Он снова услышал тяжелый грохот сапог и позвякивание ключей на кольце. Охрана. Он осмотрелся по сторонам. Единственный выход, большая дубовая дверь с резными грифонами, гиппогрифами и полустершимся гербом в центре отделяла его от охраны. Было еще, правда, окно с витражами, изображавшими основание до боли родного города, но прыгать с такой высоты он бы не рискнул.
Шаги стражников (теперь Тамлин четко различил резонанс четырех сапог) замерли перед дверью. "Только бы прошли мимо", взмолился Тамлин. Он знал о последствиях. В любом другом городке к северу от Седевайнна за грабеж городской ратуши ему влепили бы лет пять на каторге Муирр-Драгге - Смертном Одре Драконов, среди серных испарений и грязно-желтой земли, где на втором году начинают выпадать волосы и зубы, а на четвертый ты высыхаешь как те живые мощи, что недавно возили по городу. И это Тамлин посчитал бы нормальным финалом. За что боролся, на то, собственно, и напоролся. Но вот законы Седевайнна, чтоб его земля поглотила вместе с жителями... Расправа у них была простая. Нет, они не вешали сразу, не сжигали живьем и даже не четвертовали. Они развлекали почтенных горожан. Давали им отдых от суеты городской жизни. Использовали преступников в качестве гладиаторов - выпускали на них самых отчаянных резников со всего Севера, а то, бывало, и из Степей. Короче, удовольствия седевайнновцам хватало.
Ему совсем не улыбалась перспектива стоять на дрожащих ногах на песке Ристалища и ждать, пока зверообразный рубака завершит его недолгий путь. Отрежет, так сказать, нить его...
Ну вот, кажется, охранники убрались. Тамлин перевел дух, оттер испарину со лба и огляделся. Тихо, как в склепе. Только в деревянном, здоровом шкафу с бумагами и печатью - по крайней мере, как он думает - шебуршали древоточцы. И луна через витражи. И все.
Он сжал в руке серебряную чернильцу в виде полузакрывшейся кувшинки - единственную добычу. Тамлин всегда работал по-мелкому. Да ему много и не надо было. Он приподнялся с пола и на цыпочках подошел к двери. Тихо. Значит, раздолбаи-стражники ушли. Он нащупал в темноте кольцо, приподнял его и потянул на себя, ожидая удара в лицо, яркого света и яростных воплей. Тихо.
Он просунул голову в щель, зажмурившись на случай удара. Ничего. Протиснулся, оцарапавшись о вылезшую шляпку гвоздя в косяке. Выругался про себя. Мягко затворил дверь.
Глубоко вздохнул и рванулся по лестнице вниз. Никого. Сердце бухало так, что, наверное, было слышно в кварталах трех отсюда. Голова легонько закружилась. Он остановился, сглотнул слюну.
Вот он, выход. Толкнул рукой створки.
Его ударило прохладным ночным воздухом и нестерпимым блеском луны.
Вернее, фонаря в руках двухметрового стражника. А второй огроподобный урод держал на цепи собаку - черную, с коротко-рубленой мордой и кровавыми зенками.
- Попался, птенчик, - каркнуло за спиной.
Тамлин медленно поплыл на землю.
***
В вонючей камере он сидел в углу.
Не было ни страха, ни надежды. Ничего вообще не было. Он просто пытался вспомнить.
Детство, которого не было. Друзей, которых не было. Родителей, которых не было. Невесту, которой...
Решетка лязгнула.
Он поднял голову посмотреть - новенький. Но в полутьме не разобрал и снова уткнулся носом в колени.
Зато Бородаю, Сопле и Зайцу, - трем его сокамерникам, не терпелось перед смертью поразвлечься.
Тамлин закрыл глаза. Он знал, что сейчас будет: Заяц начнет цеплять новенького, затем удары, стоны новичка, мольбы больше не бить... Тамлин с трудом подавил рвоту. Через день их всех порубят на потеху публике.
- Ты штож энта такой, - зашепелявил Заяц. - На быка смахиваешь, браток. Кто таков и откеда, ась?
- Отвали. - Тамлин вздрогнул, услышав его голос. Раньше он не знал, что голоса могут что-то напоминать. Теперь знал. Голос незнакомца напоминал сталь клинка на замахе. Крепко сжатую латную перчатку. Волков, рвущихся за оленем. И удар сердца перед тем, как в него вонзится стрела.
- Ты чё, а?.. - Заяц, видно, попер на новичка.
Дальше Тамлин помнил только мельтешенье и визги - Зайца, Сопли и Бородая.
А потом незнакомец сел возле него. Откинул голову к стене и закрыл глаза.
***
Антуанетта привстала на цыпочки, чтобы лучше видеть и оперлась о плечо Тибо. Она была жутко возбуждена - его близостью, толпой народа и, наконец, самим ристалищем. Она была здесь впервые. Тибо решил сводить ее на представление. Будет замечательная драка, сказал он, целомудренно целуя ее в лоб. Ты должна это увидеть, любимая.
Ради Тибо Антуанетта готова была на все - даже пойти смотреть скабрезные сцены заезжих мимов с востока. Но Тибо повел ее в "Мясорубку". Собственно, шестнадцатилетнюю красотку Антуанетту с капризно вздернутым носиком, прозванную "Белочкой" за несколько неправильный прикус, не интересовала "Мясорубка" как таковая, - хотя посмотреть, как убивают живых людей ей было жуть как интересно, - ее радовало то, что высокий и плечистый Тибо Отчаянный, самый смелый парень в городе, пригласил ее, а не глупую корову Марго. Он любит меня, смеялась про себя Антуанетта. Он меня просто обожает. И я его тоже, добавляла она про себя, и, спохватившись, как бы мать и тетка не увидели на ее лице улыбки, углублялась в вязание.
И сейчас, стоя рядом с Тибо, чувствуя легкий запах его пота (Господи, какой он мужественный!), она радовалась - неизвестно чему. Тому, наверное, что она рядом с мужчиной своей мечты; тому, что сейчас она увидит, как убивают людей; тому, что она, наконец, в центре внимания - она видела, как мужчины в толпе, бедные и знатные, смотрели на нее, обсуждали ее.
Антуанетта с интересом наблюдала, как на арену вышли рубаки - шестеро высоких, заросших щетиной здоровяков в кожанных куртках с шипами и с полуторными мечами. Острые скулы и чуть припухлые глаза выдавали в них детей Великой Степи - диких, звероподобных кочевников. Но на службе они были самым лучшим материалом. Степняки требовали три вещи: баб, выпивки и денег. Больше для них ничего не существовало. Кое-кто утверждал даже, что у них не было богов, а стало быть, и каких-либо моральных законов.
Присутствие этих людей возбуждало ее. И, кроме того, рядом был Тибо.
Рубаки сделали круг, помахали толпе мечами, что вызвало рев восторга.
Наконец вытолкнули заключенных.
Тибо разочарованно присвистнул.
- Вон того, молодого, кончат сразу, - пояснил он Антуанетте, указывая на Тамлина. - Слишком дохлый. Тех двух, - он показал на Зайца и Соплю, - чуть позже, эти покрепче. Этого, - его палец уткнулся в тушу Бородая, - им придется малёк поломать, но все равно - слишком огромный.
- А того? - Антуанетта указала пальчиком на Пса, стоявшего с краю. - Его тоже быстро зарубят?
Тибо пристально посмотрел на него.
- Не знаю, - наконец выдавил он. - Понятия не имею. Наверное, да. - Он обернулся к ней, дыша ей в лицо. - Куколка, ты что-то очень кровожадна.
- Я никогда не видела... - Антуанетта невинно моргнула глазами.
- Нача-а-а-ли! - проревел седоволосый стражник.
***
Тамлин стоял на полусогнутых ногах. Дико заныл желудок. И затошнило.
- Не боись, браток, - Заяц толкнул его в плечо. - Это будет быстро.
Тамлин не ответил. Он смотрел на косоглазого рубаку со шрамом на лбу, и задницей чувствовал, что именно он будет его убийцей.
- Из-за сраной чернильницы, - пробормотал он себе под нос.
Стражники швырнули на песок три меча плохой заточки, с пятнами ржавчины по лезвиям, с тусклыми, вытершимися рукоятками.
- Больше не нашлось, - сообщил стражник с лошадиными зубами и заржал.
- Так, братва, - засуетился Заяц. - Берем мечи, быстро.
На Тамлина и Пса он даже не посмотрел.
Тамлин оглянулся. Незнакомец стоял спокойно, чуть прикрыв глаза.
- Начали! - заорал стражник.
Рубаки рванули к ним.
Трое налетели на Зайца, Соплю и Бородая, двое - и среди них тот, со шрамом на лбу - направились к Тамлину и незнакомцу. Спокойно, с ленцой.
Тамлин автоматически отступил.
- Встань за мной, - услышал он тихий голос незнакомца. - Быстро.
Он послушался, нырнул за его спину.
Рубаки, увидев это, заржали.
- Хамун, - проворчал тот, со шрамом, - я за ним гоняться не буду.
Хамун налетел на него, его внезапно закрутило вокруг собственной оси, рвануло вбок. Пальцы хрустнули, выпуская рукоять меча. Когда рубака со шрамом кинулся на незнакомца, тот резко ушел вбок, на невозможной дуге прошел вокруг рубаки и полоснул его по шее. И пока тот падал, подсек поднимавшегося Хамуна.
Тем временем трое других рубак разделались с Зайцем и Соплей и добивали Бородая. Тот полз по песку, оставляя за собой багряный след, и дурацки тряс головой. Один из убийц хакнул и опустил меч. Голова Бородая покатилась по песку, а остекленевшие зенки уставились прямо в небо.
- Э, - один из триады обернулся, увидел приближающегося незнакомца, вскрикнул, поднял меч. И упал.
Незнакомец завертел клинком восьмерку и медленно пошел на двух оставшихся. Один ударил его тычковым, выбросив вперед руку, и пролетел мимо. Встать уже не смог - незнакомец достал его прямо в позвоночник.
Оставшийся рубака полуприсел, выставив меч. Незнакомец уже не ждал, он налетел на него, подставил под удар меч, скосил клинок рубаки. Ударил того в лицо головой, и когда тот отшатнулся, срубил ему с разворота голову.
Все это произошло в какие-то доли минуты, хотя Тамлину показалась, что прошла вечность. Он сидел на песке, зажав уши, и старался не смотреть на побоище. А потом что-то стукнуло его по голове, и он поискал глазами предмет. Наверное, кто-нибудь из толпы швырнул яблоко или что-то в этом роде. На него смотрела отрубленная голова рубаки. Он потерял сознание. Сидя.
***
Такого урагана Седевайн не видел никогда - и не увидит, надо полагать. Стихия, казалось, действовала под чьим-то управлением, как необъезжанный конь, упрямясь и взбрыкивая, постепенно заводясь, распаляясь, круша дома и лавки.
Когда ветер сбросил статую Справедливости с постамента, народ решил, что пришел их последний час. Толпа с Ипподрома рванула в разных направлениях, давя на своем пути все. После бури, по подсчетам градоначальника, погибло не менее двухсот человек, - с учетом того, что в Седевайне проживало около тысячи.
Лишь некоторые обратили внимание на странного человека высокого роста, в черном одеянии, со сверкающими глазами, который шел вразвалочку, не спеша, по улицам Седевайна, на которых бесновался смерч, шел, хохоча во все горло, и эти некоторые готовы были поклясться, что от смеха этого стены домов давали трещины, а витражи в ратуше вылетали мелкими осколками.
Пропажи двух осужденных из Ипподрома никто, разумеется, не заметил.