- Какой хорошенький! Это мне? Мне? - девочка захлопала в ладоши, засмеялась, запрокинув голову; рыжие кудряшки рассыпались по узким плечикам.
- Это твой подарок, детка.
- Маленький. Серенький. - Девочка просунула пальчик между решеток клетки: - Ух ты, скачет. Он разговаривает?
- Это соловей, - сказал Одиссей, осторожно опуская клетку на стол. - Он поет. Тебе понравится.
- Хорошо, - одобрительно кивнула девочка: - Тот, другой, разговаривал, и... Папочка, - испуганно вздохнула она, отвлекаясь от подарка и глядя на Одиссея широко раскрытыми зелеными глазами: - А этот настоящий? Тот, другой, разговаривал так странно и кричал, а потом чуть не сломался, и...
- Ты испугалась. Извини старого дурня. Я не подумал, прежде чем подарить тебе ту птицу. Этот - настоящий. Он тебя не испугает. Не бойся. Посвисти ему - он споет.
- Я не умею, ты знаешь, - фыркая от смеха, она уткнулась лицом в локоть Одиссея.
- Ладно, тогда слушай.
Соловей внимательно наклонил головку, услышав свист, перепрыгнул на жердочку повыше, пощелкал клювом и запел. Девочка замерла, восхищенно глядя на птицу.
- Как мне нравится, папочка, как нравится...
- Вот тебе еще праздничный торт со свечками. Задумывай желание и задувай огоньки. Вот так. Молодец.
- А сказку?
- Ну, будет и сказка. Залезай, - Одиссей похлопал себя по колену. - Правда, неважный из меня сказочник, знаешь ли... Ну, ладно. Вот. Жили папа, мама и две дочки - Беляночка и Розочка...
- Розочка - это я?
- Верно. Цветочек-Розочка, рыжие кудряшки... - Рыжие кудряшки под его пальцами были как шелк - мягкие и теплые; маленькая ручка доверчиво лежала в ладони; детское тело на коленях - почти невесомо.
У него получались странные сказки. Смесь того, что он сам когда-то слышал в детстве, прочел и пережил. Будто куклы из цветастых тряпичных обрывков - иногда нелепые, иногда забавные. А еще он всегда боялся заканчивать свои сказки. Стандартное "а потом они жили долго и счастливо" казалось ему фальшивым, сразу низводившим все рассказанное до картонных побасенок. Любые другие окончания получались почему-то слишком грустными. Поэтому он часто обрывал сказки на середине фразы. Недоговаривая - и тем самым, позволяя предположить любое, самое светлое продолжение...
... - А потом все уснули. И Розочка тоже. И спала долго-долго в красивом ледяном гробу; пока не прилетел храбрый принц на волшебном космолете, чтобы разбудить ее поцелуем....
- Пап, а ко мне прилетит храбрый принц?
- Конечно, детка, - Одиссей ласково тронул белый лобик девочки, прикрыл ладонью глаза: - засыпай. И когда-нибудь прилетит храбрый принц на волшебном космолете, чтобы разбудить тебя...
Когда он укутывал ее в одеяло, Роза, послушно не открывая глаз, пробормотала сонно:
- А почему, папочка, каждый год на праздничном тортике всегда десять свечек?
- Спи, детка, - машинально пробормотал Одиссей, снова опуская ладонь на ее глаза.
Соловей замолчал, едва темная ткань закрыла его клетку.
Попугай встряхнулся, и, подозрительно косясь на человека блестящим черным глазом, стал подбираться ближе. Задрав голову, позволил почесать свою облезлую, в складках дряблой кожи и редких перьях, шею.
- Хороший, - повторил Одиссей: - Хороший... Ты почему ничего не ешь, а? Тут у тебя и витаминчики, и фрукты... вкусно, а? Ты ведь не решил оставить меня одного?
- Дур-рак, - отозвался попугай. Цепляясь когтями за рукав, осторожно перебрался сначала на предложенный локоть, потом на плечо.
- Вот так. Пойдем, погуляем, как всегда?
*
Не замечая холода, он, как всегда долго, стоял и смотрел на лицо под толщей льда и стекла. Маленькое детское личико, обрамленное россыпью рыжих кудряшек. Бормотал, сам не понимая смысла своих слов:
... - и спала долго-долго в красивом ледяном гробу... долго-долго... долго...
Потом шагнул к другому окну - с бледным женским лицом, освещенным тусклым блеском таких же рыжих волос. Очертания таяли - то ли из-за льда, искажавшего черты, то ли из-за слез; и Одиссей никак не мог припомнить это лицо живым. Еще хуже было с остальными лицами. Пока Одиссей шел мимо них, казалось, что они смотрят - там, под закрытыми замороженными веками, укоризненно провожают его взглядами: "Что же ты...что... уже не помнишь нас? Что же ты... что... почему не вместе с нами?"
Попугай молчал, нахохлившись и больно вцепившись в плечо длинными когтями.
- Я заморозил тебя, да?
Голос Одиссея в этих коридорах прозвучал особенно жалко и одиноко.
*
- Неважный из меня сказочник, Розочка-цветочек...
Одиссей осторожно размотал одеяло, стараясь не потревожить сидящего на плече попугая. Перевернул девочку на живот, расстегнул платье. Закатал лоскут кожи на спине, на маленькой клавиатурке, утопленной между лопаток, набрал сочиненную уже давно программу. Опять пригладил кожу, поправил одежду. Укрыл неподвижную девочку одеялом, поцеловал белый прохладный лоб.
- Спи, детка. Может, когда-нибудь - через много сотен лет - или тысяч? - прилетит храбрый принц на волшебном космолете, чтобы разбудить тебя...
- Спать, - торопливо приказал он. Соловей послушно улегся на бок, поджав пластиковые лапки. Темный платок опять опустился на клетку.
Перед дверью Одиссей обернулся.
- Дур-рак, - хрипло сказал попугай, впиваясь когтями в плечо.
- Угу, - согласился Одиссей: - Вот я и говорю - сказочник из меня, как из тебя певец, Орфей. Не стоило и пытаться...
*
Он смотрел в иллюминатор, как утихающая буря закручивает спиралями красный песок и рассыпает искристые фейерверки под тусклым солнцем.
- Какая разница, сейчас или завтра? Или через год? Или через десять?
Попугай промолчал, видимо, соглашаясь.
- Мы не нашли наше Золотое Руно, Орфей, - он погладил пальцем склоненную головку попугая. - Так получилось, извини. Наш корабль заблудился. Разбился в чужой гавани. Ты ведь еще помнишь Землю, да? А я родился в пути. Мама назвала меня Одиссей... странно, она думала, что это поможет мне вернуться... Я мог бы сделать их всех - одного за другим; они бы ходили, смеялись и разговаривали. Еще долгие-долгие годы после моей и твоей смерти... Совершенно так, как я бы их научил. Совершенно... Только... Только я хороший программист и... и кукольник, но никуда не годный сказочник. Я бы так никогда и не поверил, что они настоящие...
- Дур-рак, - проскрежетал попугай.
- Наверное, - Одиссей потянулся к пульту, запирающему дверь; откинул защитную крышечку. - Наверное, раз я не смог придумать ничего лучше. Знаешь, я никогда не ходил босиком по земле... или по песку. Я никогда не смотрел на небо просто так, не через стекло. Пусть даже и на это небо. Я хотел бы попробовать. И ты сможешь там взлететь так высоко, как захочешь. У нас с тобой будет примерно полчаса. Я посчитал. И потом, когда... нам не будет больно. Мы просто уснем. Вот, скажем, где-то возле тех красных гор. Неплохое местечко, а?
-Дурак, дурак, - заволновался попугай; закачался на плече, неожиданно забил крыльями; соскользнул на локоть, вцепился крючковатым клювом в рукав. - Дурак...
- Да повтори хоть десять раз, - рассердился Одиссей: - ничего не изменится... - его пальцы замерли на мерцающих кнопках пульта: - Хоть десять...
Попугай, неудобно балансируя на сгибе локтя, строго смотрел на человека блестящими круглыми глазами.
- Десять, - растерянно повторил Одиссей. - Она спросила, почему на торте каждый год десять свечек. Она не должна была это заметить. Она не должна была спрашивать. Она...
Рука на пульте задрожала; палец дернулся и медленно опустился на кнопку отмены. Одиссей замер, пытаясь понять, что не так; потом неуверенно тронул ладонью рот. Улыбка. Впервые за много-много лет самая настоящая улыбка улеглась на его губах. И голос. В первую секунду он не узнал своего голоса - неуверенного, срывающегося. Живого. Голоса, которым он не разговаривал уже лет двадцать - с тех пор как уложил мертвую десятилетнюю дочку в ее последнюю ледяную кроватку. А потом было много времени для молчания и бесконечных размышлений о странной прихоти судьбы, зачем-то уберегшей Одиссея, единственного из всего экипажа. Благодаря магии его имени, обязывающего вернуться - рано или поздно? Или - обязывающего вернуть - ушедших?...
- Как ты думаешь, Орфей, какое желание она загадала, перед тем как задуть свечи?...