Трещев Юрий Александрович : другие произведения.

Дар

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:

Ю. Трещев

ДАР

роман

  
  
  
   Поднявшись на цыпочки и вытянув шею, Настенька выглянула в окно.
   На море царил штиль, и она увидела не один, а два города, сросшиеся друг с другом в сине-зеленой воде с мраморными прожилками.
   Минуту или две Настенька стояла неподвижно. Ее худенькие плечи подрагивали. Она думала о матери и вспоминала редкие, торопливые встречи с отцом в сквере у служебного входа в театр.
   В тот злополучный день Настенька разглядывала чучела птиц в витрине магазина, а отец и мать о чем-то говорили.
   Настенька прислушалась.
  -- У меня нет ощущения, что я счастлива... и я боюсь смотреть в зеркало... - С притворной опаской мать глянула в тусклое изменчивое стекло витрины и поправила прядку волос, выползшую из-под шляпки. - Я похожа на призрак из какой-то мнимой истории...
  -- Вовсе нет... ты заблуждаешься... - Отец провел рукой по лицу Настеньки, словно паутину смахнул, и смешался с толпой. Толпа поглотила его.
   Осенью того же года умерла и мать Настеньки и она переселилась к дяде Егору.
   Дядя Егор жил на одном из западных островов, их еще называли блуждающими. Он преподавал в школе историю и географию. Ему было уже за сорок, когда он женился. Жену он привез из города. Ее звали Лия. Одно время она была натурщицей, потом торговала цветами. Лия вполне оправдала ожидания дяди Егора, оказалась плодовитой и родила ему целый рой девочек, похожих на ангелов.
   По субботам дядя Егор устраивал фарсы, веселил одним своим видом. В его облике было что-то театральное, к тому же он был наделен голосом. Волосы у него были рыжие, гладко зачесанные назад, как у немца, глаза карие, лицо вытянутое.
   Прильнув к отцу, девочки слушали истории, занесенные в него Писанием, и исправляли в себе все, что успели испортить и исказить за неделю.
   Когда дети выросли и разлетелись, дядя Егор заскучал. Появление в доме Настеньки было для него спасением...
  
   Порыв ветра качнул створку окна. По воде пробежала рябь.
   Настенька невольно повела плечами и с опаской огляделась. Глаза ее еще мутили обрывки видения, в котором вода унесла дом дяди Егора вместе с берегом.
   Ночь они провели у развалин маяка. Настенька ежилась и дрожала в каком-то полусне. Ей было очень страшно. Она не знала, чего боялась. Страх был неясный, смутный.
   Приоткрыв веки, Настенька увидела тень дяди на стене.
   Она зажмурилась, когда прыгающие губы дяди вдруг коснулись ее щеки, обожгли. Она не смогла скрыть страх.
   Тень отошла вниз головой, ногами вверх, как деревья.
   Дядя Егор не ушел далеко. Он оставался поблизости, сторожил труп жены от бродячих собак. Ветер сорвал железо с крыши, которое разрубило ее пополам точно топором.
   Оставшись без жены и дома, дядя Егор отвез Настеньку в город к двоюродной сестре Аде.
   В поселок Егор вернулся с бюстом Шекспира и поселился в гостинице. Он увлекся сочинительством, чтобы отогнать старость и стариков. Днем он писал книгу, а ночью бродил по коридорам гостиницы, пугая носатую с тощим задом дежурную, которая в одиночку жила со всем поселком, или стоял у окна, закрыв лицо руками. Он воспринимал явь за окном бредовым измышлением.
   Засыпал он под утро.
   В ту душную августовскую ночь Егор не спал.
   Дописав сцену с иерусалимскими розами, он откинулся на спинку стула, протяжно зевнул и уставился в потолок весь в паутине трещин, в которой путалась тень от ночника в виде вазы.
   "Чувствую себя усталым, надо прогуляться..." - подумал он и попытался встать, но сил не было.
   Он лег на кровать.
   Прошел час или два часа.
   Егор лежал и видел глаза жены, которые смотрели на него из пустоты, кроткие и ясные.
   Усталость ушла.
   Он встал, оделся и не успел дойти до двери, как усталость вернулась.
   Не раздеваясь, он снова лег на кровать.
   По подоконнику застучали капли дождя.
   "Погода совсем испортилась..."
   Какое-то время он думал о сцене с иерусалимскими розами и не заметил, как заснул.
   Проснулся Егор как от толчка. Он лежал и пытался разобраться в своих ощущениях от сна, в котором он ласкал чье-то податливое тело, вполне возможно и не подозревавшее о его желаниях.
   "В любом удовольствии есть что-то бесовское..." - подумал он и рассмеялся, не вполне искренне, потом встал и, прихрамывая, подошел к окну. Взгляд его тронул кусты колючего шиповника, скользнул выше, опустился на ржавые крыши домов, отвыкших от людей, за которыми поблескивало море и рифы. Они были похожи на нимф, плещущихся в волнах. Мокрые и черные они поднимались из воды, фыркая и сверкая слюдяным блеском, и снова ныряли в глубину вод.
   Ветер изменился и на поселок наполз туман. Он стекал по склонам Козьей горы, похожей на окаменевшие облака.
   Все неопределенно, гадательно.
   В размытых пятнах тумана едва угадывались дома, фигуры людей. Их утонченность, изысканность выражалась в вытянутых пропорциях и в рисунке складок.
   Подняв голову, Егор тут же опустил ее, испытав ужас головокружения.
   В ту же минуту порыв ветра распахнул окно, разметав листы рукописи по полу.
   С трудом закрыв окно, таким сильным был напор ветра, он снова лег, попытался заснуть.
   Перед глазами снова всплыла сцена с иерусалимскими розами, окутанная некой мистической потусторонностью, которую кто-то комментировал. Голос глухо отдавался в висках.
  -- Кажется, я уже слышал этот голос... - прошептал Егор. - Боже мой, знаю столько не нужного, и забыл, не могу вспомнить, что нужно... либо никогда не знал...
   Егор еще долго шептался с кем-то уже безмолвствующим, прежде чем заснул.
   Во сне он составлял псалмы и гимны, но, проснувшись, все забыл.
   "Что-то блеснуло, но что?.."
   Боль остро кольнула в бок, и больно, и страшно, и непонятно.
   Егор затих и чтобы не думать о подкрадывающихся страхах, стал вспоминать прошлое, которое показалось ему каким-то выдуманным, лишним.
   И снова боль потрясла его.
   Жутко, нелепо всхлипнув, Егор вскочил на ноги и...
  
   Странный постоялец с темным, как у египетских мумий, лицом и таким же темным прошлым раздражал дежурную по этажу. Почему-то она была уверена, что он занимается чем-нибудь непозволительным, а возможно и преступным.
   Совершая обход, она остановилась у двери в его комнату и прислушалась.
   Донеслись шаги, голоса, как будто постоялец был не один.
   Неожиданно ее потряс грохот. Медленно, неуверенно она приоткрыла дверь и вошла в комнату.
   Постоялец лежал на полу, нелепо вывернув голову среди осколков гипсового бюста. На его лице еще играли тени боли и страха, но уже начало проступать и уродство тления, пока смутное. В руках он сжимал листки рукописи, которую смерть оборвала на полуслове.
   Смерть странного постояльца была описана дежурной по этажу директору гостиницы и низведена им в разряд случайных неприятностей. Она не должна была нарушить привычный порядок, поддерживаемый в гостинице.
   Однако было заведено дело.
   Директора гостиницы вызвали на допрос.
   Час или два следователь задавал директору неудобные вопросы и смотрел на него как на преступника.
   Директор молчал и мучился.
   "Что же это?.. Зачем?.." - думал он и вдруг воскликнул со злобой:
  -- Вы думаете, я убил этого сумасшедшего?..
  -- Успокойтесь, никто вас не обвиняет... такой порядок... Подпишите... - Следователь положил перед ним допросные листы.
  -- Такой порядок?.. - переспросил директор, стараясь не смотреть следователю в лицо.
   Порядок, которому директор гостиницы служил всю жизнь, обратился против него...
  
   Закрыв окно, Настенька легла на кровать.
   Она читала недописанную книгу дяди, пока ее не нашел сон.
   Сон занес Настеньку на небо. Маленькая, тощая еще неоперившаяся она шла и оглядывалась, удивляясь виду ангелов, что стояли и ходили там, подражая танцу птиц, когда они расправляют крылья с естественной грацией.
   Настенька искала среди них мать.
   Мрак сгустился.
   Испугавшись темноты и теней, которые, когда хотели, казались людьми, Настенька попятилась и наткнулась на незнакомца.
  -- Небеса - это всего лишь логово змей... И зачем было это скрывать?.. - пробормотал незнакомец, как бормочут во сне в подушку, и прошел мимо. Одним крылом он взмахивал, словно собирался взлететь, другое волочил.
   Настенька почти узнала незнакомца и очнулась.
   Она сидела на кровати и с недоумением оглядывалась. Сон все еще мутил глаза.
   За окном царила осень. Одни деревья смиренно обнажились, другие стояли со старой листвой.
   Затаив дыхание, Настенька прислушалась.
   Из коридора донеслись какие-то странные звуки.
   В чугунной ванной металась мышь. Она не могла выбраться, скользила, падала и снова судорожно наскакивала, карабкалась по белой эмали, покрытой тонкой сетью морщин, истощая себя. Бездушная сила притягивала ее вниз.
   Мышь села на дно ванны, тяжело дыша. Глаза ее остро поблескивали, следили за каждым движением Настеньки.
   Настенька спустила на дно ванны бельевую веревку.
   Мышь обнюхала веревку, оценивая ее полезность и нужность, чихнула от тонкого, едкого запаха, покрутила головой, и проворно забралась на край ванны.
   В ту же минуту мышь исчезла, а Настенька вернулась в комнату.
   Тесня буквы, она написала:
   "Мамочка я люблю тебя.
   Когда ты заберешь меня к себе?.."
   Слезинки одна за другой скатились по щеке Настеньки в ямочку на подбородке...
  
   Ветер переменился и с моря на город наполз туман.
   Все гадательно как на том свете.
   Взгляд Настеньки остановился на актрисе, которая сидела на террасе, заставленной цветами в горках. Среди вьюнков, глициний и гераней выделялось лимонное дерево и куст, покрытый белыми цветами, похожими на опрокинутые вазы, в той реальности, которую туман менял по своему усмотрению.
   Актриса о чем-то думала и забывала свои мелкие мысли, связанные с такими же мелкими событиями ее разных жизней, которые она проживала на сцене или во сне.
   Настроение у нее было подавленное.
   Ни родных, ни близких у актрисы не было, хотя в свое время она блистала на сцене и родила пятерых детей от разных мужчин.
   По вялой коже щеки актрисы ползла муха.
   Муха обследовала родинку в уголке ее носа, потом какое-то пятнышко под глазом, ощупала лапками веко и, заглянув в щель глаза, отшатнулась, неуклюже поползла задом, сорвалась вниз и повисла в паутине.
   Из щели в стене выполз паук. Он полз по паутине и грел себя движением и чувством. Приблизившись к мухе, он остановился и посмотрел ей в лицо, чтобы узнать, как она выглядит.
   Актриса со вздохом отвела взгляд.
   Ветер переменился, и туман постепенно рассеялся.
   Сверху было небо, облака, внизу поблескивала вода залива. Между ними зыбились отроги Козьей горы, отраженные в воде в опрокинутом виде и похожие на окаменевшие облака.
   Вскользь глянув на окна дома напротив, актриса скрылась за гардинами.
   Настенька последовала за актрисой и очутилась в комнате, заставленной антикварной мебелью и залитой каким-то подводным светом.
   Актриса стояла перед зеркалом в ночной рубашке.
   Ее отличала утонченность и изысканность, которая выражалась в плавности жестов, движений и в рисунке складок, подобным птичьим перьям. Лицо у нее было бледное, фарфоровое, но не такое гладкое, немного даже шероховатое, пальцы тонкие, маленькая грудь.
   Неожиданно актриса, пребывающая, словно вне реальности, разрыдалась.
   Рыдания сменились жутким смехом.
   Воцарилась тишина, почти зловещая.
   Несмотря на страх, Настенька подошла ближе.
  -- Вы репетируете?.. - спросила она.
  -- Да, репетирую... повторяю удавшиеся роли, которые мне стали так привычны, что я давно перестала понимать их смысл и содержание... - сказала актриса после довольно продолжительной паузы. - Я давно ушла из театра, чтобы не отнимать у публики заблуждения, к которым она привыкла и которым поверила... Теперь играю перед зеркалом... Реквизита никакого не нужно, кроме ночной рубашки... Можно добавить ночной колпак и бубенчики, чтобы не заблудиться в этом тумане... Что ты на меня так смотришь?.. Подозреваешь, что я сумасшедшая?.. Ты только подозреваешь, но я-то точно знаю, что я сумасшедшая...
   В щель почтового ящика кто-то просунул письмо.
  -- Очередное признание в любви, хотя я уже похожа на мумию, разматывающую свои пелены... - Актриса сняла ночную рубашку и накинула на плечи халат из узорчатого шелка с пальмами и павлинами.
   Пауза.
   Актриса читала письмо.
   Прочитав письмо, она заговорила:
  -- Это письмо от одного моего давнего поклонника... Одно время он был писателем, потом стал художником... Искусство писателя его едва не погубило, а искусство художника спасло... Я познакомилась с ним на гастролях... Помню, пьеса была скверная, роли распределены из рук вон плохо... Я играла роль, для которой совсем не подходила... В конце третьего акта я должна была покончить с собой, но покончила с собой не я, а одна из актрис... Ее звали Кларисса... Это было странное самоубийство, которому так и не удалось найти разумного объяснения... Ходили разные слухи... Говорили, что ее бросил жених накануне свадьбы... Жених явился на ее похороны, одним внушая изумление, другим ужас... Покойницу уже омыли, одели и положили на стол, окружив зажженными свечами... Не говоря ни слова, жених прошел в комнату и сел сбоку, спиной к окну... Невеста лежала перед ним как живая... Она как будто спала... "А что если наша земная жизнь не последняя и окончательная, и что от нее возможно пробуждение?.." - подумал он... И вдруг глаза невесты раскрылись... С тихим изумлением она взирала на него... Она молчала... Глаза говорили вместо нее... Невинное дитя, неспособное кого-либо ненавидеть... Она смотрела на жениха как на человека, заслуживающего сострадания... Он отвел взгляд, не в силах вынести это зрелище, и снова взглянул на невесту... Глаза ее были закрыты... Он поднес ее руку к губам, поцеловал... Ему показалось, что на тонких губах невесты обозначилась улыбка, а лицо вспыхнуло и тут же покрылось смертельной бледностью... Шум в прихожей привел жениха в себя... Принесли гроб... Тело переложили в гроб, на закрытые веки положили пятаки, в ноздри запихали вату, ноги связали, а руки скрестили... Пока все это происходило, жених исчез... А потом в салоне появилась эта странная картина, наделавшая столько шума... Жених витал с трупом невесты над улицами города...
   Актриса положила письмо на комод.
   Над комодом висел портрет мужчины в раме. Лицо бледное, волосы рыжие, глаза карие, скорее грустные, чем веселые.
  -- Это он?.. - спросила Настенька, взглянув на портрет.
  -- Нет, это мой первый муж... Надеюсь, что душа его, в которую он, впрочем, не верил, нашла прощение у бога... - Актриса глянула в зеркало и невольно оглянулась, испытав странное ощущение, что это не она, а кто-то другой, кого она не могла вспомнить.
   Первый муж актрисы был философом, но больше напоминал сомнамбулу, описывал что-то на наш мир совсем не похожее, да и вообще, ни на что не похожее. Его арестовали по доносу. Там, где он очутился, поучать было трудно, а молиться бесполезно. Днем он собирал камни, а ночью, обхватив руками подушку, утомлял себя вопросами: "А есть ли Бог?.. И откуда зло?.." - или следил за звездами, как халдей. Свои наблюдения он описывал стихами, не свободными от бреда. Иногда он читал их вслух. Голос его напоминал лай.
   Зимой философ впал в болезнь, его изъели вши, и он почти ослеп. Как-то, блуждая по острову, он вышел к морю. Место было пустынное. Здесь можно было жаловаться, не таясь. Разве только его могли выдать голые скалы и сосны. Охрипнув от жалоб, он умолк.
   С неба сыпал мелкий холодный дождь.
   Он шел, зябко вздрагивая и оглядываясь. Ему чудились чьи-то шаги за спиной, прерывистое дыхание.
   Дорога привела его к обрыву.
   Он остановился, а его тень шагнула со скалы и продолжала идти по воздуху с запрокинутым к небу лицом...
  
   Подумав о том, что когда-нибудь будут показывать то место на террасе, где сидела сумасшедшая актриса, Настенька отошла от окна.
   Какое-то время она разыгрывала на полу разные сценки с куклой, которую ей подарила актриса.
   Длился день. Все исполняли свое дело, и люди, и ангелы, и даже Бог.
   Ветер пел литании, а деревья рукоплескали, пока мрак не собрался на них.
   Услышав скрип двери, Настенька привстала. Слабая улыбка осветила ее лицо. Ей показалось, что перед ней стоит мать. Всхлипнув, она прижалась мокрой от слез щекой к жесткому сукну пальто. Она обнимала ее так, как будто собиралась переселиться в нее.
  -- Ну-ну, все, хватит слез... успокойся... и скажи мне, что ты делала у этой престарелой Минервы?.. - Ада сняла пальто.
  -- Тетя, ты так говоришь, как будто ненавидишь ее...
  -- Вовсе нет... Да я ее и не знаю... знаю только что у нее дурной нрав и склонность к подагре...
   Ада разобрала постель, уложила девочку и сама приготовилась ко сну.
   Едва задремав, она вздрогнула и проснулась, удерживая рукой сердце. Во сне она увидела брата, который дописывал свою книгу на небе.
   Время шло. Ада не понимала, куда оно уходит и ей вдруг стало страшно.
   Она включила ночник, и страх отступил, уступив место мыслям о незнакомце. Уже который день он преследовал ее. И сегодня он стоял на остановке трамвая, прикрыв лицо газетой, и следил за ней.
   По всей видимости, она ему нравилась.
   На ней было темное, сшитое по выкройке платье, лицо узкое, со следами отошедшей красоты, нос тонкий с горбинкой. Держалась она уже не так скованно и не сутулилась, как в прошлый раз.
   Сложив газету, незнакомец кашлянул в ладонь и сказал:
  -- Ваши родители, наверное, были людьми, но вы ангел...
   Ада не поняла, медленно покраснела, переспросила:
  -- Что вы сказали?..
  -- Я хочу написать ваш портрет...
  -- Но я вас не знаю...
  -- И говорите вы как оскорбленный ангел...
   Незнакомец удивил Аду. Он выражал свои мысли весьма неуверенно, с оговорками и извинениями.
   Стая ворон с жутким карканьем взмыла в воздух.
   Ада встала и босиком подошла к окну, из которого открывался вид на город и залив.
   Светало. На востоке неба появилась золотисто-зеленая полоска.
   Свет придал пейзажу странную призрачность.
   На террасе длинного дома Ада увидела актрису. Ее окружали вороны, которых она видела или воображала, что видит. Они слетелись к ней со всего неба.
   "Все играют и лгут не хуже... и лавров им не надо..." - Задернув занавеску, Ада села на край кровати.
   Настенька спала. Мелкие летающие насекомые, стекавшиеся к белому пятну ночника, осыпались на ее лицо.
   Выключив ночник, Ада закуталась в одеяло и заснула...
  
   Солнце разбудило Настеньку.
   Она очнулась в своей постели среди скомканных простыней, похожих на дюны, потерла занятые чем-то посторонним глаза и пошла в ванную. Умывшись под тонкой, быстро худеющей струей воды, она вернулась в комнату.
   Тетя спала. Во сне она двигалась, постанывала.
   Глянув в зеркало, Настенька поправила рыжие волосы, которые достались ей от отца, накинула на плечи плащ и вышла на улицу. Она шла и узнавала то, о чем ей не успела рассказать мать, и о чем молчала тетя.
   Обойдя набросанные вдоль тротуара кучи листьев и грязи, она боязливо, как птица, приблизилась к витрине магазина. Во всяком движении ее была видна какая-то бесшумная порывистость.
   В стекле витрины Настенька увидела небо и чье-то лицо на небе, бледное, невыразительное как подтек на стене. Лицо смотрело на нее с подозрением. Продемонстрировав несколько выражений, которые Настеньке удалось прочесть, лицо развело руками и исчезло в неспокойной глубине отражений.
   Из переулка со скрипом и визгом выполз трамвай.
   Трамвай остановился и в стекле витрины стали отражаться прохожие. Они появлялись как призраки и тонули в прозрачности и мутности стекла, изменяющего контуры фигур. Мелькнула и исчезла там детская коляска, мальчик на велосипеде, трамвай, почти пустой.
   Еще какое-то время Настенька угадывала, ловила себя в отражении витрины, кусала, облизывала губы, путала волосы, поднималась на цыпочки. Все это было похоже на некий танец.
   Настенька уже шла по улице, пытаясь догнать свою уменьшающуюся с возрастом дня тень, пока над заливом не появились тучи, похожие на горы черные и красные.
   Ветер завыл на низких тонах.
   Настенька зябко повела плечами и запахнула полы плаща.
   Вечером Настенька задумчиво грызла ногти и писала очередное письмо матери на небо, грустное и тревожное, полное сомнений, от которого ее оторвал сон.
   Спала она беспокойно. Ей снился отец. Все новые и новые его подобия, не узнавая друг друга, толпились у изголовья кровати, выгибая руки и беззвучно шевеля шершавой мякотью губ. Они пытались открыть ей вещи, скрывающиеся за словами...
  
   * * *
  
   Весь день Христофор провел дома в одиночестве. Он играл в войну, кончал одну войну, сдвигал, хмурил брови и начинал другую. Он гонял толпы оловянных солдатиков через всю Европу, посылал их сражаться в защиту по-детски понимаемых идей.
   Пол был театром военных действий.
   Кони вставали на дыбы, сшибались лбами. Всадники слетали с коней, валились наземь.
   Сражения происходили не только на суше. Иногда Христофор брал компас, карты и выходил в открытое море.
   В шум сражения вмешался бой стенных часов.
   Христофор глянул на часы, оделся и вышел и комнаты.
   На улице было безлюдно. С неба сыпал мелкий холодный дождь.
   Какое-то время Христофор стоял у витрины магазина, высматривал Настеньку и разглядывал чучела птиц, потом направился к Пыхтину.
   Пыхтин жил в подвальном этаже дома, украшенного химерами. Дом пустовал. Даже птицы облетали его стороной. Ходили слухи, что некогда в этом доме было совершено злодейское убийство, и по ночам его посещала нечистая сила, которую изгонял дневной свет.
   Возможно, все эти слухи были навеяны сумрачным почти призрачным обликом здания.
   Днем Пыхтин писал картины, а по ночам странствовал по городу, как лунатик. Странствия иногда заводили его в довольно сомнительные места. Как-то он обнаружил себя под лестницей в подъезде длинного дома с аркой. Одежда его была в грязи и в паутине. После этого случая он стал на ночь привязывать себя за ноги к кровати.
   Пять ступеней вниз, ржавый скрип двери и Христофор уже в кромешной тьме длинного, гулкого коридора.
  -- Кто там?.. А, это ты... и опять нелегально... Между прочим, твоя мать мне выговор сделала...
  -- Она мне не мать...
  -- Ну, да, конечно... Вчера снизошла... едва отбился от нее... Только задремал, слышу, шаги... Она у тебя зоркая... быстро выглядела, где тебя улавливать... Я ей: "Что вам угодно?.." - А она: "Что вы себе позволяете..." - Мне кажется, она помешана на манерах... и, наверное, обожает книги... поэтична и романтична... И меня она не выносит даже издали...
   Вера Павловна запрещала Христофору ходить к Пыхтину. Она подозревала в нем дурные наклонности.
   Комната и лицо Пыхтина озарилось. На город опускался вечер. Мерцающие рубиновые отсветы на стенах казались призраками увядающих роз.
  -- Я принес сценарий... - пробормотал Христофор и покраснел.
  -- Хочешь стать писателем?.. Оставил бы ты это... Писатели люди смутные и не совсем чистые... - Пыхтин порылся в куче картин, стоявших у стены. - Жалко, если все это сгорит... Я боюсь пожара... От отца этим страхом заразился... Он был связан с театром и боялся пожара и воров... А мать... Помню, по субботам она давала мне уроки французского языка, на котором, по его мнению, говорили в Париже... А на старости лет она увлеклась сочинительством... писала и стоя и лежа, когда была чуть жива, хотела оставить след... жаловалась, что у нее нет нужных слов, способных передавать ее мысли и чувства... - Пыхтин подавил невольный вздох. - Отец умер, когда мне было 13 лет... и мать вышла замуж... освободилась от ответственности за собственную жизнь... А я приобрел еще одного отца, который больше был занят лошадьми и собаками... Мне самому пришлось выпутываться из сомнений и озарений... Ты читай, читай...
   Около часа Христофор читал сценарий.
  -- Финал мне не совсем понятен... но когда-нибудь ты будешь знаменит... - Пыхтин сделал странный жест рукой. - Все хотят прославиться... а дорога на небо отовсюду одинакова... впрочем, как и в преисподнюю... - Пыхтин вскользь глянул в окно и, увидев незнакомца в потертом сером плаще, невольно повел плечами, как от озноба, испытав чувство скрытой непонятной опасности.
   Неделю назад ночью на бульваре его окликнула рыжеволосая женщина в розовой кофте с жемчужно-бледным цветом лица и чувственными линиями тонких губ.
   "Я вас знаю?.." - спросил Пыхтин. На его лице застыло выражение изумления и даже страха, сменившееся тоскливым недоумением. - "Вполне возможно... Почему бы и нет?.." - сказала женщина. - "Но я вас не знаю..." - "Я Елена..." - "Вы можете воображать себя Еленой Троянской, кем угодно, но причем здесь я?.."
   Женщина смутно глянула на Пыхтина, и, почти касаясь губами, прошептала его имя.
   Эту историю, имеющую трагическое продолжение, Пыхтин рассказал Христофору, опустив то, что, по его мнению, лучше было скрыть.
   После довольно продолжительной паузы, Христофор спросил:
  -- Она умерла?..
  -- Да... - отозвался Пыхтин. - Не знаю, что ее убило... молния или безумие... В тот день была жуткая гроза... казалось, небо вот-вот рухнет...
  -- Дело уже закрыли?..
  -- Насколько мне известно, оно и не открывалось... Она жила в угловой комнате дома, который даже птицы облетают стороной... Я пытался написать ее портрет, но странным образом не мог закончить... Ее тонкое, бледное лицо терялось в толпе темных лиц, которые я видел или воображал, что вижу... Их изгонял дневной свет...
   Небо постепенно выцветало. Золотой цвет сменился серебряным цветом, затем свинцовым.
  -- Я знаю, о чем ты думаешь... - заговорил Пыхтин. - Но я к этому непричастен... - Он глянул в окно. Никого. Незнакомец в сером потертом плаще исчез. Темнота поглотила его как трясина.
   Задернув занавеску на окне, Пыхтин пробормотал:
  -- Она открыла мне небо, но, увы... незаметно для себя я соскользнул с неба, на которое мне как будто удалось взобраться, и оказался в этой пещере беспомощным и ни на что не годным импотентом... А ты пиши, хотя я не верю словам... слова, как ризы, в которые облачают то, что хотят скрыть... идола или бога...
  
   * * *
  
   Прошла осень, зима и еще несколько лет. Оловянные солдатики потускнели. Христофор вытянулся. Голос его погрубел, слегка надломился, ясно-синие глаза заметно потемнели.
   Молодые люди делали историю.
   Старики философствовали.
   Птицы летали, не задумываясь, свободна ли воля и бессмертна ли душа.
   Все это время Настенька искала отца, от которого сохранились какие-то смутные воспоминания, но она не знала, что с ними делать. Воспоминания были больше похожи на сновидения.
   А Христофор искал источник, из которого все вытекало и изменялось, и видел видения, не всегда понятные.
   Как-то он шел по дороге, по которой его вела уверенность лунатика. Приблизившись к краю света, он остановился, испугался, что дальше ничего нет. Туман рассеялся, и он оказался на кладбище статуй. Когда-то эти безрукие, безногие калеки, у некоторых даже головы отсутствовали, были не самыми плохими и незначительными людьми.
   Среди статуй были и бюсты, похожие на высунувшихся из земли покойников.
   Инвалид с фальшивой ногой, молча, переходил от одной статуи к другой, позвякивая медалями, которые укрывали его грудь словно панцирем. Лишь иногда он открывал рот для проклятия или зевка.
   Инвалид остановился у лежавшей в траве статуи. Год назад статуя упала и кого-то убила, может быть, своего автора.
  -- Что такое смерть?.. - заговорил инвалид. - И смерть ли она?.. Кто знает, где кончается один человек и начинается другой?.. И что под землей и что над небом?.. Этого никто не знает... и это хорошо, хотя хорошего тут мало, вернее, совсем нет ничего хорошего... - Инвалид сел на лежащую в траве статую. - Я знал автора этого истукана... начинал он как писатель... пытался отыскать истину, прочитал почти всех философов и понял, что за истиной нужно идти в другое место... У философов истину не найдешь и то, что они называют истиной, вовсе не истина и на истину совсем не похожа... Искусство писателя его едва не погубило... Он был арестован по доносу, и очутился на одном из западных островов... их еще называют блуждающими... Там он и познакомился с этим писателем, который из человека стал статуей... - Инвалид провел рукой по шершавому боку статуи. - Его звали Христофор, как и тебя... Он тоже искал истину... несколько лет жил среди монахов и пустынников, изнуряющих себя молитвами и цепями... Истины он среди них не нашел, обзавелся крыльями, реквизитом и отправился на небо... Темно, холодно... Куда идти?.. Кого там спросишь?.. Ему пришлось идти наугад, в темноте ощупывая дорогу... Он шел и прислушивался к тому, что творилось в его душе... Мне было видение этого места... Место это жуткое из-за тьмы... Туда ведет Млечный путь... Он скитался там без памяти, без имени, без цели, пока что-то известное, близкое, привычное внушило ему, что дальше идти некуда, да и не нужно... Он бросил свое бесполезное облачение и вернулся на землю... Используя свое изумление и ужас от одиссеи, он написал интеллектуальную драму и отдал ее для постановки на сцене... Я читал эту пьесу, в которой многие строки были стерты, а местами вырваны даже страницы... читал и трясся от страха и смеха... В драме он описал кромешную тьму, как свет, и зрелища во тьме... Он не все описал и, пожалуй, главное утаил... О многом пришлось догадываться, и режиссер вплел туда историю Сатурна, отсекающего лишние срамные части своего отца, который и сам оказался заточенным в темницу, захватившим небесное царство сыном... Режиссер выставил их на сцене обнаженными, как шлюх, чтобы доставить зрителям удовольствие... Удовольствие это самое опасное, что нам грозит... Лучше сойти с ума... Оно как гвоздь, которым человек прибивается к жизни и живет точно заключенный в пещере, пока его не посетит ангел смерти... Говорят, он весь сплошь покрытый глазами, как павлиний хвост... Кстати, он был твоим дядей... - Инвалид встал, вглядываясь в лицо статуи. - И он отчасти виновен в смерти твоей матери, но нашлись оправдывающие обстоятельства... Любовь требует жертв, только жертв...
  
   Дверь заскрипела, приоткрылась.
   В комнату вошла Вера Павловна, мачеха Христофора.
   Она подняла упавшее на пол одеяло, укрыла притворяющегося спящим Христофора и вышла из комнаты.
   Ощущая потребность в какой-либо реальности, Христофор глянул в окно.
   День обещал быть темным и мрачным.
   Какое-то время Христофор слонялся по комнате, пытаясь понять, кто говорил с ним во сне как бог с Моисеем, и испещрял листки тетради бессвязными записями, которые становилась все безумнее с темными намеками на какие-то чудеса и ужасы.
   Бой стенных часов отвлек Христофора.
   Он глянул на часы, торопливо оделся и вышел во двор.
   У ворот, украшенных саламандрами, Христофора уже поджидала Настенька. Выгибая спину, она раскачивалась на створке.
   Он стоял и смотрел. Настенька была похожа на маленького, танцующего ангела, одетого перьями и окруженного нимбом.
   Услышав знакомые шаги и шелест шелка, Христофор помрачнел и опустил голову.
   Вера Павловна прошла мимо, но вдруг остановилась, забеспокоилась, и, косо глянув на Настеньку, сказала:
  -- Ты бы шел домой, сынок... - и попыталась поймать Христофора за руку, но он вывернулся, убежал.
   Домой Христофор вернулся ближе к вечеру и заперся в своей комнате. Он изображал мятежника.
   Иногда он подходил к двери и прислушивался.
   Из гостиной доносились голоса. Родители выясняли отношения.
   Иван Егорович, отец Христофора, слушал жену и страдальчески морщился, словно стыдясь чего-то.
   Иван Егорович избегал сцен и затруднений. Они внушали ему вполне объяснимый страх с достаточно измеренными последствиями.
  -- Оставь его, он с воображением... и ревнует тебя к покойной матери...
  -- А мне, кажется, он влюбился... - Вера Павловна взглянула на мужа и в его взгляде прочитала недоумение и сомнение.
   Христофор отошел от двери.
   Зеркало следило за каждым его шагом.
   "Это всего лишь игра, притворство..." - думал он, вспоминая поцелуи и ласки мачехи. Он не доверял ей и сомневался в ее искренности.
   Этажом выше кто-то играл на пианино.
   Музыка довела Христофора до слез.
   Он сел за стол.
   Воцарилась тишина. Не раздавалось ни звука, кроме тиканья часов и скрипа пера по бумаге. Пьеса, похожая на роман из венецианской жизни, постепенно затягивала Христофора в свой водоворот.
   Зрели вспышки страсти, вынашивались подвиги...
  
   Уронив голову на тетрадь в косую линейку, Христофор заснул.
   Действие пьесы продолжилось во сне.
   Из кулис выглянул Бес, местная знаменитость.
   Бес родился в тюрьме, которую называл родовым замком. Под охраной ее стен и башен он провел большую часть младенческой жизни, лежал на подушке, моргая мелкими глазками, готовый расплакаться или рассмеяться и слушал правдивые и вымышленные истории охранника. С потолка свисала балдахином паутина, сырые стены сияли сардониксами и агатами, а пол покрывала ковром пыль. В камере было темно. День прятался за тучами. В темноте охранник обнял мать и, оцарапав ей шею и щеку ржаво-красной щетиной, подмял под себя. Он как-то странно с ней боролся и что-то бормотал, какие-то слова, которые нельзя было понять.
   Ночью малышу приснился сон, от которого он пробудился с криком, весь в поту.
   Сон повторил ему в точности то же самое, что он видел наяву, только еще страшнее. Прежде чем придавить мать, охранник долго кружил над ней с задранными назад ногами и смотрел на нее глазами филина.
   Осенью мать малыша переселилась под могильный камень, а малыш в сводчатую спальню детского дома при монастыре, где узнал о боге, для которого он был чужой.
   Иногда Бес пытался говорить с ним. Из книг он знал, что для бога стены прозрачны как стекло. Бес делился с ним своими мыслями и желаниями.
   Бог слушал его и улыбался. Он находил его мысли и желания смешными.
   В 7 лет Бес бежал из монастыря и почти год скитался с лишними людьми, приплывшими на остров бог весть откуда. Как-то он даже попытался переплыть с ними на материк и едва не достался рыбам. Его прибило течением к берегу вместе с обломками барки. Собаки нашли его и подняли лай. Лай собак услышал пастух. Он пас овец неподалеку. Пастух вытащил Беса из воды едва живого. Он пришел в себя лишь на другой день. Открыв глаза, Бес увидел небо, с которого уже спускался вечер и морщинистое лицо. Он подумал, что это бог. Почти год Бес жил у пастуха и снова пустился в странствие и поиски отца, хотя пастух и предупреждал его, что поиски не принесут ему ничего хорошего, а возможно и откроют нечто ужасное.
   Туман окутал Беса и он исчез. Сырая беспросветная мга поглотила все. Несколько дней Бес не видел солнца, блуждая, как слепой, в тумане. Очнулся он в стенах обычного детского дома.
   Еще через год Беса усыновили две старые девы. Он привлек и расположил их к себе своим видом. Лицо у него было точеное, смуглое, явно унаследованное от дальних предков, а не от родителей.
   В пьесе Бес нужен был Христофору только как статист, но он вдруг заговорил о своих мыслях и желаниях, правда, понятными в этом монологе были лишь паузы.
   Христофор попытался объяснить Бесу, что желания его столь же преступны, сколь и нелепы. Говорил он не своим голосом и выражал мысли весьма неуверенно, с оговорками и извинениями.
   Софиты погасли и снова вспыхнули, высветив фигуры Христофора и Беса. Бес стоял у створчатого зеркала, полный сомнений и колебаний. Он словно прислушивался и ожидал чего-то, а Христофор ходил кругами вокруг него. Его движения напоминали танец птиц, когда они расправляют крылья с естественной грацией. Иногда он и говорил на птичьем языке...
  
   Дверь скрипнула, приоткрылась.
   В комнату заглянула Вера Павловна в вечернем платье. На ее шее поблескивали жемчужным светом бусы.
  -- Мы уходим... придем поздно... - Вера Павловна вскользь глянула на тетрадь в косую линейку и удалилась.
   Христофор спрятал тетрадь в ящик стола и, помедлив, вышел в коридор.
   В коридоре царило гнетущее неживое безмолвие.
   Приоткрыв дверь, Христофор заглянул в комнату родителей.
   Створчатое зеркало, балдахин, где пряталась кровать, ночник из богемского стекла, напоминающий вазу, кресла, обтянутые переливчатым бархатом, потухшие картины на стенах, оклеенных обоями, которые напоминали наполовину стершиеся фрески.
   Отец Христофора питал слабость к антикварным вещицам и картинам, хотя в живописи не очень разбирался.
   Сквозняк захлопнул дверь.
   Ночь была ветреная. Ветер завывал в ущельях между домами. Сгибались и скрипели деревья...
  
   * * *
  
   Ночь ушла.
   Вернулся день.
   Христофор привстал и недоверчиво прислушался.
   Откуда-то проникали странные потусторонние звуки, переходящие от воя к шепоту, как будто кто-то декламировал стихи.
   Звуки затихли.
   Тишина. Лишь зыбь теней на потолке, успокаивающая, убаюкивающая.
   Христофор уткнулся лицом в подушку и оказался в лодке, плывущей по небу, как по воде.
   Он был один среди вод, огороженных горизонтом, точно оградой.
   К вечеру море и небо слились в одно серое безразличие. На море царил штиль, и вдруг Христофора накрыла волна, одна, другая. Они уже вставали как горы. Христофор, то взмывал на отроги гор, то проваливалась в пропасть.
   Прикрывая глаза рукой, он взывал из пропасти к богу, который скрывался где-то в облаках, чтобы он вмешался хотя бы только издали и чуть-чуть.
   Увидеть живого бога было и страшно и радостно.
   Очнулся Христофор на песчаной отмели. Море успокоилось. Волны лениво накатывали, омывали его ноги и, оставив пену, уходили.
   Окоченевший и обессиленный он встал и, шатаясь, побрел вдоль отмели.
   И снова те же мелодичные звуки. Голос с легкой хрипотцой, как у матери. Все ближе.
   Христофор увидел мать, так неожиданно и страшно ушедшую из жизни. Ее звали Кларисса. Она играла роли второго плана, молодая, красивая и с трагедией в душе.
   Свет сочился из окна сквозь ветки, и, казалось, что ее окутывала паутина.
   Тупая боль в груди вырвала у Христофора невольный стон.
   Вера Павловна заглянула в комнату.
  -- Что случилось?.. Ты не болен?.. - спросила она и тронула губами лоб Христофора.
   Он отшатнулся, точно от змеиного укуса, обегающим взглядом глянул на мачеху и ушел узнавать причину странных звуков.
   По приставной лестнице Христофор поднялся на чердак и вылез через слуховое окно на крышу. Обогнув вентиляционную трубу, он наткнулся на вечного студента.
  -- Мне страшно... - взглянув на Христофора, заговорил вечный студент.
  -- Чего вы боитесь?..
  -- Я все порчу, все, до чего ни дотронусь...
   Речь вечного студента напоминала монолог, произносимый каким-нибудь актером в театре абсурда, и свидетельствовала о его безумии и отчаянии. Он рассказывал свою историю. Прежде чем стать студентом он работал в редакции, созерцал крыши, как бы блуждал по ним в забытьи, потом он был рекламным агентом, канцелярской крысой, стоял за прилавком ювелирного магазина. В его руках были целые сокровища. Он стоял и потел от страха. В любую минуту его могли ограбить, задушить. По ночам его мучили кошмары и судороги.
   Христофор приблизился к краю крыши.
   Внизу лежал город, через который ползла река, серебрилась чешуйчато точно змея. Миновав город, она блуждала в Иудиных топях, прежде чем соединиться с морем.
   Дальше даль, мерцающая переливами синего и зеленого.
   Даль пугала, и манила, как страшный неотвязный сон...
  
   Вера Павловна ждала Христофора у лестницы на чердак.
  -- Что ты там делал?.. - спросила она.
   Христофор увидел ее узкий лоб, перерезанный морщинкой, прядку рыжих волос, на которую выполз паучок, проворно перебежал до края и упал вниз, неизвестно куда. Не сказав ни слова, он обошел мачеху, спустился вниз по лестнице и исчез в тумане и слякоти улиц.
   Христофор шел, вглядываясь в зеленоватую муть, что-то строил в уме из кусков, обрывков сцен и силился понять странное целое.
   У витрины магазина он наткнулся на Настеньку. Она стояла с распущенным зонтиком. Лицо грустное.
   За стеклом витрин, нахохлившись, сидели чучела птиц.
  -- Пошли... замечталась... - Ада потянула Настеньку в арку. Настенька увернулась, запрыгала на одной ноге. В луже осталась ее калоша.
   Христофор наклонился, поднял калошу и едва не упал от толчка в спину.
  -- Прошу прощения... - Господин с тростью похожей на жест оглянулся, близоруко сощурился.
   Это был Чадов. Христофор иногда видел его в мастерской Пыхтина. Лысый, в очках, лицо хмурое, даже угрюмое.
   Чадов имел официальное положение и должность в Союзе художников, знал несколько живых языков и почти все мертвые, много путешествовал, объездил всю Европу, видел Красное море, вершину горы Синай и даже геенну, проклятое место возле Солнечных ворот к югу от Иерусалима. Был он и в Китае, сидел на ногте Будды.
  -- Еще раз прошу прощения... - Дернув себя за ухо, Чадов сгинул в толчее прохожих.
   Христофор насильственно улыбнулся. Мокрую калошу он все еще прижимал к груди.
   До вечера Христофор слонялся по улицам старого города, обдумывая финал пьесы. Он ясно видел события, происходящие на сцене, как бы присутствуя и среди зрителей, и участвуя в действии.
   Тени начали бледнеть, почти исчезли и снова появились. Зажглись уличные фонари, но небо и вода еще хранили остатки дневного света...
  
   Вечер Христофор провел у Пыхтина в его мастерской, набитой картинами и пылью. Он читал ему пьесу.
   "Не знаю, можно ли считать этот странный бред поэзией, но оторопь берет..." - думал Пыхтин.
   Христофор умолк.
  -- Что понял, великолепно, а чего не понял, думаю тоже... - заговорил Пыхтин. Он блуждал по комнате своей неуклюжей поступью. - Когда-то я тоже увлекался сочинительством... даже пытался написать роман из венецианской жизни... А потом попал в этот проклятый город... Ах, что рассказывать...
   Пыхтин остановился у окна.
   Донеслись бессмысленные всем докучные вопли вечного студента.
   Пыхтин стоял и думал, что бессмысленные вопли вечного студента не совсем так уж ни на что не нужны и его жалкая бездомная жизнь не так уж и отвратительна.
   "Может быть он гений... или бог... но он молчит об этом или плохо рассказывает... Чувствует, что люди плохо слышат его, вот и вопит... Может быть, он тот, кто превращает людные места в пустыни?.." - Пыхтин смотрел в окно и ждал, что от воплей вечного студента как от труб иерихонских повалятся эти дома, стены. Нелепое ожидание, но оно его вдохновляло.
   Вопли утихли...
  
   Домой Христофор вернулся около полуночи мокрый до нитки. Он едва добрался до постели, повалился, как подкошенный. Вера Павловна раздела его уже спящего.
   Дышал он неровно, вдруг раскашлялся, привстал.
   Кашель зажигал в глазах маленькие, пляшущие искорки.
  -- Среди искр он увидел Веру Павловну. Она тронула губами его горячий лоб и вышла из комнаты.
   Кошка мяукнула и поскребла дверь.
   Христофор открыл кошке дверь и снова нырнул в смутную, зеленоватую темноту, которая омывала его, испуская лилейные звуки.
   Тяжесть исчезла. Испытывая легкость, он взмыл в воздух. Не сон ли это? Нет, всякая высота была ему доступна. Он кружил среди птиц и ангелов, но вдруг... пробуждение... он не в силах был не только взлететь, но даже пошевелиться, лежал как камень.
   Длилась ночь, и длились сны, перетекающие из одного в другой, и то, что Христофор видел, больше раздражало, чем удовлетворяло.
  -- Если бы не было людей, не было бы и бога... - услышал Христофор чей-то голос и очнулся, заерзал глазами.
   В комнате царила кромешная тьма.
   Показалось, что кто-то дышит и подглядывает за ним из темноты.
   Незнакомец приблизился, смял край постели и заговорил:
  -- Люди - это заблудшие ангелы... когда-то они вынуждены были покинуть небо, но оно вернется за ними, опустится вместе с раем...
   Из-за спины незнакомца вышла Настенька, тонкая, стройная в лиловом плаще. Она приблизилась, текуче подняла руки.
  -- О, если бы я мог стать небом, чтобы множеством глаз его тобой любоваться... - прошептал Христофор.
  -- Вы-у-ы-ууу.
   За окном волком взвыл ветер.
   Христофор вздрогнул. Шершавая рука Веры Павловны скользнула по его щеке, обожгла холодом шею, грудь.
   Он увернулся, упал, закопошился на полу. Тотчас же вскочил, волоча одеяло, прыгнул в постель, зажмурился, чтобы увидеть продолжение сна.
   Бессвязное чередование пятен, лиц в треснувшем зеркале витрины, чучело птицы на львиных лапах, холодный, лаковый взгляд, потемневший от времени, двоящееся лицо Настеньки.
   Неожиданно стены комнаты растеклись по полу, увлекая в своем потоке картины, вещи.
   Дрожа и зыблясь, стены вновь стеклись уже где-то между небом и землей. Появились готические арки, толпа колонн, которые тянулись вверх и исчезали под темным сводом, как в пропасти, не уступающей в глубине небу.
  -- Все это сон... - прошептал Христофор.
   Но нет, это был не сон, комната с опущенными шторами, висящая поверх чешуйчатых крыш, которые уступами спускались к заливу, постепенно приобретала законченность и неподдельность готического храма.
   Христофор шел и изумлялся. У статуи в нише он остановился, уловив какое-то смутное сходство между женщиной, замурованной в мрамор, и матерью. На женщине было платье пепельного цвета, на голове белый чепчик, как у монашки. Она улыбалась ему оттуда разочарованной и немного рассеянной улыбкой. Христофор не мог удовлетворить ее любопытства и расстраивал ее еще больше своим молчанием и недоверчивой улыбкой...
   Тонко скрипнула половица. Кто-то подкрадывался.
   Христофор сжался в комок, съежился, затаился в нише за статуей.
   Иван Егорович сутуло изогнулся. Ладонь его камнем легла на лоб Христофора.
   Пробормотав что-то невнятное, Иван Егорович вышел из комнаты.
   Христофор лежал и прислушивался к утихающему в коридорах его бормотанию, потом сел, подтянув колени к груди, расчесывая до крови комариные укусы.
   Показалось, что бюст Шекспира, стоявший на комоде, пошевелился.
  -- Я смотрю, ты все пишешь о богах... - сказал бюст голосом поэта Зверева. - Не разумно собакам показывать кость... Люди боятся не богов, а проповедников...
   Боязливо глянул на бюст, Христофор скрылся под одеялом, где его нашел сон, с которым он час или два блуждал по городу.
   У входа в подвал, где жил Пыхтин, Христофор остановился и оглянулся. Ему показалось, что за ним кто-то идет.
   Никого. Лишь черный пес плел круги вокруг уличного фонаря.
   Помедлив, Христофор постучал в дверь.
   Никто не отозвался.
   Христофор обошел дом и заглянул в окно подвала.
   Из открытой форточки долетели голоса, скрип, возня, стоны.
  -- Ты что это... подглядываешь...
   Христофор замер в ужасе, как будто увидел обвитую змеями голову Медузы. Сердце его сжалось.
  -- Не бойся, я не призрак... впрочем, большинство людей только похожи на людей... - сказала незнакомка в розовой кофте и улыбнулась уголками губ.
   Христофор уже бежал прочь, сломя голову, забывая дышать, вниз по улице в другой сон, преследуемый хохотом жителей потемок.
   Это был хорошо начавшийся сон.
   Христофор стоял на балконе и пускал мыльные пузыри. Он был серьезен, даже торжественен.
   Радужный шар повис на соломинке, созревая для жизни. В нем уже угадывались чьи-то лица.
   Сквозняк приоткрыл дверь. Донеслись голоса.
   Христофор прислушался.
  -- Из этого письма я узнал, кому обязан своим появлением на свет... вопреки всем обстоятельствам... Мать родила меня на этапе... недоношенного... Очнулся я в руках сержанта с римским носом, страдающего одышкой... Он шесть раз становился отцом... Четверо его детей умерли еще в младенчестве, о чем он скорбел меньше, чем радовался, принимая их на свет... Мать лежала у его ног в крови... живот ее уже не вздымался... лицо бледное, на щеках рдел розовый румянец... Сержант держал меня за ноги, вниз головой и шлепал веткой... Я не хотел кричать и жить... "А-а-а..." - вымолвил я, наконец... Ничего более внятного я не слепил, сморщил лицо и расплакался, а он рассмеялся, пощекотал мне пальцем подбородок и пробормотал: "Неужели все родятся такими уродами... если бы ты себя видел, ты бы и смотреть на себя не захотел... ты как будто весь в синяках, били тебя там что ли... Ну, что ты визжишь как поросенок?.." - Пока сержант строил рожи, одна страшнее другой... Я вцепился обеими руками в его римский нос и не отпускал, ждал, что будет дальше... Назвав меня крошкой, сержант поднял меня над собой и едва не захлебнулся от струи, которую я пустил от страха... Вполне допускаю, что все было именно так... Я до сих пор боюсь высоты... Что было дальше, я помню смутно... До этого было почти темно, потом стало совсем темно... Я ничего не видел кроме тьмы и закрыл глаза... Открыв глаза, я увидел догорающие на излете искры от костра и сержанта... Он был без мундира и от него валил пар... Он сушился, стоя спиной ко мне... Я лежал и смотрел на звезды, но не находил у них ни сочувствия, ни поддержки, когда раздались выстрелы, потом протяжный крик... казалось, что кричат два или три человека... Сержант ткнулся своим римским носом в песок и затих... Больше я в эту ночь ничего не видел... Пришел я в себя в комнате с низким потолком, где я не то чтобы рос и нельзя сказать, что воспитывался... Какая-то женщина с синими кругами под глазами прижала меня к себе и дала напиться своего молока, так что я даже раздулся и покраснел... Помню этот дом среди дюн с арками и крыльями флигелей... лабиринт узких коридоров со спертым воздухом, в которых никогда не было солнца и где можно было потеряться в прямом и переносном смысле... Как-то я проснулся среди ночи... В комнате царили сумерки, некое марево... Из этого марева мне явилась мать...
   Пауза.
  -- Боюсь скорее наскучить тебе, чем тебя позабавить...
  -- Нет, продолжай...
  -- Иногда мне из этого странного марева являлся и отец... Я видел его за правкой каких-то рукописей, которые он, то ли продал, то ли сжег... Он страдал плоскостопием и подволакивал ногу... Но чаще всего мне являлась мать и каждый раз немного красивее... Она трогала, переставляла вазы, статуэтки из черного серебра, доставала вещи, спрятанные в ящиках комода, пропитанные запахом лаванды... кружева, батист, муслин, белье, залитое светом угасающего октябрьского дня... С трепетом я следил за ней, улавливал ее запах, движения, жесты, позы, которые она принимала... Струящиеся линии ее тела движения и жесты внушали чувство невесомого парения в воздухе... Она легко открывала замки, засовы, крючки, задвижки, заглядывала в чужие комнаты... И ни одного неловкого движения... Я погружался вместе с ней в ночную жизнь дома, в котором предметы и отражения менялись местами... Как-то в темноте мы наткнулись на директора этого крылатого дома с какой-то странной книгой в руках... Он мне казался богом, но он не был богом, скорее наоборот...
   Пауза.
  -- Во сне я видел эту книгу, но не мог, ни раскрыть и читать ее, ни даже посмотреть в нее... Прихрамывая и подволакивая ногу, директор скрылся в потемках коридоров, которые погребали и мать, и девочку 9 лет, страдающую удушьем и приступами страха... Ее звали Кларисса... Я стоял у окна и привыкал к новому освещению... Из окна виден был сад с ранящим диким шиповником, дальше одноэтажные дома, тесно прижавшиеся друг к другу, еще дальше дюны... Спустя много лет я случайно встретился с директором, как-то неестественно постаревшим... Так стареют все холостяки... Он меня узнал... Мне трудно было найти нужный тон, слова... Я сказал, что всегда восхищался им... Что-то в нем вздрогнуло, сдвинулось с места и всплыло на поверхность в виде улыбки, искривившей губы и изменившей глаза... Наверное, ему увиделся крылатый дом с его обитателями и бедствиями вроде пожара или потопа... Глаза его посветлели и погасли, а дом опустился, лег на дно... До сих пор слышу вздохи, крики спящих детей, вспоминаю лица и вещи, плетущие паутину интриг... Почти 7 лет я, как все, подвергался в этом доме постам, поркам и прочим исправительным мерам, пока меня не нашел отец... Не знаю, как он меня нашел... Да и отец ли он мне... Тут все темно, как в омуте... У всех есть свои омуты...
   Голос умолк. Иван Егорович предавался воспоминаниям, которые казались вымышленными и были мало похожи на его прошлую жизнь, а некоторые родились только теперь, но уже стали привычными.
   За окном завывал ветер. Христофор лежал и ежился, дрожал в каком-то полусне.
   И снова донеслись голоса.
  -- Мой дед ничего не писал, но зато странствовал по всей Азии... раскопал там несколько могил... А отец писал интеллектуальные драмы и не всегда от своего имени... С ним жила его мать, бывшая актриса... вечно изумленная или потрясенная, и всегда с готовой улыбкой... Она воображала, что воспитывает меня... и отправляла меня спать, едва только я попадался ей на глаза, опасалась, чтобы я ее не утомил... "Иди к себе... и ложись спать, мерзавец... да, и не забудь помолиться..." - Меня просто тошнило от ее голоса... Мне кажется, она играла даже когда исповедовалась... Как-то среди ночи отец разбудил меня, сказал, что нужно попрощаться с бабушкой... Я не совсем понял... я еще не проснулся... У кровати, стоя на коленях, рыдала и причитала тетя Женя, сестра отца... Лицо бабушки было восковое... Отец велел поцеловать ее... Я поцеловал, и потом долго не решался проглотить слюну... я сплюнул ее в горшок с геранями... У бабушки начались хрипы, икота... и все... Она умерла... Тетя опустила шторы, завесила зеркало шалью и ушла за соседкой... Она принимала роды и обмывала покойников... Отец сидел на стуле у кровати как оглушенный... Его было не узнать... Даже его это коснулось... и мне вдруг стало стыдно... Я попытался утешить его... "Папа, я люблю тебя..." - воскликнул я слишком громко и несколько вымученно от застенчивости и попытался поцеловать его, но он отстранился, сказал: "Что за нежности, просто смешно... Иди спать, у тебя усталый вид..." - Я сморщил лицо, расплакался и ушел... Ночью после похорон бабушки я долго не мог заснуть и вдруг увидел, как она вошла в комнату в ночной рубашке... Она играла роль привидения... Я не все понимал в этой пьесе, но не решался даже пошевелиться, сидел, скорчившись у стены, и смотрел, затаив дыхание... Она ходила туда-сюда и считала до ста... и все это с неподражаемой мимикой... Вывалившиеся из разреза рубашки обвисшие груди она даже не пыталась скрыть... Все это я видел в красном свете, потом все стало фиолетовым... и она потащила меня куда-то в темноту... Я вырывался, пытался что-то сказать, но язык застревал в горле... Что-то упало, разбилось, и я очнулся... Окно было распахнуто, на полу лежал разбитый горшок с геранями... Меня знобило, и я стонал, как от боли... Я заболел... у меня носом шла кровь и шелушилась кожа... Болезнь сделала реальность еще более фальшивой... Меня преследовали видения... Не знаю, существовала ли для отца реальность?.. Он писал комментарии на книги авторов, которых, вероятно, никогда не было... Мне было 27 лет, когда он умер, а я женился на Клариссе, пожертвовал собой, чтобы спасти ее репутацию...
   Сквозняк захлопнул дверь.
   Христофор испуганно вздрогнул.
   Даже в самые черные свои часы, когда его называли трусом, он не чувствовал себя так скверно. Он исподлобья огляделся, пытаясь собрать свои мысли, но они разлетались в разные стороны от одного предположения, что отец, может быть, вовсе ему не отец.
   На стене зашелестели фотографии, приколотые булавками, как бабочки.
   Христофор поплакал немного, уткнувшись лицом в подушку, смутно чувствуя, что он обижен кем-то, может быть всеми.
   Дверь снова приоткрылась.
   Христофор замер. Он ждал, что будет дальше, но ничего не случилось.
   "Чего, собственно, я жду?.." - Он встал и подошел к окну.
   Из окна открывался вид на город. Он виделся как некая реальность, незавершенная в своем построении. Темнота что-то упрощала, что-то огрубляла, что-то утаивала или что-то открывала, что-то еще не узнанное, чреватое последствиями.
   Обрисовалось здание театра, афишная тумба, на которой едва различалось темно-бордовое лицо актрисы еще сырое и вздувшееся от клея. Она была занята в пьесе, о которой Христофор, кроме ее названия, еще ничего не знал. Как-то он столкнулся с ней на лестнице в театре, правда, увидел ее только мельком, на лестнице было темно, и он не нашел в ней ничего театрального. На ней было черное платье, лицо бледное, приукрашенное отблесками посторонних красок. Обдав Христофора запахом, который связывал ее с той жизнью, какую она вела, актриса исчезла.
   Христофор прошел в зал.
   Открылось пространство сцены, декорации.
   Увидев на сцене незнакомку, Христофор едва узнал ее. В обычной жизни она была лишена той прелести, которой наделяла ее сцена.
   Он замер в восхищении.
   Эфемерная игра слов, всплески, отголоски в темноте.
  -- Опасная бестия... хотя должен признаться, мне нравится ее игра, вызывающая удивление, очаровывающая и тревожащая... но эта ее роль... эти бессмысленные стихи...
  -- Ну, не знаю, не знаю... стихи еще прекраснее, когда они совершенно бессмысленны... они будят пение эоловых арф...
  -- Ты опоздал... Что там творится на улице?.. Я смотрю, ты весь промок...
  -- Не могу сказать, что потоп, но льет как из ведра...
  -- А зонтик ты забыл у кузины...
  -- Я с ней в ссоре...
  -- Она опять у кого-то на содержании...
  -- Теперь она любит только военных и пожарных... надо полагать... из-за мундира... Как прошел первый акт?..
  -- Восхитительно... Она напоминает мне Клариссу... такое же очарование, изысканность и сила, и это при ее хрупкости... и голос у нее такой же с легкой хрипотцой... И еще, она, как и Кларисса, не красит волосы и не пользуется губной помадой... Помню, как я пробирался к ней, согнувшись в три погибели... собрал всю паутину... и холод был жуткий... но я был очарован... Она была так нерешительна, так застенчива, словно в первый раз, что меня смешило, однако было скорее приятно...
   Добравшись в своем повествовании до этого места, незнакомец рассмеялся.
   Христофор невольно оглянулся.
   Зверев утирал набегавшие от смеха слезы. Собеседником Зверева был музыкант, нескладный, веснушчатый, застенчивый с виду. Он, молча, пожимал плечами, не осмеливаясь проверить обоснованность своих подозрений и спросить о причине его смеха.
   Христофор ограничился едва заметным кивком.
   Зверев ответил и как будто удивился, словно не узнал Христофора.
  -- Ты думаешь, что я... перестань... прекрати... на нас смотрят...
  -- Признайся, ведь ты выдумал всю эту историю...
  -- Вовсе нет...
  -- Я отказываюсь верить... Ты был с ней близок?..
  -- Нет... я любил ее, но никогда не стремился к близости... Что ты себе вообразил?..
   Пауза.
  -- Я знаю, какие ходили слухи, а, возможно, и верил этим слухам, но из этого не следовало, что я меньше перед ней преклонялся... Для меня она была недоступна как горизонт, как бы далеко мы не заходили... Она жила где-то там... Между прочим, там все осталось по-прежнему... и эти узкие улочки вокруг театра, и кусты белой сирени, сверкающие от солнечных бликов даже в тени, и тишина, и мошкара... А театр сгорел, но об этом как-нибудь в другой раз...
   Из подслушанного разговора в театре Христофор понял, что мать не покончила с собой на сцене. Она просто вышла из игры, уехала за границу и сделала своих детей несчастными. Из-за шума в зале он не все расслышал.
   На улице он весь как-то съежился и пошел, не решаясь смотреть по сторонам.
   Его переполняли самые мрачные мысли и чувства. Иногда он вздрагивал и судорожно вздыхал:
  -- Оставила меня совсем одного...
   У афиши с изображением актрисы он остановился и разрыдался. Он больше не мог сдерживать слез.
   "Успокойся, ты привлекаешь внимание... люди давятся смехом..." - Актриса вышла афиши и обняла его, как мать.
   Он вырвался из ее объятий, но долго еще не мог успокоиться.
   Город сбегал вниз темными улочками.
   Из переулка выполз трамвай с визгом и лязгом.
   За трамваем тишина снова сомкнулась, густая, вязкая. Она окутывала, обволакивала, вызывала дрожь.
   Христофор зябко повел плечами.
   В пивном павильоне царил шум, гам. Дым висел коромыслом.
   Из павильона Христофор вышел пьяный и счастливый. Он шел и пел, один изображал целый хор и жутко фальшивил.
   Его остановила какая-то девочка совсем юная. Нельзя сказать, что она была особенно красива. У нее не хватало двух передних зубов, но она обладала некоторой элегантностью. На ней было узкое платье в лиловых и золотых разводах, соломенная шляпка с искусственными цветами, на запястьях серебряные змейки.
   Христофор что-то лепетал, какие-то нежности, признания, обнимал ее, трогал ее маленькие соблазнительные груди.
   Она хихикала...
   Очнулся Христофор от холода. Бред прошел. В голове прояснилось.
   Вокруг не было ни души.
   Он пошел за цепочкой фонарей, взбирающимися зигзагами на небо.
   Шел он, покачиваясь. Он едва держался на ногах от усталости. Лицо у него было землисто-бледное. Он напоминал мертвеца.
   Улица уперлась в тупик.
   Он оглянулся и увидел ту же девочку.
   Он улыбнулся ей. Темнота сделала ее еще более очаровательной.
   Жутко скрипящая лестница... петляющие коридоры... царство призраков...
   Не раздеваясь, он упал на кровать, как на облако, все обволакивающее.
   Сквозь облако были видны огни, но потом они исчезли...
  
   * * *
  
   Христофор спал и очнулся.
   Смеркалось. Небо было таким же близким, как и в детстве. До него можно было дотронуться рукой.
   Вокруг порхали ангелы в завитках муслина, легкие как бабочки или облака. Больше чем ветер их пугал дождь. Он превращал их в озябших воробьев.
   Вдруг все как-то странно сдвинулось.
   Христофор уже парил в воздухе. Неясные фигуры бесшумно проносились мимо.
   Кто-то окликнул его, и он очнулся, провел рукой по лицу.
   Внизу громоздились крыши одна над другой, поблескивала чешуей река, уползающая за горизонт, в багровую мрачность...
   Из колеблющегося, клочковатого тумана вышла фигура господина в плаще и в галошах на красной подкладке.
   Из складок его плаща выглянула маленькая собачонка и, повизгивая, лизнула его нос.
   Христофор улыбнулся и встал.
   Со спины к нему потянулись руки, прикрыли глаза.
   Христофор смутился. Уши его загорелись.
  -- Я знаю, это ты... - пробормотал он.
  -- Ты дописал пьесу?.. - Настенька посмотрела на него, как если бы он был зеркалом, и поправила рыжую прядку, упавшую на глаза.
  -- Нет еще... - Христофор обнял ее.
  -- Кажется, кто-то идет...
   К обрыву подошел Иван Егорович Пестов, отец Христофора. Он часто бывал здесь. Дали напоминали ему место, где он отбывал ссылку.
   Вспомнилось, как перед премьерой он пришел к Клариссе. Она спала, лежа на боку и отвернувшись к стене. Он слышал, как она слегка похрапывала. Помедлив, он окликнул ее. Она повернулась к нему лицом. На ее лице отражался ужас. По всей видимости, ей снился какой-то кошмар. Она провела рукой по лицу, сказала нечто странное и повела себя необъяснимым образом.
   Иван Егорович весь беспокойно встряхнулся и тяжело вздохнул. От вздоха заслезились глаза, и он не увидел сына и Настеньку, которые уже спускались вниз по лестнице, в туманную слякоть улиц...
  
   Три раза в неделю Настенька брала уроки у музыканта.
   Музыкант родился в провинции. Его дед был стихотворцем. Увлекался он и охотой, разводил собак. Он развел их столько, что однажды они его сожрали. Случилось это в доме лесника, которого осудили. С тех пор дом пустовал, в нем никто не жил.
   Отец музыканта был театральным критиком. Мать музыканта никакими талантами не обладала, но зато много воображала. Она жила по ту сторону вещей.
   Внешность музыканта была невзрачной, тело худое, лица узкое, веснушчатое с широко раскрытыми, словно изумленными глазами навыкат.
   Начинал он как писатель, воспевал всякую тварь, какую мог воспеть, и травинку, и червя.
   Без денег, без удобств, а иногда и без крыши над головой, он жил, как в раю.
   Любовь помогала ему видеть этот рай.
   Он давно и безнадежно был влюблен в некую деву. Ее звали Муза. Она торговала чучелами птиц в магазине на площади и была помешана на изысканных манерах, которыми не привлекала посетителей, а скорее отпугивала их.
   В субботу, как обычно, слегка волнуясь, Настенька постучала в дверь цокольного этажа дома с химерами.
   Никто не отозвался на стук.
   Она нерешительно толкнула дверь.
   Дверь была не заперта.
   Музыкант выглянул из-за ширмы, прокричал:
  -- Я сейчас...
   Он вышел из-за ширмы, на ходу застегивая ворот рубашки. Вид у него был торжественный и глупый.
  -- Ты поиграй, а я... мне нужно уйти... - От волнения он не мог попасть рукой в рукав клетчатого пиджака.
   Дверь захлопнулась.
   Музыкант исчез, а комнату надолго заполнили тени ее призрачных обитателей...
  
   Не дождавшись музыканта, Настенька ушла. Она торопилась и чтобы сократить путь, пошла через сквер. В мыслях у нее, так же как перед глазами стоял туман и виной тому были обстоятельства, над которыми она была не властна.
   У пивного павильона она наткнулась на Беса. Лицо у него было в прыщах, на губе следы лихорадки.
  -- Вот так встреча... - Бес сорвал с шеи Настеньки шарф и закружил вокруг нее.
   Из павильона вышел Пыхтин. Он улыбнулся Настеньке. На Беса, который кричал что-то злое, невнятное, безобразно растягивая рот, как заведенная японская кукла, он даже не взглянул.
   Бес хотел ударить Пыхтина, неуверенно замахнулся и сам едва удержался на ногах.
   Отрывисто хохотнув, Пыхтин схватил его за шиворот.
   Тот извернулся, укусил ему руку.
   Пыхтин отбросил его пинком.
  -- Я тебя еще достану... - пробормотал Бес и побежал, придумывая на бегу, как будет мстить.
   В темноте переулка показалась женщина в черном. Она услышала топот ног, приостановилась, отступила, прижалась к забору.
   Бес налетел, выбил из ее рук сверток, выдохнул:
  -- Старая вешалка... - и злорадно расхохотался.
   Посыпались в грязь мелкие газетные вырезки.
   Женщина в черном была учительницей и собирала статьи в газетах о своих учениках.
  -- Это мои дети... - говорила она редким посетителям ее комнаты, стены которой были сплошь увешаны вырезками и фотографиями в рамках.
   Проводив Беса взглядом, женщина в черном опустилась на колени, закопошилась в грязи, собирая газетные вырезки.
   Крадущиеся шаги за спиной испугали ее.
   Она привстала.
   Мимо, прихрамывая, прошел человек в сером потертом плаще.
  -- Ходит, вынюхивает, черт... - прошептала женщина в черном.
   Человек оглянулся, как будто услышал ее шепот, зябко повел плечами и закутался в плащ. Он боялся сквозняков. Внешне он ничем не отличался от обычных людей, был любезен, никому не говорил ненужного и неприятного.
   Шаря руками в темноте, женщина в черном наткнулась на чьи-то ноги, вздрогнула от неожиданности и подняла голову.
   Над ней возвышался Пыхтин. Он пфыкнул дымом, сощурился, улыбнулся.
   Подобие улыбки появилось и на лице женщины в черном.
  -- Боже мой, Аркадий, неужели это ты... вот так встреча...
  -- А ты... ты Лиза... Ты совсем не изменилась...
  -- Ты опять обознался, я не Лиза, я Соня...
   На улице уже царили сумерки.
   Они пошли вниз по улице.
   Ноги вязли в липкой слякоти.
   Пыхтин стесненно вздыхал и думал о переменчивости обстоятельств. Он уже раскаивался, что согласился провожать Соню, которая пыталась заговорить, но от волнения не могла найти слов, лишь коротко посмеивалась.
   У дома, украшенного химерами, Соня попросила Пыхтина подождать.
   Пыхтин кивнул, опасливо глянул по сторонам.
   Стало еще темнее. На город опускалась ночь...
  
   Из облаков вдруг вышла луна, осветила всю красоту города.
   Христофор поцеловал Настеньку и отстранился, задыхаясь от волнения, будто совершил что-то недозволенное.
  -- Прости, я не хотел...
  -- Да, да... - прошептала Настенька сквозь слезы стыда и страха и теснее прижалась к Христофору. Она мешала и помогала ему расстегивать блузку.
   Блузка затрещала, скомкалась.
   Настенька стыдливо отвернулась.
   Христофор неловко, порывисто поцеловал ее маленькую грудь, осыпал горячими поцелуями плечи, шею. Он весь дрожал...
  
   Длилась чудная ночь. Не было еще подобной ночи...
  
   Очнулся Христофор в кромешной темноте. Стряхнув с себя сонное оцепенение, он встал и, смахнув паутину, выглянул в слуховое окно.
   Уже начало светать. Стояла тишина. Зеркало воды чуть морщилось от слабых порывов ветра. Морщились и отражения скал Козьей горы, окутанной туманом. Небо было ясное. Лишь на горизонте висели клочья туч, оставшиеся от ночи.
   Христофор стоял и настороженно прислушивался к тишине.
   Неожиданно верхушки скал запылали.
   Встало солнце.
   Христофор оглянулся.
   Настенька спала, хрупкая, нежная.
   Он приник к ней.
  -- Просыпайся, нам надо идти...
  -- Зачем?.. и куда?.. - пролепетала Настенька и улыбнулась еще из сна. Она не знала, что с ней творится, как будто все, что случилось этой ночью, уже было когда-то, в каком-то давнем сне. Она сидела, ссутулившись, подперев голову рукой, так, что ее лицо оставалось в тени. Блузка соскользнула с ее плеча, обнажив округлую грудь.
   Дрожь волной пробежала по спине Христофора.
  -- Тебе не холодно?.. - спросил он, смущенно глянул в слуховое окно и увидел похоронную процессию.
   Похоронная процессия удалялась.
   За процессией шел, шатаясь, незнакомец, похожий на привидение. Он как будто следовал за своими похоронами.
   Христофор едва узнал Пыхтина. Он был голый, шел, покачиваясь и прикрывая живот и огромную грыжу веткой сирени...
  
   С Пыхтиным приключилась история.
   От женщины в черном он ушел за полночь.
   В сырой, обрывистой темноте висела луна.
   Его шаги гулко звучали в тишине улиц.
   Он вошел в арку длинного дома.
   Под аркой маячили смутные тени.
   Черный пес бросился на Пыхтина из темноты, ухватил зубами край одежды.
  -- Пошел вон... - испуганно выкрикнул Пыхтин, оглянулся. Он не знал, какую дорогу выбрать.
  -- Ха... отродясь не видел такого... - Из темноты вышел Бес. - Расчеши-ка его... - свистящим шепотом приказал он женщине, стоявшей за его спиной.
  -- Кобыле своей с тощим задом хвост расчеши... - отозвалась она лениво.
  -- Раздевайся... - сказал, ухмыляясь, Бес. - Раздевайся, раздевайся... все снимай...
   В руке Беса блеснул нож.
   Пыхтин стал раздеваться.
   Уже нагой, прикрываясь веткой сирени, как щитом, он пошел восвояси.
  -- Куда идешь?.. - Спросил его инвалид с фальшивой ногой.
   Пыхтин приостановился, засомневался.
   "Действительно, куда?.." - подумал он и сказал:
  -- Я лучше помолчу, боюсь, вы поймете меня превратно...
  -- Говори, я пойму так, как надо....
   Инвалид вынудил Пыхтина говорить, и он заговорил.
  -- Прекрасный монолог, я ни разу даже не зевнул... - Инвалид улыбнулся и отдал ему свой плащ.
   Оставив инвалида, Пыхтин пошел дальше. Дорога привела его в сквер. Его разбили на месте срытого кладбища.
   Пыхтин сел на камень, задумался. Он думал о Соне.
   Мысли смешались и он заснул.
   Очнулся он от комариного зуда. Все его тело облепила погань летучая. Он обмахнулся веткой, посмотрел на звезды. Они светили и сверху и снизу.
   "Нехорошо человеку быть одному в таком месте..." - подумал он, встал на ноги и пошел.
   В мастерскую Пыхтин вернулся уже под утро и лег на продавленную кушетку. Он лежал, кутаясь в лоскутное одеяло, и вспоминал свою одиссею во всех подробностях. Уже соскальзывая по пологому склону куда-то в темноту, он увидел женщину в черном, ее нежно-страстные руки, облепленные листьями...
  
   Моргнул и погас свет.
   И в ту же минуту женщина в черном немеющими руками захватила скатерть и упала на пол. Посыпались на нее, засыпая, газетные вырезки, письма, пожелтевшие фотографии.
   Где-то в этажах дома заплакал младенец, словно бы ручеек зажурчал.
   Пыхтин привскочил, озираясь, чертыхнулся, глянул в окно. Там все было зыбко, смутно.
   Донеслись звуки шагов, прошли какие-то люди. Силуэты их фигур расплылись в какое-то причудливое уродство.
   Пыхтин забегал по комнате. Уже он бился лбом в стену, плевал, пинал ее ногами, истерически, визгливо похохатывая. Но это была не стена, а пустота, и пробивался он не в ту сторону, причем с катастрофическими последствиями.
   Он напоминал человека, вопиющего в пустыне...
  
   Безумие отошло.
   Пыхтин сел на кровать, тоскливо вытаращившись на портрет Настеньки, висевший на стене.
   Стена была грязная. Обои висели клочьями.
   Стена была похожа на его жизнь.
   Со вздохом он лег, вытянулся на кровати. Он лежал и думал о женщине в черном, однако счастливым он себя не чувствовал. Более того он приходил в отчаяние от своих мыслей.
   Скрипнула половица.
   Он испуганно глянул по сторонам, прислушался.
   Никого. Тихо.
   Помедлив, он встал, подкрался к двери на цыпочках, приоткрыл ее.
   За дверью было темно.
   Он спросил громким шепотом:
  -- Кто здесь?..
   Никто не отозвался.
   Закрыв дверь, он вернулся к стене, в сердцах лягнул ее ногой, сморщился от боли.
   Через час Пыхтин был в стельку пьян, лежал на полу у стены в благодушном настроении, улыбался блаженно и похлопывал ее ладонью. Ему виделась Соня в халате с пурпурной каймой. Он попытался обнять ее.
  -- Я не Соня, я Лиза... - прошептала она.
   Пыхтин очнулся, тупо глянул в окно.
   Деревья порыжели за ночь.
   Вместо дорог поблескивали лужи.
   Он закрыл глаза. Он лежал, как камень. Над ним витала его душа...
  
   К вечеру тучи ушли. Лужи высохли.
   Собрав в себе все силы, Пыхтин встал, завел все часы, смахнул паутину с картин, сложил в стопки книги, разбросанные повсюду, поправил занавески на окнах, расставил стулья. Порядок он наводил чересчур поспешно и вещи не находили себе места.
   Глянул в зеркало, предмет совершенно излишний здесь, он вышел на улицу.
   Он шел к женщине в черном с очень бледным лицом и потухшими глазами, которая напоминала ему другую женщину, совсем на нее не похожую.
   Иногда он оглядывался. Кто-то следил за его блужданиями по лабиринту переулков и улиц, в который он попал...
  
   * * *
  
   Малыши играли в песочнице, заводили знакомства.
   Девочки прыгали через шнур, укачивали кукол с притворством и грацией, показывали себя настоящими женщинами.
   Мальчики вели себя иначе. Одни качались на расшатанном заборе, другие гремели жестью, сорванной с крыши, третьи волокли куда-то мопед, стреляющий вонью.
   Обезумевший рыжий кот метался между ними.
   Старухи, забывшие умереть, сидели у подъезда, угадывали цены, погоду на завтра и осматривались довольно уныло.
   Все были заняты делом.
   Бог созерцал.
   Мальчик 7 лет оборвал объявление, пробежал мимо человека в круглых очках, читая на бегу:
  -- Мэ-э-э-э... мэ-няю... часы на трусы...
   Человек в клетчатом пиджаке приостановился у подъезда и поклонился старухам. Это был музыкант.
   Старухи зевнули в ответ на поклон неизвестного им человека и незаметно для себя, задремали. Во сне у них не было забот.
   Между тем, музыкант уже назойливо кружил вокруг женщины в вязанной кофте и с пугающей радостью что-то лепетал ей. Он был влюблен. Другого способа существования он не знал, хотя на брак смотрел как на унижение. Женщина недоверчиво слушала его, утаивая глаза, думала: "Вот черт, привязался..." - Она стрельнула глазами по сторонам, праздно, ради скуки, зевнула и увлекла его в темную часть двора.
   Из арки вышел Пыхтин. Он слегка прихрамывал.
   Христофор посмотрел на него и снова склонился над рукописью пьесы.
  -- Все пишешь... - заговорил Пыхтин.
  -- Дописываю пьесу... - отозвался Христофор. - В субботу будет премьера...
  -- А где Настенька?..
  -- Не знаю, наверное, дома...
   Пыхтин вскользь глянул на окна длинного дома.
   Христофор склонился над рукописью и не заметил, как Настенька выбежала из подъезда со свитком рукописных нот.
   Она подкралась к Христофору со спины.
  -- Ау...
   Христофор невольно вздрогнул, обернулся и увидел широко раскрытые карие глаза Настеньки, приветливые и лукавые и все ее нежное, цветущее тело, которое начало созревать и становиться женственным. В ее облике не было ничего безразличного, ненужного. Лицо у нее было узкое, вытянутое, губы тонкие, красиво очерченные, волосы рыжие, вьющиеся. Они достались ей от отца.
   На мгновение у Настеньки чуть дрогнули губы. Христофор скорее почувствовал, чем увидел этот трепет губ, тронувший его до глубины души.
   Остаток дня Христофор и Настенька репетировали пьесу, у которой был трогательный финал...
  
   * * *
  
   Сцена размешалась в портике форта с колоннами и арочным сводом, производившим впечатление чего-то римского своими нишами и круглыми окнами. Они были похожи на выпученные в разные стороны глаза.
   Для премьеры изготовили кулисы, задник и даже некие механизмы, издающие шумы, подобные грому для возбуждения чувств.
   Мимо сцены прошествовала погребальная процессия. Она направлялась к Волкову кладбищу, расположенному в низине. Покойника несли на плечах в отрытом гробу в сопровождении духового оркестра, который играл на ходу траурный марш.
   Когда глухое громыхание барабана затихло, подняли занавес.
   Христофор играл все главные роли, сам же при этом почти не менялся.
   Настенька была прелестна в эпизодах, в каждой интонации и в каждом жесте, отвечающем ее душевному настроению и грации.
   В пьесе был занят и вечный студент. Его звали Фома, как святого и скептика. Он изображал автора, давал характеристики персонажам пьесы или освещал какое-либо создавшееся положение с надлежащей стороны. У древних греков эту роль в драмах исполнял хор. С зонтиком и в галошах он сидел среди манекенов и с несколько грустным выражением лица поглядывал по сторонам. Иногда он зябко вздрагивал, хотя небо было ясное и облака не препятствовали солнцу ни греть, ни светить, и как-то недоверчиво оглядывался. Он не доверял жизни. Ему казалось, что на него отовсюду надвигаются несчастья, однако об этом он предпочитал молчать и подлинные его страхи и переживания лишь изредка прорывались наружу воплем. В эти минуты взгляд его становился растерянным и беспомощным.
   Артистов не хватало, и некоторые незначительные роли, провалить которые было почти невозможно, Христофор поручил манекенам. Ими пытался управлять дворник Роман, но они ему не подчинялись, когда нужно было замереть, они как-то нелепо и неуклюже кивали, качались и теряли равновесие в трагическом смысле этого слова. Растопыренные руки, болтающиеся в воздухе ноги, испуганные и наполовину бессмысленные лица выводили Романа из себя, но он старался сохранять спокойствие и осанку, насколько это было возможно.
   Зрителей было не так уж и много. Это были знакомые Христофора и случайно подошедшая посторонняя публика, среди которой оказалась некая старая дева с римским носом и длинной шеей.
   Ее звали Муза. Она переживала конец очередного романа, героем которого был некий поэт. Неделю назад он неожиданно и бесследно исчез. Дело осталось темным. Говорили, что кто-то видел его у обрыва, как, отбросив плащ и жутко рассмеявшись, он бросился вниз, падая со скалы на скалу.
   Дева прогуливалась с собакой вдоль берега залива.
   На море царил штиль.
   Рассматривая свое отражение в воде, она вдруг увидела там поэта, бледного и как бы безликого.
   По воде пробежала рябь и стерла видение.
   Дева невольно повела плечами как от озноба. От видения осталось какое-то недоверие к реальности.
   Обогнув выступ скалы, дева увидела сцену и подошла ближе. Ее привлек танец с шарфом в исполнении Настеньки.
   За танцем последовал монолог Христофора.
   Дева стояла и слушала. Иногда она улыбалась, иногда отшатывалась в ужасе. Ей казалось, что сочинитель впутал в пьесу и ее историю.
   Дальнейшему развитию действа помешал ливень.
   Из-за Козьей горы появились тучи, словно всадники Апокалипсиса.
   Небо потемнело.
   Между потемневшим небом и странно светящейся водой с криком метались чайки.
   Начавшийся ливень разогнал и зрителей, и артистов. Они бежали как одержимые или слепые.
   Дева стояла и смотрела, испытывая какое-то смешанное чувство любования и жути, пока ее не начала заливать вода, в которой плавали манекены...
  
   * * *
  
   Дверь тихо скрипнула, приоткрылась.
   В комнату вошла Вера Павловна. Лицо ее было густо покрыто ночным кремом.
   Вера Павловна несмело, нерешительно спросила:
  -- Как прошла премьера?..
  -- Никто не аплодировал, да и зрителей, как будто бы, не было... - отозвался Христофор.
  -- Тебе нужен учитель...- Вера Павловна поправила сползающее на пол одеяло. Полы халата разошлись, оголились ее полные ноги.
   Христофор отвернулся к стене.
   Вера Павловна вышла из комнаты.
   Христофор встал, оделся и крадучись пошел по коридору.
   Из спальни донесся кашель и голос отца.
   Христофор замер.
  -- Они удивляются, почему я всегда мрачный... и не удивляются, почему они всегда такие подлые... только вредят и лгут...
   Христофор уже бежал вниз по лестнице.
   Обычно запертая дверь подъезда была открыта.
   Он перебежал двор и невольно приостановился, увидев на террасе актрису.
   Какое-то время он слушал монолог, который она произносила, не повышая голоса и не меняя позы.
   Актриса умолкла, потом сказала каким-то чужим голосом:
  -- Ничего я не принесла в этот мир, ничего не смогу и вынести из него... - и ушла за гардины...
  
   Актриса включила свет, постояла у зеркала, всматриваясь в свое отражение, не выдержала, отвела взгляд. Отражение напоминало восковую фигуру в паноптикуме.
  -- Жуткое зрелище... - пробормотала она, прислушиваясь к возне, которую мыши устроили за обивкой стены.
   Стена была завешана фотографиями в рамках. Взгляд ее пробежал по фотографиям, потом скользнул в окно.
   Из окна открывался пейзаж, чем-то напоминающий кладбище с унылыми могилами домов и чахлыми деревьями, над которыми висели траурные облака из дыма и копоти.
   Генерал с видом заговорщика, что сказывалось и в его внешности, и в манерах, прохаживался у афишной тумбы. Иногда он украдкой поглядывал на окна актрисы. Тонкие губы его подрагивали. Казалось, он улыбался, но это был оптический обман.
   Кладбище домов и Иудины болота куда-то отодвинулись.
   И пейзаж, и комната преобразились. Она напоминала сцену из пьесы "Дон Жуан или Каменный гость".
   Где-то за сценой звучали шаги генерала. Они глухо отдавались в сердце актрисы.
  -- Зачем мне все это?.. и зачем ему?.. - Усмотреть в ухаживаниях генерала выгоду было нелегко. Актриса покачала головой, отвыкая от необъяснимого ощущения, что все это плохо кончится. - Во-первых, он сумасшедший, но это неважно... И все же стоит попробовать, хуже не будет... - пробормотала она, движимая каким-то побуждением, которое чаще всего охватывает тех, кто живет, не имея над собой ничьей воли, потом посмотрела на свое отражение в зеркале и прикрыла глаза рукой. - С таким лицом только на метле летать или на вилах, а не думать о мужчинах...
   Со вздохом она села в кресло.
   Она сидела, сжав ладонями виски, раскачивалась и думала о генерале.
   Молва уверяла, что генерал был героем и в военных делах, и в любовных.
   Увы, молва ошибалась. На войне генерал приобрел лишь несколько медалей и увечье. Он лишился глаза.
   Генерал был женат и у него был сын от первого брака, который унаследовал от матери черты лица и некоторые особенности ее характера.
   Несколько лет назад генерал овдовел и лишился сына.
   Вот и все, что актриса знала о генерале, да и это немногое она сама составила из разных обрывков.
   Откуда-то из этажей дома долетел плач ребенка.
   "Опять этот маленький бесенок проснулся..." - подумала актриса.
   Плач понемногу затих.
   Актриса подошла к зеркалу.
  -- Неужели это я?.. - Она закрыла лицо руками и сквозь щель между пальцами увидела генерала - Кажется, я схожу с ума... - Она отняла руки и обернулась. Генерал стоял за ее спиной. В ужасе она смотрела на нее и отступала...
  
   Минуту или две Христофор стоял и смотрел на окна актрисы. За это время он дважды поменял имя и побывал почти везде, куда только можно дойти или доплыть, и где только обитают люди, но не обрел, ни известности, ни славы.
   Невольно вздохнув, он пошел вниз по улице.
   На пристани, окруженной толпой скученных уныло однообразных домов, царила духота и вонь от гниющей рыбы и водорослей.
   Рыбаки чинили сети, грузчики занимались погрузкой каких-то ящиков почти бескорыстно. Платили им гроши.
   Христофор поднялся по лестнице, обогнув кучу песка для игры детей, и остановился.
   Окна мастерской Пыхтина пылали. Из открытой форточки клубился дым.
   Услышав шаги за спиной, Христофор обернулся.
  -- У него как всегда... полно людей и накурено... - Зверев положил руку на плечо Христофора и увлек его за собой.
   Несколько ступеней вниз, налево по коридору, потом направо. Дверь приоткрылась с тихим взвизгом.
  -- Вот... привел вам гостя...
  -- Здравствуйте... - пробормотал Христофор смущенно.
  -- А у нас поминки... хороним очередную революцию... хотя раздавленный муравей или спасенная божья коровка много важней всяких революций... И мы это поймем рано или поздно... скорее поздно... - Пыхтин встал, вдруг покачнулся, зацепил пальцами скатерть и потащил за собой.
   Грохот, звон.
   Тишина.
  -- Ку-кушать подано... - пробормотал Пыхтин.
  -- Ха-ха-ха... - рассмеялась полуобнаженная женщина. Она лежала на вращающемся деревянном подиуме и с удовольствием разглядывала Христофора.
   Уши Христофора медленно розовели.
  -- М-да... наделал... - пятясь, Пыхтин сел в кресло, в котором посапывал незнакомец в штатском. Он проснулся, глянул по сторонам перепуганным, мутным взглядом и спросил:
  -- Что происходит?..
  -- Ничего особенного... - Пыхтин принужденно улыбнулся.
   Христофор отошел к окну.
   За окном зыбилось переменчивое, облачное небо.
  -- О чем думаешь?.. - спросил его Зверев.
  -- Так, ни о чем... - отозвался Христофор.
   Незнакомец в штатском хрустнул суставами пальцев.
   Зверев хмуро глянул на него.
   Незнакомец в штатском слонялся по мастерским художников и артистов, подхватывал и пускал в ход их словечки и имел успех, даже влияние, как всякая зараза.
   Музыкант зазвенел гитарой, запел приятным слегка картавым голосом.
   Незнакомец в штатском слушал и в такт прихлопывал ногой.
   Зверев поднял брови, вслушался.
  -- Стучишь?.. - спросил он вкрадчиво, пощипывая гладкий подбородок.
   Глаза незнакомца в штатском испуганно шарахнулись куда-то в сторону, тут же и улыбнулись заискивающе, фальшиво.
  -- День за днем... - он хихикнул с присвистом.
  -- Вы это о чем?.. - спросил Пыхтин.
   Зверев придвинулся к Пыхтину, что-то прошептал:
  -- Не может быть!.. - воскликнул Пыхтин.
   За окном заорали коты.
   Кошка перебежала комнату, нырнула в форточку. Створка качнулась.
   Музыкант отложил гитару, потянулся, зевнул.
  -- Ну, мне пора...
   Он склонился перед женщиной на подиуме, заглянул в ее лицо. Глаза его замутились, потемнели. Обнаженная красота женщины, близость, доступность взволновали, запутали его мысли.
   Вдруг погас свет, лишь едва теплилась свеча на подоконнике, подсвечивающая бюст Шекспира.
   Зеленоватая темнота придвинулась к Христофору, дыша теплом.
   Блеснули ее глаза.
  -- Не бойся... - Женщина обняла Христофора. Липкие губы обслюнявили его щеку.
   Христофор брезгливо отстранился.
  -- Нет... не надо...
  -- Тсс... дурачок... тише...
  -- Клара, оставь его...
  -- Мне лучше уйти... - пробормотал Христофор.
  -- Только не через эту дверь... Эта дверь ведет в ад... Ха-ха-ха...
   Христофор обернулся, испуганно глянул на женщину и выбежал на улицу.
   Над городом висело многоэтажное небо. Первые его этажи были залиты багровыми светами...
  
   * * *
  
   Солнце уже закатилось, но небо еще пламенело.
  -- Так о чем вы хотели со мной поговорить?.. - Иван Егорович сел на скамейку и обернулся к господину в штатском.
   Господин в штатском кашлянул в кулак и с кошачьей повадкой приблизился.
  -- Конечно, его нельзя винить... один водит за нос... другой за уши...
  -- Вы это о чем?.. Иван Егорович нахмурился.
  -- Как будто вы не знаете... - Господин в штатском глянул на него, подумал: "Хитрит, старик..."
  -- Будьте любезны, присядьте...
   Господин в штатском безотчетно повиновался, сел боком.
   Иван Егорович с нескрываемым интересом наблюдал за ним.
   "Нет, он не пьян... - подумал он. - Походка у него твердая... и, я бы сказал, даже грациозная... Остается только предположить, что он сумасшедший..."
  -- Так что я знаю?.. - спросил Иван Егорович. - Что же вы молчите?.. Говорите или я уйду...
  -- Нет, подождите... я вам открою глаза...
  -- Откроете мне глаза?.. Ну, хорошо, выкладывайте... я терпелив и, надеюсь, не потеряю терпение...
  -- Сынок-то ваш... хи-хи... в его возрасте это знаете ли... а, между прочим, она славненькая... такая вся... для тонкого удовольствия... - Господин в штатском сглотнул слюну и заманчиво улыбнулся.
   Едва он успел договорить эту фразу, Иван Егорович схватил его за плечи и стал трясти.
  -- Вы лжете... лжете...
   Выкрикнув это обвинение, Иван Егорович отпустил его.
  -- Признайтесь, что вы лгали, когда упомянули имя этой женщины... хотя нет, я все равно не поверю...
  -- Сами можете убедиться... адресок я дам... очень милая женщина, несмотря на все свои странности...
  -- С вами трудно не потерять терпение... Кто вы, собственно говоря?..
   Господин в штатском промолчал. У него были причины не называть себя.
   Неожиданно потемнело, как перед грозой.
   Господин в штатском настороженно ожидал, что будет дальше. Чувствовал он себя не совсем уверенно.
  -- Я понимаю, вам неприятен этот разговор... - Господин в штатском достал платок. - И мое вмешательство, мягко говоря, не совсем уместно, но...
   Из арки вышел Зверев.
   В моргающих глазках господина в штатском что-то плеснулось, зарябило. Он встряхнулся как пес и исчез из глаз.
   Небо приобрело черный цвет, сквозь который еле просвечивался красный. Что-то живое дышало в недрах этого мрака.
   "Ангелы там или бесы?.." - подумал Иван Егорович и, склонив голову, быстро перекрестился...
  
   Вера Павловна сидела на балконе и ждала мужа. Отяжелев от жары, она перебралась в гостиную, в которой пахло сумрачной прохладой. Солнце проникало туда редко. Доев дольку мандарина, она прилегла на обитый желтым атласом диван. Она лежала и рассматривала картину, в которой Иван Егорович находил что-то помпейское. Закрыв глаза, она попыталась представить себе, какое наслаждение получала женщина, изображенная на картине.
   Ожидание превращалось в пытку.
   Вера Павловна глянула на часы, нервно зевнула.
   Когда хлопнула входная дверь, на нее вдруг напал приступ слабости.
   Иван Егорович, молча, прошел в спальню.
   Он долго не мог заснуть, ворочался, вздыхал, осаждаемый со всех сторон сомнениями. Вдруг он проговорил ясно и отчетливо:
  -- Вздор... нелепица...
   Вера Павловна проснулась, привстала, тревожно и вопросительно посмотрела на мужа, потом в окно.
   Огромная красноватая луна висела над уступами крыш.
   Вера Павловна откинула простынь, спустила ноги на пол.
  -- Почему ты не спишь?.. - спросил Иван Егорович.
  -- Ты разбудил меня... разговаривал во сне...
  -- О чем?..
  -- Я не поняла...
  -- Ну да, конечно... - Иван Егорович выговорил эти слова, запинаясь, низким голосом и раскашлялся. Кашлял он долго, со свистом и икотой.
  -- Меня томит какое-то странное предчувствие... Мне страшно... Слышишь?..
  -- Да... - Иван Егорович привстал и прислушался к лаю собак за окном. Черты его лица сдвинулись, наползли на нос. Он отвернулся к стене и накрылся одеялом, чтобы ничего не видеть и не слышать, а Вера Павловна накинула халат и на цыпочках вошла в комнату Христофора.
   Христофор спал, сбросив одеяло.
   Вера Павловна укрыла его, подобрала разбросанные там и сям вещи, огляделась.
   На столе лежала тетрадь в косую линейку. Ее читали сквозняки.
   Все это увидела Вера Павловна и ушла, спрятав тетрадь под халат.
   До утра она читала пьесу Христофора. Иногда она восклицала:
  -- Он гений...
  
   Вечером того же дня на Театральной площади Вера Павловна встретилась с поэтом Зверевым. В нескольких словах она изложила ему суть дела.
  -- Вы могли бы посмотреть эту пьесу?..
   Зверев пожевал губы.
  -- Когда вы говорите?.. В субботу?.. Хм... Нет... В субботу я не могу...
  -- Ему нужен учитель...
  -- Согласен с вами... Но в данный момент?.. Нет... Об этом не может быть и речи... Я измучен, разбит... и весьма ограничен во времени... Все эти случайности... трудно себе даже представить... Вы говорите, у него дар... М-да... Дар... А что это такое?.. И чей это дар?.. Все имеет свои причины... однако есть вещи, на незнание которых мы обречены... Я тоже пишу, опустив ноги в тазик с горчицей... Это немного успокаивает... Почти сроднился с этой привычкой, навязанной мне помимо моей воли, но, увы, крылья за моей спиной так и не выросли...
   Зверев умолк. Он вспоминал, что ему пришлось претерпеть от учителей и условий школы, которая отпустила его лишь тогда, когда в нем уже больше нечего было портить.
  -- Моими учителями были книги... Я рылся в книгах, страдающих от червей и дождливой погода... искал в них спасения, но, увы... Образование темная область... Оно сделало меня одиноким эпикурейцем... Красота дает наслаждение... Она очаровывает, возбуждает... Она эротична... подкрадывается на цыпочках и вызывает вожделение и изумление... Ее приятно видеть и обнимать, закрыв глаза, вверяя себя ей без всяких колебаний...
   Зверев говорил как будто сам с собой и вдруг умолк.
  -- Так вы согласны быть его учителем?.. - нерешительно спросила Вера Павловна.
  -- Даже не знаю, что и сказать... Я вспоминаю своих учителей... эту толпу неудачников, толпящихся около искусства... Издали они казались мне избранными, а вблизи превращались в тиранов... Они основывали свою власть на страхе... и это еще не все... Они воспитывали бесчувственность и полное отсутствие воображения... Нет, я не сомневаюсь в его даре, я спрашиваю... Ведь ваш сын может меняться и портиться через меня, тогда это благо - нисколько не благо... что если из "ничего" ничего не получится, так как все возникает из чего-то... Или получится нечто невообразимое... тогда я умываю руки, как Понтий Пилат, и снимаю с себя всякую ответственность... Какие я дам ему знания?.. Смысл существования?.. Как-то я провел ночь в Гефсиманском саду на Масличной горе к востоку от Иерусалима... смотрел и ужасался... Вы знаете, что небеса - это логово змей?.. И наша галактика Млечный Путь, тоже змея с Черной Дырой посредине, которую Создатель повесил неизвестно на чем?.. Нет?.. Не знаете?.. Говорят, что туда сходят души, наши невидимые двойники, не имеющие имени, так что окликать их бессмысленно... И это мрачное царство теней отделено от царства живых рекой Стиксом... туда всех пропускает беспрепятственно пес Кербер, но не позволяет выйти оттуда, грозя своей страшной пастью всякому, кто бы вознамерился сделать это... - Зверев взглянул на Веру Павловну. Он пытался понять, привлекает она его или раздражает. - Только представьте себе эту Черную Дыру... Молчание и тьма непроглядная, наполненная смутным ужасом... И вдруг свет... Бог вошел туда и изрек свое Слово... Так все начиналось... Творение вытекло из Черной Дыры... и всякое рождение имело целью человека... Между прочим, у человека много общего с богами, только люди входят в будущее, пятясь, и питаются они плодами земли, а боги - нектаром и амброзией... И боги не философствуют... - Зверев улыбнулся. - Говорят, одно время они похищали смертных женщин... А богини сами отдавались смертным мужчинам... но тайно из стыдливости...
   Зверев еще долго колебался и вилял. Это его ничуть не стесняло. Однако, в конце концов, он согласился, побежденный как настойчивостью просьб, так и их ценой.
   Возможно, у него были на это и другие причины.
  -- Ну, хорошо... Только ради вас... Вы само очарование... Я могу посвятить ему час, два и не больше... Попытаюсь вложить в него все, что нужно, но постепенно, без всякой спешки и насилия... Я зайду к вам в ближайшую субботу... Где вы живете?..
  -- Это почти рядом... дом с колоннами и спящими львами...
   Зверев ушел в каком-то сумеречном состоянии.
   У пивного павильона он остановился, увидев в отражении стекол два лица Веры Павловны. Видение было реальное и вполне убедительное, даже слишком убедительное. Вера Павловна была похожа на его прежнюю музу, правда, ростом пониже и в другом головном уборе, но ее улыбка притягивала. В ней было что-то вызывающее.
  -- Все они лживы... и все на одно лицо... - пробормотал Зверев. Лицо его сморщилось, походка стала нетвердой и он сгорбился...
  
   Во сне Зверев жил так же хорошо под водой среди рыб, как и в воздухе.
   Среди ночи его разбудил вопль вечного студента.
   Точно птица вопль витал повсюду, бил крыльями над заливом и возвращался как эхо.
   Какое-то время Зверев сидел с отсутствующим видом, потом прилег, но почти сразу же вскочил. Его вдруг охватила паника. Уставившись в окно, он стоял и прислушался, потом оделся и, несмотря на страх и усталость, вышел на улицу.
   Вокруг царила тишина и темнота. Все как будто провалилось в пропасть...
  
   Несколько дней глаза Звереву мутили сны и, просыпаясь, он с опаской оглядывался.
   Из окна доносились крики детей. Девочки с зонтиками делали куличи из грязи. Мальчики в плащах играли в войну, заканчивали одну и начинали другую, вспахивали грязь, залепляли себе глаза и так размахивали руками, что казалось их у них не меньше десяти.
   За ними присматривали старухи.
   Все казались счастливыми.
   Зверев потянулся, зевнул и прилег на кровать.
   Во сне душа его витала среди химер. Иногда она соскальзывала с небес на землю, где он был философом, носил длинные волосы и у него были ученики. Он пытался найти ответ на мучительный вопрос, что с ним будет после смерти и как обеспечить себе лучшую участь на том свете. В конце концов, он воссел на костер чуть ли не на сцене и исчез в дыму.
   Зрители, пришедшие посмотреть своими глазами на зрелище, видели, как дрова сами собой подвинулись к нему и задымились без огня.
   Сквозь дым Зверев увидел небо, как море, столь огромное, что до конца проплыть его невозможно, и попытался взлететь, но его остановил инвалид с фальшивой ногой.
  -- Дрова сырые... - сказал он.
  -- Что?.. - переспросил Зверев, задыхаясь от дыма и оглядываясь. Никто из учеников не решился подражать учителю и сопровождать его на пути к посмертной славе.
  -- Я вижу, ты любишь занимательные истории... - Инвалид с фальшивой ногой рассмеялся, и Зверев очнулся в своей постели среди скомканных простыней.
   Какое-то время он лежал как камень и предавался созерцанию. Он разглядывал тени на потолке, волнующиеся точно отражения в воде, потом встал, потянулся и зевнул с криком...
  
   * * *
  
   В субботу ближе к вечеру Зверев нанес визит Вере Павловне. Он поцеловал ей руку, вручил цветы, белые с красноватым оттенком и буквами как на гиацинте, кивнул Христофору, после чего сел за стол. Лицо у него было неподвижное, как у трагического актера.
   После легкого ужина Вера Павловна заговорила о неясном характере и иллюзиях возраста, который все терпят в свое время, и подложила Звереву под локоть тетрадь в косую линейку.
   Зверев задумчиво покривил губы, зашелестел листами, пропуская их меж пальцев, отбирая нужное из лишнего. Лицо его от чтения заскучало, сделалось маленьким, кожа сморщилась, как слишком просторная одежда. Вдруг складки зашевелились, рот его растянулся в зевке, а из горла, как из гнезда, послышался птичий крик. Зверев смешался, прикрыл рот ладонью, порылся в памяти, разыскивая мысли. Мысли не находились, а если и находились, то какие-то задние.
   Христофор стоял у окна, за которым густели сумерки, и смотрел на Иудино болото. Из болота вытекала, петляя, река. Вода в реке была коричневого цвета, но вполне пригодная для питья. У излучины лежали камни, очень похожие на стадо коз.
   Долетел голос Зверева:
  -- Нет, нет... что вы... я скептик... Зачем?.. Ну, знаете... в этом нет никакого смысла... М-да... Да...
   В дверь позвонили, пришел инвалид с фальшивой ногой.
  -- Я смотрю, у вас гости... - заговорил инвалид.
   Гость притих.
  -- Ладно, не буду вам мешать... пойду... - Инвалид икнул, сглотнул кислое во рту, как-то неуклюже, тяжело повернулся и неожиданно рухнул на пол.
   Зверев и Вера Павловна, двигая стульями, сгрудились над ним.
  -- Господи, что же это...
   Назревал скандал и Зверев хотел ускользнуть, но инвалид схватил его за рукав.
  -- Говорят, ты учителем стал?..
  -- Да, учу других, и сам учусь...
  -- И мою жену ты учишь стишки писать, драмы разыгрывать... шалун... - каким-то пакостным шепотком выговорил он.
  -- Я?..
  -- Не я же... - с усмешкой презрения инвалид посмотрел на Зверева. - Тебя как на сцене зовут, Каин или Иуда?.. Нет, я тебе не завидую... Народ вы жалкий, хотя поэты все же...
   Инвалид встал и пошел к двери, стуча протезом и покачиваясь.
   У двери он остановился.
  -- Кстати, не ты ли создал мне славу, описал мою несчастную жизнь?.. Мне бы взяться за перо, написать опровержение, но, увы... Они заперли меня в сумасшедшем доме... погребли вместе со мной и сплетни, и доходы адвоката... - Инвалид хохотнул. - Должен тебе сказать, что стишки твои скучные и весьма далекие от жизни, как всякий бред... Ладно, пойду... Мне очень жаль... - Инвалид криво улыбнулся Вере Павловне и ушел.
   Христофор выглянул в окно.
   Во дворе инвалид уже таскал за волосы женщину в вязаной кофте. Лицо у нее было смятое, пятнистое. Глаза слегка косили.
   Инвалид оттолкнул женщину, просипел:
  -- Снюхиваешься еще раз с этой швалью... убью...
  -- Брось ты это...
  -- А что... может и убью...
   Женщина фыркнула, прошлась по нему взглядом, коротко, грубо выговорила что-то, и пошла в сторону пивного павильона.
  -- Стерва... - Инвалид плюнул с досады, почесал нос.
   Женщина удалялась, сверкая полными икрами ног.
  -- Совсем отбилась от рук... Не баба, а печь... всех греет...
  
   * * *
  
   Все лето Христофор учился, открывал книги и плавал по страницам как по воде, заплывал он и в Рим, и плыл еще куда-то, то с Анакреоном, то с Овидием или с Сафо. Он не запрещал себе искушения.
   Как-то уже в конце лета меж страниц книги Христофор увидел рыжеволосую особу, еще девственно стройную и умело одетую. Ее звали Юлия. Она явилась из Америки и теперь ее отправляли обратно.
   Отец Юлии по крови был греком. Он ловил рыбу, потом стал улавливать в сети людей, как апостол Петр.
   На причале было людно, как на сцене.
   Юлия превращала людей в артистов и делала из жизни мистерию.
   Ночью Христофор не спал, лежал и прислушивался. Нежный бред листвы напоминал ему голос Юлии, а днем слонялся по городу в роли одного из героев провалившейся пьесы.
   Город казался ему опустевшим. Все дома заперты, нельзя войти.
   Во дворе, где малыши играли в песочнице и заводили знакомства, а девочки прыгали через шнур или укачивали кукол с притворством и грацией, показывали себя настоящими женщинами, царила ужасающая тишина. Лишь ржаво скрипели ворота, украшенные саламандрами.
   Остаток дня Христофор искал истины в дорожной пыли, в истлевшем чурбане, в смрадной луже, в дождевом червяке.
   На другой день он решил бежать из города, сам не зная зачем, с самыми неясными и неопределенными целями.
   Вначале он хотел сесть на паром, но передумал, и решил идти пешком, как будто научился ходить по волнам.
   Спустя час он уже был далеко от города.
   Он шел и шел с какой-то тупой покорностью, качаясь, словно в колыбели или в гамаке.
   Неожиданно потемнело. Порыв ветра пригнул деревья.
   Ветер уже бесновался. Он, то выл волком, то хохотал, смеялся как шакал.
   Спасаясь от непогоды, Христофор свернул с дороги к заброшенному дому лесника, пользующегося дурной славой. Говорили, что по ночам из дома доносился смех и стоны, которые обычно издают женщины в любовной истоме, а в окнах плясало пламя.
   Христофор постоял под навесом и вдруг ему почудились голоса за дверью. Он постучал, спросил с боязливой недоверчивостью:
  -- Есть здесь кто-нибудь?.. - и толкнул дверь.
   По-птичьи скрипнув, дверь приоткрылась.
   Посреди комнаты стоял лысый старик.
  -- Тебя как зовут?.. - спросил старик.
  -- Христофор...
  -- Странно... каким только ветром тебя занесло... заходи... располагайся... - пробормотал старик, неосмысленно глянув на гостя, и ушел за занавеску.
   За окном нарастал шум дождя...
  
   Старика тоже звали Христофором.
   Он был сиротой.
   Отец Христофора утонул, достался рыбам, а не червям, за несколько дней до его рождения, так ему сказали, а мать умерла от родов.
   Воспитывал Христофора дядя. Он был причтом, пел в церковном хоре. На ночь он читал ему главки из Писания.
   Христофор лежал и слушал.
   Жили они в мансарде у вдовы. В комнате почти не было вещей, сундук с книгами и лавка, на которой они спали.
   Жизнь текла, подчиняясь своим законам. Люди изо дня в день делали одно и то же. Одни молились, другие работали и подчинялись тому, кто более жесток.
   Как-то дядя протянул Христофору стакан вина. Вино показалось ему ледяным и изумрудным. Оно обожгло горло.
   Дядя стоял в углу на коленях и молился.
   Когда дядя заснул, Христофор еще долго упражнялся в письме, списывая буквы из книги.
   Свеча замигала и погасла.
   Стало так темно, что Христофор вполне мог быть и слепым. Он лег и заснул, а Бог делал в нем свое дело.
   В тайне нисходит Он и творит в том, в ком не находит препятствий.
   В мансарде было холодно, и Христофор спал, прижимаясь к теплу дяди.
   Во сне ему открылось Царство Небесное. Душа имеет туда тайный вход.
   Около полуночи он очнулся. Ему показалось, что его коснулся бог, но это был не бог.
   Дядя ласкал Христофора.
   Обдав нечистым зловонным дыханием, он навалился на Христофора.
   Христофор оттолкнул дядю, и дядя исчез.
   Помедлив, Христофор спустился вниз по лестнице и нашел дядю в луже крови.
   Христофор стоял и смотрел. В голове у него была какая-то пустота и шум. Он был так перепуган, что забыл даже молитвы.
   Уже он брел в темноте по дороге, спотыкаясь и увязая в грязи.
   Устав идти, он забрался на стог сена. Он лежал и думал, глядя на небо, на чем оно подвешено. Дядя говорил, что звезды висят на цепях, которые бог держит в своих руках.
   Христофор невольно всхлипнул, вспомнив дядю, и заснул.
   Очнулся он от холода.
   Небо было пасмурное, серое. Облака нависали над ним как камни.
   Он встал и пошел, сам не зная, куда. Он знал лишь малую и тесную часть божьего мира.
   Он шел с ужасом и болью в душе, нашептывая стихи или что-то другое, чтобы заворожить боль.
   На дороге ему не встретилось ни души.
   Дорога свернула в лес. Среди деревьев ему стало и вовсе жутко.
   В вырубке в лесу он наткнулся на человека, висевшего в петле. Человек этот был уже не молод, лицо узкое, морщинистое. Венчик редких волос отливал серебром. По всей видимости, он покончил с собой, и это случилось недавно.
   Опустив голову, Христофор пошел прочь.
   У пруда он остановился и долго смотрел на свое отражение в воде. Оно колыхалось среди облаков и осоки.
   Омыв лицо, он пошел дальше.
   Он вздохнул с облегчением, увидев дом на выселках.
   Ощущая беспокойство и страх, он постучал.
  -- Заходи, гостем будешь... - Женщина разгребла угли в печке и подложила дров.
   Сидя на краю лавки, Христофор наблюдал за женщиной. Когда-то он уже видел все это, только не мог вспомнить когда. Высокая, стройная в темном платье женщина была красивая, несмотря на свои преклонные годы.
  -- Что молчишь?..
   Христофор принужденно улыбнулся. Он не знал, о чем нужно говорить, и он хотел спать.
   Его сонный взгляд скользнул по стене и остановился на портрете человека, которого он видел в лесу. Он потряс головой. Кошмарная картина снова и снова всплывала перед глазами.
  -- Ты раздевайся и ложись... - сквозь сон услышал он голос женщины и приоткрыл веки.
   Все плыло перед глазами, кружилось.
   Женщина уложила Христофора на кровать.
   Христофор спал, а женщина пила вино, проливая его на платье, потом встала и подошла к кровати. Она смотрела на Христофора и улыбалась странной вымученной улыбкой.
   Ночью женщина целовала свои руки, плечи, грудь, воображая, будто это делает Христофор.
   Под утро женщина проснулась, от стука в окно. Ей сообщили, что ее муж покончил с собой.
   С женщиной случился припадок, после которого на нее нашло беспамятство и у нее отнялись ноги.
   Несколько дней она пролежала с отнявшимися ногами.
   Христофор ухаживал за ней.
   Как-то он проснулся среди ночи. Женщина сидела на краю кровати, сложив руки на коленях. Увидев, что Христофор проснулся, она обняла, прижала его голову к груди.
   Он с трудом высвободился из ее объятий и ушел.
   Ночь он провел в сенном сарае, сидел, сжавшись в комок, и дрожал от холода.
   Свеча погасла, и он остался в темноте наедине со своими мыслями.
  -- Кто знает, какие мысли от бога, а какие от бесов... Предмет сей весьма темен... сказал он голосом дяди и рассмеялся. Он смеялся как безумный, всхлипывая, икая, пока слезы не затопили его...
  
   Почти год Христофор жил у вдовы и работал в Учреждении писарем, часами разглядывал солнечные пятна на стене, наслаждался, подделывал, сочинял себе жизнь, намеренную, умышленную.
   Он не слишком привлекал или пугал женщин.
   Они относили его к разряду зануд.
   Одежду он носил, пока она совсем не изнашивалась. Его нисколько не беспокоило, что она давно вышла из моды.
   Как-то, роясь в бумагах, он наткнулся на историю отца и узнал, что у него есть брат.
   Он глянул в окно на дом, в котором жил, потом на часы, на бюст Сталина, на муху, запутавшуюся в паутине, потом перевел взгляд на стол и бумаги.
   Неудобное положение заставило его проснуться, так ему показалось, но это ему только снилось, что он проснулся.
   В комнату заглянул начальник, пальцем ткнул куда-то в пространство, сказал: "Зайди, дело есть..."
   Начальнику приглянулся юный сотрудник для своей цели. У него была дочь, глухонемая. Вскоре сыграли свадьбу, а через год тестя посадили. Кто-то написал донос, что он подпольный миллионер. В тюрьме тесть неожиданно умер. Он так и не сознался, где прячет свои миллионы.
   Христофору запала в голову мысль найти клад. Со светом он поднимался и ломал себе спину, рыл землю вокруг дома.
   Несколько лет клад не давался Христофору в руки, следил за ним, как женщина под покрывалом, ждал и боялся его.
   Каждый раз Христофору казалось, что еще одно усилие, и он овладеет кладом, но, увы. Клад так и не сбросил с себя покрывало.
   Христофор обыскал и пруд, царство лягушек, и даже сточную яму. Поиски сделали его угрюмым, мрачным. На людей он смотрел недоверчиво, с подозрением, ему чудились враги под личинами, которые скрывали их лица.
   Домой он возвращался усталый, со злобным смехом все опрокидывал.
   Однажды он вернулся домой не в себе, лицо в пятнах. В этот день он нашел в земле что-то на клад совсем не похожее, долго рылся и выкопал ржавый крест и кости ребенка. Кто-то спрятал, скомкал свое удовольствие и прикрыл крестом, точно это было краденое добро, которое нельзя никому показывать.
   Жена встретила Христофора на пороге.
   Глянув на жену, он со всего маха ударил ее. Ему почудилась усмешка в губах жены.
   Всю ночь жена пролежала на полу без памяти, истекая кровью, а Христофор спал. Ему снилось целое кладбище ублюдков скупой любви и доверчивости. Увидел во сне он и себя. Он висел, пригвожденный к кресту вниз головой.
   Христофора судили. Он получил десять лет колонии строгого режима.
   В колонии Христофор узнал о другой жизни. Люди боялись одиночества и теснились друг к другу, как овцы ночью.
   "Для вечной жизни и блаженства вы претерпеваете это временное несчастье. Оно вам вместо будущей страшной казни..." - написал он на стене для утешения арестантов.
   Так он стал писателем.
   Днем он собирал камни, а ночью отгонял от себя искушения и писал.
   "Человек сам от себя ничего не имеет, но все от Бога, который дал ему бытие, красоту и все дары.
   И деревья, и растения, жизнь, которой они живут и благолепие, которое имеют, не от себя имеют, но получили от Бога.
   Бог есть главная вина бытия, красоты и изящества во всех вещах..."
   Засыпал Христофор под утро, обнимая жену. Мертвая она продолжала жить с ним.
   После освобождения он издал несколько книг и приобрел известность, от которой бежал, боясь растерять все свои видения.
   Несколько лет он жил в пустынных и безлюдных местах, не боясь умереть, в смирении и признании своей малости и ничтожности, молитвой соединяясь с Богом.
   Идя по дороге, он внимал пению птиц или другой гармонии, вроде эдемского пения Аллилуиа, и, возводя взгляд к небу, размышлял, что там его истинное отечество и что он вернется туда, если обретет святую жизнь в этом своем странствии.
   Он шел и молился, помнил, что всякий шаг приближает его к смерти. Он смотрел на летающих по воздуху птиц, на текущую в камнях воду и думал о том же.
   Иногда по случаю или по привычке он писал, окруженный птицами, которые слетались к нему со всего неба, как ангелы, ходатайствующие за нас своими молитвами:
   "Вход в Царствие Небесное через крест и терпение.
   И Сын Божий вошел туда не иначе..."
   Как-то непогода застала Христофора на дороге у дома лесника.
   Он вошел в дом.
   Дождь не прекращался.
   Как это обычно бывает в такую погоду, его незаметно объял сон. Проснулся он весь в слезах. Ему приснилась жена. Их разделяло несколько шагов. Выглядела она как ангел, одетый в перья и с нимбом. На нее невозможно было смотреть, хотя и можно было узнать. Предупредив Христофора о том, что столь же явно и правдоподобно предстают перед глазами и бесы и придают привлекательность всякому злу, притворяющемуся добром, она ушла по воде, оставляя след. Он устремился за ней, но волны вернули его обратно.
   Христофор еще долго скитался, был среди говорящих о боге, и стоял рядом с молящимися, прежде чем снова вернулся в дом лесника.
   По ночам он разговаривал с лесником, который являлся ему из преисподней, то раздраженный, то смеющийся. Христофор встречал его фразой:
  -- Опять явился, бездельник...
  -- Сам ты такой, если не хуже...
  -- Кем ты сегодня прикидываешься?..
  -- Никем...
  -- Значит поумнел...
  -- Слышал я, что ты книгу пишешь... пытаешься понять тайну зла...
  -- А я слышал, что ты жену убил...
  -- Да, заставил ее повисеть в петле, но ведь не убил...
  -- Ты уверен?..
  -- Она умерла своей смертью... своими глазами видел, как она возносилась на небо... и не без свиты... хотя место ей не на небе, а в преисподней... Все умерли один за другим, и тесть, и зять, и я умер... Я еще удивился, смотрю, толпа стоит у дома, духовой оркестр, а в гробу некий человек, будто знакомый мне на вид... Я спрашиваю женщину с зонтиком, что случилось?.. Ответила она не сразу, как бы через силу, ломая пальцы до хруста в суставах... Я так и замер без слов... Смотрю на нее и не могу глаз оторвать... на вид привлекательная, платье снизу мокрое... Ее подруга что-то шепнула мне на ухо и повела бедрами со смехом, пожалуй, и обольстительным... Я ушел, не стал вечер портить...
   Христофор вгляделся в лесника.
  -- Выглядишь ты как человек, но не понятно, из каких людей...
  -- Все мы из преисподней... - Лесник пожевал губы. - В детстве я пас овец... Вокруг были только овцы, так что я забыл как выглядят люди и какие они бывают... Иногда с тоски я сам превращался в овцу... А потом я попал в детский дом... Там из нас готовили преступников... давали нам вырасти, и сажали в тюрьму... А тебя не посадили...
   Взгляды их встретились. - Христофор почувствовал, что весь дрожит, так ему хотелось вытянуть из лесника хоть что-нибудь понятное.
   И лесник понял это, покачал головой.
   Христофор отвел взгляд. Он сидел, сгорбившись, как будто на нем лежало камнем какое-то страшное преступление, о котором он забыл, иначе он не чувствовал бы себя таким виноватым и подавленным.
   Как-то лесник попросил Христофора познакомить его с женой. Он даже скорее требовал, чем просил, и когда Христофор отказал ему, вскричал дурным голосом и исчез.
   Был он тенью, и исчез как тень. Ушел в свой мир, который он сам создал вокруг себя...
  
   Все еще шел дождь.
   Христофор стоял у окна и смотрел.
  -- Ты видел его?.. - шепотом спросил старик и вцепился в Христофора.
  -- Кого?..
  -- Неужели ты его не видел?..
   Старик уже разговаривал с лесником, и лесник отвечал ему, так что Христофору стало казаться, будто и он сам видит лесника.
   Шум дождя затих, и Христофор вышел наружу.
   Светило солнце. Лужи подсыхали.
   Христофор оглянулся на дом лесника.
   На занавесках окна метались тени. Старик продолжал разыгрывать драму, которую некому было смотреть.
   Подавив невольный вздох, Христофор зашагал по направлению к городу.
  
   Трагическая смерть Клариссы превратилась в далекое воспоминание, с трудом отличимое от сновидения.
   Старик смотрел на удаляющуюся фигуру Христофора, и вспоминал.
   В тот год город стал обетованной землей для поэтов, гадателей и пророков, которые в самозабвении приказывали перейти Козьей горе оттуда туда и она переходила.
   Пьесу, которую Христофор писал несколько лет с ослиным терпением, мечтая удивить мир, но мир надо не удивлять, а жить в нем, поставили на сцене драматического театра.
   Актеры старательно выполняли свои роли.
   Зрители с затаенным восторгом смотрели и вздыхали. Они знали, что их обманывают, но вслух об этом не говорили, понимали, что это искусство, где все возможно, и ад, и рай, тем более, если они имеют убедительный вид.
   Появление на сцене автора пьесы было неожиданным. С испугом и недоумением Кларисса следила за Христофором и отступала, путаясь в свисающих веревках, то пригибаясь, то вытягиваясь.
  -- Драму нужно закончить развязкой... - Христофор несколько раз повторил эту фразу, как суфлер, неловким движением зацепил веревку, и Кларисса повисла в петле над полом.
   Все застыли в ужасе, и актеры и зрители.
   Кто-то рассмеялся. Это был следователь. Он не поверил, встал, недоверчиво пожимая плечами и оглядываясь. Он имел дело с людьми и законами, но еще не был знаком со смертью и вечностью.
   Труп актрисы раскачивался и поворачивался, осматриваясь и недоумевая.
   Происшествие в театре не осталось без последствий. Было заведено дело.
   Следователь утешал Христофора.
  -- Не вы ее толкнули... Это было некое поэтическое безумие... Она не смогла выйти из роли... - говорил он, пытаясь заглянуть в глаза Христофора.
   Христофор слушал следователя и не возражал, а в душе хохотал над ним и его наивностью.
   После очередного допроса следователь с любопытством начал присматриваться к Христофору, заметив, что не он допрашивает подозреваемого, а его допрашивают.
   Он понял, что нужно во всем усомниться, но не знал с чего начинать.
  -- Все разгадывается и объясняется сынок... - прошептал старик, провожая взглядом Христофора, и умолк, перестал жаловаться и взывать из пропасти. Он отогнал муз, облекающих в слова его стоны и проклятия, неловким движением зацепил веревку и повис в петле. Земля ушла из-под его ног, но ненадолго. Ужас от ощущения падения, привел его в чувство.
   Снова вернулись музы. Обвившись точно плющ, они душили его в своих объятиях и превращали в вино воду.
   Сами собой слагались гимны.
   Спустя неделю старика Христофора видели в городе. На пророка он не был похож. Он стоял посреди площади и плевался...
  
   * * *
  
   Вера Павловна наклонилась, поправила подушку, отошла. Уже у двери она оглянулась. Ей вообразилось, что Христофор позвал ее из сна.
   Всю ночь Вера Павловна заставляла себя не спать и все же заснула, однако спала она не долго.
   Крадучись она вошла в комнату Христофора.
   Христофор лежал в объятьях сна, распростертый.
   Она склонилась над ним.
   Христофор вдруг открыл глаза, прошептал: "Это ты, Юлия?.." - и прижался к ней, как младенец.
   Сказав что-то по-гречески, он снова уткнулся лицом в подушку...
  
   Христофору снился безлюдный берег бухты. Строй утесов сторожил вход в нее.
   Юлия лежала на песке. Вода, пьяная истомой, плескалась у ее ног, укрывала их легкой пеной.
   Христофор упивался любовью и ленью.
   Лишь крики чаек да плеск воды нарушали тишину.
   Рука Христофора пока еще несмело блуждала по телу Юлии, а взгляд, то погружался в небо, то в ее фиалковые глаза.
   На песчаный берег опускалась полночь.
   Христофору казалось, что в этот тихий час они были одни во всей вселенной, и, не опасаясь ничьих ушей и глаз, он шептал стихи, подражающие плеску волн.
   Очнулся Христофор от холода. Сон обманул его, но стихи остались. Они должны были стать первым актом драмы, но, увы. Все в них было нелепо, все некстати.
   "И сны, и люди лгут... и лгут без всякой цели... по привычке... особенно греки..." - подумал Христофор. Поневоле бессознательно смяв листки, он уже вслух пробормотал:
  -- Все мы неуловимые лжецы...
  
   Христофор шел по аллее. Строй траурных кипарисов, как конвой, сопровождал его. Пронзительно стрекотали цикады.
   Смеркалось. Над заливом вставал туман и в нем возникали, то тени всадников Апокалипсиса, то свора безмолвных гончих псов.
   Христофор перешел трамвайные рельсы, свернул в переулок и наткнулся на толпу.
   Толпа молча, сосредоточенно обнимала столб. На столбе чернел громкоговоритель.
   Толпа была похожа на одно большое ухо.
  -- Что случилось?.. - спросил Христофор господина в круглых очках.
  -- Кризис... возможно война будет...
   Незнакомец в штатском мельком глянул на Христофора, зевнул. Он собирал улики и сплетни.
   Кто-то окликнул Христофора. Он оглянулся и увидел Пыхтина.
   Пыхтин обнял Христофора:
  -- Рад тебя видеть... Как ты вырос... А я уже вниз расту... Время летит... Чадов в отставке и в обиде... жену он похоронил, но завещания не нашел... Зверев опять влюблен и страдает... Она актриса на содержании вдовца почти преклонных лет... ни деньги, ни стихи ей не нужны... Признаться, одно время и я был в нее влюблен... Ну, а как твоя муза, не изменяет?..
  -- Какая муза?.. Вы смеетесь?..
  -- Да, смеюсь, чтобы не разрыдаться... Увы, и муза может изменить, а Пегас понести или взбрыкнуть и сбросить седока... Напился я славы на славу и лишился вкуса... 7 лет я поклонялся этой старой деве, синему чулку и оказался в положении Буриданова осла, не знал, куда мне идти... пошел и искупался в Стиксе, едва не утонул... Не знаю, кто меня вытащил из этих мертвых вод, и я познал боль и удовольствие, иначе говоря, снова начал жить и задавать вопросы, что мне делать, благодарить спасителя или проклинать?.. Ты удивлен?.. А я перестал удивляться, стал скептиком... Кого бог любит, те долго не живут, а я все еще цепляюсь за жизнь, хотя мне многое в ней и чуждо, и смешно... Иногда что-то вспоминаю редко и смутно и не самое важное... - Пыхтин как-то тяжело вздохнул. В его глазах блеснули слезы...
  
   В мастерской Пыхтина было чисто и пусто. Лишь огромный скелет мольберта громоздился у окна. Стол, несколько стульев и старомодная кровать были спрятаны в нише стены. Там же стояла свернутая в рулон карта мира.
   Пыхтин был не высокого роста и такого же мнения о себе, лицо узкое, нервное, с тонкими губами. Такое лицо или служит или вредит человеку. Под большим, с глубокими залысинами лбом прятались карие с желтизной глаза.
   В дверь постучали.
  -- Входите... Не заперто...
   В узкую дверь, протиснулся Чадов. Он улыбнулся Христофору маленьким, женским ртом. Руки не подал.
   Чадов ни в чем не нуждался и не волновался заботами текущей жизни. Отец его был известный театральный художник. Жили они в центре Города. Там рождались одаренные люди. Другие заселяли окраины, где они были по-своему счастливы.
   Отец Чадова воевал, побывал и в заграничном плену, и в местах не столь отдаленных сразу же после возвращения из плена. В лагере он обнаружил способности к игре. После амнистии он приехал в город и устроился костюмером при театре. Он очень быстро продвинулся, используя свой заграничный и лагерный опыт. В лагере он хорошо научился разбираться в людях и обстоятельствах. Спустя год или два он женился на богатой вдове, правда, некрасивой и с нелестной репутацией. Впрочем, некрасивых женщин вовсе нет ни для зеркала, ни для мужчин средних лет, если они просто зрители, как Мефистофель.
   Вскоре у них родился сын. Появился он на свет раньше срока.
   Отец не любил сына. Подозрения, что сын не от него, укрепились, когда у сына стал открываться и показываться характер.
   Через год после смерти отца Чадов женился. А через семь месяцев жена родила ему девочку и сомнения Чадова-отца ожили в Чадове-сыне...
   Как будто вспомнив что-то, Чадов протянул Христофору руку. Его покрасневшие от бессонницы глаза расширились.
   Христофор торопливо и неловко пожал руку Чадова. Рука у него была мягкая и сырая.
   Сквозняк захлопнул дверь.
   Кутаясь в простыню из ниши в стене, перегороженной занавеской, вышла рыжеволосая женщина.
  -- Ты, наверное, Христофор, а я, Даша...
   Даша позировала Пыхтину. Лет десять назад она приехала в Город, работала при театре гардеробщицей, там же и жила, извлекала из жизни приятное и полезное, пока не познакомилась с примадонной. Примадонна поселила Дашу на своей даче и придумала свести ее с поэтом Зверевым. Он давно за ней волочился и изрядно ей надоел. Через записку она позвала Зверева на дачу. Зверев приехал в условленное время.
   Уже смеркалось. Дом был темный. Он открыл дверь своим ключом. Притушенный свет удивил его, но еще большее удивление и изумление вызвала спящая на диване рыжеволосая женщина.
   Даша приоткрыла веки. Она притворялась спящей. Полная не столько тревоги, сколько любопытства, она рассматривала гостя. Он немного прихрамывал и картавил.
   Помедлив, Зверев прилег рядом с Дашей.
   Через неделю Даша переселилась к Звереву и стала привыкать к роскоши...
   Дверь приоткрылась. В комнату вошел Зверев.
  -- Наконец-то явился... - сказал Пыхтин узким, хриплым голосом. - Прошу всех к столу...
   Зверев пересек комнату и сел рядом с Дашей. Она все еще нравилась ему.
  -- Если тебе с некоторых пор стало казаться, что я тебя избегаю, то прости меня...
  -- А я и не заметила... я сама всех избегаю...
  -- Как поживает твой музыкант?..
  -- Никак...
  -- Ты скрытна, а я люблю подробности...
  -- Я для него непонятный нотный знак... А ты все пишешь?..
  -- Пишу...
  -- И что ты пишешь?..
  -- Пишу о том, что вижу... Воздух полон видениями...
  -- Из чего?..
   Вопрос остался без ответа...
  
   * * *
  
   Сон овладел городом.
   Все спали, люди, ангелы и даже Бог.
   Муха перебежала ямочку на подбородке, задержалась в уголке рта. Хоботок мухи заерзал.
   Христофор поморщился и проснулся.
   Не сразу он смог вспомнить, где он и что с ним. Память не сохранила что-либо ясное и определенное. Он перевернулся на живот. Солнце пекло нещадно. Трещали цикады. В разноцветье молчаливые паучки плели серебряные сети. Пестрые бабочки перелетали с места на место, как сновидения, обрывали паутину.
   Стряхнув сонное оцепенение, Христофор встал, оглядываясь, и увидел женщину в розовой кофте. На ее плечи был накинут подъеденный молью платок.
   Он вдруг споткнулся на ровном месте и упал.
   Незнакомка скрылась в арке длинного дома.
  -- Вы разговаривали?.. - спросил Зверев, неизвестно откуда появившийся.
  -- Что?.. - переспросил Христофор, потирая разбитое колено.
  -- Вы разговаривали?..
  -- Почти что да...
  -- Я очень, и не зря беспокоюсь об этом... Она не женщина... Она призрак... некая Елена, спутница Симона Мага, который выкупил ее из борделя... Она была блудницей... и она же была той Еленой, из-за которой началась Троянская война... Она обитала и в других женских телах, пока не стала заблудшей овцой у Апостола...
  -- У какого еще Апостола?.. Вы это серьезно?.. Нет, вы смеетесь?..
  -- Вовсе нет... Ты давно ее знаешь?..
  -- Я ее не знаю... мне рассказывал о ней Пыхтин...
  -- И ты не замечал ничего такого... странного...
  -- Да нет... кажется, нет... не знаю...
   Год назад Зверев взялся за тему, ожидающую более искусных авторов, и лишился всего. От нервной болезни он покрылся чирьями и язвами. Чтобы спастись, он ушел из города. Он шел и радовался, как утопленник, которого вынесло на песчаную отмель. Наконец-то он отгородился от беспокойных мыслей и забот, высвободил в себе место для бога и того, что помогало искать его.
   Он искал бога ногами и уткнулся в себя самого.
   Жил он тем, что приносили вороны.
   В пещере он пережил зиму, которая была суровее обычной настолько, что птицы замерзали на лету и падали как камни с неба. Он был, где-то на дне себя, в аду. А потом появилась она.
   Как-то он проснулся, был туманный день, тишина. Он лежал как мертвый, укрытый плащом.
   Услышав шум, он медленно привстал.
   Черты лица его ожили. Он увидел ее и вдруг понял, что умер. Все так просто. Ни боли, ни страха он не испытывал.
  -- Я в раю?.. - спросил он.
   Она улыбнулась и заговорила голосом сирены.
   Появилась она утром, а ближе к вечеру исчезла.
   Зверев огляделся.
   Вокруг сидели вороны. Он был словно под стражей.
   Несколько дней Зверев провел в горах, жил с воронами и писал.
   В город он вернулся в ветхой одежде с нечесаными волосами и с книгой стихов.
  -- Одно время она была моей музой... - заговорил Зверев. - Я прислушивался к ее голосу и писал... пустые фразы, которыми я обманывал себя и других... Впрочем, все это уже в прошлом... пошли...
  -- Куда?..
  -- К Апостолу Марку...
   Зверев остановился у дома, украшенного химерами, и постучал в дверь цокольного этажа.
   Дверь открыла старуха. Она исподлобья зорко оглядела гостей и пропустила их в темную прихожую.
   К гостям подошел низенький господин. Он моргнул близко посаженными белесыми глазами, повел головой и всей своей фигурой.
  -- Милости прошу... проходите...
   Гости ощупью нашли себе место.
   В комнате было душно.
   Пока Зверев тихим, быстрым шепотом знакомил Христофора с некоторыми правилами подвала собраний, Христофор рассеяно осматривал стены комнаты, украшенные странными росписями. На одной из них были изображены разного вида пресмыкающиеся, свитые, переплетенные в клубки. Над ними возвышалось туловище человека. У туловища одно лицо было в нужном месте, а другое - на месте срамных частей.
   Господин с тростью что-то читал из книги.
  -- Кто это?.. - шепотом спросил Христофор.
  -- Апостол Марк...
  -- Не похож он на апостола...
  -- Однако его деяния составили бы не одну книгу, если бы нашелся кто-нибудь, кто сумел бы ее написать... Он считает себя посланником... снизошел в наш мир, которым правит власть тьмы, чтобы спасти всех желающих, а не только достойных спасения...
  -- А кто эти люди?..
  -- Обычные люди... некоторые умеют писать... не знаю, умеют ли они читать... Марк знает, как с ними нужно обходиться... то есть, как их использовать... если не абсолютно безнаказанно, то, во всяком случае, без вредных последствий... Здесь они все живут его проповедями, а там... - Зверев рассеянно глянул на окно. - Там они самым возмутительным образом пренебрегают ими...
   С улицы донесся вой ветра, нарастающий шум дождя.
   Блуждающий взгляд Христофора остановился на актрисе. В траурной шляпе с перьями она сидела у окна.
   К актрисе подошел генерал, герой последней войны. Христофор не раз видел его в сквере, где он описывал свои битвы и считал раны, как пастух овец.
   Жил он доме, украшенном химерами, как все и даже бывал жалок.
  -- Вы прекрасно выглядите... - заговорил генерал.
  -- Неправда, выгляжу я скверно... - отозвалась актриса. - Кожа да кости... и по ночам просыпаюсь... ноги сводят судороги...
   Марк говорил просто и без прикрас. Начал он с сотворения мира за шесть дней, особо выделив первый день и сцену грехопадения.
   Актриса невольно всхлипнула.
  -- Вам нельзя быть такой чувствительной...
  -- Но я ничего не могу с собой поделать... и не хочу быть другой...
   Генерал слушал монолог актрисы как роль из какой-то пьесы. Говорила она вполголоса, словно читала стихи, а он смотрел на нее и восхищался.
   Актриса казалась ему безгрешным ангелом, сошедшим на землю, но она словно не замечала этого.
   Актриса побледнела и умолкла.
  -- Что с вами?.. Вы испугались...
   Актриса увидела перед собой лицо первого мужа. Последнее время он мерещился ей и в темноте зеркала, к которому она уже давно боялась подходить, или заглядывал в окна, чтобы тут же исчезнуть. Он словно следил за ней, выполняя чье-то указание.
   И сегодня он уже дважды возникал перед ней как постепенно выцветающее пятно.
   "Что же это было?.." - подумала актриса. Она провела рукой по воздуху и усилием воли заставила себя успокоиться.
   Видение рассеялось в трепете неверных бликов и сумеречных теней.
  -- Я знаю, что вы видели... - сказал генерал.
  -- Что?.. - С любопытством и недоверием актриса взглянула на генерала.
   Вид генерала производил странное впечатление и мог бы показаться нелепым, если бы не его глаза. Они смущали ее ненужным сочувствием и сожалениями...
  
   Ночью генерал грыз ногти и топал ногами в потолок соседки, вымеривая ритм стиха. Он описывал походку актрисы, ее лицо, глаза, губы, грудь. Прикрыв глаза рукой, он видел, как за ней шли толпы людей, деревья, скалы, как, восхищаясь, море взбивало пену у ее ног, а чайки выкрикивали ее имя.
   Соседка в белых шелковых чулках и с гребнем в прическе стояла посреди комнаты и ждала, что генерал провалится к ней через потолок.
   Она была вдовой. Ее муж был мелким служащим, часто затевал с ней ссоры и напивался до бесчувствия на черной лестнице. Как-то он не вернулся домой. Она нашла его на черной лестнице. Он лежал там как мешок с углем, если не хуже.
   Генерала вдова побаивалась, хотя он не давал ей для этого повода. При встрече с ним она держала наготове либо улыбку, либо слезы, смотря по обстоятельствам. На улыбку вдовы генерал отвечал улыбкой, понимая, что в ней нет ничего личного, но ее слезы ставили генерала в тупик. Он не знал, как к ним относиться.
   Под утро, перечитав стихи, генерал хмуро глянул на свое отражение в зеркале и, приподняв себя за волосы, рассмеялся, повеселел. Жесткое лицо его смягчилось. Со вздохом погасив напрасно горевшую лампу, он лег на узкую кровать и попытался заснуть, но сон не приходил. Мешали мысли об актрисе, темные и неясные.
   Смутно ожидаемое наслаждение, которое актриса могла бы ему подарить, вызвало волнение.
   "Она бы приняла меня за сумасшедшего, если бы я... - подумал он, все еще сжимая актрису в объятиях, бессильную, призрачную и такую желанную. - Впрочем, это желание могло возникнуть не у меня одного... Очень даже может быть... Но из стыдливости она его не показывает..."
   Генерал встал и подошел к зеркалу, в котором увидел измученное лицо старика, какое и было у него.
   "Старая, мерзкая обезьяна, все еще мечтающая об утехах..."
   Как-то устало, неловко он полистал рукопись, в которую собирал свои воспоминания о последней войне. Сами по себе они не имели никакой ценности, но для него они были смыслом жизни.
   Листая рукопись, он лег на кровать.
   Вновь вернулись мысли о наслаждении.
   "Что мешает просто осуществить то, к чему меня влечет?.."
   Он поморщился.
  -- И все же в любом удовольствии есть что-то бесовское... - пробормотал он и рассмеялся не вполне искренне...
  
   * * *
  
   Из подвала собраний Христофор вышел вслед за актрисой и генералом.
   Он шел и оглядывался, как будто кто-то следил за ним.
   Актриса скрылась в арке длинного дома.
   Актриса состарилась в этом доме, пугаясь и не понимая своих безумных сновидений, в которых она подставляла грудь пламени и сожженными губами шептала слова забытой роли, или в одежде из листьев купалась в воде дождя и отвечала ему поцелуями.
   Бывало и так, что дождь принимал облик одного из ее мужей и вместе с одеждой совлекал с нее и стыд.
   Закрыв дверь на задвижку, актриса с опаской глянула в темноту зеркала и прикрыла лицо руками. Воспоминания закружили ее в водовороте.
   Был день, и спустилась ночь.
   Ночь была длинная. Казалось, день уже не вернется.
   Уже много лет актриса не покидала стен этого дома, в котором она жила странной жизнью. Стены словно занавес скрывали все, оставив ей только тупую, нудную боль в сердце. Лишь иногда она выходила в сквер или на террасу, когда на землю спускались сумерки, но пейзаж ее не радовал. Она смотрела на Иудины топи и улавливала в них какое-то сходство со своей жизнью.
   Ночью она вздыхала и ворочалась, комкая простыни. Во сне она видела своих мужей. Они проникали в ее сон, грели в своих объятьях и шептали слова, которые и сами боялись услышать...
  
   Актриса спала. Среди ночи она вдруг очнулась, как от толчка, и затаилась в темноте, застигнутая врасплох пробуждением, которое избавило ее от сна среди роскоши и распутства.
   Ночь уходила. Козья гора напоминала предрассветный замок, а дюны были похожи на хризолиты с желтоватым блеском.
   Скрипнула дверь.
   Актриса вздрогнула и опасливо глянула на дверь. Обычно запертая на задвижку, дверь была приоткрыта. Лоб ее покрылся испариной.
   Прикрыв дверь, она снова легла на кровать.
   Она лежала и смотрела на свой гипсовый бюст, вспоминала портик с колоннами, пруд, аллею стройных платанов, уснувший фонтан. Любовь стоила ее первому мужу дешево. Он купил ее за яблоки, еще не тронутую никем и сделал знаменитой. Ее портреты не сходили со страниц газет, и вместе со славой росла и толпа поклонников.
   Огонь сжег театр, обнажил сцену своими языками и песнями и отступил.
   Почти нагую актрису вынесли из догорающего театра.
   Несколько дней она жила среди теней, ничем не отличаясь от них.
   Взгляд актрисы скользнул в окно.
   Ей виделся театр с рухнувшими в пепел музами...
  
   Из лощины выполз туман. Он подступал все ближе к городу.
   Небо стало пурпурным, потом красным и желто-зеленым.
  -- Останется ли от нас хоть что-то там... - прошептала актриса.
   Слова застыли на ее гипсовых губах...
  
   * * *
  
   История Апостола Марка была запутанной.
   Однажды он заблудился на охоте.
   Петляющая дорога привели его к дому лесника.
   Он постучал в дверь и вошел в дом, оглядываясь и пытаясь понять, куда он попал.
   Дом пустовал.
   В соре на полу он нашел книгу. Она не привлекала к себе внимания, и автор был малоизвестен, а скорее совсем неизвестен.
   Марк рассеянно полистал книгу.
   К воде повествования было примешано вино, он захмелел и заснул.
   Сон был недолгий. Приоткрыв веки, Марк увидел ряды кипарисов, лавров и пиний. Курчавые виноградные лозы беременели гроздьями, протягивали свои ветви, словно руки. В фонтане с бронзовыми птицами поблескивала вода. Она струилась из клювов птиц, наделяла их голосами. Под кровлей из тенистых пиний танцевали женщины, исполненные прелести. Они выгибали спины, руки, обнаженные до локтей, сплетались, охватывали его кольцом.
   Марк встал и очутился в венке грациозных Харит, еще не знающих любви и уже изведавших ее среди деревьев райского сада, где разум Адама был побежден чувствами Евы.
   Одна из Харит с лицом актрисы притиснулась, потерлась бедрами, и Марк очнулся далеко от дома лесника.
   Уже светало. Марк шел и воскрешал в памяти упущенные, забытые подробности сна.
   Домой Марк вернулся около полудня и узнал от прислуги, что жена с сыном уехала в загородный дом.
   Он поморщился. Он не доверял жене и, надо сказать, весьма обоснованно. Довольно часто она как к лекарству прибегала к обману.
   Не раздеваясь, Марк лег и попытался заснуть, но сон не приходил, его отгоняли мрачные размышления о жене.
   Неделю назад он тоже долго не мог заснуть.
   Услышав шум шагов, он выглянул в коридор и увидел вышедшего из комнаты жены незнакомца.
   Он предпринял напрасную попытку удержать незнакомца за одежду, попытался преследовать его, но у незнакомца на ногах словно выросли крылья.
   Жена оставила незнакомца без имени, однако подробно описала сад, не поддающийся описанию, с кипарисами, пиниями и курчавыми виноградными лозами, беременеющими гроздьями и протягивающими свои ветви, словно руки. Они выглядели столь же естественными участниками действия, как и ее соблазнитель.
   Марк слушал жену и не мог скрыть своего удивления.
   Сон жены копировал его сон.
   Жена описала, как незнакомец заигрывал с ней, как осаждал, как отводил руки, которыми она закрывала лицо. Описала она и любовные ласки и то, как она переживала соединение с ним.
   Марк задумался.
   На вопрос, зачем она это делала, ответ он мог дать только гадательный.
   В рассказе жены были и лакуны, и вставки, прерывающие ход повествования и уводящими в сторону от него.
   "Она как будто была в моем сне... подглядывала, наблюдала за мной со стороны, передразнивала..." - Кусая губы, Марк набросил на плечи плащ и вышел из комнаты.
   Город жил своей обычной жизнью. Люди лгали, словно обман возвышал их, и увлекались страстями, иногда утонченно, как в повестях и романах. Почему-то Марк прежде этого не видел.
   "Бесполезно, ненужно было мне это видеть..." - подумал он и остановился, провел рукой по лицу.
   Он боялся сумасшествия, и боялся выставить себя к позорному столбу...
  
   Было уже за полночь, но любовники еще не спали. Когда в проеме двери вдруг появилась фигура Марка, они отлепились друг от друга и оцепенели.
   Выстрелы прозвучали сухо и отрывисто.
   Выстрелы услышал отчим жены Марка. Сдернув ружье с плеча, он выбежал в коридор.
   Марк сидел на полу посреди комнаты, уронив голову на колени.
  -- А, это ты... пошел вон... - проговорил он как-то даже лениво.
   Следствие по делу о двойном убийстве длилось долго.
   На допросах отчим, озабоченный тем, чтобы выгородить себя из всей этой истории, только и твердил:
  -- Я не убивал, это он...
  -- И у вас есть доказательства?..
  -- У меня есть больше чем доказательства... У меня есть уверенность...
   Следователь ничего не сказал. На его тонких губах обозначилась и тут же изгладилась улыбка.
   После очередной встречи со следователем, отчим неожиданно разговорился.
  -- Дело было так... - начал он свой рассказ. - Я был на охоте и заблудился... - отчим слизнул капельки пота над верхней губой и завел глаза, придавая вид многозначительности своим измышлениям. - Уж не знаю, по чьей воле я оказался там, где никогда не был... у дома лесника... У этого дома дурная репутация... Солнце скрылось за тучу, повеяло прохладой, и в ту же минуту я увидел женщину... Я как увидел ее, так и обомлел... Ноги у нее были как у аиста, в красных чулках, личико белое... Повела она себя странно... Она вдруг набросилась на меня, обхватила горло руками, сжала, как веревкой, притиснулась щуплым тельцем к животу... Я почувствовал, как что-то оборвалось у меня внутри, вытекло наружу с болью и кровью... Очнулся я уже далеко от дома лесника... Я шел, погруженный в свои мрачные размышления, пока земля не стала зыбкой... Дорога завела меня в Иудины топи, которые я хорошо знаю... Когда-то я резал там торф... Через час я уже был в поселке... Подхожу к своему дому, смотрю, дверь открыта... Помедлив, я прошел в темноту коридора... Лишь из спальни вытекал свет тонкой струйкой... Толкнув дверь, я заглянул туда... Лучше бы я не заглядывал... Смотрю, они лежат в обнимку, копошатся, как змеи... Тьфу... Гадость...
   Отчим умолк, минуту или две раздумывал о чем-то. Лицо его, то разворачивалось, как лист бумаги, то коробилось.
  -- Знаю, вы мне не верите, но я не убивал... - вдруг выкрикнул он и разрыдался.
   В другой день он повел себя иначе. Он прошелся гоголем, с шумом, так что захрустели все кости в нем, вдруг завыл, замяукал и стал метаться по комнате, бросаясь на всех.
   Его связали путами, ноги привязали к рукам.
   Всю ночь с искаженным лицом он бормотал свои бредни о призраках, среди которых жил и о которых лучше бы ему умолчать.
   Утром его нашли с кровавой пеной на губах. Он искусал себя своими же зубами.
   Почти месяц отчим играл свою новую роль.
   В конце концов, он оказался в доме на песчаном берегу, где пребывали мудрецы и гении, от которых ушла слава и пришла старость и безумие.
   Он ходил по комнате из угла в угол, позвякивая колокольчиком, как будто весть кому-то подавал, иногда пел тенором, проявляя богатство интонаций, талант и чувство, хотя петь его никто не учил, или сидел на полу, уставившись во тьму внешнюю. Оттуда доносился плач и скрежет зубов...
  
   Когда эта история забылась, Марк почувствовал в себе изменения к лучшему. Все тело его сделалось крепким. И если прежде, приподнимая одежду, он тускло и с отвращением смотрел на сморщенную, похожую на пустой мешок плоть, как на вещь, не имеющую в себе никакой ценности, в чьих бы руках она не оказалась, то теперь все выглядело иначе. Он нашел в себе и другие перемены, которые не могли дать повод говорить, кому бы то ни было, что он старик, склонный к малодушию и отчаянию. Правда, Марк не выставлял себя напоказ и пользовался темнотой, чтобы украсть победу, но не от хитрости и умысла, а скорее из застенчивости, доставшейся ему в наследство от отца.
   Скромностью и застенчивостью Марк отличался и на собраниях в гостиной жены. Он больше слушал, прохаживался и размышлял, прохаживаясь, хотя иной раз, и он не прочь была запутать и ввести в заблуждение гостей жены обилием слов.
   "Спасение придет не от ораторов... хотя и они иногда бывают полезны..." - думал он, многозначительно поджимая губы.
   После убийства жены гостиная опустела.
   Соседи сверху и снизу возрадовались тишине.
   Дни проходили и терялись.
   Как-то Марку приснился странный сон: сын и жена, мертвые на скамье подсудимых, а приговор в руках бога, в котором он узнал себя.
  -- Человека нужно мучить... пропасти, последние глубины - это то, что ему нужно, чтобы спастись... - начал он свою речь.
  -- Ты не бог, ты изувер... или фанатик... - воскликнула жена, и он очнулся в пропасти, в которую проваливался, и где нужно было не ходить, а летать, но крылья не помогали ему, а только мешали. Им овладел ужас, однако постепенно он свыкся с навязанным ему падением. Уже не страх перед пропастью пугал его, а пробуждение.
   В тот же день, роясь в забытых вещах, Марк наткнулся на книгу, которую нашел в доме лесника.
   Он зачитался.
   Книга была похожа на лабиринт.
   Внезапно он услышал как бы рычание и увидел пальцы, пишущие на стекле буквы.
  -- Я знаю, что я проклят из-за зла, которое во мне... - прошептал он.
   Ночью кошмар продолжился. Марк случайно сам себя ранил и от раны едва не умер. Около месяца он провел в больнице. Домой он так и не вернулся, он постригся в монахи, получил новое имя и черную одежду, которая означала смерть на этом свете и воскресение на том свете. Он стал не погребенным мертвецом.
   Почти год Марк получал знания от монахов и свыше и подражал жизни бесплотных.
   От прошлого остались бледные, едва замечаемые впечатления.
   Так ему казалось.
   Как-то ночью он спал в келье и проснулся. Перед ним стояла его жена.
   Видя сходство, он колебался, недоумевал:
   "Одних Бог хочет просветить, других ослепить, а меня он, то просветляет, то ослепляет... Подлинная она или мнимая?.. Живая или мертвая... У меня нет уверенности... И все же это она... вернее, одна из них... У меня было две жены... Одна с походкой шлюхи и подведенными глазами... дышала вся поддельными ароматами и все делала напоказ... даже в постели принимала позы... А у другой красота была подлинная... не румяна были на щеках, а цвет стыдливости... и говорила она о том, что слышать было приятно... И у них была власть надо мной... Я устраивал им праздники... нет, не им... я устраивал праздники для себя... я один радовался, один веселился и смеялся..."
   Гримаса искривила лицо Марка. Он рассмеялся.
   Смех оборвался.
   Жена попыталась обнять его колени. Она искушала его, спрашивала, точно ли он монах.
   Он отстранился, глянул по сторонам.
   Морок, туман создали в келье брачное ложе, залитое кровью. Жена лежала на животе, вертя головой во все стороны, ничуть не хуже змеи.
  -- Все это обман... видимость... воздух... - прошептал Марк.
   Лицо его покрыли капли пота, зубы стучали, в глазах все двоилось.
   Марк смотрел на эту картину и его взгляд изменял ее.
   Тяжело дыша, он закутался в одеяло.
   Тьма поглотила все подлинное и кажущееся...
  
   Прошел год или два, а может быть вечность. Солнце сопровождалось тенью, ветер - пылью, а суть - призраками, выворачивающими наизнанку все подлинное, которое вдруг помрачилось.
   На монастырь надвигались тучи. Ветер катил их по небу точно камни.
   Всю ночь Марк смущался и обманывался призраками.
   Под утро дьякон вышел из своей кельи. В руках он держал трость и исписанную бумагу.
   В темноте дьякон наткнулся на лежащего в проходе Марка. По некоторым движениям и выражению его лица было заметно, что он не один.
   Дьякон разбудил его и увидел, что он весь изменился, как бы вне себя и узнал причину.
   Все, что дьякон услышал от Марка, он передал настоятелю обители. С некоторых пор не только Марк, но и другие, за которыми наблюдали, творили этот грех во сне.
   Настоятель повелел этих монахов заключить в темное безвыходное место оплакивать свои грехи и в молитве искать лицо Бога, а Марка изгнать, чтобы не было в обители двух дьяволов, видимого и невидимого, однако Марка не нашли, он исчез. Никто не мог ни тела его отыскать, ни догадаться об его участи.
   Было открыто дело и назначено следствие. Подозревали многих, но следствие не смогло привести никаких свидетельств в поддержку своих догадок и дело закрыли...
  
   День Марк провел в тесной и низкой келье, в которой он не мог прямо стоять и лежать, вытянув ноги, а ночью бежал из обители.
   В темноте он видел то, чего нет, и бежал от своей тени. Ему казалось, что тень хочет схватить его.
   Почти год Марк путешествовал и это было путешествие спящего.
   Осенью он вернулся в город, и в гостиной его жены снова стало тесно и душно. Свою роль сыграли слухи, что он владеет силой привлекать людей. Многие доверились ему. Отстав от всех своих удовольствий и занятий, они стали его свитой.
   Так Марк стал Апостолом.
   Проповеди Апостола были легкими для понимания. Они привлекали своей ясностью. Не цепляясь ни за правдоподобие, ни за убедительность, он говорил:
  -- Когда-то человек был небесным растением на земле и все живые существа, сколько их было, все рыбы и птицы имели один язык, говорили на одном языке о своих делах и обстоятельствах, чтобы найти сочувствие или поделиться радостью...
   Люди слушали Апостола и удивлялись. Некоторые стали подражать ему, правда, довольно грубо и на своем языке, но и их речи, неясные, без всякого порядка, вызывали одобрение благодаря авторитету Апостола.
   Авторитет Апостола был так велик, что достаточно было одного его недоброжелательного взгляда, чтобы человек исчезал, и исчезновение человека никого не удивляло...
  
   * * *
  
   В подвале собраний было сумрачно, и Христофору начинали мерещиться призраки. Точно зрители они стояли и смотрели.
  -- Мне кажется, мы здесь не одни... - прошептал Христофор и словесно изобразил Звереву увиденную им картину.
   "Можно было найти для глаз и другое зрелище..." - подумал Зверев и сказал:
  -- Ну, да... одни настоящие, а другие из воздуха... и говорят они шепотом, как шпионы, подсматривают и доносят... Вот еще один... - Зверев умолк.
   Мимо Христофора прошел инвалид, уселся, положив на кадку с фикусом фальшивую ногу, и затих.
  -- Странная личность... Я познакомился с ним в доме лесника на озере... Одни называют это место озером, другие Иудиным болотом... царством лягушек... Ночью они надоедали мне своим кваканьем... коак-коак... Иногда я искал у них вдохновения и менялся с ними ролями...
  -- А что там, за занавеской?..
  -- Суфлерская будка... там же и ад... сборное место всех мертвых... Апостол владеет искусством вызывать мертвых... Лишь он знает, что там происходит, если знает... Должен тебе сказать, что одно время, когда мне не оказалось места на Олимпе, я был у Апостола сочинителем тех событий, которые он показывает на этой сцене...
  -- А это кто?..
  -- Хитрое лицо... играет роль бога... спускается прямо с неба... живых он называет мертвецами, умершими в суете...
  -- А кто эта женщина под покрывалом?..
  -- Это жена Апостола... вернее ее призрак... А вот и наш художник...
   Появился Пыхтин. Тело у него почти исчезло, осталось только имя и волосы. Они пылали как огонь. В уголках его рта пузырилась пена, как у одержимого.
   Апостол проводил Пыхтина за занавеску.
  -- Вот шут гороховый... - пробормотал Зверев. - А Апостол все ходит, замышляет какую-то мороку...
   Апостол прохаживался вдоль стены, делая вид, что слушает худощавого господина в круглых очках. Мыслями он был далеко. Он бродил по дому отчима жены в кромешной тьме, пошатываясь, спотыкаясь и оборачиваясь...
  
   Господин в круглых очках умолк и вскользь глянул на Апостола.
   Апостол едва различимо улыбнулся, приглушенно кашлянул. Публика, будто бы очнувшись от наваждения, дружно зааплодировала.
   Инвалид, сидевший у кадки с фикусом, сипло кашлянул и неожиданно тонким, голосом выговорил:
  -- А что ваш бог делал на земле?..
   Слова его упали, как тяжелые каменные глыбы.
   Господин в круглых очках сгорбился и посмотрел на инвалида.
   На нем был плащ серого цвета, но даже плащ не мог скрыть его чудовищной худобы. Он терпел все, что терпели люди, и за время жизни тело его высохло так, что можно было пересчитать все скелетные кости.
   Господину в круглых очках стало неловко и неуютно, как будто слова инвалида были зачаты не в правильном месте тела.
   Существо, жившее в нем отдельной жизнью, размышляло и раздумывало:
   "Кто он и откуда он появился?.."
  -- Даже не знаю, что вам сказать... не могу найти слов... - пробормотал господин в круглых очках. - Он страдал как человек и ничего другого не делал, пока был на земле...
  -- А есть ли душа у лошади, у собаки, у человека, у бога?..
  -- Это нелегко объяснить даже тем, кто довольствуется догадками...
  -- Хорошо, примем это на веру как то, что похоже на правду, однако вы не ответили на мой вопрос... - Инвалид встал, обошел кадку с фикусом по кругу и снова сел на свое место. Пол глухо и пусто отзывался на его шаги, как будто это был настил, прикрывающий бездну.
  -- Все ответы у Бога... - заговорил Апостол. - Бог все знает и видит, как то, что случается, так и то, что не случается, но может случиться... Он видит и появление на свет ребенка, которого даже не ожидалось, которого не будет, хотя он мог бы быть... Творение начиналось из факта, что Бог есть Отец и завершилось фактом, что невидимый Отец стал видимым Сыном... и Он же есть Дух Святой, обнимающий все... и видимое и невидимое... Все вещи - Бог... Они пребывают в Нем, как искусство в мастере... Взглянув на себя, Он видит себя триединым в лицах и многообразным в своих творениях...
  -- А сколько лиц у тебя?.. - спросил инвалид и нахмурился.
   Апостол вздрогнул, быстро глянул на инвалида и отвел взгляд.
   Он узнал его и уже дрожал всем телом. Ему хотелось бежать куда-нибудь сломя голову. Вдруг ему стало жарко. Он вспотел до седьмого пота, так, как будто его вымочил дождь.
  -- Мне хотелось бы знать о корнях и источниках зла... - Инвалид скомкал, сжал в ладони лист фикуса, выдавил сок. Он смазал этим соком губы, глаза и стал видеть невидимое. Он увидел существо, жившее в Апостоле отдельной жизнью, которое водило его за руку, как жениха.
  -- Зло в нас, но никто в самом себе не видит зла... - сказал Апостол, вдруг как-то странно рассмеялся от какой-то нечаянной радости и устремился вон.
   Христофор видел, как он выбежал на улицу, затемненную деревьями. За ним бежали дети и собаки, и все те, кто еще не научился убивать себя жизнью.
   Рыжий пес, который бежал позади толпы, остановился, поднял голову к небу и завыл.
   В окне первого этажа, как раз над окнами дома собраний, раскачивался труп самоубийцы. За спиной трупа между острыми лопатками болтались подвязанные без пользы крылья.
   Труп повернулся лицом к уличному свету, как будто улыбнулся и прикусил язык...
  -- Не удивляйся происходящему, все это в рамках готового сценария... - сказал Зверев Христофору.
   Христофор промолчал.
  -- И это еще не все... только то, что видно глазами... Апостол умеет выдавать одно за другое... одно прячет внутри за кулисами, а другое показывает снаружи... То, что скрыто за кулисами он показывает только посвященным... если показывает... да и то сквозь закопченное стекло или в щель...
  -- А вы посвященный?..
  -- Все действующие лица этой пьесы делятся на тех, кто обманывает, и кого обманывают... Я ни тот, ни другой, но мне как-то удалось заглянуть за кулисы... Лучше бы я туда не заглядывал...
  -- И что вы там увидели?..
  -- Я увидел пустую кровать...
  -- Я не понимаю...
   Почувствовав женский взгляд глаз, Христофор поднял голову.
   На него смотрела женщина в розовой кофте, которая шла по проходу к кулисам. На ней были украшения, которые глухо позвякивали и поблескивали поддельным блеском...
  
   * * *
  
   На улице был вечер. Лицо вечера освещала молодая луна.
   Христофор брел за Зверевым. Они прошли мимо водонапорной башни, спустились по лестнице к набережной, прошли мимо винного магазина, стиснутого петлей очереди, и скрылись в арке длинного двухэтажного дома. Переступая через мутные ручьи, Зверев открыл дверь.
   Теплая темнота обняла Христофора, прижала к своей упругой груди и, мурлыча, свернулась у ног. Руки темноты пахли нежностью.
   Каминные часы пробили час ночи.
   Даша удержала Христофора и увлекла его за собой. Он не сопротивлялся. Даша лучше знала неизвестные Христофору вещи...
   Бледное тело Даши откатилось к стене и слилось с ней.
   Христофор лежал на краю кровати, и вяло, смутно размышляя.
   Даша уже принадлежала прошлому. На губах Христофора остался лишь кислый запах ее слюны.
   Он вытер губы ладонью, сплюнул на пол.
   За окном шумел дождь. Свод потолка набух сыростью. Капли воды одна за другой падали на старую тахту с выпирающими пружинами. Христофор выполз из-под отсыревшего одеяла и пошел. Он шел и воображал, но не мог рассеять тревогу и уныние. В состоянии меланхолии или безумия он снова увидел перед собой Дашу. Когда она обняла его, он испытал неприятное чувство холода и оттолкнул ее, но возникшее влечение вновь соединило их в одно существо...
  
   На какое-то время Христофор очнулся и мог бы встать, но ему не хотелось двигаться. Он начал стонать, надеясь привлечь к себе внимание. Вместо помощи пришел холод.
   Он поежился. Он был похож на мертвеца, окоченевшего в куче листьев.
   Пытаясь согреться, он встал, ломая руки, как в трагедии, и пугая зрителей, на которых его игра нагоняла жуть. Он был похож на дерево, простирающее в воздух свои перепутанные ветви.
   Едва начинал брезжить рассвет.
   Опомнившись, Христофор стряхнул с себя листья и пошел. Его слегка пошатывало.
   Свернув за угол, он наткнулся на женщину, которая отнеслась к нему подозрительно и натравила на него собаку, похожую на Цербера. На лице собаки, как и на лице женщины, не было заметно глаз, но зато выделялись зубы.
   Узнав в женщине престарелую учительницу танцев, которая давала и уроки французского языка, Христофор отнесся к ней со всей почтительностью, на какую был способен и возбудил в ней сочувствие и слезы.
   Слезы женщины привели Христофора в замешательство. Он не мог понять причину слез. То ли женщина плакала по причине происходящего, которое ее воображение преувеличивало, то ли по поводу предстоящего, в котором он мог оставаться зрителем или участником.
   Христофор предпочел стать участником и оказался на небо, где нашел и пир, и представление...
  
   С неба Христофор упал как сор, огляделся и обнаружил, что не одинок. Рядом с ним лежал, раскинув руки, какой-то господин в лохмотьях с фонарем под глазом.
   Незнакомец отрыгнул от сытости и протянул руку. Христофор пожал кончики его холодных пальцев. Они обменялись взглядами, и незнакомец иронически заключил фазу знакомства фразой:
  -- Есть удовольствие в том, чтобы вообще не иметь удовольствий... - чем удостоверил свое благородное происхождение.
  -- Где я?..
  -- В круге первом... еще достаточно высоко... - смеясь, сказал незнакомец.
  -- Как сыро и душно...
  -- Обратись к богу с жалобой...
  -- Я уже обращался...
  -- Наверное, он спит... кричи громче...
   Далее диалог не прерывался ни на минуту и скорее был похож на здоровый храп, нежели на обмен любезностями или пикирование...
  
   В окно камеры следственного изолятора косо глянуло солнце.
   Небо было чистое, ясности его ничто не омрачало и время его не касалось.
   Христофор потянулся, вспоминая себя, протяжно зевнул.
   Зевок прервал скрежет запоров.
   Открылась дверь и в камеру из черной дыры вошла женщина в форме.
   Господин в лохмотьях шумно высморкался.
   Спокойно и терпеливо женщина посмотрела на него, потом перевела взгляд на Христофора.
   Солнце продолжало подниматься. Зеленовато-мутные тени дня расползались по камере.
  -- Кажется, вы Пестов?.. - спросила женщина.
  -- Я?.. хм... да, собственно говоря... - Христофор запутался в словах и умолк.
   Женщина кивнула головой и велела Христофору идти за собой.
   Узким, темным переходом женщина провела Христофора к дежурному офицеру.
   Дежурный офицер был занят. Он шелестел бумагами и долго не обращал внимания на Христофора.
   Христофор ждал, смущенно рассматривая свою одежду.
   Наконец офицер поднял голову, заговорил. Слова его припахивали.
   Речь офицера затянулась.
   Христофор не слушал офицера, он завивал прядку волос на палец. Неожиданно для себя он рассмеялся. Что-то ему вспомнилось из ночной одиссеи.
   Офицер близоруко сощурился.
  -- Ты в своем уме?.. - Голос его сорвался на фальцет.
  -- Пока да, хотя иногда я в этом сомневаюсь...
  -- Ладно...
   Офицер надавил какую-то кнопку и в комнату вошел сержант.
  -- Проводи его к мадонне...
  -- Пошли... - Сержант повернулся спиной, пошел, подергивая плечом и подправляя седые, с желтизной волосы.
   Христофор ссутулился и зашагал за сержантом по пустому гулкому коридору.
   Весь путь занял минут пять.
   Сержант толкнул ржавые ворота, прошел через арку во двор. У двери с табличкой "Красный уголок" он остановился и постучал. На кончике его носа нависла, засеребрилась капля пота.
   Прохожие пользовались аркой по нужде, и Христофор невольно задержал дыхание, наморщился, брезгливо.
   В слизистой стене, перечеркнутой каракулями, открылась дверь, и они вошли в комнату с высоким сводчатым потолком.
   В кресле у окна дремала полная женщина средних лет.
   Увидев гостей, женщина зашевелилась, встала. Мясистое, одутловатое лицо ее вкрадчиво улыбнулось. Она махнула рукой в темный угол комнаты, заваленный хламом:
  -- Вон... пусть роется... - Силы покинули ее. Она тяжело опустилась в кресло.
   Час или два Христофор рылся в грязном хламе, перекладывая с места на место лозунги и транспаранты, слипшиеся подмоченные книги.
   Женщина таращила глаза.
  -- Что-то я не пойму... похоже, ты сынок профессора... - Она всхлипнула, недоверчиво усмехнулась, с обеих сторон заглянула Христофору в лицо, щуря глаза. Профессора женщина почитала, как бога. Она закопошилась, отлипла от кресла, прошлась по комнате, глянула в окно. Ее улыбка, манеры и плавность полноты еще способны были привлекать не только взгляды.
  -- Дурная погода... да... это брось в хлам... - сказала она, увидев в руке Христофора картину, порченую плесенью. - Тут раньше художник жил... Говорят, повесился... Все они полоумные, но кое-кто еще на свободе... Что?.. Я что-то не так сказала?..
   Что-то дрогнуло в груди Христофора, сжалось, от тревожного предчувствия. Он повернул картину и увидел портрет Настеньки, написанный Пыхтиным. Настенька была изображена на фоне райской растительности, зверей, птиц и светил небесных, подвешенных богом на цепях. Растения тянулись к ней, а птицы летали и радовались.
   Христофору вдруг показалось, что облик Настеньки изменился. В нем как будто прояснилось лицо матери, бледное, строгое.
   Он провел рукой по лицу и с недоверием и опасением посмотрел на портрет.
   По капризу непонятной воли сходство проявлялось и в чертах лица Настеньки, и в блеске ее глаз, таивших страсть, и даже в форме рук...
  
   * * *
  
   Уже который день Пыхтин не находил себе места. Во сне он был на небесах и видел Бога, а на земле его окружали бесы и он бессмысленно и исступленно бился головой о стену, пугая и выводя из себя соседей, и стена, в конце концов, поддалась.
   Воцарилась странная подозрительная тишина.
   Теперь уже тишина раздражала, выводила из себя соседей.
   Они боялись и не доверяли тишине.
   Ночью Аркадий, сосед Пыхтина, исковерканный болезнью и обстоятельствами, вышел из подъезда, опираясь на костыли.
  -- Ты не художник, ты ничтожество, даже хуже чем ничтожество... - закричал он в окно Пыхтина и умолк, так и не добравшись до нужных слов.
   Вскоре все объяснилось.
   Пыхтин решил совершить паломничество в Святую землю.
  -- Что-то я хотел сделать... не помню, стал забывчивостью страдать... А, впрочем, что-то лишнее, наверное... Ах, да... - Помедлив, Пыхтин взял перо, бумагу, задумался.
   Настенька ушла от него, не объяснив причины. Пыхтин любил ее как отец, когда ей было 10 лет. В 13 лет он написал ее портрет. Он писал, забыв, что он отец, увлекаясь ее нежной девственностью.
   Пыхтин был еще не стар и не чужд греховным искушениям, а Настенька была так мила и пленительна. И Пыхтин ей нравился. Она его считала добрым, хотя немного испорченным.
   В 19 лет Настенька попала на сцену в круг светил и скоро сама засияла.
  -- Слава как химера... заворожила ее, вот она и ушла... - Пыхтин потер рукой грыжу. - Да и с этой грыжей я ни на что не годен...
   Пыхтин скрывал от всех свой позор, свое несчастье.
  -- Кажется, я становлюсь болтлив... болтаю, неизвестно с кем... К чему догадки, сплетни... ушла и ушла... Женщины нас и лечат, и калечат... - Взглянув на пустой лист, он смял, скомкал его. - Нет, для этого парения я слишком отяжелел... Не хочу ее морочить... да и ответа она не напишет...
   Он постоял у окна, вытянув шею, словно бы прислушиваясь и ожидая чего-то.
   Из окна были видны крыши, а чуть выше дорога, по которой тянулось стадо овец в облаке пыли.
   Ночью грыжа как кошмарное наваждение явилась Пыхтину во сне и разрослась до размеров человека, взяв себе его лицо и имя.
   Пыхтин очнулся, открыл створку окна и на вопль и проклятия вечного студента ответил воплем и проклятиями.
   За окном царила тьма.
   Нельзя было даже указать, где находился вечный студент, как будто его нигде не было, а вопли и проклятия были...
  
   Утром другого дня Пыхтин собрал списки живых и мертвых родственников и ушел из города. Каким-то безумным путем он прошел через топи, добрался до гавани и отплыл на барке.
   Летом его видели у горы Синай, сидящим на осле.
   Он искал себе место среди скал и облаков, где и солнце ему не светило и дождь не давал освежающей прохлады.
   Там он и наткнулся на старика, которого старость так изуродовала, как не изуродовал бы и палач. Старик оказался не менее просвещенным, чем греческие философы. У него были какие-то особые источники осведомления, но своими объяснениями он все окончательно запутал.
   От старика Пыхтин узнал, что Ничто это не пустота, обернувшаяся в Нечто, а темная основа или, лучше сказать, основа, остающаяся в темноте, Черная Дыра, которая представилась Пыхтину в виде женского лона.
   Заглянув в нее, Пыхтин испытал страх и головокружение, как перед пропастью или грехом, и поспешил прочь.
   На бога старик не был похож, но Пыхтин испытал состояние человека, в котором он был, когда стоял перед богом, обессилел и потерял способность что-либо понимать.
   С ним случился обморок.
   В обморочном сне Пыхтин, несмотря на свое бессилие, записывал историю о том, что старику рассказало безумие.
   Вдруг он услышал вопли, скрежет зубовный, которые привели его в трепет и отнюдь не благоговейный, а почти животный, и очнулся.
  -- Боже мой, это же я вопил...
   Несколько раз Пыхтин повторил эту фразу, как заклинание, и снова заснул.
   И снова его разбудил страх перед Черной Дырой, которая когда-нибудь все проглотит, и людей, и бога, придуманного людьми. Он стоял и смотрел, как это чудовище бессмысленно пожирало звезды, исключая всякую возможность их сопротивления.
   Уже не было ни прошлого, ни будущего, только настоящее, вечность, перед которой все бессильны, только никто этого не осознает и не ужасается своему бессилию и очевидности, что все навсегда таким и останется, и что от этого некуда бежать, да и не нужно. Нужно это принять и полюбить, чтобы получить некоторое облегчение и подобие утешения...
  
   Странствие к еврейскому богу не сняло с Пыхтина проклятия и не избавило от дара.
   В город он вернулся седой от пыли, разочарованный и усталый.
   От соседки, старой еврейки, Пыхтин узнал, что Настенька вышла замуж.
   Он потер свою грыжу, грубый привесок, доставшийся ему как дар, поплакал, покричал и умолк. Ему показалось, что бог откликнулся на его вопли и освободил его от килы, внедрившейся в его существование. Ведь для бога все возможно. Но нет. Кила не исчезла. Она все росла и выросла до размеров человека с лицом старой еврейки. Ее уже нельзя было не только скрыть, но и прикрыть. И она выставляла себя на вид, как будто возлюбила его.
  -- Все гении и святые грешники... Иди ко мне, я открою тебе двери рая... - шептала она все более вдохновенно.
   К своему ужасу Пыхтин почувствовал вожделение и бежал.
   Он бежал, оглядываясь, как в припадке затмения или помешательства, а она преследовала его, срывая с себя одежду и открывая то, что скрывала от посторонних глаз.
   Невидимое много страшнее, чем видимое.
  -- Ты должен меня любить... - кричала она.
   От ее крика Пыхтин и проснулся.
   Вокруг росли лилии, одетые пышнее царя Соломона, пели цикады, порхали бабочки, как сновидения. И над всем этим висело небо, хрустальный свод, которого нет...
  
   Жизнь продолжалась. Она и радовала и мучила.
   Вечером Пыхтин караулил Настеньку в сквере у театра. Когда она вышла из портика служебного входа, он окликнул ее.
   Настенька едва узнала его. Она была серьезна и уныла, как старая дева, однако, обликом изящна.
   Пыхтин, растроганный до слез, обнял ее, оцарапав ржаво-красной щетиной, и пошел вниз по улице. Город поглотил его.
   Несколько дней Пыхтин жил без дела, почти как бог.
   Иногда его видели в подвале собраний, говорил он косноязычно, много, странно, как Моисей, но мог притвориться и сфинксом...
  
   Был вечер субботнего дня.
   Пыхтин стоял у окна, смотрел на залив и воображал готический пейзаж. Появились ворота, башни, решетки, изгибы стен, заросшие цветущим хмелем. Открылись взгляду таможня, пристань. Воображение нагромоздило и дома, чуть дальше лес олив. Песчаный берег оно населило людьми своими и чужими, с которыми Пыхтин не сумел ужиться.
   Постепенно стемнело, и Пыхтин вернулся в город, в туман и грязь кирпичных стен.
   Ощупью он добрался до постели, лег.
   Он лежал, вспоминая обиды, которые он не забывал, и радости, от которых отказался.
   Ему стало холодно. От холода все его чувства замерли...
  
   Пыхтина нашли спустя неделю у черной скалы.
   Ходили слухи, что сатана столкнул его, и вместо рая он попал в ад, кивали и на Христофора. Сюжет об этом темном и сомнительном преступлении попал даже в сводки новостей.
   Но скорее всего Пыхтин запутался в тумане своих философских скитаний. После возвращения из Святой земли он бродил по городу и смущал прохожих вопросами: "Как вы думаете, возник ли мир по Ветхому завету или иначе?.. И где мы были, когда нас не было?.. И куда мы все уйдет?.. Мы будет там жить или гнить?.."
   Пыхтин ушел туда, чтобы точно все узнать, что будет с человеком, и что будет с Богом?..
  
   * * *
  
   Стояла осень. Ночи делались все длиннее.
   Как-то ночью Христофор наткнулся в темноте на Настеньку.
   В субботу он пригласил ее в гости.
   Собралась вся семья.
   Женщины вступили в беседу. Иван Егорович не вмешивался, сидел в кресле, пфыкал дымом, подсматривал карими глазами. Такое отношение к событию казалось ему самым разумным.
   Поговорив о погоде, потом о премьере в театре, помолчали и заговорили о секте Апостола Марка.
   Христофор смотрел в окно и думал, о чем вздыхает ветер и от чего горят огни в небе, освещающие тьму.
   Как только заговорили о секте Апостола, Христофор заерзал в кресле.
  -- Говорят, они бегают по комнатам голые, одежда это, мол, грязь... совершенно неприлично... стучат палками по старым горшкам... знаки подают... ужас... И всеми этими ужасами руководит какой-то одноглазый псих... Однажды я видела его в парке... собрал вокруг себя толпу, закипел весь, задергался, начал выкрикивать, что идеал и окончательная цель человека - самоубийство... человек, мол, все разрушил, но не сделал ничего лучше... Потом вдруг появился инвалид с фальшивой ногой... Увидев инвалида, оратор как-то жалко, нелепо заозирался и исчез...
   Настенька с доверчивой серьезностью слушала Веру Павловну. Прелестное, наивное личико ее, то краснело, то бледнело.
  -- Иди к нам... - позвала Вера Павловна мужа.
  -- Ну да... конечно... - Иван Егорович очнулся от задумчивости и направился к ним. Увидев на стене картину, он остановился.
  -- Чей это портрет?.. - спросил он и рассеянно улыбнулся.
  -- Мой... - Настенька опустила голову, засмущалась.
  -- Но ты вовсе не смуглая... и сходство сомнительное.
   Иван Егорович с любопытством посмотрел на Настеньку, потом на жену, придвинул стул, сел между ними.
  -- Ну-с... и зачем я вам понадобился?.. - спросил он и тут же почувствовал себя баркой, затертой льдами.
   Он попробовал шутить. Все напрасно. Вера Павловна шутку вовсе не заметила, а Настенька лишь скромно потупилась.
   Вера Павловна размышляла:
   "Слишком она проста для мальчика... и одета дурно... просто неприлично..." - Она постепенно раздражалась и теряла самообладание.
   Луч солнца проник в щель между гардинами и упал на портрет.
   От Зверева Вера Павловна узнала, что портрет написал Пыхтин, и написал он не Настеньку, а свою жену. Она была мученицей. Он уберег ее от несправедливости, совлек дурную славу и поместил среди святых.
   Зверев предсказал Вере Павловне и судьбу Пыхтина, все, что сразу и случилось с ним.
   "У него дар предвидеть несчастье..."
   Глаза Веры Павловны заслезились, и лицо на портрете пожелтело, выгорело, маленький, глупый носик заострился, изогнулся, щеки обсыпали темные, скользкие бородавки...
  
   Ночью Вера Павловна бредила, вздрагивала во сне, просыпалась, лежала и прислушивалась. Орали коты где-то на крыше.
   "Сумасшедший дом..." - подумала она и закрыла глаза.
   Темно, безотрадно было в этом царстве теней, в котором она нашла не жизнь, а смерть.
   Уже она бежала, спускалась вниз по витой лестнице, в ту действительность, в которой бредового и кошмарного было несравненно больше, чем во сне. Кутаясь в складки плаща, она бежала вниз по улице, боязливо заглядывая за спину. За ней бежала ее тень.
   Горизонт был завален мутными сине-грязными глыбами туч. Шел дождь. Она бежала, утопая по щиколотку в рыжей жиже. Булькало, хлюпало, плескалось под ногой. Рыжая грязь забрызгивала лодыжки, низ платья.
   Она остановилась у дома, украшенного химерами.
   Ей увиделось прошлое и все то, что она называла жизнью, как наваждение, от которого нужно было отрешиться.
   Вскользь глянув в угловое окно второго этажа, она отвернулась. Она не хотела думать об этом доме, не хотела даже взглянуть в ту сторону, где загоралось зловещее, по ее неизвестно откуда пришедшему убеждению, пламя.
   Дом заполыхал, и Вера Павловна очнулась...
  
   Спустя неделю Настенька уложила в чемодан, доставшийся ей от матери, два-три платья, несколько сорочек, другие мелочи и переселилась в гостевую комнату с видом на залив, пустовавшую долгое время.
   Гостевая комната имела общую дверь с комнатой Христофора.
   Иван Егорович придал этому символическому, показному событию какой-то даже торжественный характер.
   Вечером он почти как божество восседал за семейным столом, вооруженный столовыми приборами.
  -- Ну-с... что там у нас на первое, второе и третье... - восклицал он и хитро, весело жмурился, роняя все свое профессорское величие.
   С Настенькой Иван Егорович держался весело, лучился весь, даже осмеливался на ласковые жесты. Трогательной прелестью юности веяло от нее.
   После ужина Иван Егорович взволнованно, с какой-то странной радостью открывал Настеньки свой мир, ходил взад и вперед по кабинету. Иногда он дергал плечом.
   С улыбкой, молча, Настенька принимала его ухаживания. От мечтаний и предчувствий она расцветала.
   Вера Павловна, принявшая было Настеньку в штыки, остыла до времени, смирилась для своей цели. Она с ловкостью подделалась под настроения Ивана Егоровича, льстиво улыбалась Настеньке, в его присутствии, но когда в доме никого не было, огорчала и беспокоила ее. Ее собственное прошлое в доме, украшенном химерами, которое нельзя было исправить, запутывало эти отношения. Когда Иван Егорович уединялся с Настенькой, она с преувеличенным безразличием сновала по коридорам, покусывала губы, замышляла что-то.
   Как-то она пришла к Настеньке. Она умела вызывать на откровенность и скрывать собственные замыслы. Ей хотелось больше узнать о семье Настеньки.
  -- Какая ночь... - заговорила она, устремив взгляд за окно. Она мечтала и мечтала замысловато.
   Настенька вынуждено ответила:
  -- Да... - Невольные слезы выступили у нее на глазах.
   Действительно, ночь была чудная.
   Они постояли у окна, обнявшись.
   Долгим, тоскливым взглядом Вера Павловна всматривалась в мерцающую, зеленоватую тьму. С сожалением и грустью она вспоминала детство, юность.
   Ее взгляд остановился на дереве с засохшей верхушкой, под которым сидел старый еврей, притворяющийся святым. Он рассказывал детям об устройстве неба и о своих выдуманных блаженствах, звал взлететь с ним и увидеть то, что там скрыто.
   Вскоре Вера Павловна ушла усталым шагом, забыв о цели своего визита. Ночь обезоружила ее...
  
   Христофор проводил дни в какой-то ленивой веселости, читал, рассеянно с животной симпатией посматривая на тонкие летающие лодыжки, розовые пятки Настеньки.
   Легкой, птичьей поступью Настенька сновала по комнате, трогала, гладила вещи, стараясь понять скрытую в них пользу, поворачивала их и так и сяк. Вещи были красивые и малопонятные.
   Не удержав вздоха, она опустилась на оттоманку. Она сидела, полузакрыв глаза, отвыкала от впечатлений.
   За окном шел мелкий, холодный дождь. В зеленовато-мутной сырости висела луна.
   Настенька читала.
   Взгляд Христофора скользил, рылся, высматривал трещины, просветы в глухой стене, пробирался наружу, погружался в подвижную, плещущуюся воду.
  -- А что если нам уехать... - Он не договорил, задремал.
   Луна отодвинулась в угол неба.
   Узкое лицо Христофора с впалыми щеками и тонкими розовыми венками на висках, вдруг содрогнулось, смялось. Он очнулся, беспокойно потер горбинку носа.
   Настенька склонилась над ним.
   Блеснули ее глаза, блеснули желанно...
   Снилось ли ему и это?..
   Христофор рассмеялся тихо, радостно...
  
   * * *
  
   Уже неделю шел дождь. Город тонул в грязи и слякоти. Солнце превратилось в химеру.
   Зверев мрачно и задумчиво грыз ногти, чесался. Все эти дни он поддавался лжи и иллюзиям. Он сочинял. В кучке измятых листков зашуршало что-то, вдруг вылетела муха, забарахталась в его всклокоченных волосах.
   Зверев измарал бумагу, откинулся на спинку стула, погладил горло, зевнул. Скука свела скулы. Он сонно повел глазами, встряхнулся.
   Ночью, кутаясь в одеяло, он бродил по спальне, или стоял у окна как гипсовая статуя.
   Жена проснулась от его невнятного бормотания.
   "Вот лунатик... дня ему мало..." - подумала она, зевнула и снова провалилась в сон, как в яму.
   Зверев зевнул, потянулся.
  -- Ты не спишь?.. - Он подошел к кровати. - Спишь... Ну, спи... - Недовольно жуя губы, он отошел к столу, склонился, листнул одну страничку, другую, увлекся, присел.
  -- Гениально... - пробормотал он, хихикая, потирая ладони. - Но не хватает остроты...
   Час или два он писал.
   Под утро он растолкал жену, возбужденно зашептал:
  -- Послушай, что я сочинил...
   Жена вдруг превратилась в беса.
  -- Отстань, ты надоел мне со своими поэмами...
   Зверев дремал, зевал, слушал жену, порой раздраженно, как прозаик, возражал и смеялся как сатир. Все в устах жены казалось ему нелепым или смешным.
   Попытки Зверева успокоить жену, ни к чему не привели. Зверев обиделся, ушел к столу, зашуршал бумагами.
   Каким-то плаксивым, размягченным голосом жена позвала его к себе.
   Зверев испуганно привскочил, откликнулся и поспешил на зов...
   Жена читала газету.
  -- Что я говорила!.. - воскликнула она. - Я так и знала... я чувствовала... Почему ты меня не послушал?..
  -- О чем ты?.. - спросил Зверев, изобразив изумление.
  -- Вот, почитай...
   Прочитав статью, Зверев понял, что его убили.
  -- Ущипни меня... впрочем, нет, не надо, я уже на небе, а там нет ни желаний, ни ощущений... - Зверев потер виски. Какое-то время он высказывал догадки об авторе и мотивах этой странной статьи, все пустые. - Нет, я ничего не понимаю...
  -- А я думала, что только я ничего не понимаю...
  -- Что?.. - Зверев с недоумением взглянул на жену. - Боже мой, какой же я тупица... Это же твой Ромео... или как там его... Ну да... этот неврастеник давно хотел меня похоронить...
  -- Тебе не кажется, что подобное предположение просто неприлично...
  -- Прости, я не знаю... у меня голова идет кругом... и, кажется, я сейчас начну хохотать...
  -- Куда ты?.. - спросила жена, увидев, что Зверев одевается.
  -- В редакцию...
   Зверев ушел, на ходу поцеловав жену.
   Жена проводила его взглядом из окна.
   "Откуда у него в голове взялся этот Ромео..." - подумала она, задернула штору, легла на кровать и уснула, кутаясь в плед, правда, тут же и проснулась, вся в слезах.
   Мужа она любила и поскольку ему угрожала опасность, а он был плохо защищен, она пошла искать защиту у дяди. У них было что-то немного похожее на любовь...
  
   * * *
  
   Уже который день некто вкрадчивый, враждебно-подозрительный подглядывал за Настенькой, преследовал ее, испытующе вглядывался, не спрашивая ни о чем. Иногда он дробился, рассыпался сотнями маленьких моргающих глазок.
   Ощущая спиной взгляд незнакомца, Настенька глупела от страха и каких-то темных чувств.
   В стенных часах что-то зашуршало, звякнуло и затихло.
   Настенька пришла в себя.
   В комнате было душно.
   Помедлив, Настенька спустила ноги на пол.
   Желтая с зеленым отливом бабочка билась за стеклом.
   Настенька открыла форточку и вышла в коридор.
   Вера Павловна разговаривала по телефону и шуршала какими-то газетами. Вороньим взглядом она ощупала тонкую, почти призрачную фигурку Настеньки.
   "Чем-то она похожа на меня в юности..."
   В ту же ночь Вера Павловна трясла газетами перед носом Ивана Егоровича.
   Иван Егорович зевал, покачивался. Он едва держался на ногах.
  -- Ты только почитай... что пишут... а ведь я тебя предупреждала...
  -- Пускай пишут... все это для помутнения разума... за это им и платят...
   От изумления Вера Павловна присела, почувствовала, что пол как будто ожил, зыбко качнулся под ногой. Она испуганно оперлась о спинку кровати. Однако страх не помешал ей выкрикнуть:
  -- Из-за нее он пьянствует и путается с продажными девками...
  -- Вздор!.. - Иван Егорович как-то брезгливо передернул плечом, потер прыщик на виске. Он размышлял, какой смысл и цель у всех этих обвинений.
  -- Вздор?.. - Вера Павловна опешила, куснула губу. - Ну, хорошо же... я докажу тебе, что это не вздор... - Она как-то странно взвизгнула, потеряла голос, ушла.
   Бухнула стеклянная дверь. За дверью что-то глухо звякнуло, разбилось, сдвинулось.
   Вера Павловна заперлась в дальней комнате. Губы ее зло прыгали, вдруг задрожали от слез. На лбу сошлись две-три складочки. Она вспомнила двусмысленный смешок Зверева.
   "Надо будет выпытать у него... - подумала она, вспомнила, что его убили, бросила газету с некрологом и портретом Зверева на стол и, желая себя успокоить, пнула ногой стул.
   Стул качнулся, сшиб углом спинки вазочку с цветами. По полу разлилась вода.
   Вера Павловна нервно хохотнула, смела со лба прядку рыжих волос, неожиданно длинно зевнула и грузно, ничком упала на диван.
   Удушающая жара обессилила ее воображение, и она задремала...
  
   Потолок сжался в темную точку с небольшим, белым пятнышком.
   Вера Павловна вгляделась и увидела вырытый пруд. На берегу пруда в высокой траве лежали две девушки. Вера Павловна приблизилась.
   Одна из девушек заметила ее, ощупала песок под собой и поднялась на ноги. Она оказалась карлицей. Длинные, пепельные волосы падали на ее плечи и грудь, маленькую, красиво очерченную. Карлица мрачно, задумчиво погрызла ноготь, как-то дико оглядываясь по сторонам.
   Вера Павловна почувствовала какое-то странное томление, зажмурилась, прикрыла глаза, словно темная, отливающая медью кожа карлика, ослепила ее. Спустя минуту она преодолела стыдливость. Она поняла, что не следует противиться случаю и можно как следует рассмотреть девушку.
   Девушка оказалась довольно красива, пропорционально сложена.
   Вера Павловна улыбнулась, ласково, доверчиво потянулась к ней и вдруг почувствовала, как ее подхватила, закружила какая-то дикая сила.
   Все поплыло перед глазами. Она очутилась на дороге, которая привела ее к развалинам форта. Она увидела каменные стены с арками окон, портик входа с львами и птицами, осколки стекла, белого мрамора, беспорядочно смешанные, залитые потоками лунного света.
   "Какая странная и холодная красота..." - подумала она и отступила. Ей стало страшно.
   Смутные, дымящиеся тени окружили ее, теснясь и толкаясь.
   Вера Павловна зажмурилась, закричала: "А-а-ааа..." - и проснулась вся в поту.
   Минуту или две она лежала с открытыми глазами и прислушивалась к невнятным шорохам, потом включила ночник и села на кровать, свесив ноги, и растерянно и тоскливо уставилась в какую-то точку на полу.
   Горло сдавило.
   Как будто чья-то рука протянулась из темноты.
   Диван визгливо скрипнул под ней.
   Под дверью в прихожей она увидела письмо, нервно разорвала конверт, скомкала обрывки. Руки ее опустились.
  -- Гадость... гадость... - прошептала она, вспоминая все, что было.
   За год до замужества Вера Павловна познакомилась с Марком.
   Он был женат вторым браком. От первого брака у него был сын.
   Неожиданно Марк исчез, а по городу прошел слух, что его жену и сына убил некий Симон.
   Симона осудили. Семь лет он собирал камни на западных островах, которые сочли ненужными для жизни из-за скудости земли и холода. Однажды случилось землетрясение, почти обезлюдившее острова, Симона завалило камнями и чтобы спастись, он лишил себя ноги. Так Симон стал инвалидом. Освободили его досрочно. Он вернулся в город, посадил сад, плодами которого не запрещал пользоваться ни воронам, ни ворам, и женился.
   Вера Павловна забеременела от Марка, и когда он вдруг исчез, решилась пойти к известному в городе специалисту, чтобы сделать аборт.
   Это был старик, ростом почти карлик.
   Лицо Веры Павловны передернулось. Ей вспомнилось, как миниатюрные ручки ощупывали, надавливали, вылавливали что-то в ней, а все лицо его настороженно-торжественно прислушивалось.
   По губам старого еврея пробежала усмешка. Он забормотал тонким, надтреснутым голоском:
  -- Извольте потерпеть... так-так... ничего... так... все-таки я вам посоветовал бы воздержаться от аборта... Ах, необходимость... Я понимаю, но все же... Понимаю, понимаю... Будем готовиться, но исход может быть неблагоприятным для вашего будущего... - Старик отшатнулся, развел ручки.
   Операция прошла с осложнениями.
   Вера Павловна увидела нечто бесформенное, безобразное покрытое синей слизью как одеянием. Она сначала очень огорчилась, затем испугалась, что это нечто может умереть, потом в полном отчаянии стала искать способ, чтобы скрыть то, что она произвела на свет.
   Ребенка похоронили на заброшенном кладбище.
   Уже в квартале от кладбища, обезумевшая Вера Павловна рванулась назад, растратила все свои силы и упала без чувств.
   День погас.
   Затихли птицы.
   Звезды усыпали небо.
   Вера Павловна пришла в себя в темноте, вспомнила красное лицо уродца, и снова безумие и ужас охватили ее. Она стала искать свет и наткнулась на Ивана Егоровича. Сначала она смутилась, увидев профессора, и закрыла лицо шарфом, но затем, узнав его, устремилась к нему. Приблизившись, она усомнилась и испугалась его вида, невольно отступила и упала в грязь.
   Иван Егорович был смущен и очарован, словно грязь украсила Веру Павловну как невесту, ожидающую жениха.
   Так из страха, печали и неуверенности возник этот брак.
   Еще несколько месяцев Вера Павловна ходила к специалисту, вслушивалась в его бормотание, лепет, фырканье, посвистывание, догадывалась по его грязноватым, выпяченным губкам о ходе болезни. Ей угрожало бесплодие. В конце концов, она успокоилась, смирилась со своей участью, вышла замуж за профессора и потянулась к Христофору, как мать, летописец его нежного возраста...
  
   Длилась ночь полнолуния.
   Запахнув халат на груди, Вера Павловна ощутила в руке комок, наморщилась и досадливо отряхнула руку.
   Стая листков закружилась, завиваясь как-то вбок, под кровать и в угол, в паутину.
   Кутаясь в плед, Вера Павловна легла на кровать и уснула.
   Проснулась она от стука.
   Голенастая ворона сидела на подоконнике, вертела, наклоняла голову.
   Над городом вставало утро. В синеватой дымке свивались и развивались белые веера облаков.
   Вера Павловна сощурилась, загляделась на пламенеющий край неба.
   Чувствовала она себя мерзко. Все тело ломало, передергивало нервной дрожью.
   Она задумчиво оглядела комнату, постель скомканную, смятую, потом накинула на плечи халат и подошла к зеркалу, протянула руку, ощупала, растерянно погладила мелкую, прохладную рябь морщин, потеребила кончик носа, пытаясь увидеть смутное, темное дно пустоты, куда упала вся ее жизнь.
   Из окна донеслись странные звуки.
   Она спустилась вниз, заглянула под лестницу.
   У стены темнело, копошилось рыжее пятно, тихо скулило.
   Вера Павловна присела на корточки. Маленький рыжий песик, забил хвостом, пополз на брюхе, привскочил, уже беспокойно ластился, скакал вокруг нее, вертел шеей. Вера Павловна погладила его и вернулась в прихожую.
   Зазвонил телефон.
   Она подняла трубку.
  -- Алло... Да, это я... Что?.. Нет... Лучше вечером...
   Звонил Зверев...
  
   Вечером Зверев пришел с визитом.
  -- Рад вас видеть... - Он поставил на буфет бутылку вина. - Не подумайте лишнего... это, так сказать, для укрепления знакомства... Что вы сказали?.. Я не так вас понял?.. Выражаясь деликатно, вы хотите сказать, что я не вовремя...
   Вера Павловна заторопилась, жестом успокоила его.
   Зверев сел, откинулся на спинку стула.
  -- У меня для вас новость... Я узнал, что мы с вами в некотором роде родственно связаны... Что?.. Чушь?.. Нет уж...
  -- Сумасшедший... - окончательно решила Вера Павловна и испугалась.
  -- Давайте выпьем... А что же вы?.. - Зверев привстал, сощурился. Глаза его просияли. - А-а... понимаю... я вам психологически чужд... Или... Впрочем, не важно... - Он моргнул глазом и тонко, насильно хохотнул.
   Все остальное время слилось для Веры Павловны в одну сплошную пытку.
   После довольно продолжительного монолога Зверев откинулся на спинку стула, вытянул ноги:
  -- Теперь о вашем деле... должен вас огорчить... - он виновато потянул себя за кончик носа, часто-часто заморгал. - Я тоже ее жертва... Ха-ха... понимаете, да... - Он приподнял прыгающую в желтых пальцах рюмку. - Да, но я отвлекся... Что же вы хотите от меня?..
  -- Вы могли бы поговорить с мужем...
  -- О чем?.. Вы с ума сошли... - Зверев оскалился, затравленно оглянулся. - Он что... здесь?..
  -- Нет, нет, что вы... - с какой-то задумчивостью проговорила Вера Павловна. Зеленые искорки вспыхнули в ее глазах, затрепетали. Она отошла к окну.
   Над крышами летели клочья облаков.
   Сгорбленный призрак вышел из арки, путаясь в хлопающих полах пальто, отразился в луже.
   Вера Павловна узнала мужа, как-то судорожно всплеснулась вся, заторопилась, вытолкала Зверева за дверь. Он, кажется, все понял и не сопротивлялся.
   Звякнул замок. Вера Павловна оглядела комнату, увидела недопитую бутылку вина, шагнула к столу, споткнулась о край ковра и упала.
   Сцена, открывшаяся Ивану Егоровичу, привела его в изумление. Недоуменное молчание прервала Вера Павловна:
  -- Сделай одолжение, помоги мне встать... Я сейчас все объясню... Нелепо... смешно... ну же, помоги мне...
  -- Так ты... Ну и анекдот... У тебя что, были гости?.. - Иван Егорович наклонился, деликатно осматривая углы.
   Вера Павловна хохотнула и ухватила его за нос.
  -- Смею рассчитывать, что ты не будешь водить меня за нос?..
  -- Господи... - выдохнула Вера Павловна. - Ты неисправим... - она уже всхлипывала. - Ну почему обо всем только я должна думать...
  -- О чем же?..
   Вера Павловна прикусила язык.
   "Едва не проговорилась..."
   Вся ее интрига была настроена на внезапность, и она поспешила увести разговор в сторону.
   Иван Егорович сухо, даже с горячностью и как-то странно осматриваясь, сказал:
  -- Если ты хочешь "спасать" сына, то лучше не мешай ему... А то, что он, якобы, "женился на чужих грехах" и... ну, все эти сплетни... В общем, это его дело... Что же касается...
  -- Прости... ты прав, но это письмо... не знаю, кто его подбросил...
   Губы Ивана Егоровича искривились, дрогнули.
  -- Ради бога... ничего не предпринимай для его счастья... я тебя прошу... никаких интриг...
   Вера Павловна вяло, со скукой в лице поднялась, размышляя:
   "Откуда он все знает... Кто мог разболтать?.. Ах, забыла расспросить этого сумасшедшего, кто такой Чадов..."
   Кроме Зверева в письме упоминалась и фамилия Чадова...
  
   Чадов встретил Веру Павловну нервно, как-то надулся, не отнесся, не пригласил даже присесть. Он стоял у окна, подергивая бахрому длинного шерстяного шарфа, обвязанного вокруг горла. Он как будто кого-то ждал. Все это больно, болезненно кольнуло Веру Павловну. Она не решилась открыться, нашла какой-то второстепенный повод для объяснения визита и удалилась.
   Она заходила к Чадову еще несколько раз, но он отсутствовал, так говорила рыжая девушка, выглядывающая в щель двери.
   В субботу Вера Павловна снова пришла к Чадову. Она позвонила, постучала в дверь, постояла, прислушиваясь. Она слышала шум, голоса, но ей никто не открывал. Она вышла во двор, глянула на окна Чадова.
   Окна были распахнуты и освещены.
   "Странно..." - подумала Вера Павловна.
   Тут было что-то хитрое, подозрительное. Она не могла понять, что.
   Внезапно дверь подъезда с шумом распахнулась, вышли Христофор, Зверев и полная женщина без шеи и талии.
   Вера Павловна в замешательстве отступила в тень.
   "Так Зверев жив... а как же некролог в газете?.." - подумала она.
   Зверев прошел мимо. Проходя, он оступился, качнулся в ее сторону, сверкнул глазами.
  -- Ну, так как, ты решилась взять себе эту роль...
  -- Алиби весьма сомнительное и ненадежное...
  -- Однако ты самая подходящая фигура для этой роли...
  -- Никто не поверит, что я...
  -- А значит и не догадается... Если решилась, никаких записок... встретимся в воскресенье у театра...
   "Заговор... организация... - подумала Вера Павловна, страшно, жутко захолодело внутри. - Как же Христофор... Зачем он с ними?.. Что они затевают?.. - Совершенно дикая мысль кольнула ее, она даже остановилась. - Вдруг покушение..."
   Фигуры заговорщиков скользнули в узкий переулок.
   Вера Павловна заторопилась, побежала следом, но их и след простыл.
   Пугливо озираясь, она стояла на углу улицы. Ей мерещились какие-то тени, шепоты за спиной. Из сырой темноты мерцали чьи-то глаза, тянулись руки, цепляли платье, останавливали...
  
   Тихо, неслышно Вера Павловна вошла в дом, заперлась в спальне.
   Она спала около часа и проснулась. Какое-то время она лежала в оцепенении, вглядывалась в сырую темноту окна, вдруг вздрогнула.
   Часы зашипели, ударили.
  -- В какое же воскресенье у них все намечено?.. - проговорила она вслух.
   В воскресенье Вера Павловна узнала из газет, что Зверева застрелили у Никольских ворот.
  -- Это какое-то сумасшествие... - воскликнула Вера Павловна.
   Ночью Ивана Егоровича разбудили странные звуки.
   Вера Павловна сидела в постели в рубашке с голыми ногами раскачивалась, тихо всхлипывала и как-то дико, невозможно усмехалась.
   Иван Егорович включил свет.
   Вера Павловна хихикнула, прикрыла лицо ладонью.
  -- Что это ты... что за мысли?..
   Голос мужа привел Веру Павловну в совершенную истерику. Она уткнулась в подушку. В ее бормотание можно было лишь разобрать вопрос:
  -- Где Христофор?.. почему его нет... нигде нет...
  -- Успокойся... Ты можешь связно объяснить, в чем собственно дело...
   Вера Павловна приподняла лицо, задушено проговорила:
  -- Он связал себя с какой-то организацией... ты понимаешь...
  -- О чем ты?.. Какая организация?.. - осторожно спросил Иван Егорович.
  -- Как ты не понимаешь... его арестуют... может быть, уже арестовали...
   Иван Егорович встревожено посмотрел на жену, резким шепотом с нетерпением сказал:
  -- Ты понимаешь, что говоришь?..
  -- На прошлой неделе я узнала... я подслушала...
  -- И что?.. - Иван Егорович посмотрел на Веру Павловну.
  -- Я случайно подслушала...
   Иван Егорович нахмурился. Брезгливая гримаса сложилась у его губ.
   Эта же гримаса переползла и на лицо Веры Павловны.
  -- У них что-то замышлялось в воскресенье... А в воскресенье Зверева застрелили у Никольских ворот... Вот... - Вера Павловна протянула Ивану Егоровичу смятую газету и всхлипнула.
  -- Глупо, глупо, нелепо... что же теперь... - Лицо Ивана Егоровича обмякло, отекло. Он сел, порылся в карманах, достал очки...
  
   Мелкий, моросящий дождь не прекращался. Обмокшие крыши, шпили выглядывали из мутной дали, тускло поблескивали.
   Иван Егорович правил рукопись, а Вера Павловна читала и перечитывала статью в газете.
   "...Он слагал гимны уродству, безумию, хаосу, тьме и даже привлекал внимание. Он словно предчувствовал свою будущую судьбу, упражнялся в изображении ужасов и мрачных картин. Надо признать, писал он интересно, однако только даром тратил время и умер от истощения, как предполагали врачи. Но он не умер. Его вылечили в желтом доме усиленным питанием и бромом, откуда он бежал и прибежал не в Рим, куда, как известно, ведут все дороги, а в пещеру в горах, где ему удалось подслушать райские песни. Из пещеры он вернулся с рукописью поэмы, в которой описывал дела бога, муз и как ему в рот чуть не вползла змея.
   Читая эту поэму, я испытывал чувство обиды, жалости и удивления. Скучная и никому ненужная ложь. Музы давно воспеты, а дела бога не нужно объяснять и оправдывать.
   Из всего этого, если угодно, можно сделать вывод, а можно никаких выводов и не делать..."
   Вера Павловна отложила газету.
  -- Настенька говорит, что Христофор уже несколько дней не ночевал дома из-за этого странного убийства... - заговорила она.
   Иван Егорович очнулся, раздраженно выговорил:
  -- Да, я знаю, порицаю и сожалею... все это ужасно...
   Вера Павловна нервно покривила рот, лицо ее раскраснелось. Вдруг вся она как-то странно вздрогнула:
   "Может быть, он боится вмешиваться... ведь он уже сидел..." - толкнула ее мысль.
  -- Ты боишься?..
  -- Что?..
  -- Мог бы позвонить редактору, узнать подробности...
   Лицо Ивана Егоровича напряглось, побледнело. Он как-то косо просел, смахнул прядку со лба, неожиданно зло, с какой-то болезненной ненавистью выговорил:
  -- Ничего я не боюсь... - скомкав рукопись, он выбросил ее в окно и выбежал из комнаты.
  -- Дурак... - проговорила Вера Павловна и расплакалась. Она ничего не понимала.
   Когда в доме все стихло, Вера Павловна, крадучись, вышла во двор. С гадливостью она ползала в слякоти и темноте, оглядывала кусты акаций и собирала листки рукописи...
  
   Иван Егорович услышал глухой стук входной двери и догадался, зачем вышла Вера Павловна.
   Кто-то потянул его к окну.
   Сдвинув гардину, он испуганно отшатнулся, увидев инвалида с фальшивой ногой.
   Инвалид улыбался.
   Насильственная усмешка тронула и губы Ивана Егоровича.
   Он прилег на диван и вскоре засопел. Спал он, скорчившись, раскрыв рот...
  
   В поисках листков рукописи Вера Павловна наткнулась на спящего в кустах акаций вечного студента и потревожила его весьма неделикатно. Он привскочил, вытаращился на нее, икнул и потянулся к ней, попытался ее обнять.
   Вера Павловна уклонилась от объятий.
   Студент слыл чудаком. Даже в отхожем месте он был весел и приветлив. Он увлекался поэзией, тридцать лет без всякого успеха ждал, кому бы отдать свою жизнь и потихоньку пил. Выглядел он необычно и странно. Его большая, лохматая голова, покачивалась на длинной, худой шее, по которой остро ползал кадык. У него были неестественно тонкие, какие-то растерянные руки, зацепляющие то прядку волос, то пуговицу, и совершенно невероятное лицо, покрытое пушком и бородавками мышиного цвета. Весь его оборванный, неудобный вид вызывал и смех, и недоумение. Днем он кротко сидел в беседке на сломанном трехногом стуле и наблюдал за играми детей или клевал носом. От случайного крика он весь вздрагивал и с перепугу начинал икать. Икнет и улыбнется по-детски из-под ладони...
  
   * * *
  
   Почти два часа Вера Павловна просидела у адвоката и ушла разочарованная. С рассеянным видом она шла по бульвару.
   Зверев увидел ее издали, сощурился улыбкой.
   В ослеплении и довольно тупо он выслушал Веру Павловну, криво улыбнулся и, поборов икоту от выпитого пива, сказал:
  -- Вы читали о моей смерти, а я жив и весь ваш... - Он обнял ее.
   Вера Павловна немного потерялась от такой наглости, вымолвила с легким восклицанием:
  -- Что вы себе позволяете?..
  -- Так это была минутная слабость?..
  -- О чем вы?..
  -- Успокойтесь, ради бога... - тихо проговорил Зверев. - Нас подслушивают...
   Вера Павловна присмирела.
  -- Позже поговорим... позже... - Зверев зашагал прочь...
   Ночью Веру Павловну мучили кошмары. Она тонула в каких-то тяжелых безобразных сценах, мучительно извращенных.
   Иван Егорович просыпался от ее стонов и вскриков, ворочался, кашлял и пристально вглядывался темноту, недоуменно и даже как будто испуганно.
   Утром он заглянул к Настеньке, льстиво, заискивающе глянул на нее, спросил:
  -- Христофор не появлялся?..
  -- Нет...
   Иван Егорович хмыкнул и задумывался, потом сказал:
  -- Что же это вы...
   Настенька удивленно подняла глаза, а Иван Егорович смутился и вышел.
   Тем все и кончилось...
  
   * * *
  
   Извилистая дорога поднималась по пологой спине одного из бугров и терялась в блеклой пустоте.
   На дороге спала пыль. Она грелась на солнце, как старый пес, и когда ветер пытался будить ее, лениво и сонно поднимала голову, смотрела уставшими жить глазами на все то, что существовало до нее, и снова засыпала.
   Было начало июля.
   Христофор и Настенька после пешей прогулки по пустошам лежали в только что скошенной траве. Они отдыхали от впечатлений.
   Тысячи насекомых, лишенных крова, ползали по земле, собирая свое имущество.
   Христофору лежал, плотно прижавшись спиной к земле. Глаза его были открыты, как окна давно заброшенного дома, куда беспрепятственно входят бесприютные существа, чтобы накормить себя в безопасности и почувствовать тепло от пищи...
  -- Христофор... - услышал он голос Настеньки.
  -- Да... - отозвался он, не открывая глаз.
  -- Проснись...
   Он открыл глаза и увидел холм и подобие человека на нем, как бы пылающего.
   Видение заслонили тучи. Они ползли, царапая живот о колючий горизонт.
   Нашла тьма. Налетел ветер. Пучки сена взвились, закружились над ними.
   Они сорвались с места и побежали к едва различимому в темноте сенному сараю. Их ноги как будто окрылились.
   Минуту или две они рыли в сене убежище, задыхаясь от спешки и тесноты запахов.
  -- Христофор, нас ждут перемены... - прошептала Настенька и прижала его руки к животу. Неясная улыбка бродила по ее мокрому лицу...
  
   В город Христофор и Настенька вернулись около пяти часов вечера.
   На площади случай столкнул их с толпой цыган. Цыгане окружили Настеньку, предлагая ей за пустяк узнать течение всей ее жизни. Старая цыганка скороговоркой прочитала все нужное для Настеньки из линий на ее ладони. Иссушенная ветром и солнцем она знала множество историй, насмотрелась на всякое и научилась понимать природу человека. Она говорила без пауз и остановок и вдруг прервала охотную речь, как будто споткнулась. Она пристально всмотрелась в лицо Настеньки, отвела глаза и вздохнула, сделала вид, что у нее отнялся язык.
   Христофор рылся в карманах, выискивал монетки и совал их в грязные ладони беременной девочки со старушечьим лицом. По груди девочки ползал младенец. Его темные глазки терпеливо и скучно осматривали мир...
  
   * * *
  
   Огненный шар прокатился над городом, погас в тучах. Опустилась душная, влажная ночь.
   Христофор спал. Под его щекой лежала прочитанная цыганкой ладонь Настеньки. В темноте сна ему чудился полынный запах пустоши и глаза младенца, ползающего по груди цыганки. Он выискивал в отворотах ее платья насекомых и глотал, не успевая, как следует, почувствовать их вкус...
  
   Ночью Настенька куда-то ускользала от Христофора. Христофор остро почувствовал это...
  
   * * *
  
   Зверев бродил по затопленным дождем улицам, забывая свою цель и саму жизнь, пока не натолкнулся на одиноко стоящий дом. Он вошел в черную дыру подъезда, поднялся по ступеням до второго или третьего этажа (он часто путал этажи), торопливо ткнулся ключом в щель замка. Дыхание его перехватило радостное волнение от встречи с дочерью. Он подправил волосы и вошел в комнату.
   Дочка уже прыгала вокруг него, вдруг поскучнела и вяло, даже нудно, ноюще спросила, когда он придет в следующий раз.
   Пол как будто обвалился под ним, не хватало ног, чтобы достать дна.
   Зверев обнял дочку. Какое-то время они сидели, обнявшись, как один человек с общей теплотой и одним сердцем, почти не разговаривали.
   Настенька заснула.
   Зверев собрал ее вещи, разбросанные там и сям.
   Длилась ночь.
   Зверев не спал. Он лежал, вслушиваясь в ход часов и сонное дыхание дочки. В груди ныло.
   Чуть свет Зверев проснулся, ощущая во рту горечь, подошел к окну. Он стоял, слегка запрокинув голову, и рассматривал темные, подкрашенные уличным светом облака...
  
  
  
   * * *
  
   Незнакомец остановил Христофора на углу улицы. Он представлял собой некое подобие марионетки, которую приводили в движение чьи-то ловкие руки. Выронив в ладонь Христофора бумажку, он отодвинулся в тень.
   Тусклый, ядовитый свет, вытекающий из окна дома, погас. По скользким ступеням Христофор поднялся к уличному фонарю, чтобы прочитать записку. Буквы прыгали, перескакивали, перечеркивали друг друга без содержания и смысла. Христофор сунул записку в карман, опасливо поискал кого-то глазами и двинулся дальше.
   Домой он пришел уже за полночь.
   Вечером другого дня он получил еще одно письмо, подписанное той же, уже знакомой рукой. Брошенное в форточку, оно разбудило его и заняло глаза. В стекле открытой рамы Христофор успел разглядеть руку с обкусанными ногтями и узкое, прыщеватое лицо с пушком на впалых щеках.
   Христофор зябко повел плечами. Знакомое, мутное чувство отвлекло его от письма, и лишь справившись с тошнотой, он осторожно пошарил вокруг себя. Под кушеткой он нашел закатившийся пустой флакон из-под духов, шпильку, но письма нигде не было. Он весь искривился, выкрутился, уронил подушку на пол, вздрогнул, вдруг прикоснувшись к холодному носу собаки.
   Черный пес потянулся, напрягая задние лапы, зевнул, потерся боком о край кровати.
   Христофор поглядел ему в рот, простужено кашлянул в ладонь. В ладони он нашел смятую в комок записку. Он расправил ее, неловко встал, споткнулся о подушку.
   Стук в дверь испугал его. Он положил записку на стол, смял лицо ладонью.
   В открывшуюся дверь просунулся посетитель. Он поздоровался, огляделся, пощипывая беспокойными пальцами подбородок.
  -- Вы садитесь... - предложил Христофор.
   Посетитель сел боком к столу, бросая косые взгляды на плоско лежащую на столе записку, сморщил губы:
  -- Вляпаться в такую историю... можно, конечно закрыть глаза... но подумайте... когда все это происходит за вашей спиной...
   Стайка воробьев, сидевшая на ветках бузины за окном, всполошилась, зашумела, захлопала крыльями.
   Посетитель мокро кашлянул, сморгнул выкатившуюся в угол глаза слезинку. Взгляд его измерил фигуру Христофора, несообразную и неубедительную и приободрился.
  -- Вас, я вижу, удивляет, даже коробит мой визит... Выходит так, будто я незваный гость... можно сказать, хуже татарина... не возражайте, если я сяду... - Посетитель остановил попытку Христофора приподняться. - Может быть, я не совсем справедлив к вашей матери... Конечно же, несправедлив, но это от впечатлительности... Вы, наверное, не знаете... я увлекался ей некоторое время... надеюсь, вы не ревнивы... нет... - Посетитель со свистом хохотнул от какого-то воспоминания, потерся задом о сидение. - По-видимому, вам это не известно... тем лучше... я желаю вам добра... - Посетитель ковырнул раздражающее глаз пятно на поверхности стола, быстро тронул записку. - Напомните, о чем я говорил... да... так вот... Вы можете не верить мне... впрочем, позвольте рассказать... - Увидев, что Христофор приподнимается, посетитель заторопился. - Неужели вы не хотите выслушать меня... наивное вы существо. - Посетитель оттолкнул руку Христофора. - Это уже совсем лишнее... ведь я же из лучших побуждений... - Посетитель быстро наклонился, спустил задравшуюся на волосатой щиколотке штанину.
   Дверь заскрипела в петлях, хлопнула за спиной гостя.
   Христофор порылся в бумагах на столе. Записки не было.
   Он выбежал на улицу.
   На улице людей было гораздо больше, чем места для них.
   Христофор шел, покачиваясь, разговаривая сам с собой, тер глаза, жмурился жалко.
   Шум и плеск толпы волновал. Причудливое тысячеголовое существо скользило мимо. Серьезные, вялые, одурманенные, бесцветные лица.
   Христофора то бросало в жар, то знобило. Он оглянулся и свернул в ближайший переулок.
   Мимо пролетела стайка девочек, веселые, цветущие, забавные создания.
   Вдруг жалко и страшно улыбнулся из темноты арки старик, зашамкал провалившимся ртом. Из-за спины старика выглянул мальчик, с увлечением поискал у себя под мышкой вшей, состроил страдальческую гримасу...
  -- Подайте Христа ради...
   Тусклые сумерки. Багровая полоса на горизонте. Окрестности дымились.
   Христофор поскользнулся. Балансируя руками, он прижался к холодному стеклу витрины. В стекле он увидел чье-то лицо среди чучел птиц. Лицо вытянулось, сморщилось, вдруг рассмеялось, вскинуло руки.
  -- Ты Христофор?..
   Христофор обернулся. К нему шагнула девушка, тощая, веснушчатая.
  -- Ты меня не узнаешь?.. - спросила она, бегая глазами и приятно улыбаясь.
  -- Нет...
  -- А я тебя знаю... Я Соня, правда, меня путают с Лизой... мы с ней похожи, как две капли воды... Пошли...
   С волнением и поспешностью девочка схватила его за руку и повлекла за собой. Возможно, боясь испугать, оттолкнуть его от себя, она молчала, лишь иногда оглядывалась и нежно и ласково посматривала на него. Христофор шел чуть позади в состоянии какого-то сонного безволия, стараясь не отстать. Они прошли каменный переход, слушая эхо шагов за собой и обходя битое стекло и лужи, от которых, жужжа, поднимались мухи, спустились, потом поднялись по лестнице, вошли через ржавые чугунные ворота в узкий двор.
   Соня открыла дверь и подтолкнула его в темноту.
   Христофор вошел в заставленный вещами коридор. Пахнуло капустой и какой-то знакомой неустроенностью. На вздувшемся линолеуме он поскользнулся.
   Мимо пробежал мальчик в черных сатиновых трусах, позванивая маленьким, серебряным колокольчиком.
   Соня угловато обернулась и ускорила шаг.
   Залаяла собака.
   Пока Соня открывала дверь комнаты, Христофор отдыхал, неловко прислонившись к стене и сложив руки на груди. Он немного задыхался и его била мелкая нервная дрожь.
   Из темноты коридора выглянуло чье-то хмурое лицо и скрылось.
   Свернув за угол, Христофор наткнулся на инвалида с фальшивой ногой.
  -- Что ты здесь делаешь?.. - спросил он, заправляя вылинявшую, расползающуюся по швам рубашку.
   За его спиной Христофор ясно увидел фигуру женщины в розовой кофте.
   Жестом руки Соня пригласила Христофора войти в комнату.
   Он вошел, сел на первый попавшийся стул и, опустив голову на руки, исподлобья огляделся.
   Бросился в глаза портрет Зверева. Красивое лицо, горло сдавлено черным шарфом. Христофор куснул обломанный ноготь, ссутулился, зажав ладони между колен.
   Соня зажгла лампу и стала похожа на фотографию в раздвижной металлической рамке. Рядом с рамкой лежал серебряный нож, для разрезания книг.
   С фотографии на Христофора смотрела стройная девочка с прыгающими косичками. Девочка беззвучно шевелила слегка припухшими губами.
   Мелькнуло какое-то смутное воспоминание...
   Узкая аллея парка... Хруст гравия... Запах, шелест листьев травы... Из под ног метнулась птица, роняя перья... Он почувствовал мягкое прикосновение груди, сухой вкус губ и зажмурился... Прохладные пальцы скользнули по его щеке, подбородку, тронули ямочку на шее...
   В воспоминания вмешался стук ходиков, разговоры в коридоре, визг собаки, плач ...
   Христофор целовал ее щеки и украдкой следил за ней. В ее глазах, когда они приоткрывались, вспыхивали и гасли искорки. Она вытягивала губы при каждом прикосновении...
   Он вглядывался в ее глаза и чувствовал какую-то отупляющую жалость. От жалости все запутывалось, обмирало внутри...
   Лампа погасла. Комната освещалась только желтым светом уличного фонаря и расширилась...
   Христофор оделся, вскользь глянул в зеркало и пошел по зыбкому полу к двери, унося тонкий, светящийся ободок лица...
  -- Приходи вечером... - шепнула она, поправив простыню, накинутую на голое тело. Она еще долго вслушивалась в удаляющиеся шаги...
   Отрывистый, принужденный смех Сони отвлек Христофора от воспоминаний, в которые он еще не заглядывал.
  -- Вот, возьми... Ада просила тебе передать... - Соня протянула Христофору сверток.
  -- Что это?..
  -- Не знаю, какая-то книга без начала и конца... Ада сказала, что ты найдешь в этой книге ответы на все свои вопросы...
  
   Всю ночь Христофор читал книгу без начала и конца. Повествование было непоследовательное с отступлениями, повторениями и лакунами. Автор как будто не знал, как продолжить и ждал вдохновения. Некоторые страницы были украшены пятнами плесени и хранили сплющенные трупы разных насекомых
   Христофор отложил книгу и задумался. Его смущали подозрения, что книга имеет какое-то отношение к его происхождению.
   Вспомнилось детство, потом юность с ее слепыми увлечениями и грехопадениями.
   Ее звали Кларисса, как мать. Христофор почти не помнил ее. Черты ее размылись. От нее осталось только имя и то, что происходило в темноте на песке или в заброшенной будке железнодорожного обходчика.
   Потом была Вика, во многом отличающаяся от Клариссы, и, однако, чем-то на нее похожая, такая же одинокая в толпе, воскресившая в нем способность чувствовать, любить, воображать.
   Весь день субботы они провели в четырех стенах. Около полуночи она исчезла и вновь появилась лишь спустя неделю из той жизни, куда он и не пытался заглядывать, уже другая. Другой была ее улыбка, ее голос, походка, все, вплоть до запаха, раздражающего, смутного, от которого веяло чем-то недозволенным.
   У Христофора возникали подозрения, касающиеся ее неожиданных исчезновений, но они так и оставались невыясненными.
   В ожидании очередного визита он воображал ее ласки, поцелуи и всю сладость проникновений.
   Благодаря Вике, Христофор побывал на седьмом небе.
   Вика открыла ему то, что было скрыто и что отстраняло его от женщин, мешало их понять.
   Росли желания и вместе с ними опасения, предчувствие несчастья.
   В субботу Вика не пришла.
   "Возможно, ей что-то помешало придти... стечение обстоятельств... она могла простудиться, заболеть..." - думал он, блуждая по комнате.
   В эти дни ожидания он и обожал ее, и проклинал.
   Прошла неделя. Вика так и не появилась.
   Она погибла на охоте. Дело происходило в конце мая, когда уже совершенно не в кого было стрелять.
   Христофор прочитал заметку в вечерней газете об этом трагическом происшествии. Заметка воссоздала перед ним картину охоты. Он увидел Вику и ее мужа, хотя ему никогда не случалось его видеть. Перед тем как нажать курок, он прошептал: "Ты вообразила, что я ничего не знаю, а я знаю все..."
   Вика не успела отвернуться, и свинцовая дробь изуродовала ей лицо.
   Ощутив боль от раны, Христофор уронил газету.
   Ночью сон устроил ему встречу с Викой и создал впечатление, что происходящее реально. Он не все мог видеть из-за недостаточного освещения, лишь вытянутое лицо Вики, ее курчавые волосы и глаза, как будто подведенные.
   Вика вышла из-за кулис. Он узнал ее по летящей походке.
   Выговорив фразу: "Он вообразил себя апостолом..." - она поцеловала Христофора.
   И она не ограничилась поцелуем, после чего исчезла...
  
   * * *
  
   Скрипнули половицы.
   Христофор невольно вздрогнул. Перед ним стояла актриса с завитыми волосами и с висящими по сторонам буклями. Желтый шарф обвивал ее шею. Концы шарфа как крылья трепетали за спиной.
  -- Вы прекрасно выглядите... - пробормотал Христофор.
  -- Неправда, выгляжу я скверно... и по ночам просыпаюсь, ноги сводят судороги... Ты разговаривал во сне с матерью и должна тебе сказать, что твоя манера разговаривать с ней такая же, как и прежде...
  -- Она мне не мать... и я не могу притворяться...
  -- Это правда?..
  -- Да...
  -- А ты не так глуп, как выглядишь...
   Хлопнула входная дверь, донеслись шаги.
  -- Ты кого-то ждешь?..
  -- Нет...
   Неожиданно выражение лица актрисы стало почти страдальческое. Она с шумом выпустила из себя воздух, и Христофор очнулся, успев увидеть в ее глазах сожаление и сочувствие.
   На стене шелестели фотографии, как бабочки, приколотые булавка. На потолке играли тени. В окне маячил угол дома с крыльями флигелей.
   Христофор несколько раз представил себе эту сцену, но не так, как она произошла в действительности, повернулся на другой бок и уткнулся лицом в подушку.
   Сон перенес его в незнакомую комнату. Посреди комнаты стоял круглый стол. Вокруг стола сидели какие-то люди, покачиваясь на скрипучих стульях в облаках дыма.
   Взгляд его скользнул по стенам, на которых висели картины, и остановился на аквариуме.
   Он прислушивался к разговорам и наблюдал за аквариумом.
  -- Старик, похожий на Харона, перевез меня на другой берег озера... правда, он называл его болотом... Лягушек там пропасть... они надоедали мне своим кваканьем... коак-коак...
  -- И какая причина вынудила вас доверить бумаге все это?..
   Вода в аквариуме медленно замерзала.
   Христофор попробовал обломать, раздавить лед. Он долго и безуспешно царапал холодную, отнимающую тепло поверхность, дышал на пальцы и снова царапал, бил лед, но лед не поддавался. Он крошился и нарастал. Яркие, перламутровые рыбки вмерзали в его рыхлую, крошащуюся глубину вместе с пальцами Христофора.
   Христофор дернулся, пытаясь вырвать руку, и опрокинулся на спину, а его пальцы остались в аквариуме. Красные, дымящиеся обрубки, затопляющие лед кровью...
   Настенька наклонилась над Христофором, пригладила его мокрые, спутанные волосы, спросила:
  -- Тебя испугал сон?..
   Христофор повернулся лицом к ней. На его щеке белел отпечаток пуговицы.
   Он попытался что-то сказать, объяснить ей и заснул, пополз куда-то, переваливаясь, перетаскивая себя вперед по острым камням.
   Его окружила толпа. Лица были знакомые, но он не мог вспомнить их имена, лишь смутно улыбался и полз, полз, с какой-то злой настойчивостью, пока не уперся лбом в стену, и очнулся. В комнате было темно и душно. Он встал, соскоблил со стекла расплющенную, высохшую муху и вышел на улицу. Он шел не оглядываясь. Через некоторое время он обнаружил, что кто-то идет за ним, нащупывая ногами дорогу, следит, наблюдает. Он оглянулся. За ним шел "Вечный студент", тихий запойный пьяница. Он неожиданно вырос, выпрямился, сделал неопределенный жест рукой, показывая в темный угол неба и беззубым, шамкающим ртом сказал:
  -- Удивительная история... все совершается как будто само по себе... - Порывистым движением вечный студент притиснул его к ограде. Грязно-мутные глаза его моргнули, проглотив свет, а лицо, покрытое бородавками, разломилось и задвигалось. - Но оставим в покое венки и статуи... Людей следует не насиловать, а убеждать... и приобретать друзей, а не врагов... и смеяться над всеми Ликургами и Солонами... - Он захихикал.
   Появилась Соня и студент ушел, кутаясь в клеенчатый плащ и оглядываясь.
   Христофор стоял, постепенно примерзая к железу решетки, и смотрел на Соню.
   Покачиваясь на кривых ножках, мимо прошел мальчик двух лет.
  -- Ты прочитал книгу?.. - заговорила Соня.
  -- Нет еще...
  -- Странный тип... говорит неизвестно о чем... и вместе с тем об известных всем вещах... А это твой сын... - Соня догнала малыша, схватила его на руки и рассмеялась. Две жиденькие косички запрыгали на ее груди. - Что ты так смотришь на меня?..
  -- О каком сыне ты говоришь?.. - спросил Христофор и очнулся.
   Настенька еще спала.
   Он оделся, стараясь не смотреть на Настеньку. Половицы тихо поскрипывали под ним...
  
   Весь день Христофор слонялся по городу, избегая людей.
   Вечером Христофор поднялся на чердак, через слуховое окно выбрался на железную кровлю, еще теплую, откуда он мог окинуть взором всю ту панораму, тот рельефный образ, который еврейский бог шесть дней создавал с таким терпением и осветил даже самые темные места.
   Час или два Христофор прогуливался по крыше в опасной близости от края, поглядывая на небо и прислушиваясь к приглушенным голосам, доносившимся с земли.
   В небе летали птицы, ангелы и висела луна. Поблескивая поддельным блеском, она худела и чахла...
  
   Утром Христофор узнал у Романа последние новости.
   Роман многое еще мог бы поведать из тайн сущего и выбелить эфиопа и сделать из сухой мухи слона, но Христофор остановил его.
  -- Как поживает Настенька?.. - спросил Христофор.
  -- Ничего, поживает... - Роман задумчиво пожевал губы и посмотрел на Христофора, чтобы понять, что он такое в действительности и чем хочет казаться. - Ты какое бремя хочешь с души скинуть?..
  -- Прошлое...
  -- Прошлое имеет свое обаяние...
  -- Ну да... А как отец?..
  -- Что-то творит запутанное и темное... А ты что творишь?..
  -- Познаю самого себя, какие дары во мне скрыты... - Христофор хмуро улыбнулся и пошел прочь. Он шел ощупью, рассеяно, ненужно оглядываясь.
   У ворот, украшенных саламандрами, Христофор остановился.
   Он стоял, прислонившись к теплому, нагретому железу.
   Воробьи щипали зелень под его ногой, вырастающую в щелях асфальта...
  
   * * *
  
   Почти неделю Христофор не ночевал дома.
   Вера Павловна беспокоилась, не находила себе места, наконец решилась заглянуть к мужу.
   Иван Егорович что-то писал. Стол был завален бумагами, книгами, в цветочных горшках дымились окурки. Весь обсыпанный пеплом, он повел шеей, уставился на Веру Павловну диким, косящим взглядом, замахал руками.
   Вера Павловна прикрыла дверь, постояла, переминаясь с ноги на ногу.
   Из прихожей донеслись голоса.
   Вера Павловна покосилась на дверь кабинета и направилась в прихожую.
   В прихожей Настенька разговаривала с каким-то человеком подозрительного вида.
   Вера Павловна не сразу узнала его. Человек жил в кладовке под лестницей, был доволен малым, грелся от общего тепла, кормился, чем придется, подбирал на свалках в мусоре то, что гнило зря.
   Вера Павловна выговорила со стоном:
  -- Что вам нужно?..
   Кривыми, дрожащими пальцами человек порылся в кармане, выловил что-то
  -- Ага... вот она... отыскалась... - Склонив голову набок. Кончик его языка прочитал записку. Уловив тревожный взгляд Веры Павловны, он осклабился таинственно.
  -- Вот... посмотрите... тут о вашем сыне написано...
   Вера Павловна брезгливо повертела листок.
   Человек ушел, недовольно жуя губы. Купили его труд за пустяк. Он ценил его гораздо выше.
   Когда-то у этого человека было имя, Роман, и другая жизнь. Он был театральным критиком, выражался недомолвками. День он проводил в редакции, а вечер в театре.
   "Не лица, а театральные маски, разложенные по полкам... Это льстецы, это пустословы, это бессовестные болтуны, мелочные, трусливые, готовые к вероломству... И ни одного праведника... Один я со своими страданиями и ликованиями..." - думал он, сидя в кресле у стены и оглядывая зал.
   Не дождавшись антракта, он вышел в фойе.
   Из темноты всплыло женское лицо, окрашенное в тона печали и отроги Козьей горы, как декорации.
   Ночь Роман провел у незнакомки, у которой подлинное было перемешано с подложным и безнадежно испорчено.
   Едва рассвело, Роман покинул ее. Он шел, куда все шли, и пытался вспомнить какие-то случайные слова, обрывающиеся фразы, никак не связанные, ненужные, ничего не объясняющие, лишь все запутывающие.
   "Сочинительница трагедий... жила на небесах, а оказалась на земле, где долго блуждала, прежде чем превратилась в змею Ливийской пустыни... Нет, для роли в этой интеллектуальной драме я не подхожу..." - думал Роман и лишь запутывал то, что намеревался объяснить.
   На площади Роман увидел толпу.
   "Похоже, я заблудился..." - подумал он и остановился, наткнувшись на толпу.
   Толпа слушала вечного студента.
   Неожиданно толпу окружили солдаты.
   Искусство выражаться недомолвками не спасло Романа от ареста.
   Ночь он провел в общей камере. Камера была переполнена. Кого здесь только не было.
   Роман прятался в тени, наблюдал за обитателями камеры и размышлял.
   Его отвлек голос Беса.
  -- А ты весь в мать... - Бес подвинулся к мальчику еще незрелых лет с румянцем на щеках. - Ну, просто вылитая мать... должен тебе сказать, что я ею восхищался, хотя никогда не видел... ха-ха-ха...
   Мальчик в смятении попытался оттолкнуть, отогнать Беса от себя, но, увы.
   Арестанты смотрели на происходящее с неодобрением и отвращением, но никто не вмешивался.
   Жалобы не тронули Беса. Он хрипло проговорил:
  -- Не бойся... от этого не умирают...
   Неожиданно он наотмашь ударил мальчика.
   Мальчик упал и, оглушенный падением, затих.
   Бес приник к нему. Безобразная, отвратительная гримаса исказила его лицо, щеки покрылись лилово-красными пятнами. Торопясь, он истощился, обмяк, откатился в сторону.
   Жалко всхлипывая и затравленно озираясь, мальчик отполз в угол и затих.
   Обморок мальчика постепенно перешел в сон. Во сне он всхлипывал и вздрагивал.
   Утром мальчик очнулся. Он уже не боялся Беса, заискивающе поглядывал на него, исполнял и угадывал все его желания. Он как будто даже гордился своим рабством.
   В следующую ночь обитатель камеры были разбужены диким воплем Беса. Он выл, стонал, катался по полу, скорчившись, зажимая боль в паху. Из-под его пальцев сочилась кровь.
   Мальчик оскопил его. Он стоял у двери и тихо, безумно хихикал.
   Игрой случая мальчик был спасен. Какой-то инвалид возник из темноты как некий дух и стал между мальчиком и Бесом. Словом и костылем, похожим на жезл он остановил Беса.
   Сцена напоминала картину Караваджо. Мрак угрюмых стен, инвалид, похожий на монаха, забывшего своих святых, полуобнаженный мальчик, этот Силен или Бес, имеющий порочную склонность и зрители, пациенты из Бедлама.
   Криво улыбаясь и роняя ехидные слова, Бес стал стучать в дверь камеры.
   Дверь распахнулась и захлопнулась.
   Бес исчез.
   Инвалид ничем не выделялся, но иногда в порыве вдохновения что-то "нес", вроде псалмов или гимнов.
   Через три дня Романа вызвали на допрос.
  -- В чем моя вина?.. - спросил он следователя.
   Следователь ответил уклончиво, посадил его за стол и с угодливо-подозрительной торопливостью положил перед ним стопку чистой бумаги.
  -- Пишите...
  -- Что писать?..
  -- Вы знаете, что нужно писать...
   Роман сидел, уставившись в окно. Из окна доносились звуки музыки. Играли духовые оркестры. Неподвижные тела дирижаблей парили над Городом...
   Роман заерзал на стуле, вспомнил жалкую фигурку мальчика, затравленно озирающуюся, в надежде на неожиданное спасение. Пережив всю эту сцену, он невольно вздохнул.
   Может быть, это воспоминание повлияло на его дальнейшее поведение. Он молчал в ходе следствия, молчал в зале суда и все семь лет строгого режима провел в молчании.
   По возвращению из ссылки Роман получил место дворника в доме, где жил Иван Егорович, и подружился с Христофором, которому к тому времени исполнилось пять лет. Христофора он носил на руках, забавлял камушками и бархатистыми трупиками бабочек. Он ловил их в окрестностях. Из камушков он вытачивал фигурки мелких зверьков, раскладывал их на песке. Они болтали и хихикали, склонившись друг к другу. Когда наскучивали игры, Христофор брал Романа за руку и водил по двору, воркуя о чем-то важном. Тощий, хмурый, Роман преображался, приседал, волочился за Христофором на корточках, робко, отстраненно любовался, благоговейно посматривал на раскрасневшееся под панамой личико...
   Вот уже он сам, превратившись в мальчика 5 лет, бежал вприпрыжку к отцу, взлетал, парил над безлюдной улицей, выше дерев, выше купола церкви...
   Утром Христофор выбегал во двор, оглядывался и, увидев высокую, сутулившуюся фигуру Романа, лукаво хмыкал, подкрадывался сзади, балансируя на тонких ножках, вдруг выюркивал из-за спины, пугая криком:
  -- Ау-у-у...
   От волнения Роман не мог выговорить ни слова, подхватывал Христофора на руки, прижимал к груди.
  -- Мне больно... - пищал мальчик, лукаво подглядывая за ним.
   С легким стоном Роман переводил дыхание и опускал его на землю...
  
   * * *
  
   Настенька стояла у окна и хмурилась.
   Вера Павловна посмела выспрашивать об ее отношениях с поэтом Зверевым. Такой же допрос устроила ей и тетя Ада, но уже не в вопросительном тоне, а так, как будто она знала об этих отношениях все.
   Улыбаясь и краснея, Настенька сказала ей, что никому не давала повод заподозрить ее в такого рода отношениях, которые она вместе с тем не отвергала.
  -- Своими софизмами тебе меня не убедить...
  -- Я вовсе не собираюсь тебя убеждать...
  -- Ну, к чему отрицать то, что известно всем?.. и я не вижу в этом ничего дурного, напротив... А что у тебя с Христофором?..
  -- Я люблю его... - В глазах Настеньки промелькнуло смущение и тревога.
  -- У меня нет веских доказательств, но он... как бы это сказать... он слишком часто посещает театр...
  -- А что это место пользуется дурной славой?..
  -- Ты знаешь, что я имею в виду... Эта бестия просто опасна... она водит к себе девиц...
  -- Я ничего об этом не знаю...
  -- Ты многого не знаешь или не хочешь знать... Она помешанная... и ее муж помешанный... - Ада увидела Настеньку в зеркале и поразилась ее сходству с поэтом Зверевым.
   "Сходство почти полное... тот же профиль... и волосы... Возможно, мои сомнения были не обоснованы и ничего не нужно предпринимать..."
   Мысли о Звереве привели Аду к Чадову, который не то чтобы разлюбил ее, однако любил уже не так и его ласки вызывали у нее не только нежное чувство, но и ноющую боль в сердце. Любовь к Чадову постепенно вытеснялась чем-то другим. Она не очень разбиралась в своих чувствах и впечатлениях...
  
   * * *
  
   Был вечер. Солнце строило дворцы из порфира и яшмы, причудливо выделявшиеся на фоне красных отрогов Козьей горы.
   Настенька развернула газету еще влажную от вечерней сырости и украдкой глянула на Зверева.
   Их взгляды встретились.
   Взгляд Настеньки открыл перед Зверевым вход в такие области ее жизни, которые, несомненно, были скрыты от других и сделал ее доступной, дал ему тайную власть над ней.
   "Я могу прочитать на ее лице все, не боясь ошибиться..." - подумал Зверев.
   Солнце ослепило его, и он сощурился.
   Настенька отвела взгляд. Ее внимание привлек незнакомец в сером плаще, который прислушивался к разговору Зверева и Чадова.
   Незнакомец заметил ее взгляд, но не смутился тем, что выдал себя. Уже на протяжении нескольких месяцев он следил за Чадовым, иногда отвлекаясь мыслями к своей неудачной карьере без надежды на повышение и под угрозой отставки.
   Солнце зашло и дворцы исчезли.
  -- Я вижу, ты уже успел познакомиться с ней... - заговорил Чадов после довольно продолжительной паузы.
  -- С кем?..
  -- Ведь именно о ней я рассказывал тебе...
  -- Так это ее ты хочешь удочерить?.. - Зверев с любопытством взглянул на Настеньку. - Она удивительно хороша...
  -- И хорошо воспитана...
  -- Кто были ее родители?..
  -- У меня отрывочные сведения о них... Ее воспитывал дядя...
   Пауза.
  -- Как поживает твоя муза?.. - спросил Чадов.
  -- Она повернулась ко мне спиной, чтобы никто не подумал, что она меня видит, а я седею и старею... и становлюсь ужасно болтлив, сознавая, что никак иначе не способен ее увлечь... я ее заговариваю, но из всего этого пока ничего не выросло... - Зверев хмуро улыбнулся. - Так какое у тебя дело ко мне?..
  -- Я хотел поговорить о твоем ученике...
  -- Ему нравится делать глупости, пусть делает... и сам выпутывается...
  -- Ты знаешь, все это может плохо кончиться... это какое-то преступное сумасшествие...
  -- Меня это не касается... я не хочу в это вмешиваться...
  -- Я ничего не имею против него, но, говорят... - Блуждающий взгляд Чадова наткнулся на незнакомца в сером плаще. - Всюду этот тип... сопровождает меня как ангел хранитель...
   Зверев попытался сменить тему и не нашел ничего лучшего, как заговорить о заметке в вечерней газете
  -- Ты читал заметку в вечерней газете о моей смерти?..
  -- Читал... - пробормотал Чадов, делая над собой усилие, чтобы говорить о том, что его не интересовало.
  -- Меня, собственно говоря, интересует ее автор...
  -- Я не знаю автора... - Увидев, что на месте Настеньки сидит какой-то старик, Чадов встал. - Ну, мне пора... И все же ты поговори со своим учеником...
   Чадов направился к выходу из павильона.
   Помедлив, за ним устремился и незнакомец в сером плаще.
   Дверь захлопнулась и снова распахнулась.
   В павильон вошли актриса и следом за ней генерал. Они расположились за столиком у окна.
   Актриса была ослепительна, роскошна и элегантна.
  -- Я устала ходить, посидим в уголке... - Актриса глянула в окно. Ее взгляд задержался на шпиле башни. Он стал как будто более тонким и почти что гибким. - Мне не хватает общества... я лишена всего, что могло бы меня развлечь... не могу услышать новость, посмотреть пьесу, хотя бы какую-нибудь "переделку"... - Увидев Зверева, актриса слегка склонила голову.
  -- А я, когда мне нечего делать, читаю или пишу... - заговорил генерал. Говорил он тихо, словно опасаясь, что его могут подслушать, и сбивчиво, но эта сбивчивость придавала тому, что он говорил, странную убедительность.
  -- Старикам это свойственно... впрочем, не только старикам, у всех есть свои воспоминания и покойники...
  -- Вы так же невыносимы, как и милы... Должен вам сказать, что меня убедила писать ваша подруга, когда я высказал ей мое мнение о писателях, из которого она сделала вывод, что я тоже мог бы писать...
  -- Она пишет пьески в стихах, в которых все от начала до конца выдумано и притом ужасно глупо... описывает свои романы, о которых кроме нее никто не знает... С мужчинами у нее никогда не заходило слишком далеко... да они и не очень-то вились вокруг нее...
   В эту минуту с актрисой поздоровался незнакомец.
  -- Это еще кто?.. - спросил генерал в изумлении и замешательстве оттого, что актриса улыбается незнакомому ему человеку, у которого была довольно странная внешность и, по всей видимости, скверная репутация.
  -- Очень одаренный и несчастный человек... обожает Вагнера... Он один из моих родственников, от которых я отреклась и которые отреклись от меня...
   Генерал промолчал, лишь сдвинул брови.
   Незнакомец сел за столик, рисуя какие-то знаки, фигуры в нотной тетради. Он был похож на пифию на треножнике. Подняв голову и заметив, что на него все смотрят с любопытством и почти невежливым изумлением, он покраснел, допил вино и встал из-за стола...
  
   Около полуночи актриса вернулась домой.
   Даже на исповеди она играла роль, всю себя обнажала, показывала свои раны, но от чужих ран отворачивалась.
   Все-таки она немного стеснялась и не решалась поступать слишком демонстративно, но иногда позволяла себе опыты, творила, полагаясь на случай и собственную находчивость, после чего скрывалась, не давая объяснений своего подозрительного затворничества. Она уползала в свое святилище или логово зализывать раны.
  -- Да, он красив, образован и даже богат... Не хуже других, знает, как жить, но, говорят, жесток и ненормален... Страшное слово... Правда и меня зачисляли в ненормальные, чего я всегда боялась... и еще я боялась забыть роль..."
   Взгляд ее блуждал по стенам.
   На стенах висели портреты лишних, вовсе ненужных здесь людей, давно умерших.
  -- Была и слава, все было... И что?.. Поговорили, даже удивились и забыли... Показали небо в алмазах и бросили в грязь, оставив надежду, что мечты исполняются не здесь и не сейчас... быть может...
   Уже одними губами она продолжала что-то шептать, может быть, слова молитвы.
   Неожиданно она рассмеялась.
   Смех вызвало видение, оптический обман.
   О генерале она не думала, и думать не хотела и вдруг увидела его перед собой обнаженного с обвисшим животом и сморщенным удом, змеем-искусителем.
   Вид у генерала был смущенный. Он был недоволен собой и чувствовал себя виноватым.
   Не задумываясь, актриса буквально в шею вытолкала гостя.
  -- Нелепая сцена...
   Пауза.
   Актриса думала о генерале.
   "Кажется, с ним не все благополучно... и даже очень неблагополучно..."
  -- Для кого я играю эту комедию?.. - спросила она тихим голосом.
   Она знала, как пользоваться темными красками. Ее тихий голос, всегда в таких сценах особенно сильно действующий на публику, не произвел никакого эффекта.
   Окружающие ее картины, вещи молчали.
   Она вернула гостя и, молча, поцеловала ему руку.
   Говорить было не нужно и бесполезно.
   Генерал принял этот жест за одобрение своего желания, страстно обнял ее.
  -- Это уже слишком, если хотите... - Актриса отступила. - Я смотрю, ваше желание не такого уж благородного происхождения..
   Стены постепенно расплывались. Картины плавали, как рыбы в воде, вещи тонули. Утонул и генерал, опустился на дно и так глубоко, что и прозрачная вода не могла выдать чудовищ, живших там.
   Актриса рассмеялась, под видимым смехом скрывая слезы, легла пластом на кровать и провалилась в сон как в яму...
  
   Проснувшись, актриса долго осматривалась, потягивалась, протирала глаза, чтобы посмотреть, как она выглядит в постели.
   "Наверное, так же я вела бы себя и в гробу, когда уже нечего стыдиться..."
   Обнаженная, она подошла к зеркалу.
  -- Безобразная и страшная... Или зеркало лжет или я на самом деле такая... Всю жизнь притворялась, лгала... И что теперь делать?.. Выйти на площадь и признаться, какая я несчастная всеми забытая и всех забывшая...
   Смущала поза. Она изменила позу, но это не разрешило ее сомнений.
  -- От меня отдает старостью и плесенью...
   Актриса ушла в ванную комнату, оставив свое отражение в зеркале договаривать фразу и оправдываться...
  
   * * *
  
   Вера Павловна перечитала последнюю страничку из рукописи Ивана Егоровича и задумалась, отстраненно наблюдая за бабочкой. Бабочка билась в прозрачность стекла.
   Она оценила творчество мужа и нашла, что оно гениально.
   "Если и не гениально, то почти гениально, но что пробудило в нем спящего гения, какое потрясение?.."
   Бабочка упала, затихла, лишь крылышки ее едва заметно подрагивали.
   "Женщина... У него другая женщина... А я думала, мне казалось..." - Вера Павловна закрыла ладонями лицо.
   В комнату вошла Настенька.
   Вера Павловна порывисто привстала.
  -- Что еще?..
  -- Приходил дворник...
  -- Кто приходил?..
  -- Дворник...
   Неожиданно для себя Вера Павловна опустилась на колени перед Настенькой.
  -- Я прошу тебя... ну что тебе стоит... оставь, отпусти ты его... зачем он тебе?.. - заговорила она, пытаясь успокоить свой голос.
   Только что начавшее заходить солнце, залило бледное лицо Настеньки розовыми светами.
   В комнату вошел Иван Егорович и обомлел, увидев эту сцену...
  
   Вера Павловна еще раз прочитала рукопись Ивана Егоровича.
   В рукописи были лакуны.
   "Явно не хватает нескольких станиц..." - подумала она.
   Услышав странный шум за окном, она подошла к окну.
   Шум издавал вечный студент. В его руках трепетали листки рукописи, как бабочки...
  
   Все несчастья пришли к вечному студенту из театра.
   Он писал пьесы, не содержащие ролей, одни слова, представляющие собой бессознательный монолог, который мы произносим что ни день, а то и ночью во сне, но не имеем возможности его записать.
   Пьесы вечного студента имели успех.
   Жена вечного студента была актрисой. Почему-то она была уверена, что публика от нее все стерпит... и, не обращая внимания на подсказки из будки суфлера, покончила с собой в последнем акте пьесы, превратив вымысел в реальность. Кто бы мог подумать, что в этой хрупкой женщине столько крови. Кровь залила всю сцену.
   Смерть жены довела вечного студента до помешательства и нервного срыва. На похоронах жены он извинялся за то, что еще не убил себя.
   Спустя неделю он к своему удивлению вдруг обнаружил, что ему уже не хочется убивать себя.
   Он написал комедию, изобразив свои желания в виде змея искусителя, а себя - в виде бога, увенчанного терниями и пригвожденного.
   Многие недоумевали.
  -- Куда смотрят власти, оставляя этого бога на свободе...
   По ночам студент пел, как поют сирены, и вдруг исчез.
   Одни говорили, что он из человека превратился в птицу, что многим казалось невероятным, другие говорили, что он, может быть, уже на небе, досаждает богу.
   Миновал Иудины топи, студент пошел вдоль берега реки. Он шел, и следом за ним шли звери и летели птицы, и пока он шел, не коснулась его ни усталость, ни дурной глаз, ни лихорадка. Потом он плыл с попутным ветром от острова к острову, которые напоминали сваи некогда разрушенного моста, пока барка не причалила к берегу залива.
   Спустя год некое двуногое существо поселилось под окнами длинного дома. Это был исчезнувший студент. Он был не только не похож на бога, но и на порядочного человека.
   Когда дворник потребовал у него плату за жилье под лестницей, он ответил, что деньги для него излишняя роскошь, и поселился на крыше, ближе к богу. Иногда он спускался вниз, и пускался в приключения, чтобы иметь хоть какое-то отношение к действительности и видеть то, что не видит бог.
   Улицы были для него театром, в котором не было свободных мест.
   Вернувшись на крышу после очередной одиссеи, вечный студент доносил обо всем богу. Его речь напоминала монолог, произносимый каким-нибудь известным актером в театре, от которого публика могла стерпеть многое...
  
   Уже зажглись уличные фонари. В их мерцании деревья колыхались заманчиво-таинственно. Они танцевали с ветром и были похожи на женщин с крыльями за спиной. Сначала это было смутное, неотчетливое ощущение, но постепенно контуры их обрисовывались все отчетливее.
   В халате и тапочках Вера Павловна спустилась вниз, размышляя:
   "Бедный студент... Обычно с людьми происходит много несчастий из-за любви..."
  -- Говорят, вы бог... - обратилась она к студенту, который листал листки.
  -- О нет, я просто человек, которому бог дал голос... - студент улыбнулся глазами совы, а глаза у совы красивые, и протянул Вере Павловне выпавшие из рукописи листки. С Верой Павловной он держался почтительно и несколько отчужденно.
  -- Вы читали это?..
  -- Читал...
  -- И что скажете?..
  -- Боюсь это не совсем то, что нужно...
   Пауза.
  -- Все это слова... слова... слова... они как дождь... - заговорил студент. - Лужи высохли... и на асфальте остается лишь ржавое пятно... - Взглянув на Веру Павловну, он смутился и отвел взгляд. Полы халата из золота и хризантем едва скрывали ее грудь, бедра.
   Прогремел гром, заставил деревья съежиться. Снова начался дождь.
  -- Ну, вот... опять дождь...
  -- Вы литератор?..
  -- Я был литератором, но не создал никакой литературы, ни запутанной, ни изворотливой, ни темной... а теперь я веду созерцательную жизнь...
  -- Пытаетесь найти бога...
  -- Я был богом, терпел тернии, гвозди и крест... и с какой радостью... и раны мне были приятны... Но это был сон... Жаль, я не досмотрел, чем все кончилось... и во всем виновата моя нетерпеливость... Теперь я просто живу... А бог всегда недалеко от каждого из нас... Ищите, и найдете... Стучитесь, и отворят вам...
   Студент пошел прочь. Шел он ощупью, избегая задевать кого-нибудь из духов тьмы, которые окружали его.
   Свернув в переулок, он скрылся...
  
   В тот же день Вера Павловна отнесла рукопись Ивана Егоровича в редакцию...
  
   * * *
  
   Длилась ночь.
   Перед рассветом Настенька встала и ушла из дома, незамеченная никем. Она прошла тесные ворота, перегораживающие дорогу, долго путалась в лабиринте грязных, жалких улочек, обходя лужи, кучи сырого мусора.
   По переулку она вышла к лощине. Узкая тропа поднималась из лощины к Козьей горе.
   Настенька огляделась.
   Все небо уже очистилось. Внизу змеилась река. Река терялась где-то в синей, прозрачной дали.
   На вершине горы темнел двухэтажный дом с портиком. Редкие прохожие обегали этот дом, как-то нелепо, немыслимо надстроенный и украшенный мерзкими гипсовыми химерами. Дом использовала для своих целей похоронная контора.
   Порыв ветра толкнул Настеньку вниз по лощине к обрыву. Утопая ногами в траве, она пробежала несколько шагов.
   Какой-то тонкий, странный посвист остановил ее.
   Кусты зашевелились. Из кустов вышел инвалид с фальшивой ногой. Он был пьян.
  -- Там я-я-яма... - Муть в глазах его вдруг прояснилась. Он заулыбался, поманил, подал знак рукой и захромал вверх по склону.
   Настенька изумленно наблюдала за ним.
  -- Ну, что же ты?.. Пошли... - Инвалид остановился, наморщился, силясь что-то припомнить, высморкался в руку, покашлял, сплюнул, поскреб внизу живота...
   Настенька уже бежала вниз по лощине.
   Она выбежала на край обрыва, постояла минуту или две, внезапно, молча, рванулась...
  -- Ты что это задумала?..
   Инвалид удержал ее за одежду.
   Настенька вскрикнула, забилась, затрепетала, пойманная, укусила удерживающую ее руку.
   Инвалид потянул Настеньку за собой, и они упали в траву.
  -- Отпусти... позволь мне... - шепотом выговорила она.
  -- Нет... только не это...
  
   Настенька очнулась. Кругом покой и безмолвие рассвета, нарушаемое лишь ленивым, бархатным шелестом травы.
   Она лежала совершенно обессиленная. От неудобной позы онемела рука. Она пошевелила пальцами, ощупала мокрое платье.
   Шорохи, шепоты за кустами насторожили ее.
   Она прислушалась.
   Над ней нависла фигура мужчины, заслонила солнце.
  -- Вы не видели здесь девочки?..
  -- Нет...
  -- Да вот же она... спит...
   В нескольких шагах от Настеньки в кучке чахлых кустов спала девочка, прижимая к груди куклу в красном платье.
   Мужчина подхватил ее, понес через сад на руках. Сонное личико девочки зевало по сторонам, дергало каким-то маленьким, глупым носиком.
   На яблоню опустилась ворона, покрутила головой, жутко каркнула и, взмахнув крыльями, отлетела...
  
   Через час Настенька вошла в подъезд дома, украшенного химерами. Она поднялась на второй этаж, открыла дверь своим ключом.
   В комнатах царила пыль.
   Она подошла к окну. Во дворе, зажатом водянисто-синими стенами, как в пропасти, дети играли в игры, которым тысяча лет.
   Настенька вздохнула, легка на кушетку, откинув голову. Ее окружили воспоминания...
  
   * * *
  
   Иван Егорович Пестов был человеком с репутацией и жил не хуже других. Он добывал пропитание для живота семьи преподаванием в университете курса общих наук, еще и подрабатывал. Время от времени в толстых журналах появлялись его притчи. Как-то к нему пришла мысль, написать притчу о том, как потратить человеческое тепло с пользой и согреть общее, коченеющее тело жизни. С тех пор мысль не оставляла профессора, томилась в нем скрытой тоской слов и звуков.
   Однажды мысль ожила.
   Ощупью, как слепой, Пестов нащупал лист бумаги. Заскрипело перо, заторопилось, разбрызгивая чернила...
  
   В притче "Любовь к Власти", которую Вера Павловна с помощью вечного студента собрала в кустах и принесла в редакцию, была изображена некая Власть, неспособная любить, и ее жених - народ, которому она загадывает загадки. Народ пытался их отгадать и таял как снег на солнце.
   Притчу опубликовали и с этого момента у профессора начались неприятности на кафедре, а по городу поползли слухи. Одни говорили, что автор притчи расстался с жизнью как-то очень странно, замысловато. Другие говорили, что автор бежал и сам не знает, где он сейчас и что с ним.
   Говорили всякий вздор и многие охрипли без пользы.
   Утром в субботу к Пестову пришел заместитель заведующего кафедрой. Он выделялся голосом и осанкой.
  -- Выглядите вы довольно хорошо... - заговорил он после довольно продолжительного молчания.
  -- Не совсем... - отозвался Иван Егорович, и, сморщив нос, улыбнулся. - Жена говорит, что я постарел и подурнел... - Он вскользь глянул на свое отражение в зеркале. - И похож на несчастного комедианта, забывшего свою роль...
   Заместитель заведующего кафедрой начал раздражаться. Он не мог попасть в такт этой сцены. Он набычился, раздраженно заходил по комнате.
  -- Я признаю достоинства этой притчи... - начал он, страстно.
  -- Вы ее читали?..
  -- Нет, но... это ни на что не похоже... - Заместитель заведующего кафедрой подкрепил свое мнение несколькими фактами, чтобы навязать его, хотя это мнение было пустым предрассудком, а факты он нашел в статье о Спинозе, прочитав которую вполне постиг учение этого философа. Говорил он сначала смущенно, потом с удовольствием, изысканно, тонко. Он увлекся. Он уже не обращал внимания на обвиняемого и слушателей, которые скопились в проеме двери, привлеченные его резким, похожим на пистолетные выстрелы голосом. Он поставил себя на место Пестова, обогнал ход его жизни, начал жить назад.
   Разбегающимся взглядом Пестов следил за ним, иногда принимался хохотать, иногда восклицал:
  -- Вот черт!..
   Когда заместитель заведующего кафедрой ушел, Пестов задумался...
  
   В понедельник Пестов явился на собрание кафедры.
   В комнате было тихо и сумрачно. Несколько десятков преподавателей, молча, ждали заведующего кафедрой.
   Заведующий кафедрой опаздывал.
   Наконец он появился, оглядел собрание, довольно промычал что-то под нос и предоставил слово своему заместителю, который, пошелестев бумагами, заговорил. Сказав несколько слов о притче, относительно которой у него не было ни впечатления, ни понимания, он вдруг обратился с вопросом:
  -- Какая причина вынудила вас доверить все это бумаге?..
  -- Мне хотелось представить нечто непонятное понятным...
  -- Согласен с вами, коллега... Все эти знания... они только тяготят и уродуют... И познай самого себя вовсе не заповедь Бога... Бог запретил первому человеку есть плоды от древа познания и когда он, нарушив запрет, вкусил запретный плод, он устыдился своей наготы, а прежде он не стыдился наготы, он любовался ею...
  -- Красота, безобразие, добро, зло, страх, надежда - все это от лукавого и к Богу никакого отношения не имеет... Не Бог нашептывает людям, что им нужно делать, а закон, которым они заменили Бога и который их связал, чтобы связанные они считали себя свободными...
  -- Эта бессмыслица меня ужасает...
  -- А меня вдохновляет, и я расскажу вам о видении апостола Павла на пути в Дамаск... Ему вдруг стало ясно, закон пришел, чтобы умножилось преступление...
  -- Однако это уводит нас слишком далеко за пределы данного случая... Вы что-то хотели сказать?.. - обратился заведующий кафедрой к господину с тростью.
  -- Мне кажется, что притча содержит зерна истины, несмотря на все эти "вдруг", "внезапно", "неожиданно", чего в жизни, собственно говоря, нет и быть не может...
  -- Ну да, у нас нет ни крыльев, ни копыт, ни рогов...
  -- У вас, может быть, и нет...
  -- Вы ведете себя вызывающе... и нелепо...
  -- Вам не кажется все это странным?..
  -- Что именно?..
  -- Что мы обсуждаем?.. Похоже, что никакого ответа у вас нет...
  -- Пустой и бессмысленный вопрос... и даже вовсе не вопрос...
  -- Мне кажется, что эта притча не только не нужна, но прямо опасна... К сожалению, вы, коллега, не хотите этого видеть... Вы как дитя, не умеющее еще бояться...
  -- Не хочу вас оправдывать, коллега, тем более, что это и не нужно, но в вашем повествовании этот некто возникает в предназначенный для него срок и на отведенной ему территории...
  -- Да и что?.. - Иван Егорович сдвинул очки на нос. На его лице появилось выражение тоскливого беспокойства.
  -- Мне кажется, что за эти что-то скрывается...
  -- Можно только догадываться, что?..
  -- Сколько людей, столько и мнений... даже хуже, мнений больше, чем людей...
  -- Ваши страхи, часто высказываемые по любому поводу, свидетельствуют лишь о ваших заблуждениях и предрассудках...
  -- И все же опасение, что что-то рано или поздно должно произойти, хотя и неизвестно что, случится внезапно, вдруг, по воле людей или помимо них...
  -- Ах, оставьте эти "внезапно"... "вдруг"... "конец света"... "избранные"... "проклятые"... Все это слова...
  -- Однако трудно освободиться от ощущения, что конец света уже наступил... И мы это поймем рано или поздно... скорее поздно...
  -- Коллеги, я обращаюсь к тем, кто, кто еще способен хоть что-то понимать... Поймите, он всего лишь писатель и свидетельствует о чем-то таком, что не может быть фактом...
  -- Именно подобные персонажи, которых я назвал бы "суфлерами", наиболее опасны...
  -- И приносятся в жертву...
  -- Я бы начал с того, что во всем усомнился... Все это литература, слова, звуки, само звучание которых завораживает, но отнюдь не проясняет вопрос, лишь затемняет и запутывает его еще больше...
  -- Ваши озабоченности и смутные предчувствия, коллега, действуют на воображение... Не могли бы вы сказать, откуда они у вас?
  -- Нет... - отозвался Иван Егорович и нахмурился.
  -- Вы это умышленно скрываете?..
  -- Есть вещи, о которых лучше молчать... - Иван Егорович взглянул на господина с тростью и отвел взгляд, не посмел, не отважился даже самому себе рассказать, что ему открылось в видении.
  -- Невозможно отрицать, что ваши предчувствия основываются на реальности, даже если она несколько деформирована воображением и ложными интерпретациями... Вы так наглядно все описали, хотя наглядность в иных случаях больше вредит, чем помогает... У вас дар коллега...
  -- Мне кажется, лучше быть обделенным... - Иван Егорович встал и пошел по направлению к выходу из зала.
  -- Вы это куда... коллега... - попытался остановить его заместитель заведующего кафедрой.
   В сквере Иван Егорович почувствовал себя совсем скверно, обнял дерево, медленно сполз вниз, прислонил ухо к животу земли. Земля шумела, как населенный город...
   Он лежал в опавшей листве, вяло посматривая на облака. Как-то обрывками ему вспоминалось детство. Вдруг где-то в небе обрисовалась деревня, где он родился и вырос. Он увидел придорожный столб с табличкой, на которой выступила почти смытая дождем надпись: "Б...О...Г". В этой деревне он жил до призыва в армию. Днем ноги несли его худобу над многоэтажными зарослями сорных трав, над населенным трудящимися существами нечеловеческим миром, а ночью он зачитывался письменами бога на небе и мечтал оставить и свою запись там. Иногда во сне он поднимался по лестнице, возводящей на небо, которую видел Иаков в своем страшном видении, нарисованную как на тонкой бумаге. Он невольно вздохнул, услышав голос матери, окликающий его по имени. Ему вспомнились мягкие, пахучие, как хлеб, губы матери. Вспомнился ему и брат, Христофор. Он жил иначе. В нем была какая-то жестокость души. Семь лет он провел на одном из западных островов. Его арестовали за убийство жены. После освобождения, он поменял имя на пустой звук, а внешность его сама собой изменилась, и поселился в доме лесника. Днем он жил среди вещей лесника в смирении и кротости, и любил всех своих врагов, а ночью смотрел на небо, как на сокровище и цель жизни.
   На мгновение Иван Егорович забыл обо всем, кроме собственной боли.
   Начал накрапывать дождь.
   К Пестову подошла женщина в розовой кофте.
  -- Вам плохо?.. - спросила она.
  -- Не знаю... Мне холодно... Жаль согреться нечем и негде... - Иван Егорович с неловкой улыбкой взглянул на незнакомку. - Вы так похожи на мою первую жену...
   Он умолк. Лишь его глаза поблескивали слюдяным блеском...
  
   * * *
  
   В подвале собраний было тесно и душно.
   Всегда кто-нибудь хочет быть спасенным, даже если из этого спасения могут выйти самые дурные последствия.
   Апостол Марк прохаживался вдоль стены и думал, снова затемняя и запутывая все то, что он только что осветил и распутал.
   Его блуждающий взгляд остановился на господине, который отличался бледностью лица и черной одеждой. Он читал вслух из книги, найденной Апостолом в доме лесника.
   Чтец умолк.
  -- Здесь лакуна... - сказал он, обращаясь к Апостолу.
  -- Которых глав не достает, те опущены, по их крайней темноте... читай дальше...
  
   "Человек небесное растение. Тело у него от сотворенного мира, а душа от Бога. Тело служит душе как храм.
   Грешит не тело, а душа, увлекаемая видимым и соблазняемая мыслями, у которых роль змея-искусителя, из-за которого произошло грехопадение и рай разделился на видимый с земной историей и невидимый с небесной историей, избавленной от могил.
   Христос вошел в небесный рай человеком и нам открыл вход туда..."
  
   Человек похожий на беса икнул.
   Генерал невольно вздрогнул и попытался широко раскрыть глаза, причем, он смог раскрыть только один глаз, так как другой совершенно ему не повиновался. Он был искусственный, как и у Апостола.
   Господин с тростью рассеянно глянул на генерала, зевнул и вышел на улицу.
   Где-то в этажах дома залаял, взвыл пес.
   Господин с тростью пугливо вздрогнул.
   Снова взвыл пес.
   Господин с тростью поднял голову. В окне первого этажа он увидел раскачивающегося в петле труп. Тихо поскрипывала натянутая как струна веревка...
  -- Кажется, город поразила эпидемия самоубийств... - пробормотал он и пошел дальше.
   Среди ночи господин с тростью проснулся. Выглядел он так, словно только вернулся из царства мертвых. Во сне он видел отца, который, позаботившись о собственных похоронах, искал сук для петли.
   Почти год его отец жил в доме на песчаном берегу, вел войну с клопами, потом бежал, несколько месяцев путешествовал на осле, пока тот не ударился мордой о землю вместе с седоком.
   Тощий, бледный, подслеповатый он оказался на Елисейских полях среди толпы смеющихся, рукоплещущих, радующихся людей, как будто они только теперь начали жить.
   Покойники обманывали и морочили его недолго. Он понял, что умер. Однако это не помешало ему продолжить путешествие уже пешком.
   Он шел и рассказывал попутчикам о своей жизни, более достойной сожаления, нежели зависти.
   Ночью попутчики раздели его и бросили с моста в воду.
   Он вынырнул нагишом, уже пасмурный, лишенный всякой приятности. Минуту назад все ему казалось прекрасным. Его окружали изящные и обольстительные сирены.
   Испытывая стыд и страх, он выбрался на берег, раздел огородное пугало и пошел дальше, кутаясь в складки длинного до пят плаща, как актер, играющий в трагедии.
   Господин с тростью шел, по рассеянности или близорукости не замечая камней и ям у себя под ногами.
   Неожиданно он исчез...
  
   Между тем в подвале собраний продолжалась дискуссия о смысле жизни.
   Инвалид сидел, молча, под фикусом, лишь щурился.
   Услышав вой, он встал и подошел к окну.
   Санитары под присмотром господина в штатском вынесли в куске брезента труп музыканта к стоявшей у подъезда санитарной машине. Дверь машины не открывалась, и труп положили на асфальт.
   Кто-то из гостей подвала собраний сказал, угадывая причину самоубийства:
  -- Наверное, из-за несчастной любви...
  -- Вы думаете его убили из ревности...
   Апостол Марк как-то судорожно дернулся.
  -- Что с вами?.. - Инвалид с фальшивой ногой заглянул ему в лицо. - У вас такой вид, как будто это вы его убили...
  -- Что за нелепое предположение... - пробормотал Апостол...
  
   Ночью Марк блуждал по коридорам и комнатам дома отчима жены.
   Увидев в темноте зеркала инвалида, он вздрогнул. От испуга глаз его выпал из глазницы. Он поймал его на лету, обмыл слюной и снова сунул на место.
   Сухо прозвучали выстрелы.
   Марк упал вниз животом, вывернув голову, скорчится на полу, зажав между ног руки и газету с лицом актрисы.
   К белым, затянувшимся ранам в паху, добавились еще две свежих. На мертвом теле они выглядели странно.
  -- Вот и хорошо... Все хорошо, что хорошо кончается... - Инвалид выплюнул эти слова со слюной, что скопилась у него под языком, и подвинул уже остывающее тело Марка ближе к темному, не смытому совсем пятну на полу, после чего, не мешкая, ушел.
   Небо раскраской напоминало ширму или штору.
   Инвалид шел и что-то бормотал, как будто допрашивал тьму.
   Бес ждал его за углом. Уже неделю он гулял по улицам города. Его выпустили по амнистии.
   Бес ткнул в спину инвалида чем-то холодным и скользким и исчез.
   Инвалид судорожно распутал шарф на шее, упал и замер. Он лежал ничком, нелепо вывернув голову, и смотрел на небо. Небо было похоже на дно аквариума, где плавали рыбки, ярко поблескивая, наталкиваясь на луны, звезды и растения.
   В руке он сжимал ключ от двери, до которой не дошел.
   Многие видели все это, правда, в разном свете, хотя фонари еще не горели, и на улице было, попросту говоря, темно...
  
   * * *
  
   Актриса вздыхала в своей гробнице. О жуткой смерти Марка она узнала из газеты, в которой одна из колонок была посвящена ее юбилею.
   Каждый дом это гробница прошлого. Сумерки наполняли коридоры и комнаты призраками, тенями, что томились в плену стен.
   Эти стены слышали и молчание, и стоны, и крики, когда кто-то умирал или рожал.
   На стене как на экране всплывали лица, забытые или успевшие измениться, герои пьес все еще пленяющие зрителей.
   День догорал и уходил на запад, меняя краски неба. Ночь теснила его.
   И уже нет ни статуй, ни росписей, нет ничего. Все стерла ночь своей рукой.
   Актриса представила себя в простом гробу без украшений и венков, потом в могиле. Как пойманная птица она дрожала во тьме в руках бога или беса, присвоившим себе его венок и нимб.
   "Жизнь пришла как явь и ушла как сон, а прошлое - лишь игра воображения... Там, наверху осталось только мое имя и плохонький портрет... даже бюста нет..." - думала она.
   Тьма душила ее могильным смрадом.
   Актриса хотела включить ночник и замерла, увидев рядом с собой генерала. Он улыбался и в улыбке прятал боль. И телом и лицом он был почти как живой. Губы его шевелились. Он читал свою поэму в прозе, о том, как он бежал, крича: "Вперед... За родину... За Сталина..." - Видел бы он свои глаза. Уже он полз по грудам мертвых тел.
   Кому слава, а кому и смерть. Так уж судьба определила.
   Мертвые тела лежали горой, и их глотал разверзшийся провал.
   Никто не заметил землетрясенья. Земля качалась как барка на волнах. В щель за мертвыми вслед летели и глыбы с грохотом...
   Вокруг уже говор, смех, праздничные лица. Победа. Все обнимаются, пляшут, не жалея ног, взметая пыль ногами, даже калеки...
   Рой картин без цвета и выражения...
   Актриса блуждала по сцене среди богов и зябких нимф, что-то лепетала о смутных снах, о шуме в голове. Она была и страстна, и красива. Подурнеть она до смерти не смогла, но на всем ее облике лежал отпечаток какой-то фальши...
   Все застыло. Умолк оркестр. Свет померк. Ни аплодисментов, ни восторгов, ни восклицаний.
   "Или это сон?.." - подумала актриса.
   Она поняла, что это пробуждение.
   "И там и здесь театр..."
   Она надела шелковый халат, пропитанный табачным дымом, повторяя устало:
  -- Все в нашей жизни похоже на спектакль...
   Ее взгляд блуждал по комнате, встречал картины, вазы, остановился на гобелене с изображением готического пейзажа.
   Что-то вдруг мелькнуло перед ней и исчезло неведомо куда, как будто там была дверь. Она не шевелилась, вглядывалась в темноту, потом глаза потерла и ощупью добралась до кровати. Ее взгляд упал на газету с некрологом, в котором сообщалось об убийстве Апостола Марка.
   По факту убийства было заведено дело, высказывались предположения, догадки. Одни считали Апостола преступником, другие - сумасшедшим.
  -- Не зря он боялся ночи... и его пугал каждый звук... Да, все мы люди, обманутые словами... и сделаны из одной глины, как горшки и вазы... и любой из нас достоин петли или трона... - Актриса оперлась локтем и мутным взглядом глянула в окно.
   Млечный путь померк. Светало.
   Под вязом она увидела генерала с собакой.
   "О чем я с ним говорила?.. Не помню, о чем... Сумасшедший, хватал меня везде и тащил куда-то... а под конец не мог даже говорить, задыхался... - Актриса чуть сдвинула гардину. - Стоит и смотрит... Чтобы такое сделать?.. Надо отвлечься... выпить рюмку портвейна... средство от всех расстройств и маний... Это я еще умею...
   Актриса выпила рюмку портвейна, сыграла финал одной из пьес, и снова легла, закрылась пледом. Она предпочитала тьму. Свет ее раздражал.
   Она лежала и вспоминала, как жила, кого любила.
   "Семен был у меня первым... Я влюбилась в него, когда у меня еще не начались месячные, но я уже слишком много знала, чтобы однажды этим не воспользоваться... Голос у него был как у сирены... мог один изобразить целый хор... белокурый, ослепительный... женщины сходила с ума от него... Потом был Валерий, театральный художник... он жил в гостинице с клопами... помню, когда он снял рубашку, спина у него была вся в волдырях... Он мне нравился... Я ушла от него из-за сплетен... и этой модистки с набережной, которая торговала шляпами с цветами и перьями... Иван был почти на 30 лет старше меня... Мне тогда хотелось замуж... за него или все равно за кого... И он женился на мне, пожертвовал собой, чтобы спасти мою репутацию... Я родила мертвого ребенка уже на этапе, и сама едва не попала на небо, но чем-то не угодила богу... После освобождения по амнистии я влюбилась в Евгения... Он играл на скрипке... Жил он в какой-то хибаре у болота, куда я добиралась по доскам... Эта хибара, казалась мне дворцом... кругом мебель в чехлах с кружевами, китайские вазы... Я репетировала роль Норы в "Кукольном доме" Ибсена... куталась в лоскутное одеяло и, пританцовывала, чтобы согреться... у меня мерзли ноги... Помню, как, не закончив монолог, я умолкла, села на продавленный диван и разрыдалась... Он ни в чем не видел трагедии... а я думала только о неприятностях... но только с ним я и знала счастье..."
  
   С утра в субботу слегка поморосило, а к полудню небо снова открылось до самого дна.
   Несколько часов актриса провела на кладбище, хотя панически боялась могил.
   Там у нее было два покойника...
  
   Уже ночь.
   С темных склонов Козьей горы доносились вздохи сосен.
   Актриса звала сон, плакала, смеялась и умирала...
  
   * * *
  
   Христофор шел по улице, пытаясь разобраться в своих чувствах.
   Взгляд его скользнул по заливу.
   На море царил штиль, и он увидел двоящееся отражение города, разрезанное песчаной косой.
   Помедлив, он свернул в переулок и наткнулся на артистов.
   Один из артистов держал в руках пучок змей, он сидел, поджав под себя ноги, другой - играл на скрипке. Он стоял, слегка покачиваясь. Глаза его были закрыты, а на лице играла улыбка спящего.
   Чуть поодаль от заклинателей сидел довольно пожилой человек. Он вырезал из тонкого картона женские профили. Закончив один профиль, он поджигал его и начинал другой.
  -- Постой... - удержал он Христофора за полу плаща. - Хочешь, я сделаю твой портрет?..
   Христофор сел на камень и замер.
   Голос скрипки холодно, загадочно выливался в пустоту.
  -- Этот скрипач просто гений... - Пожилой человек стряхнул муравья, который полз по его морщинистому лицу. - Я слушаю его музыку и вижу ее... Она была одета, как снег, в печаль белых шелков, складок, глубоких фиолетовых теней... Складки и тени спали с нее, и она предстала передо мной нагая, испуганная и улыбающаяся наивно и просто... Я увидел две капельки крови на ее груди и почувствовал аромат ее тела... Да, она была красива, но характер странен и мысли по-женски непоследовательны... Она склонна была увлекаться всякой мистикой... С людьми она встречалась только в романах и не думала, что они могут войти в ее жизнь со всеми своими проблемами... Вот в этом пепле она... - Пожилой человек замолчал.
  -- Вы были влюблены в нее?.. - спросил Христофор.
  -- Это слишком смелое предположение... - Взгляд пожилого человека замутился. - Нет, этот скрипач на самом деле гений... Прислушайся... Слышишь голоса?.. - Пожилой человек вдруг привстал и воскликнул:
  -- Это же она!..
   Христофор невольно вздрогнул, быстро, беспокойно оглянулся, увидел удаляющуюся фигуру женщины в розовой кофте. Она шла, медленно, слепо ощупывая пустоту перед собой.
   Фигура женщины растворилась в сумерках, и взгляд Христофора сосредоточился на лице пожилого человека, белом, как будто припудренном, и его руках, странно, широко расставленных. Кисти его рук шевелились. Он вырезал силуэт женщины в розовой кофте.
   Тусклая, уменьшенная луна повисла над площадью, как над сценой, из кулис которой вышли другие действующие лица и исполнители этого действа.
  -- Куда вы меня ведете?.. Я вас спрашиваю?.. впрочем, как вам угодно... - бормотал человек в лиловом плаще, семеня ногами.
   Проходя мимо Христофора, человек, обвисший в руках двух дюжих милиционеров, хитро подмигнул ему убегающими глазами.
   Это был поэт Зверев...
  
   Почти год Зверев воздерживался, не пил. Неделю назад его жена пришла домой в сильном возбуждении. Уже с порога брови ее взлетели и она выкрикнула:
  -- Уходи, убирайся вон... с меня довольно... морочь своих муз...
   Женщины во многом мудрее мужчин и воображение их изощреннее. Для подозрений и наветов им всегда хватает и подробностей, и правдоподобия. Ну а в мужестве и чести они ничем не уступают мужчинам, правда, когда дело доходит до войны, у последних остаются некоторые преимущества.
   Война вещь не только трудная и мерзкая, но и опасная и почти всегда болезненная.
   Чтобы смягчить нрав жены, Зверев изменил голос, заговорил примирительно.
   Наступила небольшая пауза.
   Пока Зверев упражнялся в искусстве красноречия, его жена с чувством досады размышляла. Извилистые, изворотливые и запутанные объяснения мужа ее никак не устраивали. Она села, помахала рукой у лица, брезгливо, даже с отвращением отстранилась от примиряющих объятий мужа, привскочила, встала на дыбы.
   Зверев прижал уши, хихикнул и заговорил:
  -- Жить трудно и мучительно, хотя мы находим и в этом удовольствие...
  -- Помолчи...
   Оправдываться и объясняться было уже бесполезно, и Зверев сознался в том, чего не совершал, правда, его ироническое и насмешливое признание лишь озлобило жену. В сердцах она схватила горшок с любимым кактусом мужа.
  -- Бац...
  -- Дочка она мне, а не муза... - выкрикнул Зверев. - Но я не уверен... Одно время я был влюблен в ее мать... Как-то она сказала мне, что я проник в ее сон... и она забеременела... Впрочем, все это похоже на бред... - Зверев упал в кресло и легкомысленно и малодушно улыбнулся.
   Ночь прошла мирно. Мир, даже ненадежный, после войны наиболее сладок.
   Утром жена ушла на работу. Она преподавала литературу в школе.
   Косолапо и жалко Зверев блуждал по комнатам, курил, рассеянно поглядывая в окно. Сам по себе он был совершенно бесполезен.
   Он остановился у окна. Взгляд его нашел во дворе детей, девочку и двух мальчиков, грязных, запущенных. Они плескались в луже, приобретали ловкость и изображали мудрецов. Девочка искала в луже красоту.
   Зверев, молча, пил вино и как-то зло, раздраженно поглядывал на детей.
   Изрядно выпив, он повалился на диван и заснул.
   Неожиданный звонок и приглашение на собрание союза застало Зверева врасплох. Отказаться было нельзя. Он побрился, принял холодный душ, оделся и вышел из комнаты.
   На лестнице ему пришлось задержаться.
   Выносили покойника, самоубийцу. Гроб застрял в тесном проходе. Не развернуться. Нелепость. Собралась толпа. Шум. Сумятица. Вынули тело, протолкнули гроб боком.
   Любопытство Зверева ослабело. Он как-то с опаской подумал:
   "Дурная примета... пути не будет..." - и пошел дальше.
   В зале собраний Зверев выбрал себе место у окна.
   За спиной разговаривали.
   Зверев прислушался.
  -- Ужасно... Прекрасный был скрипач...
  -- Почему был?.. Он что, умер?..
  -- Темное дело... слишком запутанные свидетельства и это в некотором смысле хуже, чем полное их отсутствие...
  -- Все его связи с женщинами кончались катастрофой...
  -- Кажется ее звали Вика...
  -- Я знал ее... В ее взгляде было нечто такое, отчего становилось не по себе... как от взгляда змеи...
  -- Появилась она как призрак... никаких сведений о прошлом... Купила дом, насадила сад и не запрещала пользоваться плодами ни воробьям, ни ворам... Ходила совершенно голая... сочиняла оды... и прославилась самоубийством... Ее нашли у пруда, лежала головой в воде...
  -- Женщины, они такие... как театр, открытый для всех зрителей...
  -- У них мозги иначе работают... Могут устроить лето в разгар холодов... и сделать землю судоходной, а море проходимым...
  -- Знают, что делают...
  -- Так вот, ее вытащили на берег и перевернули... глаза ее были открыты, губы кривила улыбка... казалось, она беззвучно смеялась над своими спасителями...
  -- А что случилось со Зверевым?..
  -- Говорят, его застрелили...
  -- Опять?..
  -- Да нет... Он сжег все свои книги и сам наложил на себя руки...
  -- Что сделал?.. - переспросил некто в штатском.
  -- Наложил в штаны... - пробормотал Зверев. - Что вы на меня так смотрите?..
  -- Вы так похожи на Зверева... просто поразительное сходство...
  -- Я вас знаю?..
  -- Это не важно...
  -- Где-то мы виделись, правда, я не помню, где?.. - Зверев вскользь глянул на господина в штатском. Лицо осунувшееся, встревоженное, глаза как у филина, голос глухой, речь несвязная.
   Зверев отвернулся.
   Одно время господин в штатском был учителем, занимался воспитанием детей, но вскоре убедился, что сделать их лучше затея совершенно бессмысленная, и увлекся сочинительством, написал трактат на тему воспитания, непонятный как всякий бред, который попал в чужие руки. Его разбудили среди ночи и увезли. Жена осталась одна. Она только входила в возраст, бледнела и хорошела. Зверев был ее ангелом хранителем и потерял голову, узнал, что такое любовь без темноты и тайны.
   Люди заметили, пошли сплетни...
   Зверев уже задремал, как вдруг услышал свою фамилию. Его приглашали к трибуне.
   Он потер лоб, вспоминая, что он забыл из сна:
   "Она была в черном... рыжие волосы спадали на лицо... Кажется, меня зовут, но куда?.. в какую сторону?.. - Он обернулся. - Оттуда я пришел... Звучит в рифму... Опять зовут... или почудилось?.. Аплодируют... Кто они?.. Собратья по искусству иллюзий... убийцы слов и неверных жен, кого не знающие бога называют философами... думают, как распять мир и самим не оказаться распятыми..."
   Зверев встал, споткнулся, едва не упал, кое-как добрался до возвышения, постоял, почесывая нос. Все нужное вылетело из его головы, остались какие-то исподние, задние мысли. В совершенной растерянности он закричал в микрофон, умолк, испуганно посмотрел на секретаря. В ее руках было какое-то рукоделие.
   "Как же ее зовут?.. Похоже, я страдаю потерей памяти... Голова раскалывается... как будто я всю ночь ходил на голове... И вижу смутно, словно сквозь закопченное стекло... но она же секретарь, а не солнце... Да и солнце уже село... - Он глянул на темные окна. - На самом деле село..."
   Нелепые жесты Зверева вызвали хохот, движение в зале.
  -- Чему вы улыбаетесь?.. Я требую объяснений... - воскликнул председатель собрания. Он был уже стар, совершенно седой, но красив и представителен.
  -- Вы можете требовать всего, что вам угодно, поскольку вы человек требовательный, но я ничего не знаю о том, что вы хотели бы от меня услышать...
  -- Как вас понимать?..
  -- Скажу без риторических ухищрений, которых не знаю и логической аргументации, поскольку с ней не знаком...
  -- И все же, как вас понимать?..
  -- Перестаньте задавать вопросы, иначе я перестану на них отвечать...
   "Что я здесь делаю?.. И что у меня с ними общего?.. Надо убираться отсюда... Не хочу приобретать дурные привычки, а здесь искушений хватает... Гении умирают в одиночестве... Устрою похороны с отпеванием... и в могилу... О чем это я?.. - Зверев пощупал лоб. - Кажется, я еще теплый... и я на сцене... моя реплика..."
  -- Должен сознаться, что я дорожу вашим обществом за неимением другого...
  -- Почему вы себя так ведете?.. - воскликнула секретарь собрания.
  -- Как?..
  -- Вы же не актер...
  -- Что верно, то верно... На сцене у меня исчезают способности притворяться... я забываю, кого именно мне нужно играть и с трудом расставляю слова друг за другом... боюсь, не бред ли это?.. И я не знаю ни одной пристойной пьесы... одни убийства и самоубийства... кровь и любовь...
  -- Ах, оставьте, вы уже вошли во вкус... - сказала секретарь с гримасой. - Вы не понимаете, в какой мы все ситуации... И вообще... вы будете говорить?..
  -- Чтобы что-нибудь сказать?.. Конечно, да... Впрочем, нет...
  -- Так да или нет?..
  -- Какой сегодня день?..
  -- Суббота, если не ошибаюсь... Да говорите же, председатель уже вне себя...
  -- Что?.. Он вышел из себя... Тогда я подожду, пока он вернется...
  -- Ну, как знаете...
  -- Помогите мне выпутаться из этой ситуации... Я не знаю, что нужно говорить...
  -- Вам нужно собраться...
  -- Ну да, овладеть ситуацией как женщиной... положение обязывает и все прочее в том же роде... Странно, вы покраснели... не понимаю, почему?.. - На какое-то время Зверев потерял ощущения, покачнулся, и упал ничком на пол, нелепо вывернув голову.
   Оказавший в собрании врач, осмотрел Зверева.
  -- Он еще теплый, но, боюсь, вполне мертвый... помогите мне приподнять его... - пробормотал он и умолк, наткнувшись на взгляд Зверева. Зверев смотрел на него как на наваждение, от которого нужно отрешиться.
  -- Где я?.. И кто я?.. Чувствую себя неуютно и не на месте... - Зверев встал и пошел по проходу, покачиваясь, словно утопая в вязком иле. Он был более достоин сожаления, нежели зависти.
   Уже в дверях зала собраний он попытался оправдаться, выкрикнул что-то сорвавшимся на визг голосом...
  
   С убитым видом Зверев брел по улице, по рассеянности или близорукости не замечая камней и ям у себя под ногами и разговаривая сам с собой, как с врагом. Иногда он что-то восклицал.
   На площади он остановился. Губы его заплясали. Жалобный, тупой вой потряс его.
  -- Что за жизнь... - Вой оборвался. Он хихикнул. - Хи-хи-хи... Ну же я вам...
   В голове Зверева зарождался замысел. Он импровизировал. Каждый жест, каждая поза выдавали в нем актера.
  -- Веду себя как безумный, разговариваю сам с собой... - Он глянул по сторонам. - Куда делось солнце?.. Мне холодно, как будто я уже в гробу... Мертвый или живой?.. Лучше живой... Мертвый я не увижу собственного успеха... Брр, как холодно... Что, уже зима... Вот это мне и не нравится... Нужны не похороны с отпеванием, а пир как у Афинея...
  
   Домой Зверев вернулся около полуночи.
   В зеркале отражалось небо, в котором горели бесчисленные огни, освещающие тьму.
   Некоторое время он размышлял.
   "Лежу себе и думаю... О чем?.. Надо вспомнить... Как она покраснела... или посинела... Не все ли равно... Хватит фантазий в духе Гофмана... Вспомнил, мне нужен сценарий пьесы с монологом самоубийцы... или убийцы..." - Он запнулся, в полном отчаянии обшарил взглядом потолок, каждый угол.
   Жена проснулась, забеспокоилась.
   Зверев скрыл от жены все дело, шуткой успокоил ее бдительность.
   Убаюканная ласками и шумом посторонних мыслей, жена заснула.
   Зверев же долго не мог заснуть. Руки его двигались, рот бессмысленно открывался и закрывался. Обдумывая замысел и детали, он чуть было не расхохотался, но во время удержался и лишь всхлипнул в ладонь.
   "Они будут следить за мной из-за какого-нибудь куста... Превосходно... Гениально... Браво... Правда, метафор многовато... впрочем, это дело вкуса... Надо отвлечься... Черт, как трудно быть хорошим..." - Он зевнул, затем изобразил из себя оркестр, вернее сказать, те инструменты, которые в большей части отвечали его храпу.
   Тем и закончился этот день...
  
   * * *
  
   Всю ночь Зверев бродил по сновидениям зыбким как топи.
   Опухший, заспанный он проснулся чуть свет, открыл глаза, рот, зевнул, ничуть не огорченный, даже с улыбкой вспомнил прошлый день, попытался приласкаться к жене, но она отпихнула его руки и отвернулась к стене. Она видела сон и наслаждалась близостью с незнакомцем.
   Спустя час Зверев уже входил в известное питейное заведение. Директор питейного заведения принял его с распростертыми объятиями, и частное владение на короткое время сделалось шумным раем.
  -- Входите... дверь открыта... и вход бесплатный... бес платит...
   Одни шли на шум лениво, по принуждению любопытства и побуждаемые силой его доводов, другие, чтобы посмотреть, что с ними будет дальше. Лишь почувствовав знакомый аромат, они ускоряли шаг и уже толкались у бочек с широкими пивными бокалами. Прочие стояли поодаль, вели неторопливую беседу, сплевывая пену с губ.
   Зверев предложил всем выпить, включая и самого себя. Вид у него был несколько театральный, лицо бледное, как у актера в свете рампы.
   Удивительная щедрость поэта вызвала слухи и наплыв посетителей, среди которых был и некто в штатском. Он должен был разведать намерения Зверева. Вел он себя трусливо и даже заискивающе, чтобы не озлобить граждан, начавших уже собираться в толпу.
   Подозрительную фигуру, слоняющуюся по территории заведения, поймали.
  -- Шпионишь... или разыгрываешь из себя шпиона?.. отвечай, я тебя насквозь вижу...
  -- Не понимаю, что вам от меня нужно?..
  -- Не похож он на шпиона...
  -- Вы заблуждаетесь...
  -- Вовсе нет... у меня большой опыт... почти 30 лет я отдал этому Учреждению и его филиалам...
   После непродолжительного дознания господина в штатском заперли в подвале, где хранились праздничные транспаранты, флаги и прочие вещи. Каждой вещи здесь дано было свое место и имя, лишь конец установлен всем один.
   Из подвала некто в штатском бежал, используя путь, который указали ему крысы. Весь в пыли и в паутине он выполз наружу и оказался в гуще врагов.
   К общей радости граждан виночерпий вылил три ушата пива на его голову, каждый раз приговаривая:
  -- Счастья тебе...
  -- Здоровья...
  -- Всех благ...
   Говорил он скупо и осмотрительно.
   После купания начался торг и выяснение, живое он существо или нет, и если живое существо, то какого рода.
   Некто в штатском огляделся, чтобы оценить пути отступления, но, увы, он был окружен толпой как каменной оградой.
   Он сел, булькая ртом, как рыба, безвольно, осклабился.
   Отогнав мух, над ним навис инвалид, уставился воспаленным глазом, дико, зло.
  -- И ты здесь... - Инвалид ухватил цепкими пальцами полу его плаща.
  -- Оставьте его... - остановил его Зверев. - Пусть себе идет... От государства человеку уйти некуда...
  -- Да ты философ...
  -- Сам удивляюсь своей мудрости и не совсем доверяю ей...
  -- Когда богу нужно обмануть людей, он посылает им философов... - Инвалид хмуро улыбнулся и глянул в окно.
   Отпущенный, некто в штатском брел по аллее.
   Кто-то гикнул ему вслед.
   Он побежал.
   Дома господина в штатском ждал сын и гипсовый бюст жены.
   Спустя час или два он придет домой и, не осознавая, что делает, обнимет бюст жены и проведет с ней ночь. И ночь от этого сделается длиннее...
  
   Отец господина в штатском был писателем, жил книгами, но нашел в них только дурные идеи и заблуждения. Книги не дали ему ни хороших привычек, ни положения, ничего такого. Они дали ему лишь ложное представление о самом себе. Склонный к помешательству, он не воспринимал действительность или изображал ее в преувеличенном виде в трагедиях и комедиях.
   Все его труды поместились в одной книге.
   Книга умерла вместе с ее автором, правда, следы ее влияния вскоре стали заметны в сыне, и не столько в характере, сколько в содержании.
   Он был бутафором, костюмером и сочинителем, писал драматически окрашенные пьесы. Увидев страдания других, он утешался.
   Тетя, которая делала вид, что занимается его воспитанием, помогала ему своим безумием.
   Неизвестно откуда он брал действующих лиц для своих драм.
   После очередного провала пьесы, тетя покончила с собой на глазах у зрителей. Это была необычная, ужасная смерть. В их роду женщины отличались излишней чувствительностью, были впечатлительны и склонны к порывам.
   Он попал под подозрение в предумышленном убийстве. Его арестовали. И вскоре он очутился на одном из западных островов, где легко мог утратить деликатность чувств и всякое понятие о красоте и изящном. Но этого не случилось. Суд нашел обвинение необоснованным. Он облекся в одежды смирения, приличные случаю и обстоятельствам, и поселился в провинции.
   Там он был лишен удобств, но не радостей жизни. Он читал Платона, открывал истины, ставшие избитыми, и боролся с ненастьями разных времен года.
   Спустя пять лет он вернулся в город, сохранив от прошлого один только вид. Он понял, что шел по ложному пути и стал писать комедии. От комедий он получал исцеление и очищение, соединенное с удовольствием, но иногда его охватывало мрачное настроение и из его комнаты доносились рыдания, которые позволили недавно овдовевшей соседке, сделать вывод, что ему довелось претерпеть или совершить нечто ужасное.
   Как-то среди ночи она вошла в его комнату, и вышла только через год.
   Она умерла от родов, оставив ему недоношенного сына.
   Он любил жену. Эта любовь была единственным светлым пятном в его жизни.
   Прошло еще несколько лет. Сын постепенно дорастал до школьного знания. Иногда он спрашивал отца о матери, но он не мог вспомнить ее. Воспоминания упирались в темноту как в стену, не шли дальше.
   Вскоре в его комнате появился бюст жены из крашеного алебастра.
   По ночам он говорил с бюстом как задыхающийся от жары человек. Бюст улыбался, вводил в заблуждение, заставлял верить в свою подлинность.
   Как-то он ставил около бюста стакан вина, и стакан оказался наполовину пуст, а на губах бюста остались следы вина...
  
   Господин в штатском обнял бюст жены и разрыдался как на сцене в трагедии. Рыдания прерывались каким-то двоящимся смехом, как будто число актеров увеличилось.
   Неожиданно бюст покачнулся...
   Услышав грохот, сын проснулся.
   Дрожа от страха, он приоткрыл дверь. Зрелище вызвало у него и жалость, и ужас.
   Отец лежал на полу, придавленный бюстом матери.
   Он попытался сдвинуть бюст.
   Веки отца приоткрылись.
  -- Оставь это... все кончено... мне осталось только глядеть и холодеть... смерть - это кошмар, от которого нельзя проснуться... и этот кошмар, вообще говоря, не такая уж беда... может быть, в нем даже счастье...
   Сын услышал не только сдавленный голос отца, но и чей-то жуткий двоящийся смех, нарушающий правдоподобие, придающий странность происходящему.
   Ограничимся сказанным. Подобные вещи иногда случаются и не кажутся случайными или странными...
  
   Некто в штатском пропал в сумерках улицы, и виночерпий, вернулся к своим обязанностям. Он один сохранял остатки некоторого благоразумия и сдержанности, пока два дюжих милиционера не вывели его из заведения под руки.
  -- Куда вы меня ведете?.. Вы кто, вестники с вестями с того света?.. Я вас спрашиваю?.. - Блуждающий взгляд Зверева остановился на зрителях, обрамляющих сцену, которая постепенно превращалась в мираж. - А это еще кто?.. Вы нарисованы?.. Стоят перед глазами, словно живые, и дышат... И статуя живая, кажется, вот-вот начнет говорить... Но это небо не пустой обман и морок... - Зверев шел и читал стихи в одну строчку с жалобами на отвергнутую любовь и с угрозами. - Куда вы дели мою музу?.. Впрочем, можете не отвечать... Я буду искать ее и на земле, и под землей, а если смогу взлететь, то и на небе... Не от учителя, а от нее я получил знания, которые нельзя узнать... Звучит довольно странно, но это факт... Учитель был для меня указательным столбом, он лишь указывал, куда нужно идти, но сам туда не шел... А она открыла мне, что было до того начала, с которого начинается Книга Бытия... Было время, когда ничего не было. Словами этого не описать, слова приводят только к путанице... Не было ни людей, ни ангелов, ни бога, ничего вообще... И пришло озарение и начало всего - желание, сотворившее этот мир, свивая его, как паук паутину... Желание оказалось прекрасным зодчим, и оно определило для всего сроки, а роль управителя и оформителя во всем этом ничтожна...
   Зверев споткнулся и упал в пыль. Он лежал как мертвый, ожидающий пробуждения.
   Милиционеры поставили его на ноги.
  -- Опять вы... Ходите вокруг да около, только затемняете все дело...
   Зверев шел и рассказывал, повторяясь, о своих восхождениях на небо и спусках в преисподнюю, рисовал загробные сцены с Хароном и известными покойниками. Смесь стихов и прозы переводила все трагическое в комическое...
  
   Христофор проводил глазами процессию.
  -- Христофор, что ты здесь делаешь?..
  -- Занесло попутным ветром...
   Вера Павловна поцеловала Христофора. Христофор слегка отстранился.
  -- Представляешь, это отец Настеньки... Ненормальный... Позвонил мне утром, говорит, вас ждет сюрприз... Я как дура, расфуфырилась, пришла... Ты чем-то расстроен?.. вид у тебя какой-то удрученный...
  -- Думаю... о своем учителе... - отозвался Христофор и невольно и совсем некстати покраснел, смешался, отвел взгляд.
  -- Прости меня... - Вера Павловна расплакалась, поспешно вытерла мокрые щеки, смеясь, сказала: "Извини... это нервы..."
   Смеркалось.
   Воздух был полон видимостей, и Христофор видел перед собой не Веру Павловну, а Настеньку, ее губы, изменчиво, причудливо что-то лепечущие, какие-то пустяки, перепутанные множеством мелких, ненужных подробностей.
   Христофор слушал и страдальчески морщился, словно стыдясь чего-то.
  -- Б-ррр... - На лице Веры Павловны появилась гримаса, плечи приподнялись. - Откуда взялась эта собака?.. Страсть господняя... вся черная... язык красный... Пошли отсюда...
  
   У театра Христофор свернул в сторону и по лестнице с осыпающими ступенями спустился к морю.
   Уже царила ночь.
   Ночью Козья гора очертанием напоминала женщину, застывшую в ожидании ласки.
   Из ущелья выполз туман, обнял ее и переплел ее руки нитями изморози жемчужными и яшмовыми.
   Все это Христофор увидел в воде залива как в зеркале, и ее страх, и трепет.
   Вода плескалась у его ног, омывала камни зеленые от мхов, ласкалась.
   Из облаков вышла луна, легла на воду, чем-то похожую на прозрачный изумруд.
   Христофор невольно повел плечами как от озноба.
   Он шел вдоль берега залива и наткнулся на толпу. Так рано людей здесь никогда не было.
   Проповедник был похож на Апостола Марка, которого похоронили неделю назад.
   Марк или его двойник с улыбкой, но достаточно серьезно объяснял, как исполнять свое предназначение на этом свете.
   Христофор лишь усмехнулся и пошел дальше, где шумело лишь море, не умолкая ни днем, ни ночью...
  
   * * *
  
   Ночью Вере Павловне снился Зверев.
   Он был похож на сатира преклонных лет, их еще называют силенами, рыжий и с хвостом, не меньше, чем у лошади.
   Всю ночь Зверев насиловал Веру Павловну, и не только как полагается.
   А Христофор всю ночь писал, записывал по порядку все, что слышал от голоса.
   Голос играл с ним. Иногда он раздваивался. Один голос был отчетливый, другой темный, глухой, от которого пробирала дрожь. Такое и раньше с ним бывало во сне. Он становился кем-то другим, мог дирижировать оркестром, говорить на разных языках...
  
   Светало. Из лощины полз туман, подступал все ближе. Казалось, что скалы Козьей горы увеличиваются в размерах, словно в кошмарном сне.
   Голова Христофора склонилась на грудь. Он спал и видел себя идущим по небу.
   Ступив на землю, Христофор с удивлением обнаружил, что он знаменитость. Еще одна такая ночь и он стал бы бессмертным.
   Одни говорили, что ему являлась нимфа, другие же - что это была не нимфа, а одна из муз, и добавляли к рассказу собственные догадки, какие казались им подходящими. Были и такие, которые были уверены, что тексты пьес Христофору нашептывала книга, доставшаяся Настеньки в наследство от дяди, конец жизни которого оказался незавидным и не слишком счастливым, и приводили какие-то свидетельства и доказательства, возможно подложные...
  
   * * *
  
   После середины октября начались дожди и холод.
   Действие очередного романа Зверева приближалось к развязке. Обычно препятствия возникали, когда он был уже почти у цели. Сон обрывался, а вместе с ним и роман.
  -- Спасите меня... - пробормотал Зверев, убегая глазами. Он был похож на высохший пруд.
   Вера Павловна прижала ладонь к его губам.
   Губы Зверева дрогнули от прикосновения, а глаза приоткрылись. Он очнулся.
   Глянув на потолок и стены, которые многое могли бы рассказать о прежних обитателях этой комнаты, он перевел взгляд на окно.
   За окном стеной стоял насупившийся лес.
   Зверев закрыл глаза.
   Возникло ощущение, будто он остался наедине со звездами.
   Когда он открыл глаза, на сапфировом небе, отливающем пурпуром, расцветали цветы вечера. Они цвели и на стенах, и в сосульках люстры, и в манящих зеркалах.
   В комнате была дверь на террасу и лестница в мансарду.
   С террасы донеслись голоса.
  -- Иногда он что-то пишет... живет между адом и раем, которые сам для себя устраивает, и описывает... все эти выдуманные мучения, радости... Я уже сомневаюсь, в своем ли он уме... Неделю назад оставил записку, в которой слова не разберешь... ничего вразумительного... и ушел... три дня где-то пропадал...
  -- Потемнело, как перед грозой... мне лучше уйти...
  -- Только не через эту дверь...
   Зверев лежал и слушал.
   Голоса переговаривались, отдельные реплики сливались.
  -- Ты говоришь, что он ее отец... но она совершенно не похожа на него... впрочем, это уже не важно...
  -- Не понимаю, о чем ты?..
  -- О твоем муже...
   Пауза.
  -- Так это был роман с дочерью...
  -- Вовсе нет...
  -- А мне казалось...
  -- Он вечно влюбляется, но, увы, только в воображении... Это у них семейное...
  -- Он еще и глуп...
   Пауза
  -- Ах, оставь, мне как-то не по себе...
  -- И уже не в первый раз...
  -- Ты все замечаешь...
  -- Нет, это ужасно... чтобы воображать, надо все время думать, думать, думать...
  -- Ты хочешь сказать, что он делает это умышленно?..
   Пауза.
  -- Ты смеешься?..
  -- Не могу удержаться от смеха... пожертвовать реальностью и кого-то насиловать в воображении... это... это...
  -- Перестань... ты ничего не понимаешь в любви...
   Пауза.
  -- Ты опять смеешься...
  -- Если он влюбится в мою жену, то она с ним будет в совершенной безопасности...
  -- Фурии и сирены ему безразличны, тем более с фальшивыми волосами...
   Пауза.
  -- И все же, он мужчина или нет?..
  -- Он поэт...
  -- И все?..
  -- Разве этого мало?..
  -- Но он не делает женщин женщинами... несчастный...
  -- Несчастный не он, а ты...
   Пауза.
  -- Ты спишь?..
  -- Я не сплю, я думаю...
   Пауза.
  -- О чем ты думаешь?..
  -- Я думаю, что ревность - главный недостаток женщин... лучше побренчать на пианино, порисовать, поволочиться за женатым мужчиной...
  -- Это уж слишком... Ты опять смеешься...
   Пауза.
  -- Актриса живет в этом длинном доме?..
  -- Да... Марк был без ума от нее, несмотря на ее дурной характер, манеры и умение устраивать заранее отрепетированные сцены...
   Пауза.
  -- Муж говорил, что Марк был когда-то его учителем...
  -- И как актриса восприняла его смерть?..
  -- Вздохнула с облегчением...
  -- Роль Апостола обернулась для него веревкой на шее... естественный финал...
  -- Его же застрелили...
  -- Ну да... Я всегда держался подальше от него... опасный был тип... долгое время находился за кулисами...
  -- Не понимаю...
  -- За кулисами те, кто отыскивает все наши слабости и играет на них... Ты знаешь, что свои представления Апостол устраивал для того, чтобы потом посадить кого нужно куда нужно...
   Пауза.
  -- Говорят, актриса умерла... Всю жизнь была среди людей и умерла в одиночестве...
  -- Все мы умираем в одиночестве...
  -- Она лежала на полу набеленная, нарумяненная, в парике и почти голая, хотя нагота вызывала в ней отвращение... а пол был устлан цветами...
  -- Ужасно...
  -- Не ужасно, а глупо...
  
   Зверев слушал этот диалог и размышлял:
   "Что-то похожее на драму в драме... Все это трудно распутать... однако, завораживает, не отпускает... Прекрасно помню этот голос, но не могу вспомнить, где я мог его слышать?.."
   Мысли увели Зверева далеко от дома.
   День был ветреный. Небо серое.
   Шум прибоя напоминал звуки органа.
   Неожиданно ветер утих. На море воцарился штиль.
   Зверев шел вдоль берега залива, огороженного скалами Козьей горы, которые поднимались террасами к небу и отражались в зеркале воды в опрокинутом виде, как девять кругов преисподней.
   На другом берегу залива лежал город. Он напоминал чешуйчатое чудовище, выползшее на берег из воды к последнему акту трагедии.
   "Ни души... Такое впечатление, что все умерли... да и сам я давно мертв... Но что это?.. обман зрения или что-то еще?.."
   Из расщелины в скале вышли две босоногие девушки. Они вошли в воду и поплыли, приняв вид сирен. За ними, танцуя, устремились дельфины.
   Зверев обвел залив затуманенным взглядом.
   Вокруг цвели черные цветы ночи, бархатистые, печальные, почти утонувшие в воде, в которой они видели себя.
   Помедлив, Зверев вошел в воду.
   Земля пропала. Осталось лишь место для воды и неба.
   Вытянув руки, он погрузил их в воду, лаская смутные, блеклые отражения, грациозно колышущиеся. Они ослепляли, и он шел ощупью, постепенно утопая и тяжелея...
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  

Ю. Трещев "Интеллектуальная драма"

­­­­­­­­­­­­­­­­_____

  

- 98 -

  
  
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"