Аннотация: Пили чай два писателя. И чая выпили много, очень много, ибо шел между ними спор ни на жизнь, а на смерть. О судьбе искусства.
Сидели два писателя в уютной гостиной. Гостиной, наполненной дорогой, но не сибаритской темной деревянной мебелью, смягченной коричневым диваном и двумя пухлыми креслами, затененной каштановыми портьерами от сумрака зимнего дня-ночи, не самой роскошной гостиной, но весьма благородной. Сидели и пили чай. Чашки, голубые широкие фарфоровые чашки с ароматным напитком, от которого поднимался нестройный вьющийся, словно прозрачные крылья стрекоз, дым, подносила жена одного из писателей, суетилась, улетая на кухню и возвращаясь оттуда с новой порцией кипятка. Чая выпили много, очень много, ибо шел между ними спор ни на жизнь, а на смерть. Только жена успевала налить немного чая, как широкую, распростертую дружелюбно и пугливо навстречу рту чашку, опрокидывали, дабы смягчить боль в пересыхавшем горле.
- Понимаешь, искусство должно искать все более новые, оригинальные пути для выражения, - отстаивал свои постулаты писатель-авангардист по имени Валерий, пока еще спокойно, насколько позволяла нервная натура его, отраженная дрожью на кончиках извивающихся пальцев и чрезмерной распахнотостью расширенных серых глаз. Уверенный в своей правоте, он только начинал придумывать аргументы, ощущая, как друг готовится к спору. Тогда еще не допили первый чайник.
А спор всегда начинал неугомонный Валерий, он всегда что-то начинал, куда-то мчался по горизонтали своей жизни, где-то находил, где-то терял, не мог остановиться, иногда не замечал, что и кого ломает на пути. Только друг-писатель всегда оставался неизменным и терпеливо переживал все выходки и многочисленные колкости Валерия.
- Да, должно, но какой ценой? Ценой невинно убиенного смысла? В конце концов, почему оно тогда ничего нового не создает в последние лет десять? Вот позавчера были мы с женой в театре, как раз авангардный спектакль посмотрели. Знаешь, лучше бы не смотрели это "новое прочтение старых произведений", - вздохнул друг - писатель-традиционалист по имени Сергей, хозяин пристойного своей скромностью жилища. Жена, статное прекрасное создание, словно сошедшее со страниц классических книг, чувствовала, что не стоит ей вмешиваться в намечавшийся спор, так как муж продолжал, щуря пространно свои темно-зеленые глаза: - Вот понимаешь, не сцене действия много, а театра нет. Сначала казалось смешным, но потом решили они поставить отрывок из "А зори здесь тихие". Интересно ведь вышло... сначала. А потом вдруг раз - и убили всех пятерых одной хлопушкой за сценой, и непонятно ради чего.
- Это был такой сюжетный ход, кажется, я знаю, о каком спектакле ты говоришь, мне кажется, это свежее прочтение! - заявил яро приятель, хоть в голосе его проскользнули нотки сомнения.
За окном начали падать крупные хлопья снега, кружились, точно белые хризантемы, засыхавшие в хрустальной вазе на журнальном столике в гостиной, отдавая последнюю свою красоту. Спасаясь от бурана, на подоконник прилетел запорошенный мокрый голубь, вертел задумчиво головой. Сергей поглядел на пришельца и рассмотрел, что пернатый гость бел, словно снег, что его покрывал, и наделен необыкновенными голубыми глазами, нетипично кроткими и осмысленными для голубей. Писатель невольно залюбовался птицей, уже желая впустить его, отогреть, скорее всего, домашнее, отбившееся от голубятни, чудо, но где-то, пронзая отчетливостью машинный гул, надсадно закаркала ворона, монотонно и мрачно, точно набат, охрипшая, озлобленно, и испуганный голубь улетел... Пропал бесследно. Только карканье осталось звуком невидимой дисгармонии. Да еще осталась память о необычном пришельце. Сергей вздохнул и продолжал бесконечный спор, не понимая, отчего Валерий не умеет просто говорить:
- Да, но знаешь в чем беда, главная беда, что есть смерть, но нет подвига. Это, во-первых, а во-вторых, ничего не создано нового: тексты взяли писателей двадцатого века, притом взяли какие-то совершенно случайные эпизоды, исказили их словно в зеркале троллей, и передали так публике в обертке новизны. Это ли есть современное искусство? - повел продольно вытянутой ладонью собеседник, поправляя левой рукой клетчатый кофейного оттенка свитер, устраиваясь в новой позе нога на ногу в кресле. Жена, склонив слегка голову, с тайной улыбкой любовалась им, наблюдая с дивана, молчала, но ей и не стоило говорить, они давно понимали друг друга и без слов, десять лет жизни многое дают людям, делая слова бессмысленными для высказывания, слова начинают передаваться через души.
Тем временем авангардист, служа ярким пятном в слишком пастельном интерьере со своими желтыми брюками и синей рубашкой, поверх которой, маячил розово-оранжевый шейный платок, заерзал на своем кресле:
- Может, и не это! Но мы обязаны искать новые пути. Ты говоришь, в том спектакле на сцену в конце начали выбегать Чебурашка, Микки Макус и Симпсоны? Ну, видимо, это символ был, символ того, что с нашей историей произошло! Вот так ее показали, начали с Ленина и Феликса-кентавра, потом "Зори", потом про 70-е. Это же иллюстрация всего, что было. Разве не понимаешь, что сейчас надо искать новые пути выражения эмоций? Новые пути в искусстве?
- Надо, но только ты мне ответь, какой смысл в том, чтобы накидывать на сцену множество вещей, выдавая их за авторский замысел? Какой был в этом всем смысл? Есть ли смысл в современном искусстве? - подался навстречу собеседнику писатель с иной точной зрения.
- Зачем искать смысл в постмодерне? У каждого могут быть свои критерии смысла, свои критерии добра и зла. Каждый может придумывать свой собственный язык и наслаждаться им, и писать на нем. Откажись ты уже от своего устаревшего видения мира, - взывал авангардист, лохматя щипанную за дорогую цену голову, хотя позолоченные короткие пряди создавали впечатление, будто он только что вылупился из яйца.
- Каждый? Вот только почему в массах приживается только самое низкопробное, самое бессмысленное. Почему в постмодернистском искусстве никто не может создать новое искупление, привести читателя к новому просветлению, которое бы помогло ему пройти сквозь этот мир, через всю жизнь, и остаться при этом человеком? Почему то, что раньше считалось площадным юмором и фарсом, теперь щеголяет эполетами искусства? - произнес долгую тираду традиционалист, выпивая затем залпом чай. Спор длился вечно. Каждый раз, когда находилось время, а время при свободном графике авангардиста находилось, писатели вели свой вечный спор за бесконечными чашками чая, становясь год от года заклятыми друзьями.
- Но это не все, есть что-то принципиально новое.
- А в чем по-твоему назначение искусства?
- В поисках нового, конечно! В поисках чистого искусства для интеллектуалов.
- А люди как же? Почему Пушкин был универсален для всех, близок всем, а сейчас корифеи поэзии и прозы возомнили себя небожителями, понимание опусов которых должно быть доступно только узкому кругу посвященных. Не значит ли это, что основная цель искусства утрачена? - грустно хмурился Сергей.
- Но зачем для всякого быдла писать? Пусть лучше меня поймут равные мне, - приосанился обиженно Валерий.
- Это обычный эгоизм "непризнанных гениев". "За что кукушка хвалит петуха"...
- Так, а в чем ты видишь назначение искусства? - пытливо щурился собеседник, когда второй откидывался в кресле, задумчиво выдыхая после минутной паузы раздумий:
- В просветлении, в том, чтобы душа человека очищалась. Искусство должно быть понятно всем, но просто. Внешне просто, поскольку самые сложные книги написаны очень просто. Ты знаешь, как святые объясняли язычникам христианство? Они говорили с ними как с равными, но не на равных, не скатываясь на их уровень, а стараясь понятным для них языком рассказать об Истине. Нет плохого языка, есть неверное сочетание слов. Задача искусства раз за разом воспроизводить эту Истину.
- Ты все еще в Средневековье. Слушай, я вот тут сочиняю поэму верлибром о рыбах с песьими головами... Дать тебе почитать? - перевел на другую тему разговор Валерий, не забывая при каждой встрече о саморекламе, избавиться от хвастовства он не умел уже даже в кругу друзей, привыкнув везде себя рекламировать, подавать в выгодном свете. И за этим светом понемногу таял сам человек и автор.
- И что ты имеешь в виду под этими рыбами? - неторопливо осведомился Сергей.
- Ну вроде, что мир гниет... увидишь!
- Мир. Гниет, - задумчиво покачал головой Сергей с какой-то совершенно гамлетовской фаталистичностью и недоверием, точно с камнем на сердце, продолжая. - Как модно-то стало об этом говорить... Легко же в лицо бросить тухлятину. А что делать, как свежее найти - лень всем сказать. И новое искусство что-то ответа не дает. Я почитаю тебя, конечно, но мое мнение тебе как всегда не понравится.
- Ну а ты о чем новом пишешь? А? - уже успел обидеться авангардист, едва ни подпрыгивая на своем месте, уже защищаясь нападением. - Что нового ты несешь? Рассказы какие-то у тебя о профессорах старых, которые свою жизнь за книгами просадили.
- Нового, - прищурился задумчиво Сергей, поднял глаза, продолжая размеренно. - Нужно ли оно, новое? Старое еще не отвечено. Например, как современное искусство помогает человеку бороться с его вечным страхом смерти? Что оно делает, чтобы утешить его?
- Смысла нет, любви тоже! - вдруг выразил свою сокровенную мысль Валерий в инфантильном порыве, едва не опрокидывая чашку с чаем, обжигая себе пальцы, морщась словно ребенок.
- Так тебя все-таки мучает бессмысленность своей жизни? Поиски смысла?
- Да у меня и так все хорошо, без смысла! - вновь утешал самого себя Валерий. - Я новый, я свой придумаю.
- Это можно, вот только сколько новых форм ни придумывает себе человек, сколько наука ни развивается, а все равно вечные вопросы остаются без ответа. Вопросы творения, вопросы начала жизни и вопрос смерти. Ты никогда не боялся вот этого ощущения: мир без тебя? Вот ты умер и не осталось от тебя ничего, ни твоего сознания, ни воспоминаний твоих, тебя просто нет.
- А чего мне бояться? Мне уже и бояться нечем, если меня нет.
- Тогда зачем ты жил, зачем действовал, если нет за эти действия никакого ответа. Вот давайте все начнем убивать друг друга, если за наши действия нет ответа после смерти, все равно же. Каждый имеет право на свой путь, не только в искусстве, но и в жизни, у каждого своя правда и эти псевдоправды грызутся между собой. "Война всех против всех". Давайте так разрушим мир, объявив это постмодерном, - живо вообразил вероятный и отчасти наступающий хаос Сергей. Он говорил спокойно, но как будто в этом спокойствии созерцал весь мир, и мир был разным, и мир во многом был страшен.
За окном снова крикнула ворона... И смолкла, а Валерий прицыкнул недовольно:
- Но это же в искусстве!
- А в мире тоже должно быть, очевидно, так провозглашает постмодернизм, и вот... - Сергей вздохнул. - Настает...
По сути искусство творит мир, культура. А сейчас последние только повторяют своих предшественников, притом искаженно повторяют, изымая смысл оригиналов, комкая его и убивая, они умеют только искажать... Знаешь, возможно, я совсем не оригинален, но я творю для людей, надеясь передать в своих произведениях тот самый Логос, которым зародился мир, достигнуть Логоса в их душах, света, вечного. Без Него искусство замыкается в своей элитарности само на себе и тем самым самоуничтожается.
- Так это же тоже только повторения получаются! На самом деле я имею право вовсе не думать о своей смерти, я еще молод, в конце концов. Понимаешь, игра структурами может создать нечто принципиально новое! Смысл в новизне! Мы должны искать новое! - нервно вертелся на месте авангардист.
Сергей долго молчал, повергая Валерия в какое-то дикое замешательство, точно руша все его устои, ведь молчание и неподвижность в современном мире стали отчего-то табуированными вещами, а Сергей молчал, уперев локти в колени, неподвижно облокотившись о тыльные стороны ладоней подбородком, а потом размеренно начал:
- Есть свидетельства того, что Апокалипсис наступит, когда люди окончательно утратят изначальное Слово, то есть Логос, одновременное способность к творению как таковому, в обычной жизни к созиданию. Так вот современное общество как раз находится на грани. Отсутствие творения - это не безумие, которое мы не будем осознавать, пребывая в нем, как утверждает Фуко. Отсутствие творения - это смерть человека как Образа и Подобия.
- И что должно делать искусство, как не творить? - пытался понять Валерий. О Фуко он где-то читал. Он много читал, но обрывками, украдкой, на бегу, в дороге, торопливо. И хоть будто не боялся конечности жизни, страшился хоть что-то в ней не успеть, хватаясь нередко за пустоту. Пространные размышления Сергея уже казались тратой драгоценного времени, разносился по комнате его монотонный приятный голос:
- Творить, а не искажать. Нельзя играть структурами прошлого, потому что в них был дан Логос. Наслоение структур без смысла, подчинение миру чисел и индексов... В этом уже есть нечто демоническое. Настоящее искусство - услышать Его, Его слова, тогда и стихи, и любые тексты превращаются в повторение молитвы. Превращаются в повторение, но не становятся от того вторичными. Слова живут в нашей душе, вдохновение - это и есть слушание этих слов.
- Ты просто задавлен своими догматами! - зло усмехнулся авангардист и заявил, что собирается домой, обещая больше не возвращаться, хотя, конечно, впоследствии некая сила тянула его обратно к спорам, будто только в них он ощущал себя по-настоящему живым.
Друг только кивнул и исчез в перспективе закрывающейся двери между теплом квартиры и монотонными движением по темной шахте лифта. Хоть по вертикали, да не той.
А потом авангардист вышел из подъезда, довольный своей мнимой победой, хотел расправить черные зонт от липкого снега, слепящего глаза, поднял трость зонта, будто желая продырявить это снежное небо, и вдруг умер...
А вернее погиб, притом совершенно неоригинально, потому что даже не успел поднять голову, чтобы в зрачках отразилась летящая с вышины чьего-то злополучного балкона подтаявшая сосулька. И, конечно же, никто не мог догадаться, о чем он в тот момент подумал, но, наверное, не об оригинальном пути искусства.
Только пространства крест тройной разбужено молчал потерей. Успел ли одним мигом осмыслить свою жизнь? Да кто теперь узнает? Не люди ему стали судьей.