Тормышов Владимир Станиславович : другие произведения.

Остекленение

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
  • Аннотация:
    Самый первый вариант повести. Позднее повесть переписывалась и переделывалась. "Истина, Правда, Ложь. Абсолютной истины не существует - такова абсолютная истина." (Девид Джеролд).

Вышла в Канаде на русском языке моя книга про Каспийское мореходное училище: http://www.lulu.com/shop/vladimir-tormyshov/stupeni-na-peske/paperback/product-23140152.html Там полностью напечатана вся повесть.
  Тормышов В.С.
   "Остекленение".
  
  Предисловие.
  То, что написано в этой повести, есть правда, и только правда. Я ничего не выдумал и ничего не скрыл. Память, правда, иногда ярче выхватывает одни события и скрывает другие, иногда ярко вспоминаешь то или иное событие, то или иное лицо, однако, не помнишь всего точно, иногда фамилии действующих лиц ускользают из памяти. Поэтому я заранее прошу извинить читателя за возможные небольшие огрехи и за некоторый субъективизм.
  Конечно, то, что написано, может не понравиться очень многим офицерам армии, преподавателям и работникам мореходных училищ и военных заведений, но что сделаешь - такова жизнь, что правда редко кому нравится. Когда я разговариваю с военными о порядках, существующих в нашей армии, то я вижу, что они искренне уверены, что то, о чем я говорю, существует только лишь в моем прошлом, а не в тех частях, где они служили. И им не нравится то, что я говорю потому, что они просто живут в другом мире, мире своей ИЛЛЮЗИИ. Когда я говорю о суровой действительности жизни с командным составом мореходных училищ, они свято убеждены, что у них такого нет. Я не был ни офицером, ни командиром роты мореходки. Я был по другую сторону строя. Я был солдатом и курсантом. И те, кто был в свое время курсантом и солдатом, согласятся со мной, что то, что я пишу, - БЫЛО! Но каждый живет в своем иллюзорном, придуманном им самим мире, и считает, что именно он прав и по-другому просто и быть не может...
  Это было очень давно... Я тогда был курсантом первого курса Каспийского мореходного училища. Я стоял на втором этаже нашего общежития в кромешной темноте с одним парнем из нашей роты. Всю нашу роту, в которой было четыре группы первокурсников, в тот день, как и в предыдущие, старшекурсники "запахали" - заставили работать на себя как рабов, а нам двоим из ста тридцати курсантов-первокурсников, удалось хитро избежать той печальной участи. Мы стояли в темноте и думали только лишь о том, чтобы нас не нашли...
  И вот тогда в мою голову пришла крамольная мысль, что про то, что со всеми нами происходит, не знает ни один человек вне стен училища, не знает начальство, не знает, и ничего не могут изменить ни один живой человек. Мы, первокурсники, вели тогда бедную, несчастную, забитую жизнь, и у всех нас до единого было только лишь одно желание - убежать куда-нибудь, забиться в угол и забыться тяжелым сном, чтобы хотя бы как-нибудь выспаться. ШЕЛ ОДНА ТЫСЯЧА ДЕВЯТЬСОТ ВОСЕМЬДЕСЯТ ПЕРВЫЙ ГОД.
  И вот тогда я понял, что никому в целом мире до нас нет никакого дела. И тогда, стоя в темноте, я решил, что рано или поздно я напишу книгу, про все то, что было с нами. И что это, может быть, хотя бы как-то сможет изменить жизнь курсантов в лучшую сторону.
  Мы стояли на втором этаже нашего общежития, который был отдан под хозяйственную часть. Спина моя покрылась крупными мурашками, и я почувствовал на себе дыхание вечности и каким-то шестым чувством понял, что буду это помнить ВЕЧНО.....
  - В прошлом году поступил к нам в училище один парень с Дагестана, аварец, - подал голос тот парень, с которым я вместе прятался. Он был родом откуда-то с Украины и учился в группе судоводителей-штурманов.
  - - Так вот он, этот самый аварец никому не давал себя заставлять работать, "запахивать" себя. Все время говорил: "Дагестан не подчиняем ". Его били каждый божий день и третьекурсники, и четверокурсники смертным боем, почти постоянно. Он весь синий ходил, а все равно отказывался " пахать", работать на них. Месяц он выдержал, а потом написал рапорт об увольнении и уехал в свой Дагестан. Потом приезжали какие-то ребята с Махачкалы мстить за него, так их около стен училища так отделали ремнями, что потом всех их увезли на "скорой помощи" без сознания с проломленными головами.
  - А что начальство? Неужели ничего не знает? - спросил я этого двухметрового бывшего боксера, который на гражданке, до поступления в училище, никогда и никого не боялся.
  - Ты что совсем идиот? Кто им скажет? "Козлов", которые стучат начальству, у нас нет, - ответил он мне шепотом. - Да и начальству все равно, что с нами происходит.
  - Слушай, а откуда ты все это знаешь? - спросил я этого доброго малого, от которого доброта так и лучилась.
  - Да ты знаешь, я после сдачи вступительных экзаменов не поехал домой в Днепропетровск, а остался тут. Не было денег, потому и остался. Дурак, наверное. Дали мне старую робу, а за питание и крышу над головой целый месяц пахал как папа Карло, ремонтируя эту общагу. Спал по два-три часа в день и мечтал как дурак о море.
  - Сейчас не жалеешь, что поступил сюда учиться? - спросил я его.
  - Если честно, то жалею, - вздохнул мой товарищ по несчастью, - знал бы, что тут такие порядки, никогда не поступил бы. Но если мы хотим УВИДЕТЬ МОРЕ и закончить это богом проклятое училище - мы должны стиснуть зубы и терпеть. Тяжело только первый год, когда тебя все заставляют работать, как ишака, на себя. Второкурсников уже никто не трогает, и работают они только лишь на себя. А когда придет третий курс, то тут уж ты имеешь полное право запахивать молодых сам, когда захочешь, и зачем тебе только заблагорассудится. Вот тогда я и отыграюсь на молодых.....
  
  Посвящается тем, кто прошел "бурсу" и остался человеком.
  Глава первая.
  Эта история началась для меня очень давно. Мне тогда было шесть или семь лет, и у моей матери была подруга, которая была влюблена в одного капитана дальнего плавания. Эта женщина приносила к нам домой фотографии этого бравого моряка и рассказывала, где он бывал и что видел. И эти рассказы для меня, тогдашнего, ходившего в детский сад, и которому детский сад казался целым БОЛЬШИМ МИРОМ со своими страстями, радостями и желаниями, казались сказками. Волнующими волшебными сказками о каком-то немыслимо красивом сказочном мире, связанном с МОРЕМ. И именно море давало пропуск в этот сказочный мир.
  Так началось мое увлечение морем. Через некоторое время я им просто "заболел, хотя ни разу в жизни не видел его. Примерно после седьмого класса я послал во многие мореходные училища запросы, чтобы они мне выслали программу обучения и условия приема для поступления в училище. Через некоторое время я получил ответы оттуда.
  Внимание мое привлекло тогда Каспийское мореходное училище, что находилось в Астрахани по адресу, который мне почему-то внушал доверие: Балтийский переулок, 1.
  Если говорить до конца честно, то я ни разу до этого не сдавал в жизни вступительные экзамены и подсознательно чувствовал в себе некоторый страх перед этой процедурой, а в КМУ принимали окончивших восьмые классы без троек, без экзаменов. Это решило все и предопределило мой выбор.
  Правда, после седьмого класса тройки у меня были, и пятерок было не пятьдесят процентов, как требовалось при поступлении без экзаменов. Но в восьмом классе я "уперся рогом" и стал учиться не за страх, а за совесть. Закрутился в колесе, стал не хуже чем все. Вдруг открылось во мне бездна незнакомых новых сил, я стал наверстывать упущенное, оказалось, что очень многого я тогда не понимал в школьной программе. Наверстывать приходилось самостоятельно по учебникам, а это было ох как тяжело. Но с течением времени я знал весь материал по школьным предметам не хуже, а может быть и лучше любого отличника. В тот год, на каких только олимпиадах я не побывал. Нигде, правда, ничего не выиграл, но участвовал, что для меня тогда было большим достижением. И самое главное я не заучивал материал, а научился его ПОНИМАТЬ.
  Единственное, что меня огорчало в то время так это консервативное мышление учителей, которые при одинаковых ответах моих и признанных отличников мне чаще ставили четверки, а им пятерки. Умом я их понимал, - семь лет я учился, середина на половину, звезд с неба не хватал, но и двойки редко получал. И тут сразу вдруг с места в карьер: ученик начинает на глазах умнеть. Не всем это нравилось, и, видимо, срабатывал определенный стереотип, который закрепился за середнячками-хорошистами, к числу которых я и принадлежал долгое время.
  Но как бы там ни было, восьмой класс я закончил с тремя четверками, остальные были только отличные оценки. И надеялся, что смогу пройти по конкурсу и поступить в мореходное училище.
  С этими мыслями я и пришел к директору своей школы забирать аттестат об окончании восьмого класса. Не знаю, как сейчас обстоят дела в средней школе. Но тогда, в то дремучее время, когда начиналась моя юность, в моей школе собирались из двух восьмых классов создать один девятый, в котором учились бы лишь те, кто хотя бы что-то понимал и хотел учиться. А двоечников и троечников собирались из школы убрать, чтобы эти ребята шли в ПТУ и учились рабочим профессиям. Мамы толпами ходили к директору и умоляли оставить свое неразумное чадо в школе в девятом классе, чтобы ребенок мог по окончании школы поступить в институт и по окончании института не пойти в армию, ну и вообще потом "стать человеком".
  Лишь я один во всей школе был неисправимый романтик, которого влекло море. И пришел сам забирать документы из школы, в то время как все остальные стремились в ней остаться.
  Директор с удивлением посмотрел на меня, и вызвал мою классную руководительницу - Татьяну Ивановну, учительницу математики.
  Я сидел в его кабинете, смотрел на этого умного и строгого мужчину, которого все боялись и уважали в школе. Ему было лет тридцать пять. Роста он был довольно высокого и крепкого телосложения. У него были чистые белокурые волосы и пышные усы, которым завидовала вся мужская половина школы. Во всем его облике чувствовалась какая-то сила и властность, но вместе с этим от него веяло каким-то неуловимым ароматом интеллигентности. Я никогда не видел близко его глаза, а сейчас я сидел напротив него и с интересом рассматривал его умные проницательные глаза и проникался уважением к этому взрослому человеку.
  Наконец пришла моя классная руководительница, и, меня попросили подождать в коридоре. Через некоторое время учительница вышла, и меня пригласили в кабинет к директору. Он предложил мне сесть и долго молча с интересом, смотрел на меня. Я не знаю, что он думал в это время, но смутить этим меня он не смог.
  Когда мне исполнилось одиннадцать лет, я был очень скромным ребенком и всегда, когда шел по городу, смотрел себе под ноги и никогда - на лица проходящих мимо людей. Но примерно в это время в моем сознании наступил какой-то перелом и однажды, когда я шел за своим братом в детсад, я стал рассматривать прохожих и смотреть, прежде всего, в их глаза. И тут выяснилась одна очень интересная вещь, которая тогда поразила меня до глубины души - все прохожие, и мужчины, и женщины, не выдерживали моего взгляда и либо отворачивались, либо опускали глаза вниз. Тогда я сделал для себя вывод, что эти люди не выдерживают взгляда потому, что у них была нечиста совесть. Я и подумать тогда не мог, что все эти люди были просто-напросто рабами. Рабами в душе. И в них глубоко сидела рабская привычка на всякий случай прятать глаза.
  Поэтому я выдержал долгий директорский взгляд, а он моего выдержать не смог и отвел глаза в сторону.
  - Ладно, - сказал он мне, - если ты так настаиваешь - я отдам тебе аттестат. Я просто не имею права тебе его не отдать, но сначала объясни мне, - зачем тебе нужно портить себе жизнь в таком молодом возрасте.
  - Я не собираюсь портить себе жизнь, - сказал я, не понимая, что директор имеет в виду. - Я хочу поступить в мореходное училище, чтобы стать капитаном дальнего плавания и плавать в дальние страны.
  - И ты думаешь, что ты выдержишь? - спросил меня директор, и глаза его наполнились невыразимой грустью. - Ты думаешь, что там, в этом твоем мореходном училище, все так хорошо и просто? Ты просто представить себе не можешь, какая там клоака и мерзость.
  - Я думаю, что я справлюсь, - твердо сказал я, уверенный, что все слова директора не имеют под собой никакого основания и направлены лишь на то, чтобы удержать меня в школе.
  - Боже мой, да ты просто не понимаешь, мальчик, что тебя ожидает, - голос моего собеседника был пропитан каким-то непонятным, пугающим сочувствием. - Да ты сбежишь оттуда, не пройдет и полгода. А потом будешь сидеть вот на этом же самом стуле, и плакать горючими слезами, умоляя меня взять тебя обратно в школу.
  Это было уже слишком для меня. Он меня просто-таки достал своей добротой, и я, стараясь казаться как можно более взрослым и независимым, сказал голосом, уверенного в своей правоте идиота-фанатика: - Не приду. Отдайте мне мой аттестат.
  Директор посмотрел на меня с видимым сожалением, покачал головой и отдал мне аттестат об окончании мной восьми классов средней школы ? 29 г. Липецка.
  - Мой мальчик, боюсь, что ты не один раз вспомнишь этот наш разговор, - сказал он и пожал мне руку. - Впрочем, тебе жить.
  
  Глава вторая.
  Директор оказался прав: впоследствии я не единожды вспоминал этот разговор, но я твердо решил ни при каких условиях не приходить в эту школу и тем более, не просить его ни о чем.
  Нужно сказать, что за полгода до этого разговора, я пошел в поликлинику проходить медкомиссию, где и выяснилось, что со зрением у меня, мягко говоря, проблемы. Зрение в одном глазе было 0,6, а в другом 0,8, что, как я понимал, ставило большой и жирный крест на моей будущей профессии капитана дальнего плавания. Но моя мать умудрилась каким-то непостижимым образом попасть со мной на прием к какому-то профессору-окулисту, и тот посоветовал мне делать определенные упражнения для глаз. Упражнения были довольно просты. Нужно было в течение пяти секунд смотреть на бумажный кружочек пяти миллиметров в диаметре, а затем переводить взгляд на какой-нибудь объект, который находился вдали и рассматривать его секунд пять. По длительности это должно было длиться минут пять. Делал я их два раза в день и стал замечать, что зрение мое постепенно улучшается. Кроме того, я выучил наизусть третий ряд снизу таблицы для проверки зрения, по которой в основном и проверяли нормальное зрение. И мог в ней хорошо ориентироваться по памяти даже с закрытыми глазами, поэтому, когда я пошел летом второй раз на медкомиссию, то я по памяти оттарабанил четко без запинок все эти буквы: НКИБМШЫБ, и хотя я их четко не видел, врач написал мне: "годен, стопроцентное зрение". И я послал документы в Астрахань в КМУ. Через некоторое время пришел вызов на собеседование, по результатам которого меня должны были зачислить в училище на обучение по специальности штурман-судоводитель.
  На семейном совете было решено, что со мной поедет в Астрахань мой дядька, подполковник в отставке.
  В конце июля мы собрали вещи и отправились в путь. До этого момента я был совершенно домашний ребенок, который редко куда-то выезжал, что касается этой поездки, то подробности ее я помню плохо. Все было словно в розовом тумане моих фантазий и грез о дальних странах и путешествиях. Ехали мы сутки и приехали около пяти часов вечера в Астрахань.
  Около семи вечера мы оказались недалеко от училища, и оставалось только лишь его найти. А вот это оказалось достаточно большой проблемой. Прохожие посылали нас в разные стороны, и мы часа полтора кружились около училища и никак не могли его найти. Смеркалось, и мы уже стали беспокоиться, когда наконец-то вышли к КПП училища и объяснили дневальному кто мы такие и чего мы хотим. ОН нас внимательно выслушал, вызвал по телефону дежурного по училищу офицера, и тот помог нам расположиться на ночлег в большом спортзале, где стояли койки, и сидело и лежало много абитуриентов.
  В спортзале царила непринужденная атмосфера коммуны случайных людей, объединенных общей целью. Там было около двухсот человек, которые непрерывно о чем-то говорили, что-то читали, и вели себя очень непринужденно и свободно. Так мне тогда показалось.
  Около десяти часов объявили отбой и все с явно видимой неохотой улеглись спать, но разговоры в полголоса еще долго не прекращались. Говорили о море, о кораблях, об экзаменах, о девушках, оставленных дома и еще много о чем. Прошло часа два после отбоя, прежде чем я смог уснуть вполне счастливый и довольный собой и жизнью. Все было прекрасно, жизнь манила сияющими горизонтами в будущем.
  Неожиданно среди ночи меня разбудили.
  - Хочешь арбуз? - спросили меня.
  - Что? - переспросил я спросонок, не понимая, чего от меня хотят.
  - Хочешь арбуз? - еще раз спросили меня.
  Я, наконец, открыл глаза и смог более или менее сфокусировать свое далеко не идеальное зрение на говорившем. Им оказался молодой пятнадцатилетний парень, одетый в зеленые штаны и желтую куртку, среднего роста с белыми вихрастыми волосами, торчавшими во все стороны. Он смотрел на меня и довольно улыбался.
  - Эй, абитура! - неожиданно закричал он. - Налетай, - подешевело, было рубль, а стало два! Вставайте, сони, арбузы пришли!
  - У меня денег нет сказал я ему.
  Со всех сторон вставали сонные вчерашние школьники и как были в трусах шли к нам. Некоторые недовольно ворчали и просили вести себя потише.
  - Ты что, с дуба упал? - спросил меня вихрастый добытчик арбузов. - У нас коммунизм. Все - бесплатно. Хочешь, - ешь, не хочешь, не ешь. При чем тут какие-то глупые деньги?
  На полу около входа в спортзал лежал целый мешок арбузов.
  - У тебя ножик есть? - спросил меня длинный как жердь заспанный грузин, имевший на верхней губе небольшие усики, несмотря на свои пятнадцать с хвостиком лет.
  - Есть, а что? - спросил я, ошалевший от всего происходившего вокруг.
  - Доставай, дорогой, сейчас арбуз кушать будем. - Привел меня в чувство длинный житель гор.
  Арбузы пошли на "ура". Мешок, в котором на Черноземье носят картошку, вмещающий пять ведер, полный арбузов мы съели минут за десять. До этого я редко ел арбузы. Мать одна воспитывала меня и младшего брата, денег постоянно не хватало, а арбузы в нашей семье считались деликатесом, поэтому я ел его считанное количество раз. Но тогда я был так безмерно счастлив, что я практически не почувствовал вкус арбуза и побыстрей улегся спать, чтобы окунуться в мир моих снов и фантазий.
  Пробуждение утром мне очень не понравилось.......
  Какой-то парень прямо у меня над ухом, что было сил, проорал:
  - Абитура! Подъем!
  Вставать категорически не хотелось, но со всех сторон я слышал, как ребята, ворча потихоньку ругаясь, поднимаются и одеваются. Быть белой вороной мне не хотелось, поэтому нехотя пришлось вставать. Было семь часов утра. Хотелось спать, как медведю бороться. Я оделся, умылся. Всех нас построили вместе и стали выкрикивать фамилии. Моей фамилии там не оказалось. Я и еще несколько вновь прибывших подошли к дежурному по части и записались. После утренней проверки всех заставили работать. Лично мне пришлось подметать плац. Я искренне не понимал, почему я должен его мести, но скрепя сердце, подчинился.
   Когда мы закончили работу, я вместе со своим дядей пошел к командованию училища на собеседование. Я не помню, как проходило собеседование, и о чем мы там говорили. Все было как в густом белом тумане. Было светло, какой-то яркий свет, казалось, окутывал меня со всех сторон, и было совершенно ничего не видно.
  Когда я вышел из кабинета, где происходило собеседование, я как-то вдруг осознал, что мне сказали. Мне нужно было ЕЩЕ РАЗ ПРОЙТИ МЕДКОМИССИЮ. Таков был порядок. ХОТЯ Я ПОМНИЛ эти чертовы буквы в третьем ряду снизу очень хорошо - НКИБМШЫБ, но зрение-то мое было не идеальным, и я это сам осознавал лучше любого окулиста.
  Но делать нечего, я пошел проходить медкомиссию. Всех врачей я прошел достаточно быстро, и вот настала очередь окулиста.
  Я вошел в кабинет, стараясь держаться как можно более независимо и спокойно. И весь внутренне похолодел, когда врач - седой пожилой мужчина лет пятидесяти низкого роста и круглый, как колобок, начал проверку моего зрения с самого верха и двигался, вниз опускаясь только на одну строчку вниз. Боже, как я его тогда ненавидел!
  Конечно же, он написал, какое зрение было у меня на самом деле. По сравнению с весной мои упражнения все же дали кое-какие результаты: один глаз был 0.8., а другой 0.9., но, тем не менее, этого было недостаточно, чтобы я мог поступить учиться на штурмана. Мечты мои рухнули, как прогнившее дерево после бури.
  Сказать, что я был опечален, значит, ничего не сказать. Я был разбит, уничтожен, раздавлен в лепешку несправедливостью жизни. Жизнь как-то вдруг потускнела и наполнилась темными красками.
  Когда я пришел в приемную комиссию училища, я был уверен, что мне отдадут мои документы и придется мне ехать домой. Но мне предложили сдать вступительные экзамены для поступления в училище на судомеханика. Это было, конечно же, не то, о чем я мечтал, но возвращаться в школу к самоуверенному директору не хотелось категорически. Поэтому я согласился, хотя никаких учебников у меня с собой не было.
  Среди абитуриентов мне удалось познакомиться с одним чеченцем, который поступал также на судомеханика. Мой дядя и его отец быстро нашли общий язык и множество точек соприкосновения, и мы стали вместе с ним готовиться к экзаменам по его учебникам. Багаж знаний этого высокого красивого шестнадцатилетнего парня был намного скромнее, чем мой, поэтому я время от времени консультировал его по некоторым вопросам. Так проходило время. Через какое-то время к нам присоединился еще один парень из краснодарского края. Он был бывший борец среднего роста и достаточно коренастый для своих пятнадцати лет. Со временем я стал объяснять им обоим школьный материал, и мы повсюду стали ходить втроем, а если мы были в городе, то к нам присоединялись их отцы и мой дядя.
  Шел август месяц. Было тепло, и хотя впереди маячили вступительные экзамены, настроение было приподнятым. Каждый день вечером мы садились на берегу Волги, смотрели на реку и на отражающиеся в ней звезды, которые манили и притягивали к себе. Мы сидели на берегу Волги и грезили о море. Душа наполнялась невыразимым блаженством и счастьем. Все мы ТОГДА были неисправимыми романтиками, которых жизнь еще не успела обломать.
  Как бы там ни было, но все экзамены я единственный из всего потока абитуриентов сдал на пятерки. Так я поступил в Каспийское мореходное училище учиться на судомеханика. И в начале августа я уехал домой.
  
  Глава третья.
  В училище я приехал к 1 сентября. Спать всех положили в столовой. Поставили койки, дали матрасы, подушки, белье, провели вечернюю проверку и мы легли спать.
  Отбой был в десять часов вечера. Я лег спать и сразу же уснул. Было такое ощущение, что мечты начинали сбываться. Какое-то чувство новизны, смешанной с романтикой не покидало всех.
  Часов в одиннадцать кто-то громко закричал:
  - Рота-а-а-а! Строиться! Быстро! Подъем!
  Все только успели нормально уснуть. Вставать не хотелось, но делать было нечего, - в чужую мореходку со своим уставом не ходят.
  Когда мы встали, оделись, и построились, как сумели, мы увидели в стельку пьяного парня лет двадцати двух. На нем кроме плавок и тельняшки ничего не было.
  - Рота! Смирно! - Проорал он.
  - Да пошел ты... - сказал кто-то из стоявших в строю.
  - Что? Кто тут свою вонючую пасть раззявил? А? А ну быстро шаг вперед? - не унимался парень в тельняшке.
  - Что все молчите, суки? Очко играет? Тогда не вякайте! - продолжал разоряться он. - Равняйсь! Смирно! Подонки.... Да если вы хотели знать я уже десять лет как на флоте. Я старый мореман. У меня вся задница ракушками обросла. Я уже на Каспий ходил рыбу ловить, когда вы еще под стол ходили. Так, мне тут некогда вас учить жизни. Вопрос по существу - тушенка, сгущенка есть у кого?
  Конечно, у кого-то что-то было, но отдавать этому пропитому малому то,что родная мама дала тебе в виде гостинца на черный день, не хотелось никому. Это было начало восьмидесятых. Тогда ни сгущенки, ни тушенки в магазинах вообще не наблюдалось. Дефицит. Было такое впечатление, что многих продуктов не было и в помине. Кроме соленых зеленых помидоров, желтых огурцов в банках и хлеба. Нет, иногда попадались молочные продукты, но это если очень повезет.
   Поэтому, конечно, ребята сочли за лучшее промолчать. Тише едешь - дальше будешь. Молчание - золото.
  - Что молчите, суки, как воды в рот набрали? Что западло угостить голодного старшину второй статьи Военно-морского флота СССР?
  - Молчите, значит. Ну ладно - молчите, молчите. Тогда так - быстро все разбежались и построились через сорок секунд со своими вещами.
  - Быстро! - опять заорал "мореман".
  - Сейчас шмон будет делать, - сказал кто-то со мной рядом.
  Когда я брал свои вещи, я услышал, как кто-то шепотом сказал:
  - Ребята, нас же больше ста человек. Давайте ему морду набьем! Что он выёбывается?
  В столовую в это время вошел еще один парень в тельняшке и в джинсах. Видимо, и тот и другой в свое время учились в мореходке и только недавно ее закончили. Поэтому чувствовал себя почти что богом. И считал, что вправе распоряжаться нами как хотел.
   Он увидел того, кто нас строил и спросил его:
  - Что, Витюха, абитуру строишь?
  - Да, приходится, - нехотя отвечал пьяный Витюха, - совсем, суки, оборзели старших не уважают! Рота, стройся!
  Мы уже построились и стояли около своих вещей. Я стоял в первом ряду и где-то сзади услышал всё тот же шепот:
  - Что вы смотрите на них? Давайте побьем их, нас же больше. Чего вы боитесь?
  - Кто это там вякает в строю? - произнес пришедший бывший курсант.
  - Вы не имеете права нам приказывать! - Услышал я где-то на правом фланге строя.
  - Чего? - Не понял "мореман".
  - Вы не имеете права нам приказывать! - Продолжал стоять на своём невидимый нами смельчак.
  Я стоял на левом фланге строя, поэтому я не совсем понял, что произошло, вернее просто не заметил, однако через какое-то мгновение я видел, как перед строем двое бывших курсантов бьют одного будущего курсанта ногами. Делали они это с таким ожесточением, что я испугался за его здоровье.
  Били они несчастного смельчака недолго - минут десять. Потом они перестали первокурсника пинать, - выдохлись и устали. В это весь строй стоял и молча смотрел на эту жестокую экзекуцию. Все молчали. Было страшно и жутко. Они его били ни за что, просто так. Потому, что им этого хотелось. Самое ужасное было то, что они получали от этого удовольствие. Этого они даже и не скрывали.
   Потом эти бывшие обыскали несколько сумок, чемоданов и рюкзаков. Нашли, что искали
  , дали владельцам вожделенной сгущенки по морде для острастки и удалились отдыхать.
   После подъема тот, кого избивали перед строем ночью, пошел и написал заявление на увольнение из училища.
  После завтрака нас сразу же отправили на автобусах в колхоз собирать арбузы. Мы ехали часов шесть по ухабистым российским дорогам и были вполне довольны и счастливы тем обстоятельством, что началось время отсчета нашего обучения. И чем скорее оно, это время, кончится, тем скорее мы сможем увидеть МОРЕ. Всеобщая эйфория царила среди нас. Со стороны мы, видимо, были похожи на стадо восторженных идиотов, вырвавшихся на свободу и думающих, что их мечты вот-вот сбудутся.
  Наконец, мы приехали в этот богом забытый колхоз и выгрузились с вещами в лагере среди чистого поля, получили койки с продавленными пружинами, матрасы и постельное белье. Лагерь из себя представлял архитектурное строение девятого-десятого веков: в форме большого квадрата были соединены глиняные мазанки. В центре этого эпохального сооружения был сделан длинный стол со скамейками, за которым одновременно могли поместиться сто с лишним человек. Сверху гигантского стола был установлен большой навес от дождя. В длинных уродливых строениях, в которых нам предстояло жить, было несколько окон с грязными стеклами. Двери были, но все они имели достаточно жалкий вид, и, похоже, было, что не одно поколение студентов открывало их с пинка. Когда мы прожили в них некоторое время, выяснилось, что когда дует ветер, то эти строения продуваются насквозь, задерживая, впрочем, снаружи песок и комаров, которых в степи недалеко от Волги было несметное количество.
  Кроме нас там еще были студентки из Чарджоуского пединститута, девчонки были с третьего-четвертого курса и были старше каждого из нас лет на пять-шесть, кроме того, все они, как одна, были нерусские. Все это вместе взятое, да плюс еще то обстоятельство, что с ними вместе были их сокурсники, сильно охладило пыл некоторых молодых ловеласов, решивших приударить за девушками. Поэтому жили мы с ними мирно и добрососедских отношений ни одна, ни другая сторона не разрывала, но и не углубляла.
  В первый же вечер нас построили и перед всем строем спросили, кто умеет готовить. Я как честный малый вышел вперед и заявил, что умею хорошо жарить картошку. Кроме меня готовить умели еще двое: один парень из Майкопа, который заявил, что превосходно умеет готовить яичницу, и один азербайджанец из Сумгаита, который признался, что готовил когда-то макароны.
  Наш классный руководитель, который был в нашем лагере главным и производил построение, довольно потер руки и сказал, что поскольку мы единственные из мужчин умеем готовить, то он назначает нас поварами, и мы должны будем готовить для всех курсантов пищу.
  - По традициям, которые есть в нашем училище. - Сказал наш классный руководитель, полноватый лысый мужчина сорока лет с глубоко посаженными внутрь глазами - я буду классным руководителем группы судомехаников М-12. И они могут называть меня классным "папой". Какие есть ко мне вопросы, задавайте, я отвечу.
  Лично мне было как-то не до вопросов. А поскольку мои познания в кулинарии были, мягко говоря, очень скромными, а поскольку спорить со старшими я не привык, я думал о том, как же мне все-таки приготовить что-нибудь съедобное для оравы в семьдесят человек, которые стояли передо мной и с любопытством поглядывали на меня.
  - Я не могу быть поваром, - услышал я. Это подал голос Гасан Гусейнов, второй повар, пятнадцатилетний азербайджанец. У него была характерная внешность представителя гор - кавказца: характерный орлиный нос, черные кучерявые вьющиеся волосы и черные как смоль глаза.
  - Что-что? Что ты сказал? - спросил его классный папа, который совсем не казался строгим, а был каким-то домашне-добрым. -- Повтори еще раз, что ты сказал.
  - Я не буду поваром, - упрямо стоял на своем Гасан.
  - Это почему же? - удивился наш лысый начальник.
  - Есть две причины: первая - я не умею готовить, а вторая - я просто не хочу, - сказал упрямый кавказец.
  - Я тоже не хочу быть поваром, - заявил Юрка Дубовской, который перед этим признался, что умеет готовить яичницу.
  - Значит так, товарищи курсанты, - повысил голос наш классный папа, - если вы что-то не умеете, мы вас научим, если не хотите, мы вас заставим. Поняли?
  - Да....- неуверенно донеслось из строя.
  - А ты что молчишь? - обратился он ко мне с вопросом.
  - Я думаю, что я буду готовить такой ораве народа, - честно сказал я.
  - Молодец, - похвалил меня наш наставник, - ты настоящий мужчина. Я назначаю тебя шеф-поваром, а этих двоих твоими помощниками.
  - Роты! Равняйсь! Смирно! - неожиданно крикнул он.
  Мы вытянулись по стойке "смирно" насколько каждый из нас, ее понимал. - Разойдись! - услышали мы. - Вновь назначенным поварам явиться на кухню.
  Когда я пришел на кухню там уже был классный руководитель и две девушки-казашки, которые готовили для будущих педагогов. Видя, что вместе с нами будут заниматься приготовлением пищи люди, которые, в отличие от нас, в этом хоть что-то понимают, мы приободрились, и наше будущее немного прояснилось.
  Те три дня, которые студентки были вместе с нами, пища, которую мы готовили, была очень даже съедобной и даже вкусной. Нам троим поварам-самоучкам, была объявлена перед строем благодарность, чем мы безмерно гордились.
  Но ничто в этой жизни не вечно. И студентки в один из солнечно-знойных дней собрали свои манатки и укатили в свое далекое Чарджоу. Мы восприняли их отъезд довольно спокойно, рассудив, что все, что не делается к лучшему, но как показало время, это не всегда так. Ужин, который мы приготовили самостоятельно, был достаточно прост и незамысловат в приготовлении, но и достаточно несъедобен для молодых пацанов, всю жизнь проживших на маменькиной шее и вкушавших деликатесы домашнего приготовления. Состоял он из трех блюд, причем, самым вкусным блюдом был хлеб. Чай тоже был вроде бы ничего - в этом целиком и полностью заслуга вашего покорного слуги. По крайней мере, его можно было взять в рот и желание выплюнуть его возникало не сразу, а через некоторое время и то не у всех. Собаки, например, его лакали с удовольствием. Третье блюдо, которое не понравилось даже собакам, были макароны. Есть их, почти все, категорически отказались.
  Мы попробовали скормить часть макарон собакам. Но эти зажравшиеся уродливые твари упрямо отворачивались от нашего угощения. Когда же мы стали предлагать им пищу предназначенную для курсантов более настойчиво, для верности тыкая их мордой в слипшиеся и спаявшиеся в единое целое макароны, они поджимали хвост, и начинали истошно выть и лаять. А когда некоторым собакам удавалось вырваться и избежать принудительного кормления, они отбегали от нас на безопасное расстояние, поднимали морду кверху и начинали с остервенением выть. Так, видимо, они выражали восторг по поводу своего счастливого спасения от смерти путем введения макарон в их неприспособленные желудки.
  - Ничего, привыкнут. - Услышали мы мнение местного аборигена-наркомана с опухшим небритым лицом. Этот пятидесятилетний низкорослый, кряжистый как дуб татарин, часто пасся у нас на кухне, готовя себе то чифир, то какую-то гадость из маковой соломки. Сказанное им относилось то ли к курсантам, то ли к собакам, но нас это необычайно воодушевило и приободрило, и жизнь показалась нам не такой уж плохой штукой.
  Начало нашей деятельности на ниве кулинарии было впечатляющим, и мы все дружно думали, что на этом наша поварская карьера завершится. Но мы несколько ошиблись в этом. Единственный, кто съел все, положенное в тарелку, был наш классный "папа" и мы начали серьезно опасаться за его здоровье по мере того, как проходило время.
  Мы, трое горе-поваров, сидели, закрывшись на кухне, и обсуждали, что нам делать дальше и что будем готовить на завтра. По мере того как мы думали, у меня возникла мысль сходить на склад и посмотреть, что там есть вообще из пищи и на основании имеющегося составить меню на следующий день.
  На складе ничего кроме макарон не было......
  Мы сильно приуныли. Впрочем, наше тусклое настроение несколько улучшило наличие ящика сгущенки и ящика кофе на сгущенном молоке. Поскольку, видя реакцию курсантов и собак, на приготовленную нами пищу, мы ее не осмелились, есть, все мы были голодны, и у кого-то из нас возникла мысль попробовать сгущенное молоко. Мы его попробовали каждый по банке и пришли к выводу, что быть поваром не так уж и плохо.
  Пока Юрка Дубовской низкий, нескладный малый, ходил закапывать пустые банки в мусор, к нам пришел начальник лагеря и попросил срывающимся голосом, если это возможно, завтра не готовить больше макарон.
  Если до этого мы подозревали его в мазохизме, то после этой просьбы нам с Гасаном стало стыдно. Вы, конечно, извините нас. - Сказал я извиняясь. - Но ничего кроме макарон на складе нет.
  - Как? Совсем? - в голосе нашего преподавателя отчетливо слышались нотки ужаса.
  - Нет, ну есть, конечно: хлеб, мука, чай, сгущенка, кофе, консервы какие-то, лапша, соль и сахар. - отрапортовал я.. - А больше ничего нет.
  - Да, дело труба. - Сокрушенно вздохнул наш классный. - Но продукты, я думаю, мы закажем, это не проблема. Другой вопрос что заказывать.
  - А заказывайте все, что есть, и побольше - высказался я.
  - Что собираетесь готовить на завтрак? - спросил нас "папа".
  - Да не знаем, сами вот думаем. - Подал голос Гасан, а затем вдруг неожиданно заявил, я не хочу быть больше поваром, чтобы надо мной смеялись. Хочу на поле собирать арбузы. Мы уже неделю тут, а я еще ни одного арбуза не попробовал.
  - Ничего, еще успеешь, попробуешь. А с поваров я тебе не разрешаю уходить, это приказ, - охладил его пыл наш начальник. - Все, на этом тема закрыта. А завтра давайте приготовьте молочный суп-лапшу. Вместо молока используйте сгущенку, разведите ее, что делать дальше я вам расскажу.
  То, что мы приготовили на следующий день, на завтрак я бы сейчас ни при каких обстоятельствах есть, не стал бы, но все же это было лучше, чем-то, что было до этого. По крайней мере, собаки ЭТО ЕЛИ С УДОВОЛЬСТВИЕМ. Про курсантов, правда, этого не скажешь. Но мы рассудили здраво, что они еще не привыкли к нашей стряпне, а собаки начинают потихоньку привыкать. Мы видели в этом хорошее предзнаменование.
  Воодушевленные этим, мы приступили к приготовлению обеда, который должен был состоять из пяти блюд в нашем понимании: хлеба, чая, сахара, макарон и какого-нибудь супа. Поскольку молочный суп-лапша не совсем у нас получился по нашему общему мнению, то решено было приготовить что-нибудь более вкусненькое. Правда, возникал вопрос из чего, поскольку почти ничего не было. Но этот вопрос был для нас тогда несущественным и носил скорее чисто умозрительный характер, поскольку, что делать со всей этой пищей мы и понятия не имели, хотя надо признать, что учились мы искусству приготовления пищи очень быстро, и со временем ее даже стало можно есть, без риска быть отравленным.
  Как бы там ни было, но суп из нас готовить никто не умел, поэтому его приготовить было поручено мне как шеф-повару. Я подошел к этому процессу творчески: еще раз в светлое время провел ревизию продуктов и к своему удовольствию нашел в самом темном углу немного картошки и морковки. Я взял консервы. Это оказалась бессмертная килька в томатном соусе, открыл несколько банок. Почистил картошку с морковкой, закинул все это в кастрюлю десятиведерную, кинул туда же пшена, специй каких-то, какие были в наличии, не пожалел, соль и перец.
  Получилось в результате очень даже симпатично и вкусно, чего я сам не ожидал. Так текли дни, время уходило как вода сквозь пальцы, а мы, бедные курсанты все еще находились в плену собственных романтических иллюзий. Вечерами смотрели на звезды и мечтали о море, и радовались жизни.
  Неожиданно взбунтовался Гасан. Он пошел к начальнику и прямо ему так заявил:
  - Не хочу быть больше поваром, сказал он с суровостью, присущей горцам. Ему для полноты эффекта не хватало бурки и кинжала на пояс. - Все нормальные люди работают с девяти до четырех, а я как ишак каждый день встаю в пять часов, и заканчиваю в десять, одиннадцать вечера. Ложусь спать в двенадцать ночи каждый день, а эти горные козлы еще орут, что им невкусно. Привыкли дома, понимаешь, в ресторанах кушать. Папа-мама их кормят всякими коржиками-моржиками, а Гасан не повар в ресторане, готовить всякие деликатесы не умеет.
  - - Мы с тобой говорили на эту тему. - Прервал его монолог классный "папа" - иди и работай. Разговор окончен.
  Каждое утро один из нас вставал в пять часов, и начинал готовить завтрак, в семь к нему присоединялись еще двое, а потом на кухне оставался кто-то из нас, кто следил за процессом приготовления пищи, а остальные шли спать.
  Когда я на следующее утро пришел на свое рабочее место кушать готовил Гасан.
  - Я приготовил на завтрак классическое меню, - сказал он. - Макароны с сахаром и чай с хлебом. Я пошел спать.
  Когда я открыл большую кастрюлю, где варились макароны, и попробовал их помешать у меня это не получилось, какие бы героические попытки я не предпринимал. Я пробовал их промывать, но все было тщетно. Макароны слиплись в единый монолит и держались насмерть. Тогда я попробовал их порезать. За этим занятием меня и застал наш классный руководитель. Он внимательно на все это посмотрел, тяжело вздохнул, и отдал приказание выкинуть эту неаппетитную пищу местным собакам, которые за то время, что мы были поварами, здорово разжирели, и стали больше похожи по комплекции на свиней, чем на собак.
  На завтрак мы дали по банке килек в томате и чай. Все были очень довольны. После нашей готовки кильки пошли на "ура" и казались неземным деликатесом. Многие с ностальгией вспоминали свой дом и свою маму, которая прекрасно готовила. С одной стороны было прекрасно, что мы своей деятельностью на ниве кулинарии смогли вызвать такое усиление сыновней любви, но с другой стороны мы понимали, что поваров из нас не получилось и что с приготовлением пищи нам нужно завязывать, дабы все это не кончилось битьем.
  После завтрака Гасана сразу же выгнали из поваров. Через несколько дней сам ушел собирать арбузы Юрка Дубовской, чуть позже то же сделал я.
  Арбузы оказалось собирать совсем несложно мы шли по бахче, которая представляла из себя обычное поле с выкопанными по периметру каналами - арыками, в которых текла вода предназначенная для полива с помощью специальных машин.
  Мы срывали арбузы и катили их по земле, собирая их в кучи, которые, позже становясь в цепочку, перекидывали в подходящие машины. Конечно, случалось, иногда мы роняли арбузы, которые в большинстве случаев сразу же разбивались, но нас это не смущало, и мы продолжали работать дальше, не останавливаясь ни на секунду.
  Все вечера до этого дня у меня были заняты так плотно на кухне, что времени сесть и отдохнуть практически не было, но, собирая арбузы, постепенно я познакомился с чисто русской национальной традицией бесконечных перекуров, цель которых была проста как пять копеек - побольше отдохнуть, поменьше поработать. "Работа - не волк, в лес не убежит" - так я считал очень долгое время, пока сам не стал начальником.
  Странные порой метаморфозы выкидывает жизнь, и те перемены, которые с нами происходят, мы воспринимаем, как должное и иногда нам даже в голову не приходит, что все в жизни могло быть и по-другому. Мы это называем ЖИЗНЬЮ, а ту роковую неизбежность, по воле которой случаются с нами разные события, мы называем судьбой и очень-очень немногие могут этому противостоять и что-то изменить в этой коварной злодейке-судьбе.
  
  Глава четвертая.
  В бытность мою поваром я как-то напрочь выпал из жизни лагеря бывших абитуриентов. Теперь же окунувшись в нее, я почувствовал себя немного лишним в этой раскрепощенной среде подростков, ищущих самоутверждения, которые только что вырвались из-под ласкового, но строгого крыла родителей.
  Каждый утверждал свою личность как мог, не брезгуя при этом никакими способами: время от времени мальчишки дрались по поводу и без, иногда кто-то пытался завладеть всеобщим вниманием с помощью какой-нибудь очередной проделки типа "велосипеда" или "барабана".
  Я был очень скромным ребенком, которому все это было дико видеть и поэтому я напрочь выпал из этой странной, бурлящей жизни. Для тех, кто не знает что такое "велосипед" - популярно объясняю: когда кто-нибудь спит и видит десятый сон о доме, море или девушке становится жертвой этого глупого и жестокого "розыгрыша". Если этот человек к тому же спит крепким сном, то он будет самой походящей мишенью для этой коварной шутке. Суть трюка заключается в том, что сама становилась частью представления. Спящему человеку коварные пацаны вставляли между пальцев ног бумагу, которую потом поджигали. Проснувшийся, естественно не мог сразу понять, в чем дело, почему ноги в буквальном смысле горят огнем, и начинал дико орать и вращать ногами в воздухе, словно он едет на велосипеде. От этого эффекта и пошло название чисто русской забавы, которая известна как "велосипед".
  В лучшем случае человек отделывался испугом, в худшем серьезными ожогами. "Барабан" был точной копией "велосипеда", с той лишь разницей, что бумага вставлялась между пальцами рук, а потом поджигалась. Когда человек просыпался от боли, он начинал махать первое время руками в воздухе и ему либо заранее подкладывали что-то, по чему он мог бить, либо в то время когда он молотил руками воздух. Чаще всего подкладывали металлический таз. Таким образом, создавалось впечатление, что человек "бьет" в барабан. Жестокие забавы для мальчишек, желающих получить самоутверждение.
  Днем мы обычно работали, вечерами были предоставлены сами себе, и каждый делал то, что хотел: кто-то писал письма, кто-то играл в карты, некоторые играли в футбол или волейбол. Так неспешно и неторопливо текло время, оставляя за собой шлейф прошлого, состоящий из воспоминаний, хранящихся в нашей памяти.
  Вечерами после отбоя нас всех дружно загоняли в постель и по идее начальства мы должны были спать. Но кто когда видел романтиков, спящих мирно после отбоя?
  По крайней мере, мы должны были находиться в кроватях. Вот тогда и наступало время для разговоров. Говорили о разном. Так один крепыш из Краснодарского края больше похожий внешне и походками на большую и злую гориллу рассказывал, что дома у него был самый настоящий гарем из двенадцати девушек, которые его сильно любили. В то время, в восемьдесят первом году, у меня такое в голове не укладывалось. Воспитание было другое. Но он про свои амурные дела любил рассказывать долго и с подробностями. Фамилия его была Ткаченко, а звали его Сергеем. Было ему, как и нам пятнадцать лет, но выглядел он в наших глазах значительно старше. Сейчас я понимаю, что все то, что тогда говорилось, могло быть правдой, а могло быть и выдумкой, но все мы полны были романтики и наивности, которая еще была в неокрепших мальчишеских душах.
  Среди нас были ребята и по шестнадцать и даже по восемнадцать лет, и те чувствовали себя среди нас как люди, пожившие и много видевшие на своем веку. Но чем больше времени проходило, и настоящее неумолимо уходило вдаль по течению реки времени, тем явственнее все мы ощущали приближение какой-то роковой неизбежности, с таящимися впереди суровыми испытаниями, которые нас ждут впереди. Это было общее предчувствие надвигающейся беды, которую вчерашние мальчишки, дружно не сговариваясь, пытались игнорировать. Нервы у всех были на пределе. Драки стали более частными, ребята более задиристыми, смех звучал все реже и реже пока совсем не прекратился. Всем было не до смеха.
  Кожей спины, макушкой, всем своим телом, душой мы ощущали надвигающийся на нас ужас. Все молчали. НИКТО НИЧЕГО НЕ ГОВОРИЛ ПО ЭТОМУ ПОВОДУ. Но опасение чего-то страшного, что ждет нас впереди, было у всех. Даже собаки, бегающие повсюду, приуныли и часто выли по ночам. А в один из дней все они пропали. Сбежали от нас в чистое поле, которое нас окружало со всех сторон. ВСЕ ЧУВСТВОВАЛИ ПРИБЛИЖЕНИЕ БЕДЫ....
  Однажды после работы ко мне подошел высокий парень из нашей группы, к которому приклеилась кличка "жемчуг", которая образовалась из его фамилии Жемчугов в результате простого сокращения, и сказал мне:
  - Знаешь, Вовка, я бы на твоем месте подал рапорт об отчислении.
  - Это почему? - спросил я его.
  - Я тебе объясню, если хочешь, только вряд ли тебе это понравится. - Сказал мне этот белокурый уверенный в себе парень. - Все очень просто: все вы, маменькины сынки, поступив в мореходку, решили, что дело сделано и поехали домой. Я же остался жить в училище. А знаешь почему?
  - Почему? - спросил я в свою очередь. - Денег не было?
  - Нет, деньги были. - Сказал Жемчуг, затягиваясь сигаретой. - Все намного проще и сложнее одновременно. Я остался, чтобы посмотреть и прикинуть, что за жизнь меня ожидает в этой мореходке.
  - Ну и как? Посмотрел? - задал еще один глупый вопрос, не понимая к чему, он все это клонит.
  - Посмотрел. - Он опять глубоко затянулся и после глубокого раздумья сказал:
  - Если ад и существует, то он у нас впереди. И не всем по силам это выдержать. Выдержат только самые терпеливые, а может самые наглые и злые, понимай, как знаешь.
  Он опять глубоко затянулся сигаретой и выпустил мне дым в лицо, внимательно смотря мне в лицо с издевкой.
  - А ты сам-то выдержишь? - спросил я Жемчуга, до конца не понимая, что он имеет в виду.
  - Если честно, то до конца не знаю, но думаю, что я выдержу. - Ответил честно Андрей, который насколько я помню, приехал из города Камышина. - Но вот ты-то точно не выдержишь, это точно.
  - Это почему же? - возмутился я, - я, между прочим, до мореходки занимался дзюдо.
  - Я видел, как ты дерешься, только, знаешь, это не поможет.
  - Это почему же?
  - Да ни почему. В прошлом году на первый курс поступило в М-12 тридцать три человека, а до конца первого курса дожило только двенадцать. В другой группе механиков было тридцать пять человек, а окончили первый курс только одиннадцать. Тебе это ни о чем не говорит?
  - Лично мне - нет, - сказал я ошарашенный такой статистикой, - но если интеллектуальный уровень человека ниже уровня плинтуса, то это на всю жизнь.
  - Да причем тут интеллектуальный уровень? - поморщился Андрей. - Ты что, думаешь, прошлогодние курсанты были глупее нас?
  - Нет, я ничего такого не думаю, - ответил я. - Просто я не понимаю, к чему ты клонишь.
  - Жалко мне тебя. Ты - типичный маменькин сыночек, начитавшийся книг про море и у которого романтика из задницы играет гимны.
  - Но-но, полегче, я же разговариваю с тобой как с нормальным человеком. Хочешь подраться, - давай подеремся, хоть я ничем не занимался, но морду я тебе набью. - Сказал он мне с вызовом.
  - Ну-ка давай, попробуй, - сказал я, вставая в стойку.
  - Слушай, хватит, а? Не хочу я с тобой драться. Видишь - сижу, никого не трогаю. С тобой, между прочим, разговариваю о жизни, - сказал он примирительно, - а ты не хочешь понять очевидных вещей.
  - Каких это очевидных? - сказал я, успокаиваясь, находясь, все еще в борцовской стойке.
  - А таких, - Андрей повысил голос, - да садись же, наконец, и так на нас все обращают внимание.
  Я нехотя сел, хотя от природы никогда не отличался повышенной вспыльчивостью и драчливостью.
  - Я не хотел тебя обидеть, - сказал мне Андрюха примирительно. - Кстати, если ты думаешь, что такая катавасия с выживаемостью в училище первый год, то тут ты ошибаешься. В этом году училище выпустило пятьдесят два человека - судомехаников и штурманов. Только пятьдесят два. Хотя на первом курсе было сто тридцать, после него оставалось человек шестьдесят, потом набрали "червонцев" еще человек семьдесят. Всего получается двести, правильно? А осталось к концу четвертого курса только пятьдесят два.
  - Слушай, а кто такие "червонцы"? - задал я очередной глупый вопрос.
  - "Червонец" - это человек, окончивший десять классов и поступивший в наше родное, богом проклятое КМУ. Ты лучше спроси, - зачем их набирают.
  - Зачем? - спросил я.
  - Когда после первого курса отсеивается больше половины, их набирают на место выбывших, не выдержавших пыток, несправедливости и избиений, - пояснил мне собеседник.
  - А что же начальство ничего не знает? - наивность моя не знала предела.
  - Начальству на муки первокурсников наплевать. - Сказал Жемчугов, ненадолго задумываясь, - я думаю, что те порядки, которые царят в училище, само начальство и придумало.
  - И что неужели никто ничего не пытался изменить? - продолжал допытываться я.
  - Вовка, ты, правда, такой дурак или прикидываешься. Я тебе расскажу один случай, который был не то в прошлом, не то в позапрошлом году. Учился один малый по фамилии Черевниченко, кажется. Так вот он задумал изменить существующие порядки и стал "стучать" начальству на то, что происходит.
  - Как "стучать"? - не понял я его.
  - Ну, ты в натуре темный. "Стучать" - значит закладывать начальству. Людей, которых этим занимаются, называют "козлами" или стукачами. Понял, деревня?
  - Ага, - согласился я, понемногу начавший осваивать русский раговорный язык.
  - Так вот этот самый Черевниченко пытался существующие в мореходке порядки изменить, и докладывал начальству обо всем, что происходит. Кончилось все это тем, что его самого выкинули в тумбочке с пятого этажа, предварительно избив до полусмерти. А родителям сказали, что малый сам упал с крыши.
  - Он хоть жив остался?
  - Нет, разбился насмерть, - сказал Андрей, закуривая новую сигарету? - с тех пор "козлов" в училище больше нет. Кому охота падать вниз в тумбочке?
  Незаметно подкрались сумерки, солнце спряталось в темноту, и появились огромные сияющие звезды огромные как блюдца, которые мягко светились в ночи. В средней полосе России я никогда не видел таких огромных звезд. Эти звезды завораживали, буквально притягивая к себе, так и хотелось подняться от земли и полететь.
  - А ты знаешь, - сказал я Жемчугу, - а я лет пять назад летал по воздуху.
  - Хватит заливать, - сказал он, туша сигарету, - я с ним серьезно, а он мне сказки рассказывает.
  - Да нет, правда. Когда мне исполнилось лет восемь, я стал ходить по ночам.
  - Лунатик, что ли?
  - Да, кажется, это так называется. Ну, так вот сам я про это ничего не помню, но мне мать про это рассказывала.
  - Интересно послушать: как же это у тебя получалось летать? - сказал Андрей, с интересом глядя на меня.
  - Сначала мне снились сны, как я летаю по воздуху, а потом однажды моя мать рассказала мне, что на самом деле видела, как однажды я летел ночью в спящем состоянии по воздуху. Потом еще несколько раз такое повторялось. Постепенно я сам как-то постепенно уверовал в свои способности и однажды рассказал об этом одному своему однокласснику. Тот мне, конечно, не поверил. И я не помню уж, как получилось, но мы с ним поспорили, что я смогу перелететь через реку Воронеж по воздуху. Спорили на десять рублей. Для нас обоих это были очень большие деньги. До этого я ни разу в состоянии бодрствования не летал, но был уверен, что все у меня получится. В одни весенний майский день мы пошли на берег реки. Река в этом месте шириной километра примерно полтора. Была уже ночь, что-то около часа ночи, светила полная луна. Я лег на спину и попытался вызвать в себе то ощущение полета, которое было во сне. Постепенно это ощущение полностью завладело мной, я почувствовал между лопаток ощущение силы, и я, усилием воли, используя эту силу между лопаток, поднялся в воздух и полетел тело мое было под некоторым наклоном по отношению к поверхности. Наклон составлял примерно градусов сорок пять относительно горизонтальной поверхности. Когда я летел, я чувствовал между лопаток ту силу, которая меня поднимала от земли, и несла вверх. Было такое ощущение, что у меня выросли крылья за спиной, и я парю на них. Так я летел все дальше и дальше над рекой, ощущая воздух, который овевал мое тело, его прохладу, какую-то странную упругость ночного неба и было во всем этом что-то неестественное и чудесное в этом моем ночном полете. Но постепенно я стал ощущать, как сильно я устал, и стал замечать как постепенно все ниже и ниже опускался к реке. Когда мои ноги коснулись воды, я не на шутку испугался, что упаду в воду и утону. До берега оставалось метров сто, а силы мои были на исходе, и я уже жалел, что пошел на эту авантюру и дал себе слово, что больше никогда не полечу. Уж не знаю, как, но я смог дотянуть до берега островка, к которому летел, и буквально рухнул на берег в изнеможении, даже не веря, что смог дотянуть до берега. Потом, наверное, часа три отлеживался - не было сил встать, и часа три добирался домой по мостам пешком.
  - Ну и как отдал тебе твой друг деньги? - спросил Андрей, недоверчиво глядя на меня.
  - Да, отдал, - ответил я, любуясь звездным небом и пейзажем, который в лунном свете стал особенно красивым и притягательным. Было немного холодно, и со всех сторон нас атаковали комары.
  - Мне недавно приснился странный сон, - сказал Жемчугов, закуривая очередную сигарету, - как будто бы ко мне пришел сам Сатана и говорит мне: уезжай отсюда домой, что ты забыл здесь в этом аду, в той клоаке, куда ты стремишься? И глаза у него такие грустные и пронизывающие насквозь были, что я даже проснулся, а потом до утра не мог заснуть...
  - Ладно, пошли спать, а то эти комары здоровые как самолеты нас сейчас съедят. - Сказал я ему и поднялся, чтобы идти в наш барак.
  Неожиданно подал голос коренастый мужичок-казах, что вечно толокся у нас на кухне, готовя себе чифир из чая, который мы ему давали:
  - Я знаю этого Неведомого Бога - Сатану, - сказал он со спокойным величием уверенности, твердой, как гранитная скала. - Истинный Бог был рожден среди нас во плоти. И я говорю вам: где бы вы ни видели людей, коими правит тайна, в этой тайне заключено зло. Если дьявол внушает, что нечто слишком ужасно для глаза - взгляните. Если он говорит, что что-то слишком страшно для слуха - выслушайте. И если вам померещится, что некая истина невыносима, - вынесите ее и постарайтесь открыть для нее свое сердце.
  Мы не придали тогда словам старика никакого значения, поскольку в наших глазах этот уголовник, постоянно пьющий чифир, который как сам он утверждал, попал в тюрьму за занятие магией, не внушал никакого доверия.
  Так мы и жили в этом поле посреди арбузов. Днем собирали арбузы и грузили машины, которые развозили их по всей стране. Вечерами отдыхали, разговаривали о прошлом, мечтали о будущем, говорили о самом сокровенном. Но чем ближе было время возвращения в училище, тем тревожнее становилось в наших душах, но все мы думали, что все, что рассказывалось про порядки в мореходке неправда, и как только мы туда приедем, все будет по-другому, и что не так страшен черт, как его рисуют. В душах наших была странная смесь из уверенности, что все у нас будет хорошо, и из предчувствия беды, которая неумолимо надвигается на нас, грозя нас раздавить.
  Неожиданно для себя я довольно близко сошелся и подружился с одним парнем из Каменки, Пензенской области. У него росли небольшие усики белого цвета, чем он очень гордился. Его голубые глаза смотрели на мир с долей иронии и доброты. И глаза его очень гармонировали с его светлой шевелюрой. Почему-то к нему приклеилась кличка "дед". Видимо причиной этого было высказывание Стаса Меньшова по поводу того, каким должен быть старший механик:
  - На кораблях стармеха зовут просто - "дед" - сказал он как-то всем в бараке после отбоя. - Так вот настоящий "дед" должен быть лысым, толстым, ленивым, лежать на диване и курить трубку, одновременно пить пиво и смотреть телевизор.
  Сам он был немного полноватым и имел небольшие залысины на голове, несмотря на свой возраст. И в нашем сознании сразу же сформировался образ Стаса, лысого, с трубкой в руке, пивом, воблой и телевизором, лежащим на диване. Так к нему приклеилась кличка "дед".
  На бахче мы работали побригадно, и я был в одной бригаде со Стасом. То сколько мы ели арбузов на поле не поддается никакому описанию. Сначала мы их ели очень много, потом все меньше и меньше, потом на арбузы все уже не могли просто смотреть. Прошло с тех пор семнадцать лет, а я не люблю арбузы по сей день, и не ем их до сих пор. В то время мы их просто объелись. Но когда это произошло, а пить хотелось, мы иногда съедали чуть-чуть арбузной серединки без семечек, а остальное выбрасывали. Вот тогда у нас и появилась проблема, как различить арбуз по чисто внешним признакам, не вскрывая, его вкусный он или нет. Мы со Стасом подошли к этому вопросу с чисто практической точки зрения. Учились мы выбрать арбузы достаточно оригинальным способом: шли по полю, где лежали собранные арбузы и делились мнениями по поводу каждого крупного экземпляра. Если мнения по поводу отдельного экземпляра расходились, мы поступали просто: раскалывали этот арбуз и смотрели кто из нас прав.
  Дня за четыре мы переколотили тонн пять-шесть арбузов вдвоем, но научились таки выбирать арбузы того сорта, что росли на нашей бахче.
  Читатель, слушай внимательно, в чем тут дело - тебе это может пригодиться, когда ты захочешь попробовать щедрые плоды астраханских степей. Стук и звон арбуза тут не причем, как и в каком состоянии находится то место арбуза, где он был прикреплен к самому растению. Это все вторично. Собственно говоря, плоды до шести килограмм это еще не арбузы, а так - недоростки. Настоящий арбуз начинается с веса после шести килограмм. У хорошего арбуза между темными и светлыми полосами должна быть яркая контрастность. Но светлые полосы не должны быть белыми. Если эти полосы белые, то арбуз перезрелый.
  Мы все больше и больше по прошествии времени думали о том, что нас ожидает, но все полагались на извечный русский "авось". Так уж мы все, видимо, устроены, что всегда надеемся на лучшее даже в аду. Как бы не складывалась жизнь, и обстоятельства вокруг русские всегда ставят на "авось". Вот и мы думали, что все обойдется и то, что говорят это - сказки.
  Наконец, наше время пребывания в колхозе закончилось, и нас погрузили в автобус и повезли в училище. Прибыли мы аккурат к обеду. После всего того, что мы сами готовили и соответственно кушали пища, приготовленная профессиональными поварами, показалась всем нам райской пищей богов. Мы получили обмундирование - форму, в которой на флоте ходят матросы: брюки флотского образца с застежкой сбоку, флотский брючный ремень, теплую тельняшку, фланку, гюйс. Для выхода в город нам выдали фуражку с эмблемой КМУ, парадную форму, бушлат. Когда мы облачились во все, что получили, мы сами себе казались крутыми мореманами, несмотря на то, что одежда вся на нас была размера на два-три больше и болталась на всех как на вешалках. Но мы были счастливы тому, что наши мечты потихоньку начинали сбываться.
  
  Глава пятая.
  Если первый день в училище был полон радости и эйфории, то на следующий день всерьез взялись за наше воспитание в духе идеалов коммунизма и обычаев училища.
  Нас всех построили утром на плацу около училища и стали вбивать нам в головы, что все, что мы знали о жизни до поступления в училище - это старый ненужный хлам, которому самое место на свалке.
  Заместитель начальника училища по строевой подготовке коренастый низковатый крепыш со светлыми волосами, зализанными назад, и колючими злыми глазами, одетый в белую парадную форму комсостава, нам перед всем строем прямо заявил:
  - То как вы жили на гражданке, дома - это красивая сказка, которая осталась в прошлом. Забудьте про это. Теперь у вас начнется совсем друга жизнь. Мы сделаем из вас настоящих мужчин, хотя кому-то это может не понравиться. В училище действует устав, как во всех вооруженных силах Советского Союза, и вы обязаны ему подчиняться. Если вы допускаете нарушение устава, то вы должны будете первый раз написать объяснительную командиру вашей роты. Если же такое случится второй раз в течение года, - вы немедленно будете исключены из училища. Фамилия моя Сердюков и именно я буду решать вопросы вашего отчисления из училища. А сейчас вы займетесь строевой подготовкой, которую будет проводить с вами ваш старшина роты Алипкалиев Максад.
  Глаза Сердюкова смотрели на нас с явным неодобрением и с плохо скрываемым пренебрежением. Неожиданно он заорал во все горло:
  - Равняйсь! Смир-р-р-но-о-о!!!
  Мы все как один выполнили эти команды, насколько каждый из нас правильно их понимал.
  - Алипкалиев! Шаг вперед! - продолжал командовать Сердюков, которого мы сразу невзлюбили за то высокомерие, которое он ко всем подчиненным проявлял.
  - Приказываю вам провести строевую подготовку до обеда.
  - Есть! - браво ответил среднего роста киргиз, который довольно браво выглядел по сравнению с нами всеми. Было ему около двадцати трех лет, он отслужил армию, и казался нам всем стариком, много повидавшем на своем веку. Его хитрые миндалевидные, узкие глаза хитро и довольно блеснули, и он скомандовал нам:
  - Равняйсь! Смирно! Рота! Направо! Вперед шагом марш!...
  До обеда он занимался с нами строевой подготовкой. Для непривыкших маршировать вчерашних пацанов это было достаточно непросто. Но строевой шаг - это ведь не просто ходьба в ногу строем. Тут нужен печатный шаг, умение держать равнение в строю и навык тянуть носок при каждом шаге и печатать каждый шаг, чтобы во первых не было слышно "дроби" при маршировке, чтобы вся рота шла в шаг и каждый шаг был как бы шагом одного многоголового существа, которое звалось пятая рота КМУ; а во-вторых, чтобы звук был такой, чтобы стекла дрожали в училище. Ближе к обеду мы измучились и были похожи на загнанных лошадей, с которых ручьем лил пот. У некоторых ноги стали сводить судороги, но Максад, казалось, ничего не замечал. Тяжелее всего было держать несколько минут на весу прямую ногу. Но худо-бедно до обеда мы дотянули, пообедали, а когда закончили, есть по команде, то, несмотря на то, что все съели, вышли мы из столовой голодные как волки. Мысли всех были только об одном, - что бы такое съесть? Впрочем, некоторые успели запастись хлебом, которым набили карманы брюк.
  После обеда нас построили, проверили все ли на месте, потом был личный осмотр каждого курсанта, почти у всех были какие-то замечания: у кого ботинки не начищены, у кого форма мятая, у кого-то бляха грязная.
  А когда нам, собственно говоря, было заниматься все этим, когда после подъема свободной минуты не было. Но это никого не волновало. Нам было дано десять минут, чтобы исправить замечания и привести себя более-менее в божеский вид.
  Потом нас снова построили, и каждому дали персональное задание, что ему делать: все мы как один стали убирать роту, которая, к слову говоря, совсем была негрязная.
  Пол мыли зубными щетками с мылом как в кубриках, где жили курсанты так и во всей роте. В роте было четыре группы курсантов: две будущих судомехаников М-11 и наша группа М-12 и две группы судоводителей.
   Каждая группа жила в отдельной комнате, где стояли двухъярусные кровати и тумбочки. Табуретки и стулья нам не полагались, поэтому сидели мы, когда удавалось выкроить свободную минутку, что было, в общем-то, из области фантастики, на кроватях. Кровати всегда должны были заправлены быть идеально по струночке, поэтому сидеть на них нам не рекомендовалось, да если говорить честно, то и некогда было на первом курсе на них сидеть.
  Помещение, где жило более тридцати человек, убиралось дважды в день самими курсантами, и было очень даже не маленьким. Поэтому мытье полов с мылом зубными щетками было чистым издевательством. Все это понимали, но жаловаться никто не бежал, потому, как знали - БЕСПОЛЕЗНО.
   Кроме четырех кубриков в роте еще был красный уголок, который был вечно закрыт, комната ротного командира, комната, где жил старшина роты и каптерка, где хранились личные вещи курсантов и наша парадная форма, шинели и бушлаты.
  Помещения в роте разделял на две части вдоль длинный коридор, который был в длину, пожалуй, около ста метров. Вот этот то коридор и предстояло мыть некоторым курсантам также своими зубными щетками. Лично мне "с группой товарищей" предстояло отдраить гальюн (на гражданке это называется туалет) так, чтобы он "блестел как котовые яйца".
  Этот сногсшибательный эпитет был непонятен никому из нас, но мы твердо усвоили, что если мы не добьемся до завершения работ искомого результата требуемого качества, то будем чистить его не останавливаясь до утра. Это в наши планы не входило, поэтому мы все же рискнули обратиться ко второму старшине, которого к нам назначили с четвертого курса, по фамилии Василенко и у которого была оригинальная кличка: "Вэ Эс", за разъяснениями того чего от нас требовалось более конкретно.
  
  Глава шестая.
  - Что вам не понятно? Если я сказал, чтобы гальюн блестел как котовые яйца, значит, он должен блестеть! Понятно? Так в чем же дело? - плотоядно ухмыльнулся старшина. Вперед! А чтобы было чем, чистить, - бегом, на стройку, что располагается за забором, каждый схватил по пять красных кирпичей, и принес их в роту. Ими и будете чистить те металлические штуки, каждая из которых называется "очко". Стены очистить от краски и дерьма лезвиями. Пол вымыть.
  - А теперь - бегом марш! - Заорал старшина.
  Задавать вопросы больше не хотелось. Охота к полемике у всех как-то незаметно пропала. Мы дружно двинулись за кирпичами. Никто из нас никогда не брал ничего чужого в своей жизни, но, помня наказы старшины и, зная силу его кулаков не понаслышке, мы ни секунды не сомневаясь, взяли каждый по пять кирпичей, рассудив, что государство не обеднеет от такой потери и пошли драить свой сортир...
  Тем, кто не был курсантом и не был в армии, может, и неприятно это читать. А каково было нам пятнадцатилетним пацанам ни разу в жизни не мывшим пол принимать во всем этом живейшее участие? Я имею в виду мытье туалета. Я понимаю, читатель, твои чувства, поэтому щажу тебя, и не буду писать, что при этом ПРОЦЕССЕ МЫ ЧУВСТВОВАЛИ. Но поверь мне на слово, что чувство отвращения это блеклое и слабое чувство по сравнению с тем, что мы чувствовали тогда...
  Впрочем, через три часа гальюн сверкал как новый. Пол был чище, чем новый, сверкал идеальной чистотой стены и стекла, а в железо, недавно еще совсем ржавое можно было смотреться как в зеркало. Естественно, за время уборки мы никого в туалет не пускали. Когда она закончилась, я поймал себя на мысли, что, наверное, это железо, начищенное столь тщательно, будет блестеть вечно.
  - Ну, вы, блин, даете, - сказал старшина, входя в туалет. - Ведь можете, когда хотите.
  - Так точно! - хором отвечали мы.
  После того как закончилась генеральная уборка, нас опять построили, и произвели проверку личного состава и осмотр внешнего вида каждого курсанта. Представляете, как мы выглядели после уборки туалета? А остальные после мытья пола с мылом зубными щетками? Но разве подобная проза жизни кого-то интересовала кроме нас самих.
  - Рота! Равняйсь! Смирно! - проорал Василенко. - Однако, что-то вы какие-то все грязные. Даю вам пять минут, чтобы привести себя в нормальный вид и исправить замечания, полученные вами. Разойдись!
  Мы, конечно, разошлись, но что можно сделать за пять минут, особенно если твоя одежда нуждается в стирке, сушке и глажке, а другой одежды, кроме как на тебе самом больше нет. Что успели мы сделать? Тех, кто был почище, мы поставили в первый ряд, чтобы создать хоть какую-то видимость перемен.
  - Ну, что, распиздяи, - сказал нам Василенко после осмотра личного состава. - Мой приказ вы не выполнили. Это очень плохо. Сейчас мы пойдем на ужин, а после ужина мы продолжим воспитание. Я напоминаю вам, что сесть за стол вы должны по команде, по команде же вы должны будете встать из-за стола и бегом. Я повторяю БЕГОМ бежать на построение в роте. А сейчас бегом марш в столовую, через минуту я вас жду внизу, чтобы все стояли в строю. Если хоть кого-то одного не будет, - пеняйте на себя, будем бегать еще.
  - Равняйсь! Смирно! - проорал старшина, которого медленно, но верно все мы начинали ненавидеть. - Вниз, в столовую бегом МАРШ!
  Нужно ли говорить, что, естественно в первый раз у нас сбежать вниз по лестнице не удалось как надо. Старшина шел вразвалку перед всей ротой, а обогнать его никто не решился. Так мы бегали еще три раза на пятый этаж вверх и вниз. Терпению рано или поздно приходит конец даже у таких забитых мальчишек, какими мы были на первом курсе КМУ. Если, читатель, ты думаешь, что был бы на нашем месте совсем другим, то ты ошибаешься. Против той системы, что там была ты не смог бы ничего сделать, как только лишь не участвовать во всем этом издевательстве и уйти оттуда, или иначе бы система сломала бы тебя, подмяв тебя под себя. И ТЫ СТАЛ БЫ РАБОМ.
  И когда очередной раз была нам отдана команда бежать вниз, две группы будущих судоводителей с таким остервенением кинулись вниз, что оттеснили старшину в сторону, едва не свалив его на пол, и кинулись со всех ног по лестнице вниз. Вся рота уже стояла в строю, внизу, тяжело дыша, как загнанные лошади, которых пора пристрелить.
  - Рота! Равняйсь! Смирно! - громко крикнул подошедший Василенко. Чувствовалось, что он откровенно упивается данной ему властью. - Ну, вы, блин, даете, я думал, что вы растопчете меня. На ужин шагом марш!
  После того как мы стояли у своих столов, он скомандовал:
  - Рота! Приступить к приему пищи! Время пошло!
  Какими бы мы не были голодными и усталыми, как бы быстро мы не ели, но съесть за одну минуту пшенную кашу с рыбой и выпить чай с хлебом не удалось никому.
  - Рота! Закачивай прием пищи! На выход бегом марш! Через одну минуту я жду вас наверху в роте. - Услышали мы очередной приказ несгибаемого старшины.
  На этот раз толпа опять оттерла старшину, несмотря на его габариты. Когда мы примчались в роту, нас снова проверили по списку, - это называлось "большой сбор". Хотя я не понимаю, куда кто из нас мог деться, если у нас ни одной свободной минуты не было.
  - Рота! Равняйсь, смирно! - наш старшина не на шутку разошелся. - Рота! Отбой! - неожиданно услышали мы, хотя время было еще только около восьми часов вечера, в то время как отбой по расписанию должен быть в десять вечера.
  Мы не спеша стали расходиться по кубрикам испытывая в душе чувство облегчения и чувствуя смертельную усталость. Но как мы ошибались! Не успели мы раздеться и лечь в кровати как услышали очередную команду старшины Василенко:
  - Рота! Сорок пять секунд - подъем!
  Через какое-то время мы полуодетые стояли в строю.
  - Рота! Равняйсь! Смирно! Значит так, товарищи курсанты, - сказал старшина, улыбаясь чему-то своему - сейчас мы будем учиться отбиваться за сорок пять секунд до тех пор, пока все как один не научаться за сорок пять секунд раздеваться и лежать в постелях и за то же время одеваться и стоять в строю.
   Старшина улыбался во весь рот, демонстрируя все свои зубы, часть из которых были золотые.
  - Вы спросите, зачем это надо. - Он, видимо решил преподать урок флотской мудрости, без которой нам никак в этой безумной жизни никак не выжить. Глаза его светились непомерным самодовольством, человека, имеющего желание осчастливить своими откровениями этих сто тридцать пятнадцатилетних пацанов, стоящих перед ним навытяжку. - Так вот, товарищи курсанты, я вам объясню, зачем это надо: допустим, лежите вы с бабой в постели и вдруг в самый ответственный момент вы слышите, как поворачивается ключ во входной двери, а вы совсем-совсем раздеты, ну то есть абсолютно. Вот тут-то вам и пригодится ваше умение быстро одеться и дальше либо набить морду дураку-мужу, который так не вовремя возвращается домой, либо десантироваться в окно в зависимости от обстоятельств. Причем то и другое рекомендуется делать с достоинством, помня о чести училища, и в одетом виде. Кстати, мой любимый этаж для десантирования - третий. Наши наставления о том, как вести себя в городе в увольнении вы должны хорошо помнить. И делать соответствующие выводы, - если уж заводите себе женщину, так заблаговременно позаботьтесь, чтобы она жила не выше третьего этажа. Женщина, которая живет в доме не этаже выше третьего- это потенциально опасная для вашего здоровья женщина и поэтому сами понимаете, что знакомиться с такими не рекомендуется.
  Старшина улыбался чему-то своему и был похож на старого, довольного, котяру, который вспоминает про свои мартовские похождения. Усы его двигались, казалось, сами по себе и жили своей, независимой жизнью.
  - Рота! Равняйсь! Смирно! - вдруг заорал старшина. - Сорок пять секунд - отбой!
  Мы уже неслись в свои кубрики, к своим кроватям, раздеваясь на ходу, все еще слыша его громыхающий голос:
  - Если через означенное время кто-то будет одет, и не лежать в кровати, то все вы, ваш рот ниже носа, снова будете тренироваться.
  То ли объяснения старшины, которые всем очень понравились, то ли его угрозы, которые не понравились никому на нас так подействовали. Но через очень короткое время все в нашем кубрике в раздетом виде лежали по кроватям, довольные как стадо кабанов, которые попали в лапы волчьей стаи и радующихся тому, что их еще не съели.
  Через короткую паузу мы снова услышали бодрый голос Василенко:
  - Рота! Сорок пять секунд подъем!
  Мы опять кинулись одеваться. Причем, удобнее это было делать тем, чьи койки были на "втором этаже". Двухъярусные койки собирались достаточно просто: с нижней койки снималась верхняя часть, представляющая собой изогнутую металлическую трубку, и на нижнюю койку ставилась верхняя.
  Когда курсант прыгал сверху, он вставлял ноги в штанины брюк и пока долетал донизу, уже оказывался с одетыми, но не застегнутыми штанами, тельняшка и фланка одевались на бегу в коридор. Уже в коридоре застегивались штаны и завязывали шнурки, если успевали.
  Так мы тренировались до самого отбоя. Наконец, мы легли в койки с единственной целью - поспать. И некоторым это удалось. В смысле заснуть. Но неожиданно мы столкнулись с еще одной стороной быта студентов-первокурсников нашего доброго КМУ: в наш кубрик ввалилось двое курсантов с четвертого курса. Они заставили нас еще целый час отбиваться на время. Под конец этой процедуры они забрали четверых курсантов с нашей группы мыть свою роту.
  Через некоторое время к нам пришли еще несколько человек с четвертого курса. У всех были какие-то проблемы, которые мы за них должны были решать.
  Кто-то хотел курить, и кому-то из первокурсников необходимо было идти на улицу и у прохожих стрелять сигареты (в то время коммерческих киосков не было, и магазины работали максимум до восьми вечера), у кого-то из старшекурсников была грязная одежда, которую мы должны были стирать за них.
  На языке КМУ это называлось - "запахать", то есть заставить работать на себя как рабов. Нам популярно объяснили, что "запахивать" первый курс имеют право в училище те, кто учится на третьем или четвертом курсе.
  Курсант первого курса - самое бессловесное существо, которое существует для того, чтобы работать на старшекурсников, чтобы тем полегче жилось. Как живется первому курсу - никого не волновало. Мы работали день и ночь как волы, свободной минуты не было вообще. Когда начались занятия, мы вздохнули немного свободнее, - по крайней мере, до обеда нас никто не трогал, пока мы были на занятиях.
  На следующий день старшина Василенко выбрал из нашей группы человек десять курсантов, тех, что поздоровее по его мнению и повел нас в город. Наш поход был коротким,- минут через пять мы достигли цели нашего путешествия. Мы пришли к забору судоремонтного предприятия, которое располагалось рядом с училищем.
  По приказу старшины мы перелезли через забор завода. Затем он приказал Андрющенко влезть как самому маленькому из нас в открытую форточку, найти там старые, использованные шлифовальные круги и передавать нам их через форточку.
  Андрющенко был самым маленьким в нашей группе. Да и вообще во всей роте. Однако он неожиданно для всех сказал:
  - Я не полезу воровать. Я никогда и ничего не воровал и не собираюсь этого делать.
  "Вээс", похоже, искренне удивился:
  - Кто сказал - "воровать"? Насколько я помню, - я сказал: - "взять то, что нам нужно". Чувствуешь разницу?
  - Нет. Не чувствую. Всё равно это - воровство.
  - Послушай меня, мальчик. - Сказал "Вээс" угрожающе, беря Андрющенко одной рукой за шиворот, поднося кулак к носу Андрющенко. - Ворует не тот, кто берет, а тот, кто попадается, понял? Не умеешь воровать, - научим. Не умеешь, - заставим! Понял?
  Кулак "Вээса" был больше головы первокурсника, поэтому он сказал, делая попытку освободиться:
  - Да понял я, понял. Отпусти меня. Я сделаю то, что ты хочешь.
  Он пролез в форточку, и через некоторое время стал подавать нам шлифовальные круги. Мы их взяли столько, сколь в силах были унести, и пошли в училище.
  День для нас начинался всегда одинаково: в семь подъем, зарядка, большой утренний сбор, где проверяли все ли на месте или кто-то сбежал, а также утром проводился личный осмотр внешнего вида курсантов. Должно быть, видок в то время у нас был потрясный: попробуйте спать по два-три часа в сутки неделю, другую. И месяца через два посмотрите на себя в зеркало, - что вы увидите? Конечно, себя, любимого, но ваш внешний вид вам может не совсем понравится. А теперь представьте, что все это время вы работаете как пчелка, не останавливаясь, и единственная ваша мечта - это забиться куда-нибудь, чтобы вас не трогали и где бы вы могли спокойно просто посидеть и НИЧЕГО НЕ ДЕЛАТЬ.
  Романтические мечты о море и о дальних плаваниях сменились мечтами о хотя бы кратковременном, но отдыхе. Жизнь вносит в наши мечты свои коррективы, и если еще вчера ты мечтал о личной яхте, отдельном двухэтажном особнячке на берегу лазурного моря и недорогом "Ролс-ройсе", то судьба может так повернуться для тебя, что ты будешь мечтать о куске хлеба и миске дешевой похлебки.
  Жизнь бывает порой скучна и проста для одних и ярка и насыщена событиями для других. И эти глупцы еще позволяют себе роскошь завидовать друг другу. Судьба играет людьми, как маленькими солдатиками играет несмышленый малыш. И люди чаще всего ничего не могут с этим поделать, как только лишь сказать: " Я горжусь тем, что я здесь родился и здесь живу. А жизнь... Что жизнь? Работа - дом, работа - могила..."
  Взаимоотношения в нашей группе не были дружными. Вся наша группа М-12 разбилась на несколько мелких группировок, которые жили изолированной друг от друга жизнью, практически не общаясь друг с другом. Астраханцев было в группе несколько человек, к ним примкнули еще несколько человек, которые были дружны, - это была самая многочисленная группировка, с которой в группе считались. Но уровень их знаний был невелик, поэтому они не стали доминирующей силой.
  Вторую группировку образовали выходцы с Кавказа и Средней Азии. Те вообще редко с кем общались и жили своей замкнутой изолированной группкой.
  Третью группу образовали все оставшиеся. Так уж получилось, что в нее вошел и я. Мальчиком я рос замкнутым и необщительным. Наладить какой-то контакт с нужными людьми не хотел, да и не умел. Эта группа курсантов была своего рода изгоями, поскольку была во первых недружной, а во вторых самой слабой.
  Васька Лапин, хотя и был астраханцем, но особым уважением не пользовался, оказался тоже с нами. Андрющенко - метр с кепкой, Лапин и Клёпов роста были около метра шестьдесят, но все трое такого телосложения, что соплей всех троих за раз можно было перешибить. Помимо них в этой группке оказался мой друг Стас Меньшов, да еще Юрка Дубовской с Майкопа.
  Нет, мы не отличались практически ничем от остальных, но так уж получилось, что круг общения стал ограничен. И мы вынуждены были общаться между собой внутри нашей маленькой группировки. Как ни странно все из нас хорошо учились и все остальные просто списывали у нас, тогда, когда сами чего-то не знали. А знали они, собственно говоря, мало что.
  Мы им подсказывали на занятиях, когда те отвечали у доски. Поэтому все мы сидели на первых партах. Контрольные работы все мы решали за всю остальную группу, а потом давали им списать.
  Они же в благодарность за это старались всячески унижать нас, и, унижая нас, возвышались сами в своих глазах. Это было достаточно подло. Но таков закон толпы, живущей вместе в тюрьме, армии или мореходке. Слабых - задавить, чтобы не задавили тебя самого.
  Особо не наезжали на нас со Стасом - всё-таки мы были поздоровее и могли за себя постоять. Но мелкие всякие подлости всё равно всякие делали. Как-то раз мы схлестнулись с парнем, кличка которого была "медведь". Он и на самом деле чем-то напоминал медведя. Был такой же большой и сильный.
  Слово за слово и мы уже стояли с ним в кругу наших одногруппников. Все, видимо, ждали, что он разделает меня "под орех". Все, кроме меня. До мореходки я занимался дзюдо и был уверен в себе.
  Нам освободили достаточно места для мордобоя и ждали чем всё кончится. Кончилось же всё быстрее, чем начиналось - я схватил "медведя" в свой излюбленный захват и образцово провел бросок через бедро с последующим удержанием и болевым приемом на правую руку.
  Никто ничего не понял. "Медведь", похоже, тоже не мог понять, как он оказался на полу, придавленный мной. Сначала он попытался вырваться, но чем больше он дергался, тем сильнее становилась боль в его руке, поэтому, осознав, что он проиграл, он прохрипел:
  - Отпусти сейчас же, иначе я убью тебя.
  - Что ты сказал, мразь? - Возмутился я. - Проси прощения, сука, или я задушу тебя.
  Я не шутил. Ломать ему руку я передумал и решил его просто придушить. Поэтому я поменял захват, находясь "в партере", и стал душить его отворотом фланки. Мне было всё равно, что будет с ним. Во мне проснулся бойцовский дух, и я знал, что я не остановлюсь, если он не извинится.
  "Медведь" сначала пробовал еще дергаться, потом стал задыхаться и краснеть. Воздуха ему всё больше и больше не хватало.
  - Прости меня. - Наконец прошептал он.
  - Громче, пидор. Громче говори, сука, чтобы все слышали! - Произнес я, желая добить и унизить своего обидчика.
  Я еще сильнее усилил захват удушения так, что лицо "Медведя" побелело, и он произнес так громко, как только смог:
  - Прости меня, пожалуйста, я больше не буду.
  Только тогда я отпустил его, встал, и пошел в умывальник приводить себя в порядок. Больше ко мне в открытую никто из одногруппников не приставал.
  Глава седьмая.
  Так текла наша жизнь изо дня в день. Дни тянулись бесконечной чередой похожие один на другой как братья-близнецы. Утром мы учились. Днем пахали на старшекурсников. Наступал вечер, мы шли в учебный корпус на самоподготовку, где мы по идее должны были готовиться к занятиям, но я не помню ни одного случая, чтобы мы просидели больше десяти минут, готовясь к урокам, если около нас не было преподавателя, дежурного офицера или нашего классного "папы".
  Как только мы оставались одни как нас сразу же находили и уводили в "рабство" и мы должны были работать, пока не закончится самоподготовка, потом мы шли к себе в роту, там проходил "Большой сбор", где нас опять проверяли. После ужина и самоподготовки нам командовали отбой, и мы ложились спать, надеясь хоть одну ночь полностью проспать от отбоя до подъема. Когда такое происходило, что, впрочем, было крайне рано, мы были просто счастливы.
  Люди, не бывшие никогда в условиях личной несвободы, в условиях физического и морального рабства, не ценят, как правило, свободы и не умеют ей, сладкой, пользоваться. А человеку несвободному очень просто быть счастливым - дай ему одну только возможность уйти от реального мира, в котором он несчастлив, в мир своих снов и иллюзий, чтобы хотя бы там, в своих снах и мечтах он мог стать свободным и реализовать потенциал, заложенный в нем с рождения.
  Но, увы, увы, люди, вырвавшиеся из какого угодно рабства, на свободу забывают все свои мечты, стараясь не упустить того, что уже есть, и становятся похожими на большинство других обывателей, единственная цель существования которых является не самовыражение себя, а простое, животное существование. Нет, они, конечно, временами задумываются о душе, - когда сильно начинают болеть, и стоят на пороге смерти одной ногой в могиле. И понимают тогда, что по большому счету жизнь прожита зря. Но сделать тогда уже ничего не могут.
  А людская совесть за годы морального рабства и несвободы от внешних обстоятельств и условностей общества уже привыкла находить компромисс там, где его нет и в помине.
  И знаете что самое интересное она, эта самая совесть, всегда находит компромисс и человек живет дальше с этой уродливой, гипертрофированной совестью, воспринимая окружающий мир сквозь искривленную призму собственной атрофированной совести. А про тех молодых людей, которые еще не успели потерять совесть, издеваясь в душе, говорят: это - юношеский максимализм. И сами же его потом стараются уничтожить, умерщвляя совесть бесконечной чередой лживых, гнусных поступков.
  Попав на учебу в мореходку, мы неожиданно для самих себя попали в гигантскую мясорубку, где в нас уничтожали, прежде всего, нашу совесть и нашу душу. Это было страшнее всего. Не столь унизительно было что-то делать вообще. Унизительно это было делать за кого-то, зная, что этот человек сознательно унижает тебя, превращая тебя в своего раба на некоторое время. Со временем нас стали не просто заставлять работать на себя, а избивать, добиваясь полного подчинения. И все чаще и чаще у наших мучителей стала проявляться странная фантазия, которая была продиктована либо ленью, либо садизмом.
  Как-то однажды промозглым октябрьским вечером, когда на улице уже было темно во всем училище, да и, похоже, во всем районе города отключили свет. Все мы радовались как дети, потому что могли более или менее спокойно отдохнуть, не заботясь о том, что нас кто-то что-нибудь заставит делать. Но мы ошибались... Неожиданно меня в коридоре роты остановил один парень с третьего курса, внутри у меня все похолодело. Не сказать, что я чего-то опасался, но просто надеялся просто полежать и расслабиться, а тут тебя хватают неожиданно за воротник, и спрашивают:
  - Ты с какой группы, салага?
  - С М-12 - отвечал я, надеясь в душе, что, может, еще пронесет, и меня с миром отпустят. Какой дурак, что будет делать в темноте, когда ничего не видно?
  - Очень хорошо, - услышал довольный голос старшекурсника, который радовался как ребенок чему-то своему. - Этот парень с твоей группы. Как его фамилия? Говори! Если он наврал или ты, то морду я набью обоим, а вы потом сами между собой разберетесь, кто виноват.
  - Говори, Вовка, не бойся, - подал голос Стас Меньшов, который стоял рядом с курсантом-третьекурсником.
  - Зовут его Стас, а фамилия Меньшов - сказал я, - Я могу идти?
  - Да, сейчас пойдешь со Стасом в магазин.
  Говоривший протянул руку, и я услышал, как звякнула мелочь в руке у Стаса.
  - Здесь три рубля. Купишь мне торт бисквитный-пребисквитный. - услышали мы "задание" - Понял? Повтори.
  - Купить торт бисквитный-пребисквитный. - уныло отрапортовал Стас.
  - Молодец! Смышленый! - похвалил нас потенциальный сладкоежка. - Сдачу можешь оставить себе. Принесешь торт в кубрик группы В-41, найдешь меня. Понял?
  - Понял, - ответил Стас - только, боюсь, - магазины уже закрыты.
  - Ну, это, извини, брат твои проблемы. Если к девяти вечера тебя с тортом не будет, - убью. - Услышали мы. Будущий штурман повернулся ко мне и сказал:
  - Это касается и тебя тоже. Твоя задача - следить за тем, чтобы он, во-первых, купил мне торт, а во-вторых, проследить за тем, чтобы этот толстый боров не стрескал мой торт. Понял?
  - Понял, - ответил я. Как будто у меня был какой-то выбор. Если человек отказывался делать то, что его заставляли делать, его били. Причем, одного, как правило, било несколько человек. Били до тех пор, пока он мог стоять на ногах. Когда он падал, его нежно так по-отечески спрашивали:
  - Ну что будешь делать, что тебе говорят или будешь дальше ломаться как целка?
  Если человек соглашался выполнить ту работу, которую его заставляли делать, его больше не били, а отправляли "пахать". Если же он упорствовал дальше, его продолжали бить до тех пор, пока он не терял сознание, а потом начиналось все сначала.
  Все мы прошли через это. Маленьких ростом и хилых ребят били меньше, тех, кто был повыше ростом, и покрепче физически били сильнее и жестче. По лицу старались не бить, чтобы не было синяков, но это не значит, что по лицу не били вообще.
  Например, я за один первый курс пять, раз посетил травмпункт с переломанным носом и еще три раза лежал в больнице с сотрясениями головного мозга. Что касалось остальных, то никто статистики, конечно же, не вел, а насчет травм нами придумывались для оправдания перед начальством различные истории типа той, что я рассказал, когда у меня первый раз сломали нос и набили синяки на оба глаза: "Шел по трапу, поскользнулся, упал, очнулся со сломанным носом". Командир роты спросил меня тогда: " Синяки тоже на трапе глазами набил?" " Так точно". - Браво ответил я, хотя все лицо болело, а дышать носом я не мог.
  Итак, выбора у нас со Стасом не было, поэтому мы надели бушлаты, фуражки, почистили ботинки и пошли в город в магазин покупать торт.
  Вообще-то по уставу было запрещено покидать территорию училища самовольно. Если курсант допускал две самоволки в течение полугода, он отчислялся из училища. Но в уставе ничего не было сказано, как поступать в случае, когда тебя заставляют самовольно, без разрешения командования, идти в магазин, а в случае твоего отказа убить тебя. Или в лучшем случае просто сильно побить.
  Мы как два сообразительных курсанта все-таки, несмотря на устав, решили идти в самоволку за тортом, надеясь, что мы не попадемся в руки командования.
  Наше училище с трех сторон было обнесено трехметровым забором, с четвертой стороны текла река Волга, но любой уважающий себя курсант знал, где забор неплотно прилегает к стене и где есть дырка в заборе, про которую не знало начальство. Курсанты старшекурсники без проблем ходили через КПП, когда там стояли дневальными курсанты с их рот, и не было рядом никого из командования. Первый курс был самым бесправным, в городе мы бывали крайне редко и предпочитали пользоваться дырками в заборах.
  Когда мы пролезли со Стасом через дырку в заборе, и оказались в освещенной части города, было около шести часов вечера. Был октябрь месяц и в Астрахани в это время кода вечером темнеет очень быстро. Когда Стас вытащил мелочь, которую ему дали, и пересчитал ее, то он мне сказал потрясенный:
  - За все время, что я в училище я впервые думал, что мне попался приличный человек, который не будет надо мной издеваться, но, боже, как я ошибся.
  - Что случилось? спросил я у него.
  - Да ничего особенного, просто этот козел дал мне двадцать три копейки, а не три рубля как сказал.
  - Что же ты сразу не посчитал деньги в училище? - спросил я у Стаса.
  - Ну, во-первых, темно было, а во-вторых, я и подумать не мог, что тут так мало денег - сказал мой друг Меньшов, копаясь в карманах, доставая мелочь и считая ее.
  - Слушай, пойдем в училище, найдем этого ублюдка, и скажем, что он ошибся и дал мало денег - высказал я здравую как мне казалось мысль.
  - Пойти-то мы можем, - согласился Стас - только этот козел, что дал мне деньги, скажет, что дал мне три рубля и набьет нам морды за то, что не принесли ему торт, а в день стипендии отберет у нас три рубля. Слушай, Вовка, займи мне рубль, я со стипендии отдам. У меня тут где-то есть рубль мелочью с копейками. Торт стоит два рубля двадцать копеек нам рубля всего-то не хватает.
  Я ошалело посмотрел на Меньшова и сказал ему:
  - Ты еще богато живешь, у меня денег вообще нет ни копейки.
  И для пущей убедительности я вывернул карманы.
  - Смотри, кто идет! Это ж Валерка Галецкий с нашей группы - обрадовался я, возвращая карманы в штаны. Давай у него постараемся занять в долг.
  Галецкий был сам с Астраханской области и шел вперед ничего, не видя вокруг, по его лицу с заостренными скулами текли слезы, которых он не замечал. Во всем его облике было что-то лисье: хитрая острая мордочка, хитрые узкие лисьи глаза, даже в манере себя вести, говорить, что-то делать было какое-то скрытое лукавство. Было явно видно, что его недавно хорошо побили: один глаз совсем заплыл и ничего не видел, лицо было разбито в кровь, и из носа еще сочилась свежая кровь, которую он то и дело вытирал рукавом бушлата. Платков у нас никогда не было.
  - Привет! - поздоровался с ним Стас. - Ты не сможешь занять мне рубль до стипендии?
  Живой единственный глаз Валерки сверкнул отчаянием и болью.
  - Нет, - сказал он, - не могу. Меня сейчас в роте отловили, избили так, что ходить и дышать больно, потом в руку всучили бумажные деньги с завернутой в них мелочью и сказали:
  - Вот тебе одиннадцать рублей, купишь и принесешь литр водки. Я оделся, умылся, в туалете зажег спички, оказалось, что мне дали всего тридцать копеек, а бумажные деньги оказались газетой. Пришлось бегать по училищу занимать деньги. А все стипендию еще не получали и деньги заработанные в колхозе нам еще не прислали, денег ни у кого нет. Хорошо, что хоть есть знакомые земляки с моего города, они дали мне денег в долг. А вы что тут около магазина делаете? - спросил он нас.
  - Да то же, что и ты, - ответил ему Стас, - только нам дали меньше денег, чем тебе и приказали купить торт бисквитный-пребисквитный, а нам на него денег не хватает.
  - Вам еще повезло, легко отделались, - позавидовал нам Гелецкий, - а мне два зуба выбили, и видишь, как разукрасили?
  Он показал на свое лицо.
  - Ладно, Стас, я помогу тебе, но и ты меня как-нибудь потом выручишь, - решил помочь нам Гелецкий. - В роте ни у кого из наших денег нет или не дают, но я знаю одного парня со второго курса - он твой земляк из Пензы. У него деньги должны быть. Сходи к нему, познакомься с ним, расскажи, в чем дело, может быть он и даст тебе в долг.
  Делать было нечего, - мы вернулись в училище. Света еще не было. Я подождал Стаса на улице, он сходил в училище, занял у кого-то рубль. Мы купили торт и, проболтавшись до девяти часов вечера, пришли и отдали торт. Встретили нас бурей восторга, что, впрочем, не помешало им отдать нам приказ явиться к ним в кубрик после вечерней проверки для того, чтобы мы еще "чуть-чуть поработали".
  Когда мы снова пришли в кубрик Стасу поручили подмести и вымыть кубрик, мне же дали восемь тельняшек и приказали их постирать. В училище горячей воды не было никогда, стирать приходилось в холодной. Часа через два я управился.
  У этих ребят был проигрыватель грампластинок небольшой, но в рабочем состоянии. В то дремучее время очень популярен был Юрий Антонов, который пел свои песни. И этим ребятам нравилась одна песня в его исполнении. Про компакт-диски и про проигрыватели компакт дисков тогда никто и слыхом не слыхивал. Это сейчас можно ввести в этот аппарат программу, согласно которой если есть желание можно слушать хоть всю ночь. Тогда такой техники не было, и я должен был компенсировать ее отсутствие.
  - Ты производишь впечатление умного человека - сказали мне после двух крепких зуботычин. В голове у меня немного кружилось, во рту был вкус крови, а перед глазами кружились какие-то красные круги, в ушах как-то по особому гудело, и я понимал, что еще чуть-чуть, и я грохнусь в обморок и меня, потом будут бить ногами, чтобы я не "симулировал" и скорее поднимался.
  - И чего мы молчим? Язык проглотил? - услышал я сквозь далекий звон колоколов, звучащих у меня в голове.
  - Да нет, все нормально - ответил я, глотая слюну с кровью.
  - Это очень хорошо. Очень-очень хорошо. - Вихрастый довольный старшекурсник смотрел на меня своими честными голубыми глазами с плохо скрываемым презрением. - Надеюсь, ты не в обиде на нас? - спросил он меня.
  - Нет, за что мне на вас обижаться? - я попытался сыграть саму невинность.
  - Это радует. - сказал вихрастый замахиваясь на меня. Последовал короткий прямой удар под дых. Я сделал шаг назад и закрылся руками.
  - За что? - спросил я нападавшего.
  - Просто так. Было бы за что, - вообще бы убил. От тебя требуется немного сообразительности как от обезьяны и немного сноровки как от медведя, и все будет нормально. Понял? - он довольно ухмылялся довольный собственным красноречием.
  - Понял, ваши ментальные аберрации требуют собственного самовыражения и, сублимируя, их вы хотите меня попросить что-то сделать по дружбе для вас. - Ответил я, закрываясь руками и отступая назад от еще нескольких ударов в лицо. Впрочем, вихрастый бил уже не сильно и не точно, а как бы играл со мной в детскую игру "Боксер на тренировке", где мне была уготована роль груши.
  - Хорошо излагаешь, чертяка, - услышал я, пропуская мощный апперкот и падая на пол.
  - Эй, хорош, ты же убьешь его. - Похоже, что кто-то вступился за меня. Честно говоря, в это верилось с трудом, но вихрастый смиловался и сказал мне:
  - Значит так, слушай меня: сейчас ты идешь в умывальник, умываешься, чтобы морда была чистая и без крови. Понял?
  - Да, - ответил я, вытирая кровь, текшую из носа. - Понял.
  - Потом придешь к нам в кубрик, включишь проигрыватель вот с этой пластинкой. Тут всего одна песня. Так вот когда она закончится, ты запустишь ее сначала. И так будешь делать до тех пор, пока все не уснут. Понял?
  - Да, - сказал я, - понял.
  - Очень хорошо. Когда все уснут, подойдешь к дневальному. Он из нашей группы. Доложишь ему, что все спят. Что приказание мое выполнено, и он отпустит тебя спать. Все, заводи шарманку.
  Через некоторое время курсанты-старшекурсники уже почти все спали. "Зеркало" Антонова звучало минуты четыре, когда песня заканчивалась, я ставил иголку на начало пластинки-миньона, и она звучала опять:
  "...Смотрюсь в тебя
  Как в зеркало
  До головокружения..."
  Дебильная песенка, но им нравилась. Пока она звучала, я дремал, когда заканчивалась я, ставил иголку на начало пластинки. Наконец, часа в три ночи все спали, я пошел к дневальному, доложил о себе и пошел к себе в роту спать. Закончился еще один день пребывания в мореходке, и я шел в роту, надеясь дойти до нее без приключений и уснуть сразу же, как только голова коснется подушки.
  Курсант-первокурсник никогда не бывает в безопасности. Даже когда он один в закрытом помещении он не может не опасаться, что сейчас к нему придут старшекурсники, свалившись, как снег на голову, и не заставят его работать. На трапе курсанты бегут с максимальной скоростью, которую способны развить, чтобы их не могли остановить и догнать. Остановить первокурсника на лестнице очень трудно. Правда, если он потом попадается в руки тех, кто его "тормозил" на трапе, его, конечно же, бьют за строптивость и за неуважение к старшим. Но игра стоит свеч - уж лучше смыться, чем работать на дядю до петухов и не выспаться, если повезет смыться.
  Когда я пришел в кубрик, там не спали, и происходило что-то непонятное. Впрочем, я был уже в таком состоянии, что мне не было дела ни до чего, было лишь одно желание - выспаться, а спать оставалось только четыре часа.
  Все ребята из нашей группы были на ногах и кого-то били, кто лежал на полу.
  Меня эти гнилые разборки не касались, и я стал раздеваться.
  Ко мне подошел Васька Лапин, который спал недалеко от меня и спросил меня:
  - Тебя не интересует что происходит?
  Сам он был небольшого роста худенький мальчик, родом из Астрахани, со светлыми белокурыми волосами и голубыми, как небо недобрыми, узкими, хитрыми глазками. Его мама работала в училище, в АХЧ, и его за это откровенно недолюбливали и считали маменькиным сыночком. Во всем этом у него было несколько плюсов, которых не было у нас: он никогда не был голодным, работал много меньше нас потому, что если нам некуда было бежать от произвола старшекурсников, то его дом был в трехстах метрах от училища.
  Я игнорировал его глупый вопрос, - я хотел спать, а остальное меня не касалось.
  - Это бьют Витьку Перковича. - пояснил он мне происходившее. - Козлом он оказался, стучал на всех.
  - Меня это не касается, - сказал я, укладываясь спать, - я хочу спать.
  Ко мне подошел заместитель старшины группы дагестанец Мансуров, которого мы звали просто Мансур, потрогал меня за плечо и сказал:
  - Э, вставай, да?
  Ростом Мансур с Васькой были примерно одинакового, но если Лапин для своих пятнадцати лет выглядел слишком молодо из-за своей худобы, то Мансур для своих восемнадцати выглядел достаточно солидно: широкие плечи, коренастая фигура борца - тяжеловеса, уверенность горца и высокое самомнение о своей личности и данной ему небольшой властью зам. старшины группы.
  - Сплю я, неужели не видно? Мне нет никакого дела до ваших гнилых разборок. Видишь, только пришел. Время уже, кстати, три часа ночи.
  И я демонстративно перевернулся на другой бок, намереваясь уснуть, что бы ни происходило вокруг.
  - Слушай, да? С тобой разговаривают по-хорошему как с человеком. - Сказал Мансур, тряся меня за плечо. В его голосе явно звучали угрожающие нотки. - Вставай, да? По хорошему прошу. Пока.
  - Господи, зачем? - спросил я, тщетно пытаясь заснуть.
  - Этот козел, - сказал неугомонный дагестанец наставительно, имея в виду очевидно Перковича. - стучал на всех, кого можно. Козлил всех. Я его маму е....
   Последнее ругательство было, как я знал для горцев самым обидным и страшным, из-за которого они в любой ситуации кидались в драку, хотя для большинства русских это выражение применялось в разговорной речи чуть ли не для связки слов. Я имею в виду, прежде всего мужчин, не отягощенных интеллектом. Если уж горец сам допускал такое ругательство по адресу кого-то, дело было серьезное.
  Но всю предыдущую ночь я не спал совсем, чертя чертежи для четвертого курса, а за всю неделю, если какой-то ночью мне удавалось поспать более пяти часов, это было большим достижением для меня. Поэтому я старался не обращать на окружающее никакого внимания, и поскорее уснуть.
   - Ну, хорошо, - сказал я, укрываясь одеялом с головой. - При чем тут я?
   - Иди, ударь его несколько раз. - Мансур не унимался. - Чтобы мы были уверены, что ты не заложишь нас.
   - Боже мой, - сказал я, - как вы меня достали. Ночью надо спать.
  Но все же я встал, всунул ноги в ботинки, понимая, что если не сделаю того, что меня так долго заставляли сделать, то изобьют меня самого. Я подошел к лежащему на полу Перковичу, и мне стало жалко этого красивого еврейского парня, который очень нравился девушкам. Он лежал на полу в большой луже крови с разбитым в кровь лицом, глаза его затекли, лицо было фиолетово-красным от побоев. Я чувствовал, что на меня смотрят тридцать пар глаз и ждут.
  - А ты его бил? - спросил я зачем-то Ваську Лапина.
  - Бил? - просто ответил он. - Все били. Даже Клепа и Андрющенко били.
  Эти двое были самыми низкорослыми в нашей группе, - они были чуть выше полутора метров, и любой врач им без сомнения бы поставил диагноз "дистрофия". Дело было серьезное, если эти двое участвовали в этом, то все это кто-то явно организовал, но конфликтовать со всеми крайне не хотелось. Я подошел к лежащему сделал большой замах ногой и несильно пару раз ударил по боку Перковича.
  - Да, замах - рублевый, а удар - копеечный. - Услышал я откуда-то сзади.
  - Все, спокойной ночи - сказал я всем и пошел спать.
  Постепенно все разошлись по своим кроватям, и лишь посреди крови остался лежать Витька Перкович. Прошел еще один день из череды дней, похожих один на другой как две капли воды. Через несколько часов нас снова разбудят и прокричат: " Рота! Подъем!". И мы встанем не выспавшиеся и пойдем на заклание бездушной машине, которая будет дальше перемалывать наши неокрепшие души. А пока мы спим, мы свободны и мир наших снов и фантазий дает нам хотя бы кратковременную иллюзию мира и покоя. Мы свободны, когда мы спим и с наслаждением пользуемся этой свободой во время сна. Еще не наступило утро, и мы спим, и видим в своих снах то, что хотим и ни от кого независимы.
  
   Глава восьмая.
  Так текли наши будни день, за днем сменяясь бесконечной чередой серых унылых будней. Утром мы вставали, убирали свою роту и роты старшекурсников: мыли полы кубриков и коридоры рот, туалеты и умывальники. Накрывали в столовой на все училище, кроме второго курса, хотя должны были это делать только лишь для своей роты. Эта несправедливость всех нас ужасно угнетала, но так уж устроен человек, что он быстро ко всему привыкает и к хорошему и к плохому. К плохому привыкать неизмеримо тяжелее и все мы, вчерашние мальчишки, а ныне курсанты-первокурсники постепенно привыкали к драконовским порядкам и несправедливости. Правда, не все, некоторые ломались, не выдерживали рабского труда и уходили из училища. Так на следующий день после избиения мы не увидели Перковича, он уехал к себе в Волгоград и написал рапорт об увольнении.
  Как-то раз утром мы не обнаружили одного смирного доброго парня, который все издевательства и унижения сносил с философским равнодушием и спокойствием.
  Утром, на утренней проверке, когда выкрикнули его фамилию, кто-то за него крикнул: " - Я". То же самое повторилось во время нескольких больших сборов днем и на вечерней проверке перед отбоем. Но когда утром на утренней проверке в строю стояло три человека, а остальные работали на старшекурсников "отмазать" его было некому, а когда перед началом занятий провели большой сбор, и личный осмотр курсантов было замечено его отсутствие. В течение всего дня один большой сбор с перекличкой курсантов следовал за другим, а когда он не появился, все забеспокоились. Кто-то вспомнил, что его били на четвертом этаже старшекурсники, после этого его никто не видел. Убить его по идее не могли, не звери же, но что случилось на самом деле, никто не знал, а если кто и знал, то молчал. У всех еще на памяти было избиение Перковича, и подставляться никому не хотелось. Лишь через два месяца пришло письмо от его родителей, которые сообщили, что Егорушкин, пропавший непонятно как из училища объявился дома, в Душанбе, и что он эти два месяца добирался домой из Астрахани на попутных машинах, поскольку денег у него не было. Еще они прислали в училище рапорт его об увольнении. Это был первый подобный случай. А потом молодые вчерашние восьмиклассники, не выдерживая такой скотской жизни, в которой мы жили, стали бежать из училища как крысы с тонущего корабля. Никто их не осуждал. Все понимали, что у каждого свой предел терпения и что рано или поздно оно может кончиться. Я бы тоже ушел из училища. Следов от былого романтизма не осталось уже давно. Голубые глупые мечты о море сменились желанием выспаться и просто отдохнуть от этой собачьей жизни. Единственное, что меня удерживало от написания рапорта об увольнении - это самолюбие, которое не позволяло мне вернуться и прийти к директору, с просьбой принять меня обратно в школу.
  Как-то раз меня вместе с одним татарином с нашей группы заставили чистить паркет и натирать его до блеска в учебном корпусе. Работа была несложная, но трудоемкая и отнимала много времени. Происходило это следующим образом: мы крошили стеклом в крошку на пол парафин по всей площади паркета, потом брали полотер, изготовленный умельцами курсантами, который представлял собой вершину конструктивной мысли курсантского гения. Полотер был прост как зубная щетка и безотказен как кирпич: он представлял собой толстую металлическую пластину размером метр на метр, обитую снизу тем, что раньше было шинелью, сверху у этого устройства имелась полуметровая металлическая ручка.
  После того как разбрасывался парафин один курсант садился на полотер, который весил и без того не меньше тридцати килограмм, еще двое брались за ручку полотера и тянули полотер по всему длинному коридору. Часа три такой работы и ты чувствовал себя Гераклом, который только что боролся со стадом больших бурых медведей, а потом вычистил Авгиевы конюшни вручную.
  Конечно, когда за нами никто не наблюдал, мы устраивали бесконечные перекуры, во время которых отдыхали и могли более-менее спокойно поговорить. Спешить нам было особо некуда. Мы знали, что, как только сделаем эту работу, как сразу же найдется следующая, и так будет до тех пор, пока старшекурсники не захотят спать. Поэтому мы научились филонить, отлынивать от работы и делать то, что нам поручили спустя рукава. Правда за это нас время от времени били, но со временем мы привыкли и к этому и научились придумывать разные оправдания или как мы называли их "отмазки" от работы, но они не всегда действовали и нас уже потом били за вранье, когда оно раскрывалось.
  Когда мы устали таскать тяжеленный полотер и сели покурить на пол я спросил у Мамлеева, с которым мы вместе начищали парке:
  - Я не понимаю, как ты оказался в этой дыре, в КМУ? Ну ладно, я сам черте, откуда, из мест, где моря и рядом-то нет, и я ничего не знал о тех порядках, которые тут есть. Но ты-то сам местный, астраханец, неужели ты знал, что тут такой бардак и пошел сюда, чтобы тебя били, издевались над тобой?
  - Ты что? С дуба упал? Откуда я мог знать? Ты что, думаешь, что кто-то знает из начальства училища, что происходит тут? Да черта с два! Они не знают, и знать про это не хотят. А в городе про это и подавно не знаю. Вот так.
  Этот маленький черноглазый бритый наголо, как и все мы, татарчонок достал из фуражки сигарету, которую там прятал, из кармана спички и закурил с наслаждением затягиваясь.
  - Оставь затянуться. - Попросил его еще один астраханец Андрей - высокорослый и наглый детина, который пытался напускной наглостью скрыть ту подавленность и депрессию, в которой он уже долгое время находился, и которая была вызвана несоответствием желаемого и действительного.
  Мамлеев еще раз глубоко затянулся и протянул сигарету земляку:
  - На, кури, - сказал он - по очереди будем курить. Как-нибудь будут сигареты - поделишься.
  - Так ты думаешь, что наше начальство ничего не знает про то, как мы пашем день и ночь на третий и четвертый курс? - спросил я, отворачиваясь от едкого табачного дыма.
  - Ты что, правда, такой наивный? - Татарчонок посмотрел на меня с удивлением, которое явно читалось в его узких раскосых глазах, смотревших на весь мир с лукавством и хитростью азиата. - Я думаю, им не только все равно, что над нами издеваются, как хотят, но может быть, даже само начальство и придумало эту систему с "запахиванием" молодняка. Ты вникни - все в училище сделано руками курсантов: ремонт делают курсанты, отделывают училище курсанты. Стал бы, какой нормальный человек надрываться, так как мы тут? Не стал бы, а мы работаем как лошади день и ночь и спим часа по два-три за ночь. Ты давно спал хотя бы часов пять за ночь?
  - Мне кажется ты не совсем прав. - Вмешался в разговор наш третий собеседник, который все это время жадно курил. - Начальство тут ни при чем. - Он выдохнул струю едкого дыма мне прямо в лицо, и как ни в чем не бывало, продолжал:
  - Начальство ничего про весь этот бардак не знает.
  - Почему ты так думаешь? - спросил я его.
  - Потому. Кто ему скажет начальству-то? - Андрей отдал свою сигарету Мамлееву. Потом закрыл глаза, намереваясь немного вздремнуть сидя на полу.
  - Я тебе одну историю расскажу, - сказал Мамлеев, глубоко затягиваясь сигаретой и, обжигая пальцы об огонь сигареты, которая горела почти около самых губ. Он с сожалением затушил окурок, завернул его в газетку и спрятал в карман.
  - Рассказывают, было это года два назад. Году этак в семьдесят девятом - начал свое повествование татарчонок. - Так вот тогда, говорят, пахали первокурсники еще больше чем мы. Сейчас у нас первый курс живет в отдельной роте, а тогда первый, второй, третий, четвертый курс жили вместе только в разных кубриках. Поэтому сам понимаешь, первый курс работал, не прекращая ни на минутку. Конечно, не всем это нравилось, и многие отчислялись, но были и такие, кто твердо решил остаться и получить ту специальность, которая нравится. К концу года в группах первокурсников оставалось десять-пятнадцать человек максимум, хотя в начале года было как у нас тридцать с лишним человек.
  - Ты думаешь, у нас больше останется? - спросил я его. - У нас уже отчислилось за два месяца одиннадцать человек.
  - Не знаю, как будет у нас, но тогда, в семьдесят девятом первокурсники решили бороться за свои права. Самим им это было не под силу, поэтому некоторые из них решили заручиться помощью командования. Я уж не знаю, чего им удалось добиться, а только через некоторое время командование выдало их с потрохами старшекурсникам. Пятеро из них "сотрудничали" с командованием - "стучали" о том, что происходит. Когда все раскрылось, им устроили сначала "темную" - накрыли их ночью одеялом с головой и вся рота часа два била их, причем, били все, включая первокурсников. Потом этих несчастных засунули в тумбочки и выкинули их в окно с пятого этажа. Больше никто "козлить" не хотел.
  - А что потом с этими пятерыми стало? - задал глупый вопрос я.
  - Не знаю, - честно ответил Мамлеев, - но думаю, в училище они больше не появлялись.
  До нашего слуха донесся шум далеких шагов человека, идущего по лестнице.
  - Давай, вставай, - я толкнул спящего Андрея в бок и добавил шепотом: - кажется, к нам кто-то идет.
  Часа через три мы закончили натирать паркет на всех этажах учебного корпуса, и пошли в роту, озираясь и пугаясь каждого шороха. Я продолжил начатый ранее разговор:
  - Скажи, Мамлеев, ты бы поступил в КМУ, если бы знал, что здесь творится?
  - Конечно, нет. Я разве похож на сумасшедшего? - просто ответил он.
  - А ты? - спросил я у Андрея.
  - Дурацкий вопрос. Что за привычка задавать вопросы, на которые заранее знаешь ответы? Я бы не только сам не стал поступать, но я попытался бы предостеречь тех безмозглых романтиков, которые хотели бы это сделать. - Андрей посмотрел на часы:
  - Ого! Уже половина второго ночи. Хоть бы до роты нормально дойти, чтобы не запахали по дороге, а то придешь в кубрик под утро.
  Мы остановились перед дверью в здание общежития, готовясь к финишному рывку к себе на пятый этаж. Потом резко открыли дверь и побежали с максимально возможной скоростью вверх по трапу. Если вы не видели, как несется первокурсник к себе в роту в надежде лечь спать в койку, вы много потеряли в своей жизни. В беге участвуют не только ноги, но и руки и все тело и даже голова. Этот несчастный бежит так, что после того как он оказывается в роте, у него ноют и болят мышцы ног, спины и рук. Со стороны это похоже на несущийся ураган, движимый страхом. И он счастлив, если ему удается добежать без приключений до самого верха и не быть остановленным и уведенным "в рабство" кем-нибудь из старшекурсников.
  Со временем любой человек приспосабливается ко всему в жизни. Насколько нам позволяли условия, и обстоятельства мы стали прятаться от того, чтобы нас могли "запахать". Курсанта-первокурсника можно было найти спрятавшимся в самых разных местах: сидящим в темном углу, где его сразу не видно, заныкавшимся в каком-нибудь одному ему известном месте, причем это могло быть что угодно. Те, кто были коренные астраханцы сбегали, если удавалось выйти из общежития домой. Им было проще, а потом, чтобы оправдаться, отмазаться, выдумывали разные байки про то, как они где-то работали. Таких у нас в группе было человек восемь, остальные, кто не успел спрятаться или был найден, работали как папы Карло за всех остальных: за тех, кто уже отчислился, за тех, кто заныкался и за тех, кто сидел дома в комфортных условиях и кушал плюшки, приготовленные заботливой материнской рукой. С учетом того, что объем работы, был примерно постоянный: уборка помещений, мытье коридоров, кубриков, умывальников и туалетов во всем училище, стирка робы и тельняшек, глажка белья, черчение чертежей и переписывание дипломных, курсовых и прочих работ; то народу свободного оставалось все меньше и меньше. Так что со временем мы работали все больше и больше, если не удавалось вовремя смыться.
  Читателю, не бывшему в таких условиях может показаться, что я преувеличиваю и сгущаю краски, но на самом деле это далеко не так, скорее даже наоборот. Никакое слово не может описать те чувства, когда ты чувствуешь, что над тобой постоянно издеваются, унижают тебя, заставляют работать на себя, хотя по идее ты не должен этого делать. Но гуманистические идеи и то, что говорит начальство это одно. а реальная жизнь это совсем другое. И когда речь заходит про честь, совесть, душу и прочие нравственные категории, то когда ты оказываешься в условиях близких к тем, в которых жили в то время мы, то начинаешь во всем этом сильно сомневаться. Более того с течением времени ты становишься уверен, что всего этого просто нет, что это сказки для блаженных дураков, которые не видели жизни и не нюхали жизни в казарме.
  Все это в тебе искусно вытравляется, и со временем меняются твои жизненные ценности и идеалы. Этот распад души неизбежно происходит в неокрепших душах людей еще вчера свято веривших во все идеалы жизни. И если ты хочешь остаться человеком, то у тебя есть два пути: либо бежать оттуда пока есть силы и возможности, либо не попадать в такие условия вообще. Иного не дано. Это моя точка зрения - человека, бывшего курсантом в мореходке и бывшего солдатом наших доблестных Вооруженных сил, где порядки отличаются от тех, что были в КМУ только в худшую сторону.
  Если ты проходишь эту "школу жизни", то ты ломаешься как личность, и когда ты приходишь потом в обычную гражданскую жизнь, то ты уже не тот, какой был до этого. Сказать, что после этого становишься моральным уродом значит ничего не сказать. Ты становишься иногда просто выродком, но сам ты этого уже не замечаешь, потому что те изменения, которые в тебе произошли, происходили с тобой и твоей душой медленно и незаметно для тебя. И эти изменения становятся частью тебя самого. И если тебя обижают и это касается и этих изменений то ты не можешь не обидеться и лезешь в драку, потому, что твоя выхолощенная черная душонка кричит тебе: "Убей его! Этот козел обидел тебя!".
  Примерно через месяц с небольшим и Мамлеев, и Андрей, с которыми мы натирали паркет в учебном корпусе отчислились и пропали как будто и не существовали вовсе. Время от времени отчислялся то один, то другой, а мы уже так к этому привыкли, что не обращали на все это особого внимания. Месяце в декабре, как-то, когда мне "поручили" постирать несколько тельняшек я стирал их в умывальнике старшекурсников на четвертом этаже. Время было около часа ночи. Рядом со мной стирал чью-то робу парень с нашей роты, который учился на судоводителя. Горячей воды у нас не было вообще никогда. Стирали исключительно холодной водой, согреть ее было негде, и нечем, - газа не было предусмотрено. Розетка была одна на кубрик. Кипятильников не было, и купить их было не на что, - стипендия наша в месяц была семь рублей. На эти деньги мы еще покупали тетрадки, ручки, зубные пасти, щетки, обувной крем и "Солидол", чтобы чистить бляху ремня.
  Как ни странно, но все это мы покупали каждый месяц, и по прошествии нескольких дней все это пропадало, как будто корова языком слизала. Так было каждый месяц. Однажды кто-то поймал за воровством одного парня с нашей группы. Ему сразу же устроили "темную" и избили его до полусмерти. На следующий день, он, конечно же, отчислился, поскольку понимал, что коллектив ему этого не простит, но воровства это не остановило. Воровали все, что плохо лежит. Когда мы ложились спать, мы складывали нашу одежду под матрас, и ложились сверху, но и это не спасало все равно что-то пропадало.
  Итак, мы стирали одежду старшекурсников, торопясь поскорее закончить стирку, чтобы лечь спать. Неожиданно краем глаза я заметил, что мой товарищ по несчастью прекратил стирать и как-то неестественно замер, зрачки его сильно расширились, нижняя челюсть судорожно вздрогнула, и он застыл с раскрытым ртом, смотря на то, что творилось в дверях. Я обернулся и увидел, что двое старшекурсников вели под руки сильно помятую и потасканную девицу, одетую в одну черную облегающую водолазку. На которой кроме водолазки ничего не было надето.
  У девушки были спутанные волосы соломенного цвета и какие-то, странные широко раскрытые глаза, в которых читалось непомерное удивление, огромная усталость, но вместе с тем эти глаза были безумны и пьяны. Юбки на ней не было. Ноги ее постоянно подгибались, и ребята тащили ее, чуть ли не волоком на себе.
  Для вчерашних мальчишек ни разу в жизни никого не любивших, еще не целованных и не видевших обнаженную женщину, это зрелище было настоящим шоком. Мы стояли ошеломленные, не совсем понимая происходившее на наших глазах.
  Нужно сказать, что в училище посторонним доступ был закрыт, никто из гражданских лиц не мог попасть на территорию училища, да к тому же в общежитие в помещение роты. Чтобы попасть в роту, нужно было пройти через КПП мимо дневального и дежурного по КПП. Потом при входе в общежитие нужно было миновать пост, где постоянно находился еще один дневальный из числа курсантов и где почти постоянно находился дежурный по училищу из числа преподавателей или командного состава, кроме этого в роте был еще один дневальный, который никуда со своего поста не отлучался. Поэтому ПРОЙТИ МИМО ВСЕХ НИХ НЕЗАМЕТНО БЫЛО НЕВОЗМОЖНО.
  Кроме того ноги девушки, низ ее живота были покрыты слоем липкой прозрачной жидкости, которая вытекала и из тела девушки, а она, казалось, этого не замечала. Это было ПРОСТО ОМЕРЗИТЕЛЬНО. Глаза этой несчастной смотрели прямо перед собой и НИЧЕГО НЕ ВИДЕЛИ. Мы стояли не в силах двинуться. Все происходившее перед нами напоминало кошмарный сон, который транслировался вдобавок ко всему с замедленной скоростью. Мы стояли и смотрели, как старшекурсники подвели девушку к умывальнику, и как она еле передвигала ноги, и как колыхалась под водолазкой грудь с застывшими сосками, и как потом это создание женского пола стало смывать с себя липкую слизь...
  Я не помню, как я достирал все до конца, внутри было какое-то гадкое ощущение омерзения, как будто ты сам покрыт толстым слоем нечистот и хотелось содрать с себя кожу и смыть всю эту гадость...
  Когда я пришел в кубрик к хозяевам тельняшек, они проверили качество стирки, и велели развесить тельняшки по батареям. Когда я все сделал, я спросил:
  - Ребята, я могу идти спать? А то время уже два часа ночи.
  - Будешь трахать ту шлюху, что заходила подмываться в умывальник, когда ты там стирал? - спросили прямо без обиняков меня. - У нас, ее почитай вся рота использовала по назначению.
  - Нет, - ответил я, - не буду. Не понравилась она мне. Да и противно все это.
  - Ишь ты как заговорил - противно. - Раздался голос откуда-то из-за моей спины. - Не хочешь - как хочешь, но смотри, - если заложишь, узнаем - убьем. Понял?
  - Понял. - Сказал я, - Я могу идти?
  - Идти. Но о том, что видел, - молчи. Все. Отбой.
  На выходе из роты меня остановил дневальный и еще раз предупредил, чтобы я держал рот на замке. Около него стоял тот курсант, что был со мной в умывальнике, когда туда приводили эту девчонку. Вид у него был как у побитой собаки, лицо было разбито в кровь, двумя руками он держался за живот. Наконец нас отпустили, и мы пошли к себе в роту.
  Я помог этому парню подняться по лестнице, потому что он еле шел. Он посмотрел на меня затравленными глазами зверя, которого смертельно ранили, и оставили умирать, не добив мучительной смертью. Все, я больше не могу. - Сказал он мне. - Завтра же подаю рапорт об отчислении. Пошли они все со своей мореходкой на х...
  - Ты что так расстроился из-за этой девчонки? - спросил я его.
  - Да при чем тут она? - он неожиданно разревелся. - Не могу я больше выдерживать этот бесконечные издевательства. НЕ МОГУ, понимаешь?
  - Знаешь что, давай ложиться спать. Утро вечера мудренее. - Как мог, успокоил его я. - Утром проснешься, отдохнешь, маленько успокоишься, глядишь, все может и не так страшно.
  - Все это - одни слова. Что может измениться за ночь? - он смотрел на меня с болью и отчаянием. - Ты думаешь, я изменюсь? Или эти сволочи с третьего и четвертого курса?
  Я не нашелся ничего ему ответить на это. Он был прав и правда эта, к сожалению, никому не нравилась. Что поделаешь, такое оно у правды есть свойство никому не нравиться. Мы разошлись каждый в свой кубрик, и больше я этого парня в училище не видел.
  Прошел еще один кошмарный день ничем не лучше и не хуже других. Жизнь на нем не закончилась и не остановилась, а продолжала идти своим чередом, подвергая нас все новым и новым испытаниям.
  
   Глава девятая.
  Когда вам все окончательно надоедает, вы можете сколько угодно ждать, когда случится какое-либо событие, которое может быть изменит вашу скучную унылую жизнь. Чаша терпения рано или поздно кончается, и это происходит всегда неожиданно, и тогда происходит что-то неординарное в вашей жизни.
  Рано утром, со всех ног несясь на зарядку, меня отловили на лестнице курсанты с четвертого курса и заставили идти мыть им кубрик. Я, как мог, быстро выполнил порученную мне работу и уже собрался идти на завтрак, когда ко мне откуда-то сзади подошел крепкий парень с ехидной ухмылкой, который заставил меня мыть полы вместо него и с размаха ударил рукой меня в живот. Когда не ожидаешь ничего подобного, - приходится туго. Пресс я, конечно, не напряг. Удар был такой сильный, что я согнулся пополам и получил еще серию ударов в живот. После чего я благополучно упал на пол и затих.
  - Ты как полы моешь, сука? - заорал он мне, продолжая меня бить ногами.
  - Совсем, козлы, нюх потеряли? - не унимался здоровяк. - Да если б я так мыл пол, когда сам был первокурсником, - меня бы давно уже убили бы.
  - Я сейчас получше пол вымою, - попытался вставить я слово в его гневный монолог.
  - Ты кому шару гонишь, сука? Ты меня что недоумком считаешь, падла?
  Он взял меня за грудки, и рывком поднял с пола, поставив на ноги.
  - Если вы по-хорошему не понимаете, то будем по-плохому. Понял? - услышал я и получил новый удар в живот, после которого я потерял сознание.
  Сколько я валялся на полу, сказать не могу, потому что очнулся я от крепкого мата и ударов по ребрам.
  - Ты посмотри на него, - услышал я, открывая глаза - уже симулировать, научился, падаль. Вставай! Быстро!
  Я медленно встал, чувствуя как меня мутит, и как кружится все вокруг.
  - Можно я пойду в роту? - спросил я своего мучителя. У нас там сейчас будет утренняя проверка.
  - Ладно, иди. - Неожиданно смилостивился четверокурсник.
  - Можно я схожу в гальюн? - спросил я, держась за живот. - Меня что-то тошнит.
  - Нельзя, бегом в роту, но после проверки чтобы был здесь как штык, понял?
  - Понял, что же тут непонятного. - Ответил я, и что было сил, побежал в роту.
  По дороге меня никто не остановил и не заставил работать, и я был доволен хотя бы такой удаче.
  Когда я пришел в роту, утренняя проверка шла уже вовсю, но благодаря тому, что наша группа находилась в самом конце списка личного состава всей роты, я успел крикнуть: "Я", когда прочитали мою фамилию.
  После проверки я чувствовал себя отвратительно, - живот сильно болел, и меня тошнило. Поэтому, после окончания переклички и личного осмотра курсантов, я подошел к старшине роты из числа первокурсников - Алипкалиеву Максаду - не то киргизу, не то казаку по национальности. Сам он, единственный в нашей роте, уже отслужил в армии и жил отдельно от всех первокурсников в комнате, которая находилась прямо около входа в нашу роту. Внешность его была своеобразна: на восточном лице с выдающимися скулами блестели узкие хитрые восточные глазки, при этом он был небольшого роста, но очень сильный парень. Было в нем что-то звериное. Что-то от сильного, хитрого хищника. В роте его все уважали и немного побаивались, как впрочем, все начальство.
  - Товарищ старшина, - обратился я к нему по уставу. - У меня живот болит, а мне сейчас нужно идти к четвертому курсу и мыть кубрик.
  - Сильно болит-то? - участливо спросил он меня.
  - Да, сильно, - ответил я, - и еще как-то странно тошнит.
  - Тогда сделай так: сначала сходи к тем, кто тебя "запахал", а потом сходи обязательно в медпункт.
  - А что у нас в училище даже свой медпункт есть? - искренне удивился я.
  - Есть. На втором этаже. - Сказал Максад. - Поднимешься на второй этаж, потом направо и до конца коридора, там увидишь на одной из дверей табличку с надписью: "Медпункт". Понял?
  - Понял. Спасибо. - Сказал я старшине и впервые за последнее время почувствовал благодарность к человеку, который мне просто искренне посочувствовал.
  - Ну, счастливо, не болей. - Одобряюще улыбнулся мне Максад.
  Честно говоря, я почему-то рассчитывал, что этот взрослый, сильный парень заступится за меня. На что я надеялся? Честно говоря, - не знаю. Наверное, на чудо. Ведь, по сути, этому человеку было это нетрудно сделать, но тогда он бросил бы вызов системе, но он был не готов к этому, да и, видимо, не хотел. Мне стало немного грустно и чуть-чуть обидно. Но что мог сделать один человек против целой системы, которая давно работала как часы.
  И я поплелся вниз, перемывать плохо вымытый кубрик. Когда я закончил работу и пришел в медсанчасть, там уже сидело несколько курсантов. Я занял очередь и стал терпеливо ждать.
  Когда очередь дошла до меня, тошнота почти прошла, и я жалел лишь об одном - что не успел позавтракать вместе с ротой. Кто не успел, - тот опоздал. Этот закон железно действовал в нашей столовой. И если кто-либо не успевал к приему пищи, он оставался, голоден, а перекусить что-либо где-то еще было просто немыслимо, потому как в город мы самовольно выти не могли. Поэтому, даже если курсант оставался голодным, это никого не волновало, кроме него самого, и ему оставалось только терпеть, дожидаясь следующего приема пищи.
  Передо мной стоял парень с нашей группы родом откуда-то с Кавказа, сам он был русским, а жил где-то в Грозном. Он был немного полноват и добродушен как медведь, ростом чуть выше меня, взгляд его был немного с хитрецой, и поэтому никогда точно невозможно было угадать, говорит он правду или врет. В его внешности была одна черта, которая ему немного портила жизнь, - у него были слишком полные губы, и мне он временами напоминал большого и толстого карася, который плавает в реке в поисках пищи. Однокурсники его за это поддразнивали, и он, чтобы не заклевали его совсем, вынужден был бросаться с кулаками на своих обидчиков, что происходило не так уж редко. Поскольку сам я тоже был далеко не красавец и испытывал аналогичные "проблемы" из-за своих больших ушей, по которым постоянно получал щелчки, если стоял в первой шеренге во время перекличек роты, то я симпатизировал Валерке Тихонову - так звали этого добродушного "карася".
  - Ты давно здесь стоишь? - спросил я своего одногруппника.
  - Сразу после завтрака пришел. - Ответил он, ковыряясь спичкой в зубах.
  - А что на завтрак давали? - спросил я, чувствуя, как от голода начинает сосать под ложечкой.
  - А ты что на завтраке не был? - поинтересовался Валерка, продолжая методично ковыряться в зубах.
  - Нет. Кубрик мыл у четвертого курса, а когда закончил, завтрак тоже кончился, столовая была закрыта, - сказал я, держась за живот.
  - На, пожуй маленько, крепче будешь. - сказал он, доставая из кармана брюк кусок хлеба.
  - Спасибо, - поблагодарил я его, пряча хлеб в карман, - Ты, что тут делаешь, - заболел?
  - Типун тебе на язык - сказал Тихонов, лукаво улыбаясь. - Закосить я хочу, понимаешь - ЗАКОСИТЬ. Надоела эта чертова бурса. Пашешь, - пашешь как трактор, а толку чуть. Работы становится все больше и больше и конца-края этому не видно. Отдохнуть хочу в больнице как нормальный человек, чтобы никто меня не заставлял работать как раба вместо себя.
  - А что это, значит, - закосить? - спросил я, совершенно не понимая, как он собирается косить, и что можно косить в медпункте, когда трава там расти, по моему убеждению, ну никак не могла.
  - Темный ты - Тихонов печально покачал головой, сочувственно глядя на меня. - Закосить - это означает симулировать какое-нибудь заболевание. Только ты молчи, что я хочу симулировать, просто надоело все до чертиков. Я сюда поступал учиться, а не работать на этих сволочей-старшекурсников. Прошло почти уже два месяца, как я здесь, и чему меня научили? "Пахать" как лошадь и получать ни за что по морде? Ты вспомни - мы хотя бы один раз нормально подготовились к занятиям? Да ни разу! Ты хотя бы раз проспал за ночь больше шести часов?
  Валерка тяжело вздохнул и закурил сигарету.
  - Что же ты собираешься симулировать? - с интересом спросил я.
  - А что получится, то и буду, пока еще не знаю точно, - Тихонов глубоко затянулся, и несколько раз махнул рукой, рассеивая табачный дым. - Скажу: голова болит, слабость, тошнит, головокружение, температура.
  - А есть у тебя температура? - участливо поинтересовался я.
  - Не, - Тихонов грустно вздохнул, выпустив струю дыма, сплюнул на пол и сказал, обращаясь ко мне: - Вот тут я рассчитываю на твою помощь, ты войдешь, когда градусник будет уже у меня, и постараешься меня заслонить от врача хотя бы секунд на десять-пятнадцать. А я в это время набью температура.
  - Как это? - непонимающе спросил я.
  - Есть куча способов для этого, - Валерка довольно улыбнулся. - Например натереть градусник о фланку. Она все-таки шерстяная, а при трении о шерсть температура в градуснике повышается. Или помешать градусником чай. В крайнем случае, можно взять градусник в руку так, чтобы колбочка, где находится ртуть, была сверху, а сам градусник был зажат в кулаке, потом совершаешь несколько резких ударов о колено, и температура в градуснике увеличивается за счет силы инерции. Физику в школе нужно было учить лучше. - Назидательно закончил он свою речь о симуляции.
  - И ты думаешь, у тебя получится? - с сомнением спросил я.
  - Конечно, в первый раз что ли? - Тихонов весь светился от чувства собственной значимости.
  - А если попадешься?
  - Да даже если и попадусь, - ну чем я рискую? В крайнем случае, не попаду я в больницу или санчасть. Из училища меня не выгонят, морду не набьют, на крайняк - прочитают нотацию о смысле жизни и наличии совести, а от этого никто еще не умирал. - Валерка весело подмигнул мне.
  - Хочешь, анекдот расскажу? - спросил я его, когда пауза в разговоре несколько затянулась.
  - Давай, - сказал он, доставая сигарету.
  - "Как-то раз столкнулись два автомобиля. Обе машины разбиты в лом и ремонту уже не подлежат. Из одной машины выскакивает здоровяк - хохол, хватает сидящего в другой машине хлипкого еврея за грудки, и говорит тому: "в этой аварии полностью ты виноват, видишь у меня в машине мужик сидит он все видел так что давай обойдемся по хорошему, без милиции. Ты мне даешь тысячу, и разбегаемся в разные стороны без базара. Если нет, - то я тебя тут убью, и скажу, что так и было в результате аварии". Еврей видит, что дело плохо и говорит хохлу: "Что хочешь - делай, но у меня таких денег нет, да и навряд ли я их смогу заработать". Тогда дачу давай - не унимается хохол. "Да нет у меня дачи" - отвечает еврей. " У родственников займи" - не отстает хохол. "Да никого у меня нет. - Говорит еврей, - есть только один бобер-полоскун". "Ладно, - говорит хохол, - поехали, поглядим на твоего бобра; в крайнем случае, я себе шапку из него сошью".
  Приезжают они домой к еврею, - видят, - в ванной бобер белье стирает.
  - А что он еще умеет делать? - спрашивает хохол.
  - А еще он минет умеет делать, - говорит еврей.
  - Дай-ка я попробую, как это у него получается. - Говорит хохол и уходит с бобром в спальню. Через некоторое время возвращается довольный и говорит: Я забираю зверя себе. Считай что мы в расчете.
  Приезжает хохол домой, бобра несет под мышкой. Жена его спрашивает:
  - Что это ты домой приволок?
  - Это - бобер-полоскун - отвечает ей хохол. - Научи его блинчики готовить и сало солить, а сама - уматывай, чтобы духу твоего в моем доме не было.
  Валерка весело расхохотался и чуть не задохнулся, пытаясь унять смех, чтобы его не было слышно. Лицо его при этом покраснело, а из глаз катились слезы. Руками он держался за живот и согнулся пополам. В это время вышел врач из медпункта и сказал:
  - Следующий - заходите. Вам что - плохо? - спросила врач, обращаясь к Валерке, который был красный как рак, и издавал нечленораздельные звуки, подавляя смех, который его разбирал.
  - Да, - сказал Тихонов, утирая слезы, - похоже, что я заболел.
  - Заходите, посмотри, - врач рукой указал на дверь, пропуская Валерку вперед.
  Я остался один в коридоре и стал уныло размышлять о прелестях курсантской жизни. Дома я и представить не мог, что могут быть такие порядки, как у нас в училище, где тебя ни за что ни про что могут ударить, избить, "запахать", унизить. И все по одной простой причине - потому что ты - "молодой", салага-первокурсник. Что самое удивительное во всей этой ситуации так это то, что те, кто издевался над нами, в свое время сами были первокурсниками. Все мои понятия о чести, совести, справедливости рухнули, как карточный домик, когда я попал в стены родной мореходки и оказался бесправным существом в стенах училища, потому что был первокурсником, а неписаные законы мореходки ставили нас в положение рабов, мальчиков для битья.
  Что касается третьего и четвертого курса, то они могли нас не заставлять работать на себя. Могли, но зачем что-то делать самому, когда можно привести молодого пацана и заставить его сделать грязную работу вместо тебя. Так проще и удобнее. А совесть - кому она нужна эта совесть?
  - Следующий, - услышал я голос врача, - проходите, я вас посмотрю, пока больные меряют температуру. Что с вами?
  - Живот болит, доктор - сказал я, понимая, что пока я стоял в очереди болеть живот стал меньше.
  - Ладно, раздевайтесь до пояса. - Сказал врач, садясь за стол.
  Когда я стал раздеваться, я обратил внимание на Валерку Тихонова, который еще находился в кабинете и делал страшные глаза, жестом показывая, чтобы я заслонил его от врача. Я как мог медленнее снимал франку и тельняшку, максимально заслоняя собой ребят, измеряющих температуру. Между тем они время не теряли - кто-то тер градусник о брюки, кто о фланку. Валерка взял градусник в руку и несколько раз ударил о колено, потом посмотрел на полученный результат, довольно улыбнулся и засунул его под мышку.
  - Что-то ты долго копаешься, курсант, - сказал врач, интеллигентный тридцатилетний мужчина с крупным лицом потомственного крестьянина. - Ложись на спину, на кушетку.
  Я покорно лег, готовясь к самому худшему. Жизнь научила меня ожидать только лишь плохое, поскольку последнее время ничего хорошего со мной не происходило.
  Ибо ожидать чего-то хорошего от той жизнь, которой я тогда жил, было очень легкомысленно. Из меня уже выбили всю наивность и веру в светлое "завтра", как, впрочем, и изо всех моих однокурсников. Мы все были обречены на несчастье и все чувствовали эту обреченность. Никто уже не роптал. Все лишь мечтали, чтобы поскорее закончился первый курс, и мы бы могли вздохнуть свободно.
  Доктор долго мял мой живот, и, наконец, сказал:
  - Похоже у тебя аппендицит. Иди сейчас в каптерку, возьми парадную форму, переоденься и доложи командиру роты, что я кладу тебя в больницу. Потом приходи сюда, да не тяни, а я сейчас "скорую помощь" вызову по телефону.
  Пока я докладывал нашему командиру роты и ждал когда придет женщина, заведующая каптеркой, чтобы я мог взять парадную форму одежда, появился Тихонов.
  - Ну, как дела? - спросил я его.
  - Хреново, - и Валерка с досадой махнул рукой, - в больницу не положили, в санчасть тоже. Дали таблетки и освобождение от занятий и нарядов. И все.
  - По крайней мере, отоспишься в нормальных условиях, - сказал ему я, - а то лично мне наши занятия в учебном корпусе напоминают лежбище сонных медведей, находящихся в зимней спячке. Если к концу урока не спят хотя бы трое, это было большим достижением для нашей несчастной, вечно не выспавшейся группы первокурсников.
  - А чему тут удивляться - спим-то иногда по два-три часа в сутки, - Валерка улыбнулся чему-то своему, - Я, когда начинаю слушать некоторых наших преподавателей сразу спать хочу со страшной силой.
  - Интересно как преподаватели это терпят?
  Валерка усмехнулся и сказал:
  - А что им остается делать? Ходить будить, что ли нас?
  - Может быть, они нас просто понимают? - высказал я свое предположение.
  - Может быть, они за годы работы привыкли уже ко всему, даже к тому, что для нас является шокирующим.
  Валерка махнул рукой по направлению к кубрику и сказал мне:
  - Пойдем в кубрик, что мы тут стоим как тополи на Плющихе. Я просто хотел попросить тебя сделать одно доброе дело для меня.
  - Послушай, - обратился Тихонов к дневальному, который стоял около входа в роту, - Видишь, - человек болеет. Придет эта тетка из каптерки, крикни нам, ладно?
  Когда мы пришли к себе в кубрик, Валерка взял тетрадку, и что-то написал в ней, потом дал листок мне, и попросил извиняющимся голосом:
  - Не в обиду - будешь в городе: отправь телеграмму мне домой.
  Он достал из кармана деньги, отдал их мне и сказал:
  - Сам знаешь: в самоволку сейчас не сорвешься, а я хотел бы отправить ее пораньше, только никому не говори, что в ней.
  - Ладно, не скажу, - ответил я, беря листок и читая его. Там было написано: "Мама, пришли телеграмму, что ты смертельно больна или что-нибудь в этом роде, я смертельно устал тут и буду очень благодарен тебе, если хотя бы неделю смогу как человек отдохнуть дома".
  Я внимательно посмотрел на своего одногруппника не зная что сказать. За те годы, что я учился в школе и жил дома, меня воспитывали в духе коммунизма и идеалов справедливости и врать я, до того как попал в мореходку, не мог, потому что считал это плохим, да и не умел.
  - Что ты на меня так осуждающе смотришь? - сказал Валерка. - Вон с нашей группы Пидкипный попал в больницу, выписался из нее пятого числа, поехал домой и поставил перед пятеркой единичку - получилось, что выписался он пятнадцатого, а все это время пробыл дома, отдохнул.
  - А разве так можно делать? - наивно спросил я своего собеседника.
  - Можно, только осторожно, чтобы никто не знал. Тихо-тихо сделал и молчи. Чего лишний раз трепаться. Ты поможешь мне, когда-нибудь я тебе тоже помогу.
  В это время из коридора послышался голос дневального:
  - Рота! Смирно!
  И через некоторое время:
  - Рота! Вольно! Кто просил? - заведующая каптеркой пришла. - Услышали мы крик дневального.
  Я пошел в каптерку, взял парадную форму одежды, в кубрике переоделся, сдал робу на хранение в каптерку и пошел в санчасть. Машина "скорой помощи"" уже стояла около входа в наше общежитие, и через некоторое время я оказался в больнице. Там у меня взяли необходимые анализы и положили в палату, где я сразу, как только голова коснулась койки, заснул.
  Аппендицита у меня, к счастью, не обнаружили, но признали колит, от которого меня лечили дней десять, а потом выписали. Все это время я только спал и ел. И как мне показалось, даже выспался.
  Когда я вышел на улицу, идти в училище категорически не хотелось. То ли осенний воздух так на меня подействовал, то ли общение с нормальными гражданскими людьми, которые меня ничего не заставляли делать. А может, это просто свобода опьянила своим дыханием затюканного, замордованного бедного курсанта как знать, но вместо того, чтобы идти в училище, я ходил, гулял по городу, наслаждаясь жизнью, а ближе к вечеру я пошел в кино.
  Я шел по полупустому городу и вдыхал ароматы золотой умирающей осени, я смотрел на озабоченных, спешащих людей, штурмом берущих трамваи, на их лица, на реку, спокойно несущую свое величие и мне было хорошо. Голова буквально кружилась от ощущения свободы и какой-то неземной радости. Кровь стучала у меня в висках и, казалось, что вся душа устремлена куда-то высоко-высоко вверх.
  Я с удовольствием посмотрел фильм "Трюкач". Когда я вышел из кинотеатра, сгустились сумерки и улицы осветились ярким неоновым светом, на небе сияла полная желтая луна, похожая на головку сыра светящегося изнутри. На небе висели небольшие перистые облачка, которые совершенно не закрывали громадные великолепные звезды. Эти звезды смотрели прямо на меня и согревали, казалось душу своим далеким неземным светом.
  С удивлением я поймал себя на мысли, что возвращаться в общагу мореходки я просто не могу. Не могу и не хочу. Какое-то время я ходил по городу, обдумывая все так и эдак, но чем больше я думал, тем сильнее укреплялся в мысли, что мне нужно ехать домой. Никакому логическому объяснению мое желание не подчинялось, мной полностью овладело чувство свободы. Я сел на троллейбус, доехал до вокзала, купил билет на поезд и буквально через полчаса уже сидел в купе плацкартного вагона, следя за тем, как город исчезает из вида.
  Сказав, что мать удивилась, увидев меня, - значит, ничего не сказать. Она была просто шокирована. Через некоторое время, придя в себя, она спросила:
  - Ты в отпуск приехал или как?
  - Если честно, то не знаю, - ответил я.
  - Ладно, проходи, чего стоишь на пороге как не у себя дома. - Сказала мне мать.
  - Есть будешь?
  - Буду, - сказал я, - целый день в поезде ничего не ел, денег не было.
  Сидя на кухне, и уминая за обе щеки домашний борщ, я впервые в жизни подумал о том, как хорошо все-таки дома. Спать можно, сколько хочешь, завтрак, обед и ужин не пропустишь - холодильник всегда на месте. Никто не издевается и бьет тебя за то, что ты что-то там не так сделал. Дома ты относительно свободен и независим.
  Дня через два состоялся наш с матерью откровенный разговор.
  - Володя, значит, получается, что ты сбежал из училища? - спросила меня мать.
  - Почему это сбежал? - ответил я вопросом на вопрос, понимая, что, по сути, мать права. Но что я мог ей ответить? Что? Не побывавшему в армии или в условиях, приближенным к армейским, объяснить почему солдат и курсантов тянет домой невозможно - это нужно прожить и прочувствовать. Но если в армии солдат связан присягой и оставлении воинской части считается преступлением, то курсанты различного рода училищ, где действует общевойсковой устав, не связан присягой. Поэтому им максимум, что грозит за самовольное оставление расположение училища - это отчисление. И никого абсолютно не волнуют побудительные причины твоего поступка. Если тебя бьют днем и ночью, - то не до смерти же. Если над тобой издеваются, то пыток ведь не применяют. Если тебя заставляют работать вместо себя - так это просто потому, что ты просто "молодой" еще. Такова философия армейской и курсантской жизни. А если такая философия тебя не устраивает и ты сбегаешь от такой скотской жизни домой, то за это тебя накажут по всей строгости закона. Если ты солдат или матрос срочной службы - тебя отправят годика на три в дисбат, где условия жизни в прежней казарме твоей родной, проклинаемой тобой части, покажутся тебе просто раем по сравнению с жизнью в дисциплинарном батальоне. Если ты курсант - тебе повезет больше, - тебя просто исключат, но через некоторое время ты можешь об этом сильно пожалеть, потому что тебя загребу в ряды наших доблестных Вооруженных сил, где над тобой могут издеваться еще сильнее.
  - Что ты молчишь? Я с тобой разговариваю. - Вывела меня из глубокого раздумья мать.
  Что мне оставалось делать? Сознаться в своей минутной слабости? Или придумать что-то, что оправдало бы меня в ее глазах? Я предпочел рассказать все как было на самом деле, рассчитывая если не на полное понимание, то хотя бы на сочувствие.
  После моего рассказа мать некоторое время молчала, а потом сказала:
  - Думай сам, как быть - тебе жить. Отдохни пока дома, а там дальше видно будет.
  Дома я отдыхал, смотрел телевизор и наслаждался жизнью нормального человека. Спал я как убитый часов по пятнадцать в сутки. Ел за троих. Все было хорошо, но на душе было как-то неспокойно. В чем причина этого беспокойства я не понимал, но по мере того как проходило время это чувство все более усиливалось. Так прошла неделя. И однажды вечером, сидя у телевизора, мать сказала мне:
  - Сыночек, что же ты собираешься делать дальше?
  Я ждал этого разговора, но я так и не смог ничего решить для себя. Я впервые в жизни почувствовал себя человеком. Свободным человеком. И терять эту свободу мне очень не хотелось. Но я не мог так сразу отказаться и от своей мечты. Если ты о чем-то долго думаешь и мечтаешь, то твои мечты могут осуществиться, но для этого нужно что-то делать или чем-то пожертвовать. Чтобы стать счастливым, часто нужно пожертвовать собственной скукой. Это я очень хорошо понимал. Но вместе с тем я должен был пожертвовать и своей свободой. А этого-то мне больше всего и не хотелось. Почему для осуществления своей заветной мечты я должен был жертвовать самым дорогим, что было у меня на свете? Реальная жизнь никак не хотела стыковаться с моими представлениями о справедливости. И это было либо потому, что мои представления не соответствовали жизни; либо сама жизнь была несправедливой до крайности. Но и то и другое меня не устраивало, поэтому принять правильное решение было практически невозможно. В любом случае я оставался в проигрыше.
  Но что-то делать все-таки было необходимо. Это я и сам прекрасно понимал. Если бы моя мать получала хорошую зарплату, а папа был миллионером, такая проблема у меня не возникла бы никогда, но мать воспитывала одна двоих детей: меня и моего брата, поэтому сидеть на ее шее я не мог себе позволить. Я как мог, обрисовал ей ситуацию, в которой оказался. Через некоторое время она сказала:
  - Володя, может быть, ты потерпи немного. Скоро уже Новый год, потом у вас экзамены, сдашь их - приедешь в отпуск, отдохнешь дома. Считай, уже полгода прошло. А там еще чуть-чуть и наступит лето, первый курс глядишь, и кончился. А на втором глядишь, - будет полегче.
  - Мам, понимаешь, не могу я там больше находиться, - сказал я, тяжело вздыхая, пряча глаза. - Чувствую, что постепенно перестаю быть нормальным человеком.
  - Сынок, ты не кипятись, подожди, - мать тоже не смотрела на меня, уставясь в пол. - Выучишься, у тебя и зарплата будет хорошая, и мир сможешь посмотреть. Это тоже немало. Что ты будешь делать без образования в этом вонючем Липецке?
  - А ты что делаешь без образования? - зло ответил я. Не знаю почему, но злость постепенно накопившись за мою бытность курсантом, стала как бы закипать во мне не находя выхода наружу. Но я еще находил в себе силы сдерживать ее.
  - Я работаю, сынок, но пойми работа - работе рознь. - Сказала мать. - Было бы у меня образование, так и платили бы больше, и жили бы мы получше. А так - сам видишь: с хлеба на воду перебиваемся. Мясо и колбасу только по праздникам видим. Ты думаешь, мне самой это не надоело. Надоело и еще как, а что делать? Что? В молодости я упустила время не получила никакого образования, вот теперь всю жизнь и расплачиваюсь.
  - Вот и я поступлю на работу, и буду работать. - Упрямо гнул я свою линию.
  - И ты наивный думаешь так легко устроиться на хорошее место? - мать насмешливо смотрела на меня как на человека не знающего жизни. Конечно, это так и было, но признаваться в этом мне, как и любому незрелому подростку очень не хотелось.
  - По телевизору вон как говорят: не важно кем быть, главное каким быть. - Я не хотел ни за что сдаваться, хотя подсознательно чувствовал, что права мать, а не я. Но пути для достойного отступления у меня не было, поэтому я продолжал упорствовать стоя на своем.
  - Телевизор это говорит для дураков, но ты-то надеюсь умный парень. - Мать это говорила для меня, но я чувствовал, что она не все говорит. А в уме в это время держит все-таки мысль, что пока я буду на государственных хлебах, им с братом будет полегче. И мне казалось, что она все это говорит лишь для того, чтобы отделаться от меня, выпроводив меня назад в мореходку.
  - Думаю, что не глупый. - Ответил я. Однако ты говоришь одно, а на практике ты как работала на стройке всю жизнь, так и продолжаешь работать.
  - Понимаешь, государство делает вид, что оно нам платит, а мы делаем вид, что работаем. Я хотя и проработала всю жизнь на стройке, но работала сидя в кабинете диспетчером и ничего тяжелее ручки не поднимала, получая при этом не меньше работяг, которые кидали бетон лопатами весь день. Все в этой жизни хотят поменьше работать и побольше получать. Понял?
  - Понять-то я понял, - сказал я, - но ты скажи мне-то сейчас что делать? Но если я сейчас вернусь в училище, меня как пить дать выгонят. И будут правы.
  - У тебя справка цела, которую тебе дали при выписке из больницы? - спросила меня мать.
  - Конечно, цела. - Ответил я.
  - Принеси-ка ее сюда, давай посмотрим, что мы сможем с тобой сделать.
  Я принес справку матери, отдела ее, а сам стал смотреть телевизор. Показывали какую-то очередную ересь, сосредоточиться на том, что показывали, было невозможно, да и в голове мысли путались как стадо баранов.
  Тем временем моя мать вооружилась ручкой и колдовала над моей справкой. Я с интересом наблюдал за ее манипуляциями, она там что-то написала, и дала справку мне.
  - Смотри: тут написано, что ты лег в больницу двадцатого. Правильно? - спросила меня мать.
  - Правильно.
  - Теперь посмотри на число, когда тебя выписали.
  Я посмотрел, и на справке черным по белому было написано, что выписали меня пятнадцатого.
  - А какое сегодня число? - очумело спросил я.
  - Сегодня, слава богу, тринадцатое. - Ответила мать, а потом пояснила: - Там было написано, что тебя выписали первого, я подставила после единички пятерку, - вышло, что тебя выписали пятнадцатого. Поэтому если хочешь вернуться в училище, - завтра я тебя посажу на поезд, за сутки ты доберешься до места и скажешь там, что тебя только что выписали. Да смотри, никому не проболтайся, что был дома. Зачем тебе лишние неприятности.
  Тоска, как черная туча, как-то незаметно в процессе разговора постепенно улетучилась из моей души, и я чувствовал, что мать во много права и мне все-таки нужно возвращаться в КМУ и постараться его, во что бы то ни стало закончить.
  Меньше чем через сутки я уже сидел в поезде, и уныло глядя в окно на пробегающие мимо меня столбы, думал о том, что ждало меня впереди. А ничего хорошего впереди не ожидалось. Приходилось рассчитывать лишь на везение, да на то, что скоро Новый год, а потом я попаду домой в отпуск. Для себя я не мог найти ни слова утешения или объяснения того, что происходило со всеми нами. Это выходило за рамки моего понимания жизни. Меня не так воспитывали, не то говорили в школе и по телевизору, об этом не писали в газетах. Получалось, что все, что мне говорили, было неправдой, ложью. Большой и красивой иллюзией. Сказкой для дураков. И я был одним из обманутых дураков, которых воспитывали в духе несуществующих идеалов.
  ...Округло-льстивые слова легко скользят вокруг. На них всегда найдется покупатель. Они в заманчивой обертке, в неглиже - охотничьи угодья торгашей, спешащих делать имя, капитал.
  ...Округло-льстивые слова скользят, струятся и нежат пальцы и уста. А мне о жизнь, продай хоть черепок, обломок слова, которое твердо и непродажно, чтоб ухватившись за него я мог держаться, жизни вопреки, хотя бы он и разодрал мне пальцы в кровь.
  Глава десятая.
  Когда я приехал в город был уже вечер. В общежитие идти не хотелось. Кругом ходили красивые девушки, ярко светили фонари, освещая неоновым светом вечерние улицы. На небе висела яркая луна, огромные звезды смотрели сверху на меня, заглядывая прямо в душу.
  Я уже хлебнул воздуха свободы, и бесправным рабом становиться снова не хотелось. Я понимал, что с государством играть со свободой нельзя - все равно проиграешь. Это все равно, что садиться с шулером за карточный стол. Играющий делает одну лишь ошибку, берет карты в руки. Я шел по весеннему городу, и легкое волнение постепенно овладевало мною, мысль о красивых девушках не покидала меня. Кровь играла в моих жилах, так хотелось любить и быть любимым, но я должен был идти в мореходку и, возможно, снова подвергаться издевательствам, унижениям и побоям.
  Но делать было нечего, - свой выбор я уже сделал. Мне оставалось лишь терпеть, сжав зубы, и молиться чтобы время шло побыстрее и этот кошмар, в котором мы жили, быстрее закончился.
  В училище я пришел в восемь часов вечера. Ужин уже закончился и те курсанты нашей группы, которых еще не "запахали", готовились идти в учебный корпус выполнять домашнее задание.
  - О, смотрите, кто приехал! - услышал я, входя в кубрик, чей-то голос.
  - Где ты был, пропащая душа? - спросил меня Юрка Дубовской.
  - Домой ездил? - поинтересовался Валерка Тихонов.
  - Ты хоть нам что-нибудь привез похавать? - спросил Володька Крутов. Он был астраханец, и я подозревал, что когда было можно, он ездил домой поесть, поспать, словом, отдохнуть. А на вопрос: "Где был" всегда можно было ответить:
  - Работал на третий или четвертый курс.
  Очень удобно, если учесть, что переклички личного состава во время больших сборов, утренних и вечерних проверок проводились в основном старшинами из числа курсантов. А те докладывать начальству, из-за такого пустяка как отсутствие курсанта во время проверки из-за того, что его, якобы, заставили работать, не стали бы. Крутов был небольшого роста, физически крепкий паренек. Наглость его не знала предела, видимо, сказывалось дворово-подвальное воспитание. У него были вихрастые светлые волосы и серые злые глаза. Если уж от кого в группе и можно было ожидать всякого розыгрыша и коварства, то в первую очередь только от него. При всем том он не был каким-то злобным малым, обиженным на весь свет. Просто он, таким образом, самоутверждался, имея за душой кучу комплексов, которые он искусно скрывал.
  В Астрахани был своеобразный сленг и местный говор. И когда кто-то из местных что-то говорил у приезжих из Центральной России могло создаться впечатление, что с ним говорят с вызовом, потому что в тех местах при разговоре интонацию и голос к концу фразы повышали чуть ли не на октаву. Выражение Крутого: "похавать" обозначало в переводе на русский язык Средней полосы России: "поесть". Но местные жители никогда, сколько я с ними не общался, не говорили поесть, все говорили: "похавать". Впрочем, это не касалось интеллигенции.
  - Зажал, небось? - услышал я чей-то голос сзади от меня.
  - Ребята, вы чего белены объелись? - спросил я, делая вид, что не понимаю, про что идет речь.
  - Тормышов, ты, где был? - строго спросил меня старшина нашей группы по фамилии Кушчубеков. По национальности он был киргиз, ему было восемнадцать лет, и он единственный из всей роты имел хоть какое-то представление, что за работа ожидала нас в будущем, потому что закончил где-то в Баку мореходную школу с отличием. Это был высокий красивый парень с шикарными усами, звали его Эркин, но к нему твердо приклеилась кличка: "Чингиз". По нашему общему мнению похож он был на прославленного монгола.
  - Мужики, вы чего? В больнице я был - вот справка. - Сказал я, доставая из кармана свою липовую справку.
  - Ты ее ротному покажешь, и свои сказки ему будешь рассказывать, а нам фуфло не толкай. - Сказал Кушчубеков. - Иди к командиру роты и докладывай о прибытии. - Эркин улыбнулся и, подмигивая мне, сказал:
  - Не бойся, мы тебя не заложили. Никто ничего из начальства не знает.
  - Да вы что с луны упали? - не сдавался я. - Я в больнице лежал.
  - Слушай, ты уехал, а у нас успеваемость в группе упала.
  - Я-то тут причем? - удивился я.
  - Кончай Ваньку валять, - сказал старшина, - иди, докладывай ротному, что прибыл и пошли делать домашнее задание, а то время уже девять часов.
  - Это что мне его делать за всю группу что ли? - не понял я.
  - А больше некому - сказал Эркин. - Ты один только и соображаешь более-менее.
  - Рота! Большой сбор! - донесся из коридора голос дневального.
  Мы выбежали из кубрика в коридор и быстро построились в две шеренги.
  - рота! Вы долго будете сопли жевать? - раздался голос командира роты.
  - Очень медленно строитесь. Рота! Отставить!
  Мы кинулись бегом по кубрикам, но секунд через десять мы опять услышали вопль дневального:
  - Роты! Большой сбор!
  Мы снова опрометью выскочили из кубрика и быстро выстроились. Но командиру роты снова не понравилась скорость, с какой мы это сделали. Мы бегали в кубрик и обратно строились еще минут сорок, потом ротному строить нас, видимо, надоело, и он сказал:
  - Рота! Сейчас я буду проверять личный состав.
  Если он нас считал сильно тупыми, то он несколько в этом ошибался, поскольку за каждый день казарменной жизни мы к этим проверкам привыкли и знали наизусть что когда будет, кто что скажет, вместе со всеми фразеологическими оборотами, используемыми начальством.
  Командир роты долго и нудно читал список, при этом он несколько раз умудрился сбиться, все сдерживались, чтобы не засмеяться, - ротный был пьян в стельку, и его шатало из стороны в сторону как тонкое деревце под сильным ураганным ветром.
  Наконец очередь дошла до нашей группы....И до меня лично...
  - Тормышов. - прочитал мою фамилию командир роты. Чувствовалось, что все происходящее ему порядком надоело, и он уже был близок к тому, чтобы бросить журнал проверок личного состава и уйти куда-нибудь от нас подальше.
  - Я. - ответил бодро я, чувствуя, как у меня все похолодело внутри.
  - Ты где был, товарищ курсант, столько времени? - спросил ротный. - Здесь у меня в журнале стоят сплошные "н/б" в этом месяце. А это означает, что тебя не было очень долго. Так, где же вы были, товарищ курсант?
  - В больнице, товарищ командир. - Смело ответил я.
  - Два шага вперед, товарищ курсант, когда разговариваете с командиром.
  Я вышел вперед строевым шагом и стал напротив командиром роты, отдал честь и отрапортовал, весь, холодея внутри:
  - Товарищ командир роты! Я отсутствовал по причине того, что болел и находился все это время в больнице. - Сказал я, доставая медицинскую справку из кармана брюк и отдавая ее в руки командира.
  Если кто-то меня заложил начальству, думал я, мне каюк, меня сразу же исключат, если жен нет, - все обойдется.
  Неожиданно я заметил, что шушуканье в роте прекратилось, и вокруг стояла гробовая тишина. По всей видимости, ВСЯ РОТА ЗНАЛА, ГДЕ Я БЫЛ ВСЕ ЭТО ВРЕМЯ НА САМОМ ДЕЛЕ. И все ждали, что будет. Между тем ротный держал справку вверх ногами и силился разобраться в том, что там было написано.
  - Ничего не могу понять, - что тут написано, ты, что сам ее писал? - спросил ротный меня.
  - Товарищ командир, вы просто держите ее вверх ногами. - Ответил я.
  Вся рота покатилась от смеха, то напряжение, что сковывало всех, вылилась в гомерический хохот, который долго не унимался.
  - Рота! Смирно! - наконец смог перекричать смех командир роты.
  Все постепенно успокоились, понимая, что командира лучше не выводить из себя, потому что отыграется-то он на нас.
  - Рота! Вольно!
  Наконец командиру роты удалось дочитать мою справку до конца. Обращаясь ко мне, он сказал:
  - Ладно, все нормально, товарищ курсант, встаньте в строй.
  Когда проверка подошла к концу, командир спросил нас, не обращаясь ни к кому конкретно:
  - Какого цвета моя форма?
  - Черного. - Хором ответили мы.
  - Грязного, - подал голос какой-то остряк из числа будущих судоводителей.
  На самом деле рукав форменного пиджака его был вымазан побелкой. Смех раздался вторично, но еще с большей силой.
  - Рота! Смирно! - заорал на нас командир диким голосом. Было видно, что он очень зол на нас и на весь свет.
  - Что-то вы сильно разошлись, мальчики. - С угрозой в голосе проговорил ротный. Потом подошел к тому месту, откуда примерно донесся голос остряка. Мы поняли, что сейчас произойдет нечто необычное.
  - Старшина роты! Алипкалиев!
  - Я! - ответил Максад.
  - После проверки всех отсутствующих построить в одну шеренгу.
  - Есть! - ответил старшина.
  Мы уже не смеялись, чувствуя нависшую опасность, понимая, что добром это для нас не обернется.
  - Курсанты, вы из какой группы? - спросил он стоящих перед ним.
  - В-11 - ответили ему.
  - Курсанты В-11, какого цвета мое лицо?
  - Красного - услышали мы их ответ. Наш ротный еще больше побагровел и спросил:
  - А какого цвета мои зубы?
  - Цвета асфальта на плацу. - Раздался тот же голос остряка-самоучки.
  - Ах, так?! Ну ладно, тогда я сейчас возьму зубную щетку и пойду чистить зубы - сказал наш командир роты, который был красный как рак. - А группа В-11 в полном составе возьмет зубные щетки, мыло и пойдет ими мыть плац. Ясно?
  - Так точно - ответили они.
  - Доигрались, - услышал я за своей спиной.
  - Разговорчики в строю! - рявкнул ротный.
  - Рота! Большой сбор закончен. Всем идти на самоподготовку в свои аудитории. Разойдись. Группа В-11 - бегом чистить плац, о выполнении мне доложить.
  Всем было уже не смешно. Никто не хотел оказаться на их месте, потому что работа была не столько тяжелая, сколько нудная и унизительная. Когда я открыл свою тумбочку я не нашел там ничего - она была совершенно пуста. Все взяли свои учебники, тетрадки, ручки и бегом побежали в учебный корпус.
  Почему бегом - спросите вы. Да потому, что мы старались максимально быстро передвигаться по училищу, чтобы нас не отловили старшекурсники и не заставили работать на себя и вместо себя.
  Читатель мне скажет: "Ну что такого, подумаешь - работать, да я всю жизнь работаю на дядю в шапке, что сидит наверху". Но я отвечу этому непонятливому читателю - одно дело работать где-то на работе с восьми и до пяти, потом идти домой, и пить пиво с воблой, смотреть телевизор. Когда захотел, - поел, когда захотел, - выпил, опять таки и на работе можно "схалявить", устал - устроить перекур. В обеденный перерыв забить "козла", попить пивка, пока не видит начальство. В субботу, воскресенье опять-таки - делай что хочешь, сам себе - хозяин. Да и работу ты делаешь, читатель, только ту, какая положена тебе, и не стираешь одежду своему начальству, и не моешь вместо него пол у него дома каждый день, в то время когда ты хочешь спать.
  Читатель, при всем том ты представь, что тебя плохо кормят и денег дают семь рублей в месяц. А если ты что-то там плохо или медленно сделаешь, или что хуже того почему-то не понравишься тем, кто тебя заставляет работать, то тебя просто чуть-чуть побьют. Сильно не будут, конечно. Жив ты останешься, но с ног-то тебя обязательно собьют, а потом немножко побьют ногами по почкам, но тоже не сильно. До тех пор, пока ты не потеряешь сознание от боли.
  Некоторые читатели могут думать, что они воплощенные Рембо и умеют драться и вообще выше них только звезды, круче них только яйца и что им не грозит дедовщина, и все то, что я описал, окажись они в подобной обстановке.
  Я даже обсуждать не хочу это дремучее заблуждение. Я просто расскажу одну историю, свидетелем которой я был.
  В группе судоводителей был один чеченец, который раньше жил в горах где-то недалеко от Грозного. Неплохой дружелюбный такой паренек, высокий и крепкий физически, но он имел одну черту, характерную для горцев - гордость. И был очень уверенным в себе человеком. На все попытки заставить его работать он отвечал категорическим отказом и сразу же кидался драться. Но драться ему приходилось не только с его обидчиком, но и с другими старшекурсниками, которые приходили на помощь своим сокурсникам, его сбивали с ног, а потом добивали ногами. Так продолжалось около месяца.
  Однажды вечером я мыл пол в кубрике у четвертого курса, дверь открылась, и двое старшекурсников приволокли этого чеченца в бессознательном состоянии в кубрик. Его привели в сознание, поставили около закрытой двери и дружески так сказали ему:
  - Значит так, козел, работать ты не хочешь. Гордый, да? Тогда сейчас ты будешь стоять около двери, а мы будем кидать ножи вокруг тебя. Дернешься, - убьем, имей в виду. Так что стой смирно и не менжуй.
  - Я не буду этого делать. - Твердо сказал он.
  - Тогда мы тебя привяжем, падло. Если ты боишься, чечен, так и скажи, и нечего мне тут мозги засирать. А то видели его - гордый он.
  - Эй, ты, как тебя там? - обратились ко мне, - иди сюда.
  - Что? - ответил я.
  - Становись спиной к двери.
  Я встал, как мне показали: ноги на ширине плеч, руки в стороны, и стал смотреть, что будет дальше. Старшекурсник взял в руки несколько ножей, и тщательно целясь, стал бросать ножи вокруг меня. Ножи втыкались в считанных сантиметрах от меня, но страха у меня не было. Было какое-то странное ощущение, как будто я сплю, и мне это снится. Ножи у этого метателя ножей кончились, он подошел ко мне, пожал мне руку и сказал, вытаскивая рожи из двери:
  - Видишь, черножопый, как ведут себя настоящие русские парни - без базара сделал, что его попросили, и заметь - не струсил.
  Потом этот парень, что кидал только что ножи, сказал мне:
  - Бросай мыть этот пол. За тебя, его помоют, иди спать, а если кто попробует тебя "запахать" - скажешь, что я приказал тебе идти спать.
  Неожиданно чеченец стал около двери так же как стоял до этого и сказал:
  - Кто струсил? Я струсил? Кидай свои ножи, - видишь, я жду тебя.
  Сначала старшекурсники просто обкидывали его ножами по очереди, причем, особой меткостью они не отличались. Раза три или четыре чеченец успевал убирать руку в последний момент, когда в нее летел нож. В этой "забаве" принимало участие все больше и больше курсантов. Наконец с одной из кроватей поднялся здоровый парень, которого боялся и ненавидел весь первый курс за его зверства по отношению к нам.
  -А ну-ка пропустите меня. - Сказал он, беря несколько ножей в руку. - Я тоже хочу кинуть нож-другой в этого чурку.
  Он был явно пьян, и его шатало из стороны в сторону, его попробовали остановить, но он был непреклонен. Первый нож он кинул, не целясь со всей силы, и попал...в лоб чеченцу рукояткой. Тот пошатнулся и едва не упал от неожиданности и силы удара. Следующий нож уже летел в растерянного горца и ударил его плашмя по лицу.
  Следующий нож летел точно острием в голову, мой однокурсник едва успел убрать голову в сторону, как нож с силой впился в то место, где только что была его голова.
  В кубрике стояла гробовая тишина. На штанах у чеченца появилось мокрое пятно, которое стало все увеличиваться.... На полу под ним была большая лужа.
  Все стояли, как завороженные и никто не мог сказать ни слова...
  На следующий день на вечерней проверке, когда выкрикнули фамилию этого парня, кто-то из его группы сказал:
  - Вычеркивайте его фамилию из списка. Он подал рапорт об отчислении.
  Почему-то мы и передвигались по училищу бегом, что надеялись, что так меньше шансов, что нас поймают и заставят работать, а если что не так то и побьют.
  Мы неслись по лестнице так быстро, как только могли. Тех, кто был ближе с краю, выхватывали из несущейся оравы первокурсников и уводили в "рабство" Чингиз поставил меня ближе к перилам лестницы и вцепился мне в рукав фланки и буквально тащил меня вперед, стиснув зубы. В это время он был похож на матерого волка, уходящего все дальше и дальше в лес от погони, а сзади свистели и улюлюкали охотники, выхватывая из нашей бегущей стаи все новых и новых наших товарищей. И никто не роптал и не поднял бунт. Все понимали - БЕСПОЛЕЗНО, БЕСПОЛЕЗНО...
  Систему было не сломать. И мы это знали. Система между тем ломала нас, калеча наши души и тела.
  Когда мы сидели в своей аудитории в учебном корпусе, к нам время от времени приходили старшекурсники и очередной наш одногруппник отправлялся работать. Через полчаса нас в аудитории осталось только трое: Я, Чингиз, да Клепов, который почти в самом начале самоподготовки лег под парту и постарался заснуть. Судя по всему, у него это получилось, - он спал, тихонько посапывая, и я, честно говоря, завидовал ему, - с его ростом было проще спрятаться и стать совсем незаметным, чтобы никто не мог тебя увидеть. Мы все тогда мечтали лишь об одном - быть как можно более незаметными и невидимыми, чтобы можно было где угодно спрятаться, чтобы тебя никто не трогал.
  Чингиз закрыл дверь на ключ и выключил свет, на мой молчаливый вопрос он ответил:
  - Если нас запашут, то мы все равно ничего не успеем выучить, а так, по крайней мере, отдохнем.
  Едва он закончил фразу, как в дверь постучали, и чей-то голос угрожающе произнес:
  - А ну быстро - открывайте дверь.
  - Ага, разбежались. Все дела бросили и пошли открывать дверь. - Шепотом сказал Эркин.
  - Если сейчас же не откроете, - пеняйте на себя, получите по морде. - Не унимался невидимка. Дверь заходила ходуном, жалобно скрепя и треща по швам.
  - Он ее не выломает? - шепотом спросил я старшину.
  - А черт его знает. - Ответил Чингиз. - Все может быть, лишь бы стекло не разбил.
  Дверь была двухстворчатая и довольно хлипкая со стеклом посередине, поэтому волновались мы не зря. Она стонала и шаталась под натиском пришельца, за дверью слышался отборнейший мат.
  - Давай откроем, - прошептал я, - а то добром это не кончится. Если он сломает дверь, то он нас убьет.
  - Не убьет. Побить - это может быть, побьет. Слушай, что ты боишься - тебя, что мало били? Одним разом больше, одним меньше, ничего страшного. - Успокоил меня Кушчубеков. - Если сейчас откроем, то точно получим по зубам за то, что раньше не открыли. А пока прикинься ветошью и не отсвечивай, сиди тихо.
  Через некоторое время все стихло, названный гость ушел. Клепа все спал, а я сидел и думал, что же я тут делаю, чему я могу тут научиться таки образом. От моих раздумий меня отвлек старшина:
  - Ты, наверное, думаешь: "Откуда мы знаем, что ты был дома?", - так вот, я тебе отвечу, - мы ходили к тебе в гости в больницу, а там нам сказали, что ты уже выписался. Начальству мы докладывать, конечно, не стали, но передачку, которую тебе несли, мы честно съели.
  - Чингиз, а почему вы все-таки подумали, что я дома? - спросил я.
  - А где же еще? На вокзале что ли ночуешь? Конечно, дома!!
  - Может, свет все-таки включим, - подготовимся к занятиям?
  Неожиданно из другого угла кабинета раздался сонный голос Клепы:
  - Ты что с ума сошел? Работать захотел? Не включайте свет, пошли они все на фиг. Хочешь делать уроки, - делай так, маленько видно. Дверь-то стеклянная свет чуть-чуть проникает. Представь, что ты учишь уроки при луне. Раньше вообще лучину жгли, когда света не было, и ничего - учились. И вообще потише пожалуйста, спать очень хочется.
  Старшина толкнул меня в бок и сказал:
  - Во Клепа разбушевался! Ты знаешь что? Может, правда - сделал бы уроки, не включая света, а потом мы с Клепой списали и дали бы вечером списать остальным уже три тетрадки, а не одну. А я пока посплю.
  Он сдвинул вместе две парты, лег на них, и почти сразу же заснул. Через какое-то время я закончил домашнее задание, разбудил Чингиза, дал ему его переписать, а сам лег спать. Было жестко, неудобно и после дома не спалось.
  - Кстати, у нас большая новость, - сказал Чингиз, - в воскресенье в клубе будет дискотека. Девчонки со всей Астрахани придут.
  - А где у нас в училище клуб? - поинтересовался я.
  - Здесь, в учебном корпусе, на первом этаже, напротив спортзала. Кстати, давай собирайся, пошли на вечернюю проверку, время уже девять часов.
  В своем углу заворочался Клепа, поднимаясь и потягиваясь, как кот, который только что проснулся.
  - Чингиз, давай полдесятого пойдем, а я пока домашнее задание спишу. Все равно до общаги два шага пройти.
  - На, пиши, только давай поскорее, надо еще бляху на ремне почистить, да ботинки вычистить, а сделать это желательно до проверки, чтобы не схлопотать наряд вне очереди.
  После проверки те, у кого было что-то не в порядке с формой, отправились мыть полы. В их числе оказались и мы с Клепой. Кое-кого забрали старшекурсники делать то же самое в их роте, поэтому мы были не в обиде на Максада, который проводил личный осмотр курсантов и отправил нас убирать. Неожиданно Клепа сказал:
  - Володь, если чего привез из дома, не зажимай, - поделись с ребятами, сам знаешь, кормят хреново, а домашнего чего-нибудь покушать всем очень хочется. Если честно, то многие ждали твоего приезда только из-за этого. Не жмись, поделишься сейчас своим, у кого чего когда будет, - поделятся с тобой.
  Мне было немножко жалко того, что мать дала мне с собой. Хотя там было и немного припасов, но мне их хватило бы, если растянуть и кушать по немного, месяца на два. Но с другой стороны я понимал, что Клепа прав и на следующий день я поехал на вокзал, взял свои вещи и тем же вечером, после ужина, набрав хлеба в столовой, мы устроили небольшой банкет по поводу моего возвращения. Съелось все, как и ожидалось мгновенно. В столовой хотя и готовили лучше, чем мы в колхозе, но все равно хуже, чем дома, кроме того, той дозы, что давали, нам не хватало, и мы выходили из-за стола полуголодными. Ребята, часто вспоминали те времена, когда мы жили в колхозе, и я был там поваром. Все сходились в мысли, что хотя мы и готовили неважно, но зато еды было МНОГО!!! И все наедались.
  Пока меня не было, ребята на общие деньги купили проигрыватель и несколько пластинок. Включили его и поставили диск Пугачевой. Она пела: "Я вернулась в мой город, знакомый до слез.... До прожилок, до детских припухших желез..."
  Мы молча слушали музыку. Каждый думал о чем-то своем. И каждый чувствовал, что это мгновение записывается в глубины нашей памяти со множеством мельчайших подробностей.
  Что-то происходило со мной. Я чувствовал прикосновение вечности, по спине словно пробежали мурашки. Я чувствовал, как меняется сознание и появляется какое-то ощущение чистоты и свежести. Это было так похоже на счастье. Убогое счастье забитых несчастных курсантов, которое даже слово такое забыли - СЧАСТЬЕ.
  Через некоторое время, после того, как я приехал, однажды вечером, когда мы все еще были в сборе, дневальный заорал привычное:
  - Рота! Большой сбор!
   Мы все пошли строиться. Процедура проверок и сборов уже стала привычной для бывших восьмиклассников. Когда все построились, мы увидели стоящего перед строем старшину роты из числа первокурсников Максада Алипкалиева, а рядом с ним одного первокурсника из группы судоводителей. Тот выступил так, чтобы его по возможности все видели, и сказал:
  - Наших в городе бьют. Местные совсем оборзели. Накинулись на нас двоих вдесятером и избили так, что того, кто рядом со мной был, увезли в больницу. Это было только что недалеко от семнадцатой пристани.
  Вперед выступил старшина группы В-11 белокурый светловолосый красивый малый и произнес:
  - Ребята! Если мы оставим это так как есть, то рано или поздно нас начнут бить в городе все кому не лень. Нужно, чтобы нас все боялись. Поэтому я предлагаю надеть бушлаты и идти всем строем ротой в город. Кто попадется по дороге - всех бить без разбора для острастки. Не разбираясь. Отомстим местным!
  Максад, старшина роты, как человек, представляющий официальную власть, сказал:
  - Идите, но я ничего про это не знаю. Потому, что если что, то меня сразу же выгонят из училища.
  Он повернулся и пошел в свою комнату, где жил. Старшина В-11 прокричал:
  - Рота! Надеть бушлаты и через минуту строиться на плацу.
  Начальником мы его для себя не считали, но, тем не менее, пошли в кубрик, взяли бушлаты, фуражки, и пошли строем в сторону КПП. Как ни странно нас всей ротой пропустили в город.
  Мы пошли строем по направлению к семнадцатой пристани по улице Сен-Симона в таком порядке: впереди две группы судоводителей В-11 и В-12, сзади две группы судомехаников М-11 и наша М-12. Порядок был налаженный во время подготовки к параду. Каждый знал свое место. Кто-то из судоводителей впереди прокричал:
  - Бьем всё подряд. Всё, что движется! Без пощады!
  Мы шли строем. Первые ряды буйствовали вовсю - хватали попадавшихся под горячую руку, затаскивали в строй, а потом били руками, ногами, ремнями. Мы шли в конце и откровенно скучали, - наше участие было чисто номинальным. Но тут я увидел молодого парня, который шел в обнимку с девушкой, их почему-то пропустили, и не стали бить. Я спросил у шедшего рядом со мной Стаса Меньшова:
  - Этих-то, почему пропустили?
  - Как почему? Видишь парень с девушкой? Поэтому и не побили. Пожалели.
  Это было некое своеобразное рыцарство молодых, озлобленных первокурсников, вырвавшихся на свободу мстить всему свету за свою раздавленную жизнь.
  Так мы дошли с боем до семнадцатой пристани, которая находилась в двадцати минутах ходьбы от училища, и являлась любимым местом отдыха многих астраханцев. Мы решили таким же образом пройти всю семнадцатую пристань, которая тянулась по берегу Волги с километр. Но неожиданно увидели несколько машин милиции, которые ехали в нашу сторону.
  - Поворачиваем в училище! - Услышали мы, как кто-то прокричал спереди.
  Связываться с милицией нам не хотелось. Им с нами, похоже, тоже. Нам с ними, потому что это была милиция, а в то время к ней относились с большим почтением, нежели теперь. И даже не потому, что у них было оружие, а у нас, его не было. Милиционеры в свою очередь понимали, что им с нами без оружия не справиться, да и с оружием тоже. Сто двадцать разъяренных организованных курсантов были достаточно внушительной силой.
  Таким образом, сложился эдакий своеобразный паритет, нарушать который не хотелось ни нам, ни милиционерам. Так они проводили нас тихо мирно до училища. Проследили, как мы входим в ворота КПП и уехали восвояси.
  Каких-либо негативных последствий для нас, курсантов, этот поход не имел. Всё прошло, так как будто и ничего не произошло. Правда, через какое-то время кто-то слышал как "Радио Свободы" передавало, что, мол, в Астрахани местные курсанты подняли мятеж. Конечно, мятежом это не было. Это была просто акция возмездия всему свету молодых отчаявшихся мальчишек.
  
   Глава одиннадцатая.
  Так мы и жили. Утром вставали, нас сразу же ловили старшекурсники, заставляли отрабатывать рабскую повинность за них, то есть убирать их роты, кубрики, а, кроме того, делать все, что им заблагорассудится. Потом проходил большой сбор, где нас проверяли по списку, после чего мы шли завтракать.
  Если нам везло, что бывало, честно говоря, крайне редко, то на завтрак мы получали свою пищу в том количестве, в котором она нам полагалась. Чаще всего старшекурсники ловили тех, кто накрывал на столы нашей роты, и приказывали принести им котлеты или рыбу, смотря что, было в тот день в меню.
  Выбора у ребят почти не было. Вернее он был, но скорее выбор был чисто умозрительным - принести все, что требовалось добровольно, либо же после того как тебе набьют морду.
  Мы все это, конечно, понимали, но кушать, тем не менее, хотелось всегда.
  После завтрака нас как стадо не выспавшихся бегемотов гнали строем на занятия, где мы по идее должны были учиться. Почему я говорю: "по идее"? Да потому, что на занятиях мы делали, что угодно, но не учились. И происходило это не потому, что мы были редкостными обалдуями, а потому, что, во первых, мы клинически не высыпались, а во вторых, потому что готовиться к занятиям нам было просто напросто некогда. Все "свободное" время мы делали все, что угодно, - работали на старшекурсников, чертили за них чертежи, бегали для старших курсов в магазины, убирали свою роту, да и не только свою, а практически все училище, а это два здания, в которых девять этажей.
   Днем у нас времени, поэтому практически не было. Мы пахали как лошади, только выполняли в отличие от четвероногих более квалифицированную работу.
  Поэтому на занятиях в учебном корпусе мы по возможности отсыпались, списывали друг у друга, но если уж кого-то спрашивали, то мы все коллективно ему помогали, подсказывая ему, как могли. Лишь двое или трое в нашей группе пытались учиться, остальные просто выживали. С течением времени мои школьные знания мне здорово стали помогать, я все схватывал на лету, поэтому постепенно стал тащить всю группу - делать за всех домашнее задание, благо вариант у всех был один.
  Нас били, как могли, чем могли и били сильно. Повод был не важен. Били за всё. Чтобы знали своё место и не зарывались. Ко всему со временем привыкаешь. Кто-то смог привыкнуть и научился выживать, кто-то не смог, поэтому покидал училище. Постепенно койки освобождались, пустели, и в кубрике появилось больше места.
  Курсантов стало меньше, а количество выполняемой нами работы оставалось-то примерно таким же, а ближе к сессии работы становилось всё больше. Старшекурсникам требовалось всё время что-то чертить, переписывать, ремонтировать, да мало чего делать еще.
  Свободного времени у нас практически не было, за исключением тех нескольких часов ночью, когда мы могли спокойно поспать.
  Неожиданная новость вскоре после моего приезда разнеслась по всему училищу, - в училище собирались устроить танцы. Не знаю, что там думало по этому поводу наше командование, но по моему твердому мнению, если в такой бедлам запустить девушек, вскоре после этого вечера всех девушек, посетивших это мероприятие, в лучшем случае можно будет увезти на велосипеде.
  Так думал и не я один. На свет выползли старые сплетни - кто с кем когда, сколько раз и как.
  Мужчины все как один любят хвалиться своими победами. Причем, исключительно в мужском кругу. При женщинах, девушках они могут быть достойными джентльменами. В мужском кругу они могут рассказать и то, что было, и то, чего не было, и быть не могло.
   Училище забурлило. Все стали приводить в порядок свою форму - ушивать её, чистить, гладить. Первокурсникам работы прибавилось в несколько раз. А кому, скажите всё это делать. Какой уважающий себя старшекурсник будет что-то делать для себя, когда можно тоже самое поручить сделать кому-то?
   Спать мы стали еще меньше и по преимуществу на занятиях. Какая учеба к чертовой бабушке пойдет на ум, когда слипаются глаза, а голова непроизвольно падает на стол?
   Как-то днем меня после обеда поймал один парень с желто-рыжиими волосами. Спросил, как водится как моя фамилия, записал её на бумажке. И сказал мне:
  - Я тебя не бью. И пока не собираюсь бить. Но ты должен выполнить одно маленькое задание.
  - - Какое? - Тупо спросил я, офигевая от того, что так хотел спать, что глаза самопроизвольно закрывались. Створки сознания так и норовили захлопнуться и унести меня вдаль от этого безумного, безумного мира. Я хотел спать, как медведь бороться, когда его будят зимой охотники. Но медведю-то хоть дали маленько выспаться....
  - - Эй, не спи, - замерзнешь. - Вывел меня из состояния сна на ногах четверокурсник. - Меня зовут Сергей. Фамилию запиши на бумажке.
   Он дал мне ручку, какой-то свернутый вчетверо листок, и проследил, чтобы я правильно записал его фамилию. Затем положил этот лист в конверт, на котором был написан адрес, и отдал этот конверт мне.
  - Это ты там у нас про сублимацию в кубрике изгалялся? - Спросил он меня.
  "Всё, сейчас по морде врежет" - шевельнулась сонная, унылая мысль в моей голове. Я постарался из последних сил отогнать от себя сон и открыть глаза пошире, чтобы не пропустить внезапный подлый удар и по возможности минимизировать вред от предстоящих побоев.
  - Ну, я. - Выдавил я из себя, стараясь не упустить из вида руки и ноги собеседника. Но тот, похоже, меня бить не собирался, и это пугало еще больше своей неизвестностью. К тому времени все первокурсники были забиты до последней степени, и если тебя не били и разговаривали с тобой вежливо, то это означало только одно - против тебя готовилось какое-то изощренное коварство, понять которое можно было не сразу.
  - - Слушай, чего нужно сделать внимательно. Возьмешь этот конверт, адрес там написан. Это пединститут. Там найдешь девушку, которую зовут Ольга Кокоткина. Как её зовут, номер группы написан на конверте. Передашь этот листок, что в конверте ей. Попросишь, чтобы написала ответ. Заберешь ответ, принесешь мне. Всё понял? - Спросил он меня, нанося удар мне в челюсть.
   Я увернулся от удара. Сделал шаг назад и на всякий случай, ожидая продолжения, закрылся от руками, словно боксёр на ринге.
  - Понял. - Ответил я, как будто ничего и не произошло.
  - - Тогда ноги в руки и вперед - тебя ждут великие дела.
  - - Не пойду. - Сказал угрюмо я, видя, что больше меня пока бить не собираются. - У нас скоро большой сбор.
  - - Не ссы, я договорюсь с "ВээСом", он тебя отпустит.
  Мы пошли к нашему старшине роты, старшекурснику, кличка которого и была ВээС по инициалам его имени отчества. В их группы было два курсанта с фамилией Василенко, поэтому на всех проверках в их группе зачитывалось кроме фамилии как у всех, еще и их инициалы. Вот его инициалы и приклеились к нашему старшине вместо клички. Надо сказать, что он на это нисколько не обижался, но к нему мы так на всякий случай старались не обращаться.
  Вопреки моим ожиданиям старшина отпустил меня в город со столь необычным поручением. Я надел парадную форму, которую взял в каптерке, бушлат, начистил до блеска ботинки и пошел в город.
  Город ошеломил меня. Захлестнул потоком яркого солнечного света, чувством свободы, ощущением вседозволенности. Я почувствовал себя как рыба, внезапно выброшенная на берег. В нашей общаге мы жили своей жизнью, оторванной от жизни всего мира. Мы копошились, что-то делали. У нас были свои страсти, свои законы, СВОЯ ЖИЗНЬ, отличная от жизни всего остального света. Мы копошились в своем училище, старшекурсники гноили нас, первокурсников, били, унижали, как могли. А весь мир в это время влюблялся, смеялся, жил.
  Я шел вперед, словно пьяный, и наслаждался свободой - тем, что ты тут можешь делать что хочешь. Никто тебя не заставит делать то, что ты не хочешь, не изобьет тебя потому, что ему так захотелось, и ты волен, идти куда пожелаешь, знакомиться с девушками, любить их. Это было как глоток свежего воздуха после затхлого подземелья.
  У меня была с собой какая-то мелочь, я зашел в магазин, купил заварное пирожное. И оно показалось мне таким вкусным и сладким, словно сделано было на какой-то другой планете. Я с удовольствием съел его, послонялся около кинотеатра, поглазел на афиши, рекламирующие новые кинофильмы, потом сел на троллейбус и поехал в пединститут.
  До института я добрался без особых проблем. Проезжая мимо вокзала почувствовал такую тоску по дому, что захотелось кричать в голос.
  К моему удивлению я быстро нашел нужную мне девушку. Она оказалась молоденькой смеющейся блондинкой с голубыми, как небо, глазами и ярко накрашенными губами. От её мини-юбки и стройных ножек у меня закружилась голова, и я с сожалением подумал: - почему такая красивая девушка встречается с тем извергом, который незадолго до этого чуть не избил меня.
  Я сделал всё, что мне поручили, - отдал записку, получил ответ, после чего со спокойной совестью пошел в кино. В училище я знал, что меня "отмажут" - что-нибудь соврут, если будет какая-нибудь проверка. Поэтому туда я не спешил.
  Фильм был приключенческий. Я сидел в кинотеатре, смотрел на экран и всё время ловил себя на мысли, что, так как на экране в жизни не бывает. И, что, видимо, сценарий писал какой-то халтурщик с одной целью - сорвать за это побольше "бабок". Режиссером и артистами при съёмках фильма двигали те же побудительные причины к их убогому творчеству.
  Я вышел из кинотеатра, сожалея о потерянных деньгах, и пошел к себе в училище. Пока я добрался до него - уже стемнело.
  Поднявшись на этаж, где располагался кубрик, я нашел Сергея, и, отдав записку, отрапортовал о выполнении "задания" и попросил разрешения уйти, слабо надеясь, что меня отпустят. В кубрике было человек десять, и надежда эта была утопической. Потому как работу эти твари найти умели всегда.
  - Курсант, тебя только за смертью посылать! Ты где был? - Заорал на меня старшекурсник.
  - - Как где? - Честно изумился я. - Куда посылали - туда и ходил.
  - - Ты что, пидор, туда пешком ходил? - Не унимался Сергей. - Я тебя спрашиваю - почему тебя так долго не было?
  - - Сначала я ехал на троллейбусе, следуя вашим указаниям, а потом пересел на трамвай.
  - - Ты правда такой идиот или прикидываешься? - Продолжал кричать на меня четверокурсник, ударяя меня в ухо.
  Среагировать я не успел. В ухе зазвенело и как-то так противно застучало, что мне захотелось сразу дать ему сдачи, но я сдержался, зная, что если я это сделаю меня сразу же отпинает вся их группа так, что мало не покажется.
  - Что молчишь, придурок?
  - - Транспорт плохо ходил, я город не знаю. Девушку вашу я долго не мог найти. - Сказал я, строя из себя редкостного идиота. - Опять-таки, записку ваша дама долго писала.
  - - Ладно, бог с тобой, золотая рыбка. - Сказал Сергей, смилостившись. - Её письмо читал?
  - - Нет. - Честно ответил я. - Не читал.
  - - Почему? - изумился старшекурсник.
  - - Читать не умею.
  - - Вот что - бери мою фланку, штаны и тельняшку. Выстираешь, принесешь и повесишь вот на эту батарею. Понял? - Спросил меня Сергей.
  - - На и мою тельняшку, - выстирай. - Сказал, подавая тельняшку белобрысый парень, которого все в нашей роте боялись из-за его звериной привычки сначала бить морду, а потом разбираться что к чему.
   В течение очень короткого времени мне надавали такую охапку белья, что держать его было просто невозможно.
  - - Ребята, - взмолился я, - я не успею сегодня всё это постирать.
  - - А пиздюлей хочешь? - Услышал я чей-то голос из-за горы белья, которую держал. - Бросай бельё на койку, сейчас выпишу.
  - - Нет, не хочу, - сказал я, поворачивая в сторону двери. - Только боюсь, что если я всё это постираю, то вы к тому времени все уже будете спать.
  - - А ты не переживай особо по этому поводу. Развесишь всё по батареям, а мы утром разберемся. Ты только выжимай получше, чтобы высохнуть успело.
   На этот вечер и часть ночи работой я был обеспечен.
  
   Глава двенадцатая.
  
   В любом кошмаре бывает хоть короткий, но перерыв. Наступил он и у нас. Пришел этот короткий отдых вместе с субботой. В субботу в училище были танцы. Накануне наш первый курс собрали в актовом зале клуба училища и прочитали нам лекцию о венерических заболеваниях. Всех очень позабавил тот факт, что по количеству венерических заболеваний наша мореходка, по данным вендиспансера шла на первом месте в Астрахани среди всех учебных заболеваний.
   Черт возьми! Оказывается, мы еще кому-то были интересны! Мы, уже переставшие почти быть людьми, могли еще нравиться девушкам!
   Хотя, честно говоря, мне до сих пор кажется, что мы были интересны им не как индивидуумы, не как личности, а скорее как некий обобщенный образ бравых моряков. Что-что, а бравости нам было не занимать. Это касалось всех курсантов нашей мореходки, включая наш первый курс. Жизнь в общаге каким-то непостижимым образом влияла на всех нас. Мы становились другими!
   Ладно бы еще, если эти изменения носили позитивный характер! Нет, мы все становились хуже! Можно применить рефрейминг и сказать, что вчерашние мальчишки мужали на глазах и учились жизни. Всё это так, но мы становились самим средоточием зла. Дикие, озлобленные до последней степени звери по сравнению с нами - ангелы! Хотя если на нас внимательнее посмотреть, то и не звери вовсе! Но если копнуть поглубже и заглянуть в самую душу даже самому пропащему курсанту, то увидишь:
  ...Темный морской берег. Ночь. И лежит наш курсант в обнимку с обнаженной красавицей, каких уж и не сыскать ныне на белом свете. Были все, да кончились. Может, она одна и осталась. Смотрят они на звезды и морской берег. Отдыхают после долгой всепоглощающей страсти.
  Он красавец-мужчина, Казанова, Ален Делон и Робинзон Крузо в одном лице, рассказывает своей даме про свои путешествия и приключения. Она слушает его, открыв рот и с каждым его, словом любит его все больше и больше.
   Наш Казанова, насладившись телом прекрасной незнакомки, уходит от нее сказав:
  "- Прощай, труба зовет меня к далёким берегам". Уходит к другой красавице, которой он тоже будет врать про свои похождения и про любовь к ней, единственной и неповторимой.
   А покинутая девушка будет лежать и горько плакать...
   А если заглянуть в душу этого человека еще поглубже, до самого дна то с удивлением можно обнаружить там еще остатки человеческого подобия. Но они будут укрыты такими слоями лжи, коварства и злобы, что ты с непривычки сможешь погрязнуть во всем этом дерьме, захлебнуться и не вернуться из этого лабиринта, называемого душой...
   Перед танцами всё училище готовилось к этому, - стирались тельняшки и гюйсы, гладилась парадная форма. Второй курс делал всё только для себя. Третий и четвертый был занят тем, что вылавливал первокурсников, чтобы те это сделали за них.
   Если раньше мы пахали как пчелки, то теперь мы работали, не покладая рук, каждый как целый улей пчел.
   Наконец пришла суббота. Прошли занятия, на которых мы откровенно спали. Хуже всего приходилось тем, кто сидел на первых партах, - им приходилось спать с открытыми глазами - жутко неудобно должен вам сказать.
   Время тянулось нескончаемо долго. Но вот наступил обед. Большой сбор. Уборка роты. Работа на старшекурсников. И, наконец, - ужин. После ужина ротный командир построил нас в коридоре роты, проверил личный состав роты по списку, после чего закатил такую речугу:
  - Значит так, рота! Слушайте меня внимательно. Начальство у вас не звери...
  По роте прошел небольшой смешок. Ротный был слегка навеселе. Это было видно по его красному носу и щекам. Он нетвердо стоял на ногах, а ширинка у него была расстегнута. Делать командиру замечания субординация не позволяла, да и никому не хотелось быть козлом отпущения в случае плохого командирского настроения. Поэтому все сочли за лучшее промолчать. Своего начальника мы не любили, - не за что было. Помогать он нам ни в чем не помогал, а командовать и издеваться любил, поэтому все рады были позубоскалить втихаря.
  - Рота! Равняйсь! Смирно! Разговорчики в строю - отставить! Я сказал - начальство у вас не звери! Это значит, - мы входим в ваше положение, переживаем и радеем за вас. Сегодня в училище - дискотека. Пулеметчик Ганс прокрутит для вас два новых диска на своем пулемете.
  Вся рота дружно засмеялась, разлитое в воздухе напряжение переросло, переродилось в этот смех.
  - Рота! Равняйсь! Смирно! Отставить зубоскальство, когда с вами командир роты разговаривает! Что-то вы совсем оборзели! Скоро у них танцы, а они напрашиваются на неприятности...
  Мы все понимали, что заставить нас еще раз перемывать всю роту ему раз плюнуть. По времени это заняло бы не меньше часа, потом он мог сделать большой сбор, проверить форму, а тем временем танцы могли бы уже подойти к концу. Поэтому все в душе проклинали своего командира, но упорно молчали, слушая его словесный понос. Наконец, ему надоело упражняться в русском разговорном языке перед строем.
  Мы затаили дыхание, вытянувшись по струнке. Никто не хотел больше сегодня работать. Всем хотелось почувствовать себя нормальными людьми и пойти на танцы. Все ждали приговора. Решения нашего командира. Неожиданно тот решил смилостивиться:
  - Рота! Равняйсь! Смирно! Надеть парадную форму одежды и через минуту построиться. Бегом - марш! Не уложитесь, никуда не пойдете.
  Последние слова он говорил, когда мы уже бежали переодеваться, на ходу снимая с себя повседневную форму одежды - фланку, штаны и гюйс. За то время, когда нас муштровали отбиваться и одеваться за сорок пять секунд, мы выучились это делать быстро, не думая про то, что делают твои руки и ноги. Мы действовали как автоматы под кодовым названием - "курсанты".
  Но в любом случае, как бы мы не спешили, и не бежали, за минуту добежать до своего кубрика, раздеться, надеть парадную форму одежды - парадные брюки и фланку с гюйсом, застегнуть все пуговицы, подпоясаться ремнем и опять построиться в роте невозможно.
  Но мы СДЕЛАЛИ ЭТО! Правда, в первый ряд поставили тех, кто был более-менее одет. Во втором ряду еще надевались фланки и штаны, пристегивались гюйсы и на ходу чистились ботинки о свои же парадные брюки. Делалось это нами виртуозно - стоя в строю по стойке "смирно" ногой, обутой в ботинок, мы чистили свой же ботинок о сукна брюк до зеркального блеска.
  При этом нас мало волновала чистота задней поверхности брюк. Форменная одежда всё равно формально была казенной, хотя мы ее носили и, естественно, стирали. Что касается чистоты ботинок, то они, собственно говоря, никогда особо грязными-то не были. По улицам мы не ходили, ботинки мыли несколько раз в день. Но придраться можно к чему угодно при желании, а желание такое у нашего начальства было всегда. Пройдешься по суконке штанов, и ботинки - блестят. Штаны всё равно так и так стирать, а наряд вне очереди получать и чистить, к примеру, гальюн никому не хочется.
  - Молодцы! - Услышали мы одобрение ротного. - Можете, когда хотите! Рота! Равняйсь! Смирно! Приготовиться к осмотру внешнего вида личного состава. Говорю вам сразу, - распиздяи на танцы не пойдут, а будут пидорасить роту до отбоя.
  Мы поняли, что ротный не шутит, и стали по возможности приводить себя в более бравый вид. Наша группа шла последней по списку в роте, поэтому у нас было больше времени для этого, и нам повезло, - никаких замечаний по своему внешнему виду мы не услышали. Но человек десять на танцы так и не попали.
  Наконец, нас построили на улице, и мы строем пошли в учебный корпус, где находился наш клуб, в котором должны были быть танцы. Когда мы, бравые курсанты, печатая шаг, шли в учебный корпус, по дороге нам то там, то тут попадались стайки красивых молоденьких девушек, спешащих к нам на танцы.
  Сердце возбужденно стучало в груди, стремясь выпрыгнуть наружу.... Нет, мы все раньше, конечно, были когда-то на танцах и танцевали с девчонками. Но это было там, в прошлой жизни - на гражданке. Попав в мореходку, как в мясорубку из нас постепенно выбивали все человеческое. Поэтому неожиданный возврат к СВОБОДНОЙ жизни хотя бы на несколько часов был для нас подобен глотку воздуха для человека, который практически уже умер от удушья.
  Мы шли строем и каждый думал о чем-то своем. Во всех нас сидело какое-то напряжение, которое искало, искало и не могло найти выхода внутри нас. Это напряжение было похоже на ожидание счастья там, где его не может быть в принципе. Надежда умирает последней?
  Бред! Она не умирает никогда! Если человек еще жив и не сломан судьбой. Да и сломать можно не любого. Я знаю, о чем я говорю не понаслышке. Меня пытались сломать и в армии и в мореходке.... Про тщетные попытки женщин сделать это я уже не говорю.
  Иногда это бывает даже интересно. Если хочешь - ты можешь даже играть с жизнью. В разные Игры. Например, в несгибаемого Павку Корчагина, хотя некоторым больше по душе другой Павка - Морозов. Если достаточно туп или подл, ты можешь играть и в эти игры. Но ты можешь играть и в другие Игры, именуемые - ЖИЗНЬ. Например, - в шахматы, или в поддавки.
   Ты можешь дать человеку иллюзию, а потом смотреть, как он сам её достраивает и живет в ней. А когда он уже совсем уверует в реальность иллюзии, он будет думать, что это и не иллюзия вовсе, а самая настоящая правда, ты, как настоящий игрок можешь использовать сложившуюся ситуацию для своей пользы.
  Когда мы попали в актовый зал клуба, там вовсю уже играла музыка, танцевали курсанты, одетые все как один в парадную форму. Танцевали и нарядные девчонки образовав несколько кругов. На сцене восседал доморощенный вокально-инструментальный ансамбль, составленный из курсантов нашего училища. Звучал забойный рок-н-ролл. Слова изысканностью не отличались:
  "Водопроводная труба,
  По тебе течет вода!
  О, водопроводная труба,
  А по тебе течет вода!"
   Но присутствующие так лихо отплясывали, словно скоро должен наступить конец света и единственное, что еще можно было сделать так это насладиться жизнью сполна напоследок. Увидев всё это, мы, по сути, в большинстве своем пятнадцатилетние пацаны, растерялись и стали скромно в сторонке, не желая мешать остальным. Если это можно отнести к толпе в сто двадцать человек
   Неожиданно ко мне подскочила одна симпатичная девушка и чуть не насильно поволокла меня в круг танцующих, где девчонки танцевали вперемешку к курсантами. Она вытащила меня в самый центр пустого круга и стала танцевать прямо передо мной. Она делала это так призывно, словно вызывая меня на состязание и в то же время как бы заигрывая со мной.
  - Эй, курсант, не стой! Замерзнешь! - Услышал я крики тех, кто был поближе. - Давай, не опозорь родное училище!
  После таких слов мне, по сути, совсем не умеющим танцевать, пришлось этому учиться на ходу.
  " Медведей учат танцевать", - подумал я, - "я, чем хуже?"
  Однако подумать это одно, а сделать другое. Выход же я нашел достаточно просто, - я стал делать движения, повторяющие броски, практикуемые в дзюдо. Краем глаза, наблюдая за реакцией окружающих, я понял, что им было абсолютно всё равно, как ты двигаешься. И вообще, похоже, каждый был сосредоточен на себе. Каждый, кроме той симпатичной девушки, что танцевала напротив меня, выделывая замысловатые па.
  Девушка была красива - длинные вьющиеся волосы, тонкая талия, стройная фигура, большая пышная грудь, брови разлет, длинная челка, которая немного липла к потному лбу. Смотрела она, не отрываясь мне в глаза, танцуя при этом так, что будила желание у мужской половины зала. Я абсолютно не понимал, что она нашла во мне, но уходить из центра круга танцующих было как-то неудобно, ведь всё внимание бывших вокруг нас в круге волей-неволей было обращено к нам.
  А динамики всё надрывались, по третьему кругу играя тот же рок-н-ролл:
  "Водосточная труба,
  По тебе течет вода.
  О, водосточная труба,
  По тебе течет вода".
  Девушка, танцующая передо мной в бешеном темпе музыки, видимо начала выдыхаться, испарина выступила у нее на лбу. И она, не переставая танцевать, глядя мне в глаза, оттопыривая прелестную нижнюю губку, дула вверх, пытаясь, таким образом, хоть немного охладить себя, и не дать косметике потечь. Почему-то мне её стало жалко.
  Наконец, "Труба" кончилась, и объявили медленный танец. К той, что танцевала напротив меня, направилось несколько курсантов. Я подошел, и просто обняв девушку, стал с ней танцевать. Она ничего не сказала, я лишь почувствовал, как она расслабилась у меня в руках.
  Те ребята, что шли пригласить девушку, которая танцевала со мной, словно наткнувшись на невидимое препятствие остановившись на мгновение тут же сориентировались и пригласили танцевать первых попавшихся девушек.
  Я внутренне торжествовал. Пусть это была маленькая, но моя победа, очень важная для любого пятнадцатилетнего подростка, ищущего самоутверждение.
  - Девушка, а как вас зовут? - спросил я, чтобы не молчать. Впрочем я совсем не был уверен, что она мне ответит, но молчать было как-то просто неудобно.
  - Надежда. - Ответила она. После этого о чем говорить я не знал.
  Мы долго танцевали тот медленный танец, который всё длился и длился. Я обнимал девушку, и чувствовал ее дыхание и как вздрагивают её плечи, и еще прижимаясь к ней чувствовал её большую упругую грудь.
  После того как закончился этот медленный танец было еще несколько быстрых композиций и несколько медленных танцев, которые я танцевал с моей новой знакомой.
  Время от времени я замечал как бравые курсанты со старших курсов нет-нет да уводили куда-то девушек и не возвращались. Съем шел по полной программе. Куда они могли их уводить для меня оставалось полной загадкой - потому как все двери кабинетов в учебном корпусе были закрыты и ключи находились у дежурного офицеров.
  Уже несколько позже я узнал о так называемой системе "бендежек". Бендежка - это некое сооружение, которым мог пользоваться курсант нелегально или легально. Причем, большинство помещений сооружали сами курсанты перестраивая нелегально учебный корпус и общежитие. К таким сооружениям начальство относилось терпимо и смотрело на это сквозь пальцы. Где брались кирпичи, раствор, краска и прочие стройматериалы? Конечно же на стройках города. Их просто воровали. Тащили всё, что могли унести. Наша мореходка была просто таки немыслима без воровства. Более того и в кубриках все воровали у всех. Это был своеобразный коммунизм.
  Когда танцы закончились я пошел провожать Надежду, взял у неё домашний телефон, и клятвенно обещал позвонить ей. Больше мы не виделись. Нет не потому, что я такой нехороший не звонил девушке, а потому, что моя жизнь в мореходке подразумевала полнейшую несвободу и зависимость от всего на свете. Поэтому, когда через месяц я попал в увольнение в город и позвонил ей, и её не оказалось дома, встречи не состоялось. Следующее увольнение было еще через месяц и звонить было уже бессмысленно.
   Глава тринадцатая. Новый год.
  Время тянулось тягуче, как резина и невыносимо как пытка. Нас всех пытали временем. Мы были заложниками времени и казалось порой, что время вообще не движется, а просто напросто стоит на месте. Мы, курсанты, каждый день воспринимали как очередную, бесконечно длившуюся пытку, которая, кажется, никогда не кончится. Все мы жили мыслью только лишь об одном - что кончится когда-нибудь первый курс и нас просто-напросто не будут трогать.
  Но как-то незаметно подкрался новый год. Праздник, которого все так ждали. Ждали потому, что после нового года должна быть сессия, а после нее нас должны были отпустить домой.
  Поскольку нас не собирались отпускать домой на праздник, все думали как провести новый год в казарме. Мы уже не были домашними маменькими сыночками. Мы уже стали покалеченными жизнью и мореходками мужчинами. Поэтому хоть на новый год хотелось отдохнуть и расслабиться. И никто не удивился тому, что в отсутствие начальства старшина роты Максад вместе со старшинами групп провели большой сбор с личным составом роты и было решено сдать по десять рублей с человека на празднование.
  Также было решено отправить кого-нибудь на юг нелегально, без разрешения начальства, за фруктами и дешевым шампанским. Собственно говоря и Астрахань не была севером России. Но цены на астраханском рынке были выше чем там, куда собирались ехать за продуктами.
  За всю роту вызвались ехать двое с нашей группы - Гасан Гусейнов и аварец, житель Махачкалы, Мухаметов.
  К тому времени мы научились во время вечерних проверок и больших сборов, когда шла перекличка, выкрикивать "я" за отсутствующего. А поскольку все мы стояли в строю и были одеты в одинаковую форму, то иногда при не бдительности начальства этот фокус и проходил. Максад понимал, что первокурсники пашут как лошади на третий и четвертый курс, а поскольку докладывать про это начальству не хотел, дабы не прослыть козлом, то он особо к нам по этому поводу и не придирался. Что же касается нашего командира роты, то он с некоторого времени запил и если и приходил на работу, то постоянно пьяным, и ему часто служба была тоже до фонаря.
  Поэтому "отмазать" от начальства уехавших курсантов нам было несложно.
  Когда наши гонцы приехали они привезли несколько ящиков водки и дагестанского шампанского, а также много всяких фруктов и овощей: дынь, винограда, яблок груш и прочего. Все это сложили у Максада в комнате, где он жил, чтобы все это не растащили. Спиртного было по бутылке водки и шампанского на человека, зелени где-то примерно по килограмму на человека.
  Как наши ребята все это достали в Махачкале было для меня загадкой, поскольку я в своем Липецке зимой этого никогда не видел. Как они погрузили это все в поезд у меня вопроса не возникало, поскольку я уже был наслышан о кавказском гостеприимстве и взаимовыручке. В Астрахани же их я точно знаю наши курсанты встречали.
  Короче говоря, наши закупки к новому году прошли успешно и мы ждали праздника. Но то ли начальство решило проявить человеколюбие, что навряд ли. То ли руководство прослышало про грядущую пьянку личного состава нашей роты, что вероятнее всего, но нас решили отпустить на новый год домой. Этот мини отпуск был три дня и я решил никуда не ехать.
  Хоть я и был к тому времени затурканным и забитым малым, но идиотом я не был. Домой мне было ехать сутки. Сутки домой, сутки обратно, и сутки быть дома - ради чего? Мы с матерью жили очень скромно, поэтому я не рассчитывал на какое-то угощение. В общаге же было что вкусно покушать и выпить. Опять-таки денег на билет не было. Короче говоря я остался.
  Большинство же курсантов-первокурсников, измученных бурсой уехало по домам отогреться душой.
  Перед новым годом возникла парадоксальная ситуация - вся рота, сто двадцать человек, собиралась праздновать. Продукты накупили на всех, а в роте нас осталось всего одиннадцать человек. Не скажу, что оставшиеся были какими-то несчастными или обездоленными, скорее всего они думали примерно так же как я.
  Из числа оставшихся на весь праздник назначили дневальных и дежурных по роте и в другие наряды. С 22 часов 31 декабря до двух ночи 1 января назначили стоять дневальным Андрюху Жемчугова.
  Как-то незаметно наступило 31 декабря. Мы пошли на обед, на котором все объелись, поскольку нас-то было все-таки одиннадцать, а стол-то был накрыт на всю роту. А голодней курсанта и солдата никого и быть не может.
  После обеда ко мне подошел жемчугов и сказал:
  - Вовка, ты не мог бы постоять за меня дневальным одну смену - на новый год?
   Я буквально онемел. Нет, это надо же придумать - все будут сидеть и радоваться жизни, а я как последний ишак должен стоять "на тумбочке"? Ради чего?
  - Нет, Андрюха, - сказал я, - извини-подвинься, но этого я делать не буду.
  - Вовка, понимаешь я своей девчонке обещал, что новый год буду встречать с ней. - Начал он меня уговаривать.
   Я вспомнил прошедшие танцы. Вспомнил свою девчонку, с которой так и не смог больше встретиться, потому, что просто не было свободного времени и... согласился.
  - Ладно, Андрей, я тебя выручу, но без особого желания. - Сказал я. - Слушай, а ты это случаем не придумал всё это, чтобы не дневалить?
  - Нет? Ты что? - Заспешил уговаривать меня Жемчугов. - Я и роту всю вымою и туалеты вычищу заранее. Ты только постой за меня "на тумбочке" одну смену, а утром я приду и тебе больше ничего делать не придется. А когда тебе нужно будет - я тебя тоже выручу.
  - Хорошо, ты меня уговорил меня, красноречивый. - Сказал я, чувствуя себя при этом последним идиотом и мудаком.
  - Вовка? Ты меня выручил? Я твой должник? - Вскричал Андрей и хлопнул меня по плечу.
   " Ага, - подумал я, - только про долги как-то принято быстро забывать". Но как и обещал в десять вечера перед новым годом я встал у входа в роту на пост дневального, одетый в парадную форму.
   Дневальный всегда стоял у входа в роту, около двери, ведущей на трап ( так у нас в общаге называлась обыкновенная лестница на морской манер). Около дневального находилась пустая тумбочка, на которую, если не видит начальство можно было присесть. Другого применения на мой взгляд тумбочка не имела, поскольку была всегда пустая и никто ничего туда на моей памяти не ложил. Поэтому быть дневальным на нашем сленге называлось - "стоять на тумбочке". На ней, конечно же, никто не стоял, но по уставу дневальный по роте должен непременно "стоять". Поэтому даже если дневальный и сидел на тумбочке - он все равно по уставу "стоял". Хотя начальство и гоняло нас за сидение на пресловутой тумбочке, но иного назначения у нее всё равно не было.
   Быть дневальным не хотелось. Вообще ничего не хотелось. Все нормальные люди сейчас сидели ели что-то вкусное, пили нечто спиртное, я же был прикован к своему посту как последняя собака. Уйти с поста дневальный не мог по нескольким причинам. Во первых, у нас в мореходке воровали всё, что плохо лежит, поэтому без дневального из роты могли вынести все, что угодно. Во вторых, уйдя я подвел бы Андрюху. И в третьих, это было серьезным дисциплинарным нарушением, что, естественно каралось нарядами вне очереди.
   Минут через десять после моего заступления на вахту в красном уголке, где был телевизор, и куда принесли все спиртное и всю имевшуюся в наличии еду, собрались все, кто остался в роте. Еще через некоторое время оттуда вышел Мансур, неся в руках граненый стакан с налитой в него желтой жидкостью.
  - Тормышов, - сказал он обращаясь ко мне, - с новым годом!
  - С новым годом, - ответил я без всякого энтузиазма.
  - На, держи стакан. - Произнес он, вручая мне стакан с неизвестным содержимым.
  - Что это? - Спросил я кивая на стакан и беря его.
  - Как что, дорогой? - Удивился Мансур. - Это наше дагестанское шампанское "Гуниб". Пей! С новым годом!
  - Слушай, Мансур, мне же нельзя, я - дневальный!
  - А! Слушай, да! Новый год! Пей! Сегодня праздник - сегодня можно. - Произнес дагестанец беря мою руку с шампанским и поднося её к моему лицу.
   Я выпил залпом этот большой граненый стакан, из каких мы в столовой пьем чай, и почувствовал, как шампанское ударило мне в голову.
  - Закусить бы чего. - Попросил я.
  - Сейчас, дорогой, всё будет. - Сказал Мансур и действительно притащил мне винограда, персиков, абрикосов и груш. - Кушай дорогой, наши дагестанские фрукты. Клянусь мамой вкуснее ты ничего не кушал в своей жизни.
   Действительно, всё было изумительно вкусно - персики так и дышали жизнью и были наполнены жизнью и соком, как будто их только что сорвали с ветки. Виноград был необыкновенно вкусен и свеж и, казалось так и сочится солнцем. Южные груши по вкусу никогда не сравнятся с грушами Черноземья. Я вгрызался в сладкую мякоть груш и нежный сок так и струился мне в рот.
  - Ну что? Вкусно? - Спросил улыбаясь Мансур, забирая у меня из руки пустой стакан.
  - Угу. - Ответил я, продолжая жевать грушу.
  - Если какая бл.дь из начальства в роту придет - ты уж крикни нам "Рота - смирно". Ладно? А то мы сами понимаешь - пьем.
  - Ага, крикну. - Сказал я. - Мне не трудно, хотя сам знаешь - не положено.
  - Да, знаю. - Ответил Мансур закуривая сигарету. - Но мы на тебя надеемся. Не поведи.
  - Будь спокоен - крикну.
   Мансур ушел в красный уголок, а я продолжал стоя на тумбочке есть то, что он мне принес. Через какое-то время дверь красного уголка открылась и вышел со стаканом водки в руке Эркин. Стакан был полон и водка проливаясь через край текла по его пальцам и капала на пол. У нас с Эркином были дружеские отношения и он шел ко мне, неся водку как какую-то драгоценность. До того момента я водку вообще не пробовал ни стаканами, ни рюмками, я её вообще ни разу не пил. И что такое стакан водки выпитый без закуски после стакана шампанского я понятия не имел.
  - На, Вовка, выпей в честь праздника. - Сказал мне Эркин, которого у нас в группе чаще все называли Чингизом за его гипотетическое сходство с монгольским завоевателем.
  - Давай. - Отозвался я, взял стакан и залпом его опрокинул в себя. Сказать что я опьянел после этого - значит ничего не сказать. Я был пьян как последний алкоголик и счастлив как ребенок. Было такое ощущение, что тебя накрыло с головой цунами пропали звуки и меня зашатало. Поэтому я оперся об стенку и изрек:
  - Закуски не надо, у меня еще есть.
  - Молодчик! - Воскликнул Эркин. - Дай я тебя поцелую.
  И он полез ко мне целоваться. В том, что он тоже пьян как я, я не сомневался, и поэтому сказал, поправляя повязку дневального на рукаве:
  - Я - дневальный, уйди, не мешай мне нести свою вахту.
  - Какие мы важные! - Произнес Эркин поворачиваясь ко мне спиной и уходя в красный уголок.
  И еще несколько раз ребята, отмечавшие новый год приходили ко мне то с шампанским, то с водкой, причем, каждый раз с полным стаканом. Я всё это стабильно выпивал и как наступил новый год я уже не помнил. То спиртное, что предназначалось для всей роты мы выпили вдесятером.
  У меня наступило какое-то туманное небытие, однако как дневальный я пост свой не покидал, что происходило в это время вокруг помню с трудом. Помню только, что стенка почему-то стала какой-то наклонной и на ней стало неудобно лежать и я всё время сползал и чуть не падал на пол.
  "А что это, собственно говоря, я сплю без подушки?" - Подумал неожиданно я в очередной раз сползая со стенки. - "И жестко и неудобно".
  Я сходил в свой кубрик, взял подушку, и стал стоя спать, опираясь о стенку, положив подушку под голову. При этом мне казалось, что стенка стала горизонтальной, и я сильно удивлялся почему это подушку всё время куда-то сползает и падает.
  Когда подушка в очередной раз упала на пол, а я продолжать стоять на тумбочке, я проснулся и увидел что время уже половина третьего ночи. Менять меня на посту должны были ровно в два и я пошел искать очередного дневального, с тем, чтобы передать ему нарукавную повязку дневального и вахту дневального.
  Никого не найдя в роте я сильно удивился, поскольку тверда помнил уложения устава, где говорилось, что дневальный несет ответственность о нахождении личного состава. Или что-то в этом духе. Но в моей пьяной голове все окончательно перемешалось, однако возникла мысль по этому поводу: "Я дневальный и отвечаю за наличие личного состава".
  Поэтому я решил, что должен во что бы то ни стало найти личный состав и вернуть его любым путем в роту чего бы мне это не стоило.
  Когда выпиваешь несколько литров водки и шампанского в течение очень короткого промежутка времени и практически без закуски твое сознание становится этаким неповоротливым и в то же время удивительно четким и прозрачным. Ты просто остекленеваешь. Такое же остекленение наблюдается и когда твою личность и ум насилует убогое бытие и ты становишься таким же как все остекленевшим и отзеркаливаешь всё то, что вокруг тебя.
  Но стоит тебе понять это твое состояние и тебе легче будет жить. Только вот понимаем ли мы это? И хотим ли мы жить легче? Большинство людей каждый день делают одно и то же и считают сами себя нормальными счастливыми людьми. Большинство людей ограничивают себя некими рамками и живут в своем ограниченном мире. В то время и я жил в своем мире, ограниченным уставом и бытом мореходки, но я уже четко знал, что больше так я жить не могу. И я больше не могу и не хочу быть нормальным человеком, потому как та нормальность, что была у нас в мореходке - была НЕНОРМАЛЬНА. Сначала эта нормальность просто ставила меня в тупик, но потом я привык, вернее свыкся с ней. Передо мной была цель и я хотел её достичь. Так юношеская романтика соседствовала во мне с уродливым бытием нормальности.
  Из нас всех делали послушных рабов, готовых беспрекословно выполнять приказы. Не рассуждая. И мы их выполняли. Не рассуждая. Мы все были идеальными орудиями. Но одному я там всё же научился - это ценить свободу и ненавидеть нормальных рабов.
  Я вышел на улицу и пошел вперед в поисках личного состава. Хотя понятия не имел где я их мог найти. Но этот чертов устав так прочно сидел во мне, что став нормальным курсантом я не мог действовать иначе. Я словно остекленел. Неожиданно прямо перед собой я увидел столб. Нет, это был обыкновенный фонарный столб, но меня поразило то, что столб раскачивался из стороны в сторону.
  "Землетрясение, - подумал я, - но если столб рухнет меня завтра же заставят его ставить на место. Потому что я дневальный и не уследил за ним".
  Я подошел к столбу и обхватил его двумя руками, пытаясь его удержать. Столб сразу же прекратил шататься, но шатать стало уже меня. Однако я стоял и держал столб как стойкий оловянный солдатик. Из роты я вышел в одной фланке и тельняшке, а на улице стоял не май месяц, поэтому через некоторое время я основательно замерз и понаблюдав за остальными столбами понял, что и они тоже качаются, но не падают.
  Настойчивая мысль о поисках личного состава роты упорно не давала мне покоя, поэтому я через некоторое время бросил столб, решив, что я сделал всё, что смог пошел дальше. Курсантов нигде не было.
  "Если личного состава нет на территории училища, - подумал я, - то его нужно искать в городе".
  Поэтому я пошел к дырке в заборе, через которую мы лазили в самоволку и направил свои стопы в город. Вопрос куда именно идти передо мной не стоял - я шел прямо. Хотя у меня это и не особо получалось. Почему-то я постоянно натыкался на какие-то заборы, столбы и деревья. Наконец-то я вышел на более или менее прямую линию и наметил себе ориентир. И дела пошли! Или вернее я дошел до своего ориентира. Им оказалась водопроводная колонка. Решив попить коль уж дошел до колонки я наклонился и... меня стало рвать с такой силой, что, казалось, выворачивается желудок.
  Когда меня отпустило я попил холодненькой водички и увидев на рукаве повязку дневального я вспомнил, что я тут ищу личный состав попытался двинуться дальше. Однако что-то меня не пускало. Я не мог никак понять что. Меня страшно мутило, голова была как чугунная, а ноги были словно налиты свинцом и какие-то чужие.
  "Парализовало, - подумал я, - надо хоть голову помыть, пока есть возможность и время, а то неизвестно когда в баню попаду".
  Я нагнулся под колонкой и нажал на рычаг. Ледяная вода обожгла меня и у меня перехватило дыхание. Я хотел отпустить рычаг колонки и не смог, словно я к нему примерз. Сколько это продолжалось не знаю, однако через некоторое время я почувствовал, что от колонки меня кто-то отрывает и тащит в сторону.
  "Скорая помощь" - подумал я, - "сейчас в реанимацию повезут".
  Но это оказалась не "скорая помощь", а курсант Гелецкий с нашей группы. Он так же как я был без шапки и без шинели.
  - Ты что тут делаешь? - Спросил он меня.
  - Глупый вопрос! - Возмутился я. - Ты что не видишь - голову мою.
  Меня всегда поражала тупость людей, задающих очевидные вопросы, на которые они сами знают ответы, это касалось достаточно большой категории людей, в их числе было практически все начальство, преподаватели и такие мудаки как Гелецкий.
  - А почему воды так много налил? Лужа на всю улицу! - Не унимался мой спаситель.
  - Чтобы голова была чистая. - Ответил я, опираясь на него, доставая расческу и расчесываясь.
  Собственно расчесывать-то было особо нечего - на голове волос было на один сантиметр. Но все мы носили расчески и иногда причесывали ими свои стриженые головы - это была одна из курсантских шуток.
  - Причесался? - Спросил Гелецкий широко улыбаясь. - И всё-таки что ты тут делаешь?
  - Я - дневальный! - С пафосом произнес и попытался встать выпятив грудь вперед, но что-то там не связалось в моем пьяном организме и я чуть не упал.
  - Это я вижу! Я тебя нормальным человеческим языком спрашиваю - ТУТ ТЫ ЧТО ДЕЛАЕШЬ?
  - Как что? - Ищу личный состав роты. Тебя вот опять-таки нашел. - Сказал я шатаясь и опираясь для устойчивости на Гелецкого. - А ты что тут делаешь? - Задал я ему встречный вопрос.
  - Во-первых тебя ищу, чтобы сменить с вахты, а во-вторых это я ищу личный состав, потому, что я тоже - дневальный третьей смены. - Ответил он мне и я понял, что не я один в эту ночь сошел с ума.
  - Слушай, - предложил я ему, - коль мы дневальные пошли вместе искать личный состав!
  - Пошли! - С ходу согласился он и я заметил, что он как-то странно шатается.
  "Пьяный, - подумал я, - когда только успел напиться?"
  Мы обнялись для лучшей устойчивости и отправились в путь. То ли холодная вода сказала свое веское слово, то ли опустошенный желудок и холод подействовали на меня, но по мере того как мы шли я трезвел всё больше и больше.
  Когда мы подошли к семнадцатой пристани я был трезв как стеклышко кефирной невымытой бутылки. Мой же спутник, похоже наоборот всё сильнее пьянел и мне приходилось его чуть не волоком тащить на себе.
  По дороге никого из наших курсантов нам не попадалось. Все дома были наглухо закрыты и весь город, казалось, спал. И только мы лишь вдвоем с Гелецким шли и чтобы было не скучно пели во все горло:
  "Миллион, миллион, миллион алых роз
  Из окна, из окна, из окна видишь ты..."
  Не скажу, что мы хорошо пели, но нам нравилось и мы так веселили сами себя за неимением магнитофона.
  Неожиданно прямо по курсу показалась гостиница "Турист" с горящими огнями и публикой, танцующей на открытой террасе.
  - О, танцы! - Сказал очнувшийся Гелецкий. - Пошли, потанцуем!
  - Пшли! - Легко согласился я.
  Мы взобрались на террасу, где танцевал народ и стали танцевать вместе со всеми. Через какое-то время музыка как-то неожиданно кончилась, и чтобы не упасть я прислонился к ограде. Не знаю почему, но я как-то незаметно для себя снова стал пьянеть, по крайней мере было такое ощущение.
  Танцевавшие стали заходить в ресторан через боковую дверь, ведущую на террасу. Гелецкий спустился с террасы и там извергал из себя те запасы пищи, которые у него оставались в желудке. Глядя на него меня тоже затошнило и борясь со зверскими желудочными спазмами я стал глубоко дышать январским морозным воздухом. И тут внимание моё привлекла одна немолодая пара.
  Им обоим было около пятидесяти. Лысый мужчина, одетый в серый костюм-тройку, обнимал женщину, которая делала вид, что ей это неприятно и немного сопротивлялась при этом. На ней было надето зеленое вечернее платье с глубоким вырезом спереди. В этом вырезе была видна грудь, напомнившая мне две хороших размеров дыни. Мужчина гладил эту грудь и что-то шептал своей даме на ухо о любви. Меня же при воспоминании о дынях почему-то еще сильнее затошнило, комок подобрался к горлу я меня чуть не вывернуло на изнанку. Но усилием воли я преодолел свой внутренний позыв, потому как подумал, что, то, что могло произойти со мной крайне нежелательно при подобных обстоятельствах.
  Пара, стоявшая от меня в паре метров и не обращавшая на меня никого внимания после этих моих героических усилий заметила меня, но вида не подала и продолжала свой разговор. Не знаю почему, но постепенно слух после оглушения водкой стал ко мне возвращаться. И я уже слышал всё не как из-под воды, а нормально как все люди.
  - ...Я люблю тебя, моя дорогая. - С пафосом говорил мужчина и его галстук как-то смешно топорщился у него. Лицо его то ли от избытка чувств, то ли от избытка принятого на грудь, раскраснелось и он попытался поцеловать свою даму.
  - Нет, ты скажи мне как тебя зовут. - Не слушая его и, видимо, продолжая не слышанный мной, разговор допытывалась женщина, томно изгибаясь и уклоняясь от поцелуя.
  - Ты мне всё время лжешь, негодник. - Сказала женщина и одной рукой прижала лысую голову своего кавалера к своей шикарной, похожей на дыни, груди, а другой схватила его за пах.
  Меня затошнило еще сильнее при воспоминании о дынях, внизу надрывался вулкан по фамилии Гелецкий. И я сделал глубокий и слишком шумный вдох, борясь со своим внутренним состоянием. Вдох этот был неверно истолкован парой, которая стала взасос целоваться, извергая целый водопад вздохов, ахов, причмокиваний и сопения. Я хотел отвернуться от них для того, чтобы во первых не смущать их своим присутствием, а во вторых, чтобы опорожнить свой, рвавшийся на волю желудок.
  Но к моему удивлению у меня это не получилось. Мои ноги не двигались, они снова стали какими-то чугунными, тело тоже не слушалось.
  "Опять парализовало" - с пьяным энтузиазмом подумал я и мне стало от этого почему-то неимоверно весело. И я стоял как идиот, улыбался от уха до уха, не мог сдвинуться с места, и вынужден был смотреть на то как этот лысый хмырь пытается овладеть своей подругой у меня на глазах. Мне было как-то фиолетово, что у них там происходило потому как я просто стоял и балдел потому как мои спазмы наконец-то прошли, внизу замолчал Гелецкий куда уползая на четвереньках. Мне было хорошо, потому, что меня не тошнило, голова кружилась как на каруселях и внутри было так легко и хорошо, что я стоял и лыбился как дурак от уха до уха.
  Но мое улыбчивое присутствие явно смущало женщину, которой чего-то неясного мне хотелось от мужчины, что пытался войти в нее. Более того, как мне кажется, она неверно истолковала мое хорошее расположение духа. Поэтому оттолкнула мужчину от себя, высвободилась от его объятий, поправила свою юбку, и сказала игриво косясь на меня:
  - Уйди, противный.
  Кому адресовалась эта реплика я не понял. На мой взгляд не мне. А даже если и мне то почему - "противный"? Да и уйти-то я не мог, потому как искал в данном конкретном месте личный состав своей роты, а еще был парализован. Ответить я тоже ничего не мог, хотя и попытался, но язык тоже перестал меня слушаться. Что было и неудивительно после несколько литров водки и шампанского выпитых накануне.
  - Пойдем ко мне в номер. - Сказал лысый наконец-то заметив меня.
  - Не пойду! - Воспротивилась дамочка, как можно тщательнее поправляя свое платье в разных местах. - Скажи сначала, как тебя зовут, Федя.
  - Да Эдик меня зовут. Эдик. - С досадой сказал Эдик пытаясь утащить с террасы ресторана в свой номер женщину. Но та схватилась обеими руками за перила террасы и не дала осуществить ему задуманное.
  - А ты же говорил, Федя, что тебя Колей зовут. - Произнесла она подмигивая мне. - Скажи правду, а то я никуда с тобой не пойду. Останусь тут с бравым морячком и мы прямо тут будем долго-долго заниматься с ним любовью.
  Я был сама скала. Как камень был я тверд. Даже если бы само небо сейчас рухнуло на небо это не произвело бы на меня никакого впечатления. Нет, я конечно, всё слышал и даже это видел, НО МНЕ БЫЛО ВСЁ РАВНО, ЧТО ВОКРУГ ПРОИСХОДИТ. Я стоял и просто улыбался. Мне было хорошо. Хорошо потому что никто не приставал ни заставлял что-то делать хорошо потому, что я выпил, хорошо потому, что я был свободен.
  - Да Эдик меня зовут, Эдик. - С тоской в голосе сказал лысый глядя на меня ненавидящим взглядом. - Если хочешь я даже тебе паспорт тебе покажу.
  Он полез в карман, что-то оттуда достал, и стал совать под нос своей недоверчивой пассии.
  - На, смотри, - видишь, тут написано, что зовут меня Эдуард Иванович, а фамилия моя Попандопуло. - Сказал он, убирая в карман паспорт и притягивая к себе свою даму.
  - Ах, проказник, - проворковала ласково женщина, вынимая его левую руку из своего выреза. - Я не могу просто так уйти, бросив тут этого морячка, который так на меня смотрит. Давай его возьмем с собой.
  Если бы я не был парализован, клянусь, мне бы показалось, что лысый остолбенел. Лысина его покрылась испариной, лицо сразу из красного сделалось желтым и он заметно зашатался. Я же был как скала и мне было по фигу о чем они там базарят. Я испытывал от жизни наслаждение и мне этого было достаточно. Лысый же глядя на молодого и улыбающегося курсанта думал что-то свое и открывал рот, словно рыба в немом черно-белом кино. Наконец дар речи вернулся к нему и он смог выдавить из себя:
  - Знаешь что, а почему бы нам ни посадить его за наш столик, и не угостить его в честь нового года.
  Женщина подошла ко мне вплотную, став спиной к лысому и потерлась о меня своей грудью, похожей на...
  Нет, не прикосновение женской груди вернуло меня на грешную землю, а ассоциации с южными плодами. Меня опять затошнило и я сделал глубокий вдох.
  - ... Какой ты сексуальный. - Донеслось до меня как из-под воды. Слух мой почему-то опять стал пропадать и я стал глохнуть. Эта пятидесятилетняя тетка что-то говорила мне вполголоса, чтобы не слышал её спутник, а я смотрел на нее как на рыбу разевающую рот и ничего не слышал.
  - Ты что глухой? - Услышал почему-то я её громкий голос.
  - Ага. - Ответил я.
  - Сережечка, он совсем глухой. Бедный, несчастный мальчик. - Произнесла дама, обняв меня и с силой оторвав меня от перил. - Давай посадим его за наш столик.
  И мы втроем пошли в ресторан. Они вдвоем обняли меня как маленького и не умеющего ходить ребенка и потащили внутрь ресторана.
  Яркий свет внутри ресторана сначала ослепил меня и я зажмурился. В нос ударил целый букет запахов. Я почувствовал что очень хочу есть. Меня усадили за крайний столик от двери на веранду, за которым сидело человек восемь мужчин и женщин разного возраста. Мужчины, да и некоторые женщины были изрядно навеселе.
  Я сел за стол и по-хозяйски осмотрелся. Не скажу, что стол ломился от яств, но поесть там было что. Но тут меня обуяла какая-то странная застенчивость. Я жутко застеснялся, сложил ручки как примерный ребенок и стал осматривать зал ресторана.
  Это было просторное помещение по центру которого была сцена, на которой музыканты что-то делали. От сцены шел проход, который делил зал на две части. В ресторане стояло около двух десятков столиков. За столиками сидело разное количество посетителей. Убранство ресторана было небогатое, но со вкусом.
  - Да ты ешь, молодой человек, не стесняйся. - Произнесла мне женщина, которая привела меня, накладывая мне в тарелку разных закусок.
  - Спасибо. - Сказал я, явно вновь приобретая дар речи и возможность слышать.
  - Представляете, - сказала женщина, решившая опекать меня и по-матерински гладя меня по голове, - он совсем глухой, но говорить умеет.
  - Как же он тогда слышит? - Спросил чей-то мужской голос.
  - А черт его знает, наверное, по губам умеет читать.
  - Бедненький мальчик...
  - Их говорят, учат в специальных школах читать по губам и говорить.
  - Ребята, пусть он у нас посидит за столиком, всё равно места свободные есть - Юрка с Нинкой ушли отдыхать, а он посмотрите - голодный как собака.
  - Бедный морячок...
  Они еще долго о чем-то трепались, но я уже не обращал на них внимания. Я зверски хотел есть и я ел всё, что мне попадалось. Минут через двадцать я, похоже, насытился. Я откинулся на спинку стула и выжидательно оглядел присутствующих. Помня о том, что я глухой я решил молчать как рыба. Но похоже меня опять не так поняли.
  - Давайте выпьем, - произнес лысый толстяк, который приволок меня в ресторан, взял в руки бутылку водки и стал разливать.
  - У нас своя бутылка, - сказала хорошенькая тридцатилетняя брюнетка с ярко накрашенным ртом. И затем она из своей бутылки налила троим женщинам, сидящим около нее.
  - Как хотите, мадам, - галантно произнес лысый, - водка она в любой бутылке - водка.
  - Мне чуть-чуть. - Попросил сидящий слева от меня светловолосый мужчина, который и так был явно навеселе.
  - Васильич! Ты что! Новый год же! Давай выпьем!
  - Нет, мне уже хватит. - Твердо сказал блондин, накрывая рукой рюмку.
  - Как хочешь, старик, - сказал лысый, наливая мне рюмку до краев.
  - С новым годом, друзья! С новым счастьем! Пусть изобилие не покидает всех присутствующих в этом году!
  Все встали, подняли рюмки и стали чокаться и поздравлять друг друга.
  Продолжение следует...

Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"