке.
   Почувствовав облегчение, Павел пошел дальше вдоль канавы, в которую с плеском прыгали лягушки. Канава привела Павла в его убежище под мостом, где он отдавался своим мечтам.
   Смеркалось. В тихой, черной воде подрагивало плоское лицо луны, зажигая водоросли как тонкие восковые свечи, одну за другой.
   "Что, если и дед исчезнет?.." - Павел, всхлипнул и затих, задумался о том, что станет с ним самим...
  
   Домой Павел вернулся около полуночи.
   В коридоре было темно.
   Поднявшись на антресоль, он наткнулся на деда, который пытался открыть комнату бабушки.
  -- Помоги мне... что-то у меня с глазами... - сказал дед не своим голосом и уронил ключи.
   Павел не узнал деда.
   Дед стал совсем седым, и он почти ослеп.
   Неделю спустя дед попросил Павла отвести его на кладбище.
   Пока Павел сметал листья с могилы бабушки, дед сидел, молча, погруженный в свои воспоминания и слепоту.
   Припекало солнце бабьего лета.
   Из кустов, покрытых мелкими бледными цветами, доносился запах гнили.
  -- Вот, сижу и пытаюсь представить Марию, твою бабушку, какой я увидел ее в первый раз... - заговорил дед и слепо улыбнулся. Улыбка погасла. - Это было в Польше... я там второй раз родился после ранения и контузии... помню, открываю глаза, вижу белый потолок и ее лицо... лицо у нее было ангельское, а голос как у сирены, такой низкий, мягкий, чуть подрагивающий... сердце у меня перевернулось, думаю, может быть, я уже отдал Богу душу, и меня сразу впустили в рай на все готовое, правда, для роли ангела я мало подходил, слишком был тощий и в очках... тут вдруг поднялся шум за окнами... кричат, стреляют... смотрю на Марию, и сил нет спросить, что случилось?.. в палату уже набились раненые, обнимаются, поют, танцуют, кричат: "Победа!.." - Кто-то налил мне вина... я выпил за то, чтобы все дни у нас были, как праздники... уже через неделю Мария поставила меня на ноги... она угадывала все мои желания, так что мне и рта не надо было раскрывать... а еще через неделю мы расписались... и потянуло меня домой... земля у нас мягкая, как подушка, и плодовитая... гнутую ветку воткни в землю, и она расцветет, потянется ввысь... и небо такое низкое, что рукой можно достать... а луна похожа на апельсин... сели мы с Марией в поезд и поехали... почти сутки тряслись в прокуренном вагоне... наконец, приехали и нашли вместо дома голое место... а ведь был дом, семья... мать у меня была украинка, а отец русский, из полуобразованных мещан, такой угрюмый, тяжелый... в нем была какая-то убедительность... с нами жил еще дядя, брат отца... полная его противоположность... он сменил пять или шесть жен... и все они были похожи на его первую жену, которая умерла от родов... на вид он был тощий, жилистый, обросший каким-то рыжим пухом, лицо вытянутое с рваной заячьей губой и шрамом поперек лба... по ночам он лазил по крышам, как лунатик... все ему что-то чудилось... так вот, смотрю я на то, что осталось от дома, и вижу, кто-то бежит к нам в длинном до пят плаще... Бог ты мой, это же дядя... он почти не изменился, такой же рыжий, горбоносый, глаза разного цвета... глаза ему от деда достались... я помню его смутно, мне было 5 лет, когда он умер... такой высокий и по-стариковски бесплотный... дядя поцеловал Марию, и мы пошли на кладбище, где мертвых родственников было больше, чем живых... почти неделю мы жили у дяди, он развлекал нас своим вином и рассказами из Библии о манне небесной и всем прочем... потом я покрутился туда-сюда, выбрал подходящее место, привез на полуторке камней для фундамента, купил бревен, досок и начал строиться... а весной река разлилась, сто лет она так не разливалась, и все унесла... от дома осталось только несколько камней на развод... сел я на камни, сижу и думаю, за что мне такое наказание?.. так я и сидел всю ночь... утром мы ушли искать себе другое место... где мы только не были, не знаю, по своей или по чужой воле, шли и посуху, и веслами воду месили, и коней мучили... страшно даже теперь оглянуться... холод нас донимал, ноги грязь ела... спали и на пуху, и на гнилой соломе, и просыпались счастливые... - Дед утер рукой невольные слезы и замер, увидев Марию.
   На ней было узкое платье осенних тонов, на ногах лакированные босоножки. Он протянул руку и обнял раздвоенный ствол яблони.
   Длинные тонкие пальцы Марии стали сучками, и вся она обросла листьями и зацвела.
  -- Что-то все поплыло... и мухи в глазах... - сказал дед сдавленным хриплым голосом и встряхнулся как пес, вышедший из воды.
   Павел вывел деда из путаницы оград.
   На остановке трамвая к ним подошла незнакомка, стройная, рыжеволосая. Лицо вытянутое, чувственное, бледное. Она была просто копией бабушки, какой Павел ее помнил.
  -- Вот так встреча... - сказала незнакомка, присвоив себе и голос бабушки.
   Вне сомнения незнакомка знала деда, и дед знал ее. Он взял ее под руку, и они пошли по улице, обмениваясь новостями, которыми они привыкли жить в обычной своей жизни.
   Павел шел несколько сбоку и сзади, поглядывая на Клариссу, так звали незнакомку. Она была известной актрисой и приехала в город на гастроли.
   Солнце росло, краснело.
   Выстраивались тени.
   Кларисса замедлила шаг у длинного дома с аркой.
  -- Чудный был вечер... - сказала она. Слова были умышленными, театральными, и жест, которым они сопровождались, был из пьесы. Кларисса вступала с дедом в какую-то еще неясную для Павла игру.
   Они стояли поодаль.
   Слов Павел не слышал, видел лишь как открывался и закрывался рот Клариссы, как у рыбы, выброшенной на отмель и захлебывающейся воздухом.
   Дед смотрел на нее и беззвучно смеялся...
  
   * * *
  
   Весь следующий день Павел провел на острове.
   Город тонул в серовато-сизой дымке.
   Павел лежал у камней на берегу, чем-то похожих на стаю присевших волков, закрыв глаза.
   В темноте ему виделся пруд, мягкими овальными формами напоминающий женскую фигуру. Он шел по илистому дну, постепенно погружаясь в воду. Он шел, как во сне, и наблюдал за пузырьками воздуха, поднимающимися вверх.
   Мальки прыскали в разные стороны от него.
   Колыхались длинные стебли лилий, исполняя фигуры какого-то танца, то приближаясь, то отступая.
   Наткнувшись на пустую раму, Павел испуганно замер.
   Пространство в раме пришло в движение, поднялась муть и из мути одна за другой стали возникать какие-то извилистые, тонкие фигуры мужчин и женщин.
   Неожиданно среди женских и мужских фигур появился дед, чем-то похожий на экскурсовода, и Кларисса в черном узком платье, в черных перчатках по локоть и в черной шляпке с вуалью. Дед был в своем обычном кителе.
   Павел с тревогой ждал, что будет дальше.
  -- Вот она эта проклятая картина... - сказал дед сдавленным хриплым голосом, пуская пузыри, и Павел очнулся...
  
   Павлу было 13 лет, может быть чуть больше. Он лежал на песке у кромки воды и смотрел на Иру. Ее маленькие ступни утопали в воде. Ира заплела волосы в две косы, легла на плоский камень и стала похожа на ящерицу, пригревшуюся на солнце.
   Павел познакомился с Ирой прошлым летом. Она приезжала на каникулы к тетке. Всю зиму они писали друг другу письма, но весной переписка неожиданно прервалась.
   Павел прилег рядом с Ирой и улыбнулся, сам не зная чему.
   Холодная рука Иры скользнула ему под рубашку...
  
   Павел вздрогнул и очнулся.
   Откуда-то доносились звуки музыки.
   Играл духовой оркестр.
   Звуки музыки смешивались с плеском воды, шелестом листьев.
   После Иры у Павла была связь с женщиной намного старше его. Она преподавала музыку и танцы. Эта женщина хотя и была преисполнена опасностей, имела, однако, и много привлекательных сторон. Павел и боялся ее, и любил. Она чем-то напоминала ему Веру, мысли о которой разбивали ему сердце.
   Зов плоти и неведомых ощущений был также силен, как и внушаемый ими страх, который порождал чудовищ. Воображение добавляло подробностей...
  
   * * *
  
   Было уже за полночь, когда Павел вернулся домой.
   Крадучись, он шел по коридору, боясь разбудить деда.
   Как же он был изумлен, когда вдруг отворилась дверь, ведущая на антресоли в комнату бабушки и обычно запертая.
   Послышался легкий, скользкий шорох.
   Повеяло чем-то прохладным, странным, и из тьмы проема шагнула бабушка вся в белом.
   Она двинулась прямо на Павла, и он невольно прижался к стене. Он не сразу узнал Клариссу.
   Следом за Клариссой шел дед в парадном мундире полковника и в темных очках.
   Глухо хлопнула входная дверь и в доме воцарилась тишина...
  
   Ночью полковник и Кларисса обвенчались в церкви.
   Свадьбу играли дома.
   Было шумно, празднично.
   После полуночи гости стали расходиться, остались лишь несколько подруг Клариссы. Они стояли на террасе.
   Полковник подошел к окну, выходившему на террасе и, услышав свое имя, насторожился.
   Сердце заныло, мысли спутались...
  
   Кларисса заснула, а полковник не спал, лежал, прислушивался к ее дыханию и догадывался, что она видит во сне. Сам он уже давно не видел снов, с тех пор, как почти ослеп, и дни стали для него бесконечными и одинаковыми.
   Длилась ночь.
   В голове полковника шумело, как будто там играл духовой оркестр. В звуки музыки вмешались свистки маневрового паровоза...
  
   Под утро полковник встал, собрал свои вещи в чемодан, надел китель, плащ и, одолев сопротивление замков и цепочек, вышел из дома. Какое-то время он стоял на террасе, слепо ощупывая темноту, потом спустился по лестнице вниз и пошел по направлению к железнодорожному вокзалу.
   Через час полковник уже сидел в поезде, уставившись в окно.
   Вагон качнулся.
   Потянулись унылые городские окраины.
   Поезд миновал окружной мост и, набирая ход, устремился дальше через голую, безжизненную равнину.
   Полковник ехал к тетке, одинокой и почти глухой вдове...
  
   Полковник напугал тетку, когда среди ночи попытался открыть дверь своим ключом.
   Накинув кофту поверх ночной рубашки, тетка вышла в коридор.
   Полковник уже разделся и ощупью, звякая медалями, искал гвоздь за дверью, чтобы повесить мокрый плащ.
   Тетка скривила губы, стараясь не заплакать, не очень уверенно шагнула к племяннику, наткнулась на чемодан и всей тяжестью упала ему на грудь.
   Полковник покачнулся, но устоял и рассмеялся, а тетка разрыдалась, прильнув лицом к его пропахшему копотью и сажей кителю.
   Ночь отцвела.
   Звезды поблекли.
   Всю ночь недоумевающий и как будто в чем-то виноватый полковник говорил с теткой о Клариссе, потом снял китель и ботинки, лег на кровать, вытянулся во весь свой рост.
   "Он хотел обмануться, вот и поддался обману... - размышляла тетка. - Мужчины даже зрячие, как слепые, их легко одурачить и водить за нос..."
   Уже светало.
   Тетка укрыла племянника лоскутным одеялом.
   "Поразительно, я думала, что он покончил со всем этим... и вот, пожалуйста, опять вздыхает... похоже, он увяз по горло в этой истории... не хочется об этом думать и все же, какая она эта женщина..." - В темноте зеркала перед теткой вдруг предстало мерцающее видение. У тетки перехватило дыхание, но видение оказалось ее собственным отражением в стекле и довольно нелепым, как манекен в витрине. Бледное бесцветное лицо, блеклые глаза слегка навыкате, нос с горбинкой.
   Она прижалась лицом к стеклу и долго смотрела на что-то, видное только ей одной.
   За окном выл ветер. Сквозь завывания ветра доносился почти неслышный голос матери, ее поучения и предостережения.
   Еще около часа тетка сидела у лампы, что-то писала, поджав губы. Иногда она неодобрительно поглядывала на племянника и поправляла платок, свисающий с ее плеч как непослушные крылья.
   Лампа замигала и погасла...
  
   * * *
  
   Все утро субботы Кларисса читала пьесу известного сценариста.
   После полудня она получила от полковника довольно путаную телеграмму на двух страницах, дававшую много оснований подозревать, что он лишился рассудка, а вечером еще одну телеграмму от его тетки, уже короткую, всего несколько слов, в которой сообщалось о внезапном исчезновении полковника.
   Ночью Кларисс не могла заснуть, грызла ногти и плакала в подушку, на которой спал полковник...
  
   Тело полковника обнаружили на другой день в пруду в окружении желтых лилий.
   Похоронили полковника на местном кладбище.
   Кларисс не поехала на похороны. Она украсила траурной каймой и лилиями портрет полковника, висевший над комодом, надела черное платье и села на стул с высокой спинкой.
   Три дня она сидела перед портретом полковника с опухшими и красными глазами. Она чувствовала себя такой одинокой и потерянной.
   Через три дня она повернула портрет полковника лицом к стене, и навязчивые мысли о смерти и воспоминания о полковнике начали навсегда стираться в ее памяти.
   Рано утром Клариссу разбудили звуки духового оркестра.
   Играли военный марш.
   Она привстала и пугливо глянула в смутно синеющее окно. У нее было такое чувство, что полковник вернулся и смотрит на нее в щель между гардинами.
   Сдвинув гардины, она увидела ворону, которая сидела на подоконнике.
   С хриплым карканьем ворона улетела.
   Кларисса подождала, пока волнение улеглось, потом надела белое платье с крылышками рукавов, накидку, и вышла через черный ход в переулок, который привел ее к театру.
   Она шла и оглядывалась, ей казалось, что полковник преследует ее.
   На лестнице у входа в театр толпились люди.
   Кларисса приоткрыла дверь служебного входа и снова неуверенно обернулась.
   Дверь захлопнулась за ее спиной как створки раковины...
  
   * * *
  
   Павел вздрогнул и невольно оглянулся. Показалось, что хлопнула входная дверь.
   Он выглянул в коридор.
   Никого.
   Дверь была заперта на задвижку.
   Взгляд Павла упал на фотографию под стеклом. На фотографии ему было не больше 3 лет. Он сидел на плечах отца, обнимая его шею.
   В тот злополучный день умер Сталин.
   Они стояли на углу Болотной улицы.
   Мимо шли люди, толпа за толпой, они выливались из улиц и переулков и текли на площадь.
   Уже целое море людей плескалось туда и сюда, с одного края площади на другой, сталкивались, опрокидывались, падали в грязь, поднимались и снова падали.
   Жуткая картина.
   И вдруг все это движение замерло, застыло.
   Воцарилась тишина.
  -- Вы историк?.. - спросил Павла незнакомец в сером плаще. Павел что-то писал.
  -- Нет, вовсе нет... - пробормотал Павел. Он все еще жил во сне и искал дно в мерцающей пучине вод. Голос его звучал неуверенно и слегка дрожал. Ему было холодно.
  -- Я испытываю недоверие и ужас перед историей...
   Протиснувшись между полуторками, перегораживающими переулок, отец пошел вниз по улице, повернул налево, потом направо и наткнулся на Буколова.
   Буколов был пьян и возбужден.
  -- Вот так встреча... где ты пропадаешь, тебя нигде не видно?..
   Отец промолчал.
  -- Знаешь что, пошли ко мне... что ты на меня так смотришь?.. да, вот, вырядился, шел на свадьбу, а тут на тебе похороны... - Буколов рассмеялся.
  -- Это уже выше всякой меры... - воскликнула женщина в рыжем парике. - Ах, Боже мой, что вы делаете... - Голос женщины сорвался на визг.
  -- Нет, это какое-то сумасшествие, а сумасшествие заразительно... надо выбираться отсюда... - пробормотал Буколов и исчез...
  
   Павел глянул на пустую раму и увидел всю эту тесноту и давку, в которой гибли люди, толпа за толпой, и так ясно и отчетливо...
  
   * * *
  
   В комнате было тихо. Из темноты доносился лишь невнятный шелест листвы.
   Павел закутался в плед, и подошел к окну.
   В предрассветных сумерках обрисовались очертания обмокшей стены с аркой и ржавой пожарной лестницей. Под лестницей в траве лежал рваный резиновый мяч.
   Павел не удивился, когда из арки вышел отец в потертой вельветовой куртке и в шляпе, надвинутой на глаза. В руке он сжимал небольшой чемодан. Он шел, прихрамывая. Лицо сведено печальной гримасой, как судорогой. Чем-то он был похож на уставшего ангела.
   В небе прогремел гром.
   Пошел дождь и отец исчез за стеной дождя.
   Накинул на плечи плащ, Павел выбежал на улицу.
   Никого.
   Оглянувшись, он увидел одиноко стоящий дом, сточную канаву и горбатый мостик. Он заглянул под мостик.
   Под мостиком сидел мальчик 13 лет. Он что-то читал, обхватив книгу и колени руками.
   Павел окликнул мальчика.
   Подняв голову, мальчик как-то странно глянул на Павла.
   Павел узнал себя в этом мальчике и как сомнамбула пошел вдоль сточной канавы.
   Обогнув угольный сарай, он поднялся на террасу и вошел в дом.
   Дверь в комнату деда была не заперта.
   На полу пылился овальный персидский ковер, проросший мелкими цветами какого-то ржавого цвета, вдоль стены тянулись пустые птичьи клетки и горшки с засохшими геранями. В простенке между окнами висело зеркало, бросая отблески на потолок и стены, оклеенные обоями с желтыми цветами. В углу за дверью темнел узкий шифоньер.
   Дверца шкафа приоткрылась и оттуда вылетела стайка моли...
  
   Из окна донеслись звуки духовой музыки.
   Павел выглянул в окно.
   Внизу на двух табуретах стоял гроб с телом бабушки.
   У гроба сидел дед, и толпились соседи. Чуть поодаль стояли музыканты с трубами, на которых играло солнце.
   У ног деда лежала собака рыжей масти.
   Павел медленно спустился вниз, подошел к гробу и погладил руку бабушке.
   Поцеловать ее он не решился.
   Нужно было что-то сказать, но он точно не знал, что нужно сказать и молчал.
   Бабушка выглядела хорошо в гробу и достойно, как будто умереть для нее было одним удовольствием.
   Музыканты заиграли траурный марш.
   Павел невольно расплакался и прижался к деду, который стоял у гроба. Высокий, худой он был похож на призрака...
  
   * * *
  
   По радио прозвучали сигналы точного времени.
   Начали передавать последние известия.
   Павел все еще не мог прийти в себя.
   "История, рассказанная мне сном, вполне определенная, без сомнения, только правильная ли?.. нет, безусловно неправильная, какая-то вывернутая наизнанку... я отказываюсь принимать ее всерьез..."
   Павел закрыл глаза. Он лежал, вспоминая сон. Во сне в исступлении он лишился разума и отправился бродить по горам, гонимый как коровы слепнями. Вел он себя странно, останавливал прохожих и затевал дискуссии. На ночь он спрятался в пещеру. Там к нему вернулся рассудок. Он вернулся в город, женился. Жил он как все, шел туда, куда его тянуло, а потом 27 лет сохранял возможность не идти никуда, сидел и смотрел на одетое тучами небо, которое хлестали молнии. Бог показывал ему свои чудеса.
   Все казалось ему таким, каким казалось.
   Во всем он видел бога, в желтеющей ниве, в зарослях мирта, в ласковом участливом ветре. Склонившись, он увидел в зеркале вод свое отражение.
   Отражение шепнуло ему что-то.
   Может быть спасительный совет, или слова утешения?
   По лицу отражения пробежала рябь.
   Он поднял голову.
   Из вод выходили девы в коричневых тогах и сплетались в танце.
   Увидев незнакомца, они замерли в испуге.
   Вдруг над водой пронесся гул, громкий, протяжный.
   Это тритоны дули в свои раковины, предупреждая о буре...
  
   Павел вздрогнул и очнулся от наваждения, привидевшегося ему.
   В комнате царили сумерки.
   Створка окна была приоткрыта. Доносилось пение беспечных цикад.
   Взгляд Павла упал на раму, затянутую паутиной.
   Паутина вилась и на потолке.
   Как во сне создавался совершенно объективно созерцаемый, даже ощутимый мир.
   На пустом холсте рисовались портреты родственников.
   Они взирали на Павла с состраданием.
   Тоска сдавила грудь Павлу. Он выпил немного красного вина из бутылки, которую нашел в буфете, и лег на продавленную оттоманку. Он лежал, уставившись на гардины с танцующими павлинами.
   Гардины едва заметно покачивались, меняя рисунок складок.
   Показалось, что за гардинами кто-то прячется.
   Сдвинув гардины, Павел увидел мальчика 13 лет. Он сидел на корточках и испуганно смотрел на Павла.
   "Откуда я его знаю?.. и чем он так напуган?.. наверное, думает, что я черт... кто хочет испугать черта, должен вскрикнуть, а он не смеет и пикнуть..." - Павел взмахнул руками, как будто расправляя крылья, и пошел, даже не задумываясь, куда идет и зачем...
  
   * * *
  
   Небо было холодное в пятнах облаков, как будто залатанное.
   Вокруг зыбились пески, не знающие ни границ, ни берегов.
   Дорога привела Павла к высохшему заливу, на дне которого чернел ржавый остов парома.
   У парома стоял старик в черном плаще с рваной заячьей губой и шрамом поперек лба.
  -- Наконец-то... отец заждался тебя... - сказал старик каким-то каркающим голосом.
   Павел подошел к парому и наткнулся на табличку: "Вход запрещен".
   Он почувствовал невольное содрогание, когда увидел небольшой полусгнивший чемодан отца, какие-то вещи, вернее останки вещей, черепки, обломки...
  -- Иди и не сомневайся... - Старик улыбнулся редкими зубами.
   Порыв ветра раздвинул полы его плаща, взвившиеся в воздух. Казалось, будто старик раскрыл крылья.
   Павел спустился вниз, как в преисподнюю.
   Ни души.
   Он повернул налево, потом направо и, наткнувшись на стену, повернул обратно.
   Пол как будто ожил под ним.
   Сквозь доски проступила черная жижа. При каждом его шаге жижа хлюпала, как будто вздыхала.
   Снова тупик.
   Ни входа, ни даже намека на что-либо подобное.
   Павла охватила дрожь, когда в глухой стене вдруг открылась дверь.
   Повеяло могильным холодом.
   Павел нерешительно заглянул в щель и увидел отца в толпе людей.
   Все было как в день похорон Сталина.
   Люди шли и мучились, толпа за толпой. Уже целое море людей плескалось перед Павлом туда и сюда.
   Хрипло каркнула ворона.
   Дверь захлопнулась с жутким скрипом.
   Павел попятился, побежал.
  -- Стой, куда ты?..
   Павел остановился.
   Перед ним стоял уже знакомый старик. Лицо его трудно было рассмотреть. Он стоял против света.
  -- Дед?.. - произнес Павел. Нерешительно шагнув к старику, Павел наткнулся на свое отражение в зеркале. Он не узнал себя. Лицо серое, невыразительное.
   Все еще под впечатлением от кошмара, Павел стер пыль с зеркала и лег на кровать.
   Он лежал и разглядывал пустой холст, на котором что-то творилось, строилось.
   Донеслись свистки маневрового паровоза, звуки радио. Передавали последние известия.
   Павел съежился, сжался в комок, чтобы быть как можно менее заметным, и заснул...
  
   * * *
  
   Очнулся Павел в вагоне пассажирского поезда.
   Поезд стоял на какой-то безвестной станции.
   В купе царили сумерки.
   Лязгнули буфера.
   Вагон качнулся.
   Потянулась болотистая безжизненная равнина.
   "Где-то я уже видел все это..." - подумал Павел.
   В камышах вдруг обрисовалась фигура женщины в длинном черном платье.
   "Похожа на монашку..." - подумал Павел.
   Женщина бежала к поезду и что-то кричала.
   Неожиданно она до пояса погрузилась в топь.
   Поезд набирал ход.
   Открыв дверь тамбура, Павел спрыгнул с подножки, подбежал к женщине. Он не сразу узнал мать. Он пытался помочь ей выбраться из топи, но только мешал и пугал ее, и сам постепенно погружался в хлюпающую коричневатую жижу.
   Хрипло закаркала ворона, предвещая беду.
  -- Помогите... - закричал Павел и очнулся в купе вагона.
   Своим криком он напугал незнакомку в длинном узком платье с глухим воротом и без рукавов. На ее ногах поблескивали сандалии. Одна сандалия была наполовину развязана.
   По всей видимости, незнакомка собиралась выходить на следующей станции. У ее ног стоял обшарпанный чемодан, загораживая проход.
  -- Извините... - смущенно пробормотал Павел и отвернулся к окну.
   В стеклах с желтизной он увидел отражение незнакомки, лицо которой темнота будто съедала.
   Павел встал и, еще раз извинившись, вышел в тамбур.
   Промелькнул мост, переезд.
   Поезд замедлил ход и остановился.
  -- Что за станция?.. - спросил Павел проводника.
  -- Климово... - буркнул проводник. Полный, лысоватый, с бегающими глазами он производил неприятное впечатление.
   В тамбур протиснулась незнакомка, волоча за собой обшарпанный чемоданом, как будто набитый камнями.
   Павел вызвался ей помочь и спустился на платформу.
   Лязгнули буфера.
   Поезд стронулся.
   Павел вскользь глянул на проводника, потом на незнакомку. Взгляд его встретился с ее взглядом, несколько напряженным и смущенным.
  -- Вы опоздаете на поезд... - сказала незнакомка глуховатым голосом.
  -- Я уже опоздал...
  -- И что дальше?..
   Павел, молча, пожал плечами, спросил:
  -- Как вас зовут?..
  -- Вера...
  -- А я Павел...
  
   Было сыро, промозгло. Павел шел за Верой по узкой, петляющей улице приморского городка.
   У длинного дома, опоясанного террасой, Вера остановилась, обернулась.
  -- Вот здесь я и живу... - Она несмело улыбнулась. Она явно испытывала к Павлу симпатию.
   В несколько возбужденном состоянии, которое обычно еще усиливают сумерки и тишина, Павел вошел следом за Верой в полутемный подъезд. Он видел перед собой только силуэт Веры, когда поднимался по винтовой лестнице.
   Вера долго путалась в ключах, потом постучала.
   Дверь открылась с натужным визгом.
   Старик в круглых очках и в халате, по виду учитель истории или литературы, с неудовольствием оглядел Павла, который, опустив голову, прошел по коридору и очутился в комнатке с одним окном, выходившим во двор.
   Поставив у стены обшарпанный чемодан Веры, Павел глянул по сторонам. Взгляд его остановился на кровати с горкой подушек и ковриком с изображением сплетающихся в танце павлинов.
   Жестом Вера попросила Павла подождать и вышла.
   Когда Вера окликнула Павла по имени, он рассматривал рисунок женщины с узким, горбоносым профилем и с удивлением обернулся. Еще раз, взглянув на рисунок, Павел попытался вспомнить, где уже видел это лицо.
  -- Это рисунок моего отца... он был художником... - сказала Вера.
  -- Мой отец тоже был художником... - Павел обернулся.
  -- Как странно...
   Хрупкая, не лишенная привлекательности, Вера медленно приблизилась к Павлу с какой-то ненужной грациозностью...
  
   Больше Павел ничего не помнил, лишь какие-то обрывочные ощущения. Он просто плыл по течению, прислушиваясь к плеску волн, крикам чаек, в которые вмешивались свистки маневрового паровоза.
   Приоткрыв глаза, Павел увидел Веру. Съежившаяся, маленькая, похожая на девочку 13 лет, она лежала у стены.
   Павел провел рукой по ее волосам.
   Вера привстала, испуганно вскинула голову и замерла в некой смущенной растерянности.
   Море, волнуясь, обняло ее, ласково погладило бедра, живот.
   Волна откатилась, оставив пену и водоросли на песке...
  
   Все это Павел увидел в пустой раме, затянутой паутиной, потом на стене, на которой висели афиши спектаклей с портретами известных актеров и актрис.
   Вера работала в театре оформителем.
   Павел закрыл глаза...
  
   Несколько томительных дней Павел провел в унылом приморском городке, как в чужом сне, и очнулся в полупустом и прокуренном вагоне пригородного поезда.
   Сквозь стекла с желтизной он смотрел на здание станции и с тоской ждал отправления поезда, который должен был увезти его отсюда в другую жизнь.
   На платформе появилась Вера с зонтиком, слегка растрепанная, лицо бледное, постаревшее, губы синие как перезревшие сливы, глаза заплаканные.
   Когда Павел попытался открыть окно, чтобы сказать ей что-нибудь, она лишь покачала головой и улыбнулась сквозь слезы.
   Вагон качнулся. Лязгнули буфера.
   Сделав несколько шагов по платформе, Вера приостановилась, вся как-то сжалась, сгорбилась.
   Последнее, что Павел увидел, это очередь у винного ларька, и собаку рыжей масти, которая брела по улице так, как будто она не имела никакого отношения ни к этому месту, ни к этой жизни.
   Потянулась болотистая равнина, потом море. Видно было, как вода билась о камни, образуя водовороты и облака пены, которые, то исчезали, то вновь возникали.
   Павел отвел взгляд.
   Он не любил воду и боялся ее. Когда приходилось плыть на пароме, он ступал на палубу, как на ненадежный лед.
   Море постепенно отступило.
   Поезд поднимался вверх, в темноту, которую освещала луна, точно лампада...
  
   * * *
  
   В тот же день Павел вернулся в город. Не раздеваясь, он прошел по коридору в комнату и замер, как будто наткнулся на невидимую стену.
   Часто моргая и непонимающе улыбаясь, он шагнул вперед. Он увидел гардины с танцующими павлинами, гардероб, кровать с горкой подушек, на которой сидела Вера, зажав ладони между колен и по-детски склонив голову набок. Лицо бледное и смущенное.
   Павел сел рядом с Верой, и она обвила его шею нежным, неопытным объятием...
  
   Через неделю Павел забыл думать о Вере, но как-то в ненастный день, когда в комнате стало сумрачно, неуютно, он получил длинное и путаное письмо от нее, и ему захотелось вернуться в этот унылый приморский городок, услышать плеск волн в камнях, свистки маневрового паровоза, почувствовать запах загнивающих гераней в горшках.
   Павел еще раз перечитал письмо с приписками на полях.
   Слова теснились, набегали друг на друга, переплетались.
   Он поднял голову.
   На миг в темноте стекол окна мелькнуло лицо Веры.
   Нелепо улыбаясь, он шагнул к окну.
   Стекла задребезжали.
   Мимо окон прополз трамвай. Яркий луч света ослепил Павла и безжалостно стер черты Веры и ощущение призрачного счастья, которое он испытал в этот миг.
   Встряхнув головой, Павел тихо рассмеялся.
   Совсем стемнело.
   Казалось, темнота отняла у Павла последние силы.
   Безвольно опустив руки, он упал ничком на кровать.
   Едва Павел начал засыпать, как Вера разбудила его, настойчиво повторяя хриплым глуховатым голосом свое имя, которым она назвалась в тот унылый, пасмурный день.
   Она звала, манила его.
   Павел встал и повлекся за ней...
  
   Домой Павел вернулся промокший до нитки, жалкий, с измученным лицом и до полуночи, бессмысленно улыбаясь, развешивал на стене пожелтевшие фотографии из папки отца...
  
   * * *
  
   Уже светало.
   Окно смутно синело.
   Взгляд Павла потерялся в пустоте стекол и уже как будто снаружи скользнул по комнате.
   Он провел рукой по лицу и окончательно очнулся с ощущением, что сходит с ума.
   Стены комнаты раздвинулись как кулисы на сцене, и Павел увидел пруд и заросли жимолости, которые почти скрывали дом на сваях. Обрисовался угол угольного сарая, приставная лестница в небо, в котором парили ангелы с заостренными крыльями, как у ласточек.
   Комнаты в доме связывал узкий и затхлый коридор.
   Какое-то время Павел блуждал по коридору, ощущая что-то вроде дрожи, как в детстве. В детстве он не мог избавиться от страха перед этим коридором. Он казался ему лабиринтом.
   Борясь со своими страхами, Павел побывал в подвале, туда вела черная дыра в полу и несколько скользких каменных ступеней, потом поднялся в мансарду. Дверь в комнату деда, обычно запертая, была приоткрыта.
   Крадучись, Павел приблизился к двери.
   Смутный, расплывчато-красноватый свет притягивал его. В нем среди красных и фиолетовых тонов, оттенков и отблесков что-то творилось, строилось. Появилась стена, завешанная пожелтевшими фотографиями. В простенке между окнами поблескивало треснувшее зеркало, чуть поодаль стоял скелет мольберта с подрамником, пустота холста которого была залита все тем же красноватым, обморочным светом, к которому у Павла еще не было доверия.
   На холсте обозначились первые фигуры. Пока это были только копии, подражания, больше похожие на бледные сумеречные тени, неуловимые, изменчивые, которые едва проявлялись и сливались с утробной неразличимостью, откуда они следили за Павлом с каким-то боязливым ожиданием, точно умоляя или принуждая его к чему-то.
   Прояснились детали интерьера комнаты, вещи. Обрисовался угол комода, шифоньер, рисунок венского стула, этажерки.
   Вдруг ослепило красноватое пятно света на крашенном, неровном полу, точно кровь.
   Павел боязливо зажмурился и снова с любопытством приоткрыл глаза.
   Постепенно восстанавливалась вся обстановка комнаты, неубранной и сумрачной.
   Мать лежала на кровати в одной исподней сорочке и в какой-то странной, нелепой позе, спиной на подушках.
   Павел скосил глаза.
   Теперь он видел только ее ноги, очерченные скомканной белизной простыни, с тонкими щиколотками и маленькими, детскими ступнями.
   Неожиданно все заслонило чье-то лицо, белесое, с глазами совы и выступающими скулами.
   Это была тетя Зина. Ее приглашали принимать роды и обмывать покойников.
  -- Тужься, тужься... головка уже показалась... - сказала она нетерпеливо.
   Мать судорожно вцепилась руками в дуги кровати...
  
   Все остановилось и снова пришло в движение.
   Застучали стенные часы.
   Донеслись звуки радио, свистки маневрового паровоза.
   В глазах Павла все покривилось, покоробилось. Сдавило грудь.
   Павел замер в ожидании чего-то непонятного и неминуемого, от чего никак нельзя было избавиться. Какая-то сила толкала его, просовывала наружу, все ближе и ближе к тому, что его так пугало. Он боялся этого красноватого света и судорожно пытался удержаться и вернуться в привычные утробные сумерки. Страх перерос в ужас и панику, когда он в одно мгновение выскользнул из утробной тесноты весь в слизи и очутился в руках повитухи.
   Маленькое, жалкое, бессильное существо, еще не имеющее имени и не умеющее противостоять своей гибели.
   Павел закричал и затих. Он разглядывал незнакомую обстановку комнаты, залитую странным красноватым светом.
   Его взгляд переместился на скуластое лицо тети Зины. Захотелось прикоснуться к ее носу. Он потянулся рукой.
   Неожиданно в комнату ворвался свежий воздух, запахи вечера. В отпахнувшуюся створку двери просунулась рыжеволосая девочка с тощими косичками в коротком ситцевом платьице с крылышками рукавов. Бросилось в глаза сходство девочки с матерью, застывшей в нелепой позе на кровати.
   "Это же Вера..." - подумал Павел и попытался улыбнуться.
   Девочка тронула поцарапанное колено и, сторонясь отца, подошла к матери, которая уже сменила позу. Вся в солнечных пятнах, она сидела, опираясь на спинку кровати, и пила куриный бульон...
  
   Мимо окон с лязгом и грохотом прополз трамвай. Задребезжали стекла, и Павел как будто пришел в себя. Он все еще не мог понять, где он и откуда у него эти воспоминания.
   Потянуло запахом дыма, копоти.
   Донеслись свистки маневрового паровоза.
   Нервно передернув плечами, Павел тихо рассмеялся. Смех был похож на рыдание.
   Его блуждающий взгляд скользнул по холсту в подрамнике, который стоял на мольберте.
   В серой пустоте холста все еще что-то творилось, строилось.
   Павел встал, подошел к окну и раздвинул гардины.
   Открылось небо с желтой рогатой луной, крыши, уступами спускающиеся к морю, и все то, что было когда-то ему так дорого.
   Вглядываясь в сумеречный пейзаж, Павел постепенно терял чувство реальности происходящего...
  
   Кто-то окликнул Павла по имени. Он вздрогнул и, испуганно обернувшись, увидел незнакомку в длинном черном платье с глухим воротом. На ее ногах поблескивали сандалии. Одна сандалия была наполовину развязана. Она стояла у приставного зеркала, опустив голову. Рыжие волосы локонами падали на ее острые плечи, обвивали тонкую шею.
  -- Кто ты?.. - спросил Павел хрипло.
  -- Ты меня не узнаешь?.. - Незнакомка подняла голову. Тонкий, изящный профиль. Нежный рисунок губ, чуть подкрашенных. Темный, бездонный как небо взгляд.
   С подозрением и плохо скрываемым любопытством Павел смотрел на незнакомку.
   В улыбке и тонко очерченном лице незнакомки он узнавал и угадывал черты матери одну за другой.
  -- Неужели я так изменилась... я Вера, твоя сестра...
   В какой-то миг взгляды их встретились: неуверенный, умоляющий взгляд отца и смеющийся взгляд матери.
  -- Не смотри на меня так... - прошептал Павел, едва сдерживая рыдания...
  
   В темноте глухо, заикаясь, три раз пробили стенные часы.
   Часы висели над комодом. Рядом с часами чернел диск радио.
   На комоде пылилась гипсовая голова Сократа.
   Взгляд Павла привлек фриз из раскрашенного алебастра с женскими фигурами.
   Павел сморгнул. Вдруг и так ясно он увидел отца. Бледный, худой, он сидел перед пустым холстом, опустив руки. Павел обратил внимание на ленты в его дрожащих руках. Он вплетал их в косички девочки, которая стояла перед ним, отворачивая лицо и опираясь на его колени. Это была Вера, сестра Павла.
   Павел видел все это из люльки, качающейся и плавающей в пустоте...
  
   Волны воспоминаний прервалась.
   Какое-то время Павел блуждал в потемках, пока не наткнулся на кровать.
   Он сел на край кровати, кутаясь в лоскутное одеяло. Все происходящее казалось сном, и после каждого пробуждения Павел подправлял и дополнял этот сон.
  -- Почему ты такой?.. - Вера с непонятным осуждением воззрилась на Павла.
  -- Какой?.. - Павел поднял голову. Его мучили сомнения, и он строил самые нелепые догадки по поводу появления незнакомки, выдающей себя за его сестру.
  -- Не знаю... - Вера вошла и вышла из пустой рамы, в которой таились воспоминания Павла. - Ты какой-то не такой... да, и я не совсем такая... меня как будто подправили... - Она провела рукой перед собой. - Ты знаешь, что случилось с Буколовым?..
  -- С кем?.. - переспросил Павел.
   Вспомнилось серо-сизое лицо Буколова, искаженное судорогой. Павел наткнулся на него в мастерской на Стромынке. Кто-то отрезал ему язык и подвесил к потолку так, чтобы он еще жил и мучился. Несколько дней он раскачивался в петле под потолком, как бы с сожалением оглядываясь на свою ничтожную и подлую жизнь.
   Как оказалось, этот скромный художник и поэт с лицом испуганного ребенка, был тайным осведомителем.
  -- Как здесь темно и холодно... - Вера зябко повела плечами. - Ты ничего не знаешь... Буколов не был любовником матери... он любил меня... когда отец узнал об этом, он мне ничего не сказал, совершенно ничего, можешь себе представить?.. - Вера всхлипнула. Слезы заструились по ее щекам.
   Утерев слезы, Вера заговорила, путано, глотая окончания фраз.
  -- Я давно не видела отца таким, с тех пор, как ушла мать... он подозревал, что она ушла к Буколову, а тут еще и я... когда все это случилось я пришла к нему, но он не захотел со мной говорить... он сидел и играл в шахматы сам с собой... я смотрела на него, и не могла сдвинуться с места, как в кошмаре... и вдруг он заговорил о Буколове... он его терпеть не мог, говорил, что им движет честолюбие, смешанное с угодничеством... и что все его искусство рабское... бред какой-то, мне странно и страшно было его слушать... его раздражали все эти философы, заявляющие о себе с наглой глупостью, вызывающей возмущение... они сочувствовали ему, взирали на него с состраданием и посмеивались над его картинами перед доверчивой публикой, которая не ведала существа дела... оставленный всеми и всякой способностью суждения, он думал, что может смело предлагать все, чтобы не пришло ему в голову, нести вздор... откуда я все это знаю?.. болото населено злыми мстительными духами... они и перечислили все грехи этого грешника...
  -- Наверное, он чувствовал себя униженным, оскорбленным... не знаю, но именно таким я видел его на пустом холсте в углу... - пробормотал Павел, глядя на пустую раму, затянутую паутиной.
  -- В этой истории тебе не все известно... - продолжила Вера свой рассказ. - Я сама ускорила развязку... - В глазах Веры появилось что-то хмурое, воспаленное. - Ты знаешь, отец стрелял в Буколова... пуля пробила ему плечо... мне кажется, все это случилось в один день... и это нелепое покушение, и странное исчезновение матери...
   После довольно продолжительной паузы Вера снова заговорила.
  -- В тот вечер я была в мастерской с Буколовым, он что-то бренчал на гитаре... нам было так хорошо... я никогда не видела Буколова таким веселым и нежным и чувствовала себя на седьмом небе... и вдруг раздался выстрел... гитара со звоном упала на пол... я сидела у тела Буколова и смотрела, как из него вытекала кровь... целая лужа на полу набралась... даже не знаю, сколько прошло времени, помню, когда часы пробили полночь, кто-то постучал в дверь... я открыла дверь и никого не увидела... в чем была, полуодетая, босая, я спустилась вниз по лестнице, свернула за угол... никого... начался дождь, и я вернулась в комнату... в дверь снова кто-то постучал... помедлив, я открыла дверь и увидела перед собой отца... сознаюсь, мне стало страшно... это его внезапное появление, и эта его улыбка, почти безумная... губы его шевелились... он что-то говорил, долго и нудно, как бы оправдываясь... потом вдруг спросил с издевкой и заикаясь: "Так он еще живой?.." - Я захлопнула дверь и закрыла ее на задвижку... он еще долго стучал... обливаясь слезами, я стояла под дверью... наконец все затихло... повисла страшная тишина и вдруг Буколов позвал меня... я думала, что он умер... он сидел на полу, тяжело дыша... я помогла ему лечь на кушетку и перевязала ему рану... постепенно одышка у него прекратилась... он уснул... - Голос Веры стих. Черты ее лица почти стерлись, стали плоскими и почти бесцветными, как на картине...
  
   Тихое неуловимое мерцание, плеск воды, утешающий лепет слов. Слова смешивались, как краски на картине, отражались, двоились, просвечивали друг сквозь друга. И они ничего не называли прямо...
  
   В ту ночь Вера проснулась как от толчка. Она почувствовала присутствие в комнате какой-то опасности.
   В ползущей темноте что-то происходило.
   Буколов спал.
   Скосив глаза, она увидела, как кто-то влез в окно.
   Незнакомец был похож на призрака, а его лицо напоминало театральную маску.
   Гримасы незнакомца передались и Вере.
   Двигаясь почти на ощупь, незнакомец навалился на Буколова.
   Они долго боролись в темноте, шумно дыша.
   Хриплые стоны, возгласы.
   Вспышка молнии осветила эту жуткую сцену в кулисах гардин.
   Вера в ужасе закричала и бросилась к двери.
   У Цепного моста Вера наткнулась на женщину в монашеской одежде. Она уже начала приходить в себя, но еще не могла говорить.
   Женщина увлекла ее за собой.
   Все еще шел дождь.
   Вера была очень утомлена, вся дрожала.
   Наконец они пришли в какой-то дом.
   Уже вставал день. Робкий свет брезжил в окне, словно покрытом инеем.
   Женщина обернулась, и Вера как будто проснулась, пораженная тем, что увидела.
   Вера уже несколько раз в разное время видела мать в точно такой же одежде, однако, не поверила, думала, что это наваждение.
   Мать уложила Веру на свою кровать, и она заснула.
   Во сне Вера встала и пошла, сама не зная, куда идет.
   Она шла, прислушиваясь к звукам водяного органа.
   Все еще шел дождь.
   Когда дождь кончился, Вере открылись пески пустыни.
   Зной стоял египетский.
   Вера опустилась на песок и уснула.
   Она спала, а ветер бодрствовал и ласкал ее, пока она не сделала то, что еще никогда не делала.
   Утром ветер подышал Вере в лицо и пробудил ее от сна прежде ящериц и всякой другой мелкой твари, ползающей и летающей.
   Вера открыла глаза.
   Солнце ослепило ее. Оно взошло уже на высоту дюн.
   Вера слепо поискала спину ветра, чтобы опереться, и встала на ноги. Она шла, а ветер заметал ее следы своим хвостом, и пел, как филин на развалинах.
   Прошел и этот день.
   Усталость сломила Веру и она заснула.
   Мрак не спал. Подкравшись к ней, он робко, с нежной лаской обнял ее, блаженно улыбаясь, покоренный ее красотой.
   Нет радости сильнее любви.
   Мрак возлюбил Веру.
   И не он один.
   С Верой всякий рад был сойтись.
   Даже песок пустыни, не знавший греха, согрешил с ней, и источник воды, когда она совлекла с себя одежду и три раза погрузилась в него, чтобы смыть с себя пот.
   И с густым душным туманом Вера была в близости...
  
   Нежный, кроткий, еще полный желания туман понемногу прояснился.
   Встало утро, и трава, которая сеяла свое семя на ветер, окружила Веру благовониями.
   Ветер же негодовал.
   Так это происходило, пока Вера не добрела до отрогов Лысой горы.
   Погода испортилась.
   Потемнело.
   Нависли мрачные свинцовые тучи, закрывая утесы скал, ущелья, весь горный хребет.
   Вера долго искала убежище от непогоды, пока не нашла расселину.
   С усилием она втиснулась в расселину и почувствовала то, что чувствуют мужчины, протискивая свой уд через тесные врата лона.
   Сон связал Веру, и она заснула, словно умерла.
   В этой расселине Вера пережидала непогоду вместе со змеем, который увидел ее наготу, но отступил, не осмелился напасть.
   Наконец установилась ясная погода.
   Змей выполз из расселины.
   Вера протиснулась следом за змеем и пошла дальше.
   Тень едва поспевала за ней, а ветер сопровождал. Он увидел Веру, узнал ее и, побежденный любовью, закружил вокруг нее.
   А Вере ветер лишь мешал идти.
   И люди ее пугали.
   Она шла, минуя людные места.
   Днем прохожие были словно бы как люди, а чуть стемнеет, делались неизвестно кем, приставали к Вере, потому что она была красива.
   Узнав об этом, Вера прикрылась личиной, как новым именем, чтобы уберечься от насилия пыток и соблазна приманок.
   Личина коснулась кожи и присохла к лицу Веры. Она изменилась до неузнаваемости...
  
   Рассказав свою историю, Вера умолкла.
  -- Хочешь увидеть мать?.. - вдруг спросила Вера почти шепотом.
  -- Но как это возможно?.. - Павел с удивлением воззрился на Веру.
   Вера улыбнулась улыбкой матери и увлекла Павла за собой в лабиринт глухих коридоров и тупиков.
   Все происходящее было столь необычно, удивительно, неправдоподобно, как в каком-то многослойном кошмаре, даже дух захватывало, но Павел шел за Верой, чтобы отыскать ответ на мучающие его вопросы.
   Из стен сочилась вода странного, ржавого цвета, как кровь.
   Павел поскользнулся и чуть не упал.
   Пытаясь удержаться на ногах, он оперся о стену, в которой вдруг открылась дверь. Он замер.
  -- Ну же, иди, чего ты боишься?.. - Вера подтолкнула Павла к проему двери, и он очутился во дворе.
   Узкая сводчатая арка вывела его на улицу.
   На улице царил праздник, было светло, как днем. Фейерверки развешивали в сумрачном небе гирлянды белых роз, как свидетельства подлинности и достоверности происходящего.
   Павел шел за Верой. В свете фейерверков он видел ее более отчетливо и как бы обнаженной.
   Он стыдливо отвел взгляд.
   Вера ослепляла его своей красотой.
   Они еще долго шли по городу, потом пробирались через топи и сумеречный лес.
   Лес погибал. В скорбной тишине опадали листья, сохли стволы.
   Наконец между стволами обрисовался дом на сваях.
  -- Вот мы и пришли... - сказала Вера, прижавшись к плечу Павла и как бы грезя. - Не знаю, кто привел меня сюда... помню, я заблудилась и проснулась от крика птиц... зимой их не слышно, они как будто прячутся под снегом, а весной просыпаются... дверь была открыта... я встала и вышла наружу... вокруг царила красота, больше, чем я могла вместить... деревья уже отряхнулись от снега... солнце слепило и у меня все поплыло перед глазами от запахов... у каждого дерева свой запах и его ни с чем не спутаешь... сделав несколько шагов, я чуть не утонула... весной вода разливалась, затапливала все... дома плавали, наталкиваясь на деревья... потом было лето... и снова осень, период дождей и туманов... мать ложились спать рано, а я сидела у керосиновой лампы, покачиваясь на жутко скрипящем стуле среди теней... мигающее пламя придавало всему такой зыбкий и изменчивый вид...
  
   Все это Вера рассказывала, тихо, безучастно, каким-то не своим голосом, как бы не от себя.
   Иногда она повторялась, возвращалась назад или забегала вперед.
   Слова трогали Павла, вызывали жалость и смутное желание обнять Веру.
   Вскользь взглянув на Веру, Павел тронул рукой ее распущенные волосы, впалые щеки и... очнулся с ощущением, что ему подменили прошлое.
   Вскинув руки, он размял онемевшие пальцы.
   В мастерской отца было холодно. Как в мутной воде плавали какие-то вещи, точно рыбы.
   Постепенно проявился скелет мольберта, у которого сидел отец, съежившись, опираясь локтями на колени. Он смотрел на пустой холст.
  -- Эта картина сведет меня с ума... - услышал Павел голос отца.
   Павел с трудом встал и нерешительно шагнул к картине, пытаясь ее защитить. Он не знал, чего ожидать от отца.
   Сделав еще шаг, Павел наткнулся на свое отражение в треснувшем зеркале.
   Беззвучно рассмеявшись, он провел ладонью по стеклу.
   Незнакомец грустно улыбнулся ему оттуда, впрочем, улыбка тут же погасла, а лицо его стало плоским и серым. Изменился рисунок губ, разрез глаз. Павел, приобрел другой облик, с которым ему предстояло жить дальше и перейти в другую историю...
  
   Скрипнули полы.
   Павел боязливо оглянулся. Почудилось, что кто-то пробежал по комнате, шлепая босыми ногами и смеясь детским смехом.
  -- Кто здесь?.. - спросил Павел хриплым шепотом.
   В комнате никого не было.
   На столе лежала папка с архивом отца, в которой рылись сквозняки.
   Павел вообразил себе всю эту драму, разыгравшуюся на пустом хосте и в пустой раме, как на сцене, по готовому тексту, с подробностями, действующими лицами, комментариями от автора и восклицаниями зрителей.
   Теперь прошлое отца представлялось Павлу куда внятнее, чем прежде. И прошлое матери и сестры. Правда, он ничего не узнал о бабушке, и дед в этой драме был уже не богом, а каким-то слезливым стариком, которого все трогало, умиляло, и который плакал от всякого пустяка и не наказывал Павла, а зря. Для детей наказание, как удобрение для сада...
  
   За окном все еще длилась ночь.
   Павел чувствовал себя ужасно. Он сам не знал, чего от себя ждать. Слишком много странного и страшного увидел и вообразил он за одну ночь.
   Павел прилег на продавленную оттоманку и попытался заснуть, но стоило ему закрыть глаза, как сквозь пелену сна начинала пробиваться его прежняя жизнь, которая наполняла его беспокойством и чувством вины.
   Внезапно его как будто обдало волной. Он весь покрылся холодным потом. Сердце остановилось. Он его не ощущал. И он задыхался.
  -- Ничего страшного... нужно взять себя в руки и это пройдет... - прошептал Павел сдавленным голосом, пытаясь успокоить себя.
   Хватая ртом воздух, он подошел к окну, приоткрыл створку.
   Приступ беспричинной паники прошел.
   Никогда прежде с ним ничего подобного не случалось.
   Он невольно залюбовался видом города и далями, укрытыми шафрановой дымкой.
   Рога у луны истаяли.
   Вставало утро субботы.
   Дымились, алели купола и шпили города. Город представлялся совершенно нереальным. Он был весь из золота, стекла и драгоценных камней. Краски казались слишком яркими и резкими, а уличный шум напоминал мелодию реквиема.
   Лысой горы не было видно, но Павел знал, что она где-то там, в дымке утра.
   Увидев все это великолепие, Павел невольно всхлипнул, потом как-то странно улыбнулся и сделал нечто ему совершенно не свойственное.
   Он приподнялся на цыпочки и плавно взмахнул руками.
   "Это искушение..." - подумал он, однако, любопытство пересилило, и он снова взмахнул руками.
   Павел весь дрожал, не понимая от чего.
   Вдруг все покривилось, стены, вещи.
   Почувствовав, что какая-то сила приподнимает его над полом, он судорожно уцепился за стул с высокой спинкой.
   Он уже парил в воздухе, почти касаясь трехрожковой люстры. Это было для него полной неожиданностью. По его лицу пробежала странная тень, не то недоумения, не то смущения. Он не понимал и не в состоянии был объяснить своих ощущений.
   Тихо рассмеявшись, он качнул люстру и покинул комнату. Он скользнул вдоль стены дома, обогнул террасу, карниз и завис над крышами, которые уступами спускались к морю.
   Оттуда, где он находился, он мог видеть весь город и окрестности.
   Странное щекочущее ощущение волной пробежало по его телу.
   Скосив глаза, он увидел, что его руки и тело обрастают пухом и перьями, наполняются ветром.
  -- Я лечу... я могу летать... - прошептал Павел, рассмеялся и повторил эту же фразу уже в полный голос, оглядывая небо.
   С каждым взмахом крыльев он поднимался все выше и выше.
   Города уже не было видно, лишь тускло мигали огни уличных фонарей на Болотной площади, пока совсем не угасли.
   Постепенно чувство пустоты и холода сменилось ощущением чего-то похожего на ощущение блаженства...
  
  
   2.
  
  
  
   Очнулся Павел в миртовой чаще, пронизанной солнечными лучами. Золотые и пурпурные цветы обвивали своими нежными телами его тело. Он был еще жив, хрипло дышал и дрожал. Было довольно холодно.
   Он произнес какие-то слова, оставшиеся от кошмара, возможно и сам не понимая произносимого.
   Он постепенно приходил в себя и изумлялся. Каждая новая подробность поражала своей неожиданностью.
   "Но правда ли все это?.. - размышлял он. - Или, вернее, что во всем этом правда?.."
   Целый рой вопросов осаждал Павла.
   Павел встал и, переждав головокружение, подошел к дому.
   Свет горел в спальне и в кабинете отца.
   Марк, отец Павла, был человеком серьезным, но не лишенным, однако, чувствительности, и весьма тонкой. Его отличало пристрастие к театру и женскому полу. Действовал же он так осторожно, что никто даже не догадывался об этом, но иногда он терял свою серьезность и свое чопорное книжное благородство и превращался в некое существо, умеющее читать лишь по складам.
   Марк был женат вторым браком. Его жену звали Кира.
   Отец Киры работал в издательстве, иногда что-нибудь писал, любил золото, мрамор и пурпур. Жил он один с горничной, старой девой с тонкими щиколотками и округлыми бедрами, полной девственной чистоты и целомудренного неведения. Ее звали Клара. Она ничем не отличалась от всех прочих горничных, ищущих в жизни свой рай. Когда писатель умер, Клара заняла пустующее кресло писателя, сидела с похоронным видом, но иногда на ее лице блуждала смутная улыбка. Даже в самых смелых своих мечтах она и вообразить себе не могла, что станет хозяйкой всей этой роскоши. Волосы у нее были рыжие, глаза с поволокой полные апатии, но иногда в них мелькало отнюдь не ангельское выражение, сообщающее ее узкому вытянутому лицу нечто хищное.
   В мансарде вспыхнул свет, и Павел увидел Киру. Она рылась в забытых вещах. Наткнувшись на записную книжку, в которую Марк заносил свои впечатления и воспоминания, переливающиеся отголосками в реальность, Кира подошла к окну.
   Кира читала, бледнела и холодела.
  -- Пачкун, лгун... вульгарное ничтожество... - выкрикнула она и умолкла, поняв, к кому Марк пылал страстью.
   Примадонну Кира видела как-то на сцене, стыдливо закутанную в свои одежды. Одежда украшала ее целомудрие. И уже другая она предстала перед Кирой на выставке картин Марка. Она была обвешана драгоценностями как ветреная женщина, некоторые из которых обошлись не дешево ее поклонникам.
   Остаток ночи Кира пребывала в атмосфере неуверенности и ожидания какого-нибудь события...
   "Какая я дура... - размышляла она. - И первая жена Марка была ничем не лучше... пыталась его убить из ревности... перевернула все в доме вверх дном и выбежала, озверевшая от запаха крови... безобразная и взбалмошная дура... с тех пор ее никто не видел... говорят, она утопла в Иудином болоте... тело ее так и не нашли... Марка подозревали в убийстве... родственники жены настояли на открытии уголовного дела, но он выкрутился... что же мне делать?.. увы, своего разума мне явно не хватает..."
   Утром Кира отправилась к своему дяде, священнику, за советом. Его звали Яков.
   Яков был удивлен столь неожиданным визитом и признаниями племянницы, но слушал ее невнимательно, он восторгался ее красотой и очарованием.
   Когда Кира умолкла, Яков заговорил:
  -- Не проси у меня ученых рассуждений, проси молитв... впрочем, у меня нет ни того, ни другого, хотя совершение молитв определено мне моим положением, но не так уж проявлено в моем образе жизни... не знаю, чем тебе помочь... впрочем, я мог бы и промолчать и прослыть философом...
  -- Дядя, ты смеешься...
  -- Нет, вовсе нет...
  -- Скажи мне, есть ли бог?.. - со слезами вопросила Кира.
  -- Скажу кратко: бог есть... достаточно ли такого ответа?.. нет?.. могу и пространно ответить... бог сына своего не пощадил, хотя и видел его в видении в терновом венце, избитого, оплеванного, изнемогающего и распятого... Иисус пострадал за всех нас, чтобы мы не были такими грешными, какими стали... о твоем муже я ничего хорошего не скажу... твой муж не только уподоблялся животным, но и соединялся с бесами... на ложе с тобой замышлял беззаконие и грех, и совершенно определенно понимал это...
  -- Дядя, что ты говоришь... - Кира закрыла глаза, она вспоминала, как познакомилась с Марком.
   "Мне было 5 лет... помню, на полу у рояля с откинутой крышкой лежали детские часики и полураздетая кукла с рыжими волосами... тело ее призрачно белело в лунном свете... я забралась на стул, дрожащими пальцами коснулась клавиш... эта же сцена повторилась через 27 лет... в музыке я излила все, что скопилась у меня на душе... одиночество, приступы меланхолии... я боялась остаться старой девой... после исчезновения жены, Марк жил один... дядя считал его воплощением всех смертных грехов... и происхождение его было темное... говорят, его отец умер от белой горячки... жена не успела его похоронить, как он воскрес... он сам мне все это рассказал, говорит, можешь мне не верить, но это достоверно, тебе придется считаться с фактами, всякие сомнения здесь излишни..."
   Яков прервал воспоминания Киры, спросил:
  -- Есть ли у них в семье наследственная склонность к безумию?..
  -- Не знаю... нет... не думаю, конечно, его первой жены... а почему ты спрашиваешь?.. думаешь, у него склонность к безумию?..
  -- Для меня он странная личность, человек непонятный... он умен, красив, наделен некоторыми музыкальными способностями... при первой встрече он произвел на меня приятное впечатление, но иногда из него выглядывал бес... впрочем, я не должен об этом говорить... - Яков умолк. Он стоял и смотрел на море...
  
   "Наверное, из беседы с дядей Кира сделала вывод... и завела любовника... - подумал Павел. - Это было испытанием для отца, которое оказалось западней... была возможность спасения, но он упустил ее, не удержался от соблазна мести... все было приготовлено... Буколов, любовник матери, должен был умереть... мог ли отец предполагать, что ему помешает дочь..."
   Павел увидел Веру. Она сидела на полу у тела Буколова, безразличная ко всему.
   Подняв голову и увидев отца, Вера заговорила как в бреду, задыхаясь от слов.
   Она открывала отцу отрывочные сцены из прошлого.
   Марк отказывался ее понимать.
   "Она издевается надо мной... - думал он. - Ненависть заполнила все закоулки ее души... что она бормочет?.. она хочет сойти в могилу, просит ее убить... что мне делать?.. бежать... но возможно ли остаться невиновным?.. отдаться правосудию?.. кровью и слезами смыть с себя преступление?.. смогу ли я?.."
  
   "Все это было так давно... пора вернуться от смутных бед к насущным бедам... - размышлял Павел. - Все было в семье... и горе и бесчестье... всю чашу до дна испил дед... нет, не всю... после смерти бабушки он ослеп и лишился ума, запутался в сетях женских прелестей... среди дня настала вдруг ночь и не радости она сулила, а стать тенью среди теней в аду... помню, я услышал вой, потом жалкий и протяжный стон, вестники горя... эхо повторило вой в коридорах, в сводах, разнесло речи безумия, и смех, злорадный хохот бесов в темноте... или это сквозняки меня морочили... едва живой от страха я лежал и прислушивался... чудилось, бесы окружают, глядят... и снова вой и стон повторило эхо, певица ужасов... отец скорбел... испил из той же чаши, не способный понять ни один из доводов, приводимых здравым рассудком, одержимый, ослепленный навязчивой идеей мести Буколову, которого он подозревал в связи с женой... жизнь родственников стала ему безразлична... его задевала лишь их утрата... впрочем, он не способен был разобраться и тут... безрассудная любовь стала ненавистью, сделала его преступником, убийцей... он бежал с места преступления, скрылся, нашел заступников и мстительную фурию, жену Буколова, будь она проклята... она похоронила Буколова и не забыла о мести... молва глухая донесла ей, где искать отца, куда он бежал без оглядки после страшного дела... молнии гнали его и рой видений... молве все известно, что скрыто и открыто... отец скрывался в горах, пас коз... вид его мог внушить сострадание и врагу... уже не помню, как я узнал, что он едва не стал убийцей, со слов других или по собственной догадке... - Павел потер лоб. - Нет, не помню, забыл, время стерло все это своей рукой... столько ужасов узнать, увидеть довелось... когда Вера исчезла, Буколов, говорят, покончил с собой, правда, у следователя была и другая версия - ему помогли... я видел его, он висел на крюке, качался, танцевал... дед держал семью... после смерти деда семья распалась... отец тщетно пытался склеить обломки... увы, все родственники стали призраками в вымышленном мире этой так и не написанной отцом картины... я вижу их на пустом холсте... кто рассеет мне это наваждение?.. боже, что со мной?.. я весь дрожу... или это предсмертный трепет?.. где я?.. кажется, я уже в раю... вокруг маслины, лавр, все дышит благодатью..."
   Был вечер субботы.
   Все вокруг пылало.
   Закат зажег деревья, кручи, воду превратил в кровь, а скалы в рубины и смарагды.
   Закат погас.
   Все стало серым и унылым...
   Ночь обещала видения и миражи.
   Услышав шаги за спиной, Павел обернулся.
   Из зарослей мирта вышел незнакомец. На нем было пальто до пят, все в бурых пятнах и в лохмотьях, как будто он отнял его в драке у собак.
  -- Вы, наверное, писатель... - спросил незнакомец. Павел держал в руках раскрытую книгу.
  -- Нет, я не писатель, я читатель... лучше читать хорошее, чем писать плохое... а вы?.. мне, кажется, я вас знаю...
  -- Вряд ли... что вы читаете?..
  -- Книгу без начала и конца... она досталась мне в наследство от деда... всякий, кто открывает ее, находит в ней свою историю... есть мужская версия и женская... хотите почитать?..
   Незнакомец полистал книгу.
  -- Я смотрю, книга без имен и названий мест... - заговорил он. - Не получится ли она бледной и пустой без имен?.. вокруг человека с именем обычно сосредотачиваются основные элементы повествования... впрочем, люди и места угадываются... и это делает вымышленные истории персонажей правдивыми, по крайней мере, правдоподобными... как я понимаю, неизвестный автор полагал, что мир - это представление...
  -- А что же еще?.. - пробормотал Павел и вскользь глянул на незнакомца.
   "Одежда жалкая, несчастное лицо... все выдает в нем поэта... волна жалости заливает, но чем я могу ему помочь?.. страсти ведут нас и нередко губят... я сам их жертва, скиталец, скитаюсь среди чужих чужой, не зная цели этого странствия... я смутно угадываю ее вдали... но не пытаюсь ничего объяснять и изменять... я лишь персонаж драмы, произношу слова своей роли, имеющие какой-то смысл, в котором я не вполне уверен... мне кажется, слова слетают с моих уст помимо моей воли, но не без участия автора драмы, скрытого за событиями, который, возможно, смеется над персонажами, над их необоснованной уверенностью, ведь они идут к цели, которую не видят... слепые ведут слепых и ничто их не настораживает... там, где нужно движение ощупью, неуверенное, они торопятся и натыкаются в темноте на невидимые препятствия... все кончено... автор как бог, который если что-то и дает персонажам, то лишь для того, чтобы отнять и посмеяться... не знаю, чем, но чем-то этот незнакомец напоминает мне Буколова... 7 лет его жена искала убийцу, шла по ложному следу, пока догадка не превратила ее уверенность в сомнение, которое призывало смириться, признать поражение и жить дальше, на что-то надеяться, бояться... увы..."
   Павел невольно вздохнул и глянул по сторонам.
   Вокруг громоздились горы, омываемые морем. Каменистые склоны гор поднимались во все стороны, порой очень круто. Море вдавалось в сушу, образовывало отлогие песчаные отмели и бухты, защищенные от ветра и волн.
  -- Буколический пейзаж... - заговорил незнакомец. - Все приготовлено... не хватает нимф и фавна... и легкого, изящного музыкального сопровождения, которое облагородило бы любовные желания и придало движениям персонажам гармоничность и соразмерность... впрочем, я уже слышу музыку, ощущаю ароматы благовоний... ложе влюбленных усыпано цветами... на столике плоды гранатового дерева, чтобы подкрепиться... без них любовный пыл может несколько остыть...
  -- Вы думаете, что все сводится к любви?..
  -- Нет, наверное... впрочем, не знаю... - незнакомец судорожно вздохнул.
  -- Любовь всем движет, разум призывает к осторожности, а судьба ставит крест на всем этом... - Павел умолк, задумался. Размышляя, он пошел к морю по аллее, заросшей траурными кипарисами, мимо руин женского монастыря, в которых жили совы и несколько бездомных калек и идиотов. Власти использовали их как козлов отпущения. Среди них была и женщина, с которой они делили ложе поочередно. Днем женщина робко и неумело играла в переходе на флейте или стояла на паперти со склоненной головой от сознания собственной греховности...
  
   На море царил штиль.
   Увидев у камней, заросших терниями и волчцами, фигуры обнаженных женщин, Павел в изумлении остановился. По всей видимости, женщины купались. Они только что вышли из воды изысканные, утонченные. Капли влаги поблескивали на их коже словно смарагды.
   "Райское видение в аду... - подумал Павел. - И кто провел меня в этот сад?.. или я сам каким-то чудом нашел в ограде щель... впрочем, чудо ничего не объясняет... даже медлительное топтание на месте иногда куда-нибудь приводит... а иногда и нет..." - Мысли Павла смешались, когда он увидел среди женщин Веру с ребенком на руках.
   Горести несчастной сестры переполнили его сердце и взор.
   Вера и ребенок погибли. Паром, на котором они плыли, в тумане налетел на подводные рифы, перевернулся и затонул.
   Вся эта сцена ужаса и смерти предстала перед Павлом. Тела людей, цепляющихся за обломки, кружились в водовороте, исчезали, погружались в темную пучину, всплывали. Их крики, вопли в темноте звучали отчаянно и глухо...
   "Помню, я шел по аллее мимо руин женского монастыря, когда это случилось... я услышал тревожные гудки парома, крики, вопли... весь берег был устлан телами утопленников... луна проливала на них потоки ледяного света... или все это мне мнилось?.. не знаю... помню, кто-то схватил меня за ногу... я попятился, споткнулся и потерял сознание... очнулся я около полуночи в руинах женского монастыря... в проломе стены я увидел шествие монахинь... звонили колокола, сорванные со звонниц... в состоянии кошмара я написал несколько историй, которые заинтересовали издателя... вскоре вышла в свет моя первая книга и я стал досягаем для зависти... по одной из историй я даже попытался поставить комедию, которая с треском провалилась... однако декорации были красивыми... художником декораций был отец... он развлекал себя интригами с примадонной не самого благородного рода, цель которых была мне неясна... примадонна вызывала изумление, возможно даже восхищение... накопилось столько воспоминаний, которых лучше было бы не иметь..."
  
  -- Позвольте мне вернуть вам книгу... - заговорил незнакомец. Он листал книгу и шел по следам Павла. - У вас не возникало желания ее дописать?..
  -- Нет...
  -- Игра персонажей забавляет автора... можно услышать отзвук его смеха за кулисами... автору удалось как бы украдкой бросить взгляд за кулисы, ограничивающие сцену, и не только почувствовать границу, как таковую, но и увидеть лежащий по ту сторону пейзаж... оттуда он черпал подробности, детали сцены, которые затем забываются и бесследно исчезают, так что зритель даже не может сказать, что это было... в данный момент совершенно незнакомый... как во сне создавался совершенно объективный, созерцаемый, даже ощутимый мир, в котором автор обращался с персонажами как с марионетками, заставлял совершать поступки, последствия которых они не могли предугадать и тем более их предотвратить, и обнаруживали свою слепоту и беспомощность... и это приговор...
   Павел с любопытством глянул на незнакомца.
  -- Автор создает на сцене видимость действительного существования, хотя и исходит из произвольного предположения, что все это... - незнакомец обвел взглядом пейзаж, - просто мираж... мы не допускаем существование другой реальности, законы которой возможно нарушаем, не понимая даже смутно ее угроз... - продолжил свой монолог незнакомец. - И делаем это не без участия некоего анонимного автора, скрытого за событиями и действующего с неясной целью...
  -- Не знаю, что сказать...
  -- И никто не знает... что такое жизнь, которая берет начало в темных глубинах смерти?.. и у кого искать защиты и справедливости?.. помню, однажды я пришел туда, куда шел, ничего не зная ни о вине, ни о наказании, а убийца уже шел по моим следам и знал, как меня погубить... а потом я преследовал убийцу... шел, разным тревожа душу, где пешком, где на осле, где вплавь... в пустыне небо было медное, в горах оно открывалось как вода ото льда... я искал спасения то в скалах, то от скал... шел и размышлял, я не мог понять мотивы убийцы... я понял их лишь впоследствии и с трудом, узнав историю его семьи, рассказанную мне незнакомкой, впрочем, не прямо и определенно, а намеками... разумеется, осталось немало сложностей в деталях, которые в подобной ситуации были неизбежны... одни из них снимались, другие возникали... они были не просто помехами, приходилось проверять их достоверность... я увидел нечто общее между мной и убийцей... или догадывался, что вижу... складывалось такое впечатление, что мы с ним играем в одной и той же пьесе... нас вел один и тот же автор... мы шли след в след... автор неявно и, тем не менее, ощутимо присутствовал... он предупреждал меня умерить себя в своих желаниях, страстях, планах, легко оказывающихся несбыточными... часто мы хотим того, что нам не дано... страсть к недоступному безумна... надо знать свою меру и место... я шел за убийцей и готовил себя к поединку, но мои силы были уже на исходе и тень смерти покрывала предстоящее... помню, незнакомка пыталась предупредить меня об опасности пылкого воображения и ошибочности погони за призраками, но желания иногда устремляют нас, обезумевших, не в путь, а с пути... однажды бесы завели меня в болото, я вынужден был ползти, скользить, как змея, чтобы трясина не поглотила меня... бесы насылали ложные видения, кротким голосом вводили меня в заблуждение... они вели тонкую изощренную игру и очевидно вполне сознательную во многих случаях с разными исходами... страсть стала совратителем и погубителем моим... обежав все тело своим языком, она огнем сожгла меня и моего врага... он погиб при пожаре... нет, не я устроил пожар... однако в молве он все еще жив... немногим это дано... я сам видел, как он шагнул в огонь, и огонь расступился перед ним, а потом снова сомкнулся... задыхаясь от ненависти, я стоял и смотрел... убийца ускользнул от меня... я простил его, сжился с язвами, евшими сами себя... боль ослабела... возможно, убийца ускользнул от смерти, уже схваченный смертью, вырвался... пламя лишь омыло его от прежней грязи...
  -- Кто вы?.. - спросил Павел.
  -- Кто я?.. я... впрочем, обойдемся без имен...
  -- Хотите услышать мою историю?..
  -- Да...
  -- Я жил в городе, писал одноактные пьески для театра, но вынужден был бежать, когда случился пожар и театр сгорел дотла... одни в этом происшествии усмотрели заговор, направленный против власти, другие были уверены, что пожар, уничтоживший этот притон обманщиков, был отмщением... началось судебное расследование... следователю мотив отмщения показался убедительным... мотив обнаруживал жестокость и преднамеренность замысла... была обещана награда, тому, кто сможет назвать имя преступника... последовавшие затем доносы ничего не дали для выяснения деталей дела, зато открыли ряд других преступлений... дело стало приобретать серьезный характер... доносы следовали один за другим... всем повсюду мерещились заговоры... паника, искусно подогреваемая определенными кругами, все увеличивалась, тем более что истинного виновника происшествия так и не удалось обнаружить... и в этот момент один из свидетелей по делу сознался в преступлении и донес на сообщников... жизнь этого человека, полная неожиданных и опасных перемен, превратилась в настоящий роман, начало и конец которого, к сожалению, не сохранились... на короткое время он вышел из мрака неизвестности, чтобы сразу же снова исчезнуть, теперь уже навсегда... трудно судить насколько его показания были правдивы, но в целом, по-видимому, они соответствовали действительности... во всяком случае, следователь с готовностью воспользовался этим признанием, найдя в нем выход из создавшегося положения... были произведены дополнительные аресты... арест грозил и мне... и я вынужден был бежать... я предпочел добровольное изгнание сомнительному исходу суда, тем самым как бы подтвердив основательность предъявленных мне обвинений, заведомо тенденциозных... правда, вскоре выяснилось, что свидетель, написавший донос на самого себя, состоял на учете... он был суфлером в театре... иногда его можно было видеть у руин женского монастыря, беседующего с монахинями... он чему-то учил их... он мне никогда не нравился... в нем было что-то раздражающее, подозрительное... говорят, в 30 лет он услышал голос и под его диктовку написал философскую поэму, которая одних могла смутить, других соблазнить, но, по существу, она не способна была никого убедить... многие были уверены, что в поэме он описал свою историю... его считали странным... это факт... иногда он говорил о вещах, о которых не имел ни малейшего представления... услышав голос, который давно вел беседу с самим собой он удивился и смутился, и вполне искренне... голос привел его в замешательство, потом возмутил, довел до бешенства и умолк... снова заговорил, обольстил, очаровал.. голос знал, о чем говорил... суфлер был копией своего отца, умершего от белой горячки... он умел лицедействовать, менять маски... во время судебного разбирательства он сделал многое, чтобы восстановить всех против себя, и гораздо настойчивее добивался обвинительного приговора, чем его обвинитель... он вел себя, как в театре, то осмеивал судей, то льстил им, то проливал слезы над своей участью и просил поступить с ним мудро и справедливо... он считал процесс испытанием не для себя, поскольку он сам был готов ко всему, но для зрителей, которых, надо сказать, объединяла ненависть... от адвоката он отказался, защищал себя сам, говорил без подготовки... его речь и доводы были столь убедительны, что прокурор стал сомневаться в его виновности... закончил он свою речь описанием преисподней, как своего рода убежища для смертных, дарованное им после жизни... зрители плакали... они испытали сострадание и ужас... прослезился и судья, хотя в бога он не верил... он считал, что бог - это всего лишь полезный обман... но я продолжу... я бежал, я испугался суда... спасаясь от преследователей, я заблудился... днем бесы водили меня по кругу и пугали кошмарами и видениями, а ночью во сне меня преследовала рыжеволосая незнакомка... она следила за мной, подкрадывалась с грацией волчицы, ее глаза таили огонь... такая могла и в горло впиться... я видел столько всего ужасного... помню, как я шел, отдаваясь то желаниям сердца, то доводам рассудка, и пришел... я очутился в болоте, где позволял управлять собой бесам... я брел, увязая в тине среди блуждающих огней... казалось, ноги лизало пламя... и вдруг я увидел женщину из сна... нет, ни ужас, ни отчаяние вывели меня из болота, а женщина, услышавшая мои душераздирающие вопли, соперничающие с ветром... для нее я был всего-навсего прохожим, оказавшимся во власти различных случайностей, который весьма некстати вдруг разразился слезами...
  -- Нечто стоит за событиями, играет нами и это факт... - сказал незнакомец...
  
   Была ночь. Ярко горели звезды. Вдали поблескивало уснувшее море.
  -- Вы женаты?.. - спросил незнакомец, увидев на террасе дома довольно полную женщину средних лет.
  -- Нет... был женат и не раз... последний брак не пошел мне на пользу... я облысел и помрачнел... жена пыталась опоить меня каким-то приворотным зельем... днем я чувствовал тяжесть, отупение, а ночью видел ужасные сны... во сне я пытался дописать эту книгу без начала и конца... надо сказать, написана она хорошо... виден отпечаток той утонченности, которую можно обнаружить в стихах поэтов серебряного века...
  -- По всему видно, что вы человек незаурядным... внешность у вас почти эпическая... я тоже мог бы стать поэтом, кем угодно, но, увы... я стал созерцателем...
  -- Это почти тоже, что быть богом...
  -- Что вы теперь пишите?..
  -- Ничего... мыслей много, но они не вмещаются в слова... вы давно не были в городе?..
  -- Кто вас интересует?..
  -- Примадонна?..
  -- Она и все ее мопсики здоровы... у нее их, кажется, около дюжины... вечером она как обычно прогуливается у руин женского монастыря... кормит бездомных калек и идиотов сушеными винными ягодами, ячменными лепешками и сыром...
  -- А ее муж?..
  -- Он стал большим человеком... имеет виллу от власти и любовницу... иногда прикидывается сумасшедшим, по субботам читает свои стихи на площади... сознаюсь, я слушал его с терпением и доверием... правда, поэтов я не особенно чту, в особенности женщин, но некоторых хвалю... и заслуженно... есть и у мужа примадонны нечто правдивое... он не раздражает... стиль у него не сухой, а влажный... но если ему приходится говорить без подготовки, он превращается в заику и обнаруживает путаницу, смятение в мыслях... молва рассказывает о нем известные и неизвестные истории, а иногда и вымышленные... молва слушает всех, и тех и других осведомителей... и торопится передать их истории первому встречному, какой бы невероятной она не казалась ей самой... воздержавшись от передачи таких историй, она изменила бы своему назначению... она вечно в погоне за историями... и она никогда не лжет, но иногда заблуждается, путается, дает себя провести...
  -- Как вы здесь очутились?.. - спросил Павел.
  -- Случайно... я заблудился, как и вы... я странствовал, сначала на осле, пока он не околел, потом пешком... в горах сошелся с неким философом... это его пальто... у него было много здравого смысла и жизненного опыта... со всеми он пребывал в мире, а если кого-либо недолюбливал, то по мотивам личным, а не философским... некоторые его мысли показались мне настолько новыми и странными, чтобы не сказать больше, что я, прежде чем ему поверить, пожелал допросить других свидетелей и принялся с этой целью рыться в книгах... розыски рассеяли все мои сомнения... сила закона ни в малейшей степени не защищает человека спокойного, безобидного и не имеющего возможности держать в страхе других... нам не то чтобы не хватает законов и наказаний за преступления, совершаемые отдельными лицами, напротив, законы во все времена изливались потоками, преступления в них перечислялись и детализировались с необычайным многословием, а наказания, и без того до нелепости чрезмерные, в случае необходимости усиливались чуть ли не в каждом отдельном случае по произволу судьи... судопроизводство направлено лишь к освобождению судьи от всего, что может помешать ему вынести обвинительный приговор... и что в итоге?.. я достиг результата, к которому вовсе не стремился... я стал философом, приобрел умение оставаться наедине с собой... я размышляю о том, как я вошел в эту жизнь и как мне придется уйти из нее... и каждый раз испытываю смятение... не раз я пытался избавиться от этих мыслей, гнал их от себя, притворялся, но, увы... перед лицом смерти невольно приходит осознание собственной ничтожности... иногда я пишу... нет, о славе я не мечтаю... не знаю, кто мне диктует... слова, которые произносит голос, округлые, фразы не очень длинные... они будоражат и услаждают... они как течение воды... льются в уши, зачаровывают, дают наслаждение... нет, я не писатель, я лишь добросовестный переводчик, передающий все слово в слово... некто, диктующий мне, привык составлять слова тщательно с соблюдением ритма, доводить свой стиль до совершенства... иногда он вставляет в монолог несколько предисловий, иногда удовлетворяется одним или начинает сразу с главных доводов, но затем останавливается, отступает от слишком ожидаемого продолжения и возвращается к началу... сознаюсь, многое в его монологах мне представлялось излишним, и я пытался что-то изменить, исправить и все запутывал... а, в общем, я живу как трава и всякое иное создание, цепляющееся за землю корнями... - Незнакомец обернулся. - Кто-то идет... и, кажется, я знаю, кто это... вы меня не видели... - прижав указательный палец к губам, незнакомец исчез в зарослях мирта...
  
   * * *
  
   Павел стоял у мольберта, смотрел на пустой холст, на котором все еще что-то дорисовывалось, и размышлял:
   "Узнает ли картина меня и позволит ли войти, присоединиться к этому представлению, к реальности, которую она создает из ничего, как бог?.. и погрузившись в ничто, кем я стану?.. промелькну как тень, претерпев участь тени, или превращусь в нечто совершенно неизвестное, в "Х" в мире без пространства, времени и причинности, в котором я не смогу двигаться, для этого требуется пространство и время... впрочем, нет смысла говорить о вещах, которые не совсем понимаешь... интересно, что сказали бы обо всем этом все эти философы, занятые собственными делами, а не истиной, которые с помощью двусмысленности словоупотребления, туманных речей одурачивают публику... - На лице Павла застыла улыбка. - Навеянные воображением образы иногда представлялись мне настолько неясными и спутанными, что их невозможно было понятно описать, дать им имена, названия... помню, я продвигался вперед наощупь... легко можно было заблудиться... персонажами картины были незнакомые мне люди... почему-то они имели ко мне настороженное, иногда даже враждебное отношение... все вокруг двигалось и я с опаской вовлекся в это движение... потом появился Буколов... и женщина из сна... я понимал, что это сон, обман, но этот обман мне нравился... чем дольше я смотрел на картину, тем больше воображение добавляло подробностей, деталей... иногда оно допускало некоторую вольность... а потом... что было потом?.. в глазах потемнело, все исказилось, как в кривом зеркале и я очнулся..."
   Пережидая слабость и головокружение, Павел сел на оттоманку.
  -- Ну, вот и смерть... некстати явилась... - пробормотал Павел. Он пытался защититься от надвигающегося хаоса. Невольная дрожь сотрясла его плечи, когда он увидел то, что рисовалось на пустом холсте, открывалось в изящных формах, линиях, очерчивающих фигуры персонажей картины. Они становились все более убедительными.
   Это была сцена охоты.
   Женщина из сна бежала сквозь миртовую чащу, спасаясь от гончих псов.
   Художник изобразил ее со спины.
   Благодаря незаконченности гончие псы производили устрашающее, жуткое впечатление.
  -- Я знаю эту женщину... - пробормотал Павел. - Это же... нет, не может быть... все это ложь, обман...
   Павел задумался, а картина без слов продолжала описывать сцену охоты.
   За увертюрой последовало предисловие, затем явление персонажей, шествие, подчиняющееся некоему ритуалу, шепот суфлеров, подсказывающих, следящих за текстом диалогов. Повествование следовало сперва за одним персонажем, оставляло его, снова возвращалось к нему, блуждало, сплетая истории других персонажей.
   Нужно было усилие, чтобы понять, что происходит.
   Изображаемая на пустом холсте сцена охоты становилась все более театральной. Вся ее ценность заключалась в деталях, фрагментах, которые Павел, страдая близорукостью, рассматривал с любопытством, испытывая страх и смятение.
   Он готов был, и расплакаться, и рассмеяться, превратить все в игру воображения, рассчитанную на публику.
   Диалоги персонажей претерпевали изменение, исчезала торжественность, весомость особенно в сценах свойственных драме. Мужчины уже не заботились о гладкости периодов, не соизмеряли их с дыханием, а у женщин появились нотки изнеженности, льстивости, которые делали их размягченными, заведомо порочными. Они уже не ходили на котурнах.
   И Павел изменился. К его опыту добавился опыт из тех сцен, которые он пережил в этом представлении. Он стал мягче, уступчивее. Речь его уже не отвечала самым высоким требованиям о красоте, однако оставалась цветастой.
   Последний его монолог прозвучал в форме сонета. Картина узнала его, предоставила ему место и позволила высказаться...
  
   Павел умолк. Он стоял и смотрел на пустой холст, на котором все еще что-то дорисовывалось, какие-то скрытые подробности, детали.
   Он воспринимал все оттенки света, тени, цвета и очертаний, но не мог двигаться.
   Трудно было отгадать замысел автора, поскольку он мало отличался от планов творца сущего.
   Во всем этом было нечто такое, о чем нельзя спрашивать, откуда оно и почему оно существует. Размышления об этом уводили так далеко, что казалось уже невозможно вернуться к настоящему.
   "Изменения в картине должны иметь причину, и она во мне... - Павел потер виски. - Картина - это мое представление прошлого, каким бы оно не было, сновидением или миражом..."
   Персонажи картины, их образы только чувствовались. Они проносились мимо совершенно чуждыми, ничего ему не говорящими, как это можно было ожидать, хотя они и возбуждали интерес.
   Павел ждал от них объяснений. Они вели двойную жизнь. Сыграв свою роль, они занимали место в зрительном зале до следующего выхода и спокойно наблюдали оттуда за тем, что происходило на сцене, даже если это было приготовление к их смерти в пьесе, затем они возвращались на сцену, действовали, страдали, как им предписывала их роль.
   Все это вызывало если не недоумение, то раздумье.
   "Можно ли сразу избавить человека совсем или хотя бы почти совсем от страданий и мук разного рода, наполняющих его жизнь столь короткую, мимолетную, не отдавать его во власть страха и отчаяния, которые проистекают из страстей и стремления спастись?.. как уберечь человека от всего этого, сделать его неуязвимым?.. помню, дед говорил, надо отстраниться от жизни либо уйти из нее... страдание происходит не непосредственно и необходимо из необладания, а из желания обладать тем, чем не обладаешь... желания питает надежда... умрет надежда, умрут и желания..." - размышлял Павел.
   В раздумье мы находим самих себя или теряем. В раздумье у нас уже не тело, подчиненное законам тела и существующее во времени и пространстве, а только сознание, которое можно представить головой ангела с крыльями без тела.
   Весь зримый мир (некоторые считают его иллюзией) - это сознание бога. Все мы существуем лишь посредством его и для него. Мы однородные с ним...
  
   День сполз по кручам в туманные низины и погас.
   Воцарились ночь с ее меняющимися впечатлениями и настроениями.
   Павел прикрыл створку окна, закутался в плед и лег на оттоманку.
   Пока Павел спал, пустой холст подрамника был пустым холстом и ничего более собой не представлял. Картина как созерцаемая очевидность существовала только для сознания Павла, испытывающего смутную боль и наслаждение...
  
   Сон Павла был беспокойным. Во сне он сам стал жертвой охоты. Его преследовали рыжие собаки, с которыми происходили метаморфозы. Они становились рыжеволосыми женщинами.
   "Не сплю ли я?.. - думал Павел. - Не сон ли вся наша жизнь, в которой человек лишь сон тени?.. перспектива довольно безнадежная..."
   История о том, как Павел выбрался из этого кошмара, осталась в многоточиях...
  
   Павел привстал и тайком и смущенно глянул по сторонам.
   "Успокойся... это всего лишь сон, застилающий глаза смертным, заставляющий их видеть мир, о котором нельзя сказать, ни что он существует, ни что он не существует... посмотри по сторонам, все ясно, прочно и достоверно... нет ни вопросов, ни сомнений, ни заблуждений... я сплю и обретаю покой и умиротворение... а то, что возникло на пустом холсте - это всего лишь лишенная всякого основания выдумка режиссера сна, обман, однако, надо сказать, излагался он с такой серьезностью и увлеченностью, так красноречиво защищался, что мог казаться чем-то подлинным..."
   Взгляд Павла остановился на картине.
   Картина жила своей жизнью.
   "Все ее представления и объяснения прошлого смутны, неоднозначны, недостаточно определенны и слишком пространны... она подчеркивает то одно, то другое и исходит при этом из противоположных мнений, что только увеличивает путаницу... обременять всем этим память нет необходимости... все это интересно для историка или философа... вполне возможно, что такие размышления приносят пользу, правда, негативного характера..."
   Увидев в зарослях мирта Сарру, Павел отвел взгляд.
   Первый опыт любви Павел получил, когда ему было 13 лет, может быть чуть больше. Преисполненный вначале страха перед женщинами, он обходил их стороной, но однажды, подстрекаемый мучениями плоти, рискнул приблизиться.
   Он делал это робко и неумело.
   За покорением первой женщины последовали другие.
   Постепенно ценой больших усилий и потерь он стал мужчиной, превзойдя в этом искусстве даже самого соблазнителя.
   Он овладел умением поэтически выражать свои чувства, создавать образы, для которых не было даже названия, но и безымянные они в изобилии расцветали, поражая грацией, изяществом и звучали как услаждающая и чарующая музыка...
  
  
   * * *
  
   Встал новый день. Он преобразил сад, в траве рассыпал смарагды, раскрыл цветы.
   Все ожило, волнуясь любовью...
  
   Павел лежал и слушал чарующий голос, наполняющий блаженством, внушающий любовь.
   Послышались шаги.
   Павел привстал и огляделся.
   Вокруг громоздились кучи обломков пилястр, капителей, колонн, обвитых дикой виноградной лозой с зелеными гроздьями.
   "Сил нет, даже встать не могу... кто бы отвел меня домой... опять сквозняки загудели как хор сатиров... мрачный приют нашла мне смерть, но тихо, опять шаги прозвучали, что-то мелькнуло, чьи-то тень... не монахини ли это, шествие которых я не раз видел в коридорах и анфиладах?.. эй, кто там?.. - Павел потряс головой. - Эй, кто-нибудь, помогите мне... ну, так что, мы идем?.. почему вы молчите?.. нет там никого, лишь сквозняки хохочут... я один здесь в этих руинах, увы... безумных больше не нашлось... и где тот голос, что шептал мне в уши?.. витает где-то в высях... но нет, кто-то спешит сюда... как он озабочен и как похож на меня, точно в зеркале я себя увидел... и выглядит как я, так же худ, небрит, ничтожен, выброшен за борт... в руках у него книга, наверное, писатель, славу искал, обиженный, ограбленный судьбой... он пытается мне что-то рассказать и плачет, не стыдится слез... его рассказ переполняет меня ужасом и восхищает... он говорит о тайне бога и его роли, о преисподней... он то верит в бога, то богохульствует несчастный, жертва страха... говорит, что он жил в горах, искупал там свой грех, жил один, как бог... потемнело вдруг... он умолк, меняется... лицо его то внушает доверие, волнует, то пугает, приобретает черты трагической маски... снова заговорил... его слова словно лекарство... с кем-то он спорит, но с кем, не видно... спятил старик, бормочет что-то, кому-то угрожает..."
  -- Опомнись, старик... помоги мне... мы будем помогать друг другу, чтобы не упасть, и будь что будет...
   "О чем он говорит?.. говорит, что его приняли за безумного... и это повергло его в гнев?.. не хочу слышать его негодование, его плохо обоснованные обвинения, направленные против горожан, которых он не знает... сколько ненависти в нем!.. безумен он, смертью и кровью дышит... беснуется, в воображении от кого-то отбивается, хотя никто и пальцем не прикоснулся к нему... весь в поту, задыхаясь, он продолжает бороться с тенью, обессилев, упал, уполз в заросли мирта, притаился в засаде, следит за кем-то, кого не видно... понизив голос, что-то шепчет... жалобы или проклятия, не знаю, слов не разобрать... наверное, думает, что здесь ему не укрыться, как ни таись, выследят, найдут ищейки, надо бежать, но куда?.. можно ли исчезнуть незаметно?.. все же, лучше ему рискнуть, чем здесь таиться и ждать, сходить с ума... кажется умолк... кто на него безумие наслал?.."
  
   В полубредовом состоянии Павел вошел в дом и подошел к зеркалу.
   Он стоял, потупившись, у зеркала и размышлял.
   Вокруг царила тишина и спокойствие, рай для человека, но нет. Тишина пугала, затягивала с каждым шагом в царство ужаса и смерти, какое оно есть или каким кажется.
   Вдруг он почувствовал, что скользит, погружается в коварную жижу.
   "Я погиб... - подумал он и очнулся, не понимая, где он, и кто он, что заставило его с подозрением отнестись к тому, что его окружало. Все внушало ему сомнение в подлинности. Сомнение затрагивало и его самого. Он смутно, неясно чувствовал, что он другой.
  -- Опять меня окликает этот голос, зовет... нет, это безумие... - прошептал Павел, пытаясь сдержать смех. В нем смеялся дед и молчал отец...
  
   Выглядел Павел изнуренным, больным. Лицо его было исписано морщинами как клинописью.
   Воображение все еще рисовало ему образы ночного кошмара с его призрачными гончими и пейзажем, который становился все более реальным и включал уже виллу примадонны с садом и заспанным привратником.
   На террасе виллы появилась рыжеволосая незнакомка, высокая, стройная.
   Исполненный чувства тревоги и неуверенности, Павел смотрел на женщину. Он опознал в ней незнакомку из сцены охоты.
   Туманное утро вносило наслоение поправок и искажений в эту картину.
   Женщина накинула на плечи шаль, спустилась с террасы в сад и скрылась в зарослях мирта.
   Проявляя нерешительность, колеблясь между ужасом и надеждой, Павел устремился за незнакомкой и принуждением слов остановил ее.
  -- Что ты хочешь услышать?.. - заговорила женщина.
   Увидев его растерянность, она улыбнулась.
   Это была мать Павла.
   Она вовсе не стремилась растрогать Павла.
   Они говорили, перебивая друг друга.
   Павел обращался к матери спокойно. По его мнению, мать заблуждалась. Он пытался разъяснить ей, что происходило в семье на самом деле.
   Но мать склонна была судить и не понимала его.
   Из миртовых зарослей вышел отец.
   Он выглядел как человек, совершивший непоправимую ошибку.
   Отца окружили родственники, которых заставила ожить картина.
   Они требовали объяснений.
   Павел слышал хор голосов. Сначала это был хаос звуков, но постепенно хор начал говорить одним голосом, голосом деда. Дед пытался всех успокоить, чтобы семья не распалась.
   Голос деда завораживал, гипнотизировал...
  
   Неизвестно, чем закончилась эта сцена, и закончилась ли вообще...
  
   К полудню небо затянули облака. Солнце стало бледнее, чем луна.
   В комнате потемнело. Все залил какой-то подводный свет. Вещи плавали как рыбы в аквариуме.
   Пустое пространство холста снова ожило, наполнилось персонажами.
   Действие происходило у руин женского монастыря.
   В сцене не произносилось ни слова, но это молчание звучало, говорило...
  
   Услышав странный шум, Павел испуганно обернулся и увидел, что его заливает вода. Он побежал, но вода догнала его.
   Он спасся, избежал погибельных вод. Потрепанный волнами он очутился среди скал. С надеждой и страхом он оглядывал окрестности, притихшее море.
   "Бог меня пощадил... ссыльным оставил здесь..." - подумал он и пошел. Он шел по дороге, петляющей среди скал.
   Увидев внизу город, Павел замер. Его можно было принять за статую.
   Он стоял и смотрел, как закат золотил шпили и башни города.
   Лился перезвон колоколов.
  -- Я мог бы стать звонарем, но, увы, жизнь скоротечна... - пробормотал Павел, заикаясь...
  
   Крики чаек привели Павла в чувство.
   Солнце зашло, и пейзаж изменился. Он представлял собой картину, из глубины фона которой возникали странные фигуры. Шествие призрачных фигур сопровождалось игрой двух скрипок, флейты и фагота. Музыканты располагались на террасе, к которой стали стекаться гуляющие на площади горожане.
   Картина облекалась плотью и приобретала краски.
   "Зрелище это или видение, размышлял Павел, вглядываясь в неясные фигуры. Они кружились, сплетались в танце, одаривая друг друга пленительными улыбками.
   Одна из призрачных женщин подбежала, спросила:
  -- Откуда ты?..
  -- С неба упал...
  -- Ты меня не узнаешь?.. я Сарра...
   Она произнесла крайне бессвязный монолог и унеслась куда-то, куда никто не отважился за ней последовать.
   Старик похожий на монаха, попыталась уверить Павла, что давно замечал у девочки признаки помешательства, однако Павел не усматривал ничего странного в поведении Сарры. Мужчины называли ее богиней очарования и кошмара. Она одним своим появлением ввергала мужчин в неистовство. Появлялась она всегда таинственно и драматично и дарила радость.
   "Удивительная, ослепительная женщина..." - говорили о Сарре, когда она впервые появлялась на сцене местного театра в роли Иокасты...
   Спустя годы появление Сарры на сцене уже вызывало страх. Все, с кем связывала ее жизнь, кончали плохо.
   И это не пустой вымысел. Сарра приносила несчастья.
   С отцом, евреем, у Сарры были запутанные отношения.
   Иногда среди ночи соседи видели ее безумной, опьяненной, хохочущей. Она откидывала голову, рассыпала рыжие волосы по плечам и была похожа на вакханку.
   Обнаженная, она танцевала на террасе. Это был страстный танец. Откровенно чувственная сцена раскрывалась в пьяной, дикой неистовости обладания.
   Молва уверяла, что Сарра была отцу и дочерью, и женой.
   Молва знала, что говорила.
   Павел смотрел на эту картину из прошлой жизни и вспоминал детство.
   Странные, порой нелепые сцены, вызывали тоску, исторгали слезы...
  
   * * *
  
   Прошло несколько дней.
   Люди жили, страсти вели их, иногда губили, поэты их воспевали, бог созерцал, не вмешивался...
  
   Послышался странный шум.
   Павел пугливо обернулся.
   Из развалин вышли монахини, прошли мимо, шествуя неслышным шагом с какой-то торжественностью, остановились. Среди них была и Сарра. Она была встревожена, расспрашивала, сочувствовала, но чем она могла помочь Павлу. Он не жаловался, не проклинал, он молчал, сдержанный, холодный.
   "Помню, дед говорил, держись от нее подальше... ни на шаг ближе, ужалит... любовь делает человека уязвимым, смешивает радостный трепет, ликование с ужасом, слезы радости со стонами, жизнь со смертью... - Павел смотрел на женщин и размышлял. - В них столько прелести, но они же могут стать чудовищами... в них начало красоты и всего трагического, пугающего бездной, ужасом, смертью... смерть все стягивает к себе - события, мысли, чувства..."
   Монахини ушли.
   Ушла и Сарра, нет, снова появилась уже другая, высокая, тонкая, даже исхудавшая, она вышла из зарослей мирта. Спокойная грация ее движений восхищала, вызывала невольный трепет. Ее красота, трогательность и выразительность движений, застенчивость и сдержанность чувств поражали.
   "Помню, я не раз попытался описать ее словами, изобразить, но не смог завершить портрет так, чтобы почувствовать удовлетворение... кисть двигалась по холсту ощупью... видел я ее смутно... не мог удержать в памяти ее образ, черты... она лишь мелькала передо мной такой, какой была... лицо ее вспыхивало в творящей и угрожающей темноте, обрисовывалась вся ее тонкая гибкая фигура и исчезала... в эти минуты я испытывал возбуждение, сменяющееся подавленностью... она являлась мне как видение, очаровывала своей грацией, изысканностью, увлекала меня за собой в горное безлюдье..."
   Взгляд Павла скользнул по холсту.
   Тьма окутывала танцующих, сжималась вокруг них.
   Что-то ужасное вторгалось в картину.
   Танцующие женщины замерли в ужасе.
   Они услышали шум адской охоты и помышляли только о бегстве.
   "И я был жертвой этого кошмара... тьма жадно пожрала их, полных нерастраченной любви, нежности, восторженности... тьма все превращает в ужас... прекрасное делает отвратительным... эта картина адской охоты висела в кабинете деда и в детстве производила на меня тягостное впечатление, от которого я тщетно пытался избавиться... и не только я..."
   Воспоминания вернули Павлу детство.
   В первый раз Павел увидел адскую охоту, когда ему было 9 лет.
   "Это было похоже на сон, который не хотел быть похожим на обман или видимость... он выдавал себя за то, чем он был... он создал ряд картин, представлений, общей связью которых служили воспоминания... я видел этих гончих на вилле судьи... с тех пор не многое изменилось... у меня было много женщин... одних я бросал, другие бросали меня или изменяли мне... не знаю, что их побуждало к бегству... может быть, страх сойти с ума..."
   Глянув на тучи, набухшие дождем, на потемневшее изменившееся море, Павел стал искать убежище...
   Ночь Павла была навеяна картиной адской охоты. Правда, ему не всегда удавалось охватить ее всю целиком.
  
   Очнулся Павел в расселине закоченевший, не зная, где он и жив он или мертв.
   Постепенно чувства вернулись к нему. Он выполз из расселины, в которой провел ночь, обнимая камни вместо жен. Их было пять или семь.
   Вокруг только мрачные скалы и море.
   Грязный, растрепанный, полуживой он ощупал себя и опознал по приметам.
   Все было подлинно, но он не верил, да и никто не поверил бы, что он все еще жив...
   Во сне Павел где только не был, побывал и у позорного столба, и в петле.
   Он выжил, поумнел, научился прятаться под разнообразными масками и именами. Иногда он менялся прямо на глазах, а зачастую делался просто неразличимым, как бог...
  
   * * *
  
   Павел снял комнату у вдовы в доме на сваях.
   Днем вдова жила обычной жизнью, а ночью писала тонкие, изящные канцоны в меланхолической нежно-жалобной тональности.
   Она была женой человека, незадолго до этого принявшего мученическую смерть. Он был писателем, умел играть словами, писал с радостью и ощущением красоты, но страсти увели его в петлю...
   Пока еще малоизвестная вдова выдала свой труд за переработку рукописи анонимного автора, по всей видимости, уже исчезнувшего, однако некоторые события, описанные автором, показались Павлу странными, чтобы не сказать больше, и прежде чем поверить автору, он пожелал допросить других свидетелей. Допросы не рассеяли все его сомнения. Признания свидетелей противоречили друг другу или, по меньшей мере, не были связаны между собой. Они приоткрывали скромные и обыденные очертания жизни автора, в которой было больше желаний, чем возможностей. Откровения изображали автора поглощенным любовью к книгам и женщинам, скорее вымышленным, чем реальным.
   Умолчания и пропуски можно было объяснить стыдливостью и сдержанностью свидетелей, а сатурналии, которые автор устраивал по субботам, воспринимались как игры воображения.
   Любовь и удача сопутствовали автору весной, а несчастья постигали с наступлением зимы.
   Были в этом расследовании и ненадежные и неубедительные факты, которые противоречили здравому смыслу. Некоторые свидетели уверяли, что автор слыл человеком честолюбивым, непочтительным и к тому же пьяницей, питался он только вином и поэзией. Другие придерживались прямо противоположного мнения, говорили, что автор был человеком сдержанным и скрытным, что свойственно людям чувствительным и неудачливым.
   Поэзия сжигала автора, женщины опустошали его до дна.
   Некоторые женщины испытывали к нему подлинное чувство, пытались удержать его, но он бежал от них, опасаясь сойти с ума. Были и женщины полные злобы к нему.
   Автор тянулся к женщинам и развращался.
   Любовь толкала его то в пропасть погибели, то в пропасть благодати. Он пытался что-то исправить, хотел понять привлекательность зла и отступал, уходил, не оглядываясь назад.
   Это была игра, которая иногда заходила слишком далеко.
   Павел порылся в карманах, нашел неотправленное письмо деда.
   "Вечную женственность можно понять, лишь сложив всех женщин вместе..." - написал дед в посмертной записке.
   Дальше - тишина...
  
   "Мне кажется, вдова увидела во мне автора и продолжила игру, делая ее все опаснее... - размышлял Павел. - Ее игра заводит меня в хаос, в лабиринты безумия... она превращает женщин в собак, раздирающих лоно друг друга... она выходит за установленные пределы и идет дальше... я так устал, я изнурен... я ищу судью моих дел... в моей истории нет ничего такого, что не было бы сначала искажено, а потом лишено всякого смысла... мне надо смириться, ограничить себя... и что в итоге?.. снова мертвое, тупое одиночество..."
   Взгляд Павла остановился на выделенной дедом фразе:
   се, что я пережил в этой мимолетной жизни, я описал, иначе я не смог бы выжить... я ищу и зову судью, которому я мог бы передать эти записи..."
  
   * * *
  
   Павел привстал, озираясь.
  -- Где я?.. - пробормотал он, щурясь. Увидев скелет мольберта и пустой холст, он понял, что опять находится лицом к лицу с некоей воображаемой действительностью.
   Женщины и мужчины, появившиеся на пустом холсте, танцевали на фоне мрачного пейзажа. В их танце было сокрыто нечто скорбное.
   Неожиданно небо прочертила молния.
   Начался дождь и мрачный пейзаж изменился. Заросли мирта, утомленные, хиреющие от зноя снова обрели свежесть.
   Изменился и танец пар. В нем появилось некое очарование, нечто манящее.
   Павел сопротивлялся попыткам вовлечь его в это действо.
   Еще в детстве он на себе испытал воздействие картины, и воспоминания об этом причинили ему боль, оставили заметные и ощутимые следы, шрамы.
   Танец говорил на языке требований, становился все более категоричным.
   Но что это? Движение танцующих пар замедлилось.
   Они прислушивались к голосу.
   Голос не говорил, он пел о некоем странствующем монахе, пещерном отшельнике. Одни называли его учеником бога, другие Хромым бесом. Были и такие, которые звали его шутом, жонглером.
   Монах жил в развалинах женского монастыря. Он забыл свои ужимки, реквизит, осла. Он сам уподобился ослу, чтобы найти себе сбрую, узду, хозяина, бога.
   Женщины и мужчины слушали историю монаха и двигались в круге, вращались.
   Танец напоминал извивающуюся змею, сворачивающую в кольцо вокруг монаха.
   Женщины пытались уловить монаха в сеть опьяняющих объятий, но монах оказалась хитрее и искуснее.
   В конце концов, монах был разоблачен как фальшивомонетчик и изгнан...
  
   На переднем плане картины появился новый персонаж. Он вел себя необычно, праздно и молчал, как молчит пустыня. Молча он смотрел на танцующих женщин.
   Танец был полон приятных ожиданий и обещаний.
   Так казалось ему.
   Незнакомец был человеком, потерявшим себя в суете жизни, и когда это случилось, с ним произошло удивительное превращение. Он стал поэтом.
   Поэт стоял в углу картины и слушал завывания ветра.
   Завывания ветра звучали как псалом.
   Хмурое, мрачное, искаженное лицо поэта вдруг осветилось улыбкой удивления и восхищения перед видением. Он ощутил трепет от прикосновения женщины. Холодность и отчуждение исчезли. Они обнялись и, смеясь, ушли в безмолвие и ночь...
  
   Павел прикрыл лицо руками, скрывая невольно выступившие слезы.
   "Зачем нужен поэт в это скудное время?.. - размышлял он. - Бог не заглядывает в нашу жизнь, а если и заглядывает, мы его не замечаем... остается лишь сон, тоска о боге... бог возникает и исчезает, оставляя нам тьму и чувство утраты... его нет... зачем же его искать?.. в этих странствиях, блужданиях утрата становится лишь ощутимее..."
   Блуждающий взгляд Павла остановился.
   Он вдруг понял, что очутился внутри картины. Все произошло бессознательно, без принуждения и насилия. Лицо его стало вопрошающим и изумляющимся. Он увидел перед собой женщину, ее грациозность, прелесть, изящество.
  -- Вы, наверное, поэт... мастер лжи... - заговорила женщина и взглянула на Павла с некоторым изумлением и восхищением.
  -- Нет, я обычный человек, изрядно потрепанный жизнью...
   К изумлению женщины примешался страх, когда Павел нежно и страстно обнял ее.
   Все вокруг превратилось в представление, игру слепого, насильственного желания.
   Танец погрузил Павла в водоворот, который кружил, лишал сил, воли вырваться наружу из кошмара, из того, что существует...
  
   Осыпались камни и Павел очнулся.
   "Все мы на службе у жизни и бога... - размышлял Павел, вспоминая сон. - Жизнь там, где страдают... страдание присутствует независимо от вины... нет невинных... человек рождается в любви и грехе... весь этот процесс воспроизведения жизни воспринимается как недоразумение... при этом есть ощущение чье-то власти... не знаю, может быть, власти бога... он как навязчивая идея..."
  
   * * *
  
   Сквозь заросли дремлющего мирта Павел наблюдал за незнакомцем. Он подкрадывался к женщинам, которые выглядели как жертвы, что-то осторожно выпытывал, выискивал в них жалкое, нечистое, чтобы осмеять их со сцены. Это охота, доставляла удовольствие незнакомцу.
   "По всей видимости, он человек завистливый... его цель не рождать и обогащать..."
   Павел видел всюду лишь актеров, подмостки, рампу, кулисы...
   "Почему вдруг все стало таким пресным и пустым?.. чего не хватает мне и другим?.. почему бог стал далеким, чужим?.. нет ощущения счастья... поэты вымерли, остались только шуты... люди лишились воображения... без воображения жизнь неинтересна... бог был поэтом... он повернулся спиной к людям и они оказались обреченными на одиночество... бог ушел, оставив лишь стены со своим изображением... образовалась пустота и в эту пустоту прокрался кто-то другой, в галстуке, который ничем не отличается от собачьего ошейника... кто я?.. я безвестен, одинок... я скиталец, вечный жид, вернувшийся в это царство мертвых, угнетаемых бедностью, измученных, обманутых ожиданиями..."
  
   В глубине картины появилась одинокая женская фигура и, воплотившись в известную актрису, тут же растаяла.
   Павел подумал, что женщина ему померещилась.
   Послышались шаги.
   Из зарослей мирта вышел незнакомец. Он осваивался, показывал себя с разных сторон. Неизвестно, кто заставлял его двигаться, говорить так, как это должно было быть на самом деле. Иногда он отрывался от земли, зависал в воздухе на некоторое время. Внешне он был похож на немца, склонного к анализу, обнаруживал талант, воспитание, но обходился без слов. Он пытался дописать картину, но окружающие условия помешали ему исторгнуть из себя шедевр. Картина так и осталась недописанной.
   "Он просто копия отца..." - подумал Павел. Впрочем, фактов было недостаточно или они отсутствовали, чтобы подтвердить осторожные догадки Павла о роли незнакомца в этой сцене.
   Глянув в окно на тучи, набухшие дождем, на потемневшее изменившееся море, Павел подошел к мольберту.
   В глубине картины снова появилась одинокая женская фигура и так же неожиданно исчезла.
   Именно эта женщина пробудила деда к жизни и к поэзии, научила его писать эпиграммы, хотя его влекло к театру, к драме. Комический жанр способен принести лишь мимолетную славу.
   Воображение господствовало над остальными способностями деда. Оно говорило образами, создавало изумляющие, а порой и ужасающие маски, которые проявляли сущность его характера. По всей видимости, дед не принадлежал к числу людей, которые кажутся созданными для радости и веселья. Его фигуре недоставало изящества и привлекательности
   Женщина заговорила и ее окружила толпа.
   Она рассказала свою историю. Она прибегала то к описательному, то к повествовательному, то к непосредственному драматическому изложению, помогая себе жестами, всем своим обликом и выражением лица.
   Люди осыпали его камнями и проклятиями и скрылись в зарослях мирта.
   Сцена опустела...
  
   Облака ушли и открылся город.
   Солнце золотило купола и шпили.
   Павел под видом блаженного странствовал по улицам города, переходил из дома в дом, беседовал с их обитателей.
   Все мужчины имели жен и любовниц. Они играли однажды взятые на себя роли.
   Павел искал примадонну и нигде не находил ее, но всюду натыкался на ее вещи, встречал лишь воспоминания о ней и прошлом счастье деда.
   Свернув за угол, Павел наткнулся на толпу, внимающую поэтессе.
   В первой части своего монолога незнакомка прославлял красоту.
   У многих женщин в глазах дрожали слезы, а мужчины рукоплескали, как рукоплещут в театре.
   Во второй части монолога незнакомка дала как бы искаженный облик красоты, описав ее как западню и пропасть бездонную с крутыми стенами...
   Павел пошел дальше по аллее, заросшей траурными кипарисами.
   Послышался странный шум.
   Павел остановился, оглядываясь.
   "Где я?.. куда завели меня эти напрасные воспоминания?.. я испускаю вздохи, которые никто не слышит... от невесты остался лишь обольстительный сон, который тешит меня надеждами... но ночь проходит... я живу вздохами и далеко не так счастлив... сны будят во мне чувственность и желание, которое я не могу утолить и остаюсь девственником... иногда мне кажется, что я слышу смех невесты... она наблюдает, следит за мной... ее это развлекает, а меня терзают сомнения... уже много лет я обхожусь без женщин... я смотрю на них равнодушно, вижу все их слабости... они строят планы относительно меня, а я их разрушаю своим кажущимся равнодушием... я замечаю их недостатки, даже их ненависть ко мне, но это не возбуждает моей ненависти к ним... признавая их достоинства, я не стремлюсь, однако, установить с ними близкие отношения... я любуюсь ими... их позы, неполное одеяние и манеры явно рассчитаны на то, чтобы воздействовать на чувственность, но я не испытываю вожделения... каждая из них обладала своей особой красотой... внутреннее они стремились скрыть, а внешнее открыть... впрочем, я понимаю, что моя просвещенность подобна тьме преисподней, а сам я пыль под ногами прохожих..."
   Взгляд Павла скользнул по картине и остановился на изображении города.
   Дома были нагромождены друг на друга. На улицах царила суета.
   Павел вынужден был прижаться спиной к стене. Он стоял и изумлялся.
   "Я читал об этом городе в путеводителе, написанном для тех, кто ищет дорогу в рай, но это же сущий ад..." - размышлял Павел, пробираясь сквозь толпу зрителей поближе к сцене.
   На подмостках разыгрывалась комедия.
   Персонажи обменялись поклонами, потом начали обниматься, душить друг друга в объятиях. Одни говорили, другие пели о том, что такое жизнь, описывали ее ужасы.
   Зрелище само по себе впечатляло.
  -- Искусство зашло в тупик, потеряв разум... - заговорил пожилой человек. - Это конец... на спасение надежды напрасны...
  -- Согласен с вами... если пропал человек, его уже не спасти...
  -- Что с вами?.. выглядите вы так, как будто вас только что похоронили...
  -- Я бежал от преследователей, пока силы не оставили меня... все отупело во мне, душа окоченела... почти год я прятался в руинах женского монастыря, жил с монахиней, вернее с ее тенью... она позволяла себе одеяние лишь постольку, поскольку оно не скрывало форм... охотнее всего она ходила бы почти обнаженной, пользуясь драпировкой, как это делали древние гетеры... спокойно, безмятежно, свободный от требований желаний я созерцал смерть вечера... мне было безразлично следить ли за заходом солнца из окна тюрьмы или из небесных чертогов, но в сякому очарованию приходит конец... солнце зашло... пейзаж стал мрачным, чуждым, почти враждебным... а воспоминания о закате остались, как воспоминания о потерянном рае... помню, я очнулся от криков и свиста толпы, выполз наружу, смотрю и не знаю, где я... и жив ли я или мертв... много лет назад я бежал из города, чтобы не сойти с ума... я бежал от жены... слушая жену, меня охватывала пустота, мучительная скука и ощущение постыдного унижения... закрыв глаза, я видел перед собой голые скалы... пустынность места постепенно приобрела устрашающий характер, вызвала тревогу, я попытался закричать, но крик застрял в горле... чувствуя, что задыхаюсь, я очнулся в пещере... помню, я даже письмо в газету написал, чтобы мое бегство не сочли за признание вины... это была минутная слабость, помрачение вдруг, как всегда вдруг, нашло... вот, вернулся, чтобы о делах моих разведать... как вы думаете, чем мне все это грозит?..
  -- Я вас не понимаю... - пробормотал Павел. Он думал о Сарре.
   Предсказать с достаточной уверенностью поступки Сарры заранее было чрезвычайно трудно уже в детстве. Она росла и вместе с разумом и проявлением характера появилась и возможность притворства.
   "Все мы подвержены видимости и обману... часто остающееся скрытым поведение Сарры вызывало удивление, а иногда даже страх... власть характера неимоверно сильна и несказанно упорна... ее следы можно найти во всем, даже в самых нелепых, абсурдных поступках, часто, правда, в странном сочетании... она представала то камнем, то бледным, захиревшим растением, уже наполовину мертвым... она одновременно могла быть и доброй, и мелочной, и коварной... неизвестно какие причины, раздражения и мотивы определяли ее изменения и действия... она вовсе не хотела быть понятой, и понятой правильно... могла и скрыться надолго в одиночестве и оторванности, для того, чтобы явить себя в надлежащем виде... вовлекала прохожих в дискуссии, в которых думала не столько о прохожих, с которыми она беседовала, сколько о предмете беседы, который преподносился ею... она не утаивала то, о чем лучше было умолчать... она была склонна к монологам, и, вообще, проявляла ряд слабостей, которые были близки безумию... впрочем, без известной доли безумия не может быть поэта... и меня она пыталась заставить смотреть на мир ее глазами, говорила трогательно, возвышенно..."
   Отдельные сцены прошлого Павел видел так ясно, как и сцены настоящего, но образовывались лакуны, которые память заполняла фикциями, всегда одними и теми же...
  
   Грязный, заросший рыжей щетиной Павел стоял и смотрел на город, изображенный на картине, чертог власти.
   Эта картина висела в кабинете деда.
   День клонился к вечеру.
   Город был прекрасен в лучах заходящего солнца на фоне моря, утесов и теснин.
   Павел невольно вздохнул и пошел по направлению к городу. Он шел, сопровождаемый своей тенью, меняющей очертания.
   Порыв ветра взлохматил его рыжие пряди, вьющиеся как у цветка гиацинта, вздохнул в скалах и затих, словно лишился сил.
   "Я снова вижу город... в ссылке я искупал не свой личный грех, а первородный, то есть вину самого существования... нет за мной вины и преступления... в ссылку меня отправили по недоразумению... из-за рукописи деда... не знаю, кому его записи могли повредить... он пытался описать путь тирана, но понял, что не способен... книга была бы лживым вымыслом, хотя поэты и позволяют себе лгать... кому нужна правда?.. поэты могут снизойти и до смеха, и выйти за рамки стыда... есть среди них и сочинители грязных историй, ставших доступными молве... без стыда они сознаются в своих увлечениях, пишут, что они изменяли многим со многими... пользы этот театр не дает, но все терпят его бесстыдство... взгляни на зрителей и ты убедишься в этом... куда меня завела эта дорога... кресты, склепы... прочь, прочь отсюда... а это кто еще?.. черт, кажется, я начинаю сходить с ума... это же Буколов и Вера... молчат, ничего не говорят... Вера превратилась в старуху, а когда-то была само очарование... мечта прыщавых мальчиков, переполненных вожделением... зачем они явились?.. посмотреть на свои могилы... они ведь давно умерли, смерть их нашла... может быть и я уже умер?.. нет, я в полном сознании и ужасно потею... ага, он заговорил... - Переминаясь с ноги на ногу, Буколов пробормотал что-то невнятное. - Наверное, хочет сказать, что не держит на меня зла... надо и мне ему что-то сказать, какие-то слова... еще одно откровение мне не повредит... в голове одни обрывки, лохмотья, ненужный мусор... каждое воспоминание отдается болью в сердце... опять дождь... льет как из ведра... жуткая погода... я увязаю в грязи... потоп..."
   Павел заполз в щель в стене и затих...
  
   Удар грома разбудил Павла.
   "Кажется, я прихожу в себя, но усталость осталась и путаница в мыслях... а где же Буколов и Вера?.. все еще стоят, мокнут под дождем... у меня нет задних мыслей, я безоружен перед ними... чего они ждут?.. они явно свихнулись и я тоже... эти постоянные тупые боли, изнуряющая бессонница... все старики Сизифы... сначала масса лишений, потом все хуже, хуже и вот уже чертоги преисподней... озноб меня трясет или это предсмертные судороги?.. ладно, покончим с этим... что я делаю?.. я пытаюсь сыграть ту же роль в той же пьесе... что им нужно?.. дело давно закрыто за отсутствием состава преступления... успокойся, их давно нет... это всего лишь видимость, наваждение... где вы были все это время?.. я вас спрашиваю... мне надо знать... молчите!.. я разочарован... нет, я счастлив... меня засасывает трясина счастья... я слышу перезвон колоколов... или это трубный глас... я совсем забыл о вас... вы так внезапно возникли из воздуха... Вера, иди, обними меня... все меня покинули... и ты... они теперь под другими небесами... там другие чувства, другие мысли и нет пыток... ты не веришь?.. сомневаешься?.. нет там ни сцены, ни оваций, а жаль... перед тем как умереть надо будет все узнать у них... я говорю, но не слышу своего голоса, только эхо...... Буколов опять что-то бормочет... призывает меня сократить мой монолог... черт, я совсем забыл, ведь ему отрезали язык, перед тем как повесить... как же он отвратителен... все эти притворные любезности, ложь... он меня раздражает... боль становится нестерпимой... я слышу вопли, все громче, громче... нет, лучше в петлю... куда они меня ведут?.. что ж, ведите, поплетусь за мертвецами... заслужил я эту кару, но не злодейством... я был введен в заблуждение преувеличенными представлениями о хитрости Сарры, ее лживости, злобе... я действовал опрометчиво, то есть, не подумав, под влиянием неотчетливо понятых мотивов, под впечатлением минуты... я, собственно, не владел собой... я раскаиваюсь и хотел бы исправить содеянное насколько это возможно... сознаюсь, я прибег к мнимой опрометчивости, которая, в сущности, представляла собой тайно обдуманные действия... все было подстроено... а потом со мной случилось несчастье... вызвано оно было обстоятельствами, вытекающими из поступков и характера людей, вовлеченных в эту историю..."
  -- Несчастья в устрашающей близости от нас... - пробормотал Павел и умолк, с ужасом ощущая, что тонет, не может нащупать дно...
  
   Мокрый до нитки, Павел лежал и размышлял:
   "Лежу и вспоминаю город моего детства, представляю все то, чего я лишился, чего больше нет... только воспоминания остались... они постоянно со мной и ночью, и днем... мне совсем плохо... опять в глазах туман... вижу неясно, расплывчато... вообще не вижу... и это печально... опять Буколов явился... выглядит ужасно, худой бледный, почти прозрачный, сквозь него все видно... я выгляжу еще хуже... сморщенный, горбатый, хромой... где это вы незаконно скрывались?.. и это после всего что случилось... а что случилось?... тюрьма не так ужасна... все-таки остается надежда на свободу... а вот и Вера... до чего же он ее довел... молчит, лучше бы она вопила, рыдала, а не молчала... я тоже молчу, но с выражением, кусаю губы... помню, я писал ей письма... все огорчения приходят вместе с письмами... я даже не представляю, кому можно написать... если только примадонне... ей уже за 90... я видел во сне, как она умирала... что-то сказала мне сиплым голосом растягивая слова, умолкла, смотрит и дышит на меня своим отчаянием... потом легкая икота и все... когда примадонна была в настроении от нее можно было услышать монологи о ее прошлом... она любила предаваться воспоминаниям... ей доступен был высокий стиль... ее мнениям можно было бы доверять, если бы не одно но... у нее была плохая репутация... жила она на вилле с племянницей и дюжиной мопсиков... племянница много страдала, жаловалась... я этого не переношу... примадонна звала ее рыжей бестией, говорила, что от нее исходит запах волчицы... давно это было, я был застенчивый, интеллектуальный... помню, она говорила: "У тебя такой вид, как будто ты прощаешься с жизнью... у тебя даже походка грустная... чего ты боишься?.. смерти?.. все тленно.." - Павел глянул по сторонам. - Кажется, я оживаю, Бог мне жизнь продлил, но зачем?.. боже, что это?.. Сарра!.."
   Сарра возникла в зеркале вод с возрастающей степенью отчетливости и полноты, как бы снова получив в дар жизнь. Она возникла из ничего и исчезла. Ветер унес ее в темноту, где совершаются все зачатия и возникновения.
   Чтобы погибнуть, надо возникнуть...
  
   Павел лежал, облепленный листьями, грязью, и что-то бормотал в безумии бреда, рвал волосы, царапал щеки, протягивал к небу руки, вопрошал, но молчало небо, мокрое от слез, не знало, чем его утешить.
   Павел переживал гибель Сарры и ее младенца.
   "Гибель младенцу грозила от тысячи ничтожных случайностей... он уже с самого начала был обречен гибели и не обладал подлинной реальностью... подлинной реальностью обладают только идеи... как растение мы поднимаемся по лестнице метаморфоз до цветения и плода... в этом смысл нашего существования и стремления повторить самого себя... и к своему ужасу обнаруживаем, что копия, да и сами мы лишь ускользающие тени... смерть - это сон, погружение в ночь прошедшего, чтобы обратиться в ничто... мы живем а настоящем, а прошлое как сопутствующая тень... бессмысленно спрашивать и удивляться откуда оно пришло и куда ушло?.. бессмысленно искать спасения в смерти всегда недалекой и неизбежной... многие живут так, как будто будут жить вечно, не позволяют мыслям о смерти отравлять свою жизнь... объяснять это привычкой или смирением перед неизбежностью совершенно недостаточно..."
   Мысли вели Павла по запутанному лабиринту своих рассуждений пока он не заснул.
   Во сне Павел вздрагивал и вскрикивал. Его пугало и прошлое, и будущее, где его не было...
  
   * * *
  
   Впереди уже маячили незнакомые места, Иудины топи, за ними холод, мрак, безлюдье.
   Павел остановился, полистал рукопись деда.
   Рукопись была без имен, чтобы не стать уликой.
   Он склонился к воде, увидел смятение в своем лице и во взгляде.
   "Я ведь ничего не сказал, никого не выдал, не осудил... вся вина моя в том, что я дописал книгу... описал лица преступников, прячущихся за спиной власти... холодно, сил нет, проклятая старость подкралась, все отняла, что можно отнять... вспоминаю, каким я был... и каким стал..."
   Павел стоял, озираясь, не зная, как быть, что делать.
   Увидев поодаль дом на сваях, он пошел по направлению к дому.
   Заглянув в темные окна, он поднялся на террасу, Дверь была не заперта и, оледенев на ветру, он вошел в дом.
   Ледышки висели в его рыжих волосах, позвякивали, поблескивали.
   Женщина стояла и молча смотрела на лужу, которая растекалась вокруг ног Павла.
   Редко в эти места забредал человек.
   Павел готов был упасть и упал бы, если бы женщина не помогла ему сесть на ложе.
   В беспамятстве Павел провел несколько дней. Он выбирал собственный путь к смерти, приспосабливался к действительности кошмара и изменял его в своих интересах. Он переживал эту навязанную ему враждебную действительность, искал защиту, отвергал те чувственные побуждения, удовлетворение которых унижало, наполняло его чувством вины.
   Все свои переживания он описал в жанре повествовательной лирики, которая ориентировалась не на читателя, а на слушателя.
   Женщина была прекрасным слушателем...
  
   Павел и женщина молча сидели на террасе и созерцали пейзаж.
  -- Меня преследовали... - так начал Павел свою историю. - Я был вынужден бросить все вещи... ну и пусть пропадают, не жалко... гораздо важнее было выжить, спасти свою жизнь... кругом были одни засады... я говорю об этом без тени стыда... честь, посмертная слава все это лишено смысла... умершего забывают, не успев похоронить... спасся я чудом... в болото преследователи не полезли, ушли... я знал цену их храбрости... и бог мне помог, послал ночь в полдень... страх напал на преследователей и они ушли... - Павел повел плечами от невольного озноба. Он лег, скукожился, холод пробрал его до костей. Женщина обогрела его своим телом, закоченевшего, лязгающего зубами как собака. Он не мог говорить. Очнулся он ближе к вечеру и продолжил свою историю. - Я мог стать художником, как отец, но стал поэтом... кто остался из поэтов?.. одних подстерегла старость, а иные от отчаяния полезли в петлю... немногие еще на что-то надеются, но, увы... срок человеческой жизни краток и уже маячит призрак тягостной и позорной старости и ее спутников... старик становится гадок всем... ни сочувствия, ни уважения... остается только размышлять о смысле жизни... кто я?.. я был школьным учителем... жил с евреем, который воодушевлял меня элегиями о любви и смерти... он почему-то считал себя в праве давать мне наставления, и не только мне, всем... помню, как он говорил: "Куда ты побежишь?.. беды, бесчестье преследуют бегущих... не найдешь ты нигде ни внимания, ни уважения... лучше сражаться, пусть даже в одиночку и только тогда ты найдешь себе оценку..." - Так он говорил... он обладал даром красноречия, но мертвецам слава не нужна, им достаточно могилы... иногда его можно было видеть на площади у театра... притворяясь безумным, он читал свои элегии, в которых порицал горожан за дерзость и гордыню... не жалея красок, он рисовал им бедствия, которые обрушатся на город по их вине... меня он звал Хромым бесом... осуждал меня и тех поэтов, которые искали забвения в вине... они не находили себе места в действительности, влачили нищенское существование, но не отказывались от язвительных нападок на власть в эпиграммах с весьма заметным уклоном в сторону неприкрытой эротики, чем подчеркивали свое безразличие к условностям... однако мне пора... - Павел встал. - Ноги меня пока держат, но от крыльев я бы не отказался... горы еще спят... в ущельях туман... ночью мне опять снился город, в котором прошло мое детство... такое впечатление, что не я бежал из города, а мой призрак, тень, сам же я остался в городе... живу, уподобляясь волку, скитаюсь в глуши... дважды мне удалось обмануть смерть... кажется у нас гости...
  -- Странно здесь видеть прохожего... редко сюда заходят... все дороги тонут в болоте...
  -- Интересно, кто он?.. кто бы он ни был, он расскажет мне, что слышно, что говорят в городе обо мне...
   Павел стоял, опершись на посох, и размышлял:
   "Точная моя копия... даже хромает, как я... меня он не узнал... меняет людей несчастье... из его объяснений можно понять, что он прячется, как и я, ищет, как на небо попасть самым коротким путем... или заслан кем-нибудь из тех, кто помнит меня... опять меня одолевает сонливость, но сонливость отгоняет воспоминания... бередят, в жар бросают меня воспоминания... вот и слезы выступили, ничего не вижу... боль находит себе выход... мы встречались с ним у примадонны... помнит ли меня примадонна?.. или стала чужой, отреклась, лицо прячет, стыдится... ни в чем она не виновата... себя обвиняй и свою скандальную славу, а не примадонну... не она виновата в том, что я писал и пишу... не знаю, кто мне диктует, музы, бог или бес... не зря же меня называют Хромым бесом... я не властен над тем, что пишу... лучше не трогать, не бередить еще не зажившие раны... место дикое, топи вокруг, бесы здесь обитают и те, кто смерти своей не боится... люди обходят эти места и бог сторонится... я живу здесь из милости... ветру и бесам шепчу свои стихи... в них спасенье ищу... прохожий спрашивает, кто я?.. как меня зовут?.. свое имя не буду называть, умолчу... но откройте, что случилось с вами?.. как вы здесь очутились?..
  -- Я заблудился, поверьте... - заговорил незнакомец. - Не надолго хватит меня такое терпеть... уже семь дней и ночей я блуждаю, восьмой день на исходе... силы откуда взять?.. звал смерть, чтобы она положила конец моим страданиям, и вдруг увидел дом на сваях... не бойтесь, я один здесь... всех оставил, и тех, кто любил меня, и тех, кто ненавидел меня всей душой... я писатель... пишу прозой, но иногда и стихами... когда-то я знался с известными поэтами... все свои поэмы я отдал огню, сжег перед бегством... я был женат, двух жен похоронил... не пришлось им увидеть меня несчастным... семь дней и ночей, дрожа от холода, я блуждал по сумрачному лесу и очутился посреди болота... ночью я слышал стоны, жалобы болотных духов, тех, кого болото утащило, кто встретил с ужасом свой смертный час... был у меня осел хромой на все ноги, были и вещи... пока я спал, кто-то увел осла и унес вещи... вы не приютите меня?..
  -- Это не мой дом... я снимаю комнату у женщины...
  -- Не важно... пол меня давно перестал заботить... и все же позвольте узнать ваше имя?..
  -- Обойдемся без имен, хотя имена и несут в себе суждение о сути вещей... бог познал суть вещей прежде, чем дал им имена...
  -- Это точно... имена играют свою роль... - Незнакомец протер очки. - Мне кажется, я вас знаю...
  -- А я, возможно, читал ваши книги...
  -- Книги мои мало кто читает, еще меньше людей их понимает...
  -- Расскажите о себе...
  -- Происхождение мое окутано тайной... я пытался выяснить обстоятельства своего рождения, но лишь еще более затемнил и запутал картину событий, правда, придал ей романтический, трогательный вид... мой отец имел связь с женщиной, но вынужден был покинуть ее, принуждаемый обстоятельствами... женщина умерла от родов... я даже имени ее не знаю... воспитывал меня посторонний человек, философ... мне было 7 лет, когда он отправил меня в интернат... от пребывания в интернате остались неприятные воспоминания... интернат напоминал тюрьму... начальницей была женщина, которую я в 13 лет изобразил в стихах и в довольно неприглядном свете... она склоняла меня к сожительству... я не преувеличиваю... в интернате я все видел в черном цвете, за исключением себя самого... эта женщина была моим злым гением... она довела меня до отчаяния... жизнь стала бременем, хотя сердечные излияния этой женщины были непритворными и нежными... я был юношей с нежной душой... во мне было немало женственного... я был полон чувств и представлений, почерпнутых из книг... ревнивая и чересчур требовательная любовь этой женщины меня никак не устраивала... я испытывал унижение и стыд от ее ласк, но научился сдерживать себя, создавал образ мученика и изливал свои жалобы в стихах... я видел себя поэтом... ценой терпения, некоторого унижения и гибкости принципов я стал студентом университета, правда, жить мне было негде... я снял комнату у старухи... я вынужден был неоднократно менять место жительства... окончить университет было пределом моих мечтаний, но, увы... жестокая реальность не позволила мне этого... вскоре я познакомился с неким художником... его звали Марк... человек он был восторженный... когда он говорил о живописи, голос его звучал как-то особенно, глаза сияли... часами он сидел перед пустым холстом с наморщенным лбом и застывшим взглядом... а я листал книги, по всей видимости, беспорядочно, без какой либо связи открывал то одну, то другую страницу, может быть, уже прочитанную или неизвестную... я завязывал узлы интриг, которые сам не мог распутать... я искал дорогу к славе, хотя вся слава рассчитана на одну нашу жизнь, вместе с нами умирает и наша слава, если только нас не обессмертит какой-нибудь историк, который не многим отличается от поэта... историки и поэты родственны и близки, отличаются они только ритмом... правда, некоторые историки так описывают события, что им не верят, даже когда они говорят правду... - незнакомец взглянул на Павла. - Что с вами?..
  -- Чувствую себя не вполне здоровым... но вы продолжайте...
  -- Помню, Марк говорил, что пустой холст это покрывало, застилающее глаза и заставляющее видеть нечто, о котором нельзя сказать ни что оно существует, ни что оно не существует... он часто сидел перед мольбертом и созерцал пустой холст, на котором что-то рисовалось... и это был не обман или видимость... в созерцании он обретал свое существование, свою ценность, свое значение... пустой холст не вызывал у него ни беспокойства, ни сомнения... он был открыт для чувств... с наивной истинностью он выдавал себя за то, что он есть - за созерцаемое представление, которое постепенно изменялось, следуя законам основания и причинности... не сон ли мы видим?.. не сон ли вся наша жизнь?.. или воспоминание о сне... люди живут во сне... и сами они только представление, призраки, тени и ничего более, которые, однако, могут не только мыслиться, но и созерцаться... и это созерцание не есть иллюзия, возникшая из опыта, скорее, наоборот... на пустом холсте он видел картину, которая допускала искаженные сами себя понимающие формы, ищущие свое выражение... это было творение из ничего посредством волевого акта... он творил как бог... мы видим только одну как бы внешнюю сторону мира, но мир имеет еще и другую сторону, которая, возможно, и есть его сущность... каждое задушенное в зародыше событие всегда открыто для возврата... утрата невозможна, говорил Марк... Марк склонен был к монологам и вообще проявлял ряд слабостей, которые близки безумию, но без известной доли безумия не может быть истинного поэта и художника... все его объяснения происходящего были неоднозначны, недостаточно определены, пространны, подчеркивали то одно, то другое и поэтому часто расходились друг с другом, что только запутывало, искажало представление... и, надо сказать, излагалось все это с такой серьезностью и так красноречиво, что казалось чем-то подлинным, хотя все это было сном во сне, да и ничем иным это не могло быть... я ему верил лишь в силу какой-то ошеломленности, от которой стремился освободиться... когда я говорил Марку об этом, он воспринимал мои слова как кимвал звенящий и тайком, смущенно прокрадывался назад в свою картину...
  
   Слушая незнакомца, Павел вдруг ясно понял и свое безумие, и безумие отца, все еще продолжающего писать картину вопреки всякому смыслу, хотя не осталось и тени надежды на сохранение семьи.
   "Не жажда славы побудила отца написать этот семейный портрет... желание возродить семью, которую он сам же своими руками разрушил... вопреки обстоятельствам и враждебности судьбы, расставляющей всевозможные препятствия, он пытался вернуть семью... впрочем, всякому искусству положен предел, дальше которого оно не может вести... в эскизах отец собрал всех, и в таком виде, как если бы они находились вблизи, некоторых он нарочно, с намерением приукрасил, но так и не решился перенести их на пустой холст... он пытался договориться с судьбой, но, увы, судьба отвернулась от него... он умер в одиночестве... вокруг не было никого, одни тени... он остался один со своим безумием... сидел и смотрел на пустой холст, полный движения... и вдруг все это движение замерло, застыло в роковой неподвижности... жуткая картина, поражающая не меньше, чем эта необъяснимая страсть, как проклятие, сидеть и смотреть на пустой холст, на котором постепенно появлялись персонажи, озаренные изменчивым каким-то подводным светом... они обретали дар общепонятной речи, способности к диалогу и самовыражению... в их лицах угадывались знакомые черты родственников... деда отличала благородная простота и спокойное величие, как в позах, так и в выражении лица... бабушки на картине нет, но на полу лежал клубок шерсти и отсутствие бабушки становилось присутствием... воспоминания вьются роем, возникают лица отца, матери... отец сравнивал мать с букетом лютиков, озаряющих все мерцающим светом... Вера была копией матери... вся ее фигура была исполнена прелести... ее походка будила желание... она любила цветы и море... независимый характер обрек ее на одиночество... все эти образы уступают место Сарре... я вижу ее... она сидит рядом... и так близко... я слышу ее голос, глуховатый смех и не в силах вымолвить ни слова... она что-то говорит, но слова непонятны, смутны... в ушах звон... тоска и сожаления пронизывают все мое существо, будят в душе отзвуки, которые не передать словами... иногда это заходит чересчур далеко... благоухающая темнота обнимает меня и все вдруг превращается в наслаждение... я безумствую, обливаюсь потом и засыпаю... просыпаюсь я совершенно изнуренный... эта страсть ничего не дает мне, но все отнимает... исход ее один, и он не оставляет сомнений... все персонажи картины возвращаются оттуда постаревшими и переодетыми, но я узнаю их по одним мне известным приметам... однако, среди них бывают и незнакомые мне персонажи... мне нужно копаться в архивах, чтобы извлечь кое-какие сомнительные сведения о них, порой всего лишь слово или рисунок на полях... приходится читать и мемуары, наводящие скуку, авторы которых постоянно что-то дописывали и искажали текст... они то снимали с себя покровы, правда, без оскорбления целомудрия и всякого порицания, то вновь облачались... но оставим их..."
  
   Этот пустой холст Павел не раз видел в детстве. Он мешал ему и, как ему казалось, представлял угрозу, тем более страшную, что он плохо понимал, откуда угроза исходит. Он испытывал и страх, и удивление, пытался сделать ее персонажей более понятными и объяснимыми для ума и воображения. Он ощущал их физическое присутствие, слышал их голоса, иногда смех. Ему казалось, что они смеются над ним, над его страхами. Это его задевало.
   Павел невольно вздрогнул, когда из темноты, как из кулис, вышел дед со стороны отца. У него была волосатая грудь, и он заметно хромал, но не лишен был величия.
   "Бабушке достались слезы в удел, а веселье - деду... так я думал... я никогда не видел деда плачущим... помню, я испытывал страх и трепет, когда дед одевал мундир, увешанный орденами и медалями, однако к этому страху примешивалось и восхищение, некое подобие радости... мне радостно было сознавать, что мой дед герой... благодаря деду все семейные сцены завершались смехом... в его руках смех был оружием и он умел им пользоваться..."
  
   Павел так ясно увидел скелет мольберта и пустой холст, на котором что-то рисовалось, пыталось стать единственной реальностью.
   Какие-то персонажи то входили, то выходили из картины или ждали своего выхода на границе.
   Увидев одиноко стоящую фигуру в углу картины, Павел окликнул ее:
  -- Сарра!..
   Сарра испуганно вздрогнула, открылась вся, возбуждая желание, и отступила в тень.
   Взгляд Павла словно ощупывал темноту. Он видел действия, эпизоды и персонажей картины. Картина показывала зрелища, вызывала слезы и утешала, вопреки тому, что говорила повседневная действительность, мрачная и трагичная, против которой Павел был беспомощен.
   Этот вымышленный мир представлял отражение реальной жизни семьи.
   "Картина творила ее, вызывала в свидетели персонажей, но не объясняла им, почему они вынуждены были терпеть эту пытку... помню, бабушка шепотом возмущалась тиранией деда... она не могла терпеть и молчать... слыша ее жалобы, что я мог сделать... я приносил ей свои слезы и робкие советы подчиниться... дед держал в своих руках судьбу каждого в семье... дед умер и семья распалась... и вот я остался один... мне кажется, что меня преследует месть ненаписанной картины... я не стал художником, я предпочел слова... слова картине были не нужны... ей нужен был роман без слов... - Павел зябко повел плечами. - Невозможно разгадать, кем все это замышлялось и зачем?.. кто проклял семью и следы ее стер, оставил этот пустой холст?.. впрочем, причем здесь судьба?.. все мы живем, чтобы умереть... судьба была бы бессильна, если бы люди не помогали ей своими ошибками и преступлениями... и дед и отец стали жертвами любви... дед покончил с собой, а отцу надо было искать путь спасения, а не путь мщения... и гибель затаилась в недрах семьи... ну а о женщинах лучше молчать, ни слова, ни про их целомудрие, ни про их несчастья..."
   Порыв ветра взлохматил рыжие волосы Павла, вьющиеся как у цветка гиацинта, дохнул сыростью.
   Почувствовав острую боль в сердце, Павел застонал, упал на колени.
   Тьма окружила его.
   В нем уже почти не было жизни, но страх, испуг остался.
   Он лежал, корчился как червь.
   Тело его протестовало против смерти...
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  

Юрий Трещев "Картина"

  
  

2

  

1

  
  
  

 Ваша оценка:

Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"