Лес

  

   То, что в лес нельзя ходить, у нас каждый ребёнок знал.

   Когда я была подростком, мы всегда возвращались из бани мимо леса - дорога самая короткая. Шли вечером, когда уже почти спрятавшееся солнце освещает землю ровно настолько, чтобы разгулявшееся воображение видело что-то страшное и удивительное за каждой тенью.

   Лес рос на другой стороне речушки, тёмный, глухой, насторожённый. Шумели, если было ветрено, кроны сосен; на опушке теснился кустарник, тянула тонкие ветви к воде ива; в сумерках легко было вообразить, что у кромки кто-то прячется.

   И мы с девчонками ускоряли шаг, громче говорили и отчаянно смеялись каждой, даже самой простой и глупой шутке. И жадно косились в сторону леса - а вдруг мелькнёт что необычное? Ведь никто не знал, что там, в лесу, прячется.

   А только всем, кто подходил, боязно становилось. Самые смелые и то заворачивали.

  

   Лет за пять до моего рождения в наше село пришёл новый кузнец - старый умер бобылём, никому кузню да секреты мастерства не передал.

   Вот уж кому лес был не страшен! Мало того, что поселился кузнец почти на берегу речки, за которой высился лес, так ещё и ходил туда, как к себе домой.

   Ещё была у нас травница, худенькая женщина с добрыми глазами. Только потому, что мать моя родилась с ней в один год, я и знала, что ей уже почти сорок. А так, глянешь на неё, и не скажешь сразу, то ли девушка перед тобой, то ли пожившая женщина. Домик её, как и кузнецов, на отшибе стоял; и, как и кузнец, не боялась она ходить в лес. Впрочем, далеко они не забирались. Говорили, что страшно становится, сразу о близких вспоминаешь, о доме - а ну как не отпустит тебя лес? Терпел он их, а они старались его не раздражать.

   Вот так ходили они в лес, ходили, да и поженились.

  

   И родилось у них двое сыновей, погодки. Оба в отца пошли - высокие да широкоплечие, сильные - руками железный прут согнут. Только старший - темноволосый, а младший - рыжий - в мать.

   А потом травница родами умерла, и маленькая девочка вместе с ней. Шептались, будто лес их прибрал, да только глупости всё это. Просто век её женский заканчивался, дитя позднее, вот и не сложилось. Бабка рассказала - она помогала роды принимать. Пол села нашего приняла, а тут - не сложилось.

   Кузнец второй раз не женился, сам сыновей растил. Было им десять и девять, когда осиротели; рано стали самостоятельными. А со временем в таких женихов выросли! Все девчонки к кузнице бегали то и дело, даже леса не боялись.

   Все, да не все - я дома сидела. Матушка моя успела нарожать отцу одиннадцать детей, и хоть сама была в добром здравии, а всё же помощь требовалась. Троих моих сестёр - двух старших и одну младшую - уже свели со двора, а другие пять ещё мелкие были, вот за ними глаз да глаз. Братья отцу в поле помогают, а мы с матушкой да сёстрами по дому, да в огороде, да со скотиной. Сестрица-то моя следующая, Мареська, аж на пять лет младше, когда ещё вырастет, настоящей помощницей станет. Без меня матери никак, слышала я пару раз краешком уха, что заводили разговор о сватовстве, да только далеко не зашло - мать без меня, как без рук. Да и женихи были - один богат, да крив да горбат, прям как по пословице, ещё и стар; а другой младше меня на шесть лет - ну куда это годится? Там работницу в дом искали, а не жену, да матушка моя не дура.

  

   Вот и не видела я почти кузнецовых сыновей, до тех самых пор, как старший не женился. Самая наша расписная красавица, лучшая невеста на селе, дочка старостина приглядела его себе. Говорили, будто не особо люба она ему была, да пригрозили: позора не оберёшься, соблазнил - отвечай, вот и посватался, как должно.

   Ну, раз такое дело - свадьба - то всё село гуляет. И меня матушка нарядила да отпустила, да Мареську в нагрузку дала, да студня ведёрко - чтоб не с пустыми руками. Жили мы не то чтоб бедно, но и не богато, да у нас почти всё село так. Вот и несли все, кто что мог, знали, что хозяйки в кузнецовом доме нет пока. Да и какая из старостиной дочки хозяйка - белоручка она, хорошо, если хлеб испечь сумеет, а на пирог праздничный и рассчитывать нечего.

   Вот так я в первый раз кузнецовых сыновей как следует и рассмотрела. Верно, врали всё: ласков был старший с молодой женой, всё бережно её обнимал, чтобы не задела ненароком край стола пока даже чуточку не выпирающим животом. А стол богатый был! Стыдно признаться, но мы с сестрёнкой и не смотрели особо на жениха с невестой, налегали всё на угощения. Да и не мы одни, а студень, матушкой сваренный, улетел за минуту.

   Потом уж, насытившись, стали мы оглядываться. Рыжего младшего брата жениха я заметила сразу - уж больно ярко горели его волосы под заходящим солнцем. Сидел он рядом с невестой, да в стол глядел. Подружки рассказывали, что старший кузнецов сын тоже неразговорчив, да младший брата переплюнул - нелюдимка он. Придёшь, заговоришь, а он молчит, да изредка одно слово скажет. И не глядит вовсе, сидит, плетёт что-то или из дерева режет, да ещё часто работу прячет, ровно и похвастаться нечем. А ведь руки-то у него золотые, уж каждая подруженька сумела б расхвалить так, чтоб красавец-парень себя с ней самым-самым почувствовал. Ан нет, косится хмуро, да всем видом кажет - шла бы ты отсюдова.

   "А только и его какая-нибудь захомутает", - отчего-то грустно думалось мне. Сижу, смотрю на Рыжика да вздыхаю.

   - Что, глянулся? - больно ткнула меня локтём в бок подружка и засмеялась вместе с остальными.

   - Вон, как раскрасавица наша, животик нагуляй, и твой будет! - завистливо подсказала другая.

   - Нужен он мне, - надулась я. Вот уж и посмотреть нельзя! - Сами говорили, нелюдимка он, слова доброго не скажет. Зачем такой муж?

   - А приласкает, так и слова не понадобятся, - засмеялась пьяненько третья и снова остальные подхватили. Я глянула на Рыжика и обмерла: он смотрел на нас, ровно собака побитая - жалобно и обречённо. Меня кольнуло - неужто слышал? Да нет, далеко мы слишком. Тут Рыжик на невесту глаза перевёл, и вдруг поняла я - да не было ему дела до наших глупых разговоров, вот она - причина тоски его! Любит Рыжик жену брата, бедненький. Оттого, небось, других и отваживал.

   Свадьба ещё долго гуляла, пела да плясала, да только Рыжика я больше не видела - ушёл он незаметно. Я и сама вскоре поняла, что народ больно хорошо к бражке приложился, а сестрёнка уже носом клюёт. Собрала я домашним пирожков оставшихся, да и пошли мы тихонечко до дому.

  

   Зимой родилась у них девочка, да только и месяца не прожила - застудилась и умерла. Снова побежали шепотки, что не будет кузнецу счастья, дескать, лес всех девок приберёт. Да ещё другие шепотки - что мать из старостиной дочки дурная вышла, сама малышку и застудила. Ну да злые языки всегда найдут, что сказать.

   Верно, что зима выдалась холодная да снежная. Кустарник вдоль околицы вырубили подчистую; за дровами потолще ходили за луга, к холмам, на которых белыми колоколами с вертушкой наверху стояли мазаные мельницы, сейчас до половины занесённые снегом. Только проход к двери и раскопан мельником. Там мы передыхали и шли дальше - к лесочкам на склонах холмов.

   Всё б ничего, да в такую даль одна не пойдёшь, вот и брали мы парней, они нам дорогу протаптывали, а мы топоры тащили, да затем вязанки хвороста. Парни же рубили деревья, да те брёвнышки, что потолще, домой несли. Со мной брат ходил старший, а со многими моими ровесницами - уже и мужья. Глядела я на них временами, и тошно становилось. А ещё Рыжик вспоминался, как он на жену брата глядел... И жалко мне его становилось до слёз. И всплывало: уж я бы утешила. Смеялась я над собой, да знай, веселей хворост вязала.

  

   И всё б ничего, холодная зима не первый раз случалась, да пришла беда. Не сказала я, отчего так близко к лесу село стоит. Идёт тут дорога торговая, по холмам-то её не проложишь, вот почитай всё время вдоль леса и тянется. К нам и с окрестных сёл приезжают, если купец останавливается - кому что нужно, только всё по мелочам. Ярмарка настоящая далеко, там город на реке стоит. Я его не видела, не бывала там никогда, только по рассказам слышала.

   Вот с купцами-то беда и пришла. Подхватили они где-то заразу да нам и принесли. А у нас со смерти кузнецовой жены травницы не было. Так, по мелочи, каждая баба сама себе травница, а ежели всерьёз...

   Ещё не сразу спохватились. Ну что странного, ежели зимой человек кашляет? Застудил горло, медком с молоком кипячёным согреть его, и ладно. Ежели жар - то липовым отваром, через пот болезнь выйдет.

   Да только ни мёд, ни липа не помогли. Пошла болезнь косить народ. Нас долго миновала, может, оттого, что матушка у нас с травницей зналась, всё отварами нас поила, да на улицу не выпускала. Но разве ж мелких удержишь? Вот и убежала какая-то гулять, теперь не дознаешься, какая. В две недели слегли все, я одна и осталась со старшенькой да с младшей самой.

   Какой дом пустой и огромный стал! Раньше жили в тесноте, да не в обиде, вот уж правда, лучше так было... Да слезами горю не поможешь, а сожалениями и того меньше.

   Братья и матушка долго держались, а отца да бабку со средними сестрёнками болезнь сразу прибрала, за три дня все сгорели. Ещё пока братья живы были, копали мы им всем могилки, даром что землю мёрзлую продолбить - весь день возиться. Костры жгли, чтобы размягчить... Потом уж только я, да две мелких, да брат один остался; его я одна хоронила, три дня землю копала, благо мороз был, так что и некуда торопиться.

   А помочь не мог никто - были семьи, где всех подчистую выкосило.

   Куры от холода нестись перестали, даром, что мы их в сени перенесли, ещё когда матушка жива была. А свинью мы ещё осенью зарезали, да уж и съели всё давно. Корова только, умница наша, молочко давала, на нём и держались: овощи все в подполе помёрзли, да год вышел неурожайный, зерна всё меньше. А до мельницы уж и не дойти, брала я ручную меленку, садилась у огня да молола сама...

   За дровами уже не шли - сил не было, разбирали сараи да с оставшихся без хозяев домов двери, наличники драли, да мебель выносили. Мороз спал немного, да толку от этого не было. Болезнь вроде отступила, кого-то миновав чудом, а кто-то и оправился после неё сам. И от села хорошо если человек тридцать осталось. А раньше, приезжали переписывать, сказали, три сотни было!

  

   Последним умершим стала наша младшенькая. Захожу я её на ночь поцеловать, одеяло подоткнуть, а она лежит, будто спит, да только... Завернула я её в одеяло, вниз понесла. А тут Мареська мне навстречу. Увидела - запнулась, заревела, в юбку мою вцепилась, да всё: "Не уходи! Не уходи!" - твердит... Я чуть сама не заплакала. Да только хочу - а слёз нет, ушли все. Утешаю её, а сама еле иду. Отнесла младшенькую в сарай, где у нас раньше корова была (корову я тоже в сени привела, всяко теплее, а без неё никак), оделась потеплее, топорик в руки взяла да пошла на костерок собирать. Всё б ничего, да сил уже никаких нету рубить да отковыривать: топорик об деревяшки стукается, да толку-то. Потрогала я лоб свой и обмерла: всё, и до меня болячка добралась. Уж сколько миловала, да вот решила напоследок и меня прибрать.

   Села я на скамейку под окном соседского дома, да сижу. Думаю: домой к Мареське нельзя, ещё заражу. Младшенькую хоронить надо... И всё бьются эти две мысли в голове, да покою не дают. Встала я, положила топорик, да побрела к лесу.

   Стемнело уже, но небо чистое, луна-звёздочки светят, снег белеет, дорогу различить можно. На другой берег еле забралась, да силы ещё были. Сквозь кусты да ивняк проползла, гляжу - а снега-то и нет почти! Да светло, ровно сумерки ещё, а не вечер поздний. Стоят сосны ровненько, едва на ладонь в снегу. И хвороста видимо-невидимо.

   Собрала, сколько унесу, связала, как смогла, присела, на плечи закинула да встать попыталась. Попытаться-то попыталась, да обратно на землю села. И второй раз так же. И третий бы упала, да подхватил кто-то вязанку, прохрипел:

   - Куда тебе...

   Обернулась, а это Рыжик. Только какой! Бородой зарос, глаза запали, скулы торчат, кожа от мороза покрасневшая да пошелушеная. Да и я не лучше.

   - Не подходи, я больная, - попятилась.

   - Я тоже, - невесело усмехнулся он, вязанку мою на плечи закинул с натугой, да говорит: - Пошли.

   - Погоди, - говорю, - я ещё наберу, раз ты помогаешь.

   Он сел, а я себе ещё вязанку сделала, поменьше.

   Так и побрели мы. На окраине кладбища бросили вязанки, да за маленькой сходили. Положили её в часовенке. Уж совсем ночь, лучше завтра с утра. Пристроилась я рядом с ней, а Рыжик не уходит, говорит:

   - Что, дома уже никого?..

   - Сестрёнка одна осталась, - говорю. - Да только она здоровая, мне домой нельзя.

   Рыжик постоял и говорит:

   - Пошли со мной, замёрзнешь тут, - и руку протянул.

   Подумала я, подумала, и говорю:

   - А у тебя кто-то остался?

   - Брат с женой. Отец умер. Брат переболел, на поправку пошёл.

   - А жена его?

   - А что ей станется? - чуть пожал плечами. - К дряни такой и зараза не липнет.

   Я во все глаза на него уставилась: чего он так о ней? Нешто ошиблась я?

   - Уморила она девочку, - тускло сказал Рыжик, на меня не глядя. - Да и... сама увидишь. Пойдём, - и снова руку протянул.

   Подумала я, подумала, и взяла его руку, поднялась. Зашли мы к Мареське, я ей из сеней крикнула, что заболела, и что ночевать дома не буду, мелкая выскочить хотела, да мы с Рыжиком дверь держали. Побилась она, поплакала, да и успокоилась. Побрели мы к нему домой.

  

   Всю дорогу молчали, да и что нам было говорить друг другу? Рыжик впереди шёл, я за ним.

   Только вошли - и меня теплом обдало. И то в сенях! Верно, щедро грел лес кузнецовых сыновей.

   А внутри... ровно сказка - тепло, хорошо, хозяйка румяная за столом сидит, хлеб с маслом кушает. У меня аж слюнки потекли, хоть и худо мне было.

   Рыжик только взгляд на неё хмурый кинул, а она на меня глянула, аж подскочила:

   - Сдурел ты, что ли?! Она ж больная!

   - Я тоже, - ответил Рыжик, на скамейку присел, тулуп стягивает.

   - Ты свой, - и улыбается ему ласково, - а она чужая, - и колет меня взглядом-льдинкой.

   Я б встала да ушла, да как обвалилась на скамейку, так сил уж нет подняться. Разомлела я в тепле, поплыла; только чувствую, тычет меня кто-то в плечо. Разлепила глаза, а это Рыжик:

   - Иди вон на сундук ложись.

   Встала я кое-как, прошла туда, да и упала на сундук, локоть под голову подсунула, ноги подтянула, и заснула.

   Видно, болезнь разум мой помутила: вроде сон мне снится, а как наяву. Будто сижу я на берегу ручья, тепло, лето, солнце, травы вокруг шумят, и лес - приветливо, свет солнечный меж стволов сквозит. И Рыжик рядом сидит, колено согнул, одной рукой обхватил, другой травинку держит, покусывает. На лес смотрит.

   - Нам леса нечего бояться, - говорит. - Это он нас боится.

  

   Проснулась вроде, темно вокруг, только свечка в дальнем углу мрак разгоняет. У рыжиковой постели стоит - мне из-за края стола видно его по пояс. Тяжело дышит - одеяло лоскутное вздымается. Бедный... Глаза мои закрылись, слабость страшная по всему телу расползлась. Вот помрём мы с ним тут оба... Тьфу, сплюнь, дура! Себя не жалеешь, к нему смерть не кличь...

   Сквозь сон шепоток слышу, а слов не различу. Кое-как глаза открыла, смотрю - стоит у постели Рыжика его невестка, свечку в руке держит. Меня холодом обдало: неужто накликала?!

   - Ну что ты такой неласковый! - говорит она, а у меня глаза сами собой распахнулись да на лоб полезли. - И что ты её приволок? Меня забыть хочешь? Так не забудешь никогда. Я у тебя первая была, я и последней буду. Глянь, - и тащит с себя сорочку, бесстыжая, - всё твоё, на, бери...

   - Уйди, дрянь, - шипит Рыжик с постели, а она только усмехается да выгибается. А глянуть есть на что: хороша старостина дочка. Груди полные, тело стройное, волосы льняные по плечам вьюнком разбежались... Вот ты ж гадина, при живом муже! И больно мне за Рыжика, так больно, что сердце разрывается.

   - Что ж не смотришь? - издевается. - Али надоела? Смотри, помрёшь, так снова меня и не коснувшись, не отведав сладости моей...

   - Не нужна ты мне, - глухо говорит Рыжик, отворачивается. - Сколько раз тебе говорил. Вышла замуж за моего брата, ты теперь как сестра мне.

   - Ой ли? - нагибается, к нему ластится. - Ты, что хочешь, говори, да я же вижу. Не бойся, нет в этом греха. Всё одно помрёшь. А так хоть напоследок возьмёшь меня, как тогда брал...

   Толкнул её Рыжик так, что отлетела красавица, об стол стукнулась, на пол опустилась.

   А за стеной зашевелился муж её, позвал.

   - Иду! - подхватилась, сорочку натянула обратно, да выскочила.

   Закрыла я глаза и думаю: вот ты ж гадина! С двумя гуляла, замуж вышла - ни одного не отпустила. Нет у неё совести, ясно мне теперь, отчего Рыжик так о ней говорил. Верно, оба ей глянулись, да главный в семье - старший, ему и кузня отойдёт, вот и выбрала...

   Бедный Рыжик. Вот уж не повезло ему. Так бы сладил со своей любовью, а эта всё напоминает. Ни стыда, ни совести у бабы!

   А тебе-то что? Чужая семья, сами разберутся.

   Да жалко мне Рыжика.

   Рыжика ли?

   Ну, и себя немножко. Вот глупое сердце девичье, вечно недоступного хочет. И видела-то я его раз десять, и сотней слов не перемолвились, а отчего-то за него сердце болит.

   Закашлялся Рыжик натужно, согнулся, повернулся к стене. Всё кашляет, остановиться не может.

   Плюнула я, встала, свечку от его изголовья взяла, к печи пошла. Верно, недолго я проспала - печь была ещё горячая, и загодя поставленная кринка с отваром - тоже. Взяла я её, вернулась к Рыжику, сесть помогла, напоила.

   - Ты слышала всё? - спросил-сказал он, в глаза мне заглянул. И хотела б соврать, да не умею, только взгляд отвела. - Ты не думай, - говорит, - один раз всего было, ещё до того, как она замуж вышла. Пошёл я сполоснуться в речке после дня работы в кузне, выхожу - а она на берегу. Я застеснялся, а она смеётся да раздевается, мол, что я всё вижу, а ты ничего... Вот тогда и получилось. Я её сначала думал замуж позвать, да понял, что я - не первый. Спросил, кто, а она: "Брат твой. И замуж я за него пойду. Так что всегда, если захочешь, рядом буду"... - Рыжик вздрогнул, вцепился в меня, глядит, словно прощения вымаливает: - Только больше никогда, никогда!

   - А девочка? - вырвалось у меня, захлопнула я рот рукой, да поздно.

   - Может быть, не знаю, - взгляд Рыжика болью наполнился. - Малышка вроде позже срока родилась, да кто его знает... А эта не говорит, смеётся только. И уморила она маленькую, - зашипел сквозь зубы: - Вернулся я из лесу, брата с отцом нет, и она умотала куда-то, а дверь нараспашку. На столе малышка лежит в одной пелёнке... Не хотела она её, не сидела с нею, всё жаловалась, что плачет, мы с братом укачивали... А эта всё волосы чешет, да красоту наводит... - Рыжик снова закашлялся. Потом замолчал.

   Я тоже помолчала - что тут скажешь? Встала и пошла на сундук.

   На следующий день похоронили мы с ним мою маленькую.

  

   Верно, берёг меня кто - выздоровела я. На третий день уже ушла из кузнецова дома. Рыжику тоже лучше стало, так что не было мне резону там оставаться. Тем паче, что невестка его всё норовила уколоть меня недобрым словом - еле три дня вытерпела приблуду больную, даром что я всю работу по дому делала, и Рыжика, как могла, отварами отпоила.

   Рыжик меня Лесовичкой звал - оттого ли, что в лесу встретил, или вовсе имени не знал? Но студень матушкин вспомнил, за мой посчитал. Обещала ему, что летом не хуже сварю. Дожить бы нам до этого лета...

   Страшно было домой идти - а вдруг и Мареська?.. И осталась я одна на свете?

   Но встретила меня она живая-здоровая, только ревела долго.

  

   Как мы пережили эту зиму, лучше и не вспоминать. Даром что еды было достаточно - по чужим подвалам с голодухи шарить начнёшь. Тем паче, что хозяевам оно без надобности. Только страшно, что днём, что ночью - волки по улицам, как по чисту полю, ходили. Волкам было по-настоящему голодно. А зима долго не отступала, так, в холоде и страхе, мы и жили.

   Что там было у Рыжика, не знала - дом их стоял, как я уже говорила, на отшибе, боязно было далеко так идти. Я примечала, что курится в той стороне дымок, но кто печь растопил, знать не могла.

  

   Первый купеческий обоз прошёл лишь в середине весны. Про то, что у нас болячка свирепствует, конечно, знали, вот и выжидали, чтоб наверняка. Купец поохал-поахал, рассказал, что везде так, да и задрал цены втридорога. Хорошо хоть нам с Мареськой и не нужно ничего было, хотя заплатить могли - эта зима мигом всех богачами сделала. Да вот работать обширные поля некому.

   Потом прошёл второй купец, третий... Мне до них дела не было. Мы с Мареськой ждали и не могли дождаться, когда ж снег сойдёт. Пожадничав, привели ещё зимой от соседей вторую, тёлую корову, а теперь сена не хватало - не мы одни такие умные, до нас растащили. А корова - не свинья, помои жрать не будет... вот и разгребали мы снег да сушили драную руками прошлогоднюю траву.

   И всё чаще я думала о лесе. Под деревьями снег дольше всего не сходит, это каждый ребёнок знает. Да ведь зимой там его едва на ладонь было, вдруг он уже сошёл? Под соснами трава особо не растёт, так там ведь не только сосны... Волков уже давно не видели...

   В общем, собралась я однажды и пошла туда в середине дня.

   Лёд под ногами хрупнул, сердце обмерло; мелкими шажками добралась я до того берега, оглянулась и стала на чём свет стоит клясть себя за глупость: ежели подо мной лёд трескается, то под коровой уж и подавно! И всё ж пошла дальше, пробралась сквозь кусты и застыла: словно зиму за спиной оставила да в весну шагнула. Трава здесь уже зеленела, да светило солнце - а село-то второй день под одялом облачным, серым, плотным.

   Прошла я недалеко, села на упавший ствол, закрыла глаза, вдохнула свежий, пахнущий весной воздух. Надо будет Мареську с коровами отпускать, а то бледная, щёки впалые, а тут воздух - словно живая вода... И чего мы леса боялись?! Тихо здесь - и тишина мирная, ласковая, не в селе этой зимой...

   Хрустнула веточка под сапогом, я вскочила и заозиралась.

   - Я страшный-страшный медведь, сейчас я тебя съем! - засмеялся Рыжик, выступая из-за дерева.

   - Рыжик! - обрадовалась я и в улыбке расплылась.

   - Рыжик? - засмеялся он, а я вспомнила, что это мне он - Рыжик, а так - Тоскелом его кличут. Засмущалась, а он рядом сел, улыбается: - Пусть будет Рыжик, мне нравится, Лесовичка!

   Я совсем застеснялась, улыбаюсь, ровно дурочка, села обратно да говорю:

   - Рада, что ты жив. Я всё хотела сходить узнать, как вы там, да боялась.

   - Живы все, - отвёл глаза Рыжик, и словно тучка на солнышко набежала. - Брат с женой снова прибавленья ждут.

   Я чуть не предложила ребёночка мне отнести, как родится. Уж я б позаботилась.

   Вот дура!

   Рыжик тряхнул головой, заскакали солнечные зайчики в отросших за зиму медных волосах:

   - А сестрёнка твоя как?

   - Жива, здорова, - кивнула я. - А я в лес пошла, посмотреть, нет ли тут травы, коров пасти. А то сена у нас уже три стебелька. Да только сейчас поняла, что лёд под коровой и треснуть может, подо мной трещал.

   - Вот глупая девка! - воскликнул Рыжик, брови тёмные сдвинул, смотрит на меня сердито: - Ну чего тебе стоило вниз по теченью пройти, там речка разливается, мелко. До дна промерзает!

   - Далеко, - не обиделась я на глупую девку. - Страшно мне одной.

   Рыжик чуть улыбнулся, глаза кошачьи зелёные прищурил и говорит:

   - Придётся мне тебя каждый раз провожать.

   - Не меня, а Мареську, у меня и дома дел достаточно! - выпалила я, да отвернулась.

   Чего дразнится? Ему - свистни, любая побежит, а не то, что я, перестарок, девка тощая, круглолицая, сероглазая, таких у нас полсела. Было. Да летом ещё и конопатая. У него вон, правда, тоже конопушки, рыженькие, да круглый год. Ой, и когда я повернуться успела?

   - Не люб я тебе? - тихо спрашивает.

   - А я тебе, что, люба? - буркнула я. - Два раза видел и уже...

   Что "уже" я так и не сказала - не придумала, застеснялась.

   - Два раза видел, да на всё жизнь запомнил, - спокойно ответил Рыжик и вдруг ухмыльнулся: - А вообще, не два, а больше гораздо. Как ты с подружками в баню шла, таился я на том бережку в кустах да выжидал, когда ж ты побежишь в реченьку прыгать...

   - Ах ты! - встрепенулась я, да как толкнула его обеими руками.

   Откуда только силы взялись! Слетел охальник на землю, сидит, смеётся.

   - Да врёшь ты всё! - закричала я, вскочила, а самой вдруг обидно стало - аж слёзы на глаза наворачиваются: - Дурак! Бесстыжий! - и язык сам замолол: - Иди купаться со своей...

   Вовремя себя оборвала. Рыжик всё на земле сидит, только не смеётся, смотрит, будто я его ударила. Да подло так, в спину.

   - Рыжик, миленький... - залепетала, а думаю, нечего его жалеть, выпалила: - Да врёшь ты всё! Ничего ты не видел! Все девки голые - одинаковые!

   - Все, да не все, - усмехается. - У тебя на левой груди шрам полукруглый, розовый.

   - Это он от холода розовый, а так белый, да незаметный вовсе, - сказала я обиженно, не подумав, потом спохватилась, да щёки краской залило: - Ах ты!

   И ногой пытаюсь его достать да пнуть, а он знай себе, отползает да смеётся.

   - Не сердись на меня, Лесовичка, - улыбается.

   - Ты не знаешь даже, как звать меня! - разобиделась я вконец.

   - Элсета, - говорит он, а я на него глаза вытаращила. - Чему удивляешься? Я тебя давно заприметил.

   - У бани? - говорю, а сама чувствую, что улыбаюсь - не могу на него сердиться.

   - Нет, - говорит, - на покосе. А потом на братниной свадьбе. Ты одна на меня не смотрела, как кот на сметану.

   - Обидно, да? - буркнула я, да всё пытаюсь ему ногой наподдать, чтоб неповадно было. - Что не бегала за тобой?

   - Зато теперь бегаешь, - усмехается.

   И то правда! Остановилась:

   - Ага, а тебе на безрыбье и рак рыба? Раньше-то выбор был, а теперь только я да Мареська! Вот раз сам вызвался, будешь её провожать.

   - Да на что мне Мареська? - пожал Рыжик плечами. - Она девчонка совсем, и мне ты люба, не она. Но раз просишь, провожать буду, тому два дня у реки волчьи следы видел. Дай ей только с собой самострел. В лесу никто не тронет, у дома я встречу, но всё ж лучше...

   - Дам, - кивнула я. - А сейчас пойду, пора мне.

   - Я провожу, - вызвался.

   Ну, я не стала отнекиваться. За руку меня взял. На мне-то варежки, а у него - ничего. Спрятала я его пальцы в варежке, посмотрел, улыбнулся. Хорошо он так улыбается, солнышко маленькое светит - и мне одной-единственной. И люб он мне, да только... Буду всё время помнить про жену его брата, да ревновать. Права была змея, не забудет он её никогда... А я тем паче.

  

   Исправно провожал он Мареську: у дома встречал да вечером до дома доводил. Мареська расцвела, окрепла - верно, на пользу ей шёл лесной воздух. А я вдруг поняла, что моя Мареська - уже на выданье девица. Год тяжёлый был, рано моя сестрёнка выросла. Да с Рыжиком они добрыми друзьями заделались. Вечерами оставался он у нас, бывало, дотемна, сидели мы, чаёвничали, потом стелила я ему на сдвинутых сундуках. Вот так, глядишь, и сладится. Мареська про выдру эту поганую не знает ничего, ревность её, как меня, глодать не будет. А я уж прослежу, чтоб эта к Рыжику не липла. За цыплёнка и курица - ястреб. Мареська одна у меня осталась.

   Варежки я ему сразу связала. Рукодельничать я всегда умела.

   Остался он у нас как-то на ночь. Проснулась я - невмоготу, надо во двор. Вышла из светёлки, крадусь, смотрю - огонёк. Сидят рядышком Мареська и Рыжик на сундуках, ноги босые поджали.

   - Ты когда свататься придёшь? - спрашивает строго сестрёнка.

   У меня будто камень с души свалился - сладилось у них! Придёт, куда он денется! Я ему не приду! Как миленький придёт.

   Вздыхает Рыжик:

   - Не люб я твоей сестре. Знает она обо мне нехорошее, да забыть не может.

   У меня будто ноги к полу приросли, да захолонуло всю.

   - Да что она о тебе нехорошее знать может? - удивляется Мареська. - Ты, Рыжик, наговариваешь на себя, да и на сестру мою.

   - Нет, - качает головой Рыжик. - Всякое случается. Оступился я. Лесовичка моя знает, да простить не может.

   - Изменил ты ей никак? - прозорливо говорит Мареська. - Да с кем? - удивляется. - Перемёрли ж все... Погоди... неужто? Она ж твоему брату жена!

   - Умная ты, - усмехается грустно Рыжик. - Сама за меня всё рассказала. Да только не изменял я Лесовичке моей... Ещё до того, как с ней в первый раз заговорил, случилось. Элсе знает, да думает, что я всё о той мечтаю. А у меня уж давно всё в сердце выгорело, пепел остался. Да на пепле цветок взошёл - любовь настоящая, а не похоть минутная... Да только заговорю об этом - она меня отталкивает. Забудется - снова ласковая...

   - Ты ей это скажи, - тихо советует Мареська. - Красиво так говоришь, вот ей и повтори.

   Не стала я дальше слушать, выскользнула во двор. Сердце колотится, замерла я у крыльца, да на звёзды смотрю. Любит он меня, любит... Не её, меня...

  

   Потом всё ждала, когда ж он наконец совету моей умницы-сестрёнки последует. Да что-то молчал мой Рыжик. Мареську провожал, чаи у нас гонял, да молчал.

   А потом и провожать надобность отпала - снег сошёл, у околицы можно бурёнушек пасти.

   Так и не сказал мне ничего Рыжик. Зашёл ещё пару раз по старой памяти, да и пропал.

   Я совсем извелась, затоптала свою гордость девичью, собралась сама к нему идти. И уж было решилась, как новая беда нагрянула.

   Приехали к нам в конце весны переписчики, да двадцать семь человек и насчитали. Всё бабы, да мы - две девки, а мужиков всего пятеро. Почесали в затылках переписчики, да сказали страшное слово: подселение.

   Кто про подселение не слыхал, тому объясню. Бывает так, что вымрет вся деревня, а бывает, что и останется кто. Вот оставшихся и подселяют к тем, у кого больше народа. Нам повезло - до двадцати пяти душ, без младенцев, переселяют. А нас, хоть младенцев и не осталось, на две больше. Смеялись грустно бабы, мол, благодаря нам с Мареськой на родной земле останутся, в своём доме, да при своём добре.

   И всё б хорошо, да только рассчитывают на чужаков нашу общую землю. А оставляют старожилам нарезы на человека: на бабу меру, на мужика три, да на будущих детей, если муж с женой, пять. Мол, всё равно больше обработать не смогут. А теперь подсчитайте, сколько нам с Мареськой оставалось - кот наплакал. Да ещё и в те дома, где мужика нет, семьи или бобылей селили - то ещё счастье, в родном доме батрачкой быть, да от чужого мужика по углам хорониться! А хуже всего, когда бывших каторжан подселяют. Тут уж хоть волком вой, хоть беги.

   Дом у нас был большой, но не новый, да не самый богатый. Чужаки сначала те, что получше занимали, что пустыми стояли. Пока всем хватало, не собачились, даже мирно жили, дружили почти. Все ж с одной бедой вроде как.

   Потом снова переписчики приехали. И сказали, что ещё доселять будут.

   Мы с Мареськой сами не свои ходили. Из чужаков к нам сразу пороги оббивать потянулись: мол, у нас купец, у вас товар. Да только чужой человек - он чужой и есть. Думали мы с Мареськой, дети наши, может, пообвыкнутся, вместе расти будут, а нам эти - поперёк горла. Сестрёнка даже не здоровалась с пришлыми, а с какой-то девкой белобрысой и подралась, всем селом разнимали. Гордая она у меня уродилась, да решительная. Кто на нашу землю зарился, всех отваживала, да такими словами, которых я и не знала. Рыжик, никак, научил?

   Зацепилась мысль моя за Рыжика. Вот был бы у меня мужик в доме, и три меры накинули б, да ещё пять, и подселять никого не посмели б...

   Собралась я да пошла к нему на поклон.

   Издалека увидела я его.

   Рыжик сидел на скамейке перед домом. Рядом девка светловолосая сидела, близёхонько. Голова к голове. А может, и целовались, не знаю, мне будто пелена глаза застлала. Разглядеть чужачку не смогла - далеко, хотя, может и видела раньше.

   Постояла я, да и повернула. Проморгала ты своё счастье, дурёха. Не поливала, от солнца жаркого не укрывала, вот и завял цветочек. Да и то правда - что на пепле вырасти может? Только такой росточек дохленький, за которым глаз да глаз...

  

   А по-настоящему страшно стало, когда я с коровами и телочком вечером назавтра вернулась. Стоят во дворе переписчики, а за ними - мужик здоровенный, с клеймом во лбу, да с ноздрями драными. Моя Мареська в дверях с самострелом, переписчики ей что-то зачитывают, а этот так на неё смотрит... Холод продрал меня по коже.

   - Это что тут происходит? - громко говорю и вперёд выступаю.

   - А вот и вторая, - осклабился радостно каторжанин, да взглядом противным по мне зашарил.

   - Зенки захлопни да слюни подбери, - плюнула я, к переписчикам обернулась: - Так что вы делаете-то тут?

   - Постановлением его сиятельства... - начал зачитывать мне бумагу переписчик постарше.

   - Дальше, - и не знала, что голос у меня такой может быть.

   - В дома, где нет мужиков, заселяются искупившие свой долг перед обществом...

   - А с чего эт вы взяли, что здесь мужика нет? - усмехнулась я злобно. Думаю: рогнать их, прогнать, а уж потом уломаю Рыжика. В ноги упаду, если понадобится. - Увидели, что девка одна, и ну заселять?

   - А где ж он, твой мужик? - насмешливо спросил второй переписчик.

   - У брата в гостях, - не растерялась я. - К ночи вернётся.

   - Вот завтра и придём, и пусть он с утра дома будет, - сказал старший, глянул на меня, да развернулся. И эти двое за ним пошли.

   Понял он всё, и время мне дал.

   Завела я коров в сарай, собрала всё нужное для бани, подумала, да Мареську с собой позвала - нечего ей одной дома сидеть, со мной безопаснее.

   Напарились мы, подобсохли, да домой пошли. Лето уже, тепло, хорошо ночью. Лес невдалеке стоит, тёмный, да нам с Мареськой уже вовсе не страшный, а почти родной.

   Свернула я на неприметную тропинку, вышла к дому кузнецову. В окнах свет - не спят ещё, да и то верно - для лета рано. Отослала я Мареську в темноту, а сама уж стучать собралась, да вдруг дверь распахнулась, и Рыжик сам вышел, будто ждал. Замер на секунду, потом шагнул вниз на ступеньку, да дверь закрыл.

   - Здравствуй, - говорю я.

   - Здравствуй, - отвечает.

   Помолчали мы, потом набралась я смелости да выпалила:

   - Рыжик, миленький, помоги мне!

   - Что случилось? - встревожился.

   - Ко мне завтра переписчики придут, скажи им, что ты мой муж. А то они к нам с Мареськой каторжанина подселить хотят.

   Молчит.

   Да и то верно, вдруг он этой белобрысой пообещал уже, а тут...

   Шагнул ко мне Рыжик, лицо в ладони взял, к свету потянул. Смотрит на меня, словно ищет что. Верно, стыд, который я вовсе потеряла.

   - Или Мареську к себе возьми, - прошу я. - Он на неё так смотрит... боязно мне.

   Подумал Рыжик и говорит:

   - Ладно, скажу я завтра переписчикам, что ты моя жена. Но только условие у меня есть.

   - Ой, спасибо! - обрадовалась я.

   - Условие, говорю, есть, - с нажимом повторяет Рыжик.

   - Всё, что хочешь! - улыбаюсь радостно.

   - Тебя хочу, - говорит тихо. - Скажу, только если и правда моей женой этой ночью станешь, и завтра опосля их прихода не погонишь.

   И жарко мне стало от его слов, и холодно. Не так думала мужней женой стать, да только всё одно, сватать меня ему не у кого, разве что у меня самой, да и люб он мне.

   - Будь по-твоему, - говорю.

   - Крепко же ты сестру любишь, - горько сказал Рыжик, да отвернулся.

   - Дурак, - говорю, - я тебя...

   Застеснялась. Рыжик смотрит в моё лицо и спрашивает:

   - Так что ж ты прибежала, только когда хвост прищемило?

   - Так что ж ты не пришёл свататься? - обижаюсь.

   - Думал, погонишь, - тихо сказал Рыжик.

   - Дурак, - надула я губы.

   - Оба мы с тобой хороши, - засмеялся Рыжик, обнял меня, вздохнула я с облегчением, а всё ж не сдержалась:

   - А девка твоя белобрысая, с которой на скамеечке вот этой обнимался, не обидится? А то ходила к тебе, ходила...

   - Эт ты про ту, что Мареська при всём честном народе за косы драла? - смеётся Рыжик. - Мне-то что, ходила и ходила. Ничего не выходила. Ты мне люба всегда была, от этой разве что крапивой не отмахивался. Ревнивая ты у меня, Лесовичка! А только зря, одну тебя люблю.

   - И я тебя, - шепчу. - Раз сладилось у нас с тобой, пойдём. Будешь моим мужем, никого к тебе не подпущу, вот и ревновать больше не буду!

   Смеётся:

   - Погоди, вещи соберу. Вот уж не думал, что примаком стану! Да больно богатое за тобой приданое возьму, дом свой будет, - смеётся: - Да пять мер нам на детей докинут, - и шепчет на ухо: - Я детей хочу, Лесовичка моя.

   - Я тоже, - шепчу ему в ответ, а вся зарделась, хорошо хоть в полутьме не видно - чего жениха стесняюсь, глупая?

   Улыбнулся он, в дом вернулся.

   Мареська ко мне из темноты выскочила, обняла:

   - Вот славно, что у вас всё сладилось! Он тебя сильно любит. Гордый только слишком, да и ты тоже.

   - Ну, сейчас-то всё, договорились, - улыбаюсь.

   - Счастья вам, - шепчет сестрёнка. Да и побежала домой, готовить нам брачную постель да всё, что полагается.

   Шли мы с Рыжиком под звёздами, за руки держались, и лес невдалеке шумел, пел нам свадебную песню.

   Утомились мы с ним за ночь. Не проснулись, пока сестрёнка переписчиков прямо в нашу комнату не привела. Я со сна завизжала, муж ругается... Потом-то мы смеялись до упаду, а тогда он им чуть шеи не поломал.

  

   Рыжик мужем ласковым оказался, добрым да весёлым. Вспомнила я, что говорили подружки про его нелюдимость, да поняла, что со мной её - как рукой сняло. Мареська говорила, что расцвела я, глаза светятся. Да и чего им не светиться? В ладу мы с ним жили... два месяца да пять деньков.

   Про войну мы ещё весной слышали. Ну, слышать-то слышали, да где она, та война... Далеко. У нас, всё, что за холмами - то уж край света.

   Потому, когда пришли новобранцев брить, вой стоял по всему селу неслыханный. Где ж это видано - война незнамо где, а мужиков наших прямо перед сбором урожая забирают? Только село сжилось, пообтёрлось, народ вздохнул поспокойней, а снова напасть.

   Не было у нас с Рыжиком детишек, а Мареська - не в счёт, большая уже. Вот и забрали его.

   Мареська ревела в три ручья, а у меня ровно отшибло все слёзы. Стою, ни жива ни мертва, Рыжик всё за руку меня дёргает, говорит, чтоб если что, к брату шла - у того жена пузатая, его оставили. А если совсем худо - чтоб в лес бежала. Я киваю, а сама всё смотрю на него. Наконец выговорила:

   - Рыжик, ты только береги себя. Вернись ко мне, пожалуйста. Я тебя ждать буду, ты же знаешь.

   - Конечно, вернусь, - уверяет он меня. Поцеловал, обнял, да и потянули его от меня. Другие бабы воют, за мужей цепляются, а я стою, как столб, да смотрю.

   Так и ушёл он.

  

   Собрали мы кое-как урожай. От зари до зари в поле. В селе, почитай, одни бабы остались, да стариков немного, да детей. Мужиков почти всех забрали - мало кто с зимы успел жену непраздной сделать.

   Хорошо хоть и каторжан всех увели, а то несладко б нам пришлось.

   К зиме докатилась война и до нас. Поначалу отступали войска достойно, а потом побежали безо всякого порядка. Двери теперь никому не отпирали. Брат Рыжика с женой и малышом к нам с Мареськой перебрались - неуютно им на отшибе сделалось. Раньше у нас и лихих людей не водилось - боялись рядом с селом промышлять - а этим ничего не страшно.

   А потом была битва за наше село. Уж не знаю, что да как, мы по подполам отсиделись. Вроде не отдали, потому как к вечеру начали наши солдаты на постой ломиться. Мы открыли - у нас хоть один мужик в доме был, если что. Да и повезло - молодой лейтенантик, тощий, ровно лучинка, да денщик его, да пара солдат. Умяли ужин за обе щёки, да спать завалились.

   Наутро узнали мы, что кому-то совсем несладко пришлось - иные солдаты вели себя хуже врагов.

   Мы стали ещё крепче запираться. На пожарной колокольне в хорошую погоду всегда кто-то сидел, выглядывал, не идут ли. Если видел, прятались мы по домам. А если, к тому же, солдат вражеских, то и в подпол лезли. Соседки хвастали удачно запрятанным, мы же ставили в печь варёной картохи поболее - поедят да подобреют, осоловеют, дальше не полезут. А всё ценное давно уж в подвал снесли либо закопали в сарае.

   Рыжикова невестка пыталась было возражать, что зря еду переводим, да я ей живо рот заткнула - мой дом, я и решаю. И муж её приструнил, она и не норовила больше хозяйкой выступить.

   Мальчишка у них крикливый получился, я всё боялась - выдаст. Но, может, везло нам, а может, лень было солдатам вглубь дома идти, да ко всякому писку прислушиваться. Не дураки они были, знали, где люди хоронятся.

   С первым снегом у нас увели корову. Корова - не Мареськино приданое, в подпол не спрячешь. Хорошо хоть, вторую оставили, да телка тоже - нешто пожалели?

  

   Потом мы хоть немного отдохнули. Почти непрерывно мело, но зима была тёплая, не в пример прошлой, снег таял, таял, да и замешался с землёй в непролазную грязь. Где-то и застряли в этой грязи оба войска, на наше счастье, далеко. Так что вздохнули мы свободно, да повыползали из подполов.

   Я уж думала, что рожу хоть нормально, не дёргаясь от каждого шороха, не в темноте, не под землёй. Не сказала? Так я ж почти сразу понесла. Только когда Рыжик мой ушёл, поняла, глупая. Вот всё это время живот и рос. Нам с Мареськой да дядьке будущему на радость, жене его - ровно кость поперёк горла. Видно, не могла она без того, чтоб людям жизнь не травить. Рассказала мне всё, что я уж знала, да по-своему представила. Чуть ли Рыжик её не соблазнил. Плюнула я ей в бесстыжие глаза, да призналась, что я ночью той видела. На том врагами и расстались. Думала, разбередит она старую рану, ан нет: так я Рыжика моего ждала, что и думать про это вскоре забыла. Слухи всё бегали, что войне скоро конец. Вот и ждала я моего Рыжика домой.

   Не дождалась.

  

   Расслабились мы. Уж и не знаю, кто должен был на колокольне сторожить, да и теперь не дознаться. А только отряды вражеские чуть ли не к околице подошли.

   Полоснул по морозному воздуху бабий крик и оборвался.

   Я как раз от коровы выходила, услышала. На крыльце Мареська с маленьким сидела (мать из старостиной дочки и правда дурная вышла), меня ждала.

   Я ей:

   - Мареська, - и рукой к себе. Подхватилась она. Только мы в сарай - на улице шум, крики, звон какой-то... Переглянулись мы с ней да наверх, где сено хранится, метнулись, лестницу отставили, да поглубже у стенки зарылись. Маленький загукал, мы с Мареськой ну его укачивать. Притаились. Снаружи что-то делается, да нам слышно плохо, ещё и сердечки колотятся, так что только их стук и различаешь.

   Лежали мы с ней так, лежали, уж и затекло всё, и замёрзли. Потом дверь в сарай открылась. Увели нашу корову с телочком, сено с краю похватали, ушли, да дверь не закрыли - только нам с улицы лишь чужие голоса слышно.

   Совсем мы заледенели, когда всё замолкло.

   Подтянула Мареська лестницу, сползли мы.

   Глаза б мои того не видели, да только уж не воротишь ничего. Двери распахнутые, вынесли всё, что ценного было. В подпол вход взломан, там и Рыжиков брат лежит. Жену его выволокли да... Вот уж не любила я её, а и то жалко стало.

   Собрали мы с Мареськой, что поесть оставалось, помянули, да решили пока в подполе их и положить. Подождать, пока отойдут эти подальше, да пойти похоронить. Хорошо хоть младенчику пятый месяц пошёл, он уже и молоко кушает, не только грудь берёт, всяко нам легче. Молока б того ещё найти, одна кринка осталась, не взяли вороги...

   Только брожу я по дому, прибираюсь бездумно, и чувствую вдруг - запах тревожный да вроде хрустит что. Выскочила я на улицу - а уже полсела горит. Даром что мокрые дома, верно, хорошо подожгли. Поползли было уцелевшие тушить, да плюнули - дошёл огонь до нашей улицы, тут и остановился.

  

   Осталось нас вдвое меньше, чем утром было. И опять нам с Мареськой никакой подмоги - тут всех бы успеть похоронить до новых морозов. Мы сами помогали. От меня, впрочем, толку немного - живот подбородок подпирает - а Мареська крепкая, она до ночи там всё трудилась.

   Верно, это нас и спасло - я её ждала, не ложилась спать, а она поздно возвращалась, да их заметила. Сама-то мышкой прошмыгнула - она тут каждую кочку знает.

   Стукнулись мы к соседке, сказали, сами подхватились бежать, а некуда. Стоят они цепью. И ждут. Притаились мы у околицы, вдалеке лес тревожно шумит, рядом их кони всхрапывают, с ноги на ногу переступают.

   В село соседнее пробираться? А есть ли оно ещё, то село? В лесу прятаться? А примет ли?

   Не знали мы с Мареськой, что и делать, потому ждали. И дождались: полыхнуло зарево на другом конце села - то, что не дожгли, жгут. А кто бежал, тех мечами да на копья...

   Тихо мы с Мареськой сидели, маленький у неё под шубой пригрелся, молчал. Как стихло чуть, выбрались мы сквозь дыру в околице, да к лесу. Едва не на карачках.

   Мареське я наказала бежать изо всех сил, она умница, послушалась. А мне куда моей утиной походочкой, еле ползла. Уже Мареська до речки добежала, в ивнячок забралась, а я едва две трети одолела. Заметили меня, стали перекрикиваться. Мареська, умница, тихохонько сидит, носа не кажет. Я наподдала, уж в лесу-то легко спрячусь, добежать бы. Бегу, живот ходуном ходит; обернулась - несётся всадник в рассветном сером мареве, да так быстро, ровно над землёй летит. Поняла, что не успею, да всё равно бегу.

   Резануло болью по спине наискось, чиркнуло по костям. Пала я на колени, а потом и вовсе в снег. Унёсся вперёд топот лошадиных копыт. Покружил он там, да не нашёл Мареську; вернулся, на всём скаку снова ударил, ближе к шее, да не так сильно.

   Ускакал. Шум, гомон где-то позади. Снег холодный под щекой тает. Подождала я, шевельнулась. Спину словно огромный кот драл, да идти-ползти можно. Обернулась - они по сгоревшему селу растекаются, в мою сторону если и смотрят, далеко, не видно. Дождалась я, пока всё уйдут, и поднялась кое-как на колени, а затем и на ноги. Пошла.

   Как добралась до реки, не помню. Качался лес в глазах, звал, обещал покой и защиту. Шла я, шла...

   Рухнула Мареське на руки. Ревёт, маленький ей вторит.

   - Ну чего ты, - говорю, а в глазах уже совсем темно. - Нам с тобой в лес нужно.

   Пробрались мы за ивняки, там я и упала.

   И снится мне странный сон. Будто лето и солнце, и лежу я лицом в траве. Перед моими глазами - кусочек земли, и растёт из него зелёненькая былинка. Согнутая, распрямляется, сбрасывает с толстеньких листьев шкурку семечки. Тянется к солнышку. Растут новые листики, крепнет былинка, жизнью наливается. Вот уже и вырос цветок, бутон распустился.

   - Ты даже не представляешь, Лесовичка моя, какие сильные могут вырасти на пепле цветы, - говорит Рыжик и гладит меня по спине ладонью.

  

   Очнулась я, темно вокруг. Мареську позвала, она тут же голос подала, и сразу в рёв. Маленький не отстаёт. Еле добилась от неё, что ещё той весной нашла она в лесу землянку, сюда меня и приволокла. Говорит, только шубу она с меня сняла, как пошёл топчан зелёными ростками, корешки беленькие из стен потянулись. Перепугалась она, хотела меня отбить, да куда там! Оплели всю, да так и остались. Заснула усталая Мареська, весь день проспала, вечер уж.

   Потянулась я к спине - платье да рубаха все в крови засохшей, а только в прорехах кожа целая, пусть и с рубцами.

   Ну да жива и тем уж счастлива.

   Вышла я из землянки, поклонилась лесу на все четыре стороны и от души поблагодарила. Пробежал ветерок, всколыхнул ветви - что-то сказал мне лес, а что - не разобрала, только поняла, что доброе.

  

   Так мы с Мареськой и маленьким в землянке и остались. Когда враги ушли, обползали мы всё пожарище, что полезного нашли, в землянку притащили. Еду, посуду, инструменты да одеяла, а остатки Мареськиного приданого да то, что нам хорошего от родителей осталось, так в земле под сараем и оставили. Будет время - пригодится.

   В землянке и Рыжинка моя родилась. Рыжик вернётся - даст ей имя. Пойдёт ему Мареська, быть ей Мареськой. А пока - Рыжинка, даром, что на голове - три волосины, и те тёмные.

   Поживиться в селе нечем было, и солдаты, что свои, что чужие, все шли мимо. Потом уж, к конце весны, пошли одни свои.

   Потом и вовсе опустело всё окрест.

   В село мы больше и не ходили, только на кладбище, своих поминать. Приблудилась ещё зимой коза, упрямая, но на молоко богатая. Курей двух мы сразу в селе нашли, в несгоревшем сарае, петуха полузадохшегося в другом подобрали. Еда кой-какая сохранилась, да лес к нам ласков был - Мареська изредка со своим самострелом уходила, с зайцем, куропаткой возвращалась. Я всё думала, почему ж у нас так леса боялись, да и я сама тряслась, когда мимо шла? Может, сами мы страх этот придумали, а может, лес и правда нас боялся, вот страху и нагонял? А ну как придут, с топорами, рубить, как прошлой зимой - лесочки за холмами?

   Рыжик вернётся, спрошу. Ведь должен же вернуться, раз мне цветок снился.

   Дом кузнеца уцелел, уж невесть каким чудом. Вот вернётся Рыжик, переселимся туда, а пока можно и в землянке жить. Мы досок натаскали, что-то вроде надстроечки соорудили, летом там спали - детишкам надо свежим воздухом дышать, да и нам с Мареськой не помешает.

   Дикарка моя Мареська - бегает только так по лесу, загорела, это её впору Лесовичкой звать, не меня. Рыжик мой, Рыжик... ты ведь вернёшься, как обещал? Привязала я к двери кузнецова дома ленту свою. Хожу, проверяю - висит.

   Год уж висит.

  

   Над землянкой у нас с Мареськой дом почти. Землянка - как спальня, наверху - кухня. Там же сидим, лучинку жжём, болтаем, маленьким одёжки ткём да вышиваем. Рядом с землянкой развели мы с Мареськой небольшой огород, а у леса, на старой кузнецовой делянке, у нас три поля - пшеничное, льняное, да конопляное - поменьше. Много ли двум девкам да двум детишкам надо? Так и живём.

   Весной ходила я к мельницам. Да только расстройство одно - видно, что уж года два никто там не жил. Видно, разорили их задолго до села. Разжилась я там лишь парой веретён.

   Шла я обратно от мельниц, притомилась. Села на холме, огляделась вокруг. Пусто, нигде ни души, только пчёлы вокруг летают, жужжат, да птицы невдалеке щебечут. И вдруг жутко мне стало: а вдруг мы - последние люди на всей земле? И не вернётся ко мне мой Рыжик никогда.

   И так мне грустно, что сижу я и плачу. Травы мне что-то ласково шепчут, пчёлы успокаивающе жужжат, деревце невдалеке сочувствующе качается.

   Проплакалась я, собралась дальше идти, глянула вниз и вспомнила вдруг: раньше за реку лес не заходил. Быстро леса растут, да люди быстрее. Страх страхом, а землю под поля распахали чуть ли не к воде.

   Ныне же и ближний берег молоденькими деревцами да кустиками порос.

   Говорила бабка, будто раньше по всей земле лес рос, да только я ей не верила - как это, по всей земле? А где ж люди жили?

   А теперь мы с Мареськой в лесу живём. Вот так и тогда, верно, люди жили.

  

   Третий год живём. Лес уже к холмам подбирается, села останки обгорелые и не видны почти. Колокольня диким виноградом заросла, да таким вкусным! Варенье из него - пальчики оближешь.

   Ни одного человека мы с Мареськой не видели. А она аж до города доходила. Говорит - лежит город в руинах, стала она по нему ходить, да тоскливо - всё там мёртвое, пошла в лес обратно. А в лесу - хорошо, солнечно, каждое дерево тебе друг, каждый куст - приют.

   Выцвела моя ленточка от солнца, обтрепалась от дождей и ветра. Хотела я её сменить, да не стала - не увижу я моего Рыжика, так и останется дочка его Рыжунькой, солнышком моим. В отца пошла - глазищи зелёные да волосы рыжие, только светлей, чем у него, да лицо моё, круглое.

   Иногда по лесу кто-то ходит. Мы с Мареськой и детишками к нему уже почти привычные, сидим тихонечко, да и он нас знает - фыркнет добродушно у дверей, и дальше пойдёт. Мы с Мареськой его Лесом и кличем, а детишки - дядей. Они его не боятся, видели, на шерстяной пушистой спине катались, нам описали. Медведь не медведь, волк не волк, одним словом - Лес.

   Иногда скучаем мы с Мареськой по прежней жизни, по шумным посиделкам. По соседкам. По большому селу. А только нет уж села давно, и детишкам лес - дом родной. Да и мы пообвыклись.

  

   Иду я мимо кузнецова дома, гляжу - а над ним дымок вьётся. Думала, Мареська, а потом сердце стукнулось - нет моей ленточки. Ноги сами на крыльцо внесли, руки сами дверь распахнули.

   Обернулся от печи статный темноволосый парень, улыбнулся радостно:

   - Хозяюшка! А я уж и не чаял кого встретить! Второй год иду с войны, да всё никак до родного села не дойду.

   Разговорились мы; шёл он в село, что вниз по дороге. Долго шёл, людей встречал, да всё реже. Про Рыжика моего не слышал, и не видел его.

   До села он ещё дойдёт. Нескоро - да и незачем, ничего он там не найдёт.

   Привёл лес Мареське жениха. Поселились они в кузнецовом доме, живут ладно. Да и вправду сказать, добрый парень, руки золотые - чего и не жить? Тем паче, что глянулись сразу друг другу.

  

   - Что ж ты Рыжика моего не привёл? - спросила я горько у леса.

   Зашумел грустно лес, да я и сама знала, что не виноват он. Погладила шершавый сосновый ствол, да к себе пошла.

   Где-то далеко к закату закончилась война. Да только никто не победил - стёрли друг друга обе стороны с лица земли, побрели домой выжившие бойцы. Где-то там, далеко-далеко, ещё жили обычной жизнью, в сёлах и городах, всем скопом. А здесь - видел Мареськин муж только таких же, как мы, лесом пригретых.

   Всё дальше и дальше шёл лес. Уж до мельниц всё заросло, сами мельницы в холмы превратились. Кто б пришёл - не узнал бы с детства знакомых мест.

   Сидела я в сумерках на крылечке, Мареськиным мужем подновлённом. Впрочем, какая она теперь Мареська - Мареся, скоро у неё самой маленькая Элсетка будет. Сижу я на крылечке, и подходит ко мне Лес.

   Положил мохнатую голову на колени, запустила я руки в густую шерсть, стала почёсывать. Не боялась я его уже совсем, да и с чего бояться - шесть лет уж мы с ним добрые соседи. Рыжинка моя уж большая, а всё любит на нём покататься. Маленький и вовсе ходит с ним куда-то, свои мужские дела у них там. Как был для меня Маленьким, так и остался, я ему - мамка. Муж мою Маресю Золотинкой зовёт, а она его - Лапушем. Ровно и не было у нас человеческих имён. Мареся с мужем то сестрёнкой меня кличут, то Лесовичкой. Да и был бы здесь Рыжик, тоже Лесовичку бы позвал, не Элсе. Я ж его сама Рыжиком назвала...

   Лежит тяжёлая мохнатая голова у меня на коленях, чешу я уши Лесу, да Рыжика моего вспоминаю. Раньше ждала, а теперь вспоминаю.

   Триста раз уже себя прокляла, что отпустила его. Надо было в лес нам идти - уж он бы не выдал, вреда не причинил. Надо было... да только все мы задним умом крепки.

   Поднял голову Лес, посмотрел на меня, пошёл дальше. Заухала где-то вдалеке сова, застрекотали светлячки. Мир да покой вокруг.

   Встала я, да в дом пошла - спать.

   И снова снится мне: горит тоненькая лучинка, и у постели моей Рыжик сидит.

   - Не дождалась, - говорит, а сам усмехается.

   Меня в боль да горе с головой окунуло, а он наклоняется, обнимает меня, и шепчет:

   - Глупенькая, я всегда с тобой.

   Проснулась я, и проплакала до утра.

   Рыжик и правда был со мной всегда - судьбы наши здесь связались, лес и Рыжик - одно для меня. В каждом деревце, в каждом листочке мой Рыжик.

   Никогда его не забуду.

  

   Сижу я над заводью, в отражение своё вглядываюсь. Время ровно и не властно надо мною - свежая, будто и не под тридцать мне, а двадцати ещё нет. Не изменилась вовсе, только косу вдвое длиннее отрастила, да глаза слишком много повидали.

   Поднялась я и пошла. Кому она, моя красота, нужна?

   А кому вон той веточки красота нужна? Так и я теперь - такая же веточка.

   Ходила я далеко, за холмы. Там тоже уже был лес, а ещё ручейки да лужайки. Легко по лесу идти - ровно тропинка сама расстилается. Да и то верно - лес славный, без бурелома, а где надо - мостик-деревце через ручей перекинуто. Пройду я, окунётся оно вершинкой в воду, спрыгну - будто и не сгибалось.

   Поднялась я на холм, присела. Огляделась - везде лес кругом, только местами вода поблёскивает, да лужки посветлее зеленеют. Ба, а это что там? Никак дымок?

   Ужасно мне захотелось поболтать с незнакомым человеком. Так близко от нас никто не жил, так что мы всё меж собой и говорили.

   Спустилась я и пошла туда.

   Лес снова ровную дорожку прокладывал - вскоре вышла я к ладному домику. Видно, что давно строился: сруб тёмный, с крыши берёзка мне кивает, от дымка уклоняясь, - да недавно обжили: крылечко подновили, дверь поменяли, да брёвен пару. Окликнула я хозяев, не отозвались. Вошла - прибрано, печь растоплена, горшок на столе стоит, а нет никого. Только присела - заскрипели ступеньки, послышались шаги в сенях. Распахнулась дверь в горницу - и хорошо, что я сидела, а то б упала: в дверях стоял мой Рыжик.

   Посыпались дрова у него из рук...

   Бросились мы друг другу в объятья, да так и застыли, только шепчет он мне: "Лесовичка моя", - а я реву, ну прям как Мареська.

   Толкнула огромная мохнатая голова дверь, протиснулся Лес внутрь.

   - Что ж ты так долго?.. - с одинаковым укором воскликнули мы.

   Хотели сказать - что ж ты так долго не давал нам встретиться, водил окружными путями.

   - Ждал, чтоб прижились вы, чтоб меня полюбили, - ответил нам Лес. - Чтоб, окромя друг друга, каждую травинку, каждую птичку, каждую зверушку за свою признали. Чтоб не пришли ни вы, ни ваши дети с огнём, топорами да стрелами. Чтоб не брали сверх того, что надобно вам.

   - Да нам всего-то и надобно было, что друг друга! - воскликнула я, и Рыжик меня поддержал:

   - Ты меня к селу мёртвому привёл, а про жену промолчал! Я уж её и похоронил, и оплакал, вреда тебе никогда не делал, а ты...

   Сел Лес, вздохнул.

   - Боялся я. Были люди раньше добрыми, в мире со мной жили. А потом стали брать всё больше и больше, для себя да для своих. Всё меньше и слабее я становился, настал бы день - и вовсе исчез бы. И стал я тогда насылать страх на тех, кто вглубь проникнуть стремился. Большего вреда не делал, да сородичи ваши сами себя погубили. Понял я, что могу расти. Но вдруг бы повторилось всё, вдруг вновь стали бы вы, люди, думать лишь о себе? Оттого и ждал я, пока не стал лес для вас домом родным.

   Помолчал он, склонив голову, и попросил:

   - Не сердитесь на меня, и простите.

   Ну что нам оставалось? Поняли мы его, да и простили на радостях.

  

   Вот такая вот история. И помните, хорошие мои, бабушка вам это рассказывает, чтобы вы помнили: лес - наш дом, мы от него больше добра видели, чем он от людей. А хороший человек на добро добром и отвечает.

   Ну, бегите, покатайтесь, только не дёргайте Леса за уши, помните: он - живой!