Аннотация: Голые тела падали на пол, их дорасстреливали, если была необходимость, и относили на верх, сваливая в кучи в тот самый кузов. А потом грузовик, ругаясь мотором, отвозил их куда-то, где они превращались в гной...
Я думал вырвать из себя жилы, а вырвал слово. Оно дрожало в руках омытых кровью, живое и нежное, а потом упало на бумагу и умерло...
Слово - тело, обречённое на гибель. Пока вы читаете его оно живо, и лишь только стоит вам отвлечься как оно перестаёт дышать и погибает. Поэтому сжальтесь над ним... читайте его... впитывайте в себя его смысл... сделайте его своею частью и живите с ним... Ведь если оно попало вам в память, то кто оспорит то, что оно слилось с вашим сознанием, а значит и с вами... Однако проникнув в ваш мозг, оно мигом попало и в вашу душу... Так что читайте и насыщайте её, вашу бессмертную душу моим смертным словом... И помните - его кончина на вашей совести!
Осень... И уже 26-й год... Письменный стол стоит подле окна закрывшись бумагами. Даже он не желает смотреть на меня, но и я... я тоже не желаю себя видеть. На стене подвешенный календарь с оторванными листами, а возле кровати висят нудные часы на стене, монотонно выстукивая известную всем мелодию "тик-так", намекая, что время пришло...
Мои глаза налиты печалью и зеркало, не выдержав их взгляда, луснуло. Неужели зеркало может луснуть от взгляда? Конечно же нет... это я уже выдумал. Оно разбилось давно - пять лет назад, когда солнце было везде и даже в этой комнате от него было трудно спрятаться. Дикторы по радио обречённо констатировали количество градусов тепла в тени, а слушатели, махая газетами вместо веера, добавляли: "даже в тени...". Даже в тени, которую я тогда искал, и теперь которую ненавижу, потому что она напоминает мне ночь, было плюс 36 градусов.
-... температура воздуха 36 градусов тепла... - сказало радио и замолчало. Я стукнул его кулаком и заматерился. Это радио всё время замолкало в неподходящий момент... И эта жара... Как она выматывает... Моя девочка сейчас, наверное, лежит себе на кровати и читает книжку, или спит сопя слегка веснушчатым носиком... Спать в эту жару может только она. Я не могу... Мне нужно сдать последний экзамен и... куда-нибудь деться с нею. Уехать к морю, быть может. Да, да. К морю! Тем более оно не далеко. Поселиться бы там где-нибудь. Я устроюсь в больницу, буду лечить людей. А в выходные мы будем купаться в море не вылезая из его объятий. Когда же настанет ненастная погода, мы вместе будем стоять на берегу и смотреть на волны... Как это должно быть приятно смотреть на встревоженные волны выбрасывающие к ногам нежную пену и кутая их в белую пелену... Я так думал тогда... жарким летом 26-го года, пять лет назад, студент медицинского института с раскиданными книжками по всей комнате. Эта квартира принадлежала моим родителям, которые видели во мне будущее и сделали всё, чтобы оно было безоблачным. Для меня же будущее было где-то далеко и виделось смутно. Лишь некоторые его очертания связанные с выбранной профессией виднелись мне. Всё остальное было похоже на туман, сквозь который прорезался лучик моего ласкового солнышка, ютившегося в моей душе и осветлявшего дорогу в жизнь... Я жил больше настоящим, а в настоящем была молодость, любовь и экзамены... Мёртвая латынь томила меня, но я её знал, болезни, справочники, рисунки поперечного разреза человеческих органов заполонили мои мысли, но душа моя парила далеко от них, её невозможно было затянуть в библиотечную серость... И поэтому даже сидя за столом в нашей городской библиотеке я в занудных строках видел красноречивые послания к ней... О, сколько их промелькнуло в моей голове так и не попав на бумагу! Ведь это были поистине шедевры, источавшие искренность и высоту чувства к ней... к ней... Я повторяюсь, ибо и сейчас мне сладко повторять эти слова... Всего лишь слова - единственное, что у меня осталось в этом мире... Девочка со светлыми волосами и голубыми глазками... Она была моим вдохновением... Меня не привлекали тексты самых захватывающих книг, когда она была со мной... проблемы (как наивно теперь звучит это слово, я тогда не знал его настоящего содержания) исчезали в невидимой бездне, ибо возле меня находилась она - вкус её кожи, запах душистых волос... я любил шептать ей: "Светишься как солнышко, пахнешь как цветочек..." И она улыбалась... Ей были приятны мои слова и ещё то, что при этом я чуть-чуть дул ей в ушко...
И вот настал день, когда мы должны были встретиться в очередной раз, чтобы забыть про мир нас окружавший...
Солнцу, в конце концов, надоело жечь землю и оно село усталое где-то там за домами. Я пришёл к тому скверу, где мы встретились с ней когда-то и где теперь назначали свидание постоянно, и ждал... Ждал тщётно, ибо она так и не пришла. Тот вечер был концом наших отношений, но этого я ещё не знал.
На следующий день (последний день перед экзаменом) я пошёл к ней домой, но... Её родители сказали, что она уехала с молодым человеком. Куда и с каким молодым человеком? - спросил я и не услышал ответа из их тонких, скупых на слова, уст. Они всё сделали, чтобы воспрепятствовать нашей любви. Вот только зачем я не знаю. Я так и не узнал действительно ли она уехала и существовал ли этот человек, укравший моё сердце или всё это была жестокая выдумка её родителей. Однако чувствовал я себя как грешник в аду. Идя к дому, я не видел дороги. Её проглотила боль. В тот день и разбилось зеркало в моей комнате от удара гнева... Я не смог долго пребывать в помещении. Меня томили стены и я выбежал на улицу. Так я проходил под открытым небом всю ночь, ища свет зажженных над подъездами ламп и воздух, который источала зелень, равно как жаждущий ищет источник влаги в пустыне... Моя грудь была сдавлена невидимыми сетями... Я думал тогда - вот моё тело, на нём нет увечий, оно здорово и цело... Что же болит у меня внутри, откуда эта боль? Видно врут книги, что нет души... Врут... Разве может влюблённый сказать, что не существует души, если он ежеминутно чувствует её в себе?
Через год я стал медиком с красным дипломом... Меня определили в городскую больницу. Я учился отлично и должен был стать неплохим врачом, меня хвалили, отмечали мою хладнокровность и знания, удивлялись тому, как быстро ко мне пристаёт опыт... Но мои планы были иными. Несмотря на мою упомянутую хладнокровность мне всё больше нравилось резать, чем лечить... Я был хладен к крикам боли потому, что они успокаивали мою боль...
Пришло время армии и всё решилось само собой. Я понимал, что я стал садистом, хотя это и было чуждо моим понятиям. Просто израненная душа моя требовала покоя и при этом почему-то находила его в страдании других людей. Поэтому мне стоило покинуть медицину хотя бы на время. Но после армии я не стал возвращаться в больницу. Меня, ставшего замкнутым, толкового и молчаливого, жестокого и бесстрашного, взяли в ЧК. И теперь моим пациентом стал... народ.
Я изменил в себе всё... Друзей на врагов, мысли на убеждения, лето на осень... Вы подумали почему не на зиму? Зиму я любил как и лето, а осень... Да, да - я окунул себя во всё то, что меня отвращало... Это была потребность моей израненной души.
Я надеюсь, что вам не предстоит увидеть ту осень, которую видел я... Пришло время и волна расправы докатилась и до нашего города... Нас как-то минули страхи революции, мы особо не знали голода, но нас не минула она - расправа!
Я надеюсь, что вам не предстоит увидеть ту осень, которую видел я... Осень с красными от крови подвалами, с оголёнными трупами в кузове грузовика, прикрытых брезентом и притрушенных жёлтыми листьями. Надеюсь, что вы не увидите такую же осень... и зиму, и весну, и лето, которые видел я... и так год за годом, год за годом! В подвалах домов, где жили наши жертвы, а потом жили мы. Мы - это все те, кто носил чёрные кожаные плащи и портупеи. Мы расселились по всему городу, но я... я жил там, где и жил раньше - в теперь уже своей (так как родители заболели на туберкулёз и умерли) квартире. В ней я жил в основном днём, так как работать приходилось ночью.
Каждый день эти тёмные сырые подвалы нашего города были свидетелями справедливости, которая не была понятна даже нам - палачам. Каждый из нас делал свою работу выпоражнивая барабан револьвера во врагов народа. Врагов народа! - повторяю вам, ибо и до сих пор считаю их таковыми... Считаю и всё! Они не нужны были в новом обществе, которое строила Партия. Не нужны! Я лично так считаю... Лично... я...
Хотя... может быть это всё больше для оправдания... Ведь среди нас были те, которые озлобились на жизнь, те которые боялись за неё и поэтому уничтожали чужую (палачу голову не отрубят), и те которые её ещё не видели и поэтому своё мировоззрение формировавшие более из приказов, и жестокость для которых стала нормой этого подвального мира.
Но сейчас разговор не об этом.
В один день (это было вчера), который начался для меня, как всегда, с вечера, мы собрались в своём подвале, где размещается наша ячейка. Там должен был проводиться очередной суд. В принципе, всё было решено заранее. В эти подвалы приводят уже обречённых. Врагов стало так много, что весь суд занимает ныне не более пяти минут для каждой партии осуждённых (странно, я сказал "партии" и не могу подобрать иное слово). Один росчерк пера и десятки людей обречены. Для них уже не заводили отдельных дел. Их просто учитывали. И суд этот состоял из... обычного оглашения приговора. Со временем уже не объявлялись даже все фамилии, говорили: "и так далее по списку...".
И мы вершили суд... По пять человек. Они раздевались до гола при входе в одну из подвальных комнат с кровавой, прорытой пулями, как лицо от оспы, стены. Они становились возле неё и... Их головы разлетались от пуль, как кувшины с красным вином от попадания камня, расплескивая по стене мозг. Мужчины и женщины, молодые и старые - все! Никто не избегал кары за преступления... а точнее за грехи, которые известны были лишь им. Известны, ибо... молились! Как молились они, каясь в грехах пред самой смертью и попы, и бывшие члены партии. Вспоминали Его, просили про что-то... Эта кровавая стена была их дверью туда, откуда не возвращаются. Они ощущали как с небольших воронок от пуль на этих дверях дуло смертью.
Этим вечером нас было семеро. Мы - палачи. Так как я старший по званию, то я руководил расстрелом. Ещё трое - обвинители. Они сидели подле, в другом углу этой широкой комнаты и возились с бумажками. Механизм отработанный, всё поставлено на конвейер - конвейер людских смертей. Голые тела падали на пол, их дорасстреливали, если была необходимость, и относили на верх, сваливая в кучи в тот самый кузов упомянутый мною выше. А потом грузовик, ругаясь мотором, отвозил их куда-то, где они превращались в гной...
Первая пятёрка пошла на тот свет "весело" и быстро - все полегли в считанные секунды. Со следующей пятёркой случилась заминка. Одного старика пришлось достреливать восьмью (!) пулями. Восемь пуль, но дед всё равно умер не сразу, он ещё успел меня проклянуть и умереть с открытыми глазами, которые смотрели в мои с какой-то величавой обречённостью, как у святого мученика. Этот взгляд стоит и в этот миг передо мной - бездонный взгляд мертвеца. Его проклятие сбылось сразу же. Я обернулся, держа револьвер в правой руке и вытирая ею вспотевший лоб, чтобы глянуть на следующую "партию" и ... огромное чёрное пятно появилось перед моим взором... Кровь хлынула мне в вески!
Она стояла раздетая среди четырёх осуждённых и белое тело её слепило мне глаза так, что я закрыл их рукой. Глаза её были потуплены (о, как я мысленно благодарил её за это!), а слёзы текли по груди. Её тёплой белоснежной груди! Этот свет... Он был сильнее меня. Свет её кожи!...
Никто с палачей не смотрел на неё с вожделением, так как тело её было сутулое и могло показаться непривлекательным. Но только не мне, который любил её. По-настоящему любил! Эти выродки достаточно насмотрелись на женские тела. Перед ними часто раздевались множество красивых женщин - истинно красивых. Они имели их прям здесь, даже на глазах также осуждённых родственников, которые смотрели, как насилуют их сестёр, дочерей, жён... Были случаи, когда некоторые из осуждённых красавиц просто предлагали себя в обмен на жизнь... Мы порой принимали их предложения, а потом, сделав дело, дарили им девять граммов в затылок, провожая в неведомую бездну, где, как говорят, есть Истинный Суд.
Все ждали команды, а я стоял не приходя в себя с закрытыми рукой глазами.
- Товарищ... Товарищ... - позвал меня один из нас - Вы устали? Командуйте...
Я открыл глаза и с моих уст прозвучало уже привычное: "К стене!"
Они стали в ряд лицом к палачам и наши с ней взгляды встретились. Она меня, конечно же, узнала и я готов был стать возле этой проклятой стены сам, но...
- К стене лицом! - прокричал я и все осуждённые обернулись, кроме неё.
- К стене лицом... - повторил я тише, обращаясь к ней, и чуть было не добавив: "прошу...", но удержался.
- Готовься! - и как только палачи подняли револьверы, прозвучало последнее моё: "Пли!"... Этот ужасный треск выстрелов! Он уничтожил меня в это нескончаемое мгновение и я накинулся на палача, который стрелял в неё...
Стрельба прекратилась и чекисты обступили нас:
- Что с вами, товарищ?! Что с вами?... - повторял убийца моей любви с удивлением ... Я повалил его на сырой подвальный пол и отнял револьвер. Подбежав к ней я услышал тяжёлое дыхание... Она дышала! Всё можно было вернуть! Ещё можно было что-нибудь сделать, но... Кровь с её уст сказала мне то, что я не услышал, но понял... и выстрелил в неё.
Среди множества смертей, которые жили в этом подвале, эта была моя... моя смерть. Всё что находилось вокруг меня было ничем. Пустотой... И окровавленная стена, и люди с револьверами, и подвальная сырость - всё исчезло. Палачи, которые с гордостью называли себя чекистами, стояли молча всматриваясь в чужое горе и удивлялись. Кто-то из них о чём-то спросил меня, но я его не услышал и только ответил: "Ничего... Ничего..."
Я знал, хоть и не про что не думал тогда, что приду утром домой, просплю день, а потом опять эта ночь, которая уже станет для меня невыносимой. Но... станет ли? За мной придут, обязательно придут - трое в чёрных плащах. Я ждал их раньше, я понял эту систему давно... Это должно случиться когда-нибудь... и пустота, абсолютная пустота... пусть приходят, так как меня...
И вот этот день без солнца...
Всё как и было... Пять лет я жил без неё и привык к этому... Но всё же я мысленно жил с нею. Сколько раз я засыпал с мыслью о том, что она рядом, что я уткнулся в её грудь с бледными сосками и, забывая обо всём, погружался в сон... Ведь я жил с мыслью о том, что она была жива! Что она жила под тем же небом, что и я, и дышала тем де воздухом, которым дышал я. Теперь моим мыслям не с кем засыпать, ведь теперь её нет...
Вокруг нас абсолютное "сегодня", которое бывая каждый день... Но сегодняшнее "сегодня" лукаво усмехается и указывает на дверь в которую должны постучать ночью те трое. Мне позвонили и предупредили, что этой ночью я могу не являться на работу. Это был знак... И я имею выбор на смерть... Или через эти двери к тому подвалу, или...
Я лежу на кровати с закрытыми глазами, а где-то там в яме лежит её тело среди других тлеющих тел, которые притрагиваются к ней и ничего нельзя сделать. Уже нельзя... А в том сквере, где я ждал её и где мы когда-то встречались, палят осенние костры из пожелтелых листьев. И дым ползёт по тропам сквера, обволакивая раздетые деревья, которые обречённо стоят, как осуждённые перед расстрелом. Дым в сквере, дым в мыслях... Ничего не вижу... В одной моей руке револьвер, а в другой - живое слово, которое теперь принадлежит вам... Последнее слово, последняя пуля ... И почему-то мне вспоминается: "В начале было Слово. И Слово было..." Не помню... А вы? Часы, смотрящие в разбитое зеркало, зашумели звоном, напоминая, что время пришло и я опять вспомнил запах её волос. "Светишься как солнышко, пахнешь как цветочек"... Да... Я помню этот запах, который меня зовёт и я иду за ним, иду за прощением, ибо она простит... обязательно простит, а я себя нет.