Бешеный ритм суетной жизни современного горожанина практически не дает возможности ему остановиться, оглядеться, задуматься. Он лишает нас возможности проанализировать содеянное, оценить, пусть приблизительно, свои поступки и поступки окружающих. Только долгие часы вынужденного бездействия, подаренные нам современным транспортом, позволяют приоткрыть оболочку, под которой спрятаны наши чаяния и самые сокровенные мысли. Эти часы дают нам возможность поделиться нашими бедами и проблемами с незнакомыми людьми без риска, что это приведет к каким-то, хотя бы мало-мальски значительным, последствиям.
Моя жизнь сложилась так, что мне приходится много ездить, много летать по причине служебных командировок.
Часто, те откровения попутчиков, которые не трогают в большинстве случаев черствое сердце современного человека, порождают во мне иногда негодующие, а, порой, добрые ощущения. Эти ощущения и послужили основой для настоящего повествования...
I
Осенний мелкий дождь полоскал город, словно выстиранное белье. От избытка влаги весь камень, кирпич, бетон приобрел мрачный серый цвет.
В здании вокзала "Рязань-2" шел ремонт, и было очень тесно. По случаю отмены летнего расписания и, частично, из-за ремонта дороги, а возможно, еще по каким-то причинам, поезда не ходили весь этот день. Руины из строительных материалов на перроне дополняли и без того унылую картину моего ожидания. "Наверное, такими были вокзалы в войну", - подумал я. Хотелось есть. Я купил черствый пирожок и стакан с мутноватой жидкостью с громким названием "кофе", с отвращением проглотил все это и примостился на подоконнике в ожидании вечерней электрички на Москву. В голове роились мысли, настроение было скверным, утешало только одно: мне удалось купить целый портфель чая, который, к моему удивлению, в Рязани продавался свободно. Так я просидел битых три часа, выходя несколько раз под дождь на перрон покурить, опасаясь при этом, что кто-нибудь сядет на мой кусочек подоконника.
Наполненная светом и теплом электричка подействовала на мое скверное настроение, как бальзам на раны умирающего. Я оживился, вытащил из портфеля, брошенные как попало пачки с чаем, и стал аккуратно складывать их обратно.
- Чай-то грузинский. Можно было на рынке индийского купить с небольшой переплатой, - сказал сидящий напротив меня мужчина лет 50-55, одетый в мокрый помятый плащ военного образца.
- Да не было времени по рынкам ходить, - сказал я, хотя на самом деле понятия не имел ни о рынке в Рязани, ни об индийском чае, что немного дороже государственного. Разговор как-то сам собой завязался, и мы не заметили, как электричка тронулась и отстукала по стыкам рельсов добрую сотню километров. Говорили мы о наболевшем: о плохом снабжении, о национальном вопросе, о зарплате и, вообще о сложностях нынешней жизни.
На каком-то полустанке, а может быть, это был небольшой городок в вагон вошли двое молодых людей и уселись рядом с нами. Один - высокий, изыскано одетый, даже несколько чопорный брюнет, с портфелем-дипломатом в руках сел рядом со мной, другой широкоплечий, среднего роста, круглолицый, с соломенной копной нечесаных волос и нелепой коротенькой бородкой, втащил в вагон какие-то коробки, свертки и сетку-авоську из которой, будто елочные сучки, высовывались горлышки от бутылок с пивом, и сел напротив меня. Они ворвались в нашу беседу сразу, особенно не церемонясь.
- Давайте пивка выпьем, свежее, - запросто предложил блондин, - меня Леня зовут.
Он оделил нас бутылками. Мой немолодой попутчик вытащил из портфеля стакан и пол-литра стрелецкой водки, следом появились те самые пирожки, которыми я давился в Рязани на вокзале. Выпили понемногу, съели по пирожку, дружно запили все это пивом. У попутчиков разгорелись глаза, зарумянились щеки. Захмелели. Разговор перешел на армейские темы, может быть сам по себе, а возможно из-за присутствия на скамейке через проход полковника. Это не важно. Важно другое: брюнет, что стало ясно из разговора, работал каким-то экспертом в инторговской фирме и держался с присущей такого рода людям надменностью, стараясь во всем показать свою эрудицию. Это ему удавалось. Леня, напротив, держался просто, выложил, как на духу, что он художник, что везет на выставку в Москву свои работы, что в семье нелады, что в Афганистане служил десантником. Брюнет сказал, что тоже афганец и десантник. Сказал как-то легко и небрежно.
- А с каким парашютом прыгал? Может быть с РД-2? - спросил Леня.
- Я только с машиной прыгал, - ответил инторговец, - С РД-2 не приходилось... В разговоре произошла заминка.
- Я пойду покурю, - сказал брюнет и вышел в тамбур.
Леня сразу весь переменился, даже протрезвел.
- Дядя Толь, дядя Миш, врет он. Не был он в Афганистане и не прыгал он никогда. Наверное, вовсе не служил. я его на "пушку" хотел взять. РД-2 - это рюкзак десантника. Любой дурак это знает. Зачем он врет?
- Да успокойся Леша, ну врет, и черт с ним, - что тебе детей с ним крестить. Не видишь, какой он "гусь".
- Мне за ребят обидно, за афганцев. Подонок он.
На глаза Лени накатились слезы. Сильный, мужественный парень плакал, плакал навзрыд!
Брюнет покурил, вошел в вагон, взял свой дипломат и, пройдя по проходу, вышел в другую дверь.
2
Поезд Ставрополь - Москва. Не сказать, чтобы чистый, но вполне нормальный для южного поезда вагон. Купе. Верхняя полка. Интересная книга и 36 часов вынужденного ничегонеделанья. Проводница разносит чай. Позвякивают ложечки в стаканах, вторя стуку колес. Купе наполнено мягким светом люминесцентных ламп. Попутчики мои - немолодой, деревенского вида мужчина в новеньком спортивном костюме, женщина лет сорока пяти - сорока семи, довольно полная, с рыжими, похоже, крашеными волосами, уложенными в высокую прическу, и аляпистом халате, совсем не подходящем к ее возрасту по длине, сидят на нижней полке, по-юношески прижавшись друг к другу. Они раскладывают на столике нехитрую дорожную снедь: жареную курицу, яйца, сваренные в крутую, хлеб, рыбу. Тут же появляется бутылка, заткнутая самодельной пробкой. "Наверное самогон", - соображаю я. Прямо напротив них сидит девушка, одетая со вкусом, хотя и скромно. Она читает французский журнал.
- Давайте с нами ужинать, - говорит рыжая женщина, - да и по рюмочке неплохо выпить перед сном. У нас чача.
- Спасибо, я только чайку выпью, - отвечает девушка.
- Только перед отъездом в Ставрополе поужинал, да и не пью я, а вы ешьте, пейте, не возбраняется, - отвечаю я и утыкаюсь в книгу. Так проходит примерно пол часа. Я читаю, девушка, сидящая под моей полкой, пьет чай и смотрит в окно на быстро угасающий закат южного вечера. Мужчина и женщина, немного выпив из своей бутылки, ужинают и ведут неторопливый разговор. Разговор вкратце сводится к одной проблеме: как он там (видимо на конечной станции следования) дотащит вещи, которых у него очень много.
- Я поеду с тобой до самого конца и провожу тебя туда, - говорит женщина.
- Тебя там не оставят ночевать и могут вообще не пустить, - возражает ее собеседник.
- Ничего, на станции как-нибудь переночую, - настаивает она.
Как мужчина, так и женщина уверенно скрывают место, которое является концом их путешествия.
Это "там" невольно интригует меня, хотя я понимаю, что подслушивать не прилично. Да и не подслушиваю я, а невольно слышу, продолжая читать. Мысль же о том, что это за "там" настолько овладевает мной, что я невольно перестаю читать и только слушаю и украдкой смотрю на собеседников. Я замечаю в их поведении что-то такое, что позволяет сделать вывод: "Они не муж и жена". Уж очень плотно прижимается он к ее плечу и слишком часто оказывает ей знаки внимания, то, пододвигая чай, то, разворачивая упаковку с сахаром, то, окидывая ее нежным, можно сказать томным взглядом. Да и она на это как-то уж больно кокетливо улыбается.
Входит проводница, собирает пустые стаканы.
- Может быть, кто еще чая хочет, пока горячий? - спрашивает она.
- Будьте добры мне два стаканчика, - прошу я. Острый ресторанный ужин в Ставрополе дает о себе знать, хочется пить. Проводница уходит, а я спускаюсь с верхней полки и сажусь рядом с девушкой в ожидании чая.
В беседе между мужчиной и женщиной возникает пауза, причиной которой служу я.
- Давайте познакомимся, Михаил, - предлагаю я, стараясь заполнить кратковременное молчание, - еще более суток до Москвы ехать вместе.
- Саша, - с суровой улыбкой отвечает мужчина.
- А меня зовут Зинаида Павловна, нет, пусть для всех вас я буду просто Зина, - говорит его попутчица.
- А я Женя, - тихим голоском отзывается девушка и виновато смотрит на меня, - я в Москву еду, понимаете, я весной МГУ закончила, факультет иностранных языков, французский. Распределилась в Нальчик, а там меня преподавать физкультуру в младших классах назначили, у меня 1 разряд по гимнастике, ну, вначале, как бы дополнительно к урокам французского, а к 1 сентября выяснилось, что часов иностранного языка для меня в школе вообще нет. Вот я и еду в Москву разбираться в министерство. Может, перераспределят куда-нибудь.
Проводница принесла мне чай. Я с удовольствием отхлебнул из стакана.
- Угощайтесь, домашние, - предложила Зина.
- Спасибо, - ответил я и взял маленький, очень аккуратно слепленный пирожок. Разговор сам по себе наладился.
- Вы, наверное, из командировки? - глядя на мой видавший виды портфель в углу под столом, спросил Саша.
- Да, в Ставрополе был, за радиодеталями ездил. Добыл! Без этой мелочи стоит очень дорогой и нужный станок. Теперь наладим!
- А у меня беда! Мать очень тяжело больна. Думаем, умрет скоро. Ездили навещать. Вообще, мне что-то последние годы крепко не везет. - Он посмотрел на Зину, как бы спрашивая ее разрешения посвятить нас всех в свои неудачи и, увидев в ее глазах одобрение, продолжил, - Знаешь, сына Серегу, как в армию проводил, да узнал, что в Афган попал, так запил. Крепко запил! Допился до того, что с работы выгнали, и Анка моя меня бросила, а уж 19 лет прожили. Взбесилась баба на старости лет. Я, конечно, виноват: раза три ее погонял, как следует, спьяну. Да разве я один? Со всяким бывает.
- Да не надо, Саша, об ней. Стерва она, - перебила его Зина.
- Не надо, так не буду. Дело-то не в ней. И без бабы прожить можно. Вот с Серегой беда. Он трактористом до армии был, ну, а в Афгане танкистом стал. Как-то осенью, теперь уж пять лет назад это было, залезли они с дружком в афганской деревне в сад, что ли яблочков попробовать, а эти паразиты, чтоб им ....., - он осекся, смущенно посмотрел на Женю и продолжал, - избили афганцы Сережу моего чуть не до смерти. Он в госпиталь попал, у него что-то с нервами сделалось, стал, чуть что, так в драку. Комиссовали его. Домой приехал - на трактор сел. По зиме трактор бросил, а воду не слил, двигатель испортил. Ему механик пригрозил: "Платить будешь за трактор". Он же кинулся на механика и побил его. Тот хотел в суд подать, да мы его уговорили, не подал. Серега же стал пить. Да и что ему делать? С трактора его сняли, он в мелиорацию устроился, стал какой-то насос обслуживать, но и там что-то натворил.
- Он еще дядьку-то, Василия Ивановича тоже здорово побил, - добавила Зина.
- Да стал драться, чем попало и с кем придется. Даже на меня несколько раз кидался. Я ему говорю: "Смотри, сын, полезешь, убью, не погляжу, что родной". Сказал-то сгоряча, при людях, а он, немного погодя, приходит пьяный, денег просит и опять в драку. Я, тоже поддатый был, и бутылка на столе стояла, ужинал. Не выдержал я, да и пырнул его кухонным ножом. Убить не убил, а порезал сильно. Ну, его в больницу, а меня в ментовку. Дальше, как по нотам: суд, статья за покушение на убийство. Схлопотал пятерик - три строгого режима, два - химии. Вот сейчас под Тамбовом на химии и прибываю. Мать присмерти - вот и отпустили на недельку домой. Съездил, мать навестил, а теперь обратно. Зина, скажем, невеста моя, вместе со мной ездила. Вернусь, нужно одному-другому менту ставить. Обещал, когда отпрашивался. По закону-то, не положено с химии ездить. Вот и нагрузился, как верблюд, жраньем и вином. Как все это дотащу - не знаю, - он жестом показал на узлы, рюкзаки и огромный чемодан, стоящий под окном у его полки.
- Сказала же, Саш, провожу тебя до самой спцкомендатуры. Значит, и волноваться нечего, - оборвала его Зина.
- Да, не веселые дела, - как бы подытоживая Сашин рассказ, заметил я, - давайте лучше спать укладываться. Утро вечера мудренее. Я отправился на свою верхнюю полку. Женя выключила свет, и купе погрузилось в ночь.
Я лежал на спине, подложив руки под голову, слушал стук колес и размышлял об услышанном. Из головы не выходила женина проблема. Она казалась мне гораздо сложнее, чем те трудности, которые выпали на долю Александра. Ей еще много придется походить по кабинетам, постоять в очередях, послушать всяческих нравоучений должностных лиц, прежде чем она чего-нибудь добьется.
Отпущенные судьбой 36 часов дороги окончились. Поезд подкатил к перрону Курского вокзала. Я помог Саше и Зине вынести их вещи из вагона. Им удалось поймать носильщика. Я попрощался с ними и вместе с Женей дошел до входа в метро. Тут наши пути тоже разошлись.
3
На московских вокзалах с добрых давних времен сохранилась замечательная традиция: поезда для посадки подают задолго до отправления, и пассажиры не спеша, устраиваются в вагонах, раскладывают чемоданы и сумки по полкам, даже в тех случаях, когда ехать предстоит каких-нибудь полчаса. Для меня же эти минуты особенно приятны. Вагон неподвижен. Все вокруг чужие, это все равно будто никого вокруг нет. Можно достать заветную тетрадь, положить ее на портфель, портфель на колени и писать, писать ровными и стройными строчками. Мысли идут покойно, ясно, так, будто и нет вовсе житейской сумятицы и суеты. Это конечно иллюзия, суета осталась за двойными стеклами вагона. Вот, качнется вагон, поезд тронется с места, застучат по рельсам колеса, мысли прервет дорожным вопросом попутчик, и, возможно родится новый сюжет для этой истории.
На этот раз новый сюжет не возник, а вдруг вспомнилось...
Стояла нестерпимая июльская жара. Поезд Новочугуевка - Хасан медленно пробирался по извилистой одноколейке, с трудом переползая с одной сопки на другую. Вагоны этого поезда были таковы, что я счел нужным описать их подробнее.
Pulman образца 1904 года вполне мог служить вагон-штабом командарма Блюхера, и с той самой поры ни разу не был в ремонте. Вентиляция отсутствовала, окна едва пропускали свет, так давно они не мылись. Духота сизыми клубами висела под потолком.
Пассажиры моего купе: старик и две древние старушки, разложив бесчисленное количество узелков, медленно ели, доставая из грязной сумки все новые припасы. За окном уже давно стояла ночь, а они и не собирались спать, несмотря на то, что в купе был погашен свет. Я завернулся в серую застиранную простыню, улегся на бок и заснул. Сколько я проспал, не знаю.
Проснулся я оттого, что поезд стоял. Купе поглотила ужасная темнота. Сквозь окно едва угадывались колючие кусты элеутерококка. Духота была нестерпимой. Я спустился с полки, чуть не наступив на старушку, сидевшую внизу и продолжавшую жевать, наощупь вышел из купе и пробрался к выходу из вагона. Дверь была растворена. Я вышел и вдохнул дурманящий запах южной ночи. Что-то влекло меня вперед, и я пошел, пошел напролом сквозь колючие заросли в плотной, как черная тушь, темноте. Я совершенно перестал ощущать время, и сколько я шел не знаю, только глаза стали привыкать к мраку, а, может быть, стало светлее, и я перестал натыкаться на кусты и деревья. Неведомо откуда, навстречу мне из ночи возник старец. Именно старец, а не старик! Одет он был в рубище, борода ниже пояса, сед до белизны. От волос его происходило свечение, и возможно было разглядеть его изможденное, но очень доброе лицо с глубокими голубыми очами. Он держал на цепи медведя, который тоже излучал сияние. В глазах зверя читался покой и доброжелательность. "Да это же Сергей Преподобный", - сообразил я.
- Не пугайся, сын мой, я послан передать тебе Его волю, - сказал он, указывая жестом, чтобы я следовал за ним, - Он не желает терпеть более грехов ваших, и от ныне и присно всякий будет отмечен за грехи свои.
Он раздвинул заросли винограда и глазами указал идти в образовавшийся проход. Я сделал шаг и очутился на тротуаре возле Гумма. Глазам моим открылась брусчатка Красной площади и трибуны под стенами Кремля. Площадь была пуста, только на трибунах стояли руководители страны и высокие гости. От улицы 25 октября сплошной волной надвигалась демонстрация трудящихся. Люди несли флаги, транспаранты, портреты вождей. Они приближались размеренно и бесшумно, как в немом кинематографе. Меня охватил ужас.
"Ну да, конечно, - пронеслось в голове, - у них рога.
Все люди, и те, что стояли на трибунах, и те, что шагали по площади, и даже вожди на портретах, на головах несли рога. Вот рожки тоненькие, будто у молоденького козленочка, вот - бараньи закрученные, на портрете с изображением вождя - лосиные, а на другом - оленьи, да такие могучие, достойные не всякого вожака стаи. Лишь кое-где мелькают смешные круглые головы, да и те все больше жмутся к Гумму. Все сплочено единым порывом. Над площадью летит немое "Ура!!!". Я, увлекаемый колонной, тоже двигаюсь к собору Василия Блаженного и, по мере приближения к нему, также кричу беззвучное "Ура-а-а" и кожей головы ощущаю два, пока еще робких бугорка над ушами. Толпа ликует, радуется, рукоплещет вождям. Толпа шагает уверенно, ровным размашистым шагом в ритме марша. В этом ритме раскачиваются флаги, транспаранты, портреты, рога! Людской поток все прибывает. Всюду рога, рога, рога!!! Меня всего захватывает ритм толпы и несет за собой. Мои еще неясные бугорки с треском лопаются, и у меня уже тоже рога! Я пытаюсь кричать: "Ура", а получается: "Рога-а-а, рога-а-а, рога-а-а". Сразу за собором я попадаю в полную черноту...
Поезд стоит. Сквозь окна едва угадываются колючие кусты элеутерококка. Я лежу на боку, ноет онемевшее плечо. По лицу и спине струится пот, простыня подо мной мокрая и липкая. Внизу сморкается и что-то ворчит старуха.
4
Поезд N48 Москва - Ленинград шел с опозданием. Я почему-то связывал это опоздание со словами проводницы, которая при посадке, посмотрев на мой билет, шутя, сказала: "Бологое - настроение плохое".
- Что Вы, напротив, настроение очень хорошее, - ответил я на эту шутку и подумал, - Теперь уже не долго, и я дома, в моем милом неустроенном городке. Там меня всегда ждут дорогие мне люди.
Межобластной вагон, какие ходят из Москвы в Ленинград днем, оборудован мягкими креслами, наподобие самолетных, с откидными спинками. Я люблю такие вагоны. С одной стороны - откидной столик в спинке впередистоящего кресла создает уютный уголок для чтения, а с другой - все пространство вагона до самой двери открыто моему взору.
Соседка слева у окна сидит, прижавшись к подлокотнику кресла. У нее в ногах огромные импортные сумки-пакеты, набитые всякой всячиной. Я безошибочно определяю, что она офицерская жена и едет не в Ленинград, а в Бологое, вернее, в один из военных городков рядом с ним.
Пассажиры, набравшись терпения, смирно сидят на своих местах. Кто-то читает, кое-кто вяжет, вытягивая шерстяную нить прямо из сумки, кто-то ест, иной тихо беседует с соседом или соседкой. Все, как всегда... Да и опоздание этого поезда, вот уже больше года, как вошло в норму. Иногда кто-нибудь из пассажиров встанет, пройдет по проходу, при этом зацепится за стоящую у кресла сумку-лентяйку, опрокинет ее и, извинившись, скроется в тамбуре, тем самым на несколько секунд нарушив однообразие вагонной жизни. Я тоже выхожу покурить. По дороге цепляю и ловлю налету злополучную лентяйку, извиняюсь. В тамбуре тесно и накурено. Двое солдат в парадных мундирах, очень высокого роста десантник в малиновом берете и полевой форме и маленький, курносый веснушчатый паренек в кожаной куртке пьют по очереди из стопки зеленого стекла водку и запивают "фантой". Они беседуют. Вернее сказать каждый старается перекричать всех остальных, не стесняясь в выражениях. Мат так и сыплется из их уст. Не ругается, пожалуй, только парень в кожаной куртке. Разговор идет о прошедшей службе в армии.
Я закуриваю и забиваюсь в угол рядом с громадой десантника.
- Что слышно про Степанокерт у вас? - обращается он ко мне.
- Тоже, наверное, что и у вас. Радио и телевиденье у всех одно, - отвечаю я.
- Я как раз оттуда, на дембель. Там настоящая гражданская война. Они между собой дерутся, а наши парни гибнут. Вот как, дядя!
- Ну, как я должен командовать такими же ребятами, как я, - говорит паренек в куртке (он, видимо служил младшим командиром), - противно мне все это. А что делать? Армия есть армия.
Он говорит это всем присутствующим, а мне кажется, что самому себе, и наливает еще одну стопку. Пьет. Голоса солдат поднимаются до крика. Понять, что они хотят сказать, невозможно. Я докуриваю папиросу и возвращаюсь в вагон.
Проехали Калинин. Двое солдат в парадной форме нетвердой походкой проходят по вагону и скрываются в противоположном тамбуре. Следом идут десантник и паренек в кожаной куртке. Они садятся на свои места недалеко друг от друга, продолжая очень громкий разговор.
"Я спал с женой начальника политотдела, - говорит веснушчатый паренек так громко, что слышит весь вагон, - да, да я девятнадцатилетний мальчишка спал с женой начальника политотдела". Он пьян.
Моя соседка смеется.
"Что же тут смешного, - думаю я, - он говорит правду. Он такой некрасивый, маленький, а начальник политотдела, скорее всего, статный майор или подполковник с широкими плечами. Какова женщина?".
Демобилизованные воины продолжают шуметь, то и дело ходят по вагону.
"Когда же мы, наконец, приедем в мой любимый Ленинград?", - восклицает десантник.
Поезд опаздывает уже почти на два часа.
5
Я люблю возвращаться из Москвы скоростным поездом "Аврора". Прельщает меня его чистота, бешеная скорость и интеллигентные пассажиры, без огромного количества вещей. Дело в том, что билет на этот поезд почти вдвое дороже, чем на пассажирский, и не всякий человек позволит себе такую роскошь. Мне же оплачивается проезд. Я - командированный! Можно проехаться с шиком.
Этот случай произошел еще тогда, когда "Аврора" был составлен из обычных межобластных вагонов, а не из купированных, какие используются теперь. Вообще-то, на этот раз ничего не произошло. Даже в Бологое поезд пришел точно по расписанию.
Я сидел на месте, указанном в билете и ничего не делал. Просто рассматривал пассажиров. К последнему креслу возле двери в противоположном ряду подошла монахиня. Она была одета в черное сатиновое платье почти до пят, по подолу украшенное узкой зеленой лентой. Дешевое пальто из серо-зеленого твида она перекинула через левую руку. В правой руке она несла тряпочную сумочку. ее круглую маленькую головку прикрывал черный шелковый платок, по краям которого черным шелком гладью были вышиты огромные розы.
- Мое место занято. Я не помешаю Вам, если сяду здесь? - сказала она немолодому мужчине.
- Садитесь, садитесь, пожалуйста, - ответил он. Монахиня повесила свое пальто на крючок рядом с креслом. Она села и достала из сумочки книгу "откровения Иоанна Богослова", раскрыла ее и стала читать. Иногда она зевала, и всякий раз крестила рот. Иногда она отрывалась от чтения и окидывала зорким взглядом вагон. Она негодующе посмотрела, когда по радио исполнялась очередная рок-песня. Музыка прервалась, и стали передавать сообщение о том, что под Степанокертом разбился военно-транспортный самолет.
Монахиня встала и перекрестилась большим православным крестом. Глаза ее наполнились скорбью и сочувствием к погибшим. Она вновь посмотрела на сидящих в вагоне людей. Наши взгляды встретились.
"Да ведь она красива, и на ее лице нет никакой косметики", - мелькнуло у меня в голове, - Что привело вас в монастырь?", - подумал я, глядя ей в глаза. Я услышал ее ответ, хотя ее губы не шевелились. Слова были адресованы только мне. Больше никто ничего не слышал.
- Комолая я, нельзя мне, комолой, среди рогатых жить! - она села и погрузилась в чтение.