Тогунов Игорь Алексеевич : другие произведения.

Эссе Феликса Новицкого

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Попытка прозы


   Феликс Новицкий
   Горбатый мостик
   Эссе
    
   1.
            Журчание воды в фонтане напоминало звенящее падение сосулек с крыши.
         Что скрывалось за подобным образом - понять было трудно Никак летний фонтан не мог вызвать ассоциации с зимним холодно-пронзительным морозным днем. Вот только вода, ее такое различное и не похожее состояние. И журчание. И снежинка. И лёд. А еще - проникающий сквозь прозрачный воздух солнечный свет. Он так ярок зимним днем. Он так игрив в шуршащей воде. В брызгах фонтана - волшебные блески разноцветье. И до радуги далеко, и будто вот здесь, в этом наджурчащем постоянном и бесконечном потоке рождается сама радуга. Скапливаются и скапливаются мириады разноцветных бликов и блёсков. Мгновенно вспыхивая, как будто исчезают навсегда, но на самом деле, перемещаясь через пространства, накапливаясь где-то там, в неизведанных таинственных далях, складываются в правильные линии - цвет к цвету и в неожиданный миг просветления души и нашего желания счастья, выгибаясь, проявляются в постепенно пропадающей черноте небосвода.
         Наступает оно - истинное молчание двойной радуги.
         В зимней сосульке мелькнет неожиданно отблеск многоцветья и звенящими искрами рассыплется во взгляде.
         В радужных отражениях воды неожиданным образом совместятся лето и зима. Прошлое и настоящее.
   2.
            О Горбатом мостике не думалось. Интересовало, когда я стоял у перил его и пристально смотрел на завораживающую поверхность воды, отчего люди так вольно, внимательно, с наслаждением увиденного, с чувством некого восторга и восхищения рассказывают, стараются посмотреть, запечатляют разные-разные мосты и мостики.
         Вспомнил старое почерневшее дерево, переброшенное через узкую звенящую речушку. Я в одном прыжке ловко мог бы преодолеть эти полтора метра, но нет - каждый раз, направляясь в конце августа в лес за грибами, ступаю на это поваленное дерево, некогда живое, а вот теперь, ставшее опорой для ступней иных. Рядом разумные дачники выстроили добротный мост. И перила держат неуверенность переходящего. И опора настила вдохновляет на великие свершения и порождает гордость за твердь. Но люди продолжают ходить и ходить туда-сюда по слегка упругому бревнышку. И прежде чем добираешься до низины устья, проплываешь меж разноцветья трав в твой рост, и щекотание ощутимо и мир за спиной скрывается в глубине обволакивающей зелени. Разделение миров - это один только шаг по тверди бревна над мягкостью живой воды. Один только шаг. И далее - не твердь, а полет. Оттолкнешься, что есть силы и взлетаешь. И желается лететь бесконечно далеко. И при каждом разбеге казалось, так просто - оторвался от земли - и вот желание несет тебя и выше и дальше. И только повторное желание опуститься, приземляет не помимо воли, а по желанию. Но видно в прыжке желания полета не хватало, страшила его возможная бесконечность. Вдруг неожиданный полет, затянувшийся, не породит вовремя желание приземлиться и ты промахнешься, не только мимо ямы для прыжков с мягким чистым желтоватый песком, но промахнешься и мимо лесов, пронесшихся под тобою во время полета-прыжка, мимо полей и рек, мимо гор и океаном. Не приземлишься ни на площади какого-то много миллионного города, ни даже на ровной специально приспособленной полосе посадки.
         Мы вне существования без специально созданных мест посадки одухотворения.
         Оглядываюсь: всюду одни места для посадки. Единственное, когда не сидим, так это спим лежа. Не правда ли, интересное наблюдение: оказывается, как правило, люди спят лежа. И что может быть более приземленного, чем прекрасный отдых в постели?
         Так вот, прыгая в длину, не забывайте, что надо обязательно приземлиться. Я понял: мы не летаем не от того, что полет страшен сам по себе. Любой возможный полет страшит нас невозможностью приземления.
         И даже теперь, когда я стою вот на этом Горбатом мостике, невольно прислушиваясь к спокойному стуку сердца мною любимого Петербурга, там высоко над ним, где уже и воздух не вызывает сопротивления прыжку, кружатся и кружатся в бесконечном полете мои родные и друзья и те кто жив еще и те о которых я не знаю давным-давно. И все они, и я, да и вы тоже представляем, что возможность любого нашего полета держится на единственном чувстве - обязательности приземления, обязательности возвращения к тверди.
         В городах далеких от океанов, в поселениях, где престижный центр местожительства отодвинут от рек и нет мостов и мостиков, и даже отдельные почерневшие бревна не стягивают два бережка небольшой речушки, так вот, там в этих местах люди крепко стоят на ногах. Им кажется, что так спокойнее. И чувство полета наяву не ведомо. Ибо полет - это предательство тверди. Люди еще поэтому не летают, что ни хотят, что бояться открыто стать предателями. Это стыдно и преступно. К тому же, кого может порадовать уход в эластичность полета? Быть может только поэтов да умалишенных. Как прекрасно, что последние не осознают этой естественной своей радости.
   3.
            Я стою на Горбатом мостике всего несколько минут. И в эти мгновения своеобразного отшельничества, вода снизу, прикоснувшись к моему взгляду, улыбнется вечностью и воспоминаниями своими, и я неожиданно представлю раскаленное жаркое побережье на берегу южного моря. Перелет от домика, где летом мы жили, до глади воды составлял всего несколько метров. Надо было перемахнуть по теплому воздуху через насыпь железной дороги. По ней два раза в день туда - сюда пробегала электричка из тверди цивилизации от окраины местожительства. И вот, преодолев эту прямую барьерную линию, вдруг окунаешься желанием восторга в бескрайние просторы моря. Именно не в море, а в его просторы, начинающиеся просто и естественно вот здесь у берега детства. Берег тот тянулся в бесконечность, он, может быть, и заканчивался, но в зное поднимающегося марева, там вдали, начинал шевелиться и растворяясь в подъеме, медленно взлетал. Воздух становился заметным, трепещущим и серебристым. Казалось, можно было подойти к той зримой действительности его и лечь на упругую ощутимую плотность.
         Эфемерность пространства привлекает нас своей плотностью. Только душа способно ощутить вне телесность пространства.
         Теперь, смотря с Горбатого мостика на темную гладь воды, думалось, что так легко можно ступить на ее поверхность в реке ли, в бесконечности моря ли и пройти спокойно и не торопясь без всякой опоры. Пройти, разувшись, чтобы, не дай бог, испоганить грехами подошв ее святую зеркальность.
         Твердь воды подвластна идущему по ней.
         Вот птица над всем этим парит, мягко и твердо. В центре местожительства, задирая головы, в звуке моторов старожилы стараются высмотреть самолеты. Я отойду. Я теперь не об этом.
   4.
            В устье Риони, там, где Черное море береговой линией стягивает Поти, с одной стороны Пицундой, с другой - Батуми, вода ранней весной подступает к деревянному домику, стоящему на каменных опорах.
         Вначале родители, потом бабушка, виртуозно наматывающая простыни на скалку и с шумом (вначале стук, потом - тарахтенье), глядящая их волнистою доскою, далее брат и, наконец, остальные знакомые, соседи - все они так и ходили по этим заливным лугам, слегка приподнявшись над землею, хотя в те времена и были отлучены от Сына Божьего. Сапоги надевали так просто для вида, чтобы не вызывать у посторонних раздражения неожиданным появлением легких прекрасных разутых ступней. Но так только по весне в половодье. Летом же, южным летом Колхиды ноги прикасались к травам и пряной земле. А о воде и говорить нечего: ей была в радости принимать опору ходящих по ней. Я услышал как в этой своей радости вода однажды летним теплым утром признавалась легкому дождю. Как часто в тех местах Колхиды, в местах нашего незабвенного детства, дожди разговаривали с внимательно слушавшей поверхностью воды, вовсе не удивляясь прозрачной интеллигентности луж. Летом поляны от деревянного домика до морской чаши заливало во время штормов. Мне не приходилось днем видеть это движение воды от истиной, но скрытой береговой линии к ее неожиданному волшебному перевоплощению, обману быть другой, в другом месте и совсем не очень обычной. Днем во время шторма привлекал внимание дождь. Нет не так: отвлекал внимание. Дожди были частыми, казалось непрекращающимися вечно. И монотонными. И еще отвлекало внимание от наступления воды - чернота небосвода и неожиданные внезапные пугающие, когда не готов, завораживающие молнии и раскаты грома.
         Молнии.... Молнии... Почему, именно они так резко вписываются в детскую память? Яркость и теплота их, неожиданность, мгновение существования и долгий след в полу ослепших глазах - не это ли роднило нас?
         Так вот, если все несусветно-молнееносное происходило и с природою и с нами - ночами, то наутро, когда мир успокаивался, казалось неожиданным расширение моря. Вот уже рядом с домом, с его деревянным забором, отделяющим наш семейный мир от мира морских просторов, колеблется вода. И совсем не различима граница воды и воздуха. И не понять вначале было: толи это дождь выплеснул весь себя и теперь в ожидании субтропического тепла все старается и старается подняться к облакам, испаряясь в постепенных своих желаниях; толи море, переродившись и отказавшись от солоноватости своей, подступило к нашему домику. Забор (теперь через такое отдаление во времени), тот деревянный забор из неширокого штакетника с заостренными верхушками, кажется таинственной границей и непреступной стеной для неприятелей и моря, двух стихий желающих в ненастные дни бури взять приступом наш маленький деревянный финский домик, оплот отчего очага. Как он спасал этот слабый и монолитный штакетник нас меленьких от задиристых соседских мальчишек! Вот страх, если вдруг гнал нас от силы, но как только мы оказывались за забором во дворе дома своего - и страх проходил, и противник не смел перейти эту заветную черту. Забор - вето для чужаков. И линия эта казалась монолитно-непреступной и защищающей от всего на свете. Так или иначе, но за все те годы, что мы проживали в этом деревянном финском домике на берегу Черного моря, вольные его и воды, разливающиеся в шторма, и недруги-неприятели, так никогда и не пересекли линию этого шаткого деревянного забора....
          ...Просто стою на Горбатом мостике, смотрю на воду и не о чем не думаю.
  
   Февраль-декабрь 2001 г.
  
   Я ЕСМЬ ВЕЩЬ!
   Эссе
    
            Мир не менялся. Но время банально двигалось. Это казалось ложью: что-то все-таки должно было меняться. Возьмем, к примеру, ощущения и взгляды. Легкая нивелировка, но в основе всё то же, что во времена юности, во времена осознания сущности мира и себя. Вспыхнувший свет разумности озаряет обворожительность окружающих тебя предметов. Мир, рассыпанный на контрастные сущности, дистанцированный мир предметов. Бесконечное множество миров, не проникающих и не уродующих друг друга. И сегодня, как и тогда в детстве и в юности предметы все на своих местах. И более того - ярче их облик, благороднее их сущность. Теперь предметы одухотвореннее, чем в те далекие и уже не существующие времена.
         О, эти мучения одиночества среди мертвых предметов и вещей. Боль отшельничества гложет по вечерам. По утрам - надежда на некий неожиданный исход облагораживает желания и душу. Взгляд от новорожденной слепоты котенка изменяется, обостряясь в сторону проницательности.
         Доселе безвольно опущенные руки протягиваются к предметам и сущему. Ощущая природную холодность и вечную статичность их, предметов и сущего, непроизвольным движением душевного мира, движением страсти и желаний, пальцы согревают предмет. Вот она вещь, на первый поверхностный взгляд никчемная, одинокая, не приласканная прикосновением взгляда, обожания, руки - незаметно так согревается и неожиданно часть ее, уголочек стола, спинка стула, пуговица блузки, начинают излучать доселе впитанные чувства отданного мною обожания.
         Любим вот этот предмет. Так дорог в памяти моей. И, попадая неожиданно, в поле моего взгляда и чувств вызывает ностальгический восторг, немоту сердца, радость забытых, но пробужденных воспоминаний. Частичка юного и восторженного, что еще не успело умереть и рамке с фотографией родителей, и голубоватой горошине чайной чашки с щербинкой к рая, нарушающей цельность золотистого ободка. Прикосновение тепла ступней к ворсинкам ковра, расстеленного на зиму по всей продолжительности комнаты. Столько тяжести стекало с уставших ног на ковер этот, а вечерняя усталость тела медленно переливалась в распахнутость любимого кресла.
         Взгляд сквозь закрытое окно комнаты согревает стекла, и, соприкасаясь с ними, устремляется в пространство. А руки и желание иметь солнце в замкнутом пространстве комнаты, время от времени облагораживают эти глаза квартиры, очищая стекло от пыли и подкрашивая рамы.
         Из года в год, из мгновения в мгновение самостоятельность юности и кажущиеся одиночество полнятся возмужанием чувств и осознанием желаний.
         Вещи начинают приобретать свою присущую только им сущность, становятся всё контрастнее и от того заметнее, могущественнее и дороже.
         О, эти наши великие и прекрасные заблуждения в раскладывании всего и вся по полочкам ценностей.
         Вот обожание первого приобретенного автомобиля. Невообразимый восторг чувств и состояний души, гордость и за себя, и за приобретенное. Глаза блестят от неподдельного восторга при соприкосновении взгляда с полированной поверхностью и формой автомобиля.
         Бесконечное движение в восхищении и детской радости при появлении новой вещи. Вот ряд, толика ряда: мебель, одежда, бытовая техника, безделушка, необходимость. Взрывы новизны и обожания в затихающих восторгах. Приближение к новому обладанию. И умение в то самое мгновение ощущения вещи - ее одухотворение. Неожиданное фатальное переливание в каждый предмет частичку души своей, разума, чувства. Такое вот дарение себя, Дробление. И уже множество тебя в сущих вещах. И уже меньше и меньше тебя в самом тебе.
         Бережливость возрождается в культ обожания. Пылинка на полированной поверхности антикварного секретера вызывает боль негодования, чувство страха, мерещится конец света, не тот предсказываемый множество раз, а вот такой ощутимый и настоящий - конец свете в отсутствии вещей. И уже боязнь гибели не самого себя, а себя в одухотворенных вещах. Чувство единения, более того - единство не мистическое, а реальное перерождается в цельность и единственность существования.
         Чаша весов так незаметно, так легко, но неминуемо склоняется от одиночества личности, что когда-то наводило ужас, к рассыпанному множеству твоей сущности. Вот оно то бессмертие, к которому так стремимся! Плоть моя и дух мой в каждой моей вещи, в каждой той, что единожды соприкоснулась со мной, в каждой окружающей меня, в каждом предмете, что когда-то попал в поле моего взгляда, слова, чувства и привлек внимание.
         Вон там в той маленькой коробочке золотое колечко венчальное, радость и счастье некогда ощутимые, но со временем притупившиеся.
         В плоском матовом стекле телевизора суть и живость моих переживаний, боль обиды, всплеск восторга, горечь разочарования...
         Не ищите меня. Не желайте встреч со мной. Меня не существует в этом мире вещей. Растворен в каждой прекрасной мелочи моей светлой квартиры с ковром растянутым во всю протяженность комнаты.
         Восторженно и открыто смотрю глазами окон в суть нагроможденных строений моего города. Сияние маленькой булавочки и громада межконтинентального лайнера - всё есть Я.
         Кто сказал, что вначале было Слово? Кто решил, что есть Личность? Вначале и вечно была и есть Вещь!
    
   Осень 2002
  
   ДЕНЬ-МАЭСТРО
  
   Эссе
  
   'Боль и красота в движении вещей смешиваются с непониманием'. Подсознание сближало понятия и превращало их в нечто новое. Боль красоты не давала покоя. До глубины чувств проникала. Приносила мучения духу и телу. Хотелось отбросить их сопричастность друг другу. Желание обретения пустоты пугало и настораживало. ...Вот новое утро. Вот новое утро. День - маэстро. Медленный подъем Света из небытия ночи. Мелкий дождик проникает в поры воздуха. Прозрачность солнечного тепла, подслеповатого в утреннем тумане, проникает в новую жизнь еще неосознанного восторга. Льётся время, не опережая события, но и не отставая от Единожды установленного вечного порядка. 'Вот и не верно',- сказал Он себе, - 'Единожды не было'. Сказал и успокоился, впитав, принимая: День-маэстро в бесконечной веренице бытия, дождь в руках настойчивого утра, вечные мысли, еще не проснувшиеся, словно нарождающиеся мысли ребенка в обретении своей сущности Человека. Переход от детства к осознанию себя - подстать течению времени в Дне-маэстро. Максимализм застилает глаза и взгляд разумности. Просмотрено время возмужания, а момент (условный) потом устанавливается обретенным сознанием взрослости и разумности. Вот Тот Самый Миг, вот в нем взрослеем. Вот Тот Самый Город. В его родительских объятиях ощущаешь тесноту и вырываешься из опеки домов и улиц в бесконечный полет наслаждения и радости сопричастности к этому родному южному городу. Цельность Дня-маэстро, утреннего слепого дождя, легкий шум просыпающихся троллейбусов с их призрачным неизвестным для слуха пощелкиванием на стыках проводов, и свет прозрачного воздуха... - Юность легка и непорочна в воспоминаниях. ...Рисунок Дня-маэстро. На полуватмане: голубой купол Мечети сливается с прозрачностью воздуха, окрашивая его непередаваемостью восточной мудрости и непреклонностью гор. Города юности - разлетевшиеся стаи воспоминаний. Город у моря раскален летним зноем неспокойного ветра, темпераментом до того незнакомцев. Соседи... Открытые двери квартир на лестничной площадке общения. Память о комнате: ставни, толстые стены каменного старинного дома в Чкаловском третьем переулке. Крутая улица вниз. Мимо Филармонии. К самому Морю... Разбежишься, не успевая остановиться, влетаешь в простор бесконечного завтра, скользя то ли по воде, то ли по волнам максимализма. ...В полуденном зное Дня-маэстро струи горячего норда застилают песчинками морскую прибрежную косу и глаза. Память мертва без воспоминания боли и красоты детства. Неповторимость огорчений затухает всю жизнь в глубинах подсознания. Притупленное чувство больше не ранит осколками воспоминаний. Иглы детской боли затупились. Время, обволакивая боль, превращает прошлые обиды в красоты памяти. День-маэстро - открытие света и утра, пробуждение неосознанного восторга, нежной любви, забвение боли... Незаметная красота - для иных мужественности, для иных женственности - приходит естественно, минуя рифы страха. Полет становится естественным в абсолютной реальности. К чему взлетать, пугая окружающих, когда Душа точно знает, что в силах поднять в бесконечный трепет Тело? Осознание полета - смерть боли во имя красоты. Легкий летний дождь в Дне-маэстро... Неуёмно просыпается панический страх от надвигающейся грозы. И бежать... И не бежать... Гроза притягивает. Пугает и радует. Мгновенный миг молний. Ветер, склоняющий к горизонту непокорные струи дождя. Все смешивается в круговерти восприятия. Медленно и спокойно уходит День-маэстро. Унося боль потерь. Речитатив - отжил. Слов не нужно. Красота творит законы воспоминаний..... ДЕНЬ-МАЭСТРО Эссе 'Боль и красота в движении вещей смешиваются с непониманием'. Подсознание сближало понятия и превращало их в нечто новое. Боль красоты не давала покоя. До глубины чувств проникала. Приносила мучения духу и телу. Хотелось отбросить их сопричастность друг другу. Желание обретения пустоты пугало и настораживало. ...Вот новое утро. Вот новое утро. День - маэстро. Медленный подъем Света из небытия ночи. Мелкий дождик проникает в поры воздуха. Прозрачность солнечного тепла, подслеповатого в утреннем тумане, проникает в новую жизнь еще неосознанного восторга. Льётся время, не опережая события, но и не отставая от Единожды установленного вечного порядка. 'Вот и не верно',- сказал Он себе, - 'Единожды не было'. Сказал и успокоился, впитав, принимая: День-маэстро в бесконечной веренице бытия, дождь в руках настойчивого утра, вечные мысли, еще не проснувшиеся, словно нарождающиеся мысли ребенка в обретении своей сущности Человека. Переход от детства к осознанию себя - подстать течению времени в Дне-маэстро. Максимализм застилает глаза и взгляд разумности. Просмотрено время возмужания, а момент (условный) потом устанавливается обретенным сознанием взрослости и разумности. Вот Тот Самый Миг, вот в нем взрослеем. Вот Тот Самый Город. В его родительских объятиях ощущаешь тесноту и вырываешься из опеки домов и улиц в бесконечный полет наслаждения и радости сопричастности к этому родному южному городу. Цельность Дня-маэстро, утреннего слепого дождя, легкий шум просыпающихся троллейбусов с их призрачным неизвестным для слуха пощелкиванием на стыках проводов, и свет прозрачного воздуха... - Юность легка и непорочна в воспоминаниях. ...Рисунок Дня-маэстро. На полуватмане: голубой купол Мечети сливается с прозрачностью воздуха, окрашивая его непередаваемостью восточной мудрости и непреклонностью гор. Города юности - разлетевшиеся стаи воспоминаний. Город у моря раскален летним зноем неспокойного ветра, темпераментом до того незнакомцев. Соседи... Открытые двери квартир на лестничной площадке общения. Память о комнате: ставни, толстые стены каменного старинного дома в Чкаловском третьем переулке. Крутая улица вниз. Мимо Филармонии. К самому Морю... Разбежишься, не успевая остановиться, влетаешь в простор бесконечного завтра, скользя то ли по воде, то ли по волнам максимализма. ...В полуденном зное Дня-маэстро струи горячего норда застилают песчинками морскую прибрежную косу и глаза. Память мертва без воспоминания боли и красоты детства. Неповторимость огорчений затухает всю жизнь в глубинах подсознания. Притупленное чувство больше не ранит осколками воспоминаний. Иглы детской боли затупились. Время, обволакивая боль, превращает прошлые обиды в красоты памяти. День-маэстро - открытие света и утра, пробуждение неосознанного восторга, нежной любви, забвение боли... Незаметная красота - для иных мужественности, для иных женственности - приходит естественно, минуя рифы страха. Полет становится естественным в абсолютной реальности. К чему взлетать, пугая окружающих, когда Душа точно знает, что в силах поднять в бесконечный трепет Тело? Осознание полета - смерть боли во имя красоты. Легкий летний дождь в Дне-маэстро... Неуёмно просыпается панический страх от надвигающейся грозы. И бежать... И не бежать... Гроза притягивает. Пугает и радует. Мгновенный миг молний. Ветер, склоняющий к горизонту непокорные струи дождя. Все смешивается в круговерти восприятия. Медленно и спокойно уходит День-маэстро. Унося боль потерь. Речитатив - отжил. Слов не нужно. Красота творит законы воспоминаний.....
  
  
   Декабрь 2004.
 Ваша оценка:

Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"