мимолетной и неуловимой игре света и воздуха увиделись то ли рыбы, красноватые и округлые, то ли птицы. Они и плавали, и летали. Бенедикт потер глаза и привстал, изумленно озираясь. Ложе, на котором он спал, ржаво заскрипело, а рыбы или птицы превратились в плоды и листья райской яблони. Из предрассветного тумана постепенно вырос весь сад, огороженный покосившимся забором и дом на сваях с горбатой терраской и просевшей крышей. Дом стоял у самой воды и казался необитаемым, но откуда-то из его недр доносились звуки скрипки. Нервно позевывая и вдыхая сырой запах сада, Бенедикт направился к дому. Он сделал несколько шагов и приостановился. В паутине веток обрисовалась фигура тощего старика в шинели довоенного покроя. Шея непомерно длинная, голова маленькая, лицо приплюснутое. Улыбка искривила губы Бенедикта, когда он понял, что это пугало от птиц. Обогнув заросли блеклых увядших цветов и ржавую бочку, стоящую у стены дома под водостоком, он осторожно заглянул в окно. В желтоватых сумерках комнаты он увидел девочку, которая сидела на чемодане посреди комнаты. Она была копией кузины, утонувшей много лет назад.
"Бред какой-то... может быть, я все еще сплю?.." - с тоской подумал Бенедикт.
Мелодия, лившаяся глухо и слабо, неожиданно оборвалась. Хлопнула дверь. Бенедикт вздрогнул и обернулся. На горбатой терраске стоял старик, похожий на пугало. Сквозь заросли выгоревших рыжих волос видны были только его глаза и кончик носа.
--
Ты что тут высматриваешь?.. - спросил старик сиплым голосом.
--
Ничего... - пробормотал Бенедикт и, кутаясь в плащ, пошел к воротам.
--
Постой, куда ты?.. и откуда ты взялся?..
"Хотелось бы и мне это знать... - Бенедикт вышел на грязную улицу и глянул на дом. На горбатой терраске уже никого не было. - Нет, на самом деле, непонятно, как я здесь очутился?.. и откуда это зыбкое, неприятное чувство, точно я совершил что-то преступное?.." - Взгляд Бенедикта упал на дорогу, покрытую мелкими камнями, ракушками. Неделю назад здесь протекала река, плавали рыбы.
Узкий, каменный мост вывел Бенедикта к Болотной площади, где уже царило оживление. Он купил газету в киоске и рассеянно глянул по сторонам.
Судья стоял у портика входа в здание публичной библиотеки с готическими башенками и ангелами на окнах и о чем-то говорил с женщиной в длинном сером плаще с узким поясом. Она слушала его, слегка склонив голову. Ей было за 40, тело стройное, как у девственницы, словно она ни разу не рожала, а если и рожала, то без мужчины, от одного взгляда. Чем-то она напоминала статуэтку из китайского фарфора, только вместо веера сжимала в руке зонт с костяной ручкой. Судья был в мантии. На шее белела повязка не первой свежести, пожалуй, и грязноватая.
--
Ничего, похожего на жизнь, Графиня... не одно, так другое... вот шею поранил... - Болезненно морщась, Судья повел шеей и вскользь глянул на темные окна издательства. Чтобы как-то сводить концы с концами, он писал рассказы, которые никому не приходило в голову читать. Писал он по ночам, кутаясь в мантию и цепенея от холода и беззащитности. В этих рассказах он был не судьей, а преступником.
--
Говорят, вы перебрались на остров...
--
Ну, да, поближе к воде... и подальше от родственников... - Судья попытался улыбнуться. Лицо его вытянулось, осунулось и снова обрело черты застенчивого и одинокого человека с расшатанными нервами. Уже несколько дней Судья жил на острове в доме дяди, известного художника. В семье он был неудачником, белой вороной. Жизнь поймала его в ловушку условностей и обстоятельств, которые заставляли его быть кем-то другим, и это вызывало у него смутное чувство вины и раздражение.
--
Ну, мне пора... - Графиня чуть приоткрыла дверь. - Да, чуть не забыла, в четверг я жду вас у себя...
--
Я не знаю, удобно ли... - Судья отвел взгляд. К Графине он относился с уважением, но некоторые ее гости вызывали у него неприязнь и недоверие. Ему казалось, что они втягивают его в какой-то заговор.
--
Будет Свитский... помните его?..
--
Еще бы...
--
Он теперь работает в издательстве...
--
Графиня, мне кажется, за нами следят...
--
Кто?..
--
Не оборачивайтесь... он прикрывается газетой...
--
Судья, вы ошибаетесь... так я вас жду...- Графиня неопределенно улыбнулась и скрылась в проеме двери, которая с глухим и тяжким стуком захлопнулась за ее спиной.
Вскользь глянув на незнакомца, читающего газету, Судья направился в издательство. По пути он размышлял о Графине и рисовал какие-то картины. Он был холостяком. Нельзя сказать, что ему нравилась его жизнь, нет, просто он привык к ней. Каждый день он видел ее перед собой. Просыпался он чуть свет, вместе с птицами, и лежал, сжавшись в комок, боясь снова заснуть и очутиться в том же сне, из которого с таким трудом выбрался. В комнате постепенно светлело. Радио оживало. Начало хрипеть гимн. Вместе с гимном он вставал, брился, потом пил кофе, поглядывая в окно. В доме напротив он видел полураздетую женщину. Она пудрила нос перед зеркалом. Он отворачивался, как от чего-то безобразного или вовсе ему не нужного, и, глянув на часы, надевал мантию. Он никогда не опаздывал на службу. Его отличало чувство долга и исполнительность. Служба в армии научила его, что исполнительность - это самая удобная форма существования. Почти 30 лет он был судейской крысой, рылся в протоколах, справках, актах. Домой он возвращался уже в темноте, чувствуя приятную усталость. На свою судьбу он не жаловался. Ему еще повезло. Многим досталась жизнь куда хуже...
В 2 года Судья выпал из окна. Его искали всю ночь, и нашли на другой день в крапиве, среди битых цветочных горшков. У него был отрешенный взгляд, и он говорил на каком-то наречье неизвестно с кем, словно он упал не на землю, а в небеса и играл там в раю. В 7 лет вместо того, чтобы идти в школу, он забрался на крышу. Он стоял на скате крыши, задрав голову. Он видел птиц и ангелов, шагающих по небу, как по тверди, слышал голоса, желающие ему добра. Услышав голос дяди, он глянул вниз, на грязный двор, на грузную фигуру дяди и не захотел спускаться. Школа ему не нравилось. Там царила атмосфера бессмысленности, а к вечеру - тихого помешательства. Вместо уроков, он слонялся по коридорам в полной безысходности, как заключенный в камере. Он не знал, чем себя занять. Он был робок, неуклюж, чувствовал себя чужаком, одиноким зрителем. Лицо у него было округлое, бледное, щеки мягкие с ямочками, исчезающими, когда он улыбался, волосы рыжие, вьющиеся, глаза бесцветные и близорукие. Он был похож на ангела в очках, пока не встретил Лукина.
Лукин жил в угловом доме между Болотной улицей и Графским переулком. Из окна его комнаты открывался вид на Лысую гору и старый город. Иосиф был странный, какой-то двуликий, даже когда говорил, и язык у него был как будто раздвоенный, а в пряди волос, казалось, вплетены змеи. Он сделал жизнь Судьи полной приключений из книг и странствий, напоминающих галлюцинацию. В книгах Иосиф плавал, как рыба в воде. Судье запомнилось их путешествие на юг, к Мертвому морю. Вначале они оказались в пустыне. Пустыня потрясла Судью. В окружающих песках было что-то жуткое. Он думал только о том, чтобы найти хотя бы кусочек тени, и шел за Иосифом, стараясь не потерять его из виду. Показались скалы. Они были выше ветра. Подъем занял несколько часов. Потом они спустились к воде и поплыли. Вдалеке парили смутно видневшиеся острова. Вскоре они исчезли. Вокруг была только вода, чем-то похожая на пески пустыни.
Домой Судья вернулся заметно похудевший, усталый, но счастливый. Положив под голову книгу, которую ему дал Иосиф, он заснул. Во сне он был кем-то другим, но дядя разбудил его и не дал досмотреть сон.
Менялись пейзажи, игры, менялся и Судья.
В 17 лет он уже был похож на самого себя.
Как-то он пришел к Иосифу и увидел, что дверь опечатана. Отца Иосифа арестовали, а сам Иосиф пропал, как умер.
Постепенно Судья забыл о своих странствиях. Однажды он увидел Иосифа в толпе на площади, однако, от встречи с ним Иосиф уклонился. В 27 лет Судья окончил юридический факультет университета, и с тех пор здание суда стало, по существу, его домом. В своей комнатке на острове он только ночевал. В жизни он довольствовался не многим. Порядок и покой - вот и все, что ему было нужно. Порядок ему обеспечивала старая дева, дальняя родственница дяди. Он был окружен ее заботой и вниманием, на него же изливалась вся ее нежность. Старая дева ухаживала за ним, как за ребенком. Иногда она что-либо рассказывала ему из прошлого. Для некоторых это смысл жизни, вспоминать и тосковать по тому, чего не было. Судья слушал старую деву невнимательно, однако же, слушал и заглядывал в будущее, но никак не мог его разглядеть.
В конце лета 1953 года дядя отмечал свой юбилей. Дом на острове был полон гостей. Столы стояли даже на террасе. Судья почти ничего не ел, и пил на удивление мало и без удовольствия. Вскоре он ушел в свою комнату, запер дверь на задвижку, постоял в темноте, прислушиваясь к затихающему шуму праздника, потом зажег лампу, сел на кровать и начал раздеваться. Время от времени он вздыхал или улыбался. Он видел какие-то картины, которые постоянно менялись. Он не заметил, как заснул. Во сне он ворочался, сплетался с тенями, уже давно привыкшими к его костлявому телу. Проснулся он около полуночи, сел, поджав колени. Лампа погасла. В темноте смутно синело окно. Створка была приоткрыта. К стеклам лип туман. Он не мог понять, что заставило его проснуться. Прислушавшись, он услышал то ли смех, то ли всхлипы. Они доносились из сада. Накинув на голые плечи мантию, он, как был, босиком, вышел на терраску и спустился в сад. В полосе света он увидел девочку в белом шумном платье. Он успел разглядеть ее мокрое, заплаканное личико и улыбку, прежде чем свет погас. Это была Кира, племянница дяди.
Ночь Кира провела у Судьи. В черной дыре камина потрескивали дрова. Судья смотрел на Киру, как глядят из темного коридора на окно вдалеке, и что-то рассказывал. Он делал вид, что сведущ во всем и падал в своих же глазах. Он боялся близости Киры, и это уже начинало входить в привычку. Свернувшись в клубок на ковре у ног Судьи, Кира слушала его рассказы. Этакая маленькая, коварная змейка, заползшая в его жизнь. Белесые глазки ее смутно поблескивали в полутьме и позволяли читать в своей глубине вовсе не невинные мысли.
Утром Судья проснулся в полной уверенности, что все случившееся с ним ночью было игрой воображения. Неуверенная улыбка, почти радостная, раздвинула его губы, когда он увидел Киру. Она спала. С этой изменчивой улыбкой Судья ушел на службу. Когда он вернулся домой, Киры уже не было.
Прошла осень со свитой туманов и дождей.
Зимой Судью разбудил стук в дверь. Дверь была не заперта и, вся в снегу, топая озябшими ногами, Кира прошла в комнату.
--
Дяди нет и я... - Кира глянула на Судью и рассмеялась. Он стоял перед ней в мантии, которую накинул на голые плечи, и в кальсонах. - Нет, Судья, вы просто прелесть...
Боже мой, как она смеялась! Все еще всхлипывая от смеха, она села на кушетку, вдруг поведала ему, что выходит замуж, и не без вызова посмотрела на него. Она его искушала. Она позволила бы ему все в эту ночь, но он не осмелился.
--
Ну, мне пора... меня ждет муж... и слава... - сказала она, встала и ушла. Он даже не попытался остановить ее. Глянув в зеркало, он тупо улыбнулся, увидев там себя глазами Киры, прикрыл наготу и выключил свет.
Светало. В небе уже появились отблески голубоватого и зеленоватого цвета.
Возможно, Судья кончил бы совсем плохо, сумасшествием, смертью, если бы не бегонии, за которыми надо было ухаживать. Он выращивал их в горшках. Часами он следил за ними, как робко и нерешительно они высовывали головы из листьев, словно их мучил страх и любопытство, и как удивительно красиво и смело, даже дерзко вдруг распускались. Иногда он ласкал их, нежно поглаживал пальцами...
Весной Кира вышла замуж. Судья не был на церемонии. Он уехал в деревню. В доме, где он поселился, кроме угрюмой близорукой вдовы, никто не жил. Дом был довольно просторный. Здесь хорошо было умирать. В мантии, чем-то похожий на птицу, Судья сидел на кушетке и листал пыльные исторические хроники. Уже стемнело. Небо окрасилось в желтые тона. Он сморгнул. Мелькнула рука, лицо. Со смехом Кира выпорхнула из его комнаты. В поеме двери он увидел сверкающие позолотой зеркала в стиле ампир, хрустальные люстры, канделябры, строй родственников. Донесся приглушенный гул голосов, звуки фортепьяно. Дверь захлопнулась. Взгляд Судьи упал на стенные часы, потом на жутко скрипящую, бесформенную кушетку, почерневшую от пота и копоти, на которой до него спала вдова и во сне мечтала убежать от старости и смерти. Он расстегнул пуговицы на рубашке и лег, сложив руки на впалом животе. Казалось, он не дышал, только иногда вздыхал...
Через месяц Судья вернулся в город и узнал, что муж Киры исчез при невыясненных обстоятельствах, а Кира попала под следствие. Мужа Киры Судья не видел, но слышал о нем. Ничего особенного или почти ничего. Всю ночь он ворочался, не мог заснуть. Утром он позвонил Мамину, который вел это дело, и попросил его о встрече. Они давно знали друг друга. Мамин увлекался поэзией, мифами, изучал право и знал законы, но лишь настолько, чтобы их нарушать без последствий. Несколько лет он скитался, обретал веру, был иудеем, потом перешел в ислам, стал мусульманином. Судья получал от него письма из разных мест. Он как будто путал следы. Внезапно он появился еще безумнее, чем был, в потертой шинели, почти без багажа. Судья помог ему найти место. Имея юридическое образование, он довольно быстро продвинулся по службе, не обнаруживая при этом стремления сделать карьеру. С тех пор он, в сущности, не изменился. Иногда его видели в заведении у казарм. Он сидел отдельно и тихо напивался, что выглядело несколько странно, бросалось в глаза своей подозрительностью. Не раз посетители пытались подсесть к нему. Он был с ними демонстративно вежлив и невероятно скучен. Напившись, он долго стоял на Цепном мосту, заглядывая вниз, как будто собирался туда нырнуть. Жил он в сером доме на стрелке с высокой сухощавой дамой благородной внешности, твердо придерживающейся условностей. Он называл ее ангелом. У нее на самом деле был взгляд ангела и одновременно взгляд жертвы.
История Киры, изложенная на бумаге и уместившаяся в тощем досье, вызывала у Судьи сомнения. Он читал, и все больше мрачнел.
--
Ну, и что ты обо всем этом думаешь?.. - Судья отложил досье и посмотрел на Мамина.
--
Довольно темная история... и трагическая, и нелепая... похожа эпизод из Достоевского... ты бы видел ее, просто копия Эриннии, нет, на самом деле, бледная, глаза сухие, ошалевшие, под глазами круги... и одета как-то несуразно...
--
Ее надо спасать...
--
Да, но как?..
--
Ты согласен стать преступником...
--
Кем я еще могу быть... - Мамин спрятал досье.
Час или два они обсуждали план спасения Киры. Такие планы обычно считают невозможными и все же они отдались этой затее...
В ту ночь в городе было тихо, грязно и холодно. Судья стоял под навесом и ждал. Его бросало то в жар, то в холод. Молния перечеркнула небо. В ту же секунду прогрохотал гром. Бесшумно, как призрак, из темноты вышел Мамин и следом за ним Кира. Челка закрывала ее лоб. Лицо у нее было бледное. Веки вздрагивали. Она не понимала, что происходит.
Судья укрыл Киру пледом, как чадрой, что-то сказал ей, кажется: "Вы же насмерть простудитесь..." - Она что-то ответила, кажется связно. Она не узнала Судью. В мантии он был похож на старую деву.
Они долго шли в темноте. Наконец куда-то пришли.
Судья запер дверь на ключ. Он вынужден был так поступить, чтобы оградить Киру от возможных дурных желаний и намерений, которые она скрывала, и которые все более явственно вырисовывались перед ним.
--
Где мы?.. - спросила Кира, когда он зажег лампу.
Это была не камера смертников, а скорее гостиная или даже будуар.
Судья промолчал, лишь принужденно улыбнулся. Выглядел он усталым и подавленным.
--
Я не понимаю... зачем все это?..
--
Я люблю тебя... - сказал Судья и покраснел.
--
Я вижу... - Кира отвела взгляд. - Послушайте, это же безумие... вы не можете держать меня здесь... отпустите меня...
--
Не могу... не теперь...
Несколько дней они были совершенно отрезаны от привычной жизни. Ни газет, ни радио, только патефон и одна единственная пластинка. Судья читал, смущенно подсматривая за Кирой. Она обмахивалась бумажным веером и думала. Она стала замечать, что уже не считает случившееся с ней таким большим несчастьем, как ей казалось прежде.
"Чем-то он похож на Иосифа... и смотрит, как Иосиф, и улыбается..."
На самом деле, угловатые движения Судьи приобрели мягкость, он даже помолодел, особенно глаза, и как будто стал выше ростом.
Неожиданно для себя Кира закрыла лицо руками и расплакалась. Взволнованный и вконец расстроенный, Судья напрасно пытался ее утешить.
--
Ну, не надо, не плачь, успокойся, я все сделаю, как ты хочешь, только не плачь... - бормотал он. Его трясло как в лихорадке.
--
Я схожу с ума здесь взаперти... - Кира утерла слезы, подошла к Судье близко-близко. Он сидел на кушетке, зажав руки между колен, боясь взглянуть на нее. Ее волосы падали просвечивающейся пеленой на лицо, на плечи. Глаза огромные, серые и где-то в глубине таился свет. Судье надо было что-то сказать, пока он совсем не потерял голову, но вместо мыслей воображение рисовало какие-то смазанные картины, обрывки сцен. Ему стало душно. Стены сжимались, точно створки раковины. Это действовало так странно, волнующе, возбуждающе.
--
Не смотри на меня так... - пробормотал Судья, прерывающимся от волнения голосом. Лицо у него было красное, потное, волосы прилипли ко лбу.
--
Мне кажется, вы хотите меня поцеловать... - Кира свернулась змейкой на ковре, обняла его колени. Ощутив аромат и нежную мягкость ее тела, он отстранился.
--
Нет, не сейчас, я не могу... все это как-то неправильно... - пробормотал Судья. Все происходящее казалось ему сном...
Когда Кира заснула, Судья прилег на кушетку. Время от времени он вздыхал и улыбался.
В дверь постучали. Судья погасил лампу.
--
Кто там?.. - спросил он.
--
Это я... - Узнав голос Мамина, Судья открыл дверь.
--
Никуда он не исчезал... все это происки его тетки... она уже забрала заявление... - выговорил Мамин громким шепотом.
--
Что происходит?.. - Кира вышла в коридор.
Мамин сообщил новость.
--
Значит, он вернулся... - Кира принужденно улыбнулась. Выглядела она грустно. Так закончился этот день. На другой день Судья пришел к Кире, чтобы объясниться. Дяди дома не было. Он пускал змеев с племянниками. В доме было тихо. Судья прошел через террасу и в галерее лицом к лицу столкнулся с Кирой.
--
Я, собственно говоря... - Судья покраснел и запутался в словах, настолько он был потрясен видом Киры. Она была в пеньюаре. От нее пахло сном. - Не знаю, как сказать, но я должен это сказать...
--
Что сказать?.. - Кира изобразила на лице непонимающую улыбку.
Судья помедлил и продолжил свой путаный монолог, пытаясь одолеть одному ему видимые преграды. Порыв ветра качнул ставни. Кира вздрогнула. Пеньюар на ней колыхнулся, обнажилась грудь, бедро. Она поправила пеньюар и как-то странно рассмеялась. Судья оглянулся. В проходе стоял Лукин. Судья не видел его несколько лет и не сразу узнал.
--
Так вы знакомы?.. - спросил Судья, переводя взгляд с Лукина на Киру.
--
И это еще не все... он мой муж... - довольно сухо сказала Кира.
Судья резко повернулся и пошел прочь. Обогнув казармы, он свернул в переулок, и оказался у питейного заведения. Раньше он никогда туда не заходил. Помедлив, он вошел в зал с похоронным светом и гардинами. Появление Судьи вызвало у местной публики удивление. Не часто тут видели судей.
--
Судья, вы не заблудились?.. - спросил незнакомец с прилизанными волосами, высокий, красивый, хотя и не молодой. Судья выглядел рядом с ним невзрачным, даже нелепым в своей мантии.
--
Ну, что ты к нему пристал... - Полная женщина в красном платье с оборками подвинула Судье свой стакан и погладила его по руке. Ногти царапнули кожу. Он отпил глоток. Женщина ему понравилась. У нее был мягкий, приятный голос и прозрачные глаза. Вера, так звали женщину, взяла его за руку и повела за собой. По крутой и жутко скрипящей лестнице они поднялись в довольно тесную и душную комнатку. За рамой окна чернели какие-то развалины. Судья опустился на стул возле кровати с никелированными дугами. На какой-то миг его охватила привычная нерешительность, когда Вера повернулась к нему спиной, спустила с плеч платье и медленно разделась. В ту же минуту свет погас, и его объяло тепло и блаженство. Он растворился в ощущениях. Он жил в объятиях Веры какой-то растительной жизнью...
В темноте хрипло пробили часы. Судья отыскал коробок и одну за другой зажег несколько спичек, растерянно оглядываясь.
--
Погаси... - Полуголая, Вера приподнялась с постели. Он увидел ее обнаженную грудь, живот. Спичка погасла. Уже в темноте Судья оделся, поднял мантию с пола и вышел на улицу. На душе было тоскливо. Хмель выветрился. Во рту скопилась горечь. Он закутался в мантию и побрел к остановке трамвая. И что осталось у него от этой ночи?..
Трамвая не было. Глянув в конец улицы, Судья пошел пешком. Было ветрено. Ветер завывал в подворотнях, трепал полы его мантии и сушил глаза, красные от бессонницы. Он шел и шел, плохо понимая, куда идет.
Очнулся он на острове. Он лежал в траве под райской яблоней. С трудом он поднялся на ноги и подошел к воде. Лицо его было потное, в рыжих волосах путались листья травы. Он стянул с себя мантию, и стал думать, не пора ли ее выстирать. Размышляя, он следил глазами за водой. Волны накатывались и отступали, оставляя на песке мокрые пряди водорослей и высыхающие лужицы, точно глаза, волна за волной, и так размеренно и отрешенно, и с таким тупым безразличием. Вдруг пришло осознание, что это конец. Он просто почувствовал это. Ноги отяжелели. Без сил он опустился на песок, прижав к груди руки. Постепенно слабость прошла. Он закутался в мантию и заснул.
День кончился.
Другие дни были ничем не лучше...
Прошлой ночью Судья перебирал свой архив и неожиданно наткнулся на тощую папку. Когда он развязал тесемки, из папки вывалилась тетрадь в косую линейку. Судья узнал подчерк отца, чем-то похожий на клинопись, и углубился в текст. Это был сценарий пьесы, которую отец написал для Лукина.
Часы на Башне пробили 6 раз.
Судья уронил очки на стол и закрыл глаза...
В тот вечер отец пришел не один. Судья глянул на гостя подозрительным взглядом. Он напоминал беглого сумасшедшего, но держался с неосознанным достоинством. Его сутулые плечи выпрямились. Незнакомец смахнул рыжие, как будто ржавые волосы со лба, и Судья узнал Лукина. Лицо его осветилось мрачной улыбкой. Нет, Лукин не был беглым сумасшедшим, скорее он был змеем-искусителем, заползшим в их рай. Отец Судьи слыл чудаком, пытался изменить мир, впрочем, без всякой надежды на успех, из чистого духа противоречия. Делами Лукина, который собирался этот мир перевернуть, он не интересовался, но участие в них принимал. Он писал сценарии...
Судья потер воспаленные бессонницей глаза и глянул в окно. Дождь кончился, но небо было облачное, ветреное. Неожиданно порыв ветра распахнул створку окна. На пол посыпались осколки битого стекла, мешаясь с письмами, счетами, квитанциями. Ветер разметал весь архив Судьи.
В комнату заглянула Вера. Она была в халате. В волосах путались бигуди. Время от времени Судья приглашал ее к себе, когда прошлое казалось ему лучше настоящего. Вера была просто потрясена картиной непонятного разгрома и нелепым видом Судьи. Он пытался поймать летающие бумаги. В ту же минуту окно захлопнулось. Острый осколок стекла выпал из рамы и воткнулся в шею Судьи, а несколько окровавленных листков, поднятые с пола ветром, выпорхнули наружу через разбитое окно, и, полетав над улицей, прилипли к обмокшей стене флигеля. Эти окровавленные листки и явились началом всей этой темной и довольно запутанной истории, и повлияли на обстоятельства и события с именем Судьи как будто вовсе не связанные...
* * *
В ожидании трамвая, Бенедикт развернул газету, но его внимание отвлекла рыжеволосая незнакомка в длинном черном плаще с глухим воротом. Она стояла у афишной тумбы. В памяти вдруг всплыл дом на сваях с крыльями флигелей и горбатой терраской, причал, полузатопленная лодка, прикованная к свае ржавой цепью. Бенедикту было всего 5 лет, и он изнывал от скуки и дурного настроения. Вика сидела на корме лодки в отцовской фуражке. Ее отец служил где-то в Средней Азии. Вика болтала ногами и иногда поглядывала на горбатую терраску. Взгляды их встретились. Он отвел взгляд и прислушался к голосу бабушки. Она штопала носки и рассказывала о рае, расположенном где-то на небесах, чуть повыше облаков, куда все попадают после смерти. Воскресение там семь раз в неделю, а лето царит круглый год. Какое-то время Бенедикт плавал в словах бабушки. На виске у нее пульсировала жилка, брови трепетали, словно крылья бабочки, а вместо глаз у нее были подглядывающие зеркала, которые слепило солнце. Почти 7 лет бабушка провела на каторге и вернулась, неся узел в одной руке и ремнем связанный чемодан в другой руке. От нее пахло поездом. Бабушке было что рассказать. Осудили ее за сектантство. Она была староверкой и на ночь клала иконку под подушку, чтобы ей приснился Бог. От бабушки остался только памятник из мраморной крошки на Лысой горе. Там хоронили всех староверов. Дед, до того как женился на бабушке, два раза был женат и оба раза неудачно, но жены были с ним счастливы. Бенедикт смутно помнил деда. Профиль у него был, как у птицы, и взгляд странный. Бабушка говорила, что от его взгляда вода зацветала, а зеркала слепли. По субботам он играл на скрипке. Бенедикт слушал его, закрыв глаза, и словно погружался в воду, в которой тонули все звуки. Лишь мелкая рябь пробивалась сквозь глухоту. Отец Бенедикта не был похож на деда. У него был другой очерк скул, лба и подбородка. Когда бабушка умерла, Бенедикту сказали, что она перебралась из своей жизни в какую-то другую. Бенедикт нашел у нее под подушкой иконку, потертую тощую книжку и медальон с изображением седого, косо смотрящего молодого человека. Этот молодой человек и был дедом Бенедикта. В 20 лет, когда только начинают осознавать свои темные влечения, он написал тощую книжку стихов, и столько же лет провел на каторге...
Бенедикт сунул газету в карман и слегка отступил к стене, пропуская старика с тележкой. От него пахло старостью и одиночеством. Бывший музыкант, он почти 30 лет провел на сцене заведения у казарм, наблюдая фасадную и теневую сторону жизни горожан. Год назад он вышел на пенсию. Никто не обращал внимания на жалкий вид старика. Равнодушие присуще горожанам. Старик пристроилась к очереди у ларька. Продавали рыбу и со скидкой мятые, подгнившие овощи. Взгляд Бенедикта обежал площадь, на которой трамвай делал круг, скользнул по очереди, по облезлой стене пристройки с узкими окнами, затянутыми ржавой сеткой, и остановился. Он вдруг вспомнил, как очутился на острове...
Весь прошлый день Бенедикт провел в публичной библиотеке у Цепного моста. Он рылся в книгах, переодевал прозу в стихи и ожидал озарения, но озарение так и не пришло. Когда буквы стали сливаться в извилистые борозды, напоминающие след червя, он сдал книги и покинул библиотеку. Он шел по набережной, поглядывая на тонкий серп луны и перебирая обрывки каких-то впечатлений, и не только сегодняшних. На город уже опускались сумерки, которые все преображали, даже эти унылые дома с безликими фасадами. У них появлялось лицо, и они наполнялись той тайной сущностью, которая только и делает вещи прекрасными.
Пережидая головокружение, Бенедикт прислонился к парапету. Мягкий, приглушенный плеск воды, словно шепот, обманчивый и утешительный, навевал игру слов, ускользающих образов, галлюцинаций, сплетающихся в некую фугу. Неожиданно его ослепил свет фар. Из переулка выехал лимузин с помятыми крыльями. Резко затормозив, лимузин остановился. Дверца отпахнулась. Из лимузина вышел мужчина средних лет в сером плаще. Показав удостоверение, он жестом предложил Бенедикту сесть в машину. Бенедикт обвел взглядом стены, обросшие копотью и пылью, потом перевел взгляд на незнакомца. Лицо серое. Глаза пустые. Задавать вопросы было бессмысленно...
Лимузин стронулся и спустя полчаса остановился у невзрачного на вид здания. Незнакомец долго вел Бенедикта по петляющим коридорам и лестницам, прежде чем он очутился в комнате с одним окном, затянутым ржавой сеткой. Из окна открывался вид на тюрьму.
Следователь сидел спиной к двери и читал какие-то бумаги, пожухлые, в пятнах крови, Услышав шум за спиной, он резко обернулся. Это был блондин, бледный, пожилой, с редкими зубами и шрамом, пересекающим подбородок и нижнюю губу.
--
Ага, старый знакомый, ну, присаживайся... догадываешься, зачем я тебя вызвал?..
--
Нет... - Бенедикт сел и неуверенно глянул на следователя.
--
Надеюсь, ты еще помнишь свою кузину?..
--
Да, но... - Бенедикт невольно привстал.
--
Сиди, сиди...
--
Я не понимаю...
--
Дело в том, она жива... - Следователь замолчал. Какое-то время он тупо, не мигая, смотрел на Бенедикта, который то бледнел, то краснел...
Допрос длился несколько часов. Все вопросы следователя касались Лукина, о котором Бенедикт мало, что мог рассказать. Он появлялся всегда неожиданно, и так же неожиданно исчезал.
Около полуночи следователь отпустил Бенедикта.
Поеживаясь, ночь была ветреная и холодная, Бенедикт шел по набережной в сторону острова. На улице не было ни души. Вода жутко и беспокойно плескалась у его ног, словно она уже смыла весь город и в нем не осталось живых. Над водой стлался туман, рисуя что-то свое, смутное, приблизительное и странно двоящееся, как в кошмаре. Бенедикт повел плечами. Возникло неприятное чувство, что его кто-то преследует. Он оглянулся и свернул в переулок, стал подниматься по шаткой деревянной лестнице, которая петляла между крышами, разбросанными по склону Лысой горы. Крыши напоминали надгробные плиты. Вдруг лестница закачалась. Бенедикт испуганно схватился за перила и увидел Лукина. Он появился как будто из воздуха. Одет он был довольно странно. На нем был длинный до пят плащ, похожий на рясу. В мочке уха поблескивала золотая серьга.
--
Что ты на меня так смотришь?.. не сомневайся, это я... - Лукин угрюмо искривил губы...
--
Я просто не ожидал... - пролепетал Бенедикт.
Минуту или две Лукин молча разглядывал Бенедикта.
--
Выглядишь ты так, как будто тебя пытали... или только что вытащили из петли...
--
Следователь сказал, что ты умер...
--
Я что, похож на призрака?..
Ничего призрачного Бенедикт не обнаружил, отметил лишь странный наряд Лукина и его поразительную худобу. Плащ висел на нем, как на вешалке.
--
Что еще сказал следователь?.. - спросил Лукин.
--
Он сказал, что Вика жива... - пролепетал Бенедикт, вздрагивая от слов, как будто они причиняли ему боль.
--
Что с тобой?.. ничего же не случилось, во всяком случае, ничего страшного... - Лукин усмехнулся, показав острые зубы. - Да, она жива... и следователь, наверное, намекал, что я и она... как бы это сказать... нет, я не был ангелом, если верить актам и фактам, но между нами ничего не было, все это сплетни...
Бенедикт с изумлением смотрел на Лукина и грыз ногти. Странно, но Лукин почти не изменился за все эти годы, даже как будто помолодел и стал выше ростом. Что-то здесь было неверно.
--
Кстати, кто тебя допрашивал, не Мамин ли случайно?..
--
Нет...
--
Нет, значит, нет, на нет и суда нет, а жаль... нужно отдать ему должное, дело свое он знает... о чем еще спрашивал тебя следователь?..
--
О каком-то сценарии...
--
Так и есть... - быстро сказал Лукин. - Что-то они пронюхали, без сомнения... подошли совсем близко и потеряли след... - Лукин увлек Бенедикта за собой. Они пересекли небольшую площадь, обогнули гнилой пруд и углубились в лабиринт глухих безлюдных переулков. Бенедикту шел точно во сне. Полы плаща путались в ногах.
--
Кажется, пришли... - Лукин открыл дверь. - Входи...
Бенедикт вошел, оглядываясь. В комнате пахло сыростью, запустением. На окнах висели бисерные занавески. На стене поблескивали часы. Холодно и трезво глянуло зеркало. Лукин разжег огонь в камине. Огонь высветил его иссохшее, лишенное возраста лицо, карие глаза.
--
Спи, тебе нужно выспаться... - Лукин бросил Бенедикту плед, в который он завернулся, как в кокон, и заснул.
Когда Бенедикт проснулся, Лукина в комнате уже не было, и огонь в камине погас. Он поднялся на ноги и вышел в сад. Светало. Над городом вставало утро. Все, как и в первый день творения. Бенедикт опустился на ржавую, жутко скрипящую кровать, которая стояла под райской яблоней, закутался в плащ и заснул. Ему снилась кузина и вся та давняя жизнь...
Бенедикт познакомился с Викой в конце лета 1953 года. Это была изысканная и довольно тонкая особа. Она ходила в балетную школу, свободно изъяснялась по-французски. Отец у нее был дипломатом. Мать преподавала в университете. Бенедикт был полной противоположностью Вики. Он ни слова не понимал по-французски, и в танцах был не силен, скорее неловок и рассеян.
В 13 лет Вика потеряла родителей и переехала к дяде. Родители говорили ей, что дядя служил где-то в Азии, потом скитался, был и пастухом, и плотником, чередуя свои профессии. В город он вернулся из-за Вики. Определенных занятий он не имел, жил на пенсию и рылся в книгах. Иногда он писал иконы за скромную плату.
Однажды Лукин вернулся домой уже под утро. Дверь в комнату Вики была приоткрыта. Он вошел. Вика спала, лежала ничком. Одеяло скомкалось, чуть закрывала ее бедра. Спина совсем голая. Лукин хотел ее укрыть, неловко потянул одеяло и Вика проснулась в ужасе. Ей приснилось, что дядя ел ее глазами и сосал грудь. Путаясь в рукавах, она накинула на себя ситцевый халатик. Глаза испуганные. Солнце слепило ее, и вся она пахла солнцем и сном...
Ночью Лукин ворочался на своей скрипучей кушетке, не мог заснуть и забыть этот запах. Вика напомнила ему Киру, и она была так близко, всего-то дощатая перегородка разделяла их. На миг он заснул. Сон был непристойный и прервался, едва начавшись. Накинув на плечи шинель, он вышел на терраску, чтобы проветриться и забыть сон. Внизу под яблоней он увидел Вику и Бенедикта. Они стояли, обнявшись.
На другой день Лукин приставил к Вике не очень разговорчивую деву с тощей шеей и плоской грудью, и уехал. Деву звали Клара. Она отличалась правильной речью и строгой осанкой. По вечерам она читала отрывки из Цицерона или слушала радио, удивляясь, почему люди поступают так странно. Она не была замужем. В 17 лет она окончила школу и с тех пор просто скользила по жизни. В один из дней поздней осени 1953 года она соскользнула в могилу, и Лукин вынужден был вернуться в город.
Вики дома не было. Он ждал ее до полуночи, потом оделся и вышел на улицу.
Небо было ясное и холодное, только над Башней собрались облака, отороченные лунным сиянием. На фоне этих зловещих облаков Лукин и увидел Вику. Она стояла на мосту. Дым от проплывающей по реке баржи на время заслонил ее. Когда дым рассеялся, на мосту уже никого не было. Лукин сбежал по лестнице к воде.
Хлопая полами мантии, как крыльями, к Лукину подошел Судья.
--
Видели, да?.. - Судья показал пальцем вверх и угрюмо улыбнулся. Он узнал Лукина, который улыбнулся еще угрюмее и скользнул в тень.
В замешательстве Судья глянул по сторонам. Никого. Лишь вода мерцала под сводами моста, словно зажигала светильники из зеленого агата мягкими прозрачными бликами. Судья задумчиво потер лоб и пошел по набережной. Дома вокруг были темные, похожие на тюремную стену, лишь в заведении у казарм теплился свет. Дверь приоткрылась. В полосе света он увидел Веру и окликнул ее. Вера приостановилась. Судья взял ее под руку. История Лукина, напоминающая пьесу с дурным концом, в нескольких актах которой он принимал участие, просто вылилась из него. Он замолчал и вскользь глянул на Веру. Вдруг он замер. Он увидел, как Лукин вынырнул из-под моста с девочкой на руках и нырнул в лабиринт мощеных булыжником улиц и переулков старого города.
--
Вот так-так ... - пробормотал Судья.
--
Что ты там увидел?.. - спросила Вера.
--
Ничего... - Судья сморгнул.
--
Может быть, тебе написать о нем куда следует?..
--
Нет...
--
Но почему?.. - Вера в замешательстве посмотрела на Судью.
--
Меня же просто сочтут за сумасшедшего... как ни трудно в это поверить, но он умер... я видел его досье, читал бумаги... нет, я не могу этого сделать, даже если бумаги не верны...
--
Бред какой-то...
--
Это не человек, это омут, из которого в любой момент может вынырнуть чудовище... - воскликнул Судья и замолчал, как будто в нем самом открылся омут, в который он не посмел заглянуть...
Лукин нашел Вику в камнях на берегу чуть ниже по течению. Она была без чувств, вся исцарапанная и облепленная водорослями. Он взял ее на руки и принес на остров к Марку, бывшему учителю музыки.
-- Что с ней?.. - спросил Марк, пытаясь проснуться.
-- Она пыталась покончить с собой...
Вика застонала. Тьма на миг отступила и снова сомкнулась вокруг нее. Она очнулась утром другого дня. Какое-то время она лежала неподвижно, заново вживаясь в свет. Она ничего не помнила. Перед глазами плавали какие-то картины. Они подрагивали, как отражения в воде, и разбивались зыбью на тысячи осколков. Осколки перепутывались, и она не могла найти себя в этой путанице. Все это сопровождалось звуками музыки. Неожиданно музыка оборвалась. Скрипнула дверь. Вика неуверенно обернулась. В комнату, прихрамывая, вошел старик. Сквозь заросли выгоревших рыжих волос видны были только кончик носа и глаза.
--
Где я?.. - спросила Вика по-французски.
--
На земле, девочка моя, на земле... тебе нужно смириться... Бог выбрал тебе эту жизнь и нужно досмотреть ее до конца... - Марк заставил ее выпить отвар из трав и она заснула.
Весь день Вика спала, чтобы забыть все, от чего так устала.
Уже в сумерках пришел Лукин.
Марк зажег лампу, чтобы Вика могла видеть дядю. Какое-то время она рассеянно мерила Иосифа взглядом, потом закрыла глаза. Он был ей чужой.
--
Она меня не узнает... - Иосиф сел на край кровати, положил на лоб Вики руку. - И она вся горит...
--
Это пройдет... - промолвил Марк. - Ты иди с Богом, занимайся своим делом...
--
Каким еще делом?.. - Не скрывая раздражения, Иосиф взглянул на Марка. - Впрочем, ты прав... ты, как всегда, прав...
Ночью Вика бредила. Марк сидел у ее кровати, покачивая головой и поглаживая ладонями ногу, дрожь которой он не мог унять. Вика была так похожа на его мать. Ему было 13 лет, он только учился терпеть жизнь, когда мать покончила с собой. Отец изменял матери, и она не вынесла унижения. Ночью после похорон матери Марк оскопил отца, а сам выбросился в окно. Уже на лету он увидел мать, и еще множество ангелов, среди которых была и Аглая. Она жила в соседнем доме. Скорчив Марку гримасу, Аглая отвернулась. В ту же минуту он рухнул на мостовую за ее спиной...
Когда Вика поправилась, Лукин уехал из города. Говорили, что он основал какую-то секту и, не дожив до 40 лет, сгинул где-то в песках Средней Азии. Вся его жизнь уместилась в тощем досье...
Мать Иосифа умерла от родов. Его воспитывал отец, историк, который благополучно перебрался на тот свет по приговору суда. Обычная история с историками в то гиблое время. Отец успел дать Иосифу хорошее воспитание. Он окончил исторический факультет университета и студию живописи. В 30 лет он женился, однако вскоре бежал от жены, чтобы всего себя отдать искусству. Искусство всегда было делом одиночек. Он уехал в провинцию. Поселился в небольшом провинциальном городке, нашел себе место учителя истории. Там даже днем было сыро и темно. Тучи застилали все небо. Они тянулись друг за другом. Казалось, конца им не было. Так же тянулись и дни. Жил он там как заживо погребенный в неописуемой скуке и однообразии. Чуть свет он просыпался и шел в школу. Привычным и несколько резковатым движением он поглаживал сгорбившиеся спины изнуренных учебой подростков, которые распрямлялись от прикосновения (рука у него была костлявая и холодная) и не без усилий, стоя по стойке "смирно", выпаливали заданный урок. Он молча слушал. Взгляд его мутнел. Лицо становилось серьезнее и меланхоличнее. Он как бы погружался в тень истории, с ее именами, датами, мифами, и воспевал, не то, что следовало. Ему не хватало чувства меря. И снова его рука забывчиво опускалась на спину подростка. Когда у него случалось хорошее настроение, он дописывал картину, которую начал еще в городе. Кроткое, сияющее лицо на черном фоне, все углубляющемся, похожем на море, омывающее остров. В выходные дни он вставал и шел, все равно куда, постепенно ускоряя шаг, как будто собирался взлететь, и останавливался, не понимая, что на него нашло, потом падал в траву и сходил с ума от запахов. Час или два он был пьян и счастлив, как в раю, лежал без единой мысли в голове, наблюдая, как пауки ткут паутину, опутывая библейский закат. Солнце закатывалось. Он съеживался и засыпал с улыбкой. Иногда он совершал объезд городка на велосипеде, наносил визиты, если не было дождей. В дождь дорога раскисала, под крылья набивалась грязь, и велосипед приходилось тащить на себе. Среди местных знаменитостей был полусумасшедший врач, еврей, и священник, который избавлял прихожан от привычных заблуждений и отпускал грехи. Через неделю Иосиф в полной мере ощутил свое одиночество и впал в отчаяние. Под его тоскливым взглядом цветы вяли, а звезды меркли, и он решил вернуться к жене в роли падшего с небесных кругов ангела, чтобы спастись или окончательно пропасть.
От вокзала он шел пешком и растравлял себя картинами семейной жизни.
Вот и знакомый дом.
Он постучал. Дверь ему открыла тетка. Она как-то странно глянула на него и отступила, когда он поцеловал ее сухими пылающими губами. Ее перепуганный вид удивил Иосифа. От тетки он узнал, что его уже похоронила, а Кира под следствием.
После неудачного объяснения с Кирой, Иосиф переехал к Марку на остров. Жил он в почти пустой комнате с побеленными стенами, на которых по ночам рисовал портреты Киры и пейзажи. Гибкая, грациозная, Кира танцевала среди изменчивых вечерних теней, как будто охваченная пламенем от ступней до волос, и душа его устремлялась вслед за ней, в мир бредов. Он тонул в бредах. Утро выбрасывало его на берег, как бревно. Какое-то время он лежал, уставясь на голую стену, за которой ему еще виделось небо и море, мелкое и неспокойное, потом выбирался из простыней, и перелистывал дневники отца, читал и морщился. Морщины становились все глубже. В прошлом ему было неуютно, не по себе. Кругом одни стены и запертые двери, которые иногда приоткрывались и грубо захлопывались у него перед носом.
Осенью Иосиф уехал. Всю зиму он скитался по заброшенным лагерям и кладбищам. Он разыскивал могилу отца. Отогревался он в снегу, вырыв себе нечто вроде могилы, и час или два лежал, сжавшись в комок, потом шел дальше, увязая в снегу. Иногда он что-то записывал в тетрадь, пока не потерял карандаш. Теперь только его следы на снегу складывались в цепочки букв и слов.
Весной лагеря и кладбища превратились в болота, и он оставил поиски. Лето он провел в поселке старателей, а зимой снова ушел в тайгу и пропал. Он вернулся в поселок через год, весь пропитанный болотным духом, точно набальзамированный. Своим появлением он вызвал изумление среди жителей поселка, что и было отмечено в книге записей гражданского состояния, правда, сухо и с протокольным бесстрастием. Сделав запись, старик, ведающий книгой, отвлекся. Он залюбовался цветами, которые выращивал в горшках. Стебли казались ему, словно выточенными из порфира и алебастра, а бутоны чем-то напоминали драгоценные камни. Он сидел и смотрел, как лепестки осторожно выбирались из бутона. Так же выбирается из кокона бабочка, расправляет, сушит крылышки, пробует их. Он даже снял очки и неосторожно толкнул локтем чернильницу. Так в книге записей гражданского состояния появилось чернильное пятно, а в досье Иосифа лакуна...
Набравшись сил, Иосиф продолжил свою одиссею. Он направился на юг.
По мере продвижения к югу, растительность становилась все скуднее. Открылся вид на пустыню. Она представляла собой еще незаконченную картину, в которой преобладали коричневые, лиловые и желтые тона. Ее никто не охранял, лишь странный дух, выглядевший как тень, которая сопровождает любое живое существо, пока оно не падает замертво, и не оказывается по ту сторону жизни, где можно не заботиться о будущем. Помедлив, Иосиф пустился в путь, следуя по пятам за духом пустыни.
Приближался полдень. Солнце замерло посреди голого неба и дух, за которым Иосиф шел по пятам, исчез. Он не знал, куда идти. Какое-то время он кружил, спотыкаясь о камни. Споткнувшись в очередной раз, он остановился, и поднял голову. Сколько раз он смотрел на небо и не видел, как оно бездонно. Подавив невольный вздох, он сначала коснулся песка коленями, потом всем телом и, сморенный усталостью, упал ничком. Он лежал, как мертвый. К нему слетелись птицы. Они бродили вокруг, косясь на него. Его смерть была для них жизнью. Пытаясь отогнать птиц, он нащупал рукой камень, но не смог поднять его, лишь оцарапал палец. Потекла кровь. Он смочил ранку слюной, присыпал песком и глянул по сторонам. Пейзаж, открывшийся его взгляду, казался сном, выдумкой. Реальным был только песок. Все это лишь скользнуло в его сознании. Надо было идти дальше или умереть. Опираясь на локоть, он привстал, и увидел птиц, которые настороженно следили за ним. Он попытался улыбнуться, но кожу на его лице стянуло от засохшего пота, и улыбка превратилась в гримасу. С трудом он встал на ноги. Какое-то время он стоял на месте, покачиваясь, пока появившийся из воздуха дух пустыни не дал ему направление, куда нужно идти. Несколько дней Иосиф шел через пески, не ощущая вкуса слюны. На исходе августа месяца он пересек пустыню и вошел в восточные степи, где вообразил себя философом и заблудился в себе самом, как в огромном с тысячью дверей дворце. Он был даже сводником для себя самого, проколол уши и носил в них кольца, и браслеты на запястьях...
Все эти годы случай сохранял Бенедикта от встречи с Лукиным. В 27 лет он окончил литературный институт и получил место в издательстве. Целыми днями он перелистывал газеты. Комната была узкая, с одним окном, выходившим на площадь. На подоконнике пылилось маленькое уродливое растеньице в горшке и бюст Пушкина из алебастра. На стенах висели литография Канта в ночном чепчике и дагерротип Монны Лизы. Чем-то она была похожа на мать Бенедикта. Стол Бенедикта стоял у двери. Ближе к окну сидели Анастасия, разочарованная девственница с лицом сфинкса, и Юлия, юная особа с нежным пушком на щеках и улыбчивыми глазами. Бенедикт их почти не замечал. Для него они были некими бесплотными видениями. Платили ему мало, но он был уверен, что деньги сами придут к нему вместе со славой. Жил он в доме на углу Болотной улицы в угловой комнате полуподвального этажа, в которой было всегда жутко холодно и сыро. Все свободное время он отдавал литературе и живописи. Он писал тонкие по рисунку и непривычные тоном картины, и одноактные пьески, непременно драматически окрашенные. После полуночи он ускользал в сон. Сон был его убежищем. Спал он, не раздеваясь, навалив на себя все одеяла, какие только были...
Однажды среди ночи Бенедикта разбудил стук в дверь. Он открыл глаза, но продолжал лежать, тупо уставясь в потолок, словно не понимая, что это уже не сон. Стук повторился. Он встал и, кутаясь в одеяло, подошел к двери. Помедлив, он сдвинул задвижку. В комнату вместе с холодом вошел мужчина средних лет в сером плаще, который предложил Бенедикту одеться и следовать за ним. По его лицу Бенедикт понял, что задавать вопросы бессмысленно.
У подъезда ждал лимузин с помятыми крыльями. Полный дурных предчувствий, Бенедикт сел в лимузин, который стрельнул дымом, стронулся и нырнул в сеть глухих и безлюдных переулков. Промелькнул гнилой пруд, полуразрушенная часовенка. Спустя полчаса лимузин остановился у невзрачного на вид здания...
Домой Бенедикт вернулся лишь через неделю. Путаясь в ключах, он открыл дверь, вошел в комнату и, не раздеваясь, сел на кушетку. Он сидел, уставясь в постепенно темнеющее окно. Начался дождь. На миг он заснул и разом проснулся от гомона чаек, в слишком холодной воде. Его била дрожь. Он вцепился пальцами в край кушетки. Вода отступила.
--
Брошу все и уеду... - прошептал он глухо, каким-то истерическим шепотом и закрыл лицо ладонями. Плечи его затряслись...
Никуда Бенедикт не уехал. Он заснул, привалившись спиной к стене. Ему снилась камера, перегороженная решеткой и набитая людьми. В камере стоял смрад.
--
По какому делу вас задержали?.. - спросил Бенедикта старик в очках.
--
Даже не знаю... - пробормотал Бенедикт.
--
А кто вы по профессии?..
--
Художник...
--
Странно, вы совершенно не похожи на художника... а я занимаюсь юриспруденцией... уже неделю сижу здесь и жду, а они молчат, может быть, боятся сказать мне что-нибудь лишнее... - старик усмехнулся...
Сцена переменилась. В темноте проявилось лицо следователя с глазами совы. Оно выражало неприязнь и усталость. Следователь ловил Бенедикта, опутывал паутиной вопросов, которые касались Лукина и какой-то секты...
И снова сцена переменилась. Прихрамывая, Бенедикт шел по узкому, петляющему коридору с липкими стенами. За ним молча, словно озабоченный чем-то, шел охранник. Шествие напоминало ритуальную процессию. Бенедикта заперли в одиночке. Час или два он сидел, уставясь в пол и зажав руки между колен.
Сумерки постепенно затопили камеру. Стены стали прозрачным хрусталем. Они тихо вызванивали какую-то мелодию. В хоре звуков Бенедикт услышал лепет на французском языке, смех кузины и очнулся с отпечатком пуговицы на щеке. Перед ним стоял Лукин. Он слегка сутулился.
--
Что ты так на меня смотришь?.. - Лукин провел рукой по лицу. - Неужели я так изменился?.. или не ожидал меня увидеть?.. - Лукин заглянул в окно, затянутое паутиной решетки и выходившее во двор тюрьмы. Солнце закатывалось. Силуэт здания тюрьмы стал еще более зловещим и угрюмым на фоне неба. - Ну, что ты онемел?..
--
Я не понимаю, как ты оказался здесь... - Бенедикт глянул на дверь, потом на окно. Дверь была заперта, окно затянуло ржавой решеткой и кроме решетки еще проволочной сеткой.
--
Я пользуюсь подземным ходом... и уже давно... - Лицо Лукина расплылось. Он улыбнулся своей азиатской улыбкой и отступил в сторону. Открылся массивный свод, скользкие, покрытые слякотью стены, ступени. Они вели куда-то в темноту, в ад. - Пошли, нельзя упускать такой случай... вдруг она случайно спаслась?..
--
Кто?..
--
Вика... это невинное дитя, твой ангел и искусительница...
--
Разве такое возможно?.. - На миг Бенедикт увидел лицо Вики, ее улыбку, медленную, притягивающую, волосы, цвета красноватого золота.
--
Неужели у тебя нет даже робкой надежды?.. похоже, что нет, по глазам видно...
Бенедикт вздрогнул, словно его застали на месте преступления, а Лукин зло рассмеялся, как будто бес из него высунулся. В ту же минуту камера осветилась. Удар грома просто потряс Бенедикта. Он невольно закрыл голову руками. Когда он убрал руки и, пересиливая страх, глянул по сторонам, в камере уже никого не было. На месте Лукина поблескивало сырое пятно, в котором смутно угадывались отражения, навязываемые реальностью. Бенедикт тупо глянул на это пятно, как если бы его вовсе не видел, просто вообразил, что оно там есть. Все случившееся казалось почти неправдоподобным, следствием колдовского воздействия сумерек.
Вспыхнул свет. Дверь камеры ржаво заскрипела. Бенедикт в панике обернулся. В камеру вошел следователь с тощим досье под мышкой. Лицо недовольное, заспанное.
--
Итак, продолжим...
Через час Бенедикт подписал все допросные листы, страница за страницей, исписанные разными чернилами, даже на полях, и между строчками, после чего его отпустили...
Бенедикт спал, не раздеваясь, и проснулся оттого, что задыхался. Неприятное чувство. Он распутал шарф, обвивший его шею петлей, и минуту или две лежал неподвижно. Перед глазами все еще мелькали какие-то смутные картины, сцены. Вдруг из глубины зеркала выплыло лицо кузины, исцарапанное, облепленное водорослями. Он закрыл лицо ладонями, потом встал и пошел. Дверь он оставил открытой.
Он шел вдоль песчаного берега. В непроглядной темени тускло мигали огни города. Где-то играл духовой оркестр, не очень стройно, то и дело сбиваясь. Звуки смешивались с плеском воды, которая набегала на берег, оставляя на нем рябь, как морщины на лице. Он шел, петляя, между лодками, лежащими ничком, точно утопленники. Плащ он снял и волочил за собой. Рубашка на нем взмокла. Волосы налипли на лоб. Иногда он тихо постанывал и даже всхлипывал.
Светало. Он устал и без сил опустился на песок. Слишком далеко он зашел. Берег зарос кустами олеандров и миртов. Они стояли, клонились и никли к отражениям водяных бликов. Кусты затрепетали. Он увидел, как кузина вышла из кустов. Она стояла, выпрямив спину. У нее были зеленоватые глаза и рыжие, выгоревшие волосы. Лицо бледное, нежное. Неприкрытая спина вся в веснушках.
--
Вика... - Он снял очки, моргая и улыбаясь.
--
У тебя на губах песок... - Она улыбнулась, опустилась на колени и, чуть наморщив лоб, кончиком языка коснулась его нижней губы. Оба покраснели и отвели глаза. Она прилегла на спину, потом перекатилась на живот. Ему показалось, что за ними кто-то следит. Он глянул по сторонам, потом неловко обнял Вику. На миг они стали одним телом. Ему показалось, что он падает, навзничь, в пустоту. Судорожно всхлипнув, он очнулся.
Луна уже стерлась с неба.
Какое-то время он смотрел на воду, потом заполз под лодку и поспал немного в том же сне, пока не встало солнце. Домой он вернулся ближе к вечеру. Он жил в доме на углу Болотной улицы. Дом погибал. Его разъедала сырость. Побелка осыпалась. Начала гнить мебель. Появились мыши. Они стали бегать даже днем. Потом лопнули какие-то трубы, его затопило. В одеяле, как в сутане, он выслушал утешения пожилого и довольного собой и миром управдомом, после чего перебрался этажом выше. В общем, все, как в обычной жизни. Вскоре пришло известие о смерти Лукина и выяснилось, что его секта была вполне безвредна, и никакого отношения к шпионажу не имела. Тощую папку с делом Лукина отправили в архив. Бенедикт успокоился. Жил он бедно, перебивался случайными заработками. Кому-то нужен был биограф, кому-то летописец. Он опускался все ниже и ниже, туда, где людей уже не было, пока случай, сплетающий нити судеб, не свел его со Свитским.
Свитский привел его в театр на Пречистинке, где у него были связи, и вскоре одна из пьес Бенедикта увидела свет рампы и зрителей. Пьеса провалилась, но Бенедикт остался в театре, уйти ему было не некуда. Как-то ночью на лестнице, поднимающейся в верхние этажи театра, Бенедикт наткнулся на Розенберга. Он выглядел местным привидением. Смутно глянув на Бенедикта, он не узнал его и скрылся за дверью мастерской. Бенедикт последовал за ним. Розенберг был художником. Его картины свидетельствовали о том, что он жил или в непосредственной близости к небу, или к преисподней. У него был дар. Бог послал ему испытание использовать краски, чтобы описывать мир, в котором он жил. Бенедикт знал, как это нелегко и опасно. Он перемешивал не краски, а слова. Когда Розенберг заговорил с ним о том, что Бог живет в красках, Бенедикт обнял его. Обнявшись, они молча сидели в темноте, пока Розенберг не заснул..
В небе, как обломки льда, плавали облака, смутно мерцали звезды, точно огни затонувшего города. Бенедикт подошел к окну и увидел свет во флигеле. Там жила Милославская, которая давно привлекала его внимание. Говорили, что она побывала в трех браках в привычном смысле и осталась нетронутой. В 30 лет она бросила театр и уехала из города. Прошел слух, что она постриглась в монахини. Однако через год она вернулась на сцену.
Бенедикт спустился вниз, по сумрачной галерее перешел во флигель и столкнулся с незнакомцем. Заглянув в узкое горбоносое лицо незнакомца, Бенедикт не без трепета отступил, потом постучал в обитую железом дверь.
--
Входите, не заперто... - услышал он хрипловатый голос Милославской. Она сидела у окна спиной к двери. В складках гардин прятался телескоп на треноге.
--
Я не слишком поздно?.. - спросил Бенедикт, протискиваясь в узкую дверь.
Милославская обернулась.
--
Нет, и кстати, я только что говорила о тебе с Глебом... - Какое-то время Милославская молча теребила пуговицу на кофте грубой вязки. - Писателей у нас, хоть пруд пруди, но чему они учат?.. как стать несчастнее, чем мы есть... а у тебя дар... подай мне плед, ужасно мерзну и совсем перестала видеть, все расплывается... и руки трясутся, даже резкость у телескопа не могу навести...
Бенедикт обратил внимание на карандашный рисунок, слегка тронутый желтизной. Он висел над кроватью. На рисунке была изображена женщина в монашеской рясе на фоне облаков и моря...
Одно время Милославская жила на острове в Белом море. Она оказалась там случайно. Катер, на котором она приехала на остров, сломался. Два или три дня она провела в гостинице. Как-то, осматривая окрестности, она заблудилась и набрела на скит, где жил Денисий.
Родители Денисия погибли, когда ему едва исполнилось 7 лет. До 13 лет его воспитывала тетка, а потом государство. Он участвовал в неких событиях, был одним из тех, о которых мы столько слышим, но нигде не видим. В 25 лет он оказался в полном одиночестве. Одиночество не угнетало Денисия, его тяготила тишина. Ночью она окружала его невидимой стеной, и он просыпался от удушья и ужаса, думая, что уже умер. Утром он видел эту невидимую стену, всю в пятнах сырости. Пятна напоминали пену, из которой появилась Лиза, его жена. Она родилась в небольшом провинциальном городке в бедной семье. Будущее обещало ей убогое детство, работу на консервном заводе, несколько беременностей и место на кладбище. Однако судьба улыбнулась ей. Она встретила Денисия. Все сложилось слишком хорошо, чтобы в это поверить. Спустя год у них родилась девочка, а еще через год случился оползень. Денисий проснулся от треска и ужаса. Бог отнял у него жену и ребенка, но оставил ему жизнь, чтобы он всегда помнил о случившейся трагедии. Такое послано было ему испытание. Он чудом уцелел, когда стены и крыша дома обрушились на него, и все заволокла тьма.
Еще долго тьма окутывала Денисия, и он не мог взглянуть на живых. Так он и жил, чувствуя свою зависимость от чего-то непонятного, пока все это не отошло в прошлое.
Однажды Денисий проснулся, словно от толчка. Открыв глаза, он увидел Лизу. Она с любопытством разглядывала его, потом покрутилась на месте и снова уставилась на него. Он закрыл глаза. Однако любопытство пересилило. Лиза улыбнулась, заморгала, потом села на пол, подняв юбку и раздвинув острые колени. Открылось ее лоно. Денисий сморгнул и отвел взгляд...
Несколько дней спустя Денисий уехал на острова в Белом море. Он нашел себе место в заброшенном ските. До него там жил некто другой. Денисий не застал его в живых. Жил он просто. За долгие годы одиночества он научился видеть тоску человеческой жизни и понимать тщету всего земного. Ел не чаще одного раза в день, и то не досыта. Он от многого отказался, почти от всего, жил, совсем не думая о своем теле. Тело делало свое дело, а он свое. Иногда он, как бы со стороны, наблюдал за телом. Оно блудливо извивалось, корчилось, словно его кто-то теснил, обольщал, вводил в соблазн...
Милославская обошла скит, заглядывая в пустые окна.
Денисий сидел на камне. Услышав шум шагов, он обернулся, и молча посмотрел на нее. На вид не дурочка и не одержимая. Знал бы он, успел бы спрятаться, зарылся бы в песок.
--
Кто ты?.. - спросил он.
--
Я заблудилась...
Милославская прилегла на траву. Взглядом она молила его ни о чем не спрашивать.
Утром другого дня она нашла в чуланчике корыто из оцинкованного железа, нагрела воды на плите, постирала одежду Денисия, развесила на веревках, потом помыла полы. Влага от вывешенного белья и вымытого пола осела на стеклах. Она рукавом протерла запотевшие стекла. Денисий все еще сидел на камне, точно идол. Милославская отвела взгляд и улыбнулась. Позже вечером она записала в школьную тетрадь, как прошел первый день. Запись заняла полстраницы.
Все эти дни Денисий изнурял себя, сидел на камне даже в самый полуденный зной. Стояла египетская жара. Ночь он провел без сна и на ногах. Он боялся заснуть. Его преследовали плотские сны. Утром он не смог одолеть соблазн и вошел в скит.
Милославская спала. Когда она проснулась, Денисий сказал:
--
Незачем было стараться, дождь стирает не хуже...
Еще сквозь сон Милославская взглянула на него. Наверное, из-за непривычного освещения он показался ей другим. Он стоял у окна, чуть подавшись вперед. Его костлявые в синих прожилках руки упирались в подоконник. Он медленно обернулся. Словами он гнал ее от себя, но глаза его выдали.
Милославская отвела взгляд. Ее внимание привлекла фотография молодой женщины, висевшая в простенке в проволочной рамке. Лицо грустное, выцветшее, затянутое желтизной. Голова покрыта фатой, собранной на затылке в бант в виде розы.
--
Кто эта женщина?.. - спросила Милославская. Ей не следовало спрашивать. Денисий повернулся и ушел.
Почти весь день Милославская провела у моря, сидела на камне и любовалась небом. Она видела там чертоги и ангелов, воплощенных в прекрасных телах, слышала плеск крыльев, голоса, сливающиеся в симфонию, в которой не могла прозвучать ни одна фальшивая нота. Она не заметила, как заснула, наполненная красотой, о которой ни слова нельзя выговорить.
Все мы созданы из этой красоты, даже самые ничтожные из нас.
Прошло лето. Миновала осень. Милославская была счастлива жизнью на острове, но иногда она ощущала странную раздвоенность в себе, думала то об одном, то о другом, даже попыталась читать старую газету, потом скомкала ее и сунула в плиту. Час или два она лежала на спине и глядела в потолок, на котором ей представлялись сцены из последнего спектакля. Какое-то время она мысленно блуждала по театру, потом по дому, в котором родилась. Вспомнила вдруг куклу с подкрашенными перекисью волосами, которую она на ночь укладывала спать рядом с собой и носила за пазухой в школу. Кукла была ей ближе любого другого живого человека. Она улыбнулась, как в детстве, и заснула. Среди ночи она проснулась. Ей захотелось пить. Денисий стоял у окна на коленях, выставив вперед ладони. Он словно защищался, пытался оттолкнуть кого-то, кто собирался совершить над ним нечто ужасное. Милославскую напугало его тяжелое дыхание. Дышал он как загнанный зверь, точно бежал по камням сквозь кусты или его тащили волоком. Она окликнула его.
Денисий не отозвался. Пересиливая озноб и желание, от которого давно отвык, он улегся на свое место. Вскоре он заснул.
Утром Денисий очнулся с облегчением, но пошевелиться не мог, лежал, словно со связанными руками и ногами и думал о том, что с ним произошло уже не как об опасности, которая миновала и от которой надо спасаться. Скосив глаза, он глянул по сторонам. Его почти испугала мысль, что Милославская ушла. Но куда она ушла? Помедлив, он встал и подошел к окну. На светлом фоне неба и моря четко вырисовывался ее силуэт. Она развешивала выстиранное белье. Он вздохнул, вместе с воздухом выдохнув из себя имя Лизы, и улыбнулся, вроде себе в утешение.
Зимой Милославская провалилась под лед и простудилась. Денисий выходил ее. Милославская не знала, что он с ней делал, но только она встала на ноги, как Денисий слег. Он не вставал и не узнавал ни ее, ни инока, мальчика 13 лет, который иногда приносил хлеб и молоко. Вскоре на теле Денисия стали появляться и лопаться маленькие красноватые волдыри, как сыпь, особенно под мышками. Милославская делала ему примочки из трав, однако они не помогали.
В тот год зима была жестокая. Птицы падали с неба и умирали, не долетев до земли. Даже стенные часы замерзли и остановились. Тепло было только во сне. А потом пришла весна. С крыши скита сполз подтаявший снег. На песке и камнях ожили рябины, березы, одуванчики и пеструшки. Весной Денисий собрался с духом и умер. Милославская обмыла его. Кожа его сделалась тонкая, как газетная бумага, а волосы стали белые, точно отбеленное полотно. Она тронула сморщенный член Денисия, еще мокрый от воды. Этот змей-искуситель вдруг ожил, приподнял голову, и она совершила постыдное, нечто такое, чего от себя совсем не ожидала.
Денисий умер в субботу утром. После полудня начался снегопад. Тяжелые хлопья снега липли к стеклам. Воцарились сумерки. И вещи и все вокруг стало текучим и искаженным. Милославская переодела Денисия в чистую одежду и села около него. Иногда она пела псалмы вполголоса, чтобы нечаянно не заснуть, и плакала.
И все же она заснула.
Во сне она летала. Так уже случалось, и не раз. Вдруг она недоверчиво повисала в воздухе и, как бы оторвавшись от собственного тела, парила где-то между небом и землей, кожей ощущая тонкость и легкость воздуха, а глазами красоту и величие ночи. Это было чудесное зрелище. Она испытала восхищение оттого, что увидела, и что было явлено ей. И вся эта красота была лишь частью Божьего замысла. Подобно ей в этот час в небе путешествовали и другие души, и небо казалось живым. Поднявшись еще выше, туда, где была задумана вся красота, она с испугом глянула вниз и... очнулась в саду, среди деревьев и пожухлой травы, полузасыпанной снегом. Было уже утро другого дня. Она подняла голову к небу. Была ли она там? Ничто не мешало ей представить себе это вознесение выше всех высот, потому что корни человека не на земле, а на небе.
Опустив голову, она вошла в дом. Ставни были прикрыты. В комнате царила полутьма. В полутьме она увидела профиль мертвого Денисия. Головокружение охватило ее. Она вдруг поняла смерть, и ей стало страшно. Она отошла к стене. Ни одной живой души не было рядом, ни какого-либо движения, только невыразимое одиночество. Пересилив страх, она легла рядом с Денисием. Он еще не остыл. Она пригрелась и заснула. Так прошло два дня. На третий день инок с трудом оторвал ее от тела Денисия...
Вся жизнь Милославской на острове уместилась в нескольких школьных тетрадях в косую линейку.