Трещев Юрий Александрович : другие произведения.

Искуситель

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:


Ю. ТРЕЩЕВ

Искуситель

роман

г

   В
   мимолетной и неуловимой игре света и воздуха увиделись то ли рыбы, красноватые и округлые, то ли птицы. Они и плавали, и летали. Бенедикт потер глаза и привстал, изумленно озираясь. Ложе, на котором он спал, ржаво заскрипело, а рыбы или птицы превратились в плоды и листья райской яблони. Из предрассветного тумана постепенно вырос весь сад, огороженный покосившимся забором и дом на сваях с горбатой терраской и просевшей крышей. Дом стоял у самой воды и казался необитаемым, но откуда-то из его недр доносились звуки скрипки. Нервно позевывая и вдыхая сырой запах сада, Бенедикт направился к дому. Он сделал несколько шагов и приостановился. В паутине веток обрисовалась фигура тощего старика в шинели довоенного покроя. Шея непомерно длинная, голова маленькая, лицо приплюснутое. Улыбка искривила губы Бенедикта, когда он понял, что это пугало от птиц. Обогнув заросли блеклых увядших цветов и ржавую бочку, стоящую у стены дома под водостоком, он осторожно заглянул в окно. В желтоватых сумерках комнаты он увидел девочку, которая сидела на чемодане посреди комнаты. Она была копией кузины, утонувшей много лет назад.
   "Бред какой-то... может быть, я все еще сплю?.." - с тоской подумал Бенедикт.
   Мелодия, лившаяся глухо и слабо, неожиданно оборвалась. Хлопнула дверь. Бенедикт вздрогнул и обернулся. На горбатой терраске стоял старик, похожий на пугало. Сквозь заросли выгоревших рыжих волос видны были только его глаза и кончик носа.
  -- Ты что тут высматриваешь?.. - спросил старик сиплым голосом.
  -- Ничего... - пробормотал Бенедикт и, кутаясь в плащ, пошел к воротам.
  -- Постой, куда ты?.. и откуда ты взялся?..
   "Хотелось бы и мне это знать... - Бенедикт вышел на грязную улицу и глянул на дом. На горбатой терраске уже никого не было. - Нет, на самом деле, непонятно, как я здесь очутился?.. и откуда это зыбкое, неприятное чувство, точно я совершил что-то преступное?.." - Взгляд Бенедикта упал на дорогу, покрытую мелкими камнями, ракушками. Неделю назад здесь протекала река, плавали рыбы.
   Узкий, каменный мост вывел Бенедикта к Болотной площади, где уже царило оживление. Он купил газету в киоске и рассеянно глянул по сторонам.
   Судья стоял у портика входа в здание публичной библиотеки с готическими башенками и ангелами на окнах и о чем-то говорил с женщиной в длинном сером плаще с узким поясом. Она слушала его, слегка склонив голову. Ей было за 40, тело стройное, как у девственницы, словно она ни разу не рожала, а если и рожала, то без мужчины, от одного взгляда. Чем-то она напоминала статуэтку из китайского фарфора, только вместо веера сжимала в руке зонт с костяной ручкой. Судья был в мантии. На шее белела повязка не первой свежести, пожалуй, и грязноватая.
  -- Ничего, похожего на жизнь, Графиня... не одно, так другое... вот шею поранил... - Болезненно морщась, Судья повел шеей и вскользь глянул на темные окна издательства. Чтобы как-то сводить концы с концами, он писал рассказы, которые никому не приходило в голову читать. Писал он по ночам, кутаясь в мантию и цепенея от холода и беззащитности. В этих рассказах он был не судьей, а преступником.
  -- Говорят, вы перебрались на остров...
  -- Ну, да, поближе к воде... и подальше от родственников... - Судья попытался улыбнуться. Лицо его вытянулось, осунулось и снова обрело черты застенчивого и одинокого человека с расшатанными нервами. Уже несколько дней Судья жил на острове в доме дяди, известного художника. В семье он был неудачником, белой вороной. Жизнь поймала его в ловушку условностей и обстоятельств, которые заставляли его быть кем-то другим, и это вызывало у него смутное чувство вины и раздражение.
  -- Ну, мне пора... - Графиня чуть приоткрыла дверь. - Да, чуть не забыла, в четверг я жду вас у себя...
  -- Я не знаю, удобно ли... - Судья отвел взгляд. К Графине он относился с уважением, но некоторые ее гости вызывали у него неприязнь и недоверие. Ему казалось, что они втягивают его в какой-то заговор.
  -- Будет Свитский... помните его?..
  -- Еще бы...
  -- Он теперь работает в издательстве...
  -- Графиня, мне кажется, за нами следят...
  -- Кто?..
  -- Не оборачивайтесь... он прикрывается газетой...
  -- Судья, вы ошибаетесь... так я вас жду...- Графиня неопределенно улыбнулась и скрылась в проеме двери, которая с глухим и тяжким стуком захлопнулась за ее спиной.
   Вскользь глянув на незнакомца, читающего газету, Судья направился в издательство. По пути он размышлял о Графине и рисовал какие-то картины. Он был холостяком. Нельзя сказать, что ему нравилась его жизнь, нет, просто он привык к ней. Каждый день он видел ее перед собой. Просыпался он чуть свет, вместе с птицами, и лежал, сжавшись в комок, боясь снова заснуть и очутиться в том же сне, из которого с таким трудом выбрался. В комнате постепенно светлело. Радио оживало. Начало хрипеть гимн. Вместе с гимном он вставал, брился, потом пил кофе, поглядывая в окно. В доме напротив он видел полураздетую женщину. Она пудрила нос перед зеркалом. Он отворачивался, как от чего-то безобразного или вовсе ему не нужного, и, глянув на часы, надевал мантию. Он никогда не опаздывал на службу. Его отличало чувство долга и исполнительность. Служба в армии научила его, что исполнительность - это самая удобная форма существования. Почти 30 лет он был судейской крысой, рылся в протоколах, справках, актах. Домой он возвращался уже в темноте, чувствуя приятную усталость. На свою судьбу он не жаловался. Ему еще повезло. Многим досталась жизнь куда хуже...
   В 2 года Судья выпал из окна. Его искали всю ночь, и нашли на другой день в крапиве, среди битых цветочных горшков. У него был отрешенный взгляд, и он говорил на каком-то наречье неизвестно с кем, словно он упал не на землю, а в небеса и играл там в раю. В 7 лет вместо того, чтобы идти в школу, он забрался на крышу. Он стоял на скате крыши, задрав голову. Он видел птиц и ангелов, шагающих по небу, как по тверди, слышал голоса, желающие ему добра. Услышав голос дяди, он глянул вниз, на грязный двор, на грузную фигуру дяди и не захотел спускаться. Школа ему не нравилось. Там царила атмосфера бессмысленности, а к вечеру - тихого помешательства. Вместо уроков, он слонялся по коридорам в полной безысходности, как заключенный в камере. Он не знал, чем себя занять. Он был робок, неуклюж, чувствовал себя чужаком, одиноким зрителем. Лицо у него было округлое, бледное, щеки мягкие с ямочками, исчезающими, когда он улыбался, волосы рыжие, вьющиеся, глаза бесцветные и близорукие. Он был похож на ангела в очках, пока не встретил Лукина.
   Лукин жил в угловом доме между Болотной улицей и Графским переулком. Из окна его комнаты открывался вид на Лысую гору и старый город. Иосиф был странный, какой-то двуликий, даже когда говорил, и язык у него был как будто раздвоенный, а в пряди волос, казалось, вплетены змеи. Он сделал жизнь Судьи полной приключений из книг и странствий, напоминающих галлюцинацию. В книгах Иосиф плавал, как рыба в воде. Судье запомнилось их путешествие на юг, к Мертвому морю. Вначале они оказались в пустыне. Пустыня потрясла Судью. В окружающих песках было что-то жуткое. Он думал только о том, чтобы найти хотя бы кусочек тени, и шел за Иосифом, стараясь не потерять его из виду. Показались скалы. Они были выше ветра. Подъем занял несколько часов. Потом они спустились к воде и поплыли. Вдалеке парили смутно видневшиеся острова. Вскоре они исчезли. Вокруг была только вода, чем-то похожая на пески пустыни.
   Домой Судья вернулся заметно похудевший, усталый, но счастливый. Положив под голову книгу, которую ему дал Иосиф, он заснул. Во сне он был кем-то другим, но дядя разбудил его и не дал досмотреть сон.
   Менялись пейзажи, игры, менялся и Судья.
   В 17 лет он уже был похож на самого себя.
   Как-то он пришел к Иосифу и увидел, что дверь опечатана. Отца Иосифа арестовали, а сам Иосиф пропал, как умер.
   Постепенно Судья забыл о своих странствиях. Однажды он увидел Иосифа в толпе на площади, однако, от встречи с ним Иосиф уклонился. В 27 лет Судья окончил юридический факультет университета, и с тех пор здание суда стало, по существу, его домом. В своей комнатке на острове он только ночевал. В жизни он довольствовался не многим. Порядок и покой - вот и все, что ему было нужно. Порядок ему обеспечивала старая дева, дальняя родственница дяди. Он был окружен ее заботой и вниманием, на него же изливалась вся ее нежность. Старая дева ухаживала за ним, как за ребенком. Иногда она что-либо рассказывала ему из прошлого. Для некоторых это смысл жизни, вспоминать и тосковать по тому, чего не было. Судья слушал старую деву невнимательно, однако же, слушал и заглядывал в будущее, но никак не мог его разглядеть.
   В конце лета 1953 года дядя отмечал свой юбилей. Дом на острове был полон гостей. Столы стояли даже на террасе. Судья почти ничего не ел, и пил на удивление мало и без удовольствия. Вскоре он ушел в свою комнату, запер дверь на задвижку, постоял в темноте, прислушиваясь к затихающему шуму праздника, потом зажег лампу, сел на кровать и начал раздеваться. Время от времени он вздыхал или улыбался. Он видел какие-то картины, которые постоянно менялись. Он не заметил, как заснул. Во сне он ворочался, сплетался с тенями, уже давно привыкшими к его костлявому телу. Проснулся он около полуночи, сел, поджав колени. Лампа погасла. В темноте смутно синело окно. Створка была приоткрыта. К стеклам лип туман. Он не мог понять, что заставило его проснуться. Прислушавшись, он услышал то ли смех, то ли всхлипы. Они доносились из сада. Накинув на голые плечи мантию, он, как был, босиком, вышел на терраску и спустился в сад. В полосе света он увидел девочку в белом шумном платье. Он успел разглядеть ее мокрое, заплаканное личико и улыбку, прежде чем свет погас. Это была Кира, племянница дяди.
   Ночь Кира провела у Судьи. В черной дыре камина потрескивали дрова. Судья смотрел на Киру, как глядят из темного коридора на окно вдалеке, и что-то рассказывал. Он делал вид, что сведущ во всем и падал в своих же глазах. Он боялся близости Киры, и это уже начинало входить в привычку. Свернувшись в клубок на ковре у ног Судьи, Кира слушала его рассказы. Этакая маленькая, коварная змейка, заползшая в его жизнь. Белесые глазки ее смутно поблескивали в полутьме и позволяли читать в своей глубине вовсе не невинные мысли.
   Утром Судья проснулся в полной уверенности, что все случившееся с ним ночью было игрой воображения. Неуверенная улыбка, почти радостная, раздвинула его губы, когда он увидел Киру. Она спала. С этой изменчивой улыбкой Судья ушел на службу. Когда он вернулся домой, Киры уже не было.
   Прошла осень со свитой туманов и дождей.
   Зимой Судью разбудил стук в дверь. Дверь была не заперта и, вся в снегу, топая озябшими ногами, Кира прошла в комнату.
  -- Дяди нет и я... - Кира глянула на Судью и рассмеялась. Он стоял перед ней в мантии, которую накинул на голые плечи, и в кальсонах. - Нет, Судья, вы просто прелесть...
   Боже мой, как она смеялась! Все еще всхлипывая от смеха, она села на кушетку, вдруг поведала ему, что выходит замуж, и не без вызова посмотрела на него. Она его искушала. Она позволила бы ему все в эту ночь, но он не осмелился.
  -- Ну, мне пора... меня ждет муж... и слава... - сказала она, встала и ушла. Он даже не попытался остановить ее. Глянув в зеркало, он тупо улыбнулся, увидев там себя глазами Киры, прикрыл наготу и выключил свет.
   Светало. В небе уже появились отблески голубоватого и зеленоватого цвета.
   Возможно, Судья кончил бы совсем плохо, сумасшествием, смертью, если бы не бегонии, за которыми надо было ухаживать. Он выращивал их в горшках. Часами он следил за ними, как робко и нерешительно они высовывали головы из листьев, словно их мучил страх и любопытство, и как удивительно красиво и смело, даже дерзко вдруг распускались. Иногда он ласкал их, нежно поглаживал пальцами...
   Весной Кира вышла замуж. Судья не был на церемонии. Он уехал в деревню. В доме, где он поселился, кроме угрюмой близорукой вдовы, никто не жил. Дом был довольно просторный. Здесь хорошо было умирать. В мантии, чем-то похожий на птицу, Судья сидел на кушетке и листал пыльные исторические хроники. Уже стемнело. Небо окрасилось в желтые тона. Он сморгнул. Мелькнула рука, лицо. Со смехом Кира выпорхнула из его комнаты. В поеме двери он увидел сверкающие позолотой зеркала в стиле ампир, хрустальные люстры, канделябры, строй родственников. Донесся приглушенный гул голосов, звуки фортепьяно. Дверь захлопнулась. Взгляд Судьи упал на стенные часы, потом на жутко скрипящую, бесформенную кушетку, почерневшую от пота и копоти, на которой до него спала вдова и во сне мечтала убежать от старости и смерти. Он расстегнул пуговицы на рубашке и лег, сложив руки на впалом животе. Казалось, он не дышал, только иногда вздыхал...
   Через месяц Судья вернулся в город и узнал, что муж Киры исчез при невыясненных обстоятельствах, а Кира попала под следствие. Мужа Киры Судья не видел, но слышал о нем. Ничего особенного или почти ничего. Всю ночь он ворочался, не мог заснуть. Утром он позвонил Мамину, который вел это дело, и попросил его о встрече. Они давно знали друг друга. Мамин увлекался поэзией, мифами, изучал право и знал законы, но лишь настолько, чтобы их нарушать без последствий. Несколько лет он скитался, обретал веру, был иудеем, потом перешел в ислам, стал мусульманином. Судья получал от него письма из разных мест. Он как будто путал следы. Внезапно он появился еще безумнее, чем был, в потертой шинели, почти без багажа. Судья помог ему найти место. Имея юридическое образование, он довольно быстро продвинулся по службе, не обнаруживая при этом стремления сделать карьеру. С тех пор он, в сущности, не изменился. Иногда его видели в заведении у казарм. Он сидел отдельно и тихо напивался, что выглядело несколько странно, бросалось в глаза своей подозрительностью. Не раз посетители пытались подсесть к нему. Он был с ними демонстративно вежлив и невероятно скучен. Напившись, он долго стоял на Цепном мосту, заглядывая вниз, как будто собирался туда нырнуть. Жил он в сером доме на стрелке с высокой сухощавой дамой благородной внешности, твердо придерживающейся условностей. Он называл ее ангелом. У нее на самом деле был взгляд ангела и одновременно взгляд жертвы.
   История Киры, изложенная на бумаге и уместившаяся в тощем досье, вызывала у Судьи сомнения. Он читал, и все больше мрачнел.
  -- Ну, и что ты обо всем этом думаешь?.. - Судья отложил досье и посмотрел на Мамина.
  -- Довольно темная история... и трагическая, и нелепая... похожа эпизод из Достоевского... ты бы видел ее, просто копия Эриннии, нет, на самом деле, бледная, глаза сухие, ошалевшие, под глазами круги... и одета как-то несуразно...
  -- Ее надо спасать...
  -- Да, но как?..
  -- Ты согласен стать преступником...
  -- Кем я еще могу быть... - Мамин спрятал досье.
   Час или два они обсуждали план спасения Киры. Такие планы обычно считают невозможными и все же они отдались этой затее...
   В ту ночь в городе было тихо, грязно и холодно. Судья стоял под навесом и ждал. Его бросало то в жар, то в холод. Молния перечеркнула небо. В ту же секунду прогрохотал гром. Бесшумно, как призрак, из темноты вышел Мамин и следом за ним Кира. Челка закрывала ее лоб. Лицо у нее было бледное. Веки вздрагивали. Она не понимала, что происходит.
   Судья укрыл Киру пледом, как чадрой, что-то сказал ей, кажется: "Вы же насмерть простудитесь..." - Она что-то ответила, кажется связно. Она не узнала Судью. В мантии он был похож на старую деву.
   Они долго шли в темноте. Наконец куда-то пришли.
   Судья запер дверь на ключ. Он вынужден был так поступить, чтобы оградить Киру от возможных дурных желаний и намерений, которые она скрывала, и которые все более явственно вырисовывались перед ним.
  -- Где мы?.. - спросила Кира, когда он зажег лампу.
   Это была не камера смертников, а скорее гостиная или даже будуар.
   Судья промолчал, лишь принужденно улыбнулся. Выглядел он усталым и подавленным.
  -- Я не понимаю... зачем все это?..
  -- Я люблю тебя... - сказал Судья и покраснел.
  -- Я вижу... - Кира отвела взгляд. - Послушайте, это же безумие... вы не можете держать меня здесь... отпустите меня...
  -- Не могу... не теперь...
   Несколько дней они были совершенно отрезаны от привычной жизни. Ни газет, ни радио, только патефон и одна единственная пластинка. Судья читал, смущенно подсматривая за Кирой. Она обмахивалась бумажным веером и думала. Она стала замечать, что уже не считает случившееся с ней таким большим несчастьем, как ей казалось прежде.
   "Чем-то он похож на Иосифа... и смотрит, как Иосиф, и улыбается..."
   На самом деле, угловатые движения Судьи приобрели мягкость, он даже помолодел, особенно глаза, и как будто стал выше ростом.
   Неожиданно для себя Кира закрыла лицо руками и расплакалась. Взволнованный и вконец расстроенный, Судья напрасно пытался ее утешить.
  -- Ну, не надо, не плачь, успокойся, я все сделаю, как ты хочешь, только не плачь... - бормотал он. Его трясло как в лихорадке.
  -- Я схожу с ума здесь взаперти... - Кира утерла слезы, подошла к Судье близко-близко. Он сидел на кушетке, зажав руки между колен, боясь взглянуть на нее. Ее волосы падали просвечивающейся пеленой на лицо, на плечи. Глаза огромные, серые и где-то в глубине таился свет. Судье надо было что-то сказать, пока он совсем не потерял голову, но вместо мыслей воображение рисовало какие-то смазанные картины, обрывки сцен. Ему стало душно. Стены сжимались, точно створки раковины. Это действовало так странно, волнующе, возбуждающе.
  -- Не смотри на меня так... - пробормотал Судья, прерывающимся от волнения голосом. Лицо у него было красное, потное, волосы прилипли ко лбу.
  -- Мне кажется, вы хотите меня поцеловать... - Кира свернулась змейкой на ковре, обняла его колени. Ощутив аромат и нежную мягкость ее тела, он отстранился.
  -- Нет, не сейчас, я не могу... все это как-то неправильно... - пробормотал Судья. Все происходящее казалось ему сном...
   Когда Кира заснула, Судья прилег на кушетку. Время от времени он вздыхал и улыбался.
   В дверь постучали. Судья погасил лампу.
  -- Кто там?.. - спросил он.
  -- Это я... - Узнав голос Мамина, Судья открыл дверь.
  -- Никуда он не исчезал... все это происки его тетки... она уже забрала заявление... - выговорил Мамин громким шепотом.
  -- Что происходит?.. - Кира вышла в коридор.
   Мамин сообщил новость.
  -- Значит, он вернулся... - Кира принужденно улыбнулась. Выглядела она грустно. Так закончился этот день. На другой день Судья пришел к Кире, чтобы объясниться. Дяди дома не было. Он пускал змеев с племянниками. В доме было тихо. Судья прошел через террасу и в галерее лицом к лицу столкнулся с Кирой.
  -- Я, собственно говоря... - Судья покраснел и запутался в словах, настолько он был потрясен видом Киры. Она была в пеньюаре. От нее пахло сном. - Не знаю, как сказать, но я должен это сказать...
  -- Что сказать?.. - Кира изобразила на лице непонимающую улыбку.
   Судья помедлил и продолжил свой путаный монолог, пытаясь одолеть одному ему видимые преграды. Порыв ветра качнул ставни. Кира вздрогнула. Пеньюар на ней колыхнулся, обнажилась грудь, бедро. Она поправила пеньюар и как-то странно рассмеялась. Судья оглянулся. В проходе стоял Лукин. Судья не видел его несколько лет и не сразу узнал.
  -- Так вы знакомы?.. - спросил Судья, переводя взгляд с Лукина на Киру.
  -- И это еще не все... он мой муж... - довольно сухо сказала Кира.
   Судья резко повернулся и пошел прочь. Обогнув казармы, он свернул в переулок, и оказался у питейного заведения. Раньше он никогда туда не заходил. Помедлив, он вошел в зал с похоронным светом и гардинами. Появление Судьи вызвало у местной публики удивление. Не часто тут видели судей.
  -- Судья, вы не заблудились?.. - спросил незнакомец с прилизанными волосами, высокий, красивый, хотя и не молодой. Судья выглядел рядом с ним невзрачным, даже нелепым в своей мантии.
  -- Ну, что ты к нему пристал... - Полная женщина в красном платье с оборками подвинула Судье свой стакан и погладила его по руке. Ногти царапнули кожу. Он отпил глоток. Женщина ему понравилась. У нее был мягкий, приятный голос и прозрачные глаза. Вера, так звали женщину, взяла его за руку и повела за собой. По крутой и жутко скрипящей лестнице они поднялись в довольно тесную и душную комнатку. За рамой окна чернели какие-то развалины. Судья опустился на стул возле кровати с никелированными дугами. На какой-то миг его охватила привычная нерешительность, когда Вера повернулась к нему спиной, спустила с плеч платье и медленно разделась. В ту же минуту свет погас, и его объяло тепло и блаженство. Он растворился в ощущениях. Он жил в объятиях Веры какой-то растительной жизнью...
   В темноте хрипло пробили часы. Судья отыскал коробок и одну за другой зажег несколько спичек, растерянно оглядываясь.
  -- Погаси... - Полуголая, Вера приподнялась с постели. Он увидел ее обнаженную грудь, живот. Спичка погасла. Уже в темноте Судья оделся, поднял мантию с пола и вышел на улицу. На душе было тоскливо. Хмель выветрился. Во рту скопилась горечь. Он закутался в мантию и побрел к остановке трамвая. И что осталось у него от этой ночи?..
  
   Трамвая не было. Глянув в конец улицы, Судья пошел пешком. Было ветрено. Ветер завывал в подворотнях, трепал полы его мантии и сушил глаза, красные от бессонницы. Он шел и шел, плохо понимая, куда идет.
   Очнулся он на острове. Он лежал в траве под райской яблоней. С трудом он поднялся на ноги и подошел к воде. Лицо его было потное, в рыжих волосах путались листья травы. Он стянул с себя мантию, и стал думать, не пора ли ее выстирать. Размышляя, он следил глазами за водой. Волны накатывались и отступали, оставляя на песке мокрые пряди водорослей и высыхающие лужицы, точно глаза, волна за волной, и так размеренно и отрешенно, и с таким тупым безразличием. Вдруг пришло осознание, что это конец. Он просто почувствовал это. Ноги отяжелели. Без сил он опустился на песок, прижав к груди руки. Постепенно слабость прошла. Он закутался в мантию и заснул.
   День кончился.
   Другие дни были ничем не лучше...
   Прошлой ночью Судья перебирал свой архив и неожиданно наткнулся на тощую папку. Когда он развязал тесемки, из папки вывалилась тетрадь в косую линейку. Судья узнал подчерк отца, чем-то похожий на клинопись, и углубился в текст. Это был сценарий пьесы, которую отец написал для Лукина.
   Часы на Башне пробили 6 раз.
   Судья уронил очки на стол и закрыл глаза...
   В тот вечер отец пришел не один. Судья глянул на гостя подозрительным взглядом. Он напоминал беглого сумасшедшего, но держался с неосознанным достоинством. Его сутулые плечи выпрямились. Незнакомец смахнул рыжие, как будто ржавые волосы со лба, и Судья узнал Лукина. Лицо его осветилось мрачной улыбкой. Нет, Лукин не был беглым сумасшедшим, скорее он был змеем-искусителем, заползшим в их рай. Отец Судьи слыл чудаком, пытался изменить мир, впрочем, без всякой надежды на успех, из чистого духа противоречия. Делами Лукина, который собирался этот мир перевернуть, он не интересовался, но участие в них принимал. Он писал сценарии...
   Судья потер воспаленные бессонницей глаза и глянул в окно. Дождь кончился, но небо было облачное, ветреное. Неожиданно порыв ветра распахнул створку окна. На пол посыпались осколки битого стекла, мешаясь с письмами, счетами, квитанциями. Ветер разметал весь архив Судьи.
   В комнату заглянула Вера. Она была в халате. В волосах путались бигуди. Время от времени Судья приглашал ее к себе, когда прошлое казалось ему лучше настоящего. Вера была просто потрясена картиной непонятного разгрома и нелепым видом Судьи. Он пытался поймать летающие бумаги. В ту же минуту окно захлопнулось. Острый осколок стекла выпал из рамы и воткнулся в шею Судьи, а несколько окровавленных листков, поднятые с пола ветром, выпорхнули наружу через разбитое окно, и, полетав над улицей, прилипли к обмокшей стене флигеля. Эти окровавленные листки и явились началом всей этой темной и довольно запутанной истории, и повлияли на обстоятельства и события с именем Судьи как будто вовсе не связанные...

* * *

  
   В ожидании трамвая, Бенедикт развернул газету, но его внимание отвлекла рыжеволосая незнакомка в длинном черном плаще с глухим воротом. Она стояла у афишной тумбы. В памяти вдруг всплыл дом на сваях с крыльями флигелей и горбатой терраской, причал, полузатопленная лодка, прикованная к свае ржавой цепью. Бенедикту было всего 5 лет, и он изнывал от скуки и дурного настроения. Вика сидела на корме лодки в отцовской фуражке. Ее отец служил где-то в Средней Азии. Вика болтала ногами и иногда поглядывала на горбатую терраску. Взгляды их встретились. Он отвел взгляд и прислушался к голосу бабушки. Она штопала носки и рассказывала о рае, расположенном где-то на небесах, чуть повыше облаков, куда все попадают после смерти. Воскресение там семь раз в неделю, а лето царит круглый год. Какое-то время Бенедикт плавал в словах бабушки. На виске у нее пульсировала жилка, брови трепетали, словно крылья бабочки, а вместо глаз у нее были подглядывающие зеркала, которые слепило солнце. Почти 7 лет бабушка провела на каторге и вернулась, неся узел в одной руке и ремнем связанный чемодан в другой руке. От нее пахло поездом. Бабушке было что рассказать. Осудили ее за сектантство. Она была староверкой и на ночь клала иконку под подушку, чтобы ей приснился Бог. От бабушки остался только памятник из мраморной крошки на Лысой горе. Там хоронили всех староверов. Дед, до того как женился на бабушке, два раза был женат и оба раза неудачно, но жены были с ним счастливы. Бенедикт смутно помнил деда. Профиль у него был, как у птицы, и взгляд странный. Бабушка говорила, что от его взгляда вода зацветала, а зеркала слепли. По субботам он играл на скрипке. Бенедикт слушал его, закрыв глаза, и словно погружался в воду, в которой тонули все звуки. Лишь мелкая рябь пробивалась сквозь глухоту. Отец Бенедикта не был похож на деда. У него был другой очерк скул, лба и подбородка. Когда бабушка умерла, Бенедикту сказали, что она перебралась из своей жизни в какую-то другую. Бенедикт нашел у нее под подушкой иконку, потертую тощую книжку и медальон с изображением седого, косо смотрящего молодого человека. Этот молодой человек и был дедом Бенедикта. В 20 лет, когда только начинают осознавать свои темные влечения, он написал тощую книжку стихов, и столько же лет провел на каторге...
   Бенедикт сунул газету в карман и слегка отступил к стене, пропуская старика с тележкой. От него пахло старостью и одиночеством. Бывший музыкант, он почти 30 лет провел на сцене заведения у казарм, наблюдая фасадную и теневую сторону жизни горожан. Год назад он вышел на пенсию. Никто не обращал внимания на жалкий вид старика. Равнодушие присуще горожанам. Старик пристроилась к очереди у ларька. Продавали рыбу и со скидкой мятые, подгнившие овощи. Взгляд Бенедикта обежал площадь, на которой трамвай делал круг, скользнул по очереди, по облезлой стене пристройки с узкими окнами, затянутыми ржавой сеткой, и остановился. Он вдруг вспомнил, как очутился на острове...
  
   Весь прошлый день Бенедикт провел в публичной библиотеке у Цепного моста. Он рылся в книгах, переодевал прозу в стихи и ожидал озарения, но озарение так и не пришло. Когда буквы стали сливаться в извилистые борозды, напоминающие след червя, он сдал книги и покинул библиотеку. Он шел по набережной, поглядывая на тонкий серп луны и перебирая обрывки каких-то впечатлений, и не только сегодняшних. На город уже опускались сумерки, которые все преображали, даже эти унылые дома с безликими фасадами. У них появлялось лицо, и они наполнялись той тайной сущностью, которая только и делает вещи прекрасными.
   Пережидая головокружение, Бенедикт прислонился к парапету. Мягкий, приглушенный плеск воды, словно шепот, обманчивый и утешительный, навевал игру слов, ускользающих образов, галлюцинаций, сплетающихся в некую фугу. Неожиданно его ослепил свет фар. Из переулка выехал лимузин с помятыми крыльями. Резко затормозив, лимузин остановился. Дверца отпахнулась. Из лимузина вышел мужчина средних лет в сером плаще. Показав удостоверение, он жестом предложил Бенедикту сесть в машину. Бенедикт обвел взглядом стены, обросшие копотью и пылью, потом перевел взгляд на незнакомца. Лицо серое. Глаза пустые. Задавать вопросы было бессмысленно...
   Лимузин стронулся и спустя полчаса остановился у невзрачного на вид здания. Незнакомец долго вел Бенедикта по петляющим коридорам и лестницам, прежде чем он очутился в комнате с одним окном, затянутым ржавой сеткой. Из окна открывался вид на тюрьму.
   Следователь сидел спиной к двери и читал какие-то бумаги, пожухлые, в пятнах крови, Услышав шум за спиной, он резко обернулся. Это был блондин, бледный, пожилой, с редкими зубами и шрамом, пересекающим подбородок и нижнюю губу.
  -- Ага, старый знакомый, ну, присаживайся... догадываешься, зачем я тебя вызвал?..
  -- Нет... - Бенедикт сел и неуверенно глянул на следователя.
  -- Надеюсь, ты еще помнишь свою кузину?..
  -- Да, но... - Бенедикт невольно привстал.
  -- Сиди, сиди...
  -- Я не понимаю...
  -- Дело в том, она жива... - Следователь замолчал. Какое-то время он тупо, не мигая, смотрел на Бенедикта, который то бледнел, то краснел...
   Допрос длился несколько часов. Все вопросы следователя касались Лукина, о котором Бенедикт мало, что мог рассказать. Он появлялся всегда неожиданно, и так же неожиданно исчезал.
   Около полуночи следователь отпустил Бенедикта.
   Поеживаясь, ночь была ветреная и холодная, Бенедикт шел по набережной в сторону острова. На улице не было ни души. Вода жутко и беспокойно плескалась у его ног, словно она уже смыла весь город и в нем не осталось живых. Над водой стлался туман, рисуя что-то свое, смутное, приблизительное и странно двоящееся, как в кошмаре. Бенедикт повел плечами. Возникло неприятное чувство, что его кто-то преследует. Он оглянулся и свернул в переулок, стал подниматься по шаткой деревянной лестнице, которая петляла между крышами, разбросанными по склону Лысой горы. Крыши напоминали надгробные плиты. Вдруг лестница закачалась. Бенедикт испуганно схватился за перила и увидел Лукина. Он появился как будто из воздуха. Одет он был довольно странно. На нем был длинный до пят плащ, похожий на рясу. В мочке уха поблескивала золотая серьга.
  -- Что ты на меня так смотришь?.. не сомневайся, это я... - Лукин угрюмо искривил губы...
  -- Я просто не ожидал... - пролепетал Бенедикт.
   Минуту или две Лукин молча разглядывал Бенедикта.
  -- Выглядишь ты так, как будто тебя пытали... или только что вытащили из петли...
  -- Следователь сказал, что ты умер...
  -- Я что, похож на призрака?..
   Ничего призрачного Бенедикт не обнаружил, отметил лишь странный наряд Лукина и его поразительную худобу. Плащ висел на нем, как на вешалке.
  -- Что еще сказал следователь?.. - спросил Лукин.
  -- Он сказал, что Вика жива... - пролепетал Бенедикт, вздрагивая от слов, как будто они причиняли ему боль.
  -- Что с тобой?.. ничего же не случилось, во всяком случае, ничего страшного... - Лукин усмехнулся, показав острые зубы. - Да, она жива... и следователь, наверное, намекал, что я и она... как бы это сказать... нет, я не был ангелом, если верить актам и фактам, но между нами ничего не было, все это сплетни...
   Бенедикт с изумлением смотрел на Лукина и грыз ногти. Странно, но Лукин почти не изменился за все эти годы, даже как будто помолодел и стал выше ростом. Что-то здесь было неверно.
  -- Кстати, кто тебя допрашивал, не Мамин ли случайно?..
  -- Нет...
  -- Нет, значит, нет, на нет и суда нет, а жаль... нужно отдать ему должное, дело свое он знает... о чем еще спрашивал тебя следователь?..
  -- О каком-то сценарии...
  -- Так и есть... - быстро сказал Лукин. - Что-то они пронюхали, без сомнения... подошли совсем близко и потеряли след... - Лукин увлек Бенедикта за собой. Они пересекли небольшую площадь, обогнули гнилой пруд и углубились в лабиринт глухих безлюдных переулков. Бенедикту шел точно во сне. Полы плаща путались в ногах.
  -- Кажется, пришли... - Лукин открыл дверь. - Входи...
   Бенедикт вошел, оглядываясь. В комнате пахло сыростью, запустением. На окнах висели бисерные занавески. На стене поблескивали часы. Холодно и трезво глянуло зеркало. Лукин разжег огонь в камине. Огонь высветил его иссохшее, лишенное возраста лицо, карие глаза.
  -- Спи, тебе нужно выспаться... - Лукин бросил Бенедикту плед, в который он завернулся, как в кокон, и заснул.
   Когда Бенедикт проснулся, Лукина в комнате уже не было, и огонь в камине погас. Он поднялся на ноги и вышел в сад. Светало. Над городом вставало утро. Все, как и в первый день творения. Бенедикт опустился на ржавую, жутко скрипящую кровать, которая стояла под райской яблоней, закутался в плащ и заснул. Ему снилась кузина и вся та давняя жизнь...
  
   Бенедикт познакомился с Викой в конце лета 1953 года. Это была изысканная и довольно тонкая особа. Она ходила в балетную школу, свободно изъяснялась по-французски. Отец у нее был дипломатом. Мать преподавала в университете. Бенедикт был полной противоположностью Вики. Он ни слова не понимал по-французски, и в танцах был не силен, скорее неловок и рассеян.
   В 13 лет Вика потеряла родителей и переехала к дяде. Родители говорили ей, что дядя служил где-то в Азии, потом скитался, был и пастухом, и плотником, чередуя свои профессии. В город он вернулся из-за Вики. Определенных занятий он не имел, жил на пенсию и рылся в книгах. Иногда он писал иконы за скромную плату.
   Однажды Лукин вернулся домой уже под утро. Дверь в комнату Вики была приоткрыта. Он вошел. Вика спала, лежала ничком. Одеяло скомкалось, чуть закрывала ее бедра. Спина совсем голая. Лукин хотел ее укрыть, неловко потянул одеяло и Вика проснулась в ужасе. Ей приснилось, что дядя ел ее глазами и сосал грудь. Путаясь в рукавах, она накинула на себя ситцевый халатик. Глаза испуганные. Солнце слепило ее, и вся она пахла солнцем и сном...
   Ночью Лукин ворочался на своей скрипучей кушетке, не мог заснуть и забыть этот запах. Вика напомнила ему Киру, и она была так близко, всего-то дощатая перегородка разделяла их. На миг он заснул. Сон был непристойный и прервался, едва начавшись. Накинув на плечи шинель, он вышел на терраску, чтобы проветриться и забыть сон. Внизу под яблоней он увидел Вику и Бенедикта. Они стояли, обнявшись.
   На другой день Лукин приставил к Вике не очень разговорчивую деву с тощей шеей и плоской грудью, и уехал. Деву звали Клара. Она отличалась правильной речью и строгой осанкой. По вечерам она читала отрывки из Цицерона или слушала радио, удивляясь, почему люди поступают так странно. Она не была замужем. В 17 лет она окончила школу и с тех пор просто скользила по жизни. В один из дней поздней осени 1953 года она соскользнула в могилу, и Лукин вынужден был вернуться в город.
   Вики дома не было. Он ждал ее до полуночи, потом оделся и вышел на улицу.
   Небо было ясное и холодное, только над Башней собрались облака, отороченные лунным сиянием. На фоне этих зловещих облаков Лукин и увидел Вику. Она стояла на мосту. Дым от проплывающей по реке баржи на время заслонил ее. Когда дым рассеялся, на мосту уже никого не было. Лукин сбежал по лестнице к воде.
   Хлопая полами мантии, как крыльями, к Лукину подошел Судья.
  -- Видели, да?.. - Судья показал пальцем вверх и угрюмо улыбнулся. Он узнал Лукина, который улыбнулся еще угрюмее и скользнул в тень.
   В замешательстве Судья глянул по сторонам. Никого. Лишь вода мерцала под сводами моста, словно зажигала светильники из зеленого агата мягкими прозрачными бликами. Судья задумчиво потер лоб и пошел по набережной. Дома вокруг были темные, похожие на тюремную стену, лишь в заведении у казарм теплился свет. Дверь приоткрылась. В полосе света он увидел Веру и окликнул ее. Вера приостановилась. Судья взял ее под руку. История Лукина, напоминающая пьесу с дурным концом, в нескольких актах которой он принимал участие, просто вылилась из него. Он замолчал и вскользь глянул на Веру. Вдруг он замер. Он увидел, как Лукин вынырнул из-под моста с девочкой на руках и нырнул в лабиринт мощеных булыжником улиц и переулков старого города.
  -- Вот так-так ... - пробормотал Судья.
  -- Что ты там увидел?.. - спросила Вера.
  -- Ничего... - Судья сморгнул.
  -- Может быть, тебе написать о нем куда следует?..
  -- Нет...
  -- Но почему?.. - Вера в замешательстве посмотрела на Судью.
  -- Меня же просто сочтут за сумасшедшего... как ни трудно в это поверить, но он умер... я видел его досье, читал бумаги... нет, я не могу этого сделать, даже если бумаги не верны...
  -- Бред какой-то...
  -- Это не человек, это омут, из которого в любой момент может вынырнуть чудовище... - воскликнул Судья и замолчал, как будто в нем самом открылся омут, в который он не посмел заглянуть...
  
   Лукин нашел Вику в камнях на берегу чуть ниже по течению. Она была без чувств, вся исцарапанная и облепленная водорослями. Он взял ее на руки и принес на остров к Марку, бывшему учителю музыки.
   -- Что с ней?.. - спросил Марк, пытаясь проснуться.
   -- Она пыталась покончить с собой...
   Вика застонала. Тьма на миг отступила и снова сомкнулась вокруг нее. Она очнулась утром другого дня. Какое-то время она лежала неподвижно, заново вживаясь в свет. Она ничего не помнила. Перед глазами плавали какие-то картины. Они подрагивали, как отражения в воде, и разбивались зыбью на тысячи осколков. Осколки перепутывались, и она не могла найти себя в этой путанице. Все это сопровождалось звуками музыки. Неожиданно музыка оборвалась. Скрипнула дверь. Вика неуверенно обернулась. В комнату, прихрамывая, вошел старик. Сквозь заросли выгоревших рыжих волос видны были только кончик носа и глаза.
  -- Где я?.. - спросила Вика по-французски.
  -- На земле, девочка моя, на земле... тебе нужно смириться... Бог выбрал тебе эту жизнь и нужно досмотреть ее до конца... - Марк заставил ее выпить отвар из трав и она заснула.
   Весь день Вика спала, чтобы забыть все, от чего так устала.
   Уже в сумерках пришел Лукин.
   Марк зажег лампу, чтобы Вика могла видеть дядю. Какое-то время она рассеянно мерила Иосифа взглядом, потом закрыла глаза. Он был ей чужой.
  -- Она меня не узнает... - Иосиф сел на край кровати, положил на лоб Вики руку. - И она вся горит...
  -- Это пройдет... - промолвил Марк. - Ты иди с Богом, занимайся своим делом...
  -- Каким еще делом?.. - Не скрывая раздражения, Иосиф взглянул на Марка. - Впрочем, ты прав... ты, как всегда, прав...
   Ночью Вика бредила. Марк сидел у ее кровати, покачивая головой и поглаживая ладонями ногу, дрожь которой он не мог унять. Вика была так похожа на его мать. Ему было 13 лет, он только учился терпеть жизнь, когда мать покончила с собой. Отец изменял матери, и она не вынесла унижения. Ночью после похорон матери Марк оскопил отца, а сам выбросился в окно. Уже на лету он увидел мать, и еще множество ангелов, среди которых была и Аглая. Она жила в соседнем доме. Скорчив Марку гримасу, Аглая отвернулась. В ту же минуту он рухнул на мостовую за ее спиной...
  
   Когда Вика поправилась, Лукин уехал из города. Говорили, что он основал какую-то секту и, не дожив до 40 лет, сгинул где-то в песках Средней Азии. Вся его жизнь уместилась в тощем досье...
   Мать Иосифа умерла от родов. Его воспитывал отец, историк, который благополучно перебрался на тот свет по приговору суда. Обычная история с историками в то гиблое время. Отец успел дать Иосифу хорошее воспитание. Он окончил исторический факультет университета и студию живописи. В 30 лет он женился, однако вскоре бежал от жены, чтобы всего себя отдать искусству. Искусство всегда было делом одиночек. Он уехал в провинцию. Поселился в небольшом провинциальном городке, нашел себе место учителя истории. Там даже днем было сыро и темно. Тучи застилали все небо. Они тянулись друг за другом. Казалось, конца им не было. Так же тянулись и дни. Жил он там как заживо погребенный в неописуемой скуке и однообразии. Чуть свет он просыпался и шел в школу. Привычным и несколько резковатым движением он поглаживал сгорбившиеся спины изнуренных учебой подростков, которые распрямлялись от прикосновения (рука у него была костлявая и холодная) и не без усилий, стоя по стойке "смирно", выпаливали заданный урок. Он молча слушал. Взгляд его мутнел. Лицо становилось серьезнее и меланхоличнее. Он как бы погружался в тень истории, с ее именами, датами, мифами, и воспевал, не то, что следовало. Ему не хватало чувства меря. И снова его рука забывчиво опускалась на спину подростка. Когда у него случалось хорошее настроение, он дописывал картину, которую начал еще в городе. Кроткое, сияющее лицо на черном фоне, все углубляющемся, похожем на море, омывающее остров. В выходные дни он вставал и шел, все равно куда, постепенно ускоряя шаг, как будто собирался взлететь, и останавливался, не понимая, что на него нашло, потом падал в траву и сходил с ума от запахов. Час или два он был пьян и счастлив, как в раю, лежал без единой мысли в голове, наблюдая, как пауки ткут паутину, опутывая библейский закат. Солнце закатывалось. Он съеживался и засыпал с улыбкой. Иногда он совершал объезд городка на велосипеде, наносил визиты, если не было дождей. В дождь дорога раскисала, под крылья набивалась грязь, и велосипед приходилось тащить на себе. Среди местных знаменитостей был полусумасшедший врач, еврей, и священник, который избавлял прихожан от привычных заблуждений и отпускал грехи. Через неделю Иосиф в полной мере ощутил свое одиночество и впал в отчаяние. Под его тоскливым взглядом цветы вяли, а звезды меркли, и он решил вернуться к жене в роли падшего с небесных кругов ангела, чтобы спастись или окончательно пропасть.
   От вокзала он шел пешком и растравлял себя картинами семейной жизни.
   Вот и знакомый дом.
   Он постучал. Дверь ему открыла тетка. Она как-то странно глянула на него и отступила, когда он поцеловал ее сухими пылающими губами. Ее перепуганный вид удивил Иосифа. От тетки он узнал, что его уже похоронила, а Кира под следствием.
   После неудачного объяснения с Кирой, Иосиф переехал к Марку на остров. Жил он в почти пустой комнате с побеленными стенами, на которых по ночам рисовал портреты Киры и пейзажи. Гибкая, грациозная, Кира танцевала среди изменчивых вечерних теней, как будто охваченная пламенем от ступней до волос, и душа его устремлялась вслед за ней, в мир бредов. Он тонул в бредах. Утро выбрасывало его на берег, как бревно. Какое-то время он лежал, уставясь на голую стену, за которой ему еще виделось небо и море, мелкое и неспокойное, потом выбирался из простыней, и перелистывал дневники отца, читал и морщился. Морщины становились все глубже. В прошлом ему было неуютно, не по себе. Кругом одни стены и запертые двери, которые иногда приоткрывались и грубо захлопывались у него перед носом.
   Осенью Иосиф уехал. Всю зиму он скитался по заброшенным лагерям и кладбищам. Он разыскивал могилу отца. Отогревался он в снегу, вырыв себе нечто вроде могилы, и час или два лежал, сжавшись в комок, потом шел дальше, увязая в снегу. Иногда он что-то записывал в тетрадь, пока не потерял карандаш. Теперь только его следы на снегу складывались в цепочки букв и слов.
   Весной лагеря и кладбища превратились в болота, и он оставил поиски. Лето он провел в поселке старателей, а зимой снова ушел в тайгу и пропал. Он вернулся в поселок через год, весь пропитанный болотным духом, точно набальзамированный. Своим появлением он вызвал изумление среди жителей поселка, что и было отмечено в книге записей гражданского состояния, правда, сухо и с протокольным бесстрастием. Сделав запись, старик, ведающий книгой, отвлекся. Он залюбовался цветами, которые выращивал в горшках. Стебли казались ему, словно выточенными из порфира и алебастра, а бутоны чем-то напоминали драгоценные камни. Он сидел и смотрел, как лепестки осторожно выбирались из бутона. Так же выбирается из кокона бабочка, расправляет, сушит крылышки, пробует их. Он даже снял очки и неосторожно толкнул локтем чернильницу. Так в книге записей гражданского состояния появилось чернильное пятно, а в досье Иосифа лакуна...
   Набравшись сил, Иосиф продолжил свою одиссею. Он направился на юг.
   По мере продвижения к югу, растительность становилась все скуднее. Открылся вид на пустыню. Она представляла собой еще незаконченную картину, в которой преобладали коричневые, лиловые и желтые тона. Ее никто не охранял, лишь странный дух, выглядевший как тень, которая сопровождает любое живое существо, пока оно не падает замертво, и не оказывается по ту сторону жизни, где можно не заботиться о будущем. Помедлив, Иосиф пустился в путь, следуя по пятам за духом пустыни.
   Приближался полдень. Солнце замерло посреди голого неба и дух, за которым Иосиф шел по пятам, исчез. Он не знал, куда идти. Какое-то время он кружил, спотыкаясь о камни. Споткнувшись в очередной раз, он остановился, и поднял голову. Сколько раз он смотрел на небо и не видел, как оно бездонно. Подавив невольный вздох, он сначала коснулся песка коленями, потом всем телом и, сморенный усталостью, упал ничком. Он лежал, как мертвый. К нему слетелись птицы. Они бродили вокруг, косясь на него. Его смерть была для них жизнью. Пытаясь отогнать птиц, он нащупал рукой камень, но не смог поднять его, лишь оцарапал палец. Потекла кровь. Он смочил ранку слюной, присыпал песком и глянул по сторонам. Пейзаж, открывшийся его взгляду, казался сном, выдумкой. Реальным был только песок. Все это лишь скользнуло в его сознании. Надо было идти дальше или умереть. Опираясь на локоть, он привстал, и увидел птиц, которые настороженно следили за ним. Он попытался улыбнуться, но кожу на его лице стянуло от засохшего пота, и улыбка превратилась в гримасу. С трудом он встал на ноги. Какое-то время он стоял на месте, покачиваясь, пока появившийся из воздуха дух пустыни не дал ему направление, куда нужно идти. Несколько дней Иосиф шел через пески, не ощущая вкуса слюны. На исходе августа месяца он пересек пустыню и вошел в восточные степи, где вообразил себя философом и заблудился в себе самом, как в огромном с тысячью дверей дворце. Он был даже сводником для себя самого, проколол уши и носил в них кольца, и браслеты на запястьях...
  
   Все эти годы случай сохранял Бенедикта от встречи с Лукиным. В 27 лет он окончил литературный институт и получил место в издательстве. Целыми днями он перелистывал газеты. Комната была узкая, с одним окном, выходившим на площадь. На подоконнике пылилось маленькое уродливое растеньице в горшке и бюст Пушкина из алебастра. На стенах висели литография Канта в ночном чепчике и дагерротип Монны Лизы. Чем-то она была похожа на мать Бенедикта. Стол Бенедикта стоял у двери. Ближе к окну сидели Анастасия, разочарованная девственница с лицом сфинкса, и Юлия, юная особа с нежным пушком на щеках и улыбчивыми глазами. Бенедикт их почти не замечал. Для него они были некими бесплотными видениями. Платили ему мало, но он был уверен, что деньги сами придут к нему вместе со славой. Жил он в доме на углу Болотной улицы в угловой комнате полуподвального этажа, в которой было всегда жутко холодно и сыро. Все свободное время он отдавал литературе и живописи. Он писал тонкие по рисунку и непривычные тоном картины, и одноактные пьески, непременно драматически окрашенные. После полуночи он ускользал в сон. Сон был его убежищем. Спал он, не раздеваясь, навалив на себя все одеяла, какие только были...
   Однажды среди ночи Бенедикта разбудил стук в дверь. Он открыл глаза, но продолжал лежать, тупо уставясь в потолок, словно не понимая, что это уже не сон. Стук повторился. Он встал и, кутаясь в одеяло, подошел к двери. Помедлив, он сдвинул задвижку. В комнату вместе с холодом вошел мужчина средних лет в сером плаще, который предложил Бенедикту одеться и следовать за ним. По его лицу Бенедикт понял, что задавать вопросы бессмысленно.
   У подъезда ждал лимузин с помятыми крыльями. Полный дурных предчувствий, Бенедикт сел в лимузин, который стрельнул дымом, стронулся и нырнул в сеть глухих и безлюдных переулков. Промелькнул гнилой пруд, полуразрушенная часовенка. Спустя полчаса лимузин остановился у невзрачного на вид здания...
   Домой Бенедикт вернулся лишь через неделю. Путаясь в ключах, он открыл дверь, вошел в комнату и, не раздеваясь, сел на кушетку. Он сидел, уставясь в постепенно темнеющее окно. Начался дождь. На миг он заснул и разом проснулся от гомона чаек, в слишком холодной воде. Его била дрожь. Он вцепился пальцами в край кушетки. Вода отступила.
  -- Брошу все и уеду... - прошептал он глухо, каким-то истерическим шепотом и закрыл лицо ладонями. Плечи его затряслись...
   Никуда Бенедикт не уехал. Он заснул, привалившись спиной к стене. Ему снилась камера, перегороженная решеткой и набитая людьми. В камере стоял смрад.
  -- По какому делу вас задержали?.. - спросил Бенедикта старик в очках.
  -- Даже не знаю... - пробормотал Бенедикт.
  -- А кто вы по профессии?..
  -- Художник...
  -- Странно, вы совершенно не похожи на художника... а я занимаюсь юриспруденцией... уже неделю сижу здесь и жду, а они молчат, может быть, боятся сказать мне что-нибудь лишнее... - старик усмехнулся...
   Сцена переменилась. В темноте проявилось лицо следователя с глазами совы. Оно выражало неприязнь и усталость. Следователь ловил Бенедикта, опутывал паутиной вопросов, которые касались Лукина и какой-то секты...
   И снова сцена переменилась. Прихрамывая, Бенедикт шел по узкому, петляющему коридору с липкими стенами. За ним молча, словно озабоченный чем-то, шел охранник. Шествие напоминало ритуальную процессию. Бенедикта заперли в одиночке. Час или два он сидел, уставясь в пол и зажав руки между колен.
   Сумерки постепенно затопили камеру. Стены стали прозрачным хрусталем. Они тихо вызванивали какую-то мелодию. В хоре звуков Бенедикт услышал лепет на французском языке, смех кузины и очнулся с отпечатком пуговицы на щеке. Перед ним стоял Лукин. Он слегка сутулился.
  -- Что ты так на меня смотришь?.. - Лукин провел рукой по лицу. - Неужели я так изменился?.. или не ожидал меня увидеть?.. - Лукин заглянул в окно, затянутое паутиной решетки и выходившее во двор тюрьмы. Солнце закатывалось. Силуэт здания тюрьмы стал еще более зловещим и угрюмым на фоне неба. - Ну, что ты онемел?..
  -- Я не понимаю, как ты оказался здесь... - Бенедикт глянул на дверь, потом на окно. Дверь была заперта, окно затянуло ржавой решеткой и кроме решетки еще проволочной сеткой.
  -- Я пользуюсь подземным ходом... и уже давно... - Лицо Лукина расплылось. Он улыбнулся своей азиатской улыбкой и отступил в сторону. Открылся массивный свод, скользкие, покрытые слякотью стены, ступени. Они вели куда-то в темноту, в ад. - Пошли, нельзя упускать такой случай... вдруг она случайно спаслась?..
  -- Кто?..
  -- Вика... это невинное дитя, твой ангел и искусительница...
  -- Разве такое возможно?.. - На миг Бенедикт увидел лицо Вики, ее улыбку, медленную, притягивающую, волосы, цвета красноватого золота.
  -- Неужели у тебя нет даже робкой надежды?.. похоже, что нет, по глазам видно...
   Бенедикт вздрогнул, словно его застали на месте преступления, а Лукин зло рассмеялся, как будто бес из него высунулся. В ту же минуту камера осветилась. Удар грома просто потряс Бенедикта. Он невольно закрыл голову руками. Когда он убрал руки и, пересиливая страх, глянул по сторонам, в камере уже никого не было. На месте Лукина поблескивало сырое пятно, в котором смутно угадывались отражения, навязываемые реальностью. Бенедикт тупо глянул на это пятно, как если бы его вовсе не видел, просто вообразил, что оно там есть. Все случившееся казалось почти неправдоподобным, следствием колдовского воздействия сумерек.
   Вспыхнул свет. Дверь камеры ржаво заскрипела. Бенедикт в панике обернулся. В камеру вошел следователь с тощим досье под мышкой. Лицо недовольное, заспанное.
  -- Итак, продолжим...
   Через час Бенедикт подписал все допросные листы, страница за страницей, исписанные разными чернилами, даже на полях, и между строчками, после чего его отпустили...
   Бенедикт спал, не раздеваясь, и проснулся оттого, что задыхался. Неприятное чувство. Он распутал шарф, обвивший его шею петлей, и минуту или две лежал неподвижно. Перед глазами все еще мелькали какие-то смутные картины, сцены. Вдруг из глубины зеркала выплыло лицо кузины, исцарапанное, облепленное водорослями. Он закрыл лицо ладонями, потом встал и пошел. Дверь он оставил открытой.
   Он шел вдоль песчаного берега. В непроглядной темени тускло мигали огни города. Где-то играл духовой оркестр, не очень стройно, то и дело сбиваясь. Звуки смешивались с плеском воды, которая набегала на берег, оставляя на нем рябь, как морщины на лице. Он шел, петляя, между лодками, лежащими ничком, точно утопленники. Плащ он снял и волочил за собой. Рубашка на нем взмокла. Волосы налипли на лоб. Иногда он тихо постанывал и даже всхлипывал.
   Светало. Он устал и без сил опустился на песок. Слишком далеко он зашел. Берег зарос кустами олеандров и миртов. Они стояли, клонились и никли к отражениям водяных бликов. Кусты затрепетали. Он увидел, как кузина вышла из кустов. Она стояла, выпрямив спину. У нее были зеленоватые глаза и рыжие, выгоревшие волосы. Лицо бледное, нежное. Неприкрытая спина вся в веснушках.
  -- Вика... - Он снял очки, моргая и улыбаясь.
  -- У тебя на губах песок... - Она улыбнулась, опустилась на колени и, чуть наморщив лоб, кончиком языка коснулась его нижней губы. Оба покраснели и отвели глаза. Она прилегла на спину, потом перекатилась на живот. Ему показалось, что за ними кто-то следит. Он глянул по сторонам, потом неловко обнял Вику. На миг они стали одним телом. Ему показалось, что он падает, навзничь, в пустоту. Судорожно всхлипнув, он очнулся.
   Луна уже стерлась с неба.
   Какое-то время он смотрел на воду, потом заполз под лодку и поспал немного в том же сне, пока не встало солнце. Домой он вернулся ближе к вечеру. Он жил в доме на углу Болотной улицы. Дом погибал. Его разъедала сырость. Побелка осыпалась. Начала гнить мебель. Появились мыши. Они стали бегать даже днем. Потом лопнули какие-то трубы, его затопило. В одеяле, как в сутане, он выслушал утешения пожилого и довольного собой и миром управдомом, после чего перебрался этажом выше. В общем, все, как в обычной жизни. Вскоре пришло известие о смерти Лукина и выяснилось, что его секта была вполне безвредна, и никакого отношения к шпионажу не имела. Тощую папку с делом Лукина отправили в архив. Бенедикт успокоился. Жил он бедно, перебивался случайными заработками. Кому-то нужен был биограф, кому-то летописец. Он опускался все ниже и ниже, туда, где людей уже не было, пока случай, сплетающий нити судеб, не свел его со Свитским.
   Свитский привел его в театр на Пречистинке, где у него были связи, и вскоре одна из пьес Бенедикта увидела свет рампы и зрителей. Пьеса провалилась, но Бенедикт остался в театре, уйти ему было не некуда. Как-то ночью на лестнице, поднимающейся в верхние этажи театра, Бенедикт наткнулся на Розенберга. Он выглядел местным привидением. Смутно глянув на Бенедикта, он не узнал его и скрылся за дверью мастерской. Бенедикт последовал за ним. Розенберг был художником. Его картины свидетельствовали о том, что он жил или в непосредственной близости к небу, или к преисподней. У него был дар. Бог послал ему испытание использовать краски, чтобы описывать мир, в котором он жил. Бенедикт знал, как это нелегко и опасно. Он перемешивал не краски, а слова. Когда Розенберг заговорил с ним о том, что Бог живет в красках, Бенедикт обнял его. Обнявшись, они молча сидели в темноте, пока Розенберг не заснул..
   В небе, как обломки льда, плавали облака, смутно мерцали звезды, точно огни затонувшего города. Бенедикт подошел к окну и увидел свет во флигеле. Там жила Милославская, которая давно привлекала его внимание. Говорили, что она побывала в трех браках в привычном смысле и осталась нетронутой. В 30 лет она бросила театр и уехала из города. Прошел слух, что она постриглась в монахини. Однако через год она вернулась на сцену.
   Бенедикт спустился вниз, по сумрачной галерее перешел во флигель и столкнулся с незнакомцем. Заглянув в узкое горбоносое лицо незнакомца, Бенедикт не без трепета отступил, потом постучал в обитую железом дверь.
  -- Входите, не заперто... - услышал он хрипловатый голос Милославской. Она сидела у окна спиной к двери. В складках гардин прятался телескоп на треноге.
  -- Я не слишком поздно?.. - спросил Бенедикт, протискиваясь в узкую дверь.
   Милославская обернулась.
  -- Нет, и кстати, я только что говорила о тебе с Глебом... - Какое-то время Милославская молча теребила пуговицу на кофте грубой вязки. - Писателей у нас, хоть пруд пруди, но чему они учат?.. как стать несчастнее, чем мы есть... а у тебя дар... подай мне плед, ужасно мерзну и совсем перестала видеть, все расплывается... и руки трясутся, даже резкость у телескопа не могу навести...
   Бенедикт обратил внимание на карандашный рисунок, слегка тронутый желтизной. Он висел над кроватью. На рисунке была изображена женщина в монашеской рясе на фоне облаков и моря...
  
   Одно время Милославская жила на острове в Белом море. Она оказалась там случайно. Катер, на котором она приехала на остров, сломался. Два или три дня она провела в гостинице. Как-то, осматривая окрестности, она заблудилась и набрела на скит, где жил Денисий.
   Родители Денисия погибли, когда ему едва исполнилось 7 лет. До 13 лет его воспитывала тетка, а потом государство. Он участвовал в неких событиях, был одним из тех, о которых мы столько слышим, но нигде не видим. В 25 лет он оказался в полном одиночестве. Одиночество не угнетало Денисия, его тяготила тишина. Ночью она окружала его невидимой стеной, и он просыпался от удушья и ужаса, думая, что уже умер. Утром он видел эту невидимую стену, всю в пятнах сырости. Пятна напоминали пену, из которой появилась Лиза, его жена. Она родилась в небольшом провинциальном городке в бедной семье. Будущее обещало ей убогое детство, работу на консервном заводе, несколько беременностей и место на кладбище. Однако судьба улыбнулась ей. Она встретила Денисия. Все сложилось слишком хорошо, чтобы в это поверить. Спустя год у них родилась девочка, а еще через год случился оползень. Денисий проснулся от треска и ужаса. Бог отнял у него жену и ребенка, но оставил ему жизнь, чтобы он всегда помнил о случившейся трагедии. Такое послано было ему испытание. Он чудом уцелел, когда стены и крыша дома обрушились на него, и все заволокла тьма.
   Еще долго тьма окутывала Денисия, и он не мог взглянуть на живых. Так он и жил, чувствуя свою зависимость от чего-то непонятного, пока все это не отошло в прошлое.
   Однажды Денисий проснулся, словно от толчка. Открыв глаза, он увидел Лизу. Она с любопытством разглядывала его, потом покрутилась на месте и снова уставилась на него. Он закрыл глаза. Однако любопытство пересилило. Лиза улыбнулась, заморгала, потом села на пол, подняв юбку и раздвинув острые колени. Открылось ее лоно. Денисий сморгнул и отвел взгляд...
   Несколько дней спустя Денисий уехал на острова в Белом море. Он нашел себе место в заброшенном ските. До него там жил некто другой. Денисий не застал его в живых. Жил он просто. За долгие годы одиночества он научился видеть тоску человеческой жизни и понимать тщету всего земного. Ел не чаще одного раза в день, и то не досыта. Он от многого отказался, почти от всего, жил, совсем не думая о своем теле. Тело делало свое дело, а он свое. Иногда он, как бы со стороны, наблюдал за телом. Оно блудливо извивалось, корчилось, словно его кто-то теснил, обольщал, вводил в соблазн...
   Милославская обошла скит, заглядывая в пустые окна.
   Денисий сидел на камне. Услышав шум шагов, он обернулся, и молча посмотрел на нее. На вид не дурочка и не одержимая. Знал бы он, успел бы спрятаться, зарылся бы в песок.
  -- Кто ты?.. - спросил он.
  -- Я заблудилась...
   Милославская прилегла на траву. Взглядом она молила его ни о чем не спрашивать.
   Утром другого дня она нашла в чуланчике корыто из оцинкованного железа, нагрела воды на плите, постирала одежду Денисия, развесила на веревках, потом помыла полы. Влага от вывешенного белья и вымытого пола осела на стеклах. Она рукавом протерла запотевшие стекла. Денисий все еще сидел на камне, точно идол. Милославская отвела взгляд и улыбнулась. Позже вечером она записала в школьную тетрадь, как прошел первый день. Запись заняла полстраницы.
   Все эти дни Денисий изнурял себя, сидел на камне даже в самый полуденный зной. Стояла египетская жара. Ночь он провел без сна и на ногах. Он боялся заснуть. Его преследовали плотские сны. Утром он не смог одолеть соблазн и вошел в скит.
   Милославская спала. Когда она проснулась, Денисий сказал:
  -- Незачем было стараться, дождь стирает не хуже...
   Еще сквозь сон Милославская взглянула на него. Наверное, из-за непривычного освещения он показался ей другим. Он стоял у окна, чуть подавшись вперед. Его костлявые в синих прожилках руки упирались в подоконник. Он медленно обернулся. Словами он гнал ее от себя, но глаза его выдали.
   Милославская отвела взгляд. Ее внимание привлекла фотография молодой женщины, висевшая в простенке в проволочной рамке. Лицо грустное, выцветшее, затянутое желтизной. Голова покрыта фатой, собранной на затылке в бант в виде розы.
  -- Кто эта женщина?.. - спросила Милославская. Ей не следовало спрашивать. Денисий повернулся и ушел.
   Почти весь день Милославская провела у моря, сидела на камне и любовалась небом. Она видела там чертоги и ангелов, воплощенных в прекрасных телах, слышала плеск крыльев, голоса, сливающиеся в симфонию, в которой не могла прозвучать ни одна фальшивая нота. Она не заметила, как заснула, наполненная красотой, о которой ни слова нельзя выговорить.
   Все мы созданы из этой красоты, даже самые ничтожные из нас.
   Прошло лето. Миновала осень. Милославская была счастлива жизнью на острове, но иногда она ощущала странную раздвоенность в себе, думала то об одном, то о другом, даже попыталась читать старую газету, потом скомкала ее и сунула в плиту. Час или два она лежала на спине и глядела в потолок, на котором ей представлялись сцены из последнего спектакля. Какое-то время она мысленно блуждала по театру, потом по дому, в котором родилась. Вспомнила вдруг куклу с подкрашенными перекисью волосами, которую она на ночь укладывала спать рядом с собой и носила за пазухой в школу. Кукла была ей ближе любого другого живого человека. Она улыбнулась, как в детстве, и заснула. Среди ночи она проснулась. Ей захотелось пить. Денисий стоял у окна на коленях, выставив вперед ладони. Он словно защищался, пытался оттолкнуть кого-то, кто собирался совершить над ним нечто ужасное. Милославскую напугало его тяжелое дыхание. Дышал он как загнанный зверь, точно бежал по камням сквозь кусты или его тащили волоком. Она окликнула его.
   Денисий не отозвался. Пересиливая озноб и желание, от которого давно отвык, он улегся на свое место. Вскоре он заснул.
   Утром Денисий очнулся с облегчением, но пошевелиться не мог, лежал, словно со связанными руками и ногами и думал о том, что с ним произошло уже не как об опасности, которая миновала и от которой надо спасаться. Скосив глаза, он глянул по сторонам. Его почти испугала мысль, что Милославская ушла. Но куда она ушла? Помедлив, он встал и подошел к окну. На светлом фоне неба и моря четко вырисовывался ее силуэт. Она развешивала выстиранное белье. Он вздохнул, вместе с воздухом выдохнув из себя имя Лизы, и улыбнулся, вроде себе в утешение.
   Зимой Милославская провалилась под лед и простудилась. Денисий выходил ее. Милославская не знала, что он с ней делал, но только она встала на ноги, как Денисий слег. Он не вставал и не узнавал ни ее, ни инока, мальчика 13 лет, который иногда приносил хлеб и молоко. Вскоре на теле Денисия стали появляться и лопаться маленькие красноватые волдыри, как сыпь, особенно под мышками. Милославская делала ему примочки из трав, однако они не помогали.
   В тот год зима была жестокая. Птицы падали с неба и умирали, не долетев до земли. Даже стенные часы замерзли и остановились. Тепло было только во сне. А потом пришла весна. С крыши скита сполз подтаявший снег. На песке и камнях ожили рябины, березы, одуванчики и пеструшки. Весной Денисий собрался с духом и умер. Милославская обмыла его. Кожа его сделалась тонкая, как газетная бумага, а волосы стали белые, точно отбеленное полотно. Она тронула сморщенный член Денисия, еще мокрый от воды. Этот змей-искуситель вдруг ожил, приподнял голову, и она совершила постыдное, нечто такое, чего от себя совсем не ожидала.
   Денисий умер в субботу утром. После полудня начался снегопад. Тяжелые хлопья снега липли к стеклам. Воцарились сумерки. И вещи и все вокруг стало текучим и искаженным. Милославская переодела Денисия в чистую одежду и села около него. Иногда она пела псалмы вполголоса, чтобы нечаянно не заснуть, и плакала.
   И все же она заснула.
   Во сне она летала. Так уже случалось, и не раз. Вдруг она недоверчиво повисала в воздухе и, как бы оторвавшись от собственного тела, парила где-то между небом и землей, кожей ощущая тонкость и легкость воздуха, а глазами красоту и величие ночи. Это было чудесное зрелище. Она испытала восхищение оттого, что увидела, и что было явлено ей. И вся эта красота была лишь частью Божьего замысла. Подобно ей в этот час в небе путешествовали и другие души, и небо казалось живым. Поднявшись еще выше, туда, где была задумана вся красота, она с испугом глянула вниз и... очнулась в саду, среди деревьев и пожухлой травы, полузасыпанной снегом. Было уже утро другого дня. Она подняла голову к небу. Была ли она там? Ничто не мешало ей представить себе это вознесение выше всех высот, потому что корни человека не на земле, а на небе.
   Опустив голову, она вошла в дом. Ставни были прикрыты. В комнате царила полутьма. В полутьме она увидела профиль мертвого Денисия. Головокружение охватило ее. Она вдруг поняла смерть, и ей стало страшно. Она отошла к стене. Ни одной живой души не было рядом, ни какого-либо движения, только невыразимое одиночество. Пересилив страх, она легла рядом с Денисием. Он еще не остыл. Она пригрелась и заснула. Так прошло два дня. На третий день инок с трудом оторвал ее от тела Денисия...
   Вся жизнь Милославской на острове уместилась в нескольких школьных тетрадях в косую линейку.
  -- Уже поздно, я, пожалуй, пойду... - пробормотал Бенедикт. Молчание затянулось, и он чувствовал себя неловко.
  -- Нет, постой... - Милославская достала из-под подушки тощую папку. - Вот, не знаю, что мне с этим делать... - Она раскрыла папку, и какое-то время лежала, не шевелясь, с закрытыми глазами. Может быть, она уснула? Нет. Она видела перед собой Денисия. Худой и бледный, он молча стоял над ней. Не раз в последнее время он являлся ей. Подняв руки, она потянулась к нему и откинулась на подушку, охваченная страхом, опасаясь сойти с ума, когда их пальцы соприкоснулись...
   На лестнице послышались шаги. Дверь приоткрылась.
  -- Не пугайся, это я... - В комнату вошла незнакомка в узком плаще и в шляпке. Сняв шляпку, незнакомка сделала несколько шагов к дивану, на котором лежала Милославская.
  -- А, это ты... - Милославская сощурилась. - Совсем ослепла, ничего не вижу, одни пятна... познакомьтесь... это моя племянница, Аглая, а это...
   Бенедикт назвал себя.
  -- Что-нибудь случилось?.. - спросила Милославская.
  -- Да нет... - отозвалась Аглая.
  -- Иди ко мне... - Милославская пожаловалась племяннице на плохой сон, на боли в ногах, потом раскрыла папку...
   Аглая слушала тетю и видела дом, сад, обрывистый берег. С него открывался вид на край света. Дом был не очень ухоженный. Светило солнце. Пели птицы. Все как обычно, как в первый день сотворения мира. Аглая вошла в дом и увидела женщину и поняла, что это ее мать, хотя никогда прежде ее не видела. Аглая окликнула ее по имени. Мать виновато улыбнулась и вышла, оставив дверь открытой...
   Бенедикт следил за Аглаей. Иногда он хмурился, словно стыдился чего-то или боялся. В глубине ее зеленых глаз таилось нечто, что он не понимал. Это нечто надо было изведать, как несчастье, чтобы понять, зачем оно было нужно.
   Он закрыл глаза...
  
   Очнулся Бенедикт в доме на углу Болотной улицы. Снег уже растаял, лужи высохли, деревья почернели и в тусклом свете выглядели призраками. Он провел рукой по лицу и увидел чье-то тело у стены, которое ничего ему не говорило. Он с любопытством посмотрел на незнакомку. Вполне естественно, что он попытался вспомнить, где он был накануне. Его вдруг охватило возбуждение. Змей-искуситель ожил, зашевелился, когда незнакомка со вздохом повернулась. Он увидел ее небольшую грудь, округлые бедра, тонкие щиколотки. Возбуждение сменилось страхом, когда он узнал Аглаю. С тоской и тревогой Бенедикт ждал ее пробуждения. Проснувшись, что она увидит? Всю эту ужасающую нищету, с которой он давно смирился. И что он ей скажет? При мысли, что нужно будет что-то говорить о своих чувствах чужому человеку, ему стало холодно. Он зябко повел плечами.
   Вечерние тени тронули тело Аглаи. Ее формы потемнели и потяжелели. Бенедикт заметил, как странно меняются очертания Аглаи и его мысли. Им уже владело лишь одно желание - бежать. Такое часто бывает. И именно теперь надо было воспользоваться этой возможностью, хотя он не очень ясно понимал, к чему это приведет...
   Бенедикт бежал, ничем не обремененный, только какими-то унизительными воспоминаниями и рукописью пьесы. Он надеялся закончить ее на новом месте. Бежал он по карте. Карта оказалась не точной, и он очутился в небольшом, провинциальном городке с низкими домами, которые словно закапывались в землю вместе со своими обитателями. Провинцию он видел сквозь пыльные стекла спального вагона поезда и городок удивил его своей укромностью. Улицы были безлюдные, узкие и темные. Бенедикту приходилось идти наугад, ощупывая темноту. Вдруг между домами открывалась вода. Он поворачивал назад. Жил он в гостинице, занимал угловую комнату с выходом на горбатую терраску, сплошь заросшую виноградной лозой. Ночью ветер раскачивал тени, доносился плеск волн, набегающих на каменистый мыс. Он зажигал лампу и вместо того чтобы дописывать пьесу, вспоминал ту жизнь, от которой бежал.
   Около трети домов в городке пустовали. Они заполнялись только летом приезжими.
   Как-то Бенедикт сидел на горбатой терраске и листал рукопись пьесы. На городок уже опускались сумерки, когда прибыл паром. Дрожь пробежала по его спине. Он увидел в толпе приезжих Аглаю. Она шла, смущенно оглядываясь и покачиваясь на облаках пыли, как на волнах, которые прогибались под гибкой тяжестью ее тела. Как далеко ему пришлось уехать, чтобы увидеть ее такой и понять, что он не может жить без нее...
  

* * *

   Не дождавшись трамвая, Вика пошла пешком. Она обогнула унылое здание музея восковых фигур, свернула в переулок и пошла по направлению к Цепному мосту. Она шла и не замечала, как дрожат ее губы. На душе было смутно, тоскливо. В незнакомце, который стоял у киоска и поверх газеты следил за Графиней, она узнала Бенедикта.
   У дома на углу Болотной улицы Вика невольно приостановилась и глянула на окна подвала, в котором жил Бенедикт. Они были заклеены газетами. Она даже не заметила, как забрела в ту давнюю жизнь посреди осени.
   Хлопнула дверь. Из подъезда дома вышла женщина с чемоданом. Рыжеволосая, лицо тонко очерченное, вытянутое, нос с горбинкой, на шее нитка синих бус от сглаза. Следом за женщиной шел старик в шинели довоенного покроя. Волосы седые, лицо как будто закопченное. Судорожно вздохнув, Вика прижалась спиной к ограде. Старик был точной копией ее отца. Вика смотрела на него, слегка закинув голову и оттопырив нижнюю губу. Ей было 13 лет, и она была удивлена, но не внезапным появлением отца, он всегда появлялся неожиданно и так же неожиданно исчезал, а тем, что он не взял ее на руки. Обычно он брал ее на руки и, сдвинув фуражку на затылок, начинал петь. Он пел всегда одну и ту же детскую песенку и ужасно фальшивил, а Вика повторяла последние слова фраз, изображая эхо.
   Отец пригладил ее волосы, поцеловал и ушел. Ночью он застрелился...
   Вика обожала отца. Эта страсть захватила ее в 7 лет, точно порок. Вспомнилось, как отец расхаживал по тесной, полутемной спаленке и, улыбаясь, что-то рассказывал ей. С ним вечно происходили истории. Вика наблюдала за ним. Когда он оборачивал свое узкое, вытянутое лицо к окну, волосы его казалось, светились и оставляли в воздухе след. Неожиданно она наморщила нос и расплакалась. Вся в слезах, она спряталась на груди у отца, чем немало удивила его. Он заглядывал в ее заплаканные глаза и ничего не мог понять. А Вике просто вспомнился сон. Во сне ей явился ангел, который стал ласкать и утешать ее. Он нежно гладил ее, касаясь интимных мест. Руки у него были как у отца, а лица она не запомнила...
   После похорон отца в доме воцарилась тишина. С матерью Вика почти не разговаривала. Она была уверена, что отец застрелился из-за нее. Как-то Вика проснулась среди ночи и подошла к зеркалу. Она стояла перед зеркалом и крутила пуговицу на рубашке. Хотя еще не рассвело, она увидела в глубине зеркала отца. Он сидел на стуле посреди комнаты и мыл ноги в латунном тазике. Он привез его из Средней Азии. Мать стояла в проеме двери за спиной отца. В руках у нее было полотенце. Вика неуверенно обернулась. Мать на самом деле стояла в проеме двери, прижимая к груди полотенце, мокрое от крови. Кровь была и на ее лице, и на шее. У нее открылось легочное кровотечение. Через неделю мать умерла. Еще через неделю Вика перебралась в город, к дяде...
  
   Почти сутки Вика ехала в поезде. В городе она уже была, только очень давно. Она сидела у окна и пыталась представить себе город. В тумане, ползущем от реки, она увидела Башню с часами. Лифт не работал, и она долго поднималась по лестнице, как на небо. Внизу были видны уже все семь холмов и весь город, обнесенный стеной темноты. Дверь в комнату дяди была приоткрыта и она вошла. Глянув по сторонам, она отметила, что в комнате почти ничего не изменилось: те же обои в гостиной, та же мебель, те же цветы в горшках, тот же сундук, длинный и тесный, как гроб, в котором она иногда пряталась, и в щель между досками наблюдала за происходящим...
   Поезд замедлил ход и остановился на какой-то безвестной, глухой станции. Стряхнув с себя сонное оцепенение, Вика сдвинула занавеску. На платформе она увидела мужчину в шинели и в заляпанных грязью сапогах. Лицо узкое и как будто закопченное. Вскользь глянув на Вику, он пошел к неприглядному зданию станции. Вика почувствовала на своих губах странную, какую-то умоляющую улыбку и едва не расплакалась. На миг ей представилось, что это отец идет по отблескивающим лужам и смотрит сквозь дождь на поезд, который уже стронулся, и пополз дальше в темноту и неизвестность.
   В купе было душно и сумрачно. Горели только лампы в проходе. Напротив Вики дремал старик, опустив подбородок на грудь. Рядом с ним сидела тощая блондинка в очках с круглыми стеклами, по всей видимости, учительница.
   Старик во сне всхлипнул. Вика невольно улыбнулась. Точно также всхлипывал во сне и ее дядя. Он часто засыпал за столом, уткнувшись лицом в бумаги. Вскользь глянув на рыжеволосого незнакомца, который листал томик Шекспира, Вика вышла в тамбур.
   Солнце закатывалось, подсвечивая облака. Они были похожи на увядшие венки...
  -- Вика?.. - окликнул ее незнакомец.
  -- Да... но откуда вы меня знаете?.. - Вика с изумлением глянула на незнакомца. Он был в модном пальто, стройный, волосы рыжие с медным отливом, лицо бледное, вытянутое, нос с горбинкой. Рядом с ним она казалась тусклой и незаметной. На ней было строгое темное платье с манжетами и мужским воротником.
  -- Ты меня не узнаешь?..
  -- Нет...
  -- Боже мой, ты так похожа на кузину... - Незнакомец опустил голову. Осталось что-то недосказанное, сомнительное.
   За окном блеснула вода, сливаясь в одно с осенней желтизной берегов и небом. На миг в тамбуре просветлело, и снова воцарились сумерки. Стало так зыбко.
  -- Как вас зовут?.. - Вика повернулась к окну и, сама не понимая зачем, расстегнула воротник платья.
  -- Бенедикт...
  -- А что случилось с вашей кузиной?.. - Глянув на свое отражение в окне, Вика подвернула ворот, слегка приоткрыв грудь. Лицо ее порозовело.
  -- Она умерла... - не поднимая головы, пробормотал Бенедикт.
  -- Я вам сочувствую... - Вика зябко передернула плечами и застегнула ворот платья.
  -- Это было так давно... - На какое-то время Бенедикт заблудился в своих воспоминаниях. Такое с ним случалось, и не раз, реальность как будто исчезала или отступала, однако никогда он вовсе не забывал о ней. Он забывчиво провел рукой по стеклу. В темноте стекол вдруг грациозно и мимолетно скользнула фигура кузины и слилась с отражением Вики...
  
   В купе Вика вернулась, вся осыпанная угольной пылью. Было уже за полночь. Ощупью она нашла свое место и погрузилась в полузабытье, даже не приняв более удобной позы. Не было сил и ужасно хотелось спать, но она не могла заснуть. Она то проваливалась в сон, то пробуждалась, чтобы увидеть выползающий из полутьмы силуэт здания станции, напоминающий некое подобие сфинкса или все ту же однообразную болотистую равнину с одинокими оголенными деревьями. Мысли прогоняли сон. Иногда они ее просто пугали.
   Громыхая на стыках рельс, поезд миновал разъезд. Купе осветилось и снова погрузилось в темноту, в которой вдруг прояснилось лицо отца. Вика откинулась на подушку. Некоторое время она лежала, закрыв лицо руками и закусив губу...
   Волна воспоминаний подняла и опустила ее у летнего театра. Город уже тонул в сумерках, но пыль еще не остыла, обжигала ее босые ноги. Она подкралась к балюстраде. В складках задника различились силуэты отца и Валькирии. Отец сидел на стуле и заводил патефон.
   Поезд остановился. Сквозь сон Вика услышала заунывный голос проводника: "Стоянка десять минут..."
   Воцарилась тишина. Слышно было лишь неровное шуршание иглы по пластинке.
  -- Ну, вот мы и встретились... - пропела Валькирия, белесым языком облизнула губы и рассмеялась, закинув голову. Она всегда так смеялась...
   Валькирия была актрисой, она родилась с этим даром, и открылся он очень рано и совершенно случайно. Ей было не больше года. Она сидела на полу и выпускала птиц из клетки, потом сама забралась в клетку и стала изображать птицу. Так она научилась петь, прежде чем узнала, зачем нужно говорить и читать. Когда мать пришла с работы, чтобы ее накормить, она была сыта пение и вся пропахла птицами...
   Сцену Валькирия оставила, когда потеряла голос, и всю себя отдала цветам и птицам. Ее дети, два сына, Карл и Глеб, жили сами по себе. Они покинули ее, как только встали на ноги, а муж еще раньше. Ночью она лежала без сна, что-нибудь вспоминала, или раскладывала пасьянсы. Пасьянсы не сходились. Это ее раздражало. Она нервно пожимала плечами и начинала раскладывать очередной пасьянс, все дальше отдалялась от обычной жизни.
   Глеб жил в Городе. Рыжий, горбоносый, он был точной копией матери. Почему-то все звали его Горбуном, даже мать, хотя горбатым он не был. Кличка пристала к нему еще в детстве. До 13 лет он почти не рос и горбился, когда смущался. Как-то он проснулся среди ночи и вышел в сад. Откинув голову назад, он увидел небо, и такое вдруг испытал влечение к этой неимоверной высоте, что его охватила дрожь. Упоительное и жуткое ощущение, как будто он стоял на дне пропасти. Он стоял, закинув голову, и вглядывался в небо. Он видел там вздымающиеся каменистые гребни, утесы, как престолы, почти отвесные пики, истекающие ледниками.
   После этой ночи Глеб начал расти, и перестал горбиться.
   Однажды Глеб брел по саду, пробираясь меж каменистых гребней и утесов. Вдруг он услышал поющий голос, который был похож на зов, звучащий как будто в нем самом. Он помедлил и пошел. Голос оборвался, но он шел и шел по темному заросшему саду. Его начала бить дрожь. Что-то заставило его остановиться. Он замер, потом медленно повернулся и увидел Вику. Она спала в тени сучковатой яблони на ржавой кровати, усыпанная райскими яблоками. Он услышал ее дыхание. Он слегка склонился. Она улыбнулась. Обозначились морщинки в углу рта. Он стоял около нее, как часовой, и долго и смутно грезил, наполняясь ее красотой. Вика была прекрасней и глубже неба, просто безмерна. Небо - это всего лишь крыша над землей. Весь день Глеб, точно тень, преследовал Вику. Вечером в темноте подъезда он осмелился обнять ее и напугал. Он и сам испугался. Слова, которые он приготовил, вдруг застряли в горле, сдавленном волнением...
   Вика невольно вздохнула и вдруг увидела перед собой Бенедикта. Он предстал перед ней с букетиком сонных фиалок, небритый, закопченный и продрогший от долгого стояния в тамбуре у открытого окна. Вика хотела встать, но Бенедикт удержал ее. В его молчании, в том, как он смотрел на нее, было что-то пугающее, преступное. Она вся напряглась, в каком-то судорожном возбуждении и...
   Поезд остановился. Стало так тихо и жутко.
  -- Что, уже приехали?.. - спросил старик сиплым голосом, еще из сна. Увидев Вику и Бенедикта, которые лежали, обнявшись, он со вздохом отвернулся к стене. Вика оправила платье. Щеки ее стыдливо загорелись. Вспомнилось то странное и сладостное ощущение, которое она испытала, и которое заставило ее сердце снова на миг замереть в ожидании, не вернется ли это ощущение вновь. Нет, не вернулось. Она судорожно вздохнула.
   Бенедикт привстал и заглянул ей в глаза.
  -- Что-то не так?..
  -- Нет, все хорошо... - Вика заставила себя улыбнуться, приникла к окну. Разглядев дядю в толпе встречающих, Вика радостно вскрикнула, а Бенедикт помрачнел.
  -- Так это и есть твой дядя?..
  -- Да... - Вика неуверенно качнула головой. Свитский был похож на служащего похоронного бюро. Весь в черном, лицо бледное, вытянутое.
  -- Я, пожалуй, пойду, нужно собрать вещи... да, вот что, на всякий случай оставлю тебе мой адрес... - Бенедикт вывернул карманы, полные записей, записочек, что-то написал и ушел. Вика прочитала: "Угол Болотной улицы, вход через арку..." - и расплакалась, чуть ли не с облегчение, такое часто бывает у женщин, потом утерла слезы, и стала протискиваться к выходу, натыкаясь на выставленные в проход чемоданы, баулы. Смутно улыбнувшись проводнице, она окунулась в мешанину человеческих тел. Ее как будто ударила волна запахов, оглушил гул голосов и всех тех звуков, что порождает вокзал.
   Свитский появился откуда-то из-за спины.
  -- Девочка моя, как я рад тебя видеть... да тебя просто не узнать... так выросла... совсем взрослая... - Вика улыбнулась сквозь слезы и уткнулась лицом дяде в грудь. - Нет, нет, дай я на тебя посмотрю... - Она откинула голову. - Ну, просто вылитая мать... - Свитский порывисто обнял ее, может быть, даже с большей страстью, чем нужно. Ее нежность и мягкая податливость растрогала и смутила его. - Жалко Леру... так все неожиданно... прости, что я не смог приехать на ее похороны... Леру я любил... и она меня любила, возможно, за те самые недостатки, которые были видны твоему отцу, он меня терпеть не мог... что и говорить, глупостей я наделал не меньше, чем твой отец, а то и больше...
   Свитский замолчал. Мысли и чувства его были какими-то запутанными и не вполне искренними. Ему вспомнилась прогулка на лодке в конце лета. Он шел по перрону и в то же самое время плыл в лодке, которая скользила по тихой и темной воде озера. Он увидел плывущий в воде силуэт Леры среди водорослей и лунной ряби, и судорожно вздохнул.
  -- Как-то Лера приезжала ко мне... - сказал он прерывающимся голосом.
  -- Ты это серьезно?.. нет, я тебе не верю... ну вот, я порвала чулок, зацепилась об этот проклятый чемодан, и в туфли набился песок... - Вика нахмурилась.
  -- Постой, дай я тебе помогу... - Свитский неловко перехватил чемодан. Чемодан раскрылся, и все его содержимое вывалилось на платформу. - Ну вот, приехали... - Свитский поправил парик, пожал плечами и расхохотался...

* * *

  
   Подошел трамвай. Весь путь до вокзала был сплошным кошмаром. Бенедикта толкали, тискали. У вокзала трамвай опустел. Около часа Бенедикт ехал, рассеянно поглядывая в окно. За стеклами висел слоистый туман, рисуя над Городом как бы этажи: на верхнем этаже позолоченные башни, купола, внизу - ржавые крыши, путающиеся в паутине улиц и переулков. Бенедикт закрыл глаза. Все тот же серый туман, но в нем возникало что-то иное, одевалось бархатистой плотью, как и в тот летний день, когда он крался за кузиной со всеми своими страхами и желаниями. Он сходил с ума от любви. Вика шла чуть впереди, укрытая легким летним маревом, едва различимая, бесцветная, призрачная. У воды она обернулась и...
   Вспомнился странный, младенческий запах ее тела, чуть влажного, трепетного. Они лежали на песке у моста и вслушивались в невнятный плеск волн, точно детский лепет...
  -- Может быть, мне все это приснилось?.. - сказал Бенедикт вслух.
  -- Скверная привычка и трудно от нее избавиться...
  -- Что?.. - Бенедикт неловко, угловато обернулся к старику с тележкой, сидевшему за его спиной. Лысый, лицо неподвижное и глаза пустые, как у куклы, наблюдающие, высматривающие некие подводные токи, скрытые мотивы.
  -- Иногда я тоже разговариваю сам с собой...
   Бенедикт отвернулся к окну. Какое-то время он рассеянно следил за каплями дождя, косо сползающими по запотевшему стеклу. Он ехал в трамвае и сидел на расшатанном венском стуле у окна, заставленного геранями в горшках. За окном шел дождь, и капли точно так же косо сползали по стеклу. Послышались шаги. Кто-то поднялся по лестнице на террасу, прошел мимо окон. Дверь приоткрылась. Скрипнули половицы. Полуобернувшись, он увидел кузину. Она стояла посреди комнаты в прозрачном плаще, точно призрак.
  -- Не пугайся, это я... - Кузина выскользнула из плаща, оставив робкий, неумелый поцелуй на его щеке. - Я удрала из дома... и вот я здесь на твоем острове... какой он невероятно маленький, как будто вымышленный, а я представляла его себе огромным-огромным... сознаюсь, я долго колебалась, вдруг мое вторжение покажется тебе глупым, неуместным... я и сейчас не уверена... - Она несмело улыбнулась.
  -- Да ты промокла насквозь... - с трудом выговорил Бенедикт. Фигура кузины вплыла в тихое, отблескивающее голубоватой зеленью зеркало, тонкая, хрупкая, как стебелек нарцисса. Она уже разделась и стояла перед ним в мокрой исподней сорочке, которая едва прикрывала потаенное место. Губы ее подрагивали. Пока Бенедикт развешивал на проволоке ее мокрые вещи, она что-то лепетала милое и невнятное. Он не понимал ни слова.
  -- Дядя совсем с ума сошел, приставил ко мне старуху, которая не отходит от меня ни на шаг, а мне так захотелось увидеть тебя, просто жуть... - Кузина подошла к зеркалу, оставляя на полу лунки следов, и затаилась. Она как будто что-то высматривала там.
  -- Ты чем-то расстроен?.. - вдруг спросила она.
  -- Да нет... - пробормотал Бенедикт. В запотевшем окне трамвая ему увиделся покосившийся и темный от дождя забор, сучковатая яблоня, сплошь усыпанная райскими яблоками, узкая кровать на колесиках, этажерка, венский стул, зеркало, в котором уже давно ничего не отражалось, кроме предрассветной тишины...
   Отупляющий визг трамвая вернул Бенедикта к действительности. Он встал, вскользь глянул на старика, сидевшего за его спиной, и вышел из трамвая.
   Несколько часов Бенедикт провел в библиотеке у Цепного моста, потом еще долго бродил по бульвару, отравленный чувством вины и какими-то смутными, извилистыми воспоминаниями.
   Часы на Башне пробили полночь, когда он подошел к дому на углу Болотной улицы. Дверь была не заперта. Это его несколько удивило. Неожиданно вспыхнул свет. Бенедикт вздрогнул и обернулся, близоруко щурясь.
  -- Не пугайся, это я... - услышал он хрипловатый голос отца. Он стол у окна. Лицо вытянутое. Капли дождя сползали по его небритым щекам. - Погода просто ужас, как перед потопом... что ты на меня так смотришь?.. нет, я не сбежал, меня отпустили на ночь... - Отец усмехнулся и, ощупью, стал подниматься по лестнице в мансарду. Всю жизнь он проработал врачом, а по ночам писал, искал свой Рай и нашел его в клинике у гнилых прудов.
   Странное, невыносимое создание. Он не проклинал жизнь. Нет. Он поклонялся ей.
   В каждом городе есть свои неприкаянные, юродивые, безумцы. Их морочит мираж - долина среди скал и бездн, заросшая мальвой и асфоделиями, под сенью которых порхают прозрачные и нагие бабочки.
   Проводив отца взглядом, Бенедикт закрыл дверь на задвижку и подошел к окну. Дождь кончился. Сквозь герани просвечивались странные, сбивающие с толку очертания Города. Небо и земля напоминали раскрытые створки раковины, в которых спал Город, осыпанный огнями, словно золотой пылью. Бенедикт как-то странно улыбнулся, увидев в цветах на терраске целлулоидную куклу с пустыми глазами. В детстве он был похож на девочку, очаровывал всех, и у него была точно такая же кукла, только живая. Он не расставался с ней. На ночь он раздевал ее, а утром одевал, чтобы она не замерзла. Он любил ее. Такая она была гладкая на ощупь и теплая...
   Послышались шаги. Кто-то поднимался по лестнице. Шаги затихли у двери. Бенедикт подумал, что пришли за отцом. Он глянул по сторонам, накинул на смятую постель покрывало и замер в каком-то боязливом ожидании. В щель почтового ящика просунулось письмо и упало на пол. Он подошел к окну, чтобы посмотреть, кто его принес. Из его груди вырвался короткий, рыдающий стон, когда он увидел удаляющуюся фигуру кузины. Он попытался открыть окно, но только обломал ногти.
  -- Что это?..
   Бенедикт обернулся. Отец вертел в руках письмо, как будто ласкал его.
  -- Не знаю... - Бенедикт опустился на кушетку.
   Письмо скользнуло из рук отца в руки Бенедикта и упало на пол. Бенедикт уже спал.
   Среди ночи Бенедикт проснулся. Перед глазами все еще мелькали картины сна. Взгляд его упал на письмо. Он попытался читать и ничего не понял. Буквы наползали друг на друга, сплетаясь в извилистый узор, чем-то похожий на следы червя на песке...
  

* * *

   С визгом и скрежетом из переулка выполз трамвай выпуска 1953 года. Огибая лужи с плавающими на поверхности воды ржавыми листьями, Вика побежала к трамваю. Трамвай стронулся и пополз, унося ее все дальше и дальше от дома на углу Болотной улицы.
   У Цепного моста Вика вышла из трамвая. Где-то на середине моста она вдруг потеряла опору под ногами. Испуганно глянув вниз, она увидела пристань и город. Он лишь смутно угадывался, как на гравюре, которая висела в ее комнате над кроватью. Эту гравюру ей подарил отец.
   Переждав головокружение, Вика пошла дальше, стараясь не смотреть вниз. Мимо проехал лимузин с помятыми крыльями. Она проводила лимузин взглядом и пошла к одиноко стоящей Башне. Лифт не работал. Пришлось подниматься по лестнице черного хода. Задыхаясь и путаясь в ключах, Вика открыла дверь. В комнате царила полутьма и тишина.
   "Ну, да, сегодня же четверг и дядя, конечно же, у Графини..." - Вика сняла промокший плащ, распустила волосы.
  -- Это ты, Вика?.. - Из темноты, прихрамывая, вышел Свитский.
  -- А я думала, тебя нет дома... что-то случилось?..
  -- Да нет... - Окинув племянницу взглядом, Свитский неуверенно улыбнулся и подошел к окну. Он был не в себе. Причиной были дурные новости, которые касались клуба Графини.
   За окном на фоне серого неба, как будто покрытого рябью, чернели силуэты деревьев. Они роняли последние листья. Небо было плоское и похоже на мелкое неспокойное море.
   "Что, если все бросить, и уехать..." - подумал он. Мысли его спутались, когда он увидел в сумерках фигуру Судьи. Вздымая руки, точно крылья без единого перышка, и как-то странно озираясь, он бежал по набережной...
   Свитский знал Судью по одному давнему делу. Это был вполне заурядным служащим, но однажды он удивил всех. Во время судебного заседания он сел на скамью подсудимых, а преступника посадил на свое место. Случившееся недоразумение не осталось без последствий. В ходе служебного разбирательства на вопрос, почему он так поступил, Судья сказал буквально следующее:
  -- Конечно, он преступник, потому что он не похож на нас, но он же этого не знает...
   Судья подал в отставку и всего себя посвятил цветам, которые он выращивал в горшках. Преобладали бегонии. Его комната напоминала райский сад. В сумерки он обычно прогуливался по бульвару в мантии и в судейской шапочке. Чем-то он напоминал священника или на старую деву.
   Однажды в нескольких шагах от своего рая Судья столкнулся с Графиней. К груди она прижимала книги и пыталась раскрыть зонт. Без зонтика ее никто никогда не видел. Говорили, что она не выпускала зонтика из рук, даже когда ложилась спать. Графиня была одинока, обожала цветы. Судья знал об этом и давно искал случай познакомиться с ней поближе. В первый момент он почувствовал неловкость и ужасную боль в щиколотке. Зонтик Графини зацепился за его мантию и, пытаясь освободиться, он слегка подвернул ногу, но тотчас же все эти мелочи перестали существовать. Все затмило пламенно-рыжие волосы Графини и ее лицо, которое раскрылось перед ним, как цветок на тонкой ножке.
   Графиня смутно улыбнулась. Судья был копией ее отца, которого расстреляли в 1937 году. Мать она потеряла еще раньше. Воспитывал ее дед. Когда-то у него был собственный хор, театр и балетная труппа. Он жил в доме на бульваре с мезонинами, пристройками, скрипучими лестницами, потертой мебелью и тесными удобствами, занимал гостиную и две спальни на втором этаже. Библиотеку он передал в дар городу, оставив за собой место библиотекаря.
   Дед выдавал книги посетителям, а Графиня жила в книгах, где-то между страниц, как в чужих снах. Посетителей было не много. Однажды Графиня увидела среди страниц мать. К глазам подступили слезы, когда мать взяла ее за руку и повела за собой. Они вышли на улицу, миновали полуразрушенную часовенку и по узкому, петляющему переулку вышли к обрыву. Сумерки преобразили город до неузнаваемости. Он напоминал пустыню, по которой кто-то разбросал камни. И облака были совсем близко, можно было ступить на них. На миг Графиня очнулась и увидела деда, чем-то похожего на Бога. Череп голый, лицо бледное, вытянутое, с раздвоенной бородкой. Волосы напоминали ломкую, высохшую траву. Дед обнял и поцеловал ее. Она отозвалась на ласку. Когда она очнулась, дед был уже мертвый.
   После смерти деда Графиня жила с теткой, окончила университет, побывала в двух неудачных браках. Жизнь была не совсем такой, какой она хотела ее видеть. Ей было одиноко, и по четвергам она собирала у себя около дюжины разных людей. Среди них были и люди знаменитые, и те, которые в один прекрасный день могли стать знаменитыми, или уже упустили этот шанс. Собирались они около семи часов вечера, пили чай, играли в карты. Игра была ничтожной, так, для отвода глаз, на всякий случай, вдруг придет кто-нибудь посторонний. Графиня постоянно проигрывала. Она не следила за игрой. Она следила за Глебом. Он появился в клубе год назад и принес с собой отголоски той тревожной и чуждой жизни, которую она старалась не замечать, как и странности своих гостей. Его рекомендовал Свитский. Глеб и привлекал ее, и отталкивал. Она только начала открывать его для себя, как он вдруг пропал. От Свитского она узнала, что его арестовали. Потянулись пустые, серые дни, ничем не примечательные, как сны, которые снятся и не запоминаются, и после которых остается чувство какого-то непонятного, болезненного страха. Она не знала, что и думать, когда ночью услышала стук в дверь. Накинув на голые плечи халат, она открыла задвижку, и увидела перед собой Глеба. Он был не похож на себя. Сутулый, лицо серое, небритое. Он стал как будто меньше ростом. Поцеловав ее, он сел в кресло и тут же заснул. Она ходила по комнате мелкими неуверенными шагами и со смущенным видом поглядывала на него, потом укрыла его пледом и подошла к окну. Там, в темноте, происходило что-то бессмысленное, ужасное, непоправимое. Она прислонилась лицом к холодному стеклу и заплакала от страха и жалости к себе. Она догадывалась, кто Глеб. За ним следили, постоянно, назойливо. Тихий, замороченный своими идеями что-то изменить в этой жизни, он брел по пустынным улицам провинциального городка с наползающими друг на друга домами. Где-то в этих домах у него были жена, дети. Иногда она видела эту женщину. Невысокая, худая, руки как у ребенка, лицо смуглое, глаза карие, чуть косящие и испуганные. Графиня жалела ее и чувствовала себя преступницей. Она занимала место в чужой жизни. Чувство вины тяготило и отпугивало любовь.
   Глеб проснулся и застал ее всю в слезах.
  -- Что происходит?.. - пролепетала она сквозь слезы. - Я хотела бы знать... впрочем, нет, нет, ничего не говори...
  -- Я не понимаю... - пробормотал Глеб, смутно улыбнулся, еще из сна, и обнял ее.
   Утром Глеб ушел.
   Графиня еще долго стояла у окна. За окном шел дождь. Силуэт города напоминал хребты гор, а река - долину. Она видела крутые склоны, скалы и утесы, одетые снегом. Заснула она только под утро. Ей удалось позабыть сплетни, статьи в газетах, но ее терзало беспокойство...
  

* * *

   В четверг у Графини было людно. Судья нашел себе место в тени. Он сидел, рассеянно поглядывая на гостей. Разноликая публика. Многих он знал в лицо, некоторых по слухам. Одни играли в карты, другие разыгрывали сцены из пьес. Театр он не любил. Роли ему плохо удавались. На сцене в свете софитов он чувствовал себя голым. Ему казалось, что все видят его насквозь. И в карты он не играл, считал это пустым занятием. Взгляд Судьи остановился на Графине. Она беседовала о чем-то с сутулым господином в клетчатом пиджаке. Глаза незнакомца были скрыты за стеклами очков, и от этого его лицо казалось довольно зловещим.
   "Наверное, адвокат или писатель, привыкший жить среди романтических бредней с их нечистотой и живописностью... идеалист... все писатели идеалисты и эгоисты... если к нам откуда-нибудь и придет спасение, они его припишут себе..." - такое суждение Судья вынес о сутулом незнакомце. Это суждение не подтвердилось. Графиня представила его, как историка.
  -- Нет, с историей я больше ничем не связан... я Глеб, а вы... - Глеб глянул на Судью. Он был в мантии и выглядел довольно нелепо.
  -- Я всего лишь человек, хуже того - бывший судья...
   Поговорив с Глебом о погоде и о повседневном, Судья вышел из гостиной на террасу, заставленную бегониями в горшках.
  -- Судья, вы как будто избегаете нас... - Графиня подошла к нему с улыбкой. Сквозь улыбку просвечивало сочувствие. Ей нравился этот нелепый, странный человек, но она боялась в этом себе признаться.
  -- Вовсе нет... - Судья принужденно улыбнулся. - Просто я немного устал, день был трудный...
  -- Хотите чаю?..
  -- Нет, спасибо...
  -- Ну, как хотите... - Графиня ушла к гостям. Судья глянул в окно. Там не было ничего конкретного, лишь смутная пустота. Вдруг в этой пустоте он увидел смеющееся лицо Лукина. Все поплыло перед его глазами. Он пошатнулся, неловко отступил, задел вазу, попытался ее поймать и сорвал гардины, после чего замер, воздев руки. Тело его словно свела судорога. Темная дыра окна зияла покушением на саму жизнь.
   Гости притихли. Те, кто стоял далеко, кому вид загораживали спины, поднимались на цыпочки и вытягивали шеи. Кто-то из гостей кашлянул.
   И началось.
   Гости смеялись и плакали.
  -- Судья, вы бесподобны ... - сквозь слезы сказала Графиня. Она попытался высвободить гардину из рук Судьи. Какое-то время он стоял, шумно дыша и мотая головой, потом сел на кушетку. Место ему уступила миловидная особа в голубом платье с темно-синим отливом. Рыжие волосы ее были собраны в затейливый узел. Судья привалился спиной к стене и забылся...
   Он шел на мелководью, путаясь в осоке, обходя россыпи камней и песчаные намывы. Путь ему перегородили скалы. Он протиснулся в щель между скалами и очутился в сумрачной пещере, притихший и испуганный. Он ждал какого-то несчастья. Пещера неожиданно осветилась, наполнилась ароматами душистой мяты. Он увидел тени, колеблющиеся как тела, шелковистые, лоснящиеся. Послышался отдаленный гул. Он зябко повел плечами и закутался в мантию. Холод в пещере стоял собачий. Его разбудил шум шагов. Приоткрыв веки, он увидел Киру, ее лицо, волосы, тело. Вся она мелькнула, как луна в обложных облаках, и растворилось в темноте. Он встал и пошел, слепо ощупывая стены. Когда он с трудом протиснулся в расселину, ему открылся вид на бескрайние луга, покрытые асфоделиями и мальвой. Заплакав от восторга, он попытался спуститься вниз по каменистому откосу, но не смог, ему нужны были крылья. Он вернулся в пещеру и пошел в другую сторону. Он долго блуждал в темноте, пока шум моря и крики чаек не вывели его наружу. Сощурясь, он огляделся. Он еще не знал, где он, на каком свете. В небе висел шар солнца. Было жарко. Прячась от зноя, Судья заполз за камни. Мимо прошли арестанты, один за другим. Это были его жертвы. Некоторых он узнал. Он принужден был видеть такое своими глазами. Скрывая себя под обликом сонливого старика, он пошел за ними. Он шел, оглядываясь. В нем зародилось подозрение: да точно ли своими глазами он видит все это, и кто погоняет его, словно он мул или осел.
   "Нужно остановиться..." - говорил он себе и шел дальше. И то, что он видел, становилось тем, что есть. Устав идти, он прилег у камней, пригрелся и не заметил, как заснул. В этом сне он носил овечью шкуру, рога, ездил верхом на ветре и терся спиной о небо. Очнулся он усталый. Нижняя одежда его взмокла от пота и пристала к телу.
  -- У кого нет силы, нет и правды... - услышал он чей-то голос.
  -- Дело не в силе, а в направлении... важно дать правильное направление счастью...
  -- Ты заблуждаешься, у счастья нет направления, оно дается нам в ощущении... но, к сожалению, нет ничего чистого среди того, что содержит в себе ощущение...
   Судья приоткрыл веки и обрел тот здравый смысл, который растерял во сне. Ему даже стало неудобно, что он потревожил занятых людей по такой глупой причине, как обморок. Он неуверенно приподнялся, пытаясь вспомнить, где уже слышал этот голос.
   "Это же Свитский... опять он поднял суету вокруг себя... так ничему и не научился... что толку гоняться за словами, подбирать всякий мусор и запоминать всякую чушь, а потом изрекать... даже по мимике, когда он моргает или поднимает брови, о нем уже можно сказать все..." - Судья укутал горло шейным платком.
  -- Как вы, Судья?..
   Судья поднял голову и увидел перед собой Графиню.
  -- Я просто хотела узнать, что с вами там случилось?..
  -- Где там?..
  -- Там, где вы были... вы были такой...
  -- Какой?..
  -- Ну, не знаю...
  -- Кажется, я летал... впрочем, не помню... - Судья заерзал, словно сидел на скамье подсудимых. Его спас Глеб.
  -- Простите, если помешал вашей беседе...
  -- Да, конечно... - Судья отвернулся к окну. Он разглядывал цветы и прислушивался. Глеб о чем-то шептался с Графиней. Долетали лишь фразы, чередующиеся долгими паузами, за которыми Судья усматривал некие подводные токи, скрытые мотивы. Он насторожился, когда услышал имя Лукина.
   Надо сказать, что Иосиф оказывал на Судью влияние и весьма пагубное. В детстве он был худ и страшен, как смертный грех, но исполненный какого-то врожденного величия. После окончания школы он организовал некое движение и стал во главе, при этом вся текущая работа легла на плечи Судьи. Иосиф лишь дергал нити интриги, а Судья гнул спину. Иосиф умел находить нужных людей, правда, исчерпав сюжет интриги, он их забывал. Судья боялся Иосифа и в тайне ненавидел. Его идеи ставили Судью в тупик и пугали. В 30 лет судьба вознесла Иосифа и бросила. В его планы вмешалась женщина, обаянию которой нельзя было не поддаться. Вышел небольшой скандал. Иосиф исчез при странных обстоятельствах, впрочем, в тогдашней жизни многое казалось странным. Несколько дней спустя он прислал Судье письмо с оказией. Он надолго застрял в провинции, где жил трудно и несчастно. Больше писем не было, до Судьи доходили только слухи и шли дальше по инстанции. В 35 лет судьба спохватилась и вытащила Иосифа на поверхность. Он всплыл в городе в начале 1953 года. Однажды Судья увидел его снимок на первой полосе вечерней газеты. То же лицо, но тверже и грубее. Вскоре они встретились. Иосиф говорил о каких-то шпионах, провокаторах и темных личностях. Он поверг Судью в смятение, когда открыл ему свои планы, правда, в них было много противоречий, недомолвок и вариантов...
  -- Надеюсь, вы не подумаете, что я вас подслушивал... просто меня насторожило одно имя... вы, я понял, знали Лукина?.. - спросил Судья Глеба, когда Графиня ушла к гостям.
  -- И что из этого следует?.. - Глеб порылся в буфете, налил себе вина.
  -- По всей видимости, вы здесь единственный нормальный человек...
  -- Спасибо...
  -- И вы собираетесь сделать такую глупость...
  -- Да, я собираюсь выпить...
  -- Слава Богу, политикой я не занимаюсь... не мое это дело, кинете вы в кого-либо бомбу, и станет ли кому-то от этого легче...
   Глеб улыбнулся, как сфинкс, и хотел уйти, но Судья остановил его.
  -- Лукин опасный человек, с ним лучше не связываться...
  -- Признаюсь, Судья, вы меня удивляете... ну, хорошо... когда-то нас с Иосифом связывала история, потом он занялся чем-то своим и исчез где-то в песках Средней Азии... с тех пор многое изменилось и к лучшему, и к худшему...
  -- Он не исчез в песках... все это слухи... вы многого не знаете, но думаете, что знаете... он живет по сценарию, написанному еще моим отцом...
  -- И у вас есть этот сценарий?.. - Глеб отпил немного вина.
  -- Есть, правда, в нем отсутствуют несколько страниц, но их можно восстановить...

* * *

   Восстановить отсутствующие страницы в рукописи оказалось не таким простым делом. Судья читал сценарий до ряби в глазах, слово за словом, но так и не смог найти мотив преступления. Была жертва. Был преступник. Но не было мотива. По всей видимости, мотив исчез вместе с утерянными страницами. Судья отложил сценарий и задумался. Лицо его горело. В глазах появился странный блеск.
   "Странно, что именно эти страницы исчезли... впрочем, нет ничего странного, всему есть свое объяснение..." - Он сосредоточился. Он уже заразился чужим образом мыслей, и злость, которую он испытал к жертве, была злостью преступника.
   Час или два Судья писал. Он был в приподнятом настроении.
   Что-то звякнуло, покатилось. Залаяла собака. Судья поднял голову и вдруг засомневался.
   "Нет, слишком все очевидно... тут нельзя действовать напролом..." - Потирая виски, он подошел к окну, и из-за гардин глянул на улицу, на окна дома напротив. Показалось, что кто-то прячется среди веток.
   "Кажется, я схожу с ума, если уже не сошел... это же воронье гнездо..." - Судья заставил себя улыбнуться, потом подошел к зеркалу. Он стоял, тер виски и о чем-то сосредоточенно думал. Кто-то тихо рассмеялся за его спиной. Он обернулся и увидел Иосифа.
  -- Что ты пишешь?.. - спросил Иосиф и заглянул в бумаги.
  -- Так, ничего...
  -- Очень красиво и печально...
  -- Скажи лучше безнадежно...
  -- Между прочим, этот сценарий написал твой отец...
  -- Да, я знаю... - Судья опустил голову. Уголки его губ дрогнули. - Я часто вижу его во сне, а иногда, даже наяву... события как-то двоятся, словно это уже было когда-то, и эта гостиная, и эти похоронные гардины...
  -- А мы с тобой два старых призрака...
  -- Во мне ничего призрачного нет...
  -- Ты уверен...
  -- Все это обман зрения...
  -- У тебя прирожденный дар все объяснять...
  -- Если это дар, то я тут не причем, это заслуга Господа...
  -- Или происки Сатаны... прости...
  -- За что?..
  -- Ты знаешь за что...
  -- Хочешь покаяться или рисуешься?..
  -- Нет, если хочешь знать, это вопрос жизни и смерти... да, я любил Киру, любил с ужасом и нежностью, даже не заботясь о том, отвечала она на мою любовь или нет... одна только любовь помогала мне жить, но она была отравлена искушением, проклятием плоти... Кира была больна и я не мог ее любить... я оставил ее у Марка... он старик, боится жизни, боится смерти... и то и другое страшно, но как иногда упоительно заглянуть в этот омут... когда-то Марк тоже любил, был обманут, брошен и изувечен... он пытался покончить с собой и сломал левую ногу, на которую хромает дьявол... живет он на острове с Викой, моей племянницей... нет, это какой-то замкнутый круг...
  -- И кто же правит в этом твоем круге?..
  -- Сатана... все эти мерзкие радости плоти от него...
  -- И ты подражаешь ему...
  -- Да, может быть...
   Судья глянул на Иосифа. Он сидел на стуле, раскачиваясь взад и вперед. Глаза его были закрыты. Рот приоткрыт. Судья повернулся спиной к нему, и его куда-то понесло. Он почувствовал, что летит вниз с высоты, и очнулся. Лампа погасла и в комнате стояла темнота, такая же непроницаемая, как и снаружи. Какое-то время он сидел и смотрел на смятые листы рукописи.
   "Боже мой, отчего так тоскливо?.. откуда эта тоска?.. ведь между нами ничего не было... может быть это тоска по тому, чего не было?.." - Судья оглядел комнату, книги, цветы, окно. За окном шел дождь. Силуэт города угадывался как очертания горной гряды. Далеко у горизонта появилась тонкая лазурная полоска. Он отвернулся от окна к стене и закрыл глаза. Ему показалось, что ничего вокруг не существует. Он ощущал только пустоту. Потом он услышал чье-то тяжелое дыхание...
  

* * *

   В четверг Судья принес сценарий. Гости расположился в гостиной. Он сел у рампы и стал читать. Голос его слегка подрагивал. Он волновался.
   Графиня почти не слушала Судью. С покорной, немного заискивающей улыбкой она смотрела на Глеба. Прошлой ночью к ней опять приходила мать. Они долго блуждали по старому городу, как когда-то в детстве. Погода была скверная, но когда они вышли к обрыву, дождь кончился. Открылось небо. С обрыва было видно, как незначительно все, что внизу, и как необъятно небо. Графиня подавленно вздохнула и глянула на Свитского, который был в клубе чем-то вроде оракула. Он был явно чем-то расстроен.
   Свитского она знала давно. Одно время он был влюблен в нее, потом женился, но вскоре развелся. Его мать настояла на разводе. Свитский был тогда обыкновенным библиотекарем, хотя в школе его считали гением, прочили ему славу. Высокий, худой, лицо вытянутое, профиль, как у Данте. Он вполне мог стать гением среди прочих гениев, но, увы...
   Слушая Судью, Свитский хмурился и нервно теребил пуговицу на рубашке.
   "Сценарий просто замечательный... только ссылки на историю не совсем уместны... в истории слишком много обмана... впрочем, не берусь судить... история - это суд, тяжба двух сторон: добра и зла... надо бы осветить эту тему ярче, связать идею Антихриста и Христа... и нужны подробности для наглядности... представить ее с двух разных точек зрения и опереть на какой-нибудь подходящий авторитет... - Свитский взглянул на Судью. - Боже мой, как он меня раздражает... и говорит он слишком громко и таким тоном, как будто все уже знает заранее... конечно, с позиции историка объяснить можно все, что угодно, какие угодно глупости и даже преступления... и очень красноречиво, но не обо всем можно говорить вслух, тем более здесь... впрочем, не думаю, что у него какие-то задние мысли, кроме всякого вздора... и откуда у него такое неприятие всего существующего?.. и такое развращенное воображение... или это игра?.. некий судебный процесс... ищет чистых и нечистых... и навязывают свои идеи, а люди живут не идеями, а привычками... - Свитский поискал взглядом Бенедикта. - Интересно, где он пропадал всю неделю, я нигде не мог его найти... по всей видимости, очаровывал Милославскую?.. и, похоже, очаровал... всю ночь у нее горел свет... может быть, она боится темноты?.. говорят, что темнота развивает дурные наклонности... - Нервно зевнув, Свитский взглянул на Горбуна. - Выглядит он жутко... наверное, опять занимался какими-нибудь гадостями... собственно говоря, все писатели занимаются какими-нибудь гадостями, если они не безнадежно посредственны... - Взгляд Свитского переместился на Графиню. На ней было изысканное платье с широким поясом. На шее поблескивала нитка бус из серого янтаря... - И как он ухитрился войти к ней в доверие?.. хотя, чему тут удивляться... он же искуситель... а она сегодня просто очаровательна... да, если бы не мать, я вполне бы мог... это мать сбила меня с толку... тебе надо делать карьеру... женитьба - это хомут на всю жизнь... и я с ослиным терпением слушал ее столько лет... чем больше путала она меня своей моралью, тем безысходнее я запутывался... всю жизнь я прожил по ее вкусам, и поневоле является подозрение, что, может быть, мне ничего, кроме хомута и не нужно было... нет, на самом деле, я просто жалкий осел... - Подавленно вздохнув, Свитский мысленно полистал рукопись своей книги. Он писал ее в тайне от всех уже больше 30 лет. В книге он пытался описать природу зла. Мысли смешались. Он прислушался к голосу Судьи, который перешел к объяснению мотивов преступления. - И откуда у него такие крамольные мысли?.. а откуда они у меня?.. эти мысли, мысли, как будто мне их кто-то нашептывает... - Свитский искривил губы. - Пожалуй, стоит коснуться и этой скользкой темы... и надо кончать книгу, иначе она сведет меня с ума... ухлопал на нее целую жизнь, и что?.. - На миг его охватила пронзительная жалость к себе, как в детстве, когда его наказывали и запирали в темной комнате. - Нет, на самом деле, одна недописанная книга - вот и весь итог моей жизни..." - Не в силах скрыть раздражения, Свитский забарабанил пальцами по столу.
   Графиня не без тревоги глянула на Свитского, склонилась к нему и заговорила о премьере в театре. Намерение ее вполне удалось. Свитский успокоился. Он обожал театр. В детстве он окружал себя зеркалами и устраивал театральные представления. Отражения были его зрителями. Кутаясь в темный плащ, он говорил разными голосами. Он испытывал чувство власти и наслаждения. Игра давала выход его чувствам. Спину словно покалывали иголки. Ради таких минут только и стоило жить.
  -- Как вам сценарий Судьи?.. - спросила Графиня.
  -- Признаюсь вам, Судья меня огорчил, и тем не менее...
  -- Думаете, пьесу можно поставить...
  -- Если несколько изменить развязку и убрать некоторые реплики...
   "О чем это я?.. нет, лучше мне в это дело не вникать... да и пора мне домой, Вика будет волноваться..."- Вскользь Свитский глянул на Судью, который сидел у окна, положив рукопись на колени. Его близорукие глаза смотрели немного испуганно. Он ждал суда и приговора. В окне мелькнуло чье-то лицо и тут же исчезло.
  -- Что вы там увидели?..
  -- Лицо... чье-то лицо, впрочем, не знаю ...
  
   Простившись с Графиней, Свитский вышел на улицу. У дома он заметил подозрительного на вид субъекта. Опустив голову, Свитский пересек тускло поблескивающие трамвайные рельсы, и углубился в переулки старого города. Он шел, кутаясь в плащ. Снова начался дождь. Все изменилось, истончилось, стало враждебным. Порывы ветра раскачивали деревья и тени. Сердце обрывалось от стука ставен, скрипа двери или шагов случайного прохожего. Он шел, пугливо озираясь даже на лужи, в которых шевелилась палая листва. За каждым углом ему мерещились агенты. Он приближался, и агенты расплывались во тьме, но кое-кто успевал ухватить его за рукав или за полу плаща.
   Заглянув в арку углового дома на Болотной улице, Свитский замер. В сумерках арки что-то происходило. Вспыхнул, ослепил свет фар. Лимузин с помятыми крыльями стронулся с места и, обдав его грязью, проехал мимо. Сумерки еще плотнее сомкнулась вокруг Свитского. Его охватило мрачное предчувствие. С опаской он шагнул в арку, за что-то зацепился и упал ничком. В этом плачевном положении его и застал Лукин.
   Сумерки озарились. Над ними тяжко загрохотал гром.
  -- Сценарий Судьи уже на столе у следователя... - пробормотал Лукин и исчез, прежде чем Свитский успел прийти в себя.
   "Какой сценарий?.. о чем это он?.. бред какой-то..." - Даже мысленно Свитский стал заикаться и путаться в словах.
   Лукин ему никогда не нравился. Он был слишком прост, чтобы ему доверять и казался опасным.
   "А что если... нет, не может быть, конечно, он все это выдумал... провоцирует меня, а я, идиот..." - В приступе раздражения Свитский пнул ногой дверь и завыл от боли уже в темноте подъезда...
  

* * *

  
   Потянуло прохладой и, зябко передернув плечами, Свитский закрыл окно. В стеклах с желтизной отразилось его смятенное лицо, ветви, качающиеся за окном и оплетающие фигуру Судьи, как паутиной. Прихрамывая, он шел в сторону Цепного моста. На углу Болотной улицы его остановил незнакомец. В том, как они перешептывались и вглядывались в сумрачные окна дома напротив, было что-то подозрительное. Неожиданно незнакомец исчез, словно сквозь землю провалился. Вытянув шею и подняв очки на лоб, Судья как-то нелепо, дико глянул по сторонам. Видно было, что он смущен и подавлен случившимся. Глянув по сторонам, он пересек улицу и скрылся в темном проеме арки.
   "Что это с ним?.. и что со мной?.. и вообще, что происходит?.. не понимаю... - Свитский прикрыл глаза ладонью. Мысленно он вернулся в комнату Графини, и какое-то время изучал ее гостей, пытаясь понять, кто из них провокатор. - Сильверст скрытный и глаза бегают, но трус, вряд ли это он... может быть его жена?.. нет, слишком привлекательна и безмятежна в своей удовлетворенности... Пыхтин?.. этот как будто замешан на грязи, с дурным вкусом и с дурным взглядом, но труслив и малодушен... Грязнов, этот скучающий и все выведывающий тип?.. или Филонов, рад судить всех и все и с женской мстительностью... а, может быть, Савинов, все что-то записывал и зарисовывал, это, мол, лишь этюды с натуры... да уж, кого ни тронь - все с душком, но в этой пьесе у них нет ролей... а пьеса не плохая... надо сказать, что Судья превзошел самого себя... кто бы мог подумать, что Лукин и отец Судьи были как-то связаны... о Лукине я слышал пропасть сплетен, всякий порядочный человек вправе был бы от него отвернуться, но можно ли пользоваться сплетнями... и открыто рассказывать об этом со сцены... зачем?.. а о том, что первую жену Лукин довел до богадельни, я не слышал, и о его порочной связи с племянницей... что-то мне не по себе..." - Свитский едва ли не застонал от боли в висках. Минуту или две его как щепку крутило и несло по каким-то сумрачным водам.
  -- Дядя, ты не заболел?..
   Свитский поднял голову и как-то испуганно и виновато взглянул на племянницу. Выглядел он подавленным и обескураженным.
  -- Что-то лицо горит... - Он провел рукой по лицу.
  -- Случилось что-нибудь?..
  -- Нет, нет... ничего не случилось... ты иди, мне нужно поработать... - Путаясь, в каком-то неловком замешательстве, он порылся в бумагах на столе...
   Когда Вика ушла, Свитский прилег на кушетку, тут же встал и заходил по комнате...
  
   Утром Свитский пошел просить помощи у отца, с которым уже давно не виделся. Около часа Свитский в нерешительности бродил около невзрачного на вид дома, он надеялся на случайную встречу с отцом, потом вошел в подъезд. Женщина неопределенного возраста открыла ему дверь. Выглядела она привлекательно. На ней был пеньюар, рыжие волосы были собраны в пучок, лицо тонко очерченное, ямочки на щеках, на шее поблескивало ожерелье из серого янтаря, в ушах сережки.
  -- Я хотел бы поговорить с отцом... можно войти?.. - спросил Свитский и принужденно улыбнулся.
  -- Да, входите... - Женщина отступила в глубь комнаты. Свитский вытер ноги о коврик и вошел. Увидев на стене портрет отца в траурной рамке, он обернулся.
  -- Ты так похож на своего отца... - Женщина погладила его по щеке и поцеловала.
  -- Так он умер?..
  -- Да, еще год назад...
  -- И где его похоронили?..
  -- На Лысой горе...
  -- Простите, даже не знаю, как вас зовут... - Свитский смущенно замолчал. В следующую минуту он чуть ли не выбежал из комнаты...
   Через час Свитский был на Лысой горе. Он нашел могилу отца и без сил опустился на скамейку. Он сидел молча. Над кладбищем летали вороны, как призраки. Было так тихо. Слышался лишь шелест крыльев, точно шепот. Вспомнилось детство. Ему было 7 лет, не больше. Как-то он проснулся, словно от толчка, встал и пошел босиком по холодному полу, сонно покачиваясь. У приотворенной двери в гостиную он замешкался, услышав голос отца. Отец с ними не жил. Прежде чем двинуться дальше, он постоял немного под дверью. Понять было невозможно, о чем говорил отец. Мать сидела, опустив голову и зажав ладони между колен...
   Каркнула ворона. Она словно пыталась что-то сказать. Свитский пугливо вздрогнул и оглянулся. Было ли это видение или дух мертвого отца снизошел к нему. Он так ясно увидел его мокрое от дождя лицо и глаза за стеклами очком...
   Отец Свитского был дипломатом. Жил он в Америке, но как бы далеко он не жил, Свитский ощущал на себе его пристальный взгляд. Иногда он даже слышал его голос. Он говорил на каком-то непонятном языке. У Свитского не было к отцу недобрых чувств, он просто жалел мать, и однажды наговорил ему такого, что даже сам испугался. С тех пор он не видел отца. На его детский вопрос, почему отец ушел от них, мать сказала лишь, что такое иногда случается. И все...
   Домой Свитский вернулся ближе к полуночи. Около часа он писал письмо, чем-то напоминающее донос, потом скомкал, изорвал его и сжег. Начал снова. Покончив с письмом, он прилег на кушетку. Облегчения он не испытал. Его мучил страх.
   "Что если уехать, поселиться где-нибудь в маленьком городке, где почти нет людей..." - Он увидел себя как бы со стороны. Сгорбившись и пряча лицо от людей, он шел по улице. Внешне он почти не изменился, лишь поседел, и кожа на лице и шее сморщилась. Улица привела его к торговым рядам. У ларька, в котором торговали рыбой и со скидкой мятыми, подгнившими овощами, он увидел отца. Он стоял, повернувшись спиной к прилавку. Свитский медленно приблизился и окликнул ее по имени. Отец обернулся, глянул равнодушно и ушел. Он не узнал его.
   Судорожно вздохнув, Свитский закутался в плед. Он еще долго не мог заснуть. Его мучил кашель и он то и дело просыпался.
   Порыв ветра распахнул окно. Свитский приоткрыл веки. В коридоре горел свет. Дверь была открыта, и в полосе света он увидел Вику. На ней была только тоненькая ночная сорочка. Смуглая, мальчишески угловатая, груди маленькие, не развитые. Его вдруг потянуло к этому детскому, нежному телу.
  -- Что с тобой происходит?.. - спросила Вика.
  -- Да нет, ничего... - Свитский засомневался, продолжать ли разговор. - Просто мне почему-то беспокойно... иди ко мне...
   Вика закрыла окно и села на край кровати.
  -- Ты мое маленькая чудо... - Свитский обнял ее, притиснул к себе.
  -- Нет, нет, только не это... - Выскользнув из его объятий, Вика ушла в свою комнату.
   Свитский как будто опомнился, глянул в зеркало. Все его лицо было в красных пятнах, глаза мутные.
   "Ну и образина... Господи, прости мне грехи мои тяжкие..." - Он тяжело вздохнул, потом выпил бокал вина, еще один и еще. Откинулся к стене. Что-то ему представилось грациозное, кроткое, нежное. Стук в дверь спугнул призрака. Послышались глухие шаги. Дурные предчувствия сдавили грудь. Он прислушался и вдруг понял, что это бьется его сердце, как бы вовне, где-то в дальних комнатах. Он встал, вышел в коридор, спустился вниз по черной лестнице, прошел под аркой, ощущая запах сырости и плесени, и пошел, сам не зная куда. В ушах звучала детская песенка, ничем не примечательная. Он напевал ее уже вслух, все громче и громче. Прохожие смотрели на него с опаской и с жалостью. Вдруг он почувствовал, что кто-то сбоку толкает и тянет его от края моста.
  -- Кто ты?.. и что тебе нужно?.. да отпусти же меня...
  -- Мне показалось, что ты... да ты пьян... - Лукин тихо рассмеялся.
  -- Да, я пьян, и что?.. - Свитский прислонился спиной к фонарному столбу. Мост покачивалась у него под ногами, как на волнах. Это вызывало неприятное чувство. - Где ты?.. куда ты пропал?.. - Свитский как-то странно, судорожно всхлипнул и обмяк на руках Лукина, чувствуя, как омертвляющая пелена обволакивает сознание...
   Очнулся Свитский в своей тесной и плохо проветриваемой комнатке. Вика помогла ему добраться до кровати, где его и догнал удар. Его парализовало. Он лежал в тусклом желтоватом свете лампы, безразличный ко всему, ни живой, ни мертвый, но губы его шевелились. Он все еще бормотал слова детской песенки, как заклинание. Вика сняла с него ботинки, укрыла пледом и ушла в свою комнату. Она лежала в темноте с открытыми глазами, потом встала, зажгла лампу и написала короткое письмо Бенедикту, после чего снова легла. За окном кричали совы и так жалобно. Она расплакалась. Она плакала как в детстве, закусив зубами край одеяла, чтобы не разбудить дядю. Причудливые картины рождались из слез. Проплыло закатное облако, чем-то похожее на замок. За красными башнями замка она увидела зеленый сад и перенеслась туда. Оказавшись среди утесов и скал, она скользнула в расселину, по дну которой полз ручей, как змей-искуситель. Она спустилась вниз по течению ручья. Она была босиком в одной тоненькой ночной сорочке, едва прикрывающей колени...

* * *

   Евгений спал, когда часы заскрипели и хрипло пробили 6 раз. Веки его приоткрылись. Какое-то время он лежал и вспоминал, кто он. Во сне он проживал чью-то чужую жизнь. Это смущало и раздражало его.
  -- Нет, лучше не думать об этом... - Помедлив, он встал и пошел, кутаясь в плащ. Он шел походкой лунатика. Губы его были плотно сжаты, лицо отливало желтизной. У неровного края обрыва он в нерешительности приостановился и, вытянув шею, посмотрел вниз. Далеко внизу лежал город похожий на россыпь камней и надгробий. Он увидел излучину реки, Цепной мост, купол храма, над которым кружили вороны, улицы. Он узнавал их и давал им имена. В паутине улиц и переулков путались крошечные черные муравьи с налипшей на ногах грязью: мужчины, женщины, дети. Дети делали то, что им было велено, а взрослые не ведали, что творили. Увидев Вику, Евгений невольно вздрогнул и отступил от края обрыва. Она была так похожа на Маргариту. Спустившись вниз, он устремился за Викой. Он шел, как будто с завязанными глазами. Сходство Вики с Маргаритой проявлялось и в чертах лица, и в походке, и в том, как она вскидывала руки, поправляя волосы.
   Вика остановилась у воды. Белесая, босая, она вся светилась, словно на нее падал отблеск славы Царицы Небесной. Лицо тихое, как зеркало, глаза темные, точно ночь без дна. Евгений отвел взгляд и снова взглянул на Вику. С ним происходило что-то странное. Им постепенно овладевало какое-то темное чувство, связывающее, пленяющее его волю. Он глянул на свое отражение в воде. Выглядел он жутко.
   "Как будто меня пытали... или только что вытащили из петли..." - Сунув голову в воду, он встряхнулся, как пес.
   Вика обернулась.
  -- Кто вы такой и что вам нужно?.. - спросила она.
  -- Простите меня, если я вас напугал... - сказал Евгений, с придыханием и слегка заикаясь. - Я Е-в-гений...
  -- Похоже, что наш квартал просто кишит гениями...
   Евгений улыбнулся. На самом деле, в этом квартале жили одни гении, но мало кто их видел. Жили они довольно замкнуто. Многие умирали, не дожив до 40 лет. Из гениев Евгений знал только Христофора, который умер год назад. Как-то ночью Евгений наткнулся на него у дома, затянутого лесами. Был он худ и лыс, лицо вытянутое и как будто напудренное. Евгений удивился, откуда он взялся, если его похоронили год назад. Христофор сказал, что он на самом деле умер и попросил в долг. Евгений дал ему несколько монет на бумагу и вино. Писал он, обмакивая перо в вино, и прочитать написанное мог только сам. Евгений знал его мать, известную своей красотой. По ночам она прогуливалась по бульвару с огромной сторожевой собакой, которая мочилась у каждого дерева.
  -- Так вы на самом деле гений?.. - спросила Вика и, слегка склонив голову, глянула на Евгения. Он пробуждал любопытство. Смуглый, высокий, лицо вытянутое, тонкое, но глаза какие-то пустые, словно он пережил уже все века. Она отвела взгляд. По воде вдруг пробежала мелкая рябь, а по ее спине мурашки от смутного предчувствия, что незнакомцу предстоит сыграть какую-то роль в ее судьбе. Оглядываясь, она пошла вдоль берега.
   Евгений проводил ее взглядом, не без сожаления и с грустью. Со спины она показалась ему худой и чуть сутулой. Когда Вика скрылась в подъезде Башни с часами, он устремился вверх, в бездну бледного утра. Облака едва не сбили его с ног, когда он поднялся над крышей Башни, так низко они летели.
   Какое-то время Евгений он витал в облаках. Он думал о Вике и видел картины событий, мимолетно, но уловимо, которые ему только предстояло пережить. Иногда ему это удавалось. У него был дар...
   Потянуло дымом, чадом, где-то жгли свалки. Евгений очнулся и глянул по сторонам. С Лысой горы хорошо были видны все семь холмов и река. Виясь, как змея, она вползала в Город с запада. Он прилег у стены дома. Он лежал на траве, а ему казалось, что он лежит на бархате нагой, насквозь проницаемый луной и ветром. Его покачивало, как на волнах, и несло в сторону городского парка. Уже засыпая, он вдруг увидел перед собой Вику среди множества птиц и ангелов, к которым она принадлежала. Ей было то 13 лет, то в два раза больше, как будто время передвигалось за ней туда и сюда, а иногда оно вовсе останавливалось...
  

* * *

  
   Весь день Бенедикт провел в постели. Чувствовал он себя совершенно разбитым. Его знобило. Взгляд его упал на письмо, в котором его о чем-то предупреждали и просили о встрече на Цепном мосту.
   "Странное письмо... что-то меня пугает в этом письме..." - Он глянул на часы, потом на окно. За окном было темно и неправдоподобно. На горбатой терраске толпились призраки. Они протискивались сквозь стекла, стоило только подумать о них, и смешивались с тенями на стене. Бенедикт лежал одетый. Он собирался пойти в театр, но так и не решился. После неожиданного исчезновения Милославской, положение его в театре было незавидное и роль унизительная, нечто среднее между шутом и гением. И это его угнетало.
   "Странно, и Розенберг куда-то он исчез?.. все куда-то исчезают..." - Бенедикт нервно зевнул. Окна во флигеле, где жил Розенберг, были темными...
   Внешне Розенберг был чем-то похож на Бенедикта. Он тоже жил ощупью, все искал свою истину, в том смысле, в котором он ее понимал, и свое место в жизни, но в нем было и нечто такое, чего не было в Бенедикте. Голос у него был, как у сирены, когда он произносил свои неожиданные проповеди, и он умел предвидеть события. Впрочем, он почти не пользовался этим своим даром. Он старался не выделяться. Жил он во флигеле с матерью и кошками, и был совершенно счастлив, но год назад произошли события, вовсе им непредвиденные и все совершенно изменившие. Его мать покончила с собой. Она оставила записку:
   "Я не хочу умирать, когда буду, отвратительна всем, даже тебе... моя жизнь скрылась за морщинами и разочарованиями..."
   Розенберг стал читать записку вслух и вдруг умолк, словно ему зажали рот.
   Записка осталась недописанной.
   После похорон матери Розенберг заперся и почти неделю никуда не выходил, жил, как будто скрывался от преследования.
   В субботу вечером Бенедикт поднялся к нему во флигель и позвонил. Тишина. Он постучал. Дверь чуть приоткрылась. Он увидел небритый подбородок Евгения, слезящиеся глаза и всю его фигуру в женском халате.
  -- Тебе чего?.. - спросил Евгений не своим голосом. В ту же минуту дверь захлопнулась. Кажется, он так до конца и не понял, что мать умерла. Он продолжал жить с ее вещами.
   Всю ночь Бенедикт ворочался, не мог заснуть. Он беспокоился о Розенберге. Утром чуть свет он снова поднялся к нему. Странно, но дверь была не заперта. Опасливо озираясь, Бенедикт вошел в комнату. Тишина. Где-то капала вода. В открытое окно из тьмы и холода доносились гудки маневрового паровоза, беспокойные и неуверенные.
   Бенедикт включил свет. Не успев еще умереть, Розенберг сидел на смятой постели матери с бритвой в руках. В темноте смутно поблескивали его глаза, совершенно безумные.
  -- Брось... - крикнул Бенедикт.
   С тупым звуком бритва упала на пол. Покачиваясь, Розенберг нараспев стал читать стихи. Слова звучали мягко, приглушенно, непривычно и как-то странно обрывались, сменялись другими, обволакивали.
  -- Замолчи... - прошептал Бенедикт и услышал свой голос, как чей-то чужой.
  -- Это ее стихи... - Розенберг поднял голову. Глаза пьяные от синевы. - Темные, непонятные стихи, как и вся наша жизнь... впрочем, не берусь судить... она любила сумерки и все сумеречное... мы с ней часто прогуливались по набережной... вечером там довольно многолюдно, но люди, которых она встречала, производили на нее такое же впечатление, как деревья в лесу... - Евгений увидел на крыше соседнего дома стаю птиц, которые сидели молча и неподвижно, как цветы: розы, мальвы, ирисы...
   Дверь приоткрылась.
  -- Можно войти?.. - В проеме двери обрисовалась фигура Маргариты. Упругие груди, тонкие плечи, стройные ноги с маленькими ступнями. - Я по объявлению...
  -- По какому объявлению?.. - в некотором замешательстве спросил Евгений, с трудом связывая обрывки слов и пауз. Прилив волнения замутил глаза. Может быть, это всего лишь зыбкий блик в воде, отсвет, который на миг обрел тело. Пол отсвечивал, как вода.
  -- Вам нужна натурщица?.. - Маргарита улыбнулась, глянула по сторонам, и сделала несколько шагов по воде, на ощупь, наугад, еще не зная ее глубину.
   Несколько месяцев Евгений писал портрет Маргариты. В театре он не появлялся. Как-то Бенедикт зашел к нему, чтобы показать свою пьесу. Евгений лежал на полу совершенно голый, как утопленник на дне, изрытом течением. Ему казалось, что вокруг вода, в зеленовато тускнеющих глубинах которой мелькали какие-то безмолвные фигуры. Они появлялись и исчезали.
   Бенедикт окликнул его, но он даже не пошевелился, и лишь когда Бенедикт тронул его за плечо, очнулся.
  -- А, это ты... ты знаешь, Маргарита ушла... пришла, как вода, и ушла... - Он сел, обняв руками колени.
  -- Кажется, я тебя понимаю... - Бенедикт накинул на него халат.
   Ночь Бенедикт провел у Розенберга. Когда керосин в лампе кончился, он еще долго сидел впотьмах, а ему казалось, что лампа горит и воспламеняет все вокруг. В этом пламени ему виделись всякие видения. Такого он никогда еще не испытывал. Душа освобождалась от всякого препятствия, и он летать туда и сюда. Когда он очнулся, в уверенности, что все вокруг горит и надо тушить пожар, оказалось, что свет исходит от окна. Было уже утро. Евгений лежал в углу, кутаясь в халат. Бенедикт спросил, не видел ли он чего-нибудь странного, необычного? Евгений ответил, что нет, и снова соскользнул в забытье, подобное сну...
   Еще раз глянув на темные окна Розенберга, Бенедикт выключил свет и вышел на улицу. Едва начало светать. Город еще спал. Бенедикт прошел в арку и поднялся на второй этаж дома напротив. Путаясь в ключах, он открыл дверь. В комнате Розенберга царило запустение. Он обратил внимание на цветы, рассыпанные по полу, склонился и вытащил из-под кровати обшарпанный чемодан. Какое-то время он рылся, что-то искал среди пожелтевших писем и фотографий, потом вытряхнул все содержимое чемодана на пол. Лицо его сделалось тускло-багровое, а пятна на шее стали еще заметнее, когда он нашел записи Евгения от первого лица с обгоревшими краями. По всей видимости, Евгений пытался их сжечь. Читая записи, Бенедикт вдруг понял, в какой бездне пребывал Евгений, как будто кто-то снял пелену с глаз.
  -- Похоже, что все прекрасное рождается из грязи... - прошептал Бенедикт. Он сказал что-то еще, но слов нельзя было разобрать, после чего сунул записи Евгения в карман и вышел из комнаты.
   Город еще спал, и улицы были безлюдны. Бенедикт приостановился на углу улицы и зябко повел плечами. Почудилось, что он стоит голый посреди волн, увенчанных пеной. Серые камни мостовой так странно отблескивали. Помедлив, он пошел дальше чуть ли не на цыпочках, стараясь держаться ближе к стене. Он все еще не мог освободиться от безумного ощущения, что вода плещется у его ног. Миновав полуразрушенную водонапорную башню, он свернул в переулок, перешел на другую сторону улицы и остановился у дома с верандой, заставленной геранями в горшках...
   Час или два он стоял под окнами Аглаи, тупо разглядывал герани и занавески с павлинами. Занавески трепетали, и трепет делал павлинов живыми...
   Домой Бенедикт вернулся какой-то потусторонний. Он поискал выключатель. Вспыхнул свет и в ту же минуту погас. Он осторожно приблизился к окну. Ему показалось, что на горбатой терраске кто-то стоит.
  -- Кто здесь?.. - спросил он. В темноте мелькнула фигура незнакомки и исчезла. Бенедикт попытался открыть створку окна, но только обломал ногти. Глянув на себя в зеркало, он вдруг зашелся смехом и, не раздеваясь, упал ничком на кровать...
  

* * *

  
   Ночь прошла, и явилось утро, серое и мглистое. Город еще спал, кутаясь в сумерки и туман, и вздыхая во сне. Ничто так не волновало Евгения, как эти тихие, подавленные вздохи. Он спустился с крыши вниз и побрел в сторону еврейского кладбища, рассеянно и с раздражением поглядывая по сторонам. Иногда он впадал в это несвойственное ему состояние.
   Туман все еще окружал Башню с часами, но уже вставало солнце, одевая ее серые стены янтарем.
   У Цепного моста Евгений приостановился. Его внимание привлек Бенедикт. Вел он себя довольно странно, вдруг шагнул к краю и остановился, как будто наткнулся на стену.
   Евгений настороженно следил за ним.
  -- Странно, все это так странно... а вдруг это была она... нет, не может быть, он все это выдумал... - сказал Бенедикт неожиданно низким и сиплым голосом. - Ну, если и не все, то почти все, но зачем?.. не понимаю... - Отступив от края моста на несколько шагов, он вскользь глянул на афишу. Реальное и призрачное на миг слились в нечто трепетное, почти осязаемое. В складках мокрой бумаги обрисовался нежный, тающий очерк лица кузины. С каким-то испугом она взглянула на него и пропала. Порыв ветра завернул край афиши. - И что мне теперь делать... - пробормотал Бенедикт, пересиливая желание развернуть афишу и увидеть глаза кузины с рыжими отсветами на дне и эту особенную улыбку, которая делала ее близкой всякому человеку, случайно взглянувшему на нее.
   Порыв ветра подтолкнул Бенедикта к краю моста. Вода рябила. Он глянул вниз и отступил. Он увидел тело кузины, застрявшее в камнях. Глаза ее медленно открывались и закрывались, как у человека, который приходит в себя после обморока...
  -- У тебя усталый вид... - заговорил Евгений.
   Бенедикт пугливо обернулся. Вид у него был действительно утомленный, лицо серое, под глазами черные круги, губы кривились, подрагивали. В смятении и с оторопью он глянул вокруг себя. Все роилось, текло перед его глазами. Он потер глаза, и из мороси выплыло лицо Евгения.
  -- Да, я устал, ужасно устал... - пробормотал Бенедикт и несмело улыбнулся. - Рад тебя видеть... что ты на меня так смотришь?.. нет, на самом деле, мое положение ужасно... ты просто ничего не знаешь... все началось много лет назад, а завершилось несколько дней назад... ее дядя рассказал мне, как все было на самом деле... ты представляешь, кузина жива... правда, я не совсем уверен... но ведь тело ее не нашли... никаких следов... нашли только записку... я видел эту записку собственными глазами... впрочем, записку мог написать кто угодно, в том числе и Лукин, чтобы запутать следствие... это ужасный человек... на вид он такой тихий, безобидный, а на самом деле... нет, чтобы не делал этот ужасный человек, все - преднамеренно... и все же я ему не верю, он все это выдумал, но зачем?.. не понимаю... я ничего не понимаю... - Выговаривая фразу за фразой, Бенедикт иногда закидывал голову назад и как-то странно порывисто вздрагивал всем телом. Евгений с тоской слушал его бред, в котором не было никакой возможности разобраться. Ясно было, что Бенедикт в чем-то раскаивался, но не слишком убедительно.
  -- Все, что имеет начало, имеет и конец... - пробормотал Евгений и исчез также внезапно, как и появился. Он как будто растворился в воздухе. Опасливо поглядывая по сторонам, Бенедикт перешел мост. Укрытый туманом Город был безвиден. В желтоватой тьме смутно мигали бледные огни, доносились чьи-то случайные, мимолетные вздохи, пение. Он свернул за угол дома и очутился лицом к лицу с нищей в заношенном байковом платье. Она стояла у стены. Ее жизнь была полна скрытых и жестоких страданий. Она была отщепенкой, отпрыском порока, следствием и воплощением греха. Ее мать арестовали по доносу. Она была еще невинна. В пересыльной тюрьме ее изнасиловали надзиратели. Их было семеро. Девочку она родила уже на каторге. Укладывая ее спать, она рассказывала ей о ее небесном отце. Одинокая, отвергнутая миром, она видела в девочке дар Божий. Девочка отогревала ей сердце. В ней было ее счастье. 7 лет она провела на каторге, потом еще почти 7 лет в поселке ссыльных. Ее здоровье пошатнулось. Она исхудала, сгорбилась. Смуглые щеки еще больше потемнели. Творец всего сущего уже открыл для нее небесные врата, и она опасалась за девочку. Девочку звали Лиза. Ей едва исполнилось 13 лет, когда она лишилась матери и поняла свою судьбу. С тех пор она была терпелива, как мученица у позорного столба.
   Бенедикт давно заглядывался на Лизу. В ее натуре было нечто восточное, утонченное, пылкое, и когда она пела, вокруг нее собиралась толпа. Ей сочувствовали. Весь излишек средств она раздавала детям, менее несчастным, чем она сама, и нередко оскорблявшим ее. Слова благодарности превращались в их устах в брань и смех. Они пропускали ее, а потом преследовали издалека, визгливо выкрикивая оскорбления.
   Лиза стояла у стены и пела без слов. Слабым, лишенным выражения голосом она выводила какую-то невнятную расплывчатую мелодию. Было даже удивительно, как у нее что-то получалось. Увидев Бенедикта, она улыбнулась и замолчала. Взгляды их встретились. Легкий зыбкий румянец окрасил ее щеки, словно мимолетный взгляд Бенедикта запятнал ее невинность и лишил места на небесах. Лицо у нее было бледное, как будто напудренное, глаза черные и очень большие и удивительно чистые, как у проснувшегося ребенка. Бенедикту вспомнился сон, в котором он пытался обнять Лизу, а она неожиданно рассмеялась, показывая темный раздвоенный язык. Сон изумил Бенедикта и поверг в смятение. Несколько раз сон повторялся, словно стараясь убедить его в чем-то...
   Бенедикт порылся в карманах, ничего там не нашел для Лизы и пошел вдоль реки к Цепному мосту.
   Небо было все такое же, свинцово-серое, непрозрачное. Сыпал мелкий дождь. От воды тянуло запахом гнили. На мосту никого не было. Он постоял у афишной тумбы, разглядывая лицо актрисы на афише, наполовину надорванное. Казалось, она смеется над ним, прикрыв рот ладонью...
  -- Я знаю, о чем ты думаешь... - заговорил исчезнувший на время Евгений.
  -- Да, эти мысли, мысли... как будто мне их кто-то нашептывает...
  -- Не все так безнадежно...
  -- Боюсь, ты меня не понимаешь, дело не во мне... где ты?.. я тебя не вижу... - Бенедикт не договорил. Как полузатонувший корабль из мороси выполз трамвай. За стеклами с желтизной он увидел Вику. Спокойная, сосредоточенная она вязала дяде носки. В ней было нечто сокровенное, девственное. Скользнул среди зыбей и волн, трамвай свернул за угол дома и исчез в безнадежном сплетении улиц и переулков.
  -- Так ты из-за нее так несчастен?.. - спросил Евгений осторожно и вполголоса. - Эй, ты меня слышишь?.. очнись...
   Бенедикт не ответил. В его молчании таилось что-то сомнительное и даже порочное.
   Евгений опустил голову и улыбнулся, словно не по своей воле и не для себя. Минуту или две он стоял и ждал, когда трамвай свернет за угол, потом взмыл вверх. Он увидел небо, синее и бездонное и ему вдруг открылась вся трагическая нелепость всей этой жизни внизу и с такой очевидностью.
   Пролетев над излучиной реки, он завис над островом. Час или два он жил ангельской жизнью, покоился на облачных подушках вместе с другими ангелами. Ближе к вечеру он направился к Башне с часами и завис у окна Вики. Она читала. Он смотрел на нее и длинными, тонкими пальцами неуверенно ощупывал стекло. Неожиданно возникло ощущение, что Вика думает о нем. Он скользнул вниз, пролетел мимо пруда с водяными лилиями, и нырнул в паутину узких улочек и переулков. Мелькали окна и сцены повседневной жизни горожан, словно кадры кинохроники, какие-то вывески, деревья. Других декораций не было. У театра Евгений приостановился. Дышал он хрипло.
   "Ну, и куда меня занесло..." - подумал он, окинув взглядом здание театра, дома, столпившиеся на площади, собственные руки. Они слегка подрагивали.
   Начался дождь. Он поднял воротник плаща и пошел, опустив голову, словно придавленный низким, облачным небом. Из каждой лужи, как из зеркала, ему улыбалась Вика...
  

* * *

  
   Бенедикт жил в угловом доме на Болотной улице, бывшем когда-то приютом для бездомных. Он занимал комнату с выходом на террасу. Это была вполне обычная комната в таких домах, маленькая, мрачноватая, убого обставленная: кровать на колесиках, стол, комод, высохший аквариум, вот и все. На комоде еще пылилось угрюмое чучело совы. Лишь запах выдавал обитель поэта: пахло пылью, чернилами и одиночеством.
   Час или два Бенедикт сидел на жутко скрипящем стуле и писал. Он создавал нечто из ничего и постепенно обретал уверенность...
   Строчки покривились, запрыгали. Сквозь усталость Бенедикт глянул в окно. Ничего нового он там не увидел. Все та же утешительная очевидность, прозрев обманчивость которой, Эдип выколол себе глаза. Он прилег на кушетку. Он лежал на спине, покачиваясь на волнах сна и держась за подушку, как за спасательный плот...
   Во сне Бенедикт плыл по Красному морю и видел над собой низкий потолок с алебастровой розой в центре и бумажным абажуром. Глухой шум волн убаюкивал его...
   Очнулся он внезапно, словно кто-то толкнул его. Вокруг зыбилась только гладь песка. Пока он спал, море высохло и отступило, обнажив дно, украшенное водорослями и ракушками. Он встал и пошел. Он шел на запад, оставляя за собой следы, которые делили его жизнь как бы на две части. Неожиданно поднялся ветер и стер следы. Он остановился. Он не знал, куда нужно идти.
   "Кто знает, может быть, это и к лучшему..." - подумал он и обратил внимание на узенький ручеек, пробирающийся меж камней. Опустив голову, он побрел вдоль ручья, который все время заворачивал, петлял, полз то под одним небом, то под другим.
   Поднявшись на каменистый холм, он увидел долину, а за долиной волнистые гряды лысых холмов, окутанные синей дымкой и тянущиеся до самого неба. Его потрясла невольная дрожь. Так прекрасны и жутки были эти места. Он спустился с холма и побрел дальше. Он двигался неслышно точно дух. В песке меж камней шныряли, шурша, какие-то гады. Они исчезали так быстро, что он не успевал даже уловить, откуда донесся шорох.
   Встало солнце. Оно поднималось все выше. Он шел и шел. Пот заливал глаза, и ему сделалось тесно в своих одеждах. Он сбросил плащ, потом рубашку.
   Жара, наконец, отступила, но он был еще пьян солнцем и шел, пошатываясь. Видел бы он себя. Лицо осунувшееся, под глазами темные круги, дыхание хриплое. Доведенный до отчаяния жарой и неизвестностью, он упал ничком на песок у большого камня, который охранял его беспамятный сон, пока не пришло ему время проснуться и идти дальше по руслу высохшей реки. Путь его был долгий, продвигался он медленно и то и дело падал. Солнце не спускало с него глаз, пока он лежал, почти голый, одетый в лохмотья и ждал ночи. Ночь была полна голосов. Постепенно ослабла боль в сведенных судорогой ногах и успокоилась его душа. После многодневного бреда он, наконец, заснул.
   Ночь миновала. Встал день и он пошел дальше. Пот струился по его темному, безрадостному лицу, затапливая морщины. Он нигде не мог найти тени и глотка воды. Чтобы прекратить это безумие, он лег и долго лежал, чувствуя, как силы уходят в песок. Его путешествие подходило к концу. Все мы лишь странники в этой жизни. И вдруг он услышал шум шагов и перед ним появился Лукин в длинном до пят плаще и в шляпе, надвинутой на глаза. Он как будто боялся, что Бенедикт узнает его по глазам.
  -- Вот так встреча... - Лукин слегка приподнял шляпу. - Да ты совсем ослаб...
  -- Даже умереть не могу... - пробормотал Бенедикт
  -- Вот еще что придумал... - Из-за спины Лукина выскользнула кузина, голорукая, смеющаяся. Одним взглядом, движением руки и несколькими словами она завоевала его. Как будто дождь пролился на него, и пустыня стала напоминать райский сад...
   На миг Бенедикт перенесся на Цепной мост в тот дождливый и сумрачный вечер, когда кузина попыталась поцеловать его. Он грубо оттолкнул ее, и она исчезла, тихо вскрикнув. И вот она стоит перед ним. Словно открылась дверь в небе, и ангелы низвели ее к нему по ступеням дюн. Восхищенный и подавленный, он молча кусал губы.
  -- Ну и чего ты ждешь, конца света?.. - заговорила кузина и потянула его за собой.
   Они шли по пескам, освещенным низким солнцем. До них по этим пескам прошла целая армия арестантов, от которой не осталось даже следов. Кузина шла впереди, чуть ли не на цыпочках, улыбаясь и глядя прямо перед собой. Он видел только ее стройные ноги с розовыми пятками.
   Солнце уже садилось, когда они подошли к дому, полузасыпанному песком. Чуть поодаль темнели деревья, уже привыкшие к жизни без воды, и еще несколько домов, покинутых жильцами. Как призраки, они посматривали по сторонам пустыми глазницами окон.
   Кузина что-то сказала ему о нескончаемой войне с песками и гадами, перебросила мостик от одного к другому и ввела его в дом. В доме была всего одна комната, почти пустая: треснувшее приставное зеркало, кровать на колесиках, коврик с павлинами. У изголовья кровати на низеньком столике стоял кувшин с питьевой водой, под кроватью поблескивал ночной горшок. На ржавом гвозде за дверью висело старомодное платье, тронутое молью, и шляпка из соломки. Тусклый свет едва просачивался в узкое окно, освещая голые стены, оклеенные газетами.
   Вика промыла ему рану на ноге, которая покраснела, воспалилась и зудела, потом раздела его, как ребенка. Он был совершенно беспомощным...
   Бенедикт пошевелился во сне, вспомнив прикосновения ее рук. Они были горячими и дрожали.
  -- Ты заметил, как изменился дядя?.. - вдруг спросила кузина, полуобернувшись. Она разбирала постель.
  -- Даже не знаю...
  -- Дядя сказал, что он мой отец...
  -- Он твой отец?..
  -- А что, вполне возможно... у моей матери было много мужчин, но любила она только дядю... между прочим, дядя и меня пытался очаровать... и однажды я позволила ему это сделать, но ничего при этом не почувствовала... он только обмочил меня... - Кузина вскользь глянула на Бенедикта. Он сидел, зажав руки между колен, и не осмеливался даже поднять глаз. - Все это было так давно... - Она тихо засмеялась и позвала его изменившимся голосом.
   С томительным и странным чувством он глянул на нее. Его бросало то в жар, то в холод и всего трясло. Она сидела на кровати, чуть склонившись, в позе задумчивого изнеможения и исподлобья следила за ним. Опасность таилась не в ее взгляде, а в том месте между ее бедер, которое вдруг раскрылось, как цветок, когда она раздвинула колени...
   Что-то упало с неясным, тусклым звуком, и Бенедикт очнулся. Какое-то время он вглядывался в окно, пытаясь угадать, как далеко зашла ночь, потом укрылся с головой и очутился уже в другом сне, в котором он мог царствовать и повелевать...
  

* * *

  
   Город тонул в тумане, стирающем все человеческое и рисующем что-то свое, о чем ему грезилось и забывалось.
   Евгений подошел к Башне с часами, но ее не оказалось на месте, однако часы остались и пробили 9 раз.
   Постепенно туман рассеялся, и Башня вернулась на прежнее место, а солнце одело ее стены янтарем.
   Час или два Евгений ждал Вику у подъезда. Когда она появилась в проеме двери, он отступил в тень, принял свой обычный облик и пошел за ней. Он сопровождал ее до театра. Он шел легкой, скользящей походкой, слегка забегая вперед и, повернув голову, чтобы еще и еще раз взглянуть на нее. Щеки Вики горели, а в ее глазах было столько блеска, и вся она была такая нежная и хрупкая, что он терялся.
   Вика была удивлена преследованием незнакомца и не знала, что и подумать. Незнакомец явно играл какую-то роль, и с умыслом. На вид он был вполне обыкновенный и лицом, и одеждой, и манерами, но как-то странно было идти с ним рядом. Иногда Вику как будто охватывал трепет, от чего ее красота становилась еще более красноречивой.
   У здания театра с кариатидами и масками, печально взирающими на редких прохожих и запущенные фасады домов, Вика приостановилась, быстро, по-птичьи глянула на незнакомца и скрылась в портике служебного входа.
   Небо постепенно темнело. С севера на Город надвигалась огромная серая туча с опаловыми краями. Немного поколебавшись, Евгений толкнул дверь. Он очутился в коридоре с винтовой чугунной лестницей. Коридор был такой тесный и узкий, что он почти физически ощутил эту тесноту.
   Полы скрипнули. Чья-то тень с угрюмым, трагически омраченным лицом выскользнула из темноты, холодно глянула на него. Взгляд сивиллы. Веки покрыты сурьмой с блестками, словно инеем.
  -- Вы кого-то ищете?..
  -- Нет... - Оглядываясь, Евгений пошел по коридору, повернул налево, потом направо, чувствуя некое неправдоподобие в той атмосфере, что его окружала. Заглянув в одну из комнат, старомодно обставленную, с плюшевым диваном, аквариумом и лестницей, которая вела неизвестно куда, он наткнулся на Бенедикта. Скорчившись, он рылся в шкафу. Волосы у него были спутаны, растрепаны. Лицо расстроенное.
  -- По всей видимости, я не туда попал... - пробормотал Евгений.
  -- Опять ты... - Бенедикт зло рассмеялся.
  -- Что еще случилось?..
  -- Все кончено... я ухожу из театра... я здесь задыхаюсь... - Ломая ногти, Бенедикт попытался открыть створку окна, которая намокла и не поддавалась. - Они решили принести меня в жертву... да, да... и вполне обдуманно... и никто не вмешался, никто... они просто сидели и молча ждали... впрочем, это только половина правды... они не только ждали, они... впрочем, не важно... - В уголках его глаз блеснули слезы. - Ну и пусть... в конце концов, у каждого романа есть и темная, и светлая сторона, как у луны... они научили меня видеть чуть дальше собственного носа при всей моей близорукости... и все же, и все же... вот так всегда... нет, я ни в чем не виню их, я даже завидую им... да, да, завидую... - Он поискал шляпу. Шляпа висела на гвозде за дверью. Неловким движением он сорвал ее, попытался придать ей форму и забросил за диван. - Нет, ты только представь себе, они выжали из меня все до капли и... умыли руки...
   Бенедикт упал навзничь на диван и разрыдался.
  -- А тебе хотелось, что бы все было иначе?..
  -- Что?.. - Бенедикт приподнялся.
  -- Вот что больше всего меня восхищает в тебе и поражает - это твоя непосредственность... - Евгений едва удерживался от смеха. И все же он не выдержал и рассмеялся.
  -- Тебе смешно, а мне не до смеха... последнее время меня просто преследуют несчастья... это же не жизнь, а какой-то бесконечный кошмар...
  -- Мне все это так знакомо...
  -- Сомнительное утешение... - Бенедикт встал и подошел к окну. Он невольно замер, увидев кузину. До сих пор он видел ее точно в тумане или как отражение в зеркале, давно пережившее свой оригинал. Кузина вышла из трамвая и направилась в сторону Цепного моста.
  -- Что с тобой?..
  -- Кажется, я схожу с ума...
  -- Ну, это не самое страшное...
  -- Да нет же, нет, это не она... - Бенедикт обернулся. У него вдруг захватило дух. Он увидел в воздухе только меняющиеся глаза Евгения. - Боже, как здесь душно... - Приоткрыв створку окна, Бенедикт шумно вздохнул.
  -- А счастье было так близко... - Евгений предстал перед ним уже в плаще по случаю вечерней прохлады.
  -- И где оно, это счастье?..
  -- Надо просто радоваться свету дня... и испытать несчастье...
  -- Несчастий у меня было предостаточно... и я предпочитаю сумерки, как дядя Вики...
  -- Да, ее дядя любил сумерки... он и сейчас бродит где-то на пороге ночи, между преступлением и наказанием... большая часть его жизни всегда оставалась в тени, как на картинах Рембрандта... на свет выступают с поразительной и пугающей отчетливостью лишь отдельные фрагменты и детали картины... все мы в свое время бродили по пустыне греха и молились, чтобы нас нашел Бог... это как проклятие... в 35 лет он ушел в пустыню... 5 лет пески морочили ему голову, выводили все новые узоры своего обманчивого покрова... он стал созерцателем жизни песков, потом основал какую-то секту и сам стал песком... его жизнь была не долгой... очень сомнительно, чтобы он дожил до 40 лет...
  -- Но я видел его... - Бенедикт осекся.
  -- Вполне возможно...
  -- Так ты знал его?..
  -- Знал, хотя, пожалуй, нет... в его жизни было слишком много темных мест... он, как Янус, с двумя лицами, обращенными в противоположные стороны... одно лицо от Бога, а другое человеческое, терзаемое вечно неудовлетворенным любопытством и порочное... в пустыне он изведал порок и порок стал его религией... порок - это неподвластное времени начало всего... так он говорил, но все это болотный туман, высоко он не поднимается и скоро исчезает... - Евгений улыбнулся и исчез в сумерках. Осталась тишина, полная головокружения.
   С улицы донесся шум. Бенедикт высунулся в окно.
  -- Что там случилось?.. - спросил он участкового, катившего детскую коляску.
  -- Оползень, пострадал дом на углу Болотной улицы...
  -- Боже, там же был мой отец...
  -- Не волнуйся, он жив... - успокоил Бенедикта участковый. - И в безопасном месте...
  -- Знаю я это безопасное место...
   Отец Бенедикта был тихим, застенчивым человеком. Он не знал ни жизни, ни людей, хотя и был их адвокатом. Бенедикту было 17 лет, когда он исчез. Бенедикт нашел его спустя почти 5 лет в лечебнице для душевнобольных под чужим именем. Лукин помог ему сменить имя и убедил, что в сумасшедшем доме ему будет жить выгоднее и удобнее. Вскоре мать Бенедикта вышла замуж, и он покорно принял это сообщение, как естественное следствие своих несчастий, только спросил: "Сынок, как ты думаешь, мне нужно умереть с горя?.." - Рассуждал он совсем как ребенок.
   К матери Бенедикт до сих пор испытывал трепетную нежность и, в отличие от отца, был изумлен и подавлен ее неожиданным замужеством. С отцом Бенедикт не был близок. Он был человеком странным. С некоторых пор у него вошло в привычку разговаривать с самим собой на всякие моральные темы, иногда и о грустных вещах, и особенно в лунные ночи, и все это с улыбкой человека, который примирился с печальной необходимостью терпеть эту жизнь. Трудное занятие быть адвокатом у такой жизни, по крайней мере, таким, каким был он. Каждый день он уходил чуть свет в контору и возвращался затемно, чтобы избавиться от оскорблений жены, которая считала его неудачником. Между ними шла война. В этой войне он был обречен на поражение и ушел, чтобы поселиться там, где он мог думать о том, о чем думал...
  -- Все это хорошо, но где мне теперь жить?.. - пробормотал Бенедикт, опустив вниз руки и склонив голову к плечу, как отец. Выглядел он растерянным и смущенным.
  -- Могу предложить тебе комнату... - сказал Евгений. Он стоял у приставного зеркала, словно только что вышел оттуда.
  -- Куда ты все время исчезаешь?.. и где эта комната?..
  -- В Графском переулке, дом номер 13...
  -- Я знаю этот дом... - Бенедикт протер рукой запотевшее стекло. - Надо сходить на Болотную, собрать вещи... может быть, что-то осталось из вещей... у меня там была небольшая комнатка... в общем-то, настоящая дыра, стены все в трещинах, обвисшие обои, ржавые трубы, сток нечистот, как на вокзале... жалеть не о чем... фу... как будто пахнуло всей этой годами копившейся вонью, чадом... эти петляющие коридоры, лестницы, заставленные никому не нужными вещами, о которые я постоянно спотыкался... неизвестно, откуда что бралось... нет, лучше не вспоминать... - Обернувшись, Бенедикт посмотрел по сторонам и никого не увидел...
  

* * *

  
   День уже угасал, когда Евгений подошел к дому номер 13. Окна были темными.
   "Где он бродит?.. и ключа под ковриком нет... наверное, опять в библиотеке застрял, роется в книгах, а зачем?.. чтобы сделать еще один шаг к неверию... - Евгений зябко повел плечами. - До чего же мерзостная погода и почему-то мне беспокойно... нет, надо взять себя в руки..." - Гонимый беспокойством и раздражением, Евгений взмыл вверх. Сильное течение отнесло его к реке и ему пришлось потратить не мало сил, прежде чем он добрался до Башни с часами. Зависнув над угловым окном, он предался созерцанию своего ангела. Вика сидела в плетеном кресле и вязала.
   Дождь прекратился, но ветер не стихал. Из туч выплыла красновато-тусклая луна. Евгений закрыл глаза. В полудреме он витал над крышей Башни, укачиваемый вздохами ветра.
   Прозвучали сигналы точного времени. Донеслись звуки гимна.
   Евгений опустился чуть ниже и завис. Вика стояла на балкончике в одной исподней сорочке, чуть прикрывающей наготу и потаенности.
   "Просто ангел... и лицо ангельское, правда, довольно бледное, а глаза как у Маргариты, с такой же небесной синевой, и губы тонкие, пожалуй, слишком тонкие, но так изящно очерченные..."
  -- Какая необыкновенная ночь... - Заговорил Евгений бархатным голосом, пристойно и деликатно, со всей кротостью, на какую был способен, на самом деле грубовато и нескладно. Он еще только учился говорить на ангельском языке, да и видеть с балкончика было нечего или почти нечего.
  -- Это опять ты?.. - тихо спросила Вика.
  -- Я... а ты ждала, наверное, Бенедикта, этого счастливца, который мнит себя несчастным... к сожалению, я не умею сочинять драм и не могу порхать, как бабочка, с цветка на цветок... кстати, вот и он, легок на помине...
   Бенедикт вышел из трамвая и, преследуемый Графиней, свернул в переулок.
  -- Я тебе сочувствую... - произнес Евгений, и весь как-то сгорбился.
  -- Я не понимаю...
  -- И хорошо, что не понимаешь...
   Вика рассеянно улыбнулась. Она видела вокруг лишь тени, однако пыталась уверить себя, что видит что-то еще.
   Луна скрылась в тучах и снова выплыла, осветив неверным светом лицо Вики.
   "Боже мой, до чего же она прекрасна, без малейшего изъяна... - Евгений вздохнул. - Не для меня цветет этот цветок, хоть вздыхай, хоть кричи или молись, все тщетно..." - Он закрыл глаза. Какое-то время он ничего не видел, кроме собственных страхов и мерзостных представлений. Они настолько увлекли его, что он заметался. Он не мог найти себе места. Он весь горел, как в лихорадке. Вдруг он почувствовал, как из него истекло что-то. В смятении, он полетел к реке и бросился в воду. Он лежал на дне, цепляясь за камни и водоросли, податливые и шелковистые...
  
   Уже светало. Свернув в Графский переулок, Евгений остановился у дома под номером 13. В этом доме Евгений с некоторых пор занимал почти весь цокольный этаж с давно вышедшей из моды мебелью и убогими удобствами. Прежний его обитатель, художник с впалыми щеками и глазами совы, умер.
   Ключа под ковриком не было. Евгений прислонился к стене и закрыл глаза. На миг он погрузился в темноту, как в воду, в которой постепенно прояснилось лицо Маргариты...
   Маргарита жила с теткой, жизнь которой протекала в тишине между страницами книг, где она иногда и засыпала. Это была довольно тихая и смиренная женщина, но не лишенная способности удивляться. Она преподавала литературу в старших классах и удалила от реальности и от привычки опираться на факты не одно поколение учеников. Мир для нее существовал скорее, как видимость, деформированная линзами очков. Этот недостаток в скрытом виде обнаруживался и у Маргариты. Лишь смерть тетки заставила ее спуститься с облаков на землю, где она столкнулась с весьма неприятной реальностью. Тетка оставила ее в благородной и неприкрытой нищете. Умерла она внезапно, от разрыва сердца. Ходили слухи, что она не пережила очередного романа, но это лишь смесь истины и недомолвок. Все ее романы были всецело моральны. Брака она не искала, а скорее бежала от него. Она была уверена, что брак по своей природе порочен. Он убивает любовь. На эту тему она даже написала несколько анонимных писем в вечернюю газету, в которых она избегала выставлять себя жертвой...
   Похоронив тетку, Маргарита стала искать работу и нашла ее в студии Евгения.
   Почти год Маргарита позировала Евгению, смутно понимая, чего он добивается, боясь даже пошевелиться, чтобы не испортить "впечатление". Он только и бредил картиной, и ей не удавалось смутить его, правда, она почти ничего себе не позволяла, кроме осторожных, ласковых взглядов и вздохов.
   Когда Евгений вдруг вырастал из сумерек и стоял, что-то высматривая в ней, по ее спине сбегали мурашки. Ее это так волновало.
   Евгений не пользовался успехом у женщин, был некрасивый, белобрысый и ужасно худой, но в ее глазах он преображался, она видела в нем гения, а его прикосновения казались таким блаженством. Они вызывали у нее дрожь и желание застонать...
   В субботу, как обычно, она пришла в мастерскую, разделась, приняла нужную позу. Наступило привычное безмолвие, которое она так давно знала. Поднимая и опуская глаза, словно преодолевая искушение, Евгений рисовал то, что ему открывалось в ней. Брови его иногда хмурились, а глаза становились темными и преступными. Женщины его постоянно очаровывали, но он не осмеливался сознаться в этом.
  -- Тебе нравится?.. - спросил он и, сняв портрет с мольберта, поставил его у стены. На темном фоне холста была изображена бледная, голая девочка с серьезным лицом и ниткой синих бус на шее, навсегда о чем-то задумавшаяся. Вот и все, что увидела Маргарита. Она не разбиралась в живописи. Картины оставались для нее враждебными и непонятными. Своей неподвижностью они напоминали ей о смерти.
  -- Это я?.. - спросила она, но Евгений как будто заснул. Он блуждал в каких-то темных и преступных пространствах. Очнувшись, он как-то странно глянул на нее и, не сказав ни слова, вышел из студии.
   "Он и не заметит, если я... если я..." - с нескрываемой злостью она изрезала ножом свой портрет, потом сорвала с себя нитку синих бус, подарок Евгения, и распахнула окно. Уже забравшись на подоконник, она быстро и испуганно глянула вниз. Евгений стоял под окном с букетиком нежных маргариток. Она все поняла и, улыбнувшись ему сквозь слезы, прислонилась спиной к стене. Ей не хватало воздуха. Губы пересохли. Все плыло перед глазами. Вдруг она почувствовала легкость, наготу. Ветер уже обнял ее. Последнее, что она услышала, уже забыв страх и перестав дышать, были его слова:
  -- Маргарита, у меня никого не осталось в этой жизни, и я иду за тобой...
   Судорожно вздохнув, Евгений заглянул в окно.
   Бенедикт лежал на кушетке в халате, уставясь в потолок. Он так и не смог заснуть, мешали какие-то лишние мысли, и ложе казалось ему узким, жестким и таким холодным.
  -- Не пугайся, это я...
  -- Дверь не заперта...
   Евгений вошел в дом. Бенедикт ждал его.
  -- Я просто в отчаянии... - Он изобразил жестом свое душевное состояние.
  -- Да, выглядишь ты скверно... - Евгений с участием посмотрел на Бенедикта. Он, на самом деле как будто похудел и осунулся, и он был пьян. - Узнаю себя... ты мне напомнил, и так живо, пору юности... жизнь мне тогда казалась бесчувственной и какой-то ненастоящей... и я ощущал себя в ней лишним, ненужным... кроме матери я никого не любил, хотя и другие женщины привлекали меня... они мелькали, как тени в зеркале, иногда доносились их голоса, далеко-далеко, точно за стеклянной стеной... кстати, ты писал об этом в одной из своих пьес...
  -- А что ты скажешь о моей последней пьесе?..
  -- Ничего... - Евгений рассеянно глянул в окно. На Город опускались сумерки. Зажглись уличные фонари, и он стал похож на огромный тонущий корабль.
  -- И все же?.. - чуть обидевшись, спросил Бенедикт. - Мне интересно знать твое мнение...
  -- Не так уж и плохо, но слишком отвлеченно... - Евгений замолчал и исподлобья глянул на Бенедикта. Возраст его было трудно определить. Лицо тонко очерченное, даже изысканное. - Да, слишком отвлеченно... - Евгений подошел к зеркалу.
   На миг в глубине стекол всплыла фигура Маргариты. Вокруг ее головы порхали бабочки, словно гении любви, и она любовалась их танцами. Столько в ней было скрытой нежности, чувственности...
  -- Что ты на меня так смотришь?.. - Заставив себя улыбнуться, Евгений опустился на кушетку. Бенедикт сидел, сгорбившись, поджав под себя ноги и подперев ладонью подбородок.
   Кто-то постучал в окно. Евгений обернулся. За стеклами смутно обрисовалось бледное лицо, рыжие волосы...
   "Кажется, это не ко мне... - На миг Евгений представил Бенедикта в объятиях рыжеволосой незнакомки, заглядывающей в окно, и всю сцену, непристойную и даже отталкивающую, если наблюдать его со стороны, и вместе с тем, странно-манящую, как преступление. - Боже мой, обходился же я без всего этого... и легко... что же изменилось?.." - Евгений встал. Он был уже в дверях, когда Бенедикт сказал, подчиняясь внезапному порыву:
  -- Между прочим, твои записки легли в сюжет этой пьесы...
  -- Я знаю... - Евгений осторожно прикрыл за собой дверь. Он вышел на улицу и замер перед ослепительной бездной. Солнце закатывалось. А с другой стороны надвигалась другая бездна, черная, как погибель. И куда устремиться, в какую из этих бездн?..
  

* * *

  
  -- Можно войти?.. - Бенедикт был изумлен, услышав голос Леры, у которой он одно время брал уроки французского. Она стояла перед ним, промокшая до нитки. По ее лицу стекали капли дождя. - С кем это ты разговаривал?..
  -- А разве ты его не видела?.. - Бенедикт привстал.
  -- Нет... ты лежи... я только на минутку, хотела тебя предупредить...
  -- Как ты меня нашла и о чем ты хочешь меня предупредить?..
  -- Держись подальше от Горбуна... он опять что-то затевает...
  -- Разве ты его знаешь?..
  -- Знаю, вернее, знала...
  -- И что?..
  -- У него дар влезать в душу... и богатый опыт в этой области... он как Сатана...
  -- Позволь, ты думаешь, что он... - Бенедикт удивленно поднял брови и, смеясь, откинулся к стене.
  -- Зря смеешься, это слишком серьезно... обрати внимание на его походку, идет и руками загребает, словно веслами...
  -- Прямо отдает средневековьем...
  -- Как знать, как знать... кстати, ты знаешь, как называют клуб Графини?.. нет?.. клубом самоубийц... - Плечи Леры затряслись от неудержимого судорожного хихиканья. - Говорят, что он зарегистрирован... да, да, зарегистрирован... - произнесла она, с трудом выговаривая слова. - Есть даже устав... к театру у Глеба давняя страсть... это у них семейное... надо же, нашел себе тепленькое местечко... и у кого?.. у Графини... бедная женщина, вся ее жизнь была лишь одним недоразумением... нет, он не осмелится явно нанести ей вред, он будет делать это исподтишка, скрытно... будет ловить случай... он умеет так повернуть дело, что она еще будешь его и благодарить, а он будет смеяться у нее за спиной презрительно и глумливо... я не могу рассказать тебе всего... я была тогда еще совсем девочкой и он меня соблазнил... у него был дар соблазнять... и не просто соблазнять, для него было бы слишком грубо довольствоваться только ролью соблазнителя, он тоньше, значительно тоньше, он настоящий виртуоз... он увлекает, но не стремится обладать жертвой, в прямом смысле этого слова... и лишь, увидев, что жертва уже готова на все, он обрывает отношения и исчезает... я сбежала от него на остров с несколькими книгами и ребенком, когда нашла у него револьвер, правда, не заряженный... - Вскинув руки, Лера распустила мокрые волосы, глянула на уродливую кровать, на свисающие гардины, улыбнулась чему-то. Вдруг в темноте стекол она увидела Глеба. Он стоял на остановке трамвая. Мысли ее спутались. Из переулка выполз трамвай. Глеб обернулся. Лицо незнакомое, вытянутое.
   "Нет, это не он, а так хотелось бы его увидеть..." - подумала Лера. Ее охватил невольный трепет. Представилось, как Глеб бредет по улице, натыкаясь на стены, падает, встает и снова падает лицом в грязь, раскинув руки...
  -- Я, пожалуй, пойду... да, вот, чуть не забыла... у меня сохранились некоторые его бумаги... - Неловко и слегка смутившись, она достала из-под свитера рукопись. Бенедикт полистал рукопись. Это было начало какого-то романа.
   Хлопнула дверь.
  -- Постой, куда ты?.. - Бенедикт бросил рукопись на кровать и выбежал на террасу. Он не догнал Леру. Она уехала на лимузине с помятыми крыльями.
   На улице царил вечер. Воздух был густой, как вино, и прохладный. Приближалась ночь. Наконец на дне остался лишь осадок, как чернильное пятно. Никогда Бенедикт так остро не ощущал красоту ночи. Пережидая головокружение, он прижался к стене. Поднялся ветер. Он обшарил переулки и поднял волну над брусчаткой, украшенную пеной. Что за ощущение! От переживаний у Бенедикта даже утихла боль в паху. Вскинув руки, он взмыл и полетел. Как спокойно было на душе, и как легко и неслышно он скользил вперед над гребнями волн, еще сам в это не веря. Ночь продолжалась, но он уже очнулся, все еще испытывая странную легкость во всем теле и такое теплое и нежное чувство ко всему. Улыбаясь, он пожал чью-то руку, протянутую ему из воздуха. Он словно спал наяву. Так уже было, и не раз. Иногда сны были интимными, непристойно-грязными, иногда даже опасными. Проснувшись, он не утрачивал ничего, из того, что видел во сне и возвращался оттуда с какой-нибудь вещью. У него уже был целый музей таких вещей. В детстве он делал их из грязи. Он любил возиться в грязи, и ни к чему не проявлял отвращения. Однажды он слепил из коровьих лепешек настоящие лепешки и ел их. Как-то он вернулся из сна с целлулоидной куклой. Он играл с ней, как с живой. Ему нравились мягкие, податливые вещи, правда, и среди них попадались коварные, лицемерные и даже враждебные. Они искали врага, и он с опаской прикасался к ним, испытывая нечто вроде головокружения. Они притягивали и отталкивали его, а их липкие, вязкие прикосновения пугали его до дрожи.
   Задумавшись, Бенедикт подошел к желтому дому у гнилых прудов, куда заточил себя отец, принявший это место за счастливое. Бенедикт увидел на занавеске тень отца и приблизился к окну. Отец ел яблоко и читал газету. В комнате были еще двое стариков, похожих на пророков. Они играли в шахматы. Бенедикт следил за игрой и наблюдал за отцом, потом с легким вздохом повернулся и пошел прочь. Он шел и ронял обрывки стихов, как лепестки цветов, меняющие цвет.
   Евгений шел за ним по пятам. Он был полон прозой и подозрительностью. Он следил за Бенедиктом, мучимый ревностью.
   Светало. В предрассветных сумерках смутно мигали огни Города, как будто кто-то терпел крушение и сигналил.
   Бенедикт спустился по лестнице к набережной. Сгорбившись, он стоял и глядел на воду, в которой плескалось отражение дома с террасой, заставленной геранями в горшках, и что-то бормотал с придыханием и слипчивой затрудненностью, как астматик.
   Набежавшая рябь разбила отражение дома на тысячи слепящих осколков.
  -- Что я здесь делаю?.. - спросил он сам себя. Он закрыл лицо руками и не увидел, как Евгений вырос за его спиной.
  -- Не пугайся, это я...
  -- Ты на самом деле меня напугал... - Бенедикт обернулся и вскользь глянул на Евгения, который как-то странно пританцовывал. Казалось, что он вот-вот поднимется в воздух и полетит по своему желанию или даже вопреки желанию.
   На террасе послышался шум. Вспыхнул свет.
  -- Аглая!.. - воскликнул Бенедикт и протянул руки, словно за тем, чтобы остановить женщину, мелькнувшую среди гераней. Свет погас. - Не знаю, кто мне ее выбрал, но когда я вижу ее, во мне просыпаются все желания и все безумства...
   Евгений молча улыбнулся и исчез.
   Около часа Бенедикт бродил у дома Аглаи, заново переживая все свои унижения и преступления. Перед ним разыгрывались целые сцены, непременно драматически окрашенные, иногда невнятные, переливающиеся одна в другую. И все это в текучем мерцании, в котором тонули все подробности. Это напоминало сон во сне, который он едва понимал, и удивлялся, что не знал о себе того, что должен был бы знать. Возникали даже пейзажи. Они напоминали задник на сцене в театре, под прорванной далью которого проглядывал уже другой пейзаж.
   Часы на Башне пробили 6 раз.
   Около 7 часов Бенедикт вернулся в дом номер 13. Он полистал рукопись, которую ему оставила Лера, потом допил остатки вина, и лег спать...
  
   Во сне Бенедикт преследовали кошмары: он горел огнем и, стоило ему прикоснуться к подушке или к одеялу, как они вспыхивали и летали по комнате, объятые пламенем. Посреди сна он вдруг встал и пошел.
   Надо сказать, что лунная болезнь передалась Бенедикту от отца, который был неловким и неудачливым адвокатом. Однажды во сне (ему было всего 5 лет) он забрался на крышу, как на небо. Люди, что-то кричавшие внизу, казались такими маленькими, точно пигмеи. Он не чувствовал страха. Вместе с птицами он перелетал с крыши на крышу, пока не вспомнил, что с неба можно упасть, и не пережил воображаемое падение. А как-то лунной ночью он ушел из дома и до утра бродил по лесу, не чувствуя под собой ног. Просто чудо, как он не утонул в колыхающихся под ногами топях с чахлыми ржавыми соснами и зеленоватыми окнами трясины, похожими на глаза, заросшие бельмами. Наткнувшись во мраке на ограду кладбища, он заснул. Какой-то старик, одетый как покойник, разбудил его и попросил почесать ему спину. Когда старик повернулся к нему спиной, он увидел, что спина у него голая и пустился бежать. Он догадался, что старик был мертвым, но еще не подозревал о своей смерти. Солнце уже поднялось на середину неба, а он все продолжал бежать, спотыкаясь и падая. Наконец силы оставили его. Он упал и остался лежать в траве. Стебли травы, податливые и послушные, как марионетки в кукольном театре, трогали его, забавляясь игрой. По своей воле или даже против воли он очутился в кукольном театре среди детей и взрослых, которые оставались детьми. Было немало и таких. Свет погас. Воцарилась тишина. Вдруг он почувствовал касание, поглаживание и испуганно привстал. Перед ним стояла коза, на которой он захотел ехать домой, и упал с нее, когда перебирался по шаткому мостику через ручей. Вода понесла его к голым камням. У камней его и подобрал Горбун. Он стирал свою одежду и был изумлен, выудив из воды мальчика. Он посчитал, что мальчик дар ему Божий.
   С некоторых пор Глеб жил один, поглощенный тоской и какой-то, мечтательной жутью. В мыслях он давно был на небесах. От семьи он ушел, заподозрив жену, в том, что она в тайне живет с Карлом, его братом, похожим на него, как две капли воды, и забеременела от него. Ребенок умер, не прожив и нескольких дней. День, когда его хоронили, был дождливый, а кладбище располагалось в низине, так что гробик плавал в воде. Этот кошмар еще долго преследовал Глеба. В странствиях, с довольно частыми остановками и всякими осложнениями, прошло несколько лет. Жизнь открыла Глебу всю свою безнадежность и безвыходность. В конце концов, он нашел себе место в поселке старателей, устроился пастухом. Он пас скот и жил между скалами и облаками. Платили немного, но его устраивало это место, главным образом потому, что можно было продлить то неопределенное, меланхолическое состояние, в котором он находился, и которое ему нравилось, правда, с его лица не сходило страдальческое выражение, и рот его постоянно кривился, как в судороге. По субботам он спускался в долину. Жил он на окраине поселка в доме с горбатой терраской. Выпив красного вина, он заводил допотопный патефон и слушал музыку. Он мог найти утешение только в иллюзиях, обманывая себя видимостями и хоть сколько-нибудь подлинными порождениями, приятными и ласкающими его. Музыка помогала обману. Он пил красное вино и слушал, склонив голову, иногда даже со слезами...
   Неожиданный дар удивил Глеба. Сквозь усталость он долго смотрел на мальчика, в котором только обозначалась жизнь. Она еще пряталась, маскировалась.
  -- Кто ты?.. - спросил мальчик и несмело улыбнулся. Он постепенно приходил в себя.
   -- Твой спаситель... - сказал Глеб, заставив себя улыбнуться. Всю ночь он просидел над мальчиком, который плакал в бреду и звал мать.
   Утром Бенедикт очнулся. Глеб спал на стуле у окна, уронив голову на грудь. Бенедикт оделся и вышел наружу. Порыв ветра подтолкнул его в спину. Он еще раз перебрался через болотистую низину, не без помощи своего ангела-хранителя, и пошел. Дорога вильнула в сторону и опять увела его в лес. Обутый на одну ногу (сандалию он потерял), Бенедикт шел и шел, пока хватало сил. Силы его кончились, когда солнце перебралось на другую половину неба, и он заснул посреди дороги, где его и нашла мать.
   После этого случая Бенедикт до 9 лет спал с матерью. Как-то лунной ночью ему приснился странный сон. Сон показался ему таким правдоподобным, что, проснувшись, он долго не мог успокоиться. Больше он не спал с матерью и не дотрагивался до нее. Вскоре мать забеременела. Нисколько не сомневаясь, что мать забеременела от него, он среди ночи пробирался в ее спальню и смотрел, как растет ее живот. Он ждал девочку. Прошли тяготы беременности, тошнота, схватки, роды, и летом в первое воскресение августа на свет появилась девочка вся в слизи, с водянисто-голубыми глазками, каштановыми вьющимися волосиками на продолговатой головке, которую повитуха долго держала за ножки вниз головой. Девочка не хотел кричать и жить. Едва родившись, она заглянул в лицо смерти. Рыдая, весь в слезах Бенедикт убежал из дома.
   Утешение Бенедикт нашел в книгах, как будто для него написанных и прямо его касающихся. Как-то он узнавал эти книги среди множества других.
   После окончания школы Бенедикт уехал жить в Город, в котором давно уже жил в своих снах. Год или два он скитался по углам, жил и поступал так, как того требовала нужда здешней жизни, а по ночам писал одноактные пьески, сюжеты для которых брал из книг и чужих снов. Все свое свободное время он проводил в читальном зале публичной библиотеки у Цепного моста. Ему нравилась уединенность и тишина этого места. Вокруг громоздились стены книг. Любой шум, любые звуки умирали в пустоте меж страниц. Иногда его блуждающий взгляд натыкался на Графиню. Она выдавала книги и, по всей видимости, была не равнодушна к Бенедикту. Когда она подходила к нему, ее лицо преображалось. Как-то в библиотеку пришел незнакомец, с отметинами оспы на темном лице и с не менее темным прошлым. Это был Глеб. Неожиданное появление Глеба смутило Графиню. Вскользь глянув на Бенедикта, она увела Глеба за ширму.
   От уборщицы Бенедикт узнал, что Горбун был одно время осведомителем, а его главное достоинство заключается у него между ног. Бенедикт не опознал в Горбуне своего спасителя. И странно было бы, если бы он опознал его...
  

* * *

  
   Сценарий Судьи подтолкнул Глеба к архивным поискам. Он перерыл горы книг, и нашел таки в одном из шкафов старую рукопись с чертежами и описаниями подземного хода, достаточно хорошо сохранившегося. Он это проверил. В подвале полуразрушенной часовенки в Графском переулке, он отыскал узкую потайную дверь, объеденную ржавчиной. Он с трудом открыл ее и увидел ступени лестницы. Они вели куда-то вниз. Помедлив, он пошел вниз, повернул налево, потом направо. Стены отодвинулись. Он осмотрелся. Что-то вроде небольшого зала. Тусклый свет сочился откуда-то сверху. Там был люк. У стены стояла приставная лестница. Он поднялся по лестнице к люку и чуть сдвинул крышку. Подземный ход вывел его к бывшему дому губернатора. Он был поражен этим открытием. Послышался странный шум, шаги. Глеб прижался к стене, чувствуя, как мурашки ползут по спине. Мимо прошел незнакомец и скрылся за поворотом стены, а Глеб еще долго не мог прийти в себя. Он весь дрожал. Он не мог согреться даже у камина, когда вернулся домой. Он узнал незнакомца. Это был Лукин.
   Глеб знал Лукина давно, еще с детства. Он всегда что-нибудь делал, обычно всякие пакости, знал, как маскироваться, уклоняться и говорить темным раздвоенным языком. Бог поразил его этим даром. Карл знал о нем больше, чем кто-либо. Лукин испытывал к нему симпатию. В нем было что-то от девочки. Как-то Лукин уединился с ним на острове. Они пропадали пять дней. Карл явился домой притихший, как-то странно улыбаясь. В улыбке таилось нечто, что он испытал и скрывал. Делу не дали ход отчасти из-за положения отца Лукина, но во сне Карл открылся Глебу. Они спали в одной кровати. Среди ночи он обнял Глеба и объяснялся ему в любви. Глаза его были закрыты, губы кривились. Глеб рассмеялся. Он смеялся до слез...
  

* * *

   Милославская несколько дней не ложилась в постель, сидела в своем шатком кресле у окна, выпрямившись, сложив костлявые руки на коленях. Глаза блестящие, невидящие, рот приоткрыт. Казалось, она захлебнулась воздухом во сне. Жутковатое впечатление.
   Мрак исчез. Она видела так, словно вокруг царили сумерки. Так и было. В сумерках она увидела остров в далеком Белом море, дом и сад. Тусклый свет сочился сквозь стекла и творил все это из ничего. Она сидела на жутко скрипящей кровати спиной к Денисию. Он стоял под райской яблоней, закутанный в монашескую рясу.
   У нее вошло в привычку думать о смерти и разыгрывать эту сцену. Пусть Денисий и испытывал брезгливость к женской плоти, что исключало всякую физическую близость, тем не менее, она была счастлива. Смерть приближала ее к Денисию и день этот настанет, если уже не настал. Подавив невольный вздох, она нащупала ногой пол, будто слепая, и, тяжело опираясь на руку своего ангела, который всегда являлся в трудную минуту для поддержки и утешения, пошла к двери. Один шаг, другой, еще и еще. Ей показалось, что ангел оставил ее. Перед ней плескался мрак, словно волны, накатывающиеся на берег острова, но до острова было очень далеко. Она повела рукой, дрожащей от волнения, и наткнулась на что-то мягкое, податливое. Все ее тело судорожно дернулось в припадке внезапного ужаса. Она повернулась вбок, затем кругом. Денисий возник перед ней внезапно и жутко. Поразило его лицо, как луна в тумане. Она опустилась на колени. Тихо постанывая, он коснулся ее тонких щиколоток. Тело ее сковала судорога страха. Она охнула от боли и очнулась в тишине, как в скорлупе. Вокруг царила тьма, точно занавес, который колыхался от ее дыхания. Сон исчез, но она продолжала его видеть. С трудом она повернулась лицом к луне, села поудобнее и тихо рассмеялась, вспомнив сон. Денисий овладел ею во сне, и так грубо и нетерпеливо, когда она повернулась к нему спиной. В этой его грубости была своего рода нежность, и это ее рассмешило. Все еще смеясь, она встала и пошла. Как ни слепа она была, но ей стало ясно, что ее ведут куда-то вниз по лестнице, все ниже и ниже, будто в собственную могилу.
   "Так и надо..." - подумала она и снова вспомнила сон. Она вдруг поняла, что делал Денисий во сне. Он искал в ней место, чтобы спрятаться подальше от самого себя...
   Лил дождь. Она промокла до нитки и хотела только одного: поскорее очутиться там, куда ее вели, и укрыться от дождя. Она была обыкновенной женщиной, просто женщиной, страдающей от одиночества и старости...
  

* * *

  
   Бенедикт проснулся чуть свет с отпечатанным на лице текстом пьесы. Кончиками пальцев он ощупал слова, пытаясь их прочитать, потом сел за стол. Час или два он писал, радуясь просыпающемуся вдохновению. Строчки косо ложились на бумагу. Иногда они напоминали следы на снегу. В тексте были пропуски и лакуны, в которых ему виделось лицо кузины, строгое и печальное. Такой она была на Цепном мосту. Уголки губ опущены, в глазах доверчивое и боязливое ожидание...
   К вечеру пьеса была готова, и он решил показать ее Милославской. В театре ее не было. Он спустился по черной лестнице, вышел на улицу и пошел. Он шел, как будто по пояс в воде, путаясь в водорослях, и читал на ходу рукопись.
   В библиотеке было сумрачно и безлюдно. Спотыкаясь о пустые стулья, Бенедикт прошел в конец зала. Там, за занавеской, у Графини был чуланчик с узким окном в двери. Он надеялся, что Милославская у Графини. Они были подругами.
   Сдвинув ширму, Бенедикт заглянул в окно и отступил, увидев Горбуна, который сидел на корточках у стены и что-то прятал под сдвинутые половицы.
  -- Похоже, что они следят за мной... пусть пока это полежит здесь... нужно навязать им некий обман... - Закрыв тайник ковриков, Горбун привстал.
  -- Не нравится мне все это... - Графиня зябко повела плечами. - Я боюсь за тебя...
  -- Все возможно... возможно, я готовился недостаточно или вообще неправильно, но я столько лет ждал этого случая...
  -- Но это ничего не изменит...
  -- Если маячит даже неясный призрак спасения, почему не прибегнуть к этой крайней мере... нет, я не обольщаюсь по поводу своих возможностей или храбрости, решаясь на такой отчаянный шаг, но он довел меня до крайности... он сотворил все эти драмы, торжества и празднества... мнил себя богом... и надо смешать его с грязью, вернуть на землю...
  -- Нет, нет, только не это... это ужасно...
  -- Не так уж это и ужасно... и сделать это будет не трудно... он появляется на площади в одно и то же время... у него все расписано по минутам... все с самого начала, как текст некоего ритуального действа... и он никогда не отходит от сценария... смешно, но там прописаны и диалоги действующих лиц, даже восклицания "от автора"... у меня есть сценарий его субботнего дня и план подземного хода... бомбу можно прикрепить к люку...
  -- А что потом?..
  -- Пока не знаю...
  -- Мне кажется, там кто-то ходит, ты дверь закрыл?..
  -- Да, впрочем, не помню...
   Тень Горбуна упала на занавеску. Бенедикт отступил и пошел прочь с пылающим лицом...
  

* * *

  
   Горбуну было 30 лет, когда он развелся с Лерой. Женился он не по любви или влечению, а только чтобы утешить мать. Ее очень печалило, что он живет один в запертом и запущенном доме с цепной собакой, словно преступник. С Лерой у него было достаточно разочарований и неприятностей. Через год он ушел и забыл ее. Лера сама напомнила о себе. Выл ветер, но в его комнате, чем-то напоминающей пещеру было тепло. Она пришла под вечер. Горбун пил красное вино и слушал музыку. Всплеснув руками, Лера изумленно огляделась. По стенам карабкались и ниспадали с высоты стебли все в изумрудных отблесках и цветах. Пушистые, точно дым, звездчатые, красные, фиолетовые, желтые, они горели, как угли. Из окна открывался вид на слепой пруд и Лысую гору. Взгляд ее остановился, наткнувшись на Глеба. Сгорбившись, он стоял у двери с ее мокрым плащом в руках. Он почти не изменился, лишь глаза потемнели, и его взгляд внушал опасения.
   И все же ночь Лера провела у Глеба.
   Весь следующий день Глеб бродил туда и сюда, или молча и неподвижно стоял у окна. Иногда он вдруг оживал и обретал свои чары, чтобы доставить себе удовольствие. Он стискивал ее медленно и безжалостно и бросал на кровать. Она не сопротивлялась, отчетливо ощущая, что он может и убить ее. Он лежал на ней, как надгробный камень, вытянув шею...
   В тот год была ужасная зима. Было так холодно, что птицы замерзали в воздухе и превращались в камни, падающие с неба. Все пруды вымерзли. Окоченели и превратились в лед не только рыбы, но и некоторые люди, которых холод захватил врасплох. Глеб простудился и попал в больницу.
   Дверь в приемный покой была заперта. Лера постучала в окно. Тишина. Она уже начала сожалеть, что напрасно проделала столь длинный путь, когда дверь приоткрылась.
  -- Сегодня нет приема... - Санитарка сонно глянула на Леру. Она была вызывающе красива в новом жемчужно-сером платье с широким поясом и в шляпке. - Подождите минуту, я узнаю, можно ли его видеть...
   Дверь захлопнулась. Еще несколько тягостных минут, в течение которых Лера вглядывалась в окно, пока стекло не запотело.
   Наконец к ней вышел пожилой еврей в очках и сообщил, что Глеб умер.
  -- Как умер?.. - Лера поправила волосы и уронила шпильку. Еврей неловко склонился, поднял шпильку. Она замерла, чувствуя, как розовеют ее щеки, когда он словно бы случайно коснулся губами ее руки.
   "Странный он какой-то... и все они здесь какие-то странные... может быть, здешний воздух на них так действуют..." - Лера подошла к окну. В створке окна она увидела отражение еврея.
  -- Это случилось прошлой ночью... - сказал еврей. Голос его упал до шепота. Вид у него был такой несчастный, как будто он сам умер или потерял близкого человека.
   Так и было. Увидев Леру, Роман, так звали доктора, еще раз пережил время, в котором он был женат и счастлив. Из небытия возникла комната в мансарде с запертыми ставнями, почти без мебели. Кроме огромной железной кровати, комода и скелета мольберта (приданное жены) в комнате ничего не было. Не было и детей. Жена писала картины, и для нее они были, как дети. Ей даже не приходило в голову, что жизнь ее чем-то обделила. Как-то она разбудила Романа среди ночи. За окном выл ветер. Воды озера подступали к дому.
  -- Мне страшно... и я не знаю, почему... - прошептала она и отвернулась, чтобы скрыть слезы. Она была в одной ночной сорочке без рукавов, лицо бледное, под ногтями на руках краска, как запекшаяся кровь.
   Он попытался ее успокоить, но его слова повисли в воздухе. С безнадежностью и безразличием он ждал какой-то развязки.
   Она, молча и неподвижно стояла у окна, как статуя, вдруг обернулась с видом смущенным и растерянным.
  -- Я хочу ребенка... - выговорила она голосом, переполненным нежностью к этому еще не родившемуся существу.
  -- Я тоже хочу ребенка... - Он подошел к ней и осторожно, боясь испугать, обнял ее.
   Среди ночи ветер стих, и вода отхлынула от дома, оставив на песке золотистые водоросли, невнятный плеск, эхо голосов, заблудившихся в лабиринтах коридоров. Где-то в сумеречных глубинах различились оленьи рога, портрет на побеленной стене. Сквозь побелку проглянул обшарпанный фасад родильного дома (не самое безопасное место для детей), фойе с чахлой пальмой. Роман шел по затхлому коридору за молчаливой санитаркой, полный дурных предчувствий.
  -- Это ты, наконец-то, я так ждала тебя, а тебя нет и нет... - заговорила она, захлебываясь словами. - Представляешь, девочка умерла... они дали ей погибнуть... - Она всхлипнула, привстала и, наклонившись вперед, уставилась на него. Глаза совершенно безумные и стеклянные.
   Точно такими же глазами Роман посмотрел на Леру и спросил:
  -- Хотите его увидеть?..
   Лера молча покачала головой...
  
   Глеб очнулся в морге, и его блуждания во мраках и страхах продолжились. Смерть не избавила его от реальности. Случайно на какой-то безвестной станции он встретил Свитского, друга детства. Весь в черном, с крючковатой тростью, он производил впечатление интеллигентного и обеспеченного человека. У него были вьющиеся рыжие волосы, и костлявое, гладко выбритое лицо.
  -- А мне сказали, что ты умер... - растерянно улыбнувшись, Свитский обнял Глеба.
  -- Так уж случилось... без посторонней помощи не обошлось... решения на этот счет принимаются как бы за нашей спиной... - Глеб рассмеялся. Смех тихий, журчащий. У Свитского мурашки побежали по спине.
   С помощью Свитского Глеб перебрался в Город.
   Семь лет прошли как один день. Глеб сделал карьеру, однако после публикации статьи о природе терроризма в одном заграничной журнале у него начались неприятности, и он вынужден был уйти из университета...
   Прошло еще семь лет. Глеб был в Городе проездом и решил навестить Свитского. Он жил с матерью. Ей было уже за семьдесят. Это была довольно милая и гордая женщина с печально вытянутым лицом. Жили они бедно, и она потихоньку распродавала фамильное столовое серебро, чтобы как-то сводить концы с концами.
   Свитский сидел на своем обычном месте, облаченное в длинный халат мышиного цвета, из-под которого выглядывали тесемки кальсон, и что-то писал. Таким Свитский запомнился Глебу. Иногда он вскидывал голову и хмурил брови, словно вспоминая, кто он на самом деле, и поправлял полотенце, обмотанное вокруг горла, пожалуй, и грязноватое.
  -- Рад тебя видеть... о, и вино, и цветы... ну, разве это не чудо!.. и день сегодня на удивление... ты посмотри, небо-то какое, просто ослепнуть можно... - Свитский вытер пальцами слезящиеся глаза. - Вот она где красота... молчишь?.. знаю, знаю, ты всегда был не из разговорчивых... да и что тут скажешь, увы... - Он окинул взглядом комнату. - Вот так мы и живем... ничего хорошего... и грех жаловаться... хорошо, что не хуже... из университета меня выставили, и я теперь прозябаю в издательстве, гнилое место, правда, хочется верить, что не все еще прогнило, не до конца... а?.. хм... живу с матерью, она болеет, совсем сдала, не знаю, в чем только ее душа держится, да и у меня уже целый букет болезней: и затрудненное дыхание, и перебои в сердце, и некоторое одеревенение рук и ног... и мозоли, и склероз... иногда не нахожу слов и не могу понять, черное это или белое... бывает и так... а иногда, проснусь и не знаю, на каком я свете, лежу и не могу подняться, нет сил, как будто плита придавливает... и день проходит, так и проходит... только Графиня и радует, ты ее должен знать, она теперь заведует библиотекой... что?.. нет, ничего такого между нами нет и никогда не было, я не допускал даже тени какой-либо вольности или бесцеремонности, но когда я смотрю на нее, меня точно уносит, так и тянет за что-либо зацепиться... она живет в Графском переулке и я бываю у нее по четвергам... а на работе тоска, я там вспоминаю детство... едва закрою глаза и вижу отца... я сижу у него на коленях, такой счастливый... куда все это делось... да, время летит... закроешь глаза, откроешь и дня как не бывало, а ночи нет конца, и не знаешь, чем ее заполнить... если бы не воспоминания, чтобы я делал... как сейчас вижу этот дом, мы жили тогда в Октябрьском тупике... из всех вещей помню только фикус, радио и приставное зеркало, оно как будто хранило в своей тусклой памяти отражения прежних жильцов... и еще помню кровать на колесиках с никелированными дугами и шарами... мы с сестрой спали в одной кровати... ты ее, наверное, не помнишь, такая вся из себя, худенькая, платьице в рюшечках, соломенная шляпка на резинке, нитка синих бус на шее и такие же синие глаза... иногда вспоминается такое, что... упаси Бог... а однажды она ушла и не вернулась... ей было всего 13 лет... да, столько всего было и все прошло, как будто ничего и не было... - Рот Свитского скорбно сомкнулся. Минуту или две он смотрел в одну точку. - Ну а ты, как ты?.. где ты пропадал столько лет?.. - С неожиданной улыбкой он взглянул на Глеба.
  -- Странствовал... черт... - Глеб пролил вино. Чувствовал он себя неловко. - Думал, что впечатления от странствий помогут мне избавиться от воспоминаний...
  -- И что?..
  -- Да ничего... мне лишь открылось еще одно дно...
  -- А ты нисколько не изменился... и, наверное, до сих пор живешь один?.. тогда тебе нужно жениться... есть у меня одна особа на примете, не из требовательных и характер уживчивый, правда, кто знает, что может случиться с ней со временем...
  -- А ты женился?..
  -- Да... но, увы...
  -- Понимаю... и что ты теперь делаешь?..
  -- Собственно говоря, ничего, или почти ничего... вот, пишу на свой страх и риск... то сшиваю эти летучие лоскутки в разных комбинациях, то сжигаю, хранить все это опасно... тема довольно скользкая... странно, но никто после тебя не затрагивал этой темы, может быть из опасения, что перенося мысли на бумагу, невольно, сам того не сознавая, заражаешься ими и становишься преступником... кстати, Лукин сообщил мне, кто донес на тебя... мы с ним изредка встречаемся... лучше бы он ничего не говорил... после этого разговора остался какой-то неприятный осадок, а потом стали приходить анонимные письма, и настолько интересные сами по себе, что я стал их собирать... я видел за ними скрытую усмешку Лукина, но...
   Из боковой комнаты донесся старческий кашель. Что-то звякнуло.
  -- Уже поздно... рад был тебя повидать... - Глеб встал. Какая-то сила гнала его прочь от этого унылого дома и из этой унылой жизни...
  

* * *

  
   Уже несколько часов Бенедикт слонялся по театру. Он искал Милославскую, которой принес свою пьесу.
   Показалось, что в окне маячит кто-то. Он близоруко сощурился. Лицо незнакомца, проплывшее за стеклами и словно крылатое, просто поразило его. Приглядевшись, он узнал Судью. Он был вне себя. Шея вытянутая, весь заросший щетиной он крался по террасе, словно выслеживал кого-то. Внезапно он исчез. В ту же минуту открылась дверь, выходящая на террасу, и Бенедикт увидел Судью.
  -- Иди сюда... - шепотом позвал его Судья.
  -- Я не совсем вас понимаю...
  -- Мне не хотелось бы встретиться с убийцей...
  -- С убийцей?..
  -- Да, правда, я не совсем уверен... хорошо бы кое-что проверить... - Судья пригладил растрепавшиеся на ветру волосы и зябко повел плечами. - Да уж, роль сыщика мне не совсем подходит, вот я и подумал, привлечь тебя к этому делу, но твой дядя... конечно, мне надо бы воздержаться от встречи с ним...
  -- Ничего не понимаю... какой дядя?..
  -- Разве Лукин не твой дядя?..
  -- Нет...
  -- Ну, не важно... помнишь ту ночь на Цепном мосту?..
  -- Да...
  -- Ты должен знать правду... девочка была беременна... этот негодяй...
  -- Он здесь не причем... - Бенедикт и нахмурился.
  -- Нет, причем и еще как причем... и записку он подсунул следствию... надо сказать, что следствие велось из рук вон плохо, и следователь произвел на меня неприятное впечатление... ему бы быть актером, а не следователем, играть в Гамлете... ты мне не веришь, но у меня есть объективные свидетельства причастности Лукина к этому делу и не только к этому... в свое время я из-за него осудил совершенно невинного человека... тсс... это он... и я исчезаю... - Судья как виновато взмахнул рукой и исчез так же, как и появился. Дверь на террасу захлопнулась. За стеклами мелькнула фигура Судьи. Оглядываясь, он крался по террасе. Ветер раздувал полы его плаща, казалось, он хотел поднять его в воздух.
   Услышав шаги за спиной, Бенедикт обернулся. Лукин стоял в полосе света и разглядывал его. Одет он был несколько странно: в плаще и в кителе довоенного покроя, и весь он был какой-то прилизанный, самодовольный. Поведение Лукина всегда оставалось непонятным и смущало Бенедикта, особенно когда он так смотрел. Что-то крылось за этим взглядом, как будто рассеянным, но замечающим всякую ничтожную мелочь.
   Бенедикт опустил голову и прислонился спиной к стене, пережидая головокружение. Когда он поднял голову, перед ним стоял Горбун.
  -- Вы?..
  -- Я... и что?.. - Горбун усмехнулся.
  -- Вы не знаете, где Милославская?.. - спросил Бенедикт, слегка заикаясь.
  -- Она умерла...
  -- Как умерла... - Бенедикт побледнел. В глазах потемнело, как будто дневной свет преждевременно сменился тьмой, в которой он увидел Аглаю. Она появилась лишь на мгновение и исчезла в глубине коридора, а Бенедикт все еще с близоруким упорством вглядывался в темноту и, ощупывая стены, шел за ней. Неожиданно он потерял опору под ногами и полетел вниз...
   Глеб оглянулся на шум, пожал плечами и стал подниматься по лестнице, ведущей во флигель к Милославской, с которой он когда-то был близок. Ему нужен был ее телескоп. По ночам старая дева разглядывала небо и его обитателей в телескоп из окна своей Башни.
   Он осторожно постучал и вошел в комнату, в которой царили сумерки. Взгляд Глеба скользнул по комнате, на миг остановился на телескопе, который стоял на штативе у окна.
  -- Вот так встреча... - Аглая чуть привстала. Она полулежала в кресле у окна на месте Милославской, вся осыпанная листками рукописи. Лицо ее пылало. Она все еще находилась под впечатлением от прочитанной пьесы.
   "А он почти не изменился, даже ботинки так же скрипят, пожалуй, слишком громко... - подумала Аглая, вскользь глянула в зеркало, поправила бретельку платья. - Возможно, у нас и вышло бы что-нибудь, если бы он не женился на этой глупой и эгоистичной кукле..."
  -- Рад тебя видеть... - Глеб расстегнул плащ.
  -- Можешь не раздеваться, здесь так холодно...
   Они обменялись улыбками.
  -- Ты прекрасно выглядишь...
  -- Как в ту долгую августовскую ночь на острове?.. Боже мой, сколько же лет прошло?.. и где мы были столько лет?.. может быть, нам приснился дурной сон, и мы еще спим?.. что ты стоишь?.. садись и расскажи мне, что ты делаешь в Городе?..
  -- Я здесь проездом... а как ты?..
  -- О, у меня все чудесно... поцелуй меня...
   Глеб слегка повел головой, склонился и несколько неловко поцеловал Аглаю.
  -- Говорят, что ты теперь живешь в театре?.. - спросил он.
  -- Да, живу...
  -- А что ты читаешь?..
  -- Нашла у тети под подушкой... и не могу успокоиться... нет, эту пьесу надо ставить... возможно, она вызовет скандал... этот проповедник с обвислыми бакенбардами и сетью для ловли душ, просто копия всем нам известной личности...
  -- Пьесу я не читал, но думаю, скандал вызовет нечто иное... - по лицу Глеба пробежала тень. Он глянул в окно на ускользающий пейзаж.
  -- Что ты имеешь в виду?..
  -- Пока я ничего не могу сказать...
  -- У тебя вечно какие-то тайны... - Аглая нахмурилась, тут же и улыбнулась, поправила шейный платок, предложила Глебу рюмку мальвазии и перевела разговор на местные сплетни. - Представляешь, эта распутная авантюристка захватила всю власть в театре... и хочет ставить Шекспира... нет, это просто чудовищно...
   В дверь постучали.
  -- Кто там еще?..
   В комнату протиснулась невзрачная особа без возраста.
  -- Вы же видите, я занята...
  -- Простите... - Незнакомка вскользь глянула на Глеба и исчезла.
  -- Это она... видеть ее не могу, просто слепну от злости...
   Воспользовавшись раздражением Аглаи, Глеб сунул телескоп под плащ, похвалил вино и ушел...
  

* * *

  
   Очнулся Бенедикт уже на острове. Какое-то время он лежал, прислушиваясь к ворчанию Горбуна. Он жаловался на погоду, на комаров и бессонницу, и клялся, что только сумасшедший мог променять благоустроенную квартиру в Городе на этот мерзкий сарай.
  -- Где я?.. - спросил Бенедикт.
  -- Ага, пришел в себя... ты так долго был без сознания, что я уже стал опасаться...
  -- Что произошло?..
  -- Ты провалился в люк... - Глеб улыбнулся. Лицо его преобразилось, стало даже привлекательным. Брови разгладились, уголки рта, обычно презрительно опущенные, выпрямились.
  -- А как я очутился здесь?..
  -- Этого я не берусь тебе объяснить, скажу только, что со мной такое случается ежедневно, и я не выражаю изумления по этому поводу... пошли, обрадуем Графиню, ты ее совершенно очаровал своей пьесой... - Глеб сопроводил Бенедикта на террасу, где Графиня пила чай. Она была в белом платье из муслина, украшенном простой лентой и веточкой жасмина. Когда появился Бенедикт, она встала и шагнула ему навстречу, всем своим видом выражая радость.
  -- Я так рада, что все обошлось... - Грациозным движением, не лишенным кокетства, она протянула ему руку для поцелуя. В ее взгляде читалось любопытство и скрытое желание.
   Графиня отошла к окну.
   Она выдерживала паузу. Притворяться она умела. Она разыгрывала целые сцены перед Бенедиктом в библиотеке. Ждала его в узком коридорчике и притискивалась к нему, когда он шел мимо, и так гибко и соблазнительно увертывалась от его рук. Игра ей нравилась, она чувствовала себя в своей стихии. Она была царицей этого сумеречного мира. С внутренним трепетом Бенедикт следил за ней, в шаге от опасной заманчивости объятий. Улыбка ее губ и глаз вызывали в нем какое-то темное волнение. Прежде он ничего подобного не испытывал. Иногда он неделями не появлялся в библиотеке, чтобы только не видеть ее. Она встречала его с улыбкой, и он вынужден был говорить с ней, вовсе, не будучи уверенным, что знает, о чем говорит, только чтобы спрятаться за словами от чего-то неминуемо надвигающегося.
   Вечер был упоительный. Незамутненная луна плыла над водной гладью, оставляя в воде длинный мерцающий шлейф.
  -- Вы так похожи на моего кузена... в детстве я была совершенно без ума от него... - Вытянув шею, Графиня заглянула в зеркало и улыбнулась своим воспоминаниям.
   "Просто вылитый Роман... тот же лоб, низкий, и глаза чуть на выкате, карие, и губы..."
  -- Уже поздно и мне нужно идти... - сказал Бенедикт.
  -- Оставайтесь... вы еще не совсем пришли в себя...
  -- Не стоит его задерживать... - пробормотал Глеб и нахмурился, бросив на Бенедикта весьма нелюбезный взгляд. Кокетство Графини больно задело его самолюбие, но как человек воспитанный он постарался скрыть это, лишь обезглавил несколько цветов, стоящих в вазе с узким горлом...
  

* * *

  
   Светало.
   Протиснувшись в щель между створками окна, Бенедикт очутился в комнате Аглаи.
  -- Ты не спишь?.. - спросил он шепотом и прилег на ее кровать.
  -- Нет, я ждала тебя... мне передали твою записку... - Аглая тихо рассмеялась и притиснулась к нему всем телом. Невольно смеясь ее смехом, он пытался, и остановить ее, хватая ее за руки, и продлить это сумеречное безумие. - Тише, тише, не так быстро... - пальцами она провела по его губам. Он отодвинулся к стене, спасаясь от пустоты, в которую она его затягивала. Все ближе, ближе ее лицо, глаза. Дыхание их смешалось, стало прерывистым...
   В реальности это выглядело несколько иначе, напоминало бесконечное падение в пустоту, и обнимал он не Аглаю, а Вику, во всяком случае, так ему казалось...
   Все кончилось, и Бенедикт заснул. Во сне он улыбался и проснулся с улыбкой и отпечатком пуговицы на лице.
   Аглая стояла у окна с оборванными шторами, точно кающийся ангел, в одной исподней сорочке без рукавов и чертила пальцем узоры на пыльном стекле, потом села на краю кровати, ладонью пригладила его волосы. Рука тонкая, точно прозрачная.
   "Просто невинное дитя..." - подумал Бенедикт, хотя знал, что Аглая на 7 лет старше его, и уже дважды была замужем. Первый муж ушел от нее много лет назад и сгинул где-то в песках, второй муж выбросился из окна, но не убился, чудом остался жив.
   Лестница заскрипела. Бенедикт испуганно привстал.
  -- Это отец... - прошептала Аглая. - Его злит, что я... как бы это тебе сказать...
   Покашливая, Роман спустился вниз и приостановился у двери.
   "Опять у нее гость..." - Роман прикусил губы и вернулся к себе. Он не мог ни повысить голос, ни поднять руку на дочь, за которую шепотом молился перед сном и посылал вздохи. Воистину душа его была терзаема до безумия и самая чрезмерность его любви к дочери была предвестием ненависти. Послонявшись по комнате, он хотел завести патефон, но передумал. Чувствовал он себя совсем разбитым. Со вздохом он прилег на кушетку...
   В темноте и смутности ему увиделся дом на сваях, полузатонувшая лодка, привязанная ржавой цепью к деревянному настилу. Дочка играла у воды. Ей было не больше года.
  -- Малышка, пора спать и благодарить Бога... - прошептал он. Девочка исподлобья глянула на него и заплакала. - Ну, вот, расплакалась, маленькая моя... какая ты нежная, вот из чего Бог создает своих мучеников...
   Роман обнял подушку и, закутавшись в одеяло, попытался уснуть, но сон бежал от него. О жене он вспоминал с неприязнью. Она ушла от него к своим картинам, сразу же после родов, даже не глянув на дочку.
  -- Эти картины свели ее с ума... - прошептал Роман и задумался о своей пустой, глупой жизни.
   Тихо скрипнула створка окна, донеслись едва слышные, удаляющиеся шаги.
   "Ну, вот, ушел, как вор, чуть ли не на цыпочках... - Роман привстал и глянул в окно. Бенедикт уже пересек двор, обогнул угол угольного сарая и скрылся в темноте арки. - Что она в нем нашла?.. бедная девочка..."
  
   Проводив Бенедикта, Аглая прилегла на кровать. Уже сквозь сон она услышала шаги отца, звуки музыки. Отец жил в тишине, лишь иногда заводил патефон, повторяя без конца одни и те же мелодии. С детства она была предоставлена самой себе, не скована никакими условностями и правилами взрослых, составленными так, чтобы дети всегда оставались в проигрыше. Она вынуждена была приспосабливаться к тому, что есть. От окончательного падения ее спасали призраки. Вокруг нее всегда роились призраки, изысканные, желанные, с которыми она себя отождествляла, хотя бы частично, и часто оказывалась за чертой дозволенного. В 13 лет она лишилась невинности. Совершила она это невольно из жалости к одному полусумасшедшему художнику, одинокому и потерянному, который иногда заходил к отцу. Его звали Евгений. Если бы он не исчез, возможно, в ней не осталось бы места для других мужчин. Это безумие длилось почти год. Она отдавалась ему не один раз и где угодно, иногда в ситуациях, пограничных к кошмару: в котельной, на чердаке. И все это в таком порыве, наивном и невинном. Может быть и хорошо, что он исчез. В какой-то степени ее влюбленность была даже опасна...
   У Аглаи было много мужчин, но с ними было уже не так, как с Евгением. Все они со всеми своими горестями и радостями странным образом сливались в ее воображении в одно лицо, чем-то напоминающее лицо отца, у которого ее безумства вызывали тревогу и предчувствие каких-то ужасных последствий. Но все проходило без последствий и Аглая жила дальше, только чтобы вызывать головокружение у мужчин, навлекая на себя проклятия их жен и приобретая одиночество, подобное слабому отражению одиночества ее отца. Без этого она не смогла бы жить. Одно время она пыталась приспособиться к вдовьей жизни, набросила на себя серую пелерину, уединилась, отгородилась от всех стеклянной стеной, думала, нашла покой, но в душе осталась все такой же пылкой, полной страстных желаний, и по ночам просто не знала, что с собой делать...
   Было уже за полночь, когда она проснулась от скрипа лестницы.
   "Опять отец бродит, как лунатик... - подумала Аглая, настороженно прислушиваясь. - Что-то с ним происходит... чего-то ему не хватает... может быть, женского тепла, нежности?.." - подумала Аглая и вдруг увидела, как отец склонился над ней. Она резко привстала. Роман пугливо шатнулся в сторону и наткнулся на туалетный столик. Посыпались на пол пузырьки, коробочки, расчески, щетки, бигуди.
  -- Я только хотел поправить одеяло... - залепетал Роман. От Аглаи вдруг повеяло таким холодом. Он повернулся и побрел к лестнице.
  -- Пап, это правда, что мама умерла от родов?.. - вдруг спросила Аглая.
  -- Да, а что?.. - Роман приостановился.
  -- Расскажи, ты никогда не говорил мне об этом...
  -- Что тут рассказывать, твоя мать была художница... жизнь ее была хоть и короткая, но не такая уж и несчастная... правда, она долго не могла родить... у нее было несколько выкидышей, и рожать она боялась, только виду не подавала... я как-то не думал о плохом, когда она забеременела... да, тяжело ей пришлось, ты с норовом была... я ее успокаивал, мол, ничего, все обойдется, а она смотрела на меня как-то странно и улыбалась, как будто видела кого-то другого... и в гробу она улыбалась, как будто она была рада, что умерла... - Несколько слезинок скатилось по небритым щекам Романа. - Помню, день был такой теплый, пахло землей и цветами... сначала я даже не очень и понял, что она умерла, только повторял, девочка моя, как ты могла уйти от меня... и все ждал, ждал, что она вздохнет и очнется... лицо у нее было такое светлое и спокойное... но она не вернулась и на меня напала такая тоска... было ужасно тоскливо, особенно по ночам, я места себе не находил, иногда опускался на самое дно... я очень тяжело переживал ее смерть, как будто часть моей души умерла, а когда очнулся, увидел тебя... ты так похожа на свою мать... - Роман замолчал. По его лицу пробежала мелкая рябь морщин, и подбородок как-то странно выпятился...
   Роман ушел к себе, покачивая головой и волоча ноги, а Аглая еще долго лежала без сна...
  

* * *

  
   Этот день Графиня провела на ногах. Она наводила справки о Бенедикте. О нем ей достоверно было известно, только то, что он друг Розенберга, известного театрального художника, сгинувшего где-то в песках Средней Азии, и что его отец был адвокатом, помешавшимся на идее всех осчастливить. С отцом Бенедикта Графиня не смогла встретиться. Из больницы он опять ушел. Да и о чем она могла говорить с человеком, потерявшим рассудок. В театре на все ее расспросы о Бенедикте только пожимали плечами.
   -- Может быть, он у Аглаи... - сказала ей дева с глазами совы. Графиня узнала адрес Аглаи и вернулась в библиотеку. Она не смирилась с ролью невинной жертвы, которую ей отвел Глеб, и обдумывала план, как избежать неизбежного. Этот план она позаимствовала из одной старой книги. Она наткнулась на нее, когда разбирала шкафы в кладовке. Из переплета книги выскочил паук и напугал ее. Она выронила книгу и увидела выпавшую из нее записку довольно странного содержания. Она стала просматривать книгу, морщась от затхлого запаха, и нашла отчеркнутое место. Это был трогательный рассказ о любви некой стареющей графини к умирающему от голода студенту. Она годилась ему в матери. Отложив книгу, Графиня, сама не зная почему, то и дело возвращалась мыслями к этому рассказу и к записке. Еще не понимая, какую ценность может иметь череда мелких и глупых поступков героини рассказа в ее личных страданиях, она переписала записку и пришла к Бенедикту. Он спал, уткнувшись лицом в подушку. Графиня села на край кровати.
  -- Кто здесь?.. ах, это вы... как вы меня напугала... - Бенедикт включил свет и привстал. - Что-то случилось?.. - спросил он, и громче, чем обыкновенно, желая показать ей и себе самому, что он нисколько не смущен столь неожиданным визитом.
  -- Дверь была не заперта и я... я сейчас все объясню... погаси свет... дело вот в чем... Боже, как у тебя холодно, разреши мне... - Она приподняла одеяло и забралась в кровать.
   С каким-то отчаянием, чувствуя, что краснеет, он посмотрел на нее и отодвинулся.
  -- Тебе неприятно?..
  -- Да нет, но мне кажется, было бы лучше, если бы вы...
  -- Я только немного согреюсь...
   Бенедикт лежал с закрытыми глазами, пытаясь унять волнение. Его тянуло к Графине, как будто в ней было избавление.
   "Ну, чего же он ждет?.. - думала Графиня. - Нет, не буду торопить его... и задвижку надо было бы закрыть, вдруг кто-нибудь войдет, вот будет представление... однако пора сказать, что меня привело к нему..."
   Графиня заговорила шепотом. Бенедикт слушал ее, закрыв глаза. Он ничего не понимал. Утрачивая все, и реальность, он нащупал ее руку...
   Минутный трепет и эпизод завершился. Графиня все еще постанывала, наконец, затихла. Бенедикт отстранился. Приятного от близости с Графиней он не испытал, пожалуй, даже он был разочарован. У него слегка кружилась голова, и он задыхался. Казалось, комната была наполнена дымом...
   Вскоре Бенедикт уснул и не заметил, как Графиня ушла.
   Весь следующий день Бенедикт провел в постели, лежал, уставившись в потолок, или пытался читать, но не мог понять ни слова. Мысли о Графине то и дело отвлекали его. Он пытался найти объяснение случившемуся этой ночью.
   За стенкой послышались шаги, чье-то бормотание.
   "Кажется, у меня появился сосед..."
   На соседа Бенедикт наткнулся в ванной комнате. Он как будто ждал его и, торопясь и захлебываясь словами, начинал рассказывать о себе и дочери, которая должна была приехать, но почему-то не приехала. Говорил он вкрадчиво, журчащим шепотком, демонстрируя притворную впечатлительность и ранимость. Слушать старика было невыносимо, но Бенедикт слушал и с каким-то нездоровым любопытством...
   Вернувшись в свою комнату, Бенедикт обнаружил на полу письмо от Графини. По всей видимости, оно лежало на книжной полке, и было сброшено на пол сквозняком.
   "Дорогой мой.
   Ты обманул меня своей любовью, и я ухожу. Может быть, ночью меня уже не будет, и ты останешься один, мое горе, мое разочарование, мое отчаяние и мой убийца. Знай, что и там я буду преследовать тебя, пока не воскреснет твоя любовь ко мне.
   Уже за полночь, а я все еще не могу решиться..."
   Строчки запрыгали перед его глазами. Полуобернувшись, Бенедикт пугливо глянул в окно. Створка была открыта и покачивалась. Прихрамывая, он подошел ближе. Внизу, у входа в арку стоял Судья. Створка окна захлопнулась. В стекле отразилось лицо Бенедикта. Вид он имел жалкий, даже отталкивающий. Лоб неприятно сморщен, щеки впалые, губы кривились какой-то нелепой улыбкой. Да еще на отражение наслоилась эта убогая окружающая обстановка: какие-то ржавые мусорные баки, грязь. Сделав над собой усилие, Бенедикт скомкал письмо...
  

* * *

   Ветер разогнал туман. Бенедикт в нерешительности постоял у горбатого мостика, соединяющего остров с городом, и пошел вдоль берега.
   Кто-то окликнул его. Он обернулся и замер. Он не сразу узнал Вику. Серебреные браслеты на запястьях, на шее нитка бус от сглаза из синего фаянса, покрасневшие от слез и бессонницы веки, но больше всего его смутила улыбка, которая вдруг расцвела на ее губах, мягкая и нежная, впрочем, в тот же миг исчезнувшая. Ее лицо снова стало печальным и озабоченным...
  -- Что с тобой, ты меня не узнаешь?.. это же я... - Вика распустила связанные лентой волосы.
   Бенедикт с удивлением вглядывался в нее, узнавая ее улыбку, волосы.
  -- Вика...
  -- Я...
   Они обменялись улыбками.
  -- Боже мой... неужели это ты?..
  -- Я...
   Взявшись за руки, Бенедикт и Вика пересекли площадь, разрезанную трамвайными путями, и направились к дому номер 13.
  -- Евгений завис над ними, повисел и опустился поодаль.
   Когда Бенедикт и Вика переходили Цепной мост, Евгений приблизился и шепнул:
  -- Помнишь этот мост?..
   От неожиданности Бенедикт оступился и пошатнулся, как-то нелепо размахивая руками. Он пытался удержать равновесие. Евгений громко рассмеялся.
  -- Перестань... - Вика неодобрительно глянула на Евгения.
  -- Странно, такое впечатление, что меня кто-то подтолкнул к краю... - улыбаясь и пожимая плечами, Бенедикт посмотрел на Вику. Ему показалось, что ее что-то угнетает. Иногда ее глаза густо темнели, и на дне что-то двигалось, менялось, вдруг вспыхивало, точно немые зарницы.
  -- Никто тебя не подталкивал... - Вика смутно улыбнулась и неожиданно приникла к нему. На какое-то время они стали одним телом. Воцарилось молчание. Они разговаривали взглядами, прикосновениями.
   Сколько это длилось? Минуту, две, может быть вечность...
   Евгений отступил в глубь темноты. Он стоял, сгорбившись, спрятав озябшие руки в рукава...
  
   Луна катилась над Городом, словно колесо.
   Евгений слонялся по бульвару, отстранено наблюдая за прохожими и пытаясь разобраться в своих чувствах. Вика внесла в его жизнь беспокойство и путаницу и пробудила в нем еще одно незнакомое ему чувство - ревность.
   "Не понимаю, что в нем есть такого, чего нет во мне?.. - Евгений представил себе Бенедикта, потом глянул на себя. Выглядел он довольно трогательно, и лицом вышел, таким, которым не пугают детей, и глаза с нездешним блеском, правда, немного холодноватые. - Ага, а вот и он, собственной персоной, очень кстати... кажется, опять пьян и чем-то озабочен... конечно, опять какие-нибудь неотложные и ненужные дела... или он нездоров?.." - Какое-то время Евгений шел по пятам за Бенедиктом, который свернул в Каретный переулок и замедлил шаг. Заглянув в окно, заставленное геранями в горшках, он нерешительно постучал.
   Окно приоткрылось. Рыжие, струящиеся волосы, глаза карие, полные доброты, понимания и прощения, упруго-вздутая юбка, тонкие щиколотки. Все это увидел Евгений в геранях, и увиденное ему понравилось.
   "Да, надо сказать, вполне ничего и притом..." - На миг Евгений попал в плен обаяния Аглаи...
   В квартале Аглая пользовалась дурной славой. Столь неприятную гласность она приобрела благодаря своему отцу. Он всех посвящал в ее дела и даже написал на нее донос, окончательно потеряв самообладание, иначе нельзя было объяснить этот поступок.
   По всей видимости, Аглая не ждала Бенедикта. Лицо ее вспыхнуло. Она подалась вперед и, что-то шепнув ему в уши шепотом сирены, увлекла за собой в темноту. Окно захлопнулось.
   "Что ж, с этим кончено... - подумал Евгений устало и не без досады. Почему-то ему вдруг сделалось тоскливо. Он поискал место в тени, где бы утешиться и забыться. - В саду сыро... а, не важно, зато там тихо..."
   Устроившись под деревом, Евгений заснул. Во сне он стонал. Вдруг он закричал, дернулся и очнулся с облегчением. Показалось, что он падает, проваливается в какую-то страшную и жуткую тьму...
  -- Чушь какая-то... и привидится же такое... - пробормотал он вслух, мучительно трудно выговаривая слова и вспоминая сон. Все плыло перед глазами, колыхалось, деревья, дома. - Это просто невыносимо, только дай себе волю... и все из-за этого дьявола чернильницы, способного творить только слова, которые дьявол же и нашептывает ему в уши... не понимаю, почему Вика так тянется к нему?.." - думал Евгений, и все больше мрачнел и раздражался. Черный, как туча, он подошел к дому номер 13 и увидел Бенедикта и Вику, которые в ту же минуту исчезли за обитой ржавым железом дверью.
   Помедлив, Евгений последовал за ними. Несколько ступенек вниз, потом направо, налево и он оказался в небольшой полуподвальной комнатке с довольно убогой мебелью.
   Бенедикт разливал вино в стаканы, а Вика полулежала на продавленном диванчике с выпирающими пружинами. Лицо сосредоточенное, слегка вытянутое и бледное.
  -- Ангел мой, что ты здесь делаешь?.. - спросил Евгений хриплым от волнения голосом и нерешительно присел на край диванчика.
   Диванчик скрипнул. Вика испуганно привстала.
  -- Я знаю, это опять ты... уходи...
  -- Что?.. - спросил Бенедикт, оглянулся и пролил вино на стол.
  -- Нет, ничего... - Вика вскользь глянула в зеркало и, увидев там Евгения, в ужасе закрыла лицо руками. Он был точной копией ее отца.
  -- Да что с тобой?.. - Бенедикт обнял Вику.
   Вика почувствовала на себе тяжесть его тела, но не смогла даже пошевелиться, как в дурном сне...
   Всего этого Евгений уже не видел. Он исчез в мороси, наползающей на Город...
  

* * *

  
   Евгений висел в воздухе в некотором отдалении от Башни, мрачный, как туча, когда Вика появилась на балкончике. Она развесила белье, что-то прокричала, махнула рукой и исчезла.
   Улыбаясь своим мыслям, Вика вошла в комнату, ее занимали исключительно земные дела, и когда Свитский неожиданно включил свет и предстал перед ней чуть ли не обнаженный, она густо покраснела.
  -- Что ты еще придумал... невесть что... - Она сменила под ним подстилку и воду в графине. Она все еще хмурила брови и надувала губы, а он льстил ей, пытался ее рассмешить, даже цитировал древних, из желания ей понравиться, называл ее царицей Савской, когда она шла по комнате, боясь расплескать утку...
   Вика вышла. Свитский натянул на себя одеяло и выключил свет.
   "Что ей мои комплименты и наставления... вот, часы остановились, опять она забыла их завести... - думал он, вглядываясь в темноту. - И что я буду делать, если она вдруг совсем уйдет?.."
   Эти мысли набегали, как волны, с неизменной размеренностью, и затапливали слезами, стоило ему остаться в одиночестве, и еще мысли об оставшейся за бортом жизни, шум которой долетал в окно.
   Сокрушенно уставившись в окно, он затих. Он размышлял о том, кто кружит и гонит этих грешников плоти по кругам Дантова ада, этих несчастных, принесших себя в жертву наслаждению, и зло щипал свою бесчувственную плоть, вдруг и его понесет и закружит в этом водовороте, но приговор, вынесенный доктором, гласил: пожизненное заключение на этом страшно скрипучем железном одре. Сообщив об этом, Иосиф (он жил в соседнем доме) имел честь откланяться, пообещав не терять его из виду, правда, уже в частном порядке. С тех пор он канул.
   Тяжело вздохнув, Свитский включил радио. Передавали последние известия, ничего ему не говорящие. Вслушиваясь в звуки радио, он не заметил, как перенесся в прошлое, где был молод и уязвим для перемен...
  
   Окно стало льдисто-серым. Что-то там текло, лилось, капало на пол. Присмотревшись, Свитский с изумлением обнаружил на полу у окна цветы: крохотные чашечки на коротеньких стебельках, белые и голубые. Они вырастали на его глазах и так густо. Он свесил ноги, встал и нерешительно, не без опаски пошел к окну. Иногда он нагибался и рассматривал нежное тельце какого-либо цветка. Цветы постепенно заполнили всю пустоту комнаты...
   Время промелькнуло быстро и когда появилась Вика, оставляя в цветах грязноватые следы, он был неприятно удивлен.
  -- Боже мой, что ты наделала... ты же... они такие нежные, а ты...
  -- Я не понимаю?.. - Вика замерла в пелене облаков с мокрым и онемевшим лицом, не выдавая себя, и все же она не удержалась от искушения, присела на край кровати и погладила его руку.
  -- Ты не знаешь, что это за цветы?.. - спросил он, как-то странно растягивая слова.
  -- Нет, не знаю, по всей видимости, какая-то разновидность маргариток... - Вика поняла игру и вошла в роль.
   Наполовину увядшие, блеклые, но все еще живые, цветы были разбросаны по полу.
  -- Какие они красивые, просто жуть... - Вика огляделась. Ей хотелось зацепиться за что-либо реальное.
  -- Ты только посмотри, как они ликуют... и с какой непосредственностью... и как разодеты... краски нежные, светлые... разве скажешь, что они делают это от отчаяния... - Искренне радуясь, Свитский сжал ее руку. - Мне кажется, они обладают способностью обретать блаженство... ты иди, мне надо побыть одному, все это обдумать... - Он закрыл глаза.
   Оглядываясь, Вика ушла в свою комнату...
  
   Свесившись с крыши, Евгений заглянул в окно и отпрянул, наткнувшись на взгляд Вики, полный безысходного отчаяния. Он был в растерянности.
   "Надо ее спасать, но как?.. ну, скажу я ей, держись подальше от этого дьявола чернильницы, с ним беды не оберешься, и что?.. да ничего... я для нее не авторитет... выдумывать я не могу, даже если бы и хотел... и я не умею ясно выражать свои мысли, он же делает это так искусно..."
   Поразмыслив, Евгений направился в публичную библиотеку у Цепного моста.
   "Похоже, что чтение не слишком полезное дело, не говоря уже обо всем прочем... нормальных людей здесь что-то не видно... - С поднятыми углом бровями и страдальчески перекошенным ртом Евгений окинул взглядом полутемный зал. - Ладно, посмотрим, перечтем, что он читал..."
   Евгений читал сперва по складам, вникая в отдельные буквы, потом в слова, постепенно постигая беглое чтение, по верхам, и улавливая лишь тени слов, сливающихся в некий смысл. Он читал и постепенно приобретал вид человека благовоспитанного и учтивого. Он становился копией Бенедикта и духом, и фигурой, и лицом. Вьющиеся змейками рыжие волосы, разобранные на пряди, обрамляли его лицо, бледное и тонкое, почти мальчишеское.
   Утомившись от чтения, Евгений задремал. Сквозь сон он подсматривал за Графиней. Ее это смущало.
   Порыв ветра неожиданно распахнул створку окна. Графиня рассеянно прикрыла створку, пыталась вспомнить, где уже видела незнакомца.
   "Лицо бледное, волосы разделены пробором, как на портретах Джотто, клетчатый пиджак, жилет под горло, очки от близорукости... просто вылитый Бенедикт, но глаза не его, слишком запавшие..." - думала Графиня. Рука ее потянулась сквозь сумерки к выключателю. Вспыхнул свет, и она увидела перед собой скорбную фигуру Глеба в сером и мокром плаще. Он как будто вырос из-под земли.
  -- Как ты меня напугал... и где ты был?.. - Графиня с тревогой и подозрительностью оглянулась на Евгения.
   "Подозревает, что я агент или того хуже..." - подумал Евгений и опустил голову, делая вид, что читает.
   Глеб промолчал. Он был угрюм и дышал тяжело, натужно. Под мышкой он сжимал какой-то сверток.
  -- Ну, мне пора... бесконечно вам признателен... - заговорил Евгений, обращаясь к Графине. - Не смею злоупотреблять вашей любезностью... надеюсь, что мы еще увидимся... - сказал он, уже обращаясь к Горбуну, и, пятясь, отступил к двери, еще раз склонился и исчез.
  -- Весьма неприятный тип... - Глеб, не раздеваясь, опустился в кресло и перевел дыхание.
  -- А, по-моему, очень даже приятный и благовоспитанный... и одет прилично, правда, несколько старомодно...
  -- Приятный, благовоспитанный... все это только, чтобы втереться к тебе в доверие... - Глеб нахмурился. Его тяготило предчувствие, что он отнюдь не в последний раз видел этого странного господина. - Между прочим, до меня дошли кое-какие слухи... я понимаю, у всех у нас есть свои слабости, но тебе следовало бы поостеречься и вести себя более благоразумно... ты слишком доверчива...
  -- О чем ты говоришь?.. - Графиня быстро глянула на Глеба. Он смешался. - Боже мой, да ты ревнуешь...
  -- Да, ревную... - Глеб как-то нервно рассмеялся.
  -- Может быть, ты устроишь мне сцену?.. - сдавленным, дрожащим голосом воскликнула Графиня и отвернулась, пряча слезы.
  -- Ты же знаешь, как я люблю тебя... - Глеб опустил голову, словно желая сказать что-то еще, но промолчал. Он всегда относился к Графине с предупредительной деликатностью, без излишней церемонности, но и без навязчивости, и без каких бы то ни было неуместных нежностей, однако тут он поддался внезапному порыву и с волнением обнял ее. - Я боюсь за тебя... - прошептал он сдавленным шепотом и в ту же минуту отстранился, отошел к окну.
   Снова начался дождь, и капли стекали по стеклу, сбиваясь в угол. Лицо Глеба приобрело хмурое выражение, в уголках рта резко обозначились складки.
   После довольно продолжительного молчания он заговорил:
  -- Может быть, тебе уехать на море... будешь купаться, дышать морским воздухом, и придешь в себя... тебе нужно успокоиться... и не надо откладывать это в долгий ящик...
  -- Да, да... - В мечтательной полудреме Графиня кивнула головой. Она сидела в кресле, откинувшись на спинку и скрестив ноги. Мысленно она прошлась босиком по кромке солоновато-пустынного берега. Из тумана вынырнула башня маяка, открылся узкий деревянный настил, ведущий к набережной и теснящимся вдоль набережной домам с увитыми хмелем и виноградом верандами. Пахнуло запахом воды и гниющих водорослей. Запах дурманил, кружил голову. - Нет, нет... опять ты дразнишь меня, но я не могу оставить тебя одного... - сказала Графиня, понизив голос. - И погода отвратительная... там, наверное, теперь отчаянная скука...
  -- У моря скучать невозможно... и потом, я, наверное, уеду на несколько дней... - Глеб неуверенно улыбнулся.
  -- Куда?..
  -- Поеду к матери... за мной следят и надо пустить их по ложному следу...
   Графиня молча посмотрела на него. У нее тоже был план, как пустить агентов по ложному следу и часть его она уже осуществила, навестив Бенедикта и оставив у него письмо...
  
   Поезд остановился на небольшой станции. Глеб вышел из вагона и, опасливо глянув по сторонам, направился к площади, потом свернул в переулок с низкими домами и падающими навзничь заборами. Сыпал мелкий, как пыль, дождь и грязь стояла непролазная.
   Он шел неровной, торопливой походкой и думал об отведенной ему роли, о которой мать даже не подозревала. Переулок вывел его к мосту. Он перешел мост, обогнул памятник и приостановился у невзрачного на вид двухэтажного домика, в нижнем этаже которого размещался цветочный магазин. Взгляд его задержался на выставленных в витрине горшках.
   "Бегонии... привязанности матери не меняются..." - подумал он.
   В магазине было темно. В стеклах отражался двор и желтеющее небо. Поскрипывали качели. Чье-то лицо приникло к стеклу.
  -- Мама... - прошептал Глеб одними губами и, оглянувшись по сторонам, вошел в дверь. Торговый зал был холодный и голый, как сарай, с побеленными потолками и стенами, пропитанный запахом земли и цветов.
  -- Боже мой, Глеб, это ты... мальчик мой, ты совсем забыл меня... - Валькирия обняла его.
  -- Да нет же, мама, просто я боялся обеспокоить тебя и потом у меня так много дел... ты даже и вообразить себе не можешь...
  -- Ты надолго?..
  -- Да нет, я проездом... ну, как ты?.. какие новости?..
  -- Какие у меня могут быть новости?.. день прошел и слава Богу... вестей от Карла нет, надеюсь, что у него с Божьей помощью все завершится благополучно... ты не знаешь, он лежит в больнице... я писала тебе, но письма до тебя не доходят и возвращаются... говорят ты живешь на каком-то острове... а ты неважно выглядишь, у тебя какие-то неприятности?..
  -- Да нет, все хорошо... - сказал Глеб в нос, гнусаво. Волосы упали на его лоб, а голову он так втянул в плечи, что и впрямь показался Валькирии горбатым.
  -- А ты изменился... раньше ты ничего от меня не скрывал...
  -- Возможно... но ты зря беспокоишься... - Глеб подошел к окну. Потупившись, он разглядывал герани и рассеянно теребил обтрепавшийся рукав рубашки. Он был бледен и выглядел постаревшим. Он не делал даже слабой попытки оправдаться, отвечал лишь задумчиво блуждающим взглядом или короткими междометиями и фразами: "Да, да... я не спорю... ты, как всегда, права..." - но когда Валькирия заговорила о том, что он даже не попытался исправить ошибку и вернуться в университет, не выдержал.
  -- Мама, о каком возвращении ты говоришь?.. меня же просто выставили за дверь, и ты это знаешь...
  -- Ладно, оставим это... чем ты сейчас занимаешься?.. - спросила Валькирия, после довольно продолжительного молчания.
  -- Консультирую, даю частные уроки... - Глеб отвернулся к окну. Над домами висело низкое, будто нездешнее небо. Моросил дождь. В отражение втиснулось лицо матери. Он обернулся. - Что ты смотришь на меня, как на заблудшую овцу?..
  -- Я ничего не знаю о твоих историях и романах, и ничего не хочу знать, но все эти вольности поведения в сердечных делах, как и во всех других...
  -- Боже мой, опять эти слухи... мама, это только слухи, слухи, понимаешь...
  -- Я же вижу, ты и сейчас с ней, с этой Графиней или как там ее... ну, да дай тебе Бог удачи... последнее время мне как-то неспокойно... и в Городе творится что-то непонятное... чует мое сердце, быть беде... ты уж там поосторожней...
  -- Да, да, конечно... - произнес Глеб сдавленным голосом, покачивая головой.
   Валькирия почти не изменилась, лишь еще больше высохла, и гладкое, не по моде платье только подчеркивало ее плоскую грудь, костлявые руки, вытянутое лицо с острым подбородком. Волосы у нее были тускло-серые, собранные в узел, а глаза карие с рыжими отсветами на дне. В них сквозь печаль и усталость проглядывало напряженное и боязливое ожидание счастливого будущего, но будущее не сулило ей ничего хорошего, кроме жизни на крошечную пенсию в узкой и тесной, как гроб, комнатке на втором этаже, куда она поднималась по жутко скрипящей лестнице.
   Глеб отвел взгляд. Губы Валькирии шевелились в беззвучной молитве. После ее ухода из театра, Валькирия большую часть времени проводила в одиночестве и в молитвах, почти не выходила из дома.
  -- Ну, мне пора... - сказал Глеб и торопливо и как-то вскользь поцеловал ее.
  -- Куда ты?.. оставайся, уже поздно... я постелю тебе на кушетке... - Валькирия подошла к лестнице. Движения ее были какие-то меланхолические и скованные. - Да, вот что я хотела тебе сказать... ты должен простить Леру...
   Глеб передернул плечами. При упоминании имени бывшей жены он каждый раз нервно съеживался. Несколько долгих минут прошли в молчании.
  -- Разве она сделала что-нибудь такое, чего ты не можешь ей простить?.. она же всего лишь слабая женщина, со многими недостатками и не всегда поступала правильно, но ты должен ее простить...
  -- Я не могу простить ей предательство, как ты не понимаешь?..
  -- Не тебе ее судить...
  -- Хорошо, мама... - Глеб обнял Валькирию, приникшую к его груди. - Во всем виновата обида... обида всех нас ослепляет и мешает признать собственную неправоту...
  -- Ты не зайдешь к Карлу?..
  -- Нет, как ни будь в другой раз...
  -- Не держи на него зла, ты же знаешь, что он не виноват в случившемся...
  -- Да, я знаю, но пусть он сам мне это скажет...
   Глеб ушел, оставив мать вздыхать в темноте и одиночестве. Именно из-за этой последней фразы он и приехал к матери. Он знал, что брат приедет к нему искать примирения и, пользуясь сходством с братом, ему удастся пустить агентов по ложному следу...
  

* * *

  
   Покинув библиотеку, Евгений еще долго блуждал по Городу. Уже стемнело, когда он подошел к дому номер 13. Окно чуть светилось. Постояв в нерешительности под дверью, он заглянул в окно.
   В комнате царили полумрак и тишина.
   Бенедикт спал и ему снился сон, как будто он не Бенедикт, а кто-то еще. Прохожие опускали глаза, а солдаты отдавали ему честь, когда он шел через площадь к театру. Недоумевая, он вошел в театр, поднялся на сцену, на которой ничего не происходило, лишь потрескивали остывающие софиты. Раздвинув кулисы, он повлекся по длинному и узкому коридорчику. Коридорчик как будто нигде не кончался и уводил его неизвестно куда. Наконец он увидел впереди дверь. Она покачивалась и, когда он подошел, вдруг захлопнулась перед ним. Он попытался открыть ее, но не смог и лег на коврик под дверью, как пес. Он не заметил, как заснул. Пока он спал, кто-то стащил с него одежду. Его всего трясло, когда он очнулся и увидел среди других теней, обступивших его, Вику в жемчужно-сером платье.
  -- Ты сон?.. - спросил он.
  -- Я сон, но я ничем не отличаюсь от яви... - прошептала она. Различились ее глаза и в них дрожащие огоньки, подобные танцующим отблескам на поверхности воды. Вика не спускала с него глаз. Соблазняющее разглядывание. Ее влекло к Бенедикту пугающее желание, но он не мог его утолить. Он потерся щекой о ее живот. Рука его скользнула ниже. Он горел желанием. Однако он напрасно сжимал ее в объятиях и раздевал неумелыми, спешащими руками. Все тщетно. Он был для нее лишь мертвым грузом...
  -- У меня нет сил... - прошептал Бенедикт и отвернулся к стене.
   Вика с жалостью посмотрела на него. Так ему показалось. Унизительный миг. А счастье казалось таким близким.
   Слепой от слез, Бенедикт пошел по коридору, который вывел его на улицу.
   Он шел в окружении своих мыслей, не замечая дороги. Блуждая, он забрел в полуразрушенную часовенку с осыпающимися фресками. Стены сливались с желтой мглой и выцветшие, полустертые сыростью фигуры, как бы висели в пустоте, поднимались и падали в грязь лицом.
   Вдруг кто-то схватил его за руку.
  -- Что ты здесь делаешь?..
  -- Н-ничего... п-просто зашел... - пробормотал Бенедикт, заикаясь от неожиданности. Незнакомец напоминал выходца с того света. - Кто вы?..
  -- Кто я?.. хм... я твой спаситель... - Откидывая капюшон, Глеб выронил сверток, который упал на пол, глухо звякнув.
  -- Там что, будильник?..
  -- Бомба... - Глеб криво улыбнулся и стал мрачнее самых мрачных своих мыслей.
  -- Тише... - прошептал Бенедикт. - Слышите?..
   Послышались шаги. Ближе, ближе. Все стихло. Вдруг где-то вверху заворошились совы, хлопая крыльями. В тот же миг появилась Графиня в блеклом, сером плаще, под цвет сумерек, запыхавшаяся.
  -- Очевидно, я заблудилась в этих проклятых переулках... не знала, куда идти, и повернула не туда... чуть не увязла в болоте... еле выбралась....
   Глеб поцеловал ее мокрые, все в тине пальцы.
  -- Как здесь темно и сыро... и свет какой-то подземный, и воздух могильный... а это кто?.. - с изумлением Графиня воззрилась на Бенедикта. - Постойте, куда же вы?..
   Бенедикт уже бежал, натыкаясь на стены.
   Все это наблюдал Евгений.
  -- Что-то они затевают... подождем, посмотрим, пока все не прояснится... - прошептал он для себя.
   Евгений не был знаком с Графиней, но он знал ее отца. Иногда они встречались, и он рассказывал ему о своих мыслях и смущеньях, открывал ему свою разочарованную и усталую, как у бездомного пса, душу. Еще живой он был восхищен на третье небо, как святой Павел, где говорил с Богом, как делал это Моисей в пустыне у горы Хориву, чему были свидетели. Воспринимался он многими как глупый и полоумный. Дети кричали ему вслед оскорбления и забрасывали его грязью и камнями. Он сносил все это спокойно и терпеливо, словно немой и бесчувственный, настолько он был вне себя.
  -- Он нас не выдаст?.. - спросила Графиня шепотом, все еще тяжело дыша.
  -- Не думаю... - отозвался Глеб. - Но даже если он нас и выдаст, это уже ничего не изменит...
  -- И все же мне отчего-то тревожно...
   Луна осветила бледное лицо Графини, намокшие волосы, глаза, широко раскрытые. Она была прекрасна.
  -- Жди меня здесь, не уходи, я скоро вернусь... - Глеб взял сверток и исчез.
   Графиня села на ступеньки. Она сидела и слушала, как вздыхал ветер в стропилах купола...
  
   Уже светало. Город еще спал под пеленой измороси. Графиня очнулась, как от толчка. Ее пробрал холод. Глеба еще не было.
   "Какое-то сумасшествие, сижу здесь и жду несчастья..." - Она рассмеялась, сквозь слезы, помрачнела, прислушиваясь к шуму дождя. Дождь лишь добавлял беспокойства. Обнаружив дверь в стене, она приоткрыла ее и увидела лестницу с осыпающимися ступенями. Она спустилась на несколько ступеней вниз и в темноте наткнулась на Глеба. Он лежал на полу, как мертвый.
  -- Боже мой, что случилось?.. - Она склонилась над ним.
  -- Не знаю, такое и в страшном сне не приснится, но я достоин этого и худшего... - Глеб провел рукой по лицу. Черты уставшего от жизни человека проглянули и растворились в какой-то детской улыбке. Глеб неуверенно и не без смущения глянул на Графиню, ощупал стену, темную от сырости, покрытую плесенью. Он пытался вспомнить, как здесь очутился...
   Он прошел почти половину пути, когда увидел перед собой нечто непонятное, за границей того, что можно передать словами. Лоб его покрылся потом, мысли спутались. Он повернул назад и побежал. Ход постепенно сужался. Он уже полз.
   "Похоже, что это конец..." - подумал он. Рот его искривился в судорожной усмешке. Он истекал потом и тяжело дышал.
   Усталость взяла свое и он ненадолго забылся. Спасаясь от одного кошмара, он попал в другой. Он лежал в узком и тесном гробу, кутаясь в саван, последнее облачение всякого смертного. Вокруг гроба стояли близкие. Взгляд его обежал стены мелкого и тесного дворика с подглядывающими окнами. Графиня рыдала, заламывая руки. Видя, как она убивается, Глеб хотел утешить ее, попытался сказать ей, что он еще не умер, и не смог. Вдруг он услышал глухое тиканье и понял, что бомба лежит в его подушке. В любой момент мог прогреметь взрыв. Он потянулся к Графине, он хотел предупредить ее, но неожиданно где-то в доме зазвонил будильник. На звон откликнулись еще какие-то часы и еще. Целый оркестр хриплых, визгливых, скрипучих звуков, от которых можно было сойти с ума. Они пронзали его миллионами жал, причиняя нестерпимую боль. Так же неожиданно все стихло. Звон прекратился. В ожидании взрыва, он закрыл глаза и... очнулся на полу у ног Графини.
  -- Скажи же мне, наконец, что случилось?.. - спросила Графиня, склоняясь над ним.
  -- Кто-то остановил меня... - пробормотал Глеб.
  -- Боже мой, да ты же весь дрожишь... - Графиня склонилась и обняла его.
   Евгений счел нескромным подглядывать за ними. Он вышел из часовенки. Какое-то время он бродил вокруг пруда, путаясь в осоке и пугая лягушек. На душе у него было смутно, тревожно, как, может быть, еще никогда не было.
   "Боже мой, зачем только я впутался во все это?.. я не был бы счастлив, но, по крайней мере, не был бы и несчастлив..." - Размышляя, Евгений миновал огороженный и запущенный сад, в самой глубине которого можно было спрятаться и зализать свои раны, свернул в узкий и тесный проулок и пошел, хотя и не знал, куда он ведет и, вообще, ведет ли он куда-либо. Он шел и шел вдоль бесконечных стен. Очутившись на площади с домом губернатора на заднем плане, он приостановился и как-то недоверчиво огляделся, как будто очутился в другом городе. Место показалось ему незнакомым, и Город открывался отсюда своей неожиданной стороной: он напоминал раковину.
   Вдруг совсем близко он услышал сдавленный всхлип. Кто-то рыдал в темноте, тихо, удерживаясь. Присмотревшись, Евгений увидел среди веток знакомый профиль Бенедикта.
  -- Что-то случилось?.. - спросил он.
   Бенедикт не отозвался.
  -- Попробуй спокойно разобраться в том, что случилось... всегда лучше выяснить все до конца...
  -- В чем спокойно разобраться?.. в том, что она... что они... - Бенедикт провел языком по верхней губе. Исподлобья глянув в сторону Евгения, он застыл от ужаса. Усилием воли он принудил себя снова взглянуть на Евгения, еще надеясь, что это одно лишь воображение, но нет.
   "Просто точная моя копия... и жилет, и очки..." - Бенедикт судорожно сжал ржавые прутья ограды.
  -- Во всем виновата эта твоя гнусная привычка копаться в себе... - пробормотал Евгений, вскользь глянув на Бенедикта. Он вызывал у него жалость. - И все эти вольности поведения в сердечных делах...
  -- Не понимаю, о чем ты говоришь... и мне не хотелось бы участвовать в этом разговоре, да и тон кажется мне несколько двусмысленный... - пробормотал Бенедикт. В голосе Евгения ему почудилась затаенная враждебность, заставившая его невольно отвести взгляд и принужденно улыбнуться. Исподлобья он глянул по сторонам. Он искал путь к отступлению. Улица была безлюдной. Ни души.
   Незнакомый и в то же время такой знакомый голос Евгения, мягкий, мелодичный внушал Бенедикту странное чувство, не то восторга, не то ужаса. Он кружил голову. Вдруг все поплыло перед глазами и Бенедикт покачнулся. Евгений поддержал его.
  -- Чувствую, что тебе надо поискать какую-нибудь другую работу... ты устал от книг... книги - это ведь не то, что ты думаешь... это серьезно... - Мысленно представив себе это мучительное превращение блеклой желтизны страниц в опыт чужой жизни, Евгений попытался уложить Бенедикта на скамейку. Бенедикт воспротивился, да и скамейка оказалась ему мала.
  -- Оставьте меня... со мной все в порядке, ничего серьезного, просто я немного не в себе... - Его знобило. Он весь дрожал. - Это все нервы, да и погода мерзостная, в такую погоду у меня иногда бывают приступы слепоты... - Бенедикт покачнулся и застонал от тупой боли в паху. Он на самом деле был болен и почти безнадежно.
  -- Послушай, что я хочу тебе сказать, мальчик мой, ты позволишь мне так тебя называть...
  -- Опять слова, слова... я так устал от слов...
  -- Если бы ты знал, как я устал... я ведь очень стар и ходить пешком мне не так-то и легко, как кажется... каждый шаг дается мне с трудом, такое впечатление, что он решает все мое будущее, к тому же дороги в этом Городе такие скверные, легко можно подвернуть ногу и оказаться в сточной канаве... впрочем, мне пора... - Евгений слегка приподнял шляпу. - Или у меня в глазах потемнело, или на самом деле так темно...
  -- Постой... не знаю почему, но я должен тебе признаться... именно тебе... они принудили меня... я не переношу боли...
  -- Так ты выдал своего спасителя?.. и у тебя повернулся язык... - Евгений не договорил и несколько рассеянно и как бы удивленно наклонил голову.
  -- Да... в минуту слабости... я... я... - Бенедикт отступил на шаг и судорожным движением вытер глаза и пригладил волосы. Они были по обыкновению растрепаны. - В библиотеке уже идет обыск и на острове... воображаю, что сейчас там творится...
   Бенедикт говорил и говорил. Он не мог остановиться.
   Если бы кто-нибудь видел его со стороны, то наверняка принял бы за сумасшедшего. Он разговаривал со своей тенью, которая вдруг съежилась...
  

* * *

  
   И этот день прошел неслышно и невидно, без всяких знамений и примет. Тихо подкралась ночь.
   Евгений бродил по Городу, как тень. Он был молчалив и хмур.
   Где-то хлопнула дверь. Евгений вздрогнул. Взгляд его устремился на Башню с часами, все остальное виделось, как сквозь туман или сквозь слезы.
   Из подъезда вышла незнакомка. К груди она прижимала горшок с цветами. Вслед за незнакомкой вышел Бенедикт, меланхоличный и какой-то потусторонний. В профиль он был похож на грека, с миндалевидными глазами. Он приостановился. Пережидая боль в паху, он опустился на скамью у высохшего фонтана. Спина ее ссутулилась, плечи поникли.
   Евгений отвернулся, настолько Бенедикт показался ему неприятным. И снова Евгений холодно обнял его взглядом. Бенедикт прятался под капюшоном и складками плаща, и что-то лепетал с напряжением, все больше заражаясь безумием. Он освобождался от муки сдавленных в нем чувств и слов.
  -- Какой вздор ты несешь... - сказал Евгений, с выражением глубокого равнодушия и почти с презрением.
   Бенедикт смолк, чуть ли не на полуслове и завертелся на месте. Лицо его подергивалось.
  -- Вы слышали?.. - обратился он к незнакомке с неловким полупоклоном, почти шепотом. - Который уже день кто-то преследует меня...
  -- Кто вас преследует?.. - Незнакомка удивленно повела плечами.
   Бенедикт опустил голову и погрузился в мрачное отчаяние.
  -- С вами все в порядке?.. - спросила незнакомка и тронула его рукой за плечо.
   Он вскользь глянул на нее. Рыжеволосая, с тонкими чертами лица, в черной блузке, обсыпанной бисером и в плиссированной юбке, она кого-то напоминала ему.
   "Не так уж и молода... черты лица резковаты... длинноногая, в бедрах широкая, грудь небольшая..."
  -- Вы меня слышите?.. - Незнакомка улыбнулась.
  -- Да, да, со мной все в порядке... простите меня... - Улыбка незнакомки вызвала в нем стыд и отрезвление.
   Незнакомка направилась к невзрачному на вид дому, в первом этаже которого располагалась парикмахерская. Вика только что вселилась в этот дом и обживала угловую комнату. Прежний ее жилец умер. Это было единственное, что ему могла предложить жизнь. После него осталась почти пустая комната: занавески на окнах, тумбочка, продавленная кушетка, застеленная лоскутным одеялом в каких-то бурых пятнах, как кровь, и несколько фотографий на стене, ничего не говорящих. Вот и все. Она подошла к окну. Стекла пыльные, в углах паутина, трупики мух на подоконнике. Она вздохнула и сдвинула занавески. Ей предстояло жить здесь. Она ушла от старика, с которым жила на острове столько лет. В отражении стекол увиделась вся пустота комнаты и фигура Бенедикта. Он все еще сидел на скамейке у высохшего фонтана и как-то странно оглядывался...
  -- Страшнее всего тот враг, который неведом... - понизив голос почти до шепота, сказал Евгений и, коснувшись руки Бенедикта, откинулся назад. Бенедикт встал и покачнулся. Он испытал такое чувство, словно поскользнулся, но удержался на ногах. Его слегка пошатывало и голова кружилась. Он прислонился к стене и присел. На стене были наклеены несколько объявлений, написанных от руки.
  -- Ты собираешься ходить на четвереньках?.. что молчишь?.. я тебя напугал?.. надеюсь не до смерти?.. это было бы весьма некстати...
  -- Напротив, это было бы весьма кстати... мне надоело что-либо измышлять, искать себе оправдания... - воскликнул Бенедикт. Глянув по сторонам, он никого не увидел.
   "Что я говорю?.. и кому?.. это же просто чудовищно... нет, надо успокоиться, взять себя в руки..."
  -- Действительно, кому ты все это говоришь?.. я не такого дурного мнения о тебе и не думаю, что ты выдал своего спасителя умышленно, и... кажется за тобой следят, видишь, вон того господина, что стоит в отдалении, весь в сером, как мышь... уже несколько раз он прошел мимо, чтобы узнать побольше из того, о чем ты тут наговорил... не удалось, теперь он озирается кругом, иначе ведь не много увидишь, впрочем, в темноте это трудно сделать... пожалуй, он уже наметил план действий... он отступает, нет, вернулся... может быть помочь ему?..
  -- Нет, только не это...
  -- Да уж, и неприятно, и неловко... а он все ближе подходит, приближается... ты побледнел, ты чем-то испуган?.. молчи, ни одного неосторожного слова... кажется, ушел... что молчишь?.. впрочем, можешь ничего не говорить, я и так знаю или, вернее, догадываюсь, о чем ты думаешь... да, да, и лицо у нее и походка, просто обворожительны, и глаза, как незабудки... и она так похожа на твою кузину, только старше... - прошептал Евгений, удивляясь самому себе. - Ту еще помнишь ее?.. нет, нет, мое любопытство совершенно невинно и я не вижу ничего дурного в этом маленьком приключении... пожалуй, я тоже не прочь был бы познакомиться с ней поближе... даже дыхание захватило... а вот и она, выходит, как Венера из пены морской, во всей полноте своей чарующей красоты... и пояс у нее, как у Венеры, и украшения...
   Бенедикт заметно вздрогнул, когда увидел перед собой незнакомку, но уже без горшка с цветами.
   Вика приостановилась и окинула Бенедикта изумленным взглядом. Он разговаривал сам с собой.
  -- Не волнуйтесь, я еще не сошел с ума... - Бенедикт пригладил волосы и заговорил торопливо, ловя губами воздух. - Со мной все в порядке, просто голова закружилась... вы думаете, что я... да, я играю роль... то есть, нет, совсем даже нет... это он играет мою роль и самое смешное, что я даже не знаю, кто он...
   Вика помогла Бенедикту сесть.
  -- Какая здесь жуткая вонь, как будто тянет из преисподней... - Евгений повел плечами.
  -- Это из подвала тянет... здесь раньше были винные погреба...
  -- Вот как... вы так на меня смотрите, мне даже как-то неловко... - Бенедикт замолчал и задумался. Из задумчивости его вернул смех Евгения. Он просто умирал от смеха. Вика не удержалась и тоже рассмеялась, прикрывая лицо рукой. Смех глуховатый и приятный.
  -- Вам смешно, а мне грустно... - С тоской и вожделением Бенедикт глянул на Вику и отвернулся. Какое-то время он сидел, свесив голову на грудь. Торопливые, ускользающие мысли обволакивала какая-то муть, точно туман, стирающий все человеческое. Пронеслись обрывки каких-то сцен, эпизодов. На миг, задерживаясь и судорожно подергиваясь, они сменяли друг друга, точно на экране. Лица, разыгрывающие эти сцены и эпизоды, давно разбрелись, кто куда, некоторые уже умерли. Постепенно экран опустел, осталось только лицо Вики, блаженно улыбающееся.
  -- Вика... - прошептал он с изумлением. - Это ты?..
  -- Я... - Вика отошла на несколько шагов и остановилась в недоумении. Она стояла, слегка склонив голову набок и быстро-быстро моргая...
   Бенедикт застонал от боли в паху. Он не мог даже пошевелиться, не было сил. Спасительное видение заслонилось лицом Евгения. Он взирал на него с надменным безразличием и даже с брезгливостью. Может быть один миг, долгий, страшный миг это длилось, может быть, вечность. Бенедикт закрыл глаза, и все поглотила тьма. Он умер, но еще не знал этого, и по привычке постанывал...
  

* * *

  
   Из проулка вышел смуглый, горбоносый и сутулый господин. Все в нем выдавало провинциала: и облик, и другие особенности, присущие жителям Средиземного моря. Это был брат Горбуна, Карл. Он только что приехал в Город. Он был бледен, еще не совсем оправился от болезни, нос острый, под глазами тени, как у покойника, между тем, он ощущал необъяснимый прилив энергии. Жизнь бурлила в нем. Он был полон уверенности и странного рвения (заметим в скобках, что оно обычно приходит и уходит, когда ему вздумается). Походка его была легкой, хотя он слегка прихрамывал. Сказывалась давняя рана. Он шел и улыбался всему, что видел перед собой: облакам, деревьям, безоглядной дали, букинисту у входа в цветочный магазин, разложившему свои книги прямо на земле, малышу в чепчике, совсем крошечному, не желающему лежать в коляске и пытающемуся встать на ноги, чему-то мелкому, случайному, что до сих пор скрывалось от него. Он даже пел про себя, как это делают поэты.
   Наткнувшись на запертые и опечатанные двери публичной библиотеки, Карл глянул на часы, улыбнулся. Улыбка погасла, и лицо его стало таким же серым, как небо. Он перешел улицу, обогнул фонтан и, увидев труп Бенедикта. Он изумленно поднял брови. Он не сразу узнал в покойнике мальчика, которого Глеб выловил из воды много лет назад и вспомнил то, что было прочно забыто. В ужасе он взглянул на труп. Вспомнилось то, что было прочно забыто и с чего все началось. Вспомнилось лицо Леры, спокойное, как лицо Богоматери на иконе.
   "Боже мой, неужели это сделал я?.. или это сделал кто-то другой во мне?.." - думал он.
   Бывает, что люди не могут понять, кто побуждает их совершать некоторые поступки, и почему нечто плохое случается именно с ними.
   Лукин следил за Карлом издали. Он говорил уже вслух. Говорил он как-то странно, в два голоса и ничего нельзя было понять.
   Начался дождь. Карл, как будто пришел в себя. Подняв воротник плаща, он поспешил на остров, но и там он не нашел ничего утешительного для себя. Дом был заперт и опечатан. Лишь только он отошел от дома, как его остановил незнакомец в плаще мышиного цвета. Это был агент. Час или два Карл был занят весьма неприятным делом: отвечал на вопросы следователя. Его отпустили, но через какое-то время он обнаружил за собой слежку. К чести для себя он не испугался, а обрадовался. Он понял, что Глеб на свободе. Пользуясь хорошим знанием города, Карл вскоре оторвался от преследователя. Он переоделся и снова пришел к библиотеке. Обуреваемый тягостными предчувствиями, он вглядывался в темные окна. Когда у входа появилась изящная, хотя и худая незнакомка с рыжими волосами и запоминающимся лицом, он замер. Все в ней выдавало незаурядную женщину, способную на глубокие чувства. Он подумал, что это и есть Графиня и пошел за ней, но вынужден был прекратить преследование, когда увидел в толпе агента. Это был все тот же невысокий господин в плаще мышиного цвета. Его присутствие казалось не менее заметным, чем его отсутствие. Принужденно поклонившись агенту, Карл отвел взгляд. Больше они не проявляли интереса к друг другу. Минуту или две Карл ждал какого-нибудь удобного случая, и этот случай представился ему. Из переулка с жутким скрипом и визгом выполз трамвай. Карл вошел в трамвай. Как только трамвай стронулся, он покинул его и забежал в арку проходного двора. Увидев в арке дверь и ступени, ведущие куда-то вниз, он оглянулся. Преследователь не отставал. Поколебавшись, Карл стал спускаться вниз по ступеням, повернул налево, потом направо. Найти выход из этого лабиринта сырых и затхлых коридоров оказалось непростым делом. Он уже отчаялся. Казалось, переходы завлекали его в ловушку. Лишь проблуждав почти час, он услышал голоса. Странно, но они звучали где-то высоко над ним. Он поднял голову и увидел над собой небо и луну. Луна была темнее неба и какая-то распухшая. Вдруг к его удивлению, кто-то потянул его за рукав. Он испуганно оглянулся и никого не увидел. Лишь чуть поодаль покачивалась створка железной двери, за которую он зацепился. Тяжело дыша, он присел у стены с толстыми узлами корней. Где-то лилась вода, долетали брызги. В свалке рылись крысы, подозревая в выброшенных вещах какую-то ценность. Его внимание привлекло странное глухое тиканье. Бессознательно пошарив вокруг, он нащупал сверток и почувствовал это тиканье всем телом. В ту же минуту раздался взрыв...
  

* * *

  
   Свитский не спал. С тихой горечью и обидой он вспоминал свою жизнь. Он обладал даром сохранять впечатления. Погруженный в самого себя, он вдруг увидел какое-то мельтешение перед глазами. Оно скрывало что-то иное, подлинное. Он привстал, даже не задумываясь о том, что смог это сделать, утер слезы и увидел кулисы и убогую сцену.
   "Боже мой, какая здесь вонь... никогда бы не подумал, что Вика живет в такой среде и в таких условиях..." - Сдвинув кулисы, он побрел по коридору, дальше, дальше, в неизвестность, отдавшись под защиту своего ангела-хранителя. Он остановился, наткнувшись на стену, и какое-то время прислушивался к странным звукам: тяжелые, обрывающиеся вздохи, царапающие шорохи, шипение, вдруг его оглушил бой часов. На миг он очнулся и испуганно глянул на часы. Маятник не раскачивался, но часы пробили девять раз. Удивленно и покорно сгорбившись, Свитский побрел вдоль стены, которая как будто нигде не кончалась, дальше, дальше, и... очнулся в своей постели.
   "Опять этот бред... и опять эта стена... - Он с изумлением ощупал стену. - Все как в прошлый раз... и эти же часы... стоят, выжидают..." - Показалось, что кто-то вошел в комнату, тихо притворил дверь, тронул клавиши пианино, на котором Вика иногда играла украдкой какие-нибудь мелодии, отрывочные и грустные, как переливы ее настроения.
  -- Вика, это ты?.. - прошептал Свитский, прислушиваясь, ловя далекие отзвуки шагов. По неуверенной улыбке, блуждающей на его губах, можно было заключить, что он ждал Вику.
   "А что если она не придет?.. что я буду делать?.. в сущности, как все хрупко и непрочно... слишком хрупко... минутное наслаждение и все... вот так, разом... уложат в кусок брезента и... а я все откладывал на потом, даже не успел насладиться этой минутой... может быть нужно было упасть, броситься к ее ногам... нет, это было бы глупо... однако свежо, надо бы закрыть окно... что за черт?.. кто здесь?.." - В ужасе Свитский попытался привстать и обмочился, как в детстве, когда он просыпался среди ночи оттого, что под ним было тепло и мокро. В плывущей полутьме мелькнуло нечто зловеще-знакомое с быстрыми, чуть навыкате, глазами.
  -- Кто ты?.. - испуганно спросил Свитский, увидев Лукина в траурной кайме зеркала и все то, что есть страшного в смерти, и что всегда смутно. Он подумал, что уже умер, и был испуган и растерян.
  -- Я слышал, будто тебя хватил удар... - Лукин принял облик человека тонкого, способного понять чужую душу и склонился над стариком. - Что ты качаешь головой?.. выговори хоть слово... Боже мой, да ты же весь дрожишь, тебя действительно всего трясет и в твоих глазах я вижу один только страх... ты, наверное, думаешь, что уже умер?.. не буду тебя разуверять, так что, молись, чтобы не попасть в слишком жаркое место, грехов у тебя достаточно...
  -- Я все время слышу твой голос, но не могу понять, где ты?..
  -- Я здесь... ты спрашиваешь, кто я?.. я такой же человек, как и ты, все чувства у меня такие же, как и у тебя, правда, я могу скрываться от людей, и я не дрожу за свою жизнь и меня не мучает бессонница... что ты на меня так смотришь?.. что, я выгляжу как-то не так?.. да, эти тряпки висят на мне довольно нелепо и плачевно, и ветер их треплет... ага, ты струсил и пустился бы наутек, если бы мог, но нет, ты лежишь пластом без сил, как кукла, не можешь встать даже по нужде... не пугайся, пока ты еще не умер, но без сомнения, ты на краю этой пропасти, и она тебя скоро поглотит, как песчинку, так что молись, чтобы твой дух спокойно отлетел от этого жалкого тела, которое будет гнить на еврейском кладбище до Страшного Суда, когда вражда и злоба, как говорят, сменятся любовью... и ты воскреснешь, чтобы предстать перед Его престолом и дать ответ за все свои грехи... вполне, возможно, что ты переберешься в лучший мир в таком же виде или останешься в вечной тьме... там могилу себе обретешь... Бог даст, так и случится... и начнется такое, что нельзя даже представить... ну вот, ты плачешь, еще всех слез не выплакал, жизни тебе не хватило... ну ты и притворщик, хорошо, если это твой единственный грех... нет-нет, я тебя не осуждаю, я и сам с трудом сдерживаю слезы, в глазах туман, как будто слепну... прошу тебя, перестань, а то ты и меня доведешь до слепоты... вспомни о своем возрасте, ты же еще не старик, это я старик, я так стар, ты даже не представляешь себе, как я стар, а ты еще совсем ребенок... в самом деле, посмотри на себя... правда, глаза у тебя тусклые и слезятся, и щеки у тебя желтые и дряблые, кожа повисла складками, но уверяю тебя, эти признаки обманчивы, как слова, приятные слуху... ну, что еще, какие еще мне привести доказательства?.. ну-ка, встань и иди!..
   Пришедший в возбуждение, Свитский привстал и свесил босые ноги с кровати.
   "Да, звезд он с неба не хватал, это верно и все же жаль старика, мог бы еще протирать штаны в своем издательстве или обучать мальчишек письму в начальной школе... - Заныла спина. Переждав боль, Лукин отошел от старика, который все еще что-то бормотал для себя. - Кажется, он ожил... странно, отчего так тяжко на душе и как-то неспокойно... и спину ломит, где-то продуло, весь день на сквозняках, все ждал и ждал Вику и напрасно... может быть, и не стоило ее ждать?.. иногда, хотя далеко не всегда, мы думаем сделать добро, но совершаем зло... и никогда не сбывается то, что мы желаем... мы желаем счастья, но всякое счастье чревато несчастьем и бедой..."
   На минуту Лукин покинул старика, отдался на милость облакам, дождю и ветру, и снова вернулся в комнату. Свитский все еще сидел на кровати, свесив босые ноги. Он весь дрожал, как в лихорадке.
  -- Не волнуйся, волноваться тебе нельзя, слишком опасно... и вставай на ноги, вставай же и иди, если хочешь, но осторожно, в каждом деле полезна осторожность... ну же, вставай, а мне уже пора... пора мне подумать и о себе, я ведь тоже смертен и уязвим, увы и ах, и мне нужна решимость и готовность к жертвам... а ты готов к жертвам?..
  -- Я не понимаю... о каких жертвах вы говорите?..
  -- Да, конечно, ты не понимаешь, о каких жертвах я говорю... тогда зачем ты жил?.. - неожиданно надтреснутым голосом спросил Лукин. Ему наскучили причитания этой заблудшей овцы, запутавшейся рогами в терновнике.
   Свитский испуганно глянул на Лукина и затих. Словно бы устыдившись, Лукин отвел взгляд. Свитский все еще молчал, лишь пускал слюни. Он не мог дать сколько-нибудь вразумительного ответа на вопрос, да и слушать его было некому и незачем...
  

* * *

  
   Всю ночь Евгений витал вокруг Башни с часами, а чуть свет забрался на крышу, чтобы не пропустить восход солнца и, прячась за спиной ветра, стал ждать. В небе еще царствовала луна. Может быть, луна ли или кто-то еще, кто всегда рядом, вдруг вдохнули в него стихи. Евгений принял облик Бенедикта и зашептал, еще неуверенно, обрывистым шепотом:
  
   "Яблок падающих звук жадно ловит тишина...
   В полукружье жарких рук спит двурогая луна...
   Чертят тени письмена на шершавой половице...
   И как призраки без сна вкруг амбара кружат лица...
  
   Чья душа во мраке дышит ловит розовый туман...
   И руками теней пишет нескончаемый роман...
   Кто вы брошенные с древа чьи шептали вы слова...
   Гости праздничного чрева прах впитавшая трава..."
  
   Вика прислушалась. Откуда-то сверху доносился мышиный писк и чье-то бормотание, как будто кто-то жаловался. Похожие звуки она слышала и раньше и вышла на балкончик.
  -- Это опять я... - заговорил Евгений, моргая совиными глазами. - Я не поэт, я только похож на него... не буду называть его имя... что-то он написал или переписал... все они, в сущности, одинаково болтливы, но не наделены речью... - Евгений смешался с обликами всех поэтов, которых знал, и они запутались друг в друге. Все они как будто выходили из него, или, вернее, отделялись, прозрачные, неосязаемые, почти что призраки.
  -- Так ты... ты... ты можешь менять свою внешность... - пролепетала Вика, улыбнулась и замерла, наткнувшись на пугающее, застывшее изображения самой себя.
   Евгений вновь преобразился, принял облик младенца в чепчике, потом беззубого старика.
  -- Как ты меня напугал...
  -- Я не хотел тебя пугать... я лишь хотел тебе сказать, что существуют только видимости...
  -- Боюсь тебя разочаровать, но я не понимаю... я устала и простужена... - Стыдливость заставила ее запахнуть халат на груди.
  -- С кем ты там разговариваешь?.. - В дверь просунулся Свитский.
   "Надо же, ожил, уже два актера на одну роль... не много ли?.." - подумал Евгений и завис в воздухе.
  -- Не знаю... иногда он является мне...
  -- Опять этот злой дух... он и меня преследовал прошлой ночью... рубашку мне порвал... летал за мной, как будто по воздуху и что-то кричал... уйдем отсюда... - Дядя обнял Вику и увлек ее в комнату.
  -- Отпусти меня, ты мне делаешь больно...
  -- Девочка моя, не бойся...
   Напуганная, плачущая, не понимая, что происходит, но, угадывая, что ее ждет что-то ужасное, Вика попыталась вырваться из цепких рук Свитского. Он причинял ей боль, но даже не замечал этого, держал ее словно в тисках, заражая своим безумием. Веки его были воспалены, в уголках губ скопилась слюна. Вика с трудом вырвалась и отбежала вглубь комнаты. Почти голый, в одних кальсонах, озябший, худой, точно скелет, дядя стоял у окна, прикрывшись гардинами. Как же он был жалок на вид. От него остались только кожа и кости.
  -- Девочка моя, успокойся, ради Бога...
  -- Хорошо, я уже успокоилась, но что тебе нужно от меня?.. - всхлипывая, спросила Вика.
  -- Что мне нужно?.. - переспросил старик. Судорога свела его лицо. Пальцы его разжались и гардины обвисли. Он опустился на колени и пополз к ней, словно был ее ребенком. Из его невнятного бормотания Вика поняла, как он любит ее. Пугаясь его лихорадочного дыхания и безумного шепота, Вика выбежала на лестницу. Ее догнал крик дяди, полный слез, боли и страха, и в комнате воцарилось жуткое молчание...
  

* * *

  
   Это случилось в пятницу. В воскресенье Свитского похоронили. Вика возглавляла траурную процессию. За гробом шли всего несколько человек, среди которых выделялся старик со скрипкой. Сквозь заросли выгоревших рыжих волос видны были лишь его глаза и кончик носа. Вика не плакала. Она молча смотрела на дядю, лежавшего в узком и неудобном гробу. Старик заиграл на скрипке. Рассудок его был помрачен, но музыка из него изливалась, как и прежде. Нежная, просто райская музыка. Вика расплакалась и сквозь слезы взглянула на старика. Она помнила его, как-то даже была на его концерте вместе с отцом и дядей. Потом он куда-то исчез и растворился в унылой и повседневной жизни. И вот он появился, оборванный, истощенный, полуслепой, превратившийся в собственную тень.
   Место для могилы выбрали у ограды, рядом со старой, засохшей сосной. Сразу за оградой начинался обрыв и открывался вид на все семь холмов города.
   Гроб опустили в неглубокую могилу и засыпали песком.
   Все разошлись. Вика осталась одна. Прижавшись спиной к сосне, она проглотила какие-то таблетки. Она пыталась отравиться, но неудачно. Ее вырвало...
  
   Евгений витал над еврейским кладбищем, когда вдруг услышал в кустах у обрыва тихий плач. Приняв волею и воображением облик ангела, он опустился на землю.
  -- Успокойся, ради Бога, не все так плохо, как тебе кажется... - заговорил он. Вика разрыдалась. Евгений обнял ее за плечи. - Смерть - это небольшое событие и единственная награда, которая всех нас ждет... и жаловаться здесь некому и некого благодарить, можно только изумляться и молиться...
   Вика подняла голову и сквозь слезы глянула на Евгения. Он стоял перед ней, укрытый от пояса до колен легким, пурпурным полотном и украшенный гирляндой маргариток. Слезы ее высохли, а щеки порозовели. Помедлив, она шагнула к нему. Порыв ветра подхватил ее и понес в свои прозрачные, нагие выси...
   09/15/01
  

Ю.ТРЕЩЕВ "ИскусителЬ" г

________________________________________________________________________

  

-81-

  

- 1 -

  
  
  
 Ваша оценка:

Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"