Мари! Вчера снова шел дождь, увесистые капли разбивались об асфальт, и я думал о тебе.
Безнадежность, бесповоротность моей жизни крушит последние декорации иллюзий. Я знаю, что ты никогда не вернешься, как маленькая липа под когда-то нашим окном не зацветет снова - ее нет, ее давно бросил в огонь безжалостный слесарь со второго этажа...
Я перечитывала это письмо, и глаза мои были сухи. Я давно вычеркнула его из своей жизни. Он умер - ну и что, он просто не умел жить. Я была его любимой игрушкой, он потерял меня, и жизнь его погрузилась в серость и дожди. А моя жизнь окрасилась в бирюзовый, и я смеялась, взбегая вверх по лестнице, едва держась за перила.
А потом - чердак. Пыльный, затянутый паутиной. Тоненький, дрожащий лучик просачивался сквозь доски заколоченного окошка. Я сидела, обняв колени, и думала. Я думала все время об одном - зачем?
Это было оцепенение, почти кома. Меня словно парализовало, я ничего не могла делать. Наконец, я встала и подошла к окну. Ломала ногти, царапала в кровь пальцы, стараясь отодрать доски. Так странно - я пыталась впустить свет, бешено мечтая о тьме. Нечеловеческим усилием я выломала одну доску и увидела город. Увидела крыши домов, увидела окна, в которых бурлила жизнь. И тогда я поняла, что нужно делать - нужно наполнить себя жизнью.
Она была крошечная, смешная и розовая. Забавно морщила личико и пыталась плакать. Ее носик дергался, а ненасытный ротик требовал пищи. Меня, моей груди, моего молока.
Так появилась она, моя дочь и какой-то человек рядом. Человек был деловитый и важный, он много говорил, бурно жестикулируя руками, но я никогда его не слушала. Я улыбалась, кивала головой невпопад и думала о малютке - какая она забавная, как она быстро растет. Скоро можно будет надевать ей цветные платьица и завязывать банты. Он думал, что я глупенькая, снисходительно усмехался и тянул меня в спальню. Я хотела, чтобы заплакала малышка - тогда я бежала к ней, меняла пеленки, кормила, качала, а он уходил смотреть телевизор или читать газеты и засыпал в кресле, и спал до утра, шлепая во сне толстыми губами и пуская слюну.
Она так быстро выросла, и я была ей больше не нужна. Она мазала губы моей помадой и убегала на улицу, где ждала ее свора размалеванных девчонок или темноволосый парень в модных джинсах. Однажды она не вернулась домой, прислав записку, что будет жить с Максом. Муж долго орал и топал ногами, но потом сказал, что у нас свободная страна и стал приводить какую-то лахудру с подведенными до висков глазами и ярким маленьким ртом. Но я не уходила из дома. Я сидела в гостиной и вязала носочки. Сотни крошечных цветных носочков. Он сказал мне, что я сумасшедшая, и ушел сам, под руку с возмущенной лахудрой. Она мерзко выпучивала глаза и сжимала и без того едва заметный рот. Он хлопнул дверью, а назавтра приехал с большим грузовиком и забрал почти всю мебель. Квартира опустела, а я продолжала вязать носочки. Затем я продавала их в переходе и смеялась, и плакала, глядя, как голуби сцепляются клювами в долгом и нежном поцелуе.
Потом вдруг пришла она. Она обнимала меня и говорила: "Милая мамочка". Я целовала ее холеные ручки и шептала: "Доченька моя", но от нее пахло совсем не так, как от моей малютки - чересчур сладкими духами и табаком. Она сказала, что им с мужем негде жить, что они влезли в большие долги и пришлось продать квартиру, что теперь они на улице, а она ждет ребенка. Я так обрадовалась, что снова вокруг меня будет жизнь и больше всего - ребенку.
Мне пришлось жить на кухне. В квартире постоянно было море людей, гремела музыка, и развязный парень с сигаретой в зубах сгружал на кухню пустые бутылки.
Когда родился ребенок, я была счастлива. Я снова почувствовала себя матерью, прижимала его к груди, и он тыкался личиком, как щеночек, в поисках пищи, но молока не было, и я отдавала его дочери. Она нехотя обнажала красивую грудь и недовольно морщилась, когда малыш принимался работать крошечным ротиком и высасывать из нее питательную жидкость.
Но он был такой маленький и слабый, что скоро умер. Я плакала больше всех и снова начала вязать носочки. В квартире по-прежнему громыхала музыка, и гремели бутылки.
Однажды наступила тишина. Я и не помню толком, как это произошло, но вдруг я оказалась в какой-то крошечной комнатушке, заросшей паутиной, одна, с маленьким чемоданом, стоявшим в углу. Я больше не видела дочь и ее бритоголового мужа, только знала, что однажды кто-то из них бросил в мой почтовый ящик письмо, пришедшее на тот старый адрес. Это было письмо от Яна. Его тонкий, дрожащий почерк трепетно выводил мое имя, и я поняла, что он все еще любил меня.
Тот маленький год, когда мы были вместе, яркой кометой пролетел в моей памяти. Я вспомнила свое голубое платье, рассыпанные по плечам локоны и преданные глаза Яна. Цвела липа, пели птицы, но вскоре мне все это стало казаться скучным, и я уехала. Я быстро забыла о нем, а вот оказалось что...
...Мари, я ждал всю эту долгую жизнь, что ты постучишь в мое окно на рассвете и войдешь в мою дверь, и все вокруг озарится ярким светом нашей весны. Помнишь те часы, Мари, которые висели в нашей спальне - они до сих пор там, но уже не идут, они замолчали, как только ты покинула этот дом, Мари...
Я читала, и глаза мои были сухи. Он умер от того, что не дождался меня, а его письмо сделало то единственное, то правильное, до чего бы он никогда не додумался - отыскало меня, пришло ко мне само, заставило меня себя выслушать. Он никогда ничего не говорил, ничего не делал, он только смотрел на меня по-собачьи и ждал, что я сама все пойму. Но мы были людьми, и я ждала от него слов, поступков, и единственное, что он сделал за всю свою жизнь - это его смерть и его письмо, но все это было слишком поздно и оттого не имело никакого смысла.