"Убирайся!" - орали на него. Хозяйка - не хозяйка, он даже не понял. Она влетела, отперев дверь, то ли своим ключом, то ли дверь была открыта. Увидела Васю или не Васю, отрубившегося на кухонном диванчике, взъерошенного, красного, разбросавшего свои сбитые конечности и широко открывшего рот, будто собрался ловить с потолка манну небесную - после последней закусывать было уже нечем. Увидела стол с грязными приборами столовского общепита - наверное, она же их сюда и натаскала, уж очень похожа тетка на повариху. Он, конечно, мог бы исторгнуть на нее весь груз своего интеллекта, но не стал связываться. Лишь попытался объяснить, что через час у Васи начнется посадка на поезд, а разбудить его не удается. Но тетка, грозно кося в сторону правым глазом, будто смотря одновременно и на него, и на Васю, в неумолкающий поток красноречия ввернула: "Какой поезд? Какой Вася? Ты мне мозги не пудри!" Потом велела не двигаться с места, пока она не проверит все ли в доме на месте, и понеслась в комнату, как клушка несется за своими цыплятами, громко кудахча и махая крыльями.
Он подумал, что тетка слишком высокого о себе мнения, и ни от какой пудры она лучше не станет. Подошел и еще раз подергал Васю, на что тот ответил непонятным звуком, смешанным с иком и, приподняв руку, безжизненно ее уронил. Тогда нашарил в Васином кармане железнодорожный билет, сунул его в карман своей куртки и запрятал оставшуюся четвертушку водки за диван, где, как он узнал за сутки их знакомства, Вася заначивал чекушки для опохмелки.
Тетка, не обнаружив никакой пропажи, вернулась и стала уже конкретно надвигаться тяжестью откормленного общепитом тела, грозясь свалить и растоптать исхудавший измученный предмет своей ярости. Предмету ничего не оставалось, кроме как поспешно ретироваться из достаточно теплой и относительно уютной квартиры в холодную ноябрьскую ночь.
Ноябрь был сырой и ветреный. Ночь черна и тем отчетливей город отражался своими огнями в зеркалах луж, обведенных тонкой ледяной каймой. Он шел к ближайшей станции метро. Мерил глубину зеркал, безжалостно и безнадежно топча отражения, раздражая встречные порывы ветра своим упрямством.
Утробное тепло подземной станции клонило ко сну последних пассажиров. Отхлестанное ветром лицо, казалось, распухло, и мутно увлажнились глаза, иссушенные ветром.
Он доехал до вокзала, сдал Васин билет и купил новый. Не хотелось больше оставаться в этом городе.
Объявили посадку. 2-й вагон, 42-е - грузия-фильм: хачапури, кинзмараули - никак не распрощаются. Амитали, макитали - утамили, пакитали... Тронулись. Девушки: подошва - пять сантиметров, кольца через палец, крест на шее железный, огромный как у попа. Деньги швырнула демонстративным жестом и покрыла своим тарабарским "Нино! Нато!" - полвагона.
Стащил тяжелый свитер и залез на законную полку. Укрылся одеялом, штаны стянул, вытянулся с наслаждением в прохладе полосатых простыней - затылком и пятками стенки подпер. Вот счастье-то! Свернулся калачиком, полотенце махровое под щеку подсунул, чтобы только чувствовать мягкую шершавость и запах чистоты. На стекле крапинки дождя. Все несется куда-то, холодное и сырое, а здесь тепло, и качает, качает, и стучит, как сердце - жив еще. Сквозь дрему слышится где-то внизу: "У вас не найдется открывалочки?" - звонкое, с акцентом. "Сейчас... А вы откуда?" - сосед с нижней полки. "Из Тбилиси". "А я из Риги - Латвия". Есть сели: ля, ля, ля, йогурт, ля, ля, ля, салями. Коробочки хрустят. "Давайте выпьем!" - "По-русски? За нас!" - почему по-русски? Нос полотенцем прикрыл, вдохнул и...
Новый день встретил как птичка божия: ни гроша в кармане, ни куска хлеба. Перышки неизменные, старые, тертые натянул, умываться пошел. Мыло, щетка, зубная паста еще осталась и полотенчик чистый махровый, синенький, в цветных пятнышках - утерся лоскутом вчерашнего шика. Залил в термос горячей воды, заварил остатки чая. Куртка, с фляжкой в нагрудном кармане, с водкой - всегда с собой, на всякий случай.
Потянулись. С сумками, с баулами, он один налегке и торопиться некуда. В опустевшем вагоне на столиках остались целые порезанные рулеты, нетронутые бутылки минералки и пакетик соленых орешков - после ночного пикника не одолели девичьи желудки утренней нормы. Собрал - не зря же он в этом вагоне оказался.
Всегда странное чувство, когда выходишь из поезда. Будто вдруг воплотился в ином мире, пусть даже знакомом или узнаваемом, и созерцаешь. Будто ты в кадре снимаемого фильма, за тобой блуждает скрытая кинокамера, и все ограничивается одним дублем. Вот ты идешь по перрону в поношенной, но теплой куртке, замотанный по уши в длинный вязаный шарф, черная сумка через сгорбленное плечо, ленивый шаг тяжелых ботинок. Вокруг шныряет массовка. Ты огибаешь входы и переходы, встречных людей, видишь, как спит на бетонной глыбе грязная женщина с опухшим лицом, но тебя это не волнует, просто так должно быть по сценарию. Ты равнодушно озираешь витрины лотков и ларьков, их разнообразие продуктовой бутафории, жалея несчастных людей из массовки, которые ради куска настоящего хлеба, готовы грызть эти стеариновые фрукты и жевать резиновые сосиски. Но ты - главный герой, и потому для тебя находится место под темным окошком неработающей кассы (в духе времени кресел в зале нет). Ты присаживаешься на корточки, прислонившись спиной к стене, достаешь из сумки термос и рулет. Все настоящее: обожженные губы, тающая сладость и приятное тепло ручейком пробежало внутри...
Но надо куда-то идти. Входишь, выходишь, переходишь, идешь по улице, отрешенный от мира наблюдатель, актер, уставший от однообразия декораций. Безмолвно зришь в поток машин, бесконечный, благодаря сломанному светофору и стоишь долго... долго... Девочку сшибли. Народ набежал. Это по сценарию, разве в жизни человек может погибнуть от творения своих же рук? И вдруг хочется распинать, разломать, скомкать и очистить все вокруг от этих стен, искусственного света, потока урчащих гробов, большой метлой расчистить густую смоговую паутину неба и разодрать асфальтовый корсет земли...
Стало холодно. Он зашел в магазин погреться. И в другой магазин, и еще, и еще. "Гражданин! Паспорт при себе имеете?" - бычий взгляд из-под кепки в защитных пятнах. Он достал. Тот полистал, смерил взглядом с головы до ног, будто в паспорте и рост указан. Вернул и без слов погремел дальше подковами по плиткам пола.
В последнем магазине - мебельном - женский переполох. Привезли мебель - разгружать некому. Единственный мужик-грузчик третий день в запое. Он взялся. Перетаскал тумбы кухонных гарнитуров. Потом еще машина - ящики с вином и водкой, коробки с какими-то сладостями для устроенного в нише "комочного" отдела. Диван и кресла для разорившегося покупателя. Получил денег и пошел искать столовую, но в округе, уже в вечерней темноте, светились только окна ресторанов и баров. Купил булку хлеба и пошел дальше. Долго шел, устал, пришел на вокзал, сел в первую попавшуюся электричку и поехал.
Электричка привезла на платформу в чистом поле. Кроме спящего табло и кирпичного домика кассы - ничего. Постучался в живое окошко:
-- Чаво надо-то? - скрипит голосок.
-- Пусти ночевать, бабуля.
-- Иди-ка ты в деревню, милок.
-- Да где же деревня?
-- А все по столбам, по столбам.
По столбам, милок, по столбам. Затянул потуже капюшон на голове, фляжку родную к сердцу прижал. А вокруг природа завывает - то ли ветер, то ли волки.
Ночь, в деревне три двора и целая вечность до утра. Вдруг из леса выворачивает мадам с детской коляской. Так и так - говорит он ей. "Ну, пойдем", - отвечает она. Она слегка пьяна со дня рождения бывшего мужа, уведенного близкой подругой. Ошарашена отцом, приведшим в дом другую женщину, пока мать лежит в больнице. Идет в пустой, холодный дом, где разобрали дымящую печь, а другую так и не собрали.
Дом и вправду промерз до гвоздя. Они утеплили коляску с ребенком найденным здесь тулупом, глотнули из заветной фляжки.
-- Хочешь, я поставлю тебе печь?
-- А ты можешь?
-- Могу.
-- Поставь, - вздохнула она и, закопавшись в старые фуфайки, уснула.