Аннотация: Фрагменты из книги этнографических очерков 1902 года, посвященных жизни поздних тартарийцев (постоянное обновление, последнее 07.10.19)
Выкладка сканов с переводом в современную орфографию:
Отрывки из книги очерков Родиона Ивановича Мечниковского.
Из мещан города Ровно, православный, 1878 года рождения. Студентом Московского университета выслан за участие в антиправительственных выступлениях под административный надзор в Западную Сибирь. Два года провел в деревне Рязаны Бергамацкой волости Тарского уезда, где имел возможность близко ознакомиться с бытом коша (семьи) Скобарей (Скобаревых), сохранивших образ жизни поздних тартарийцев бывшего Иривесья.
Его записи и письма другу в Санкт-Петербург были литературно оформлены и изданы в 1902 году под авторством " Р.И. М-го", имели подзаголовок " Последние из тартариан", сопровождались рисунками автора.
Родион Иванович остался в Западной Сибири, работал в управлении Транссибирской магистрали на должностях учетчика и чертежника, в 1917- 1918 годах как левый эсер принимал активное участие в политической борьбе, умер от тифа в 1919 году.
Так как официальная этнография не уделяла внимания потомкам тартарийцев, считая их окончательно влившимися в "русский народ", то одно из свидетельств очевидца представляют особую ценность для воссоздания быта поздних тартарийцев.
/ ...о реке Таре/
То, что выходец из "Расеи" воспринимает как безнадежную и пустынную глухомань, для местных жителей представляет центр мироздания, наполненный мифами, аллюзиями и самой оживленной умственной деятельностью.
Местечко Тара показалось мне вначале отделом эллинского Аида, в котором в полутьме слоняются неприкаянные души, позабывшие обо всем на свете и самих себя. Таков был контраст между кипучей жизнью студенческой Москвы и сибирским захолустьем. Не скрою, я тяготился своим положением, и от души желам месту своего не совсем добровольного пребывания провалиться куда подальше, хоть в сами тартарары.
Мечтам свойственно сбываться - и я действительно словно ушел на дно провинциальной действительности, очутившись в причудливом мире Притарья - осколке древней Тартарии.
Я не переставал уверять аборигенов, что их отсталый образ мыслей вреден для общества, но признаюсь, их сумрачные фантазии о прошлом возбуждают живейшее мое любопытство. Я даже не мог представить, что окажусь среди героев Оссиана, даже более того - среди их потомков, до сих пор живущих обсуждением деяний своих предков...
...В мифических системах координат скромная сибирская река занимает особое место: у всех тартариан, даже не обитающих по Таре, к ней особое отношение. Это - их колыбель, место, где сложилась сия загадочная народность, откуда они рапространились на три континента, священный Грааль, из которого излилась их слава.
Тара противостоит Ирию- Иртышу и легендарному Асгарду, бывшему на месте современного Омска, в том смысле, что она лишена помпезности и величия агардийского периода истории. Восприятие Тары всегда камерное, интимное, как любовь к матери или кормилице, первому,еще невинному, поцелую. О Таре мало говорят, редко размышляют, но ее красные воды и охристые утесы всегда с тартарианином, хотя бы он никогда их не видел.
А паломничество на Тару, на ее берега, священные боры и чудесные озера обязательны для каждого уважающего себя тартарианина. Так он возвращается к истокам и подверждает самому себе, кто он есть: сын Тарха и Тары.
...Другой взгляд на Притарье - последние двести - триста лет здесь находился стык нескольких стран, за каждой из которых стояли богатая история, распространенность на многие тысячи поприщ и понимание своего природного места.
Тарский дол, особенно его левобережье, считались северной границей исторического Иривесья, весей по Ирию- Иртышу. Когда-то тартариане имели широчайшее распространение, но последние полтысячи лет стянулись в сибирскую лесостепь; по Иртышу были их коренные волости, с красными сосновыми борами и прозрачными березовыми рощами.
А за Тарой начиналась дремучая Урмания, с черными непролазными еловыми лесами, болотами и множеством мелких рек, стремящихся к Иртышу и Оби. Здесь хозяевами себя считали угры, самоеды и остяки, извлекащие из своей суровой родины невероятное богатство в виде пушнины.
По другую сторону Иртыша обширным клином в урманы вонзается язык южных степей. По этим торным степным шляхам волна за волной шли на север посланцы от царств скифов, сарматов, согдиан, арабов, чтобы натолкнуться на упорство лесных витязей. А в легендарную эпоху Ермака лесная Московия воздвигла здесь свой самый южный оплот - город Тару, защиту от хищных степняков и жадности азиатских купцов. Отрасли русского рода и таежные татары так отгородились от узбеков, киргизов и джунгар. Так степная страна, Издалия по-тартарийски, соприкоснулась с Русью, скрестила сабли в честном бою, а потом, наскучив бранью, принялась торговать. Я слышал рассказы стариков, как с юга шли величавые верблюды бухарцев, навстречу же им, плыли в верховья Иртыша торговые струги; здесь призывы муэдзина перекликаются с колокольным звоном, а чалма столь же обычна как папаха или колпак.
И вот, по таежной реке Таре, по оплывшим валам старинного города Тара, проходит невидимая граница столь разных народов, что дает прекрасную возможность сопоставлять нравы и обычаи, а через эти различия познавать природу человека...
...тартарианские погосты
После Ильи-пророка Лаврентий (средний сын главы коша, близкий приятель Родиона Мечниковского - прим. к публикации) обещал сплавить меня на излучину Тары, где, по его уверениям, стерлядь разве что не выплескивала воду из русла. Место относилось к старинным ловам коша Скобарей и всемерно ограждалось ими от посторонних. Для меня это было бы приятным разнообразием в землемерных делах.
Но рыбалка не состоялась по вполне извинительным причинам - взамен я побывал на тартарианском погосте, о чем не сожалею.
Наше нехитрое снаряжение уже было собрано, погружено в неуклюжую, но уемистую лодка- и вот Фрол Фадеич изволили прибыть с пристани Евгащино сам-впятером, с гостями из Омска. Были они родичами Скобарей, по нашим, расейским, понятиям весьма дальними, но для тартариан, считавших в свойственниках чуть ли не медведей, наоборот, ближайшими кумовьями.
Я застал торжественный въезд телеги. На ней восседала дородная молодуха, а за ней, со всевозможным удобством в виде мешков и узлов, полулежала сморщенная старушка. Свиту составляли невзрачная женщина и двое мужчин. Путь в пару десятков верст по лесным проселкам изрядно их утомил, все обитатели коша сбежались и споро растащили узлы и людей по гостевым покоям.
Лаврентий помрачнел и разъяснил обстоятельства. Старушка числилась важной персоной в среде тартариан и вот вознамерилась неожиданно "погостить" - знакомое слово неожиданно обрело новый смысл, поскольку означало посещение местного погоста. С собой она притащила правнука с молодой женой, на первых сносях, да кого-то еще из потомков. Старушка, которую все за глаза именовали своеводицей, оказалась бойкой и уже объявила, что вечор-вот отдохнет, а наутро отправится поклониться упокоенным родовичам.
Помрачнел не только Лаврентий, но и большак ( там именовали хозяина коша, Фрола Фаддевича Скобарева - прим. к публикации): время стояло горячее да страдное, на счету была каждая пара рук, Лаврентий едва отпросился на предутренний лов с условием, что по зрелому солнцу поедет в лес за слегами, да еще прихватит бесплатного работника - вашего покорного слугу. Но пререкаться или откладывать дело ему в голову даже не пришло - он выслушал волю гостьи как приказ и только поскреб подбородок, выгадывая, как бы занять погостными делами как можно меньше робей - работников.
И тут взгляд большака упал на меня, немного растерянного сидевшего на завалинке и уже прикидывавшего, как бы поутру добраться до Резан, а оттуда выбраться в сторону Муромцево. По масляной улыбке Фрол Фадеича я понял, что он уже произвел расчеты, мены ввиду меня, грешного, и уже удовлетворился прибытком.
- Ничто-ничто, мил голубок, - ласково и нараспев сказал большак, - дело ваше молодое да наживное, рыбку еще ущучите, порадуете нас соленухой из стерляжинки. Да к вечеру Лаврушу я отпущу на ловлю, вот только подсоби завтра в одном деле...
Поскольку Фрол Фадеич уже навис надо мной своею косой саженью во всех статях, то мне оставалось только пискнуть, что подсобить хорошим людям у других хороших людей почитается за честь. Я даже уловил, что тартарианская манера говорить как петь, уже мне передалась в полной мере, и я тоже плету краснобаи нараспев.
Чтобы совсем уж поладить дело, за повечерней трапезой меня представили старухе и отрекомендовали самым превосходным образом. Главным в представлении было то, что находился в некой конфронтации с самодержавием, что тартарианами весьма уважается - при том, что сами они никогда на рожон не лезут.
Анастасия Глебовна зыркнула так, что чуть не прожгла мне темечко, отчего-то помягчела и уже глядя присмиренным черно-огненным взором принялась расспрашивать- откуда я, какого рода, нету ли на мне изводу.
Я не ударил в грязь лицом и пространно повествовал о своих предках - признаюсь, приплев много лишнего, так как купчишки в Белой Руси за родословием не особо следят, но показаться меж тартарианами с парой поколений своих предков-мещан означало выглядеть полной сиротой. Старуха хмыкнула и завела расспросы о моих родных местах, выспрашивая про какое-то местечко под Волковыском. Про такое я не знал.
- Жаль,- опечалилась своеводица, - Вот, думала на старость пришлет мне Всевышний весть о моем батюшке, что похоронен могилке для нижних чинов...
- А давно ли, государыня моя Анастасия Глебовна?
- Уж так давно милок, что былое быльем поросло, да память истлела. Помню, Буонапарта- аспида гнали наши вои, да не все по домам воротилися, до погостов родных добралися - поразбросаны их косточки по всей Расеюшке.
Тут меня, уже вроде бы привыкшего с фамильярному отношению тартариан с тысячелетней истории, взяла оторопь. Бойкая старушка - и Скобари потом это подтвердили- была дочерью унтер-офицера одного из Сибирских полков, покинувших Омскую крепость в баснословном 1811 году на войну с Наполеоном. Отец-перекрест погиб где-то не доходя Березины, оставив жену с парой дочерей на призрение родичей. И я видел перед собой живое свидетельство пафосной Отечественной войны, человека, для которого строки из гимназического учебника были собственными воспоминаниями.
За повечерием государыня Анастасия ела мало, поклевала из вежества из каждой перемены, не преминув похвалить стряпню, все больше увлекалась разговорами с большаком, найдя в нем родственную душу по тартарианским церемониям.
Искусством краснобая, то есть особой манерой говорить будто петь, да еще ритмизованной замысловатой прозой, в коше в полной мере владел один Фрол Фаддеич, молодые же манкировали старыми традициями и изъяснялись на старожильческий отрывистый и грубый лад - лаялись, как сокрушенно клял их родитель. Своеводица была искусницей в речениях не меньшей, если не большей нашего почтенного хозяина.
На пару они словно исполнили оперу в народных напевах - так складно начинал большак извиняться за скудный стол , на что следовал вежественный напев о том, что палаты его добры житом да златом, да добрыми нравами, да дедовыми справами; Фрол Фаддеич, лишь откашлявшись, заводил ответную арию с прославлением гостей без худых новостей - старушка же бойко сыпала похвалу хозяйке у печи, молодицам в светлице... И пошло, и поехало, расплетаясь и расцвечиваясь, играя словами как самоцветами, поворачивая слова к свету, так что даже самые затертые из них начинали блистать заново.
Признаюсь, своеводица меня заинтриговала, я едва дождался урочного часа, чтобы вытащить из-за стола Лаврентий и порасспросить его подробнее. Увы, Лаврентий знал бабу Анастасию с младенчества, она пользовала его от родимчика, да и потом продолжала вышептывать негоды от моего друга - видимо, удачно, раз Лаврентий являл себя великолепный типаж дюжего светлоликого парня. Но кто она среди тартариан на самом деле и кем она приходится Скобарям по родству - толком не знал. Своеводица была просто своей - всем и никем одновременно. Причем всем тартарианам. А Фрол Фаддеичу она стала быть как бы не прабабкой.
Я перенес расспросы на пару молодых, явившихся с Анастасией Глебовной. Они тоже оставили душную избу, заполненную домочадцами, в которой подобно кенарам продолжали выводить свои рулады большак и своеводица. Увы, и они мало что смогли мне сообщить, хотя жили в одном доме, а Артема Анастасия Глебовна растила с младенчества, когда тот остался сиротой. О роде занятий своей опекунши он ничего не знал, почитал за знахарство и ворожбу, к чему, как всякий прогрессивный человек относился отрицательно.
Если моему милостивому читателю попадался типаж "прогрессивного" приказчика, то в описании Артема нужды нет. Прогрессивность Артема выражалась в пенсне, причем глядеть ему приходилось поверх стекол, в костюме и галстуке, превратившимся в орудие пытки в летнем зное, и в папиросках, которыми он одарил своих деревенских родичей из позолоченного портсигара. Артем пустился в описание своей культурной жизни в Омске, исключительно из осознания цивилизаторской миссии просвещения отсталых братьев своих меньших.
Я попробовал переключиться на его женушку, неосторожно назвав Ганночкой. Милая хохлушка всплеснула руками и засыпала меня певучей мовью, от которой я успел отвыкнуть в суровой Московии и нелюдимой Сибири. Молодая до жути боялась своеводицу, хотя именно Анастасия Глебовна присмотрела девицу без приданного из нищей переселенческой семьи и сосватала своему воспитаннику. В обретенном муже Ганна-Анна души не чаяла, млела от восторга, когда тот распускал пышный хвост, о благодетельнице отзывалась с почтением и искренней благодарностью, но при звуке ее голоса впадала в оцепенение как пестрая пичуга от холодного взора змеи. В старухе олицетворялось все то, что отторгала простая и нежная душа малороссийской южанки в здешнем краю - мертвящий холод зимы, угрюмые суровые лица, холодность в обращении.
Двое других спутников своеводицы могли бы поведать куда больше, если бы были бы расположены к разговору.
Я поначалу счел их братом и сестрой, но меня поправили- да, Степан и Ефимия оказались семейной парой, а что их черты были отмечены фамильным родством, так то встречалось среди некой отрасли тартар, которые блюли чистоту крови и женились на родичах, насколько позволяли законы. Их можно было бы счесть красивыми, лица и члены поражали правильностью и соразмерностью, но отсутствие мимики производило гнетущее впечатление. Они словно постоянно носили маски из собственной кожи, не подпуская к себе окружающих. Слыли они ведоживами, то бишь лекарями, но люди их интересовали мало, семейная пара слыла на всю Сибирь лучшими коновалами и знахарями-ветеринарами.
Степан и Ефимия потратили на наше сборище всего один совместный презрительный взгляд и совершили обход по службам коша. За ними увязались скотники, ловившие каждое слово знатоков, смиренно принимая даже мудрость, выраженную в жестах. За полчаса все кудахчущие, мычащие и хрюкающие обитатели коша оказались осмотрены и получили высочайший вердикт, не подлежащий сомнению: кто чем болен и каков способ к излечению.
Я бы тоже был не прочь пожаловаться на прострел, но для чистокровных тартариан я, увы, заметно уступал в иерархическом положении поросенку из тартарианского коша. Пришлось лечиться в Тарской земской больнице...
Вот эта компания еще по незатухшей Венере-Мерцане отправилась в путь на погост с эскортом из пары телег и всех мужчин из Скобарей. Утро выдалось душным, продолжением безветренной тяжелой ночи, в неподвижном воздухе сплошной завесой висела мошка и комарье. Движение давало хоть какую-то иллюзию освобождения от докучливых насекомых. Чуть вытянувшись обозом за ворота коша, мы остановились и по примеру своеводицы омылись в утренней росе: собрали горстями влагу с высокого разнотравья. Правда, росы оказалось совсем немного, и полноценного моциона не получилось.
Старуха на телеге принялась что-то невнятно бубнить - то ли молиться, то ли сетовать на что-то по стариковски, мы шли в предутреннем сумраке по песчаной колее между пойменных трав высотой по пояс, потом углубились в сосновый лес - древний Танатовский бор. На опушке стволы были окрашены восходом в яркую киноварь, но дальше в чаще продолжал таиться сумрак. Лесная колея прихотливо закладывала загогулину за загогулиной, в каком-то урочном месте телеги остановились.
Мужчины разобрались по парам и сняли с телег длинные, в полтора-два человеческих роста, широкие доски, укутанные в мешковину. Дальше шли гуськом, по едва заметной тропе, а то и прямо по папортникам, время от времени по команде перебрасывая доски с плеча на плечо. Как я понял, путь был намеренно путан, не столько из-за меня, сколько по обычаю - враги не должны были распутать клубок следов. Своеводица шустро семенила в голове колонны, сразу за парубком-проводником, Ганночка жалась к мужу и озиралась в недоумении.
Признаюсь, древний сосновый бор и на меня производил гнетущее впечатление. Не то что бы я верил байкам о разбойниках в тутошних местах - не было их там отродясь, окромя нашего брата-беглого каторжника, да и тем наша внушительная колонна была не по зубам.
Сибирский бор угрюм и тих, гнетущую тишину разрывает разве что шумный пролет сороки, которая по глупости влетела в это место и стремится выбраться, отчаянно стрекоча от досады. В другое время где-то высоко, в необозримой вышине, шумят от верхового ветра кроны сосен, отчего сверху доносится невнятный гул. На поверхности земли, меж могучих замшелых стволов, всегда тихо и покойно. Череда вертикалей-стволов скрадывает расстояние: когда озираешься, то видишь перед собой только колоннаду, которая обступает сплошь, и за которой может происходить что угодно, о чем невозможно догадаться. Однообразие застилаемого пейзажа и настороженность к тому, что все-таки происходит за ширмой из стволов составляют важнейшие впечатления от бора-урмана....и видит ог, повторять их находится мало желающих.
Дошли, наконец.
Погост притаился на границе соснового бора и густой березовой рощи: различить его от деревьев можно было только подойдя вплотную.
Я попробую описать его, используя не только впечатления того дня, но и последующие расспросы Лаврентия и прочих домочадцев Фрола Фадеича.
Тартариане не признают могил с крестами, так как у них до последнего времени в ходу было сожжение на поленницах - крадах: обычай, известный у древних славян. От них оставался пепел, который собирали в горшки. Впрочем, такого ухода удоставались тартариане- язычники, а вот тартиане - христиане, спасаславы, по местному, все-таки уходили на покой в могилы. В одной и той же семье, даже супруги, могли избирать себе разные способы погребения. Поэтому давно, во времена, о которых никто ничего определенно не помнит стали воздвигать своего рода памятники семьям и поколениям, единые для могил, холмиков с пеплом, да и просто тем, кто упокоился далече и был лишен возможности очутиться в кругу близких .
В Иривесье ими стали навесы на двух столбах. Опоры могли делаться на двух пнях, обрубленных чуть выше человеческого роста, или на обрубках комлевой части. Последние врывались в землю, иногда опирались на плахи. На них ложилась матица, по которой пускали деревянную черепицу - лемеха, свесом по обе стороны. Этот навес, шириной в пол-сажени, прикрывал главное, чего ради громоздилась сия конструкциия: горизонтальные плахи или доски - помины, заклиненные между расщепленными опорами.
Помины покрывались резьбой с изображениями умерших в окружении со-кошников или божественных сущностей местной мифологии, раскрашивались наподобие икон, обертывались берестовыми полотнами или рушниками. Помины достигали в длину двух саженей, а в ширину были чуть ли не в локоть, так что тартарианской фантазии было где разгуляться, тем паче, что и повод сыскивался весьма благовидный - почтение родовией.
Изображение умершего, скорее схематичное, лишенное индивидуальных черт, обрамлялось надписями в тартарианском стиле - косостроком, в котором сообщались имена, отчества, поколения кошей, обстоятельства жизни и смерти, которые запечатлевались для потомства - для памяти и надзидания.
Не редкостью были заговоры-окруты, которые с тартарианской непосредственностью перемежались вполне христианскими молитвами, а уж святые с ангелами мирно делили место на поминах с благими духами и прибожниками.
Все это в большом разнообразии предстало предо мной, я потретил несколько часов за рассматриванием и разгадыванием символов.
Позже мне удалось разузнать что такое кладбище коша называлось "дидово", в отличие от настоящих некрополей былых времен, стоявших подле городов, где объединялись погосты нескольких родов. Те именовались "предславами", и представяли собой целый лабиринт из подобных навесов, окруженный тыном, с часовенками и храмиками язяческих треб. Увы, предславы не пережили славу до-исторической Тартарии, последние из них разрушались во времена Петра Великого, во время тарского бунта. Палачи государя прошлись облавой по Иртышу и Таре, выслеживая старообрядческие скиты и тартарианские коши, равно преследуя тех и других. Во избежания поругания, предславы были раззорены самими тартарианами, самые ценные помины вывезены и схоронены в тайных местах, остальное сожжено.
В те времена кош Скобарей уцелел из-за того, что состоял из спасалавов, которые с легкостью перекрестились в настоящих православных, в каковом качестве не вызывали подозрений. Под их покровительство бежали тартариане других кошей, они же привозили с собой самое ценное, что у них было - свои помины.
Немалая мзда местному приходу покрывала отсутствие христианского кладбища у коша, а к "дидову" Скобарей потянулись тартариане раззоренных кошей, так что Фрол Фаддеич заделался важной персоной: в его ведении было одно из посдедних тартарианских кладбищ.
Местные власти о нем наверняка знали... раз уж посторонний человек вроде меня попал сюда с легкостью, да таково уж сибирское обыкновение толковать любые государственные законы в пользу местных нравов. Скобари "погостили" тут сами и собирали покойников со всего Прииртышья.
Своеводица пошла от навеса к навесу, земно кланяясь каждому, оттирая доски от налипшей паутины, от застрявших рыжих иголок. Они читала неведомые имена и участливо расспрашивала о житие-бытие, словно говорила не с истлевшими костями ( а то и пережженным прахом), а с вполне живыми людьми. Меня пробрала дрожь, когда я понял, что ей отвечают! Я слышал разные голоса: веско басили мужские, мелодично пели женские, звенели детские, чуть шелестели старческие. Не сразу обнаружилось, что все звуки издавала Анастасия Глебовна, но как, каким образом, голос старушки обнаружил такой диапазон, который было не под силу развернуть даже самому искусному актеру?
Голоса степенно беседовали с гостьей, расспрашивали о своих потомках, и тут же, ответно, передавали приветы ныне живущим, давали советы - кому на ком жениться, какую стезю избрать, как избавиться от хворей и докук. Анастасия Глебовна не успевала благодарить. У меня сложилось впечатление, что ее репутация складывалась из такого близкого общения с душами отошедшх, которым сверху многое было виднее и яснее.
Большак с Лаврентием степенно пошли по хозяйству, рассуждая где пора менять столбы, где- перестилать лемехи на кровле; за ними увязался Артем. Последний, натянув простую рубаху с красным поясом, да приторочив топор за спину, совершенно переродился. Напускной городской лоск сполз с него и он стал вровень с деревенскими родичами - таким же чуть медлительным, ухватистым, с оценивающим цепким взглядом и точными скупыми движениями. Фрол Фадееич перестал величать городского гостя Артемом Васильичем, перешел на Тёмку, а тому то было в довольство - мол, стал своим.
Раскланявшись с предками, мужчины принялись подновлять и латать, выбирая обветшавшие помины для ремонта и вставляя на старые места новые - те самые, что мы принесли с собой. Я распутывал доски от мешковины, попутно вглядываясь в изображения.
Если на установленных поминах преобладала вырубленная объемная резьба, весьма искуссная, то нынешние творцы предпочитали живописные изображения, как более простые в исполнении и отвечающие вкусам нового века. Масляными красками подновляли стершиеся и потрескашиеся рельефы, а на новых полностью покрывали огрунтованные поверхности.
Мое внимание привлекло изображение, близкое к лубочному, явно сделанное с фотографии: бравый матрос стоял навытяжку под пальмой в кадке на фоне экзотических куполов. Кем был это тартарианин, сгинувший на чужбине, под чужими звездами и вернувшийся на родину только тенью на доске? Его имя скользнуло мимо моей памяти... Равно как и имена господ в тройках и котелках, дородных мадам в шалях, костистых стариков в сюртуках старинного кроя, на которых с провинциальной щедростью не жалели чистых ярких красок. Как ни странно, все они были тартарианами, такими же, как их ближайшие предки и современники с резных изображений
Мне вновь оставалось подивиться тартарианской способности приспосабливаться к внешним изменениям, при этом сохраняя внутреннюю суть.
Степан почти не принимал участия в бойкой работе. Он неподвижно стоял у у одного дидова навеса, обняв жену и вглядывался в покрытые лишайниками помины. Лица их привычно ничего не выражали...но склоненные бессильно головы красноречиво говорили о печали и тоске, овладевшей последними из тартариан...
Как солнце утвердилось в зените, мы всей честнОй компанией засобирались обратно.
Своеводица, отойдя поодоль, чтобы видеть весь круг предслав, неожиданно бойко поклонилась в пояс, всплеснув руками, и сказала помолодевшим голосом:
- Благодарствуйте, отичи да матичи, что приняли меня, сиротинушку, обласкали беседою, наградили известиями. Скоро я к вам соберусь: вот распустит по холодовею птица крыла, понесет ее вверх по Иртышу- Ирию, а я в обратку им, примерю свои посмертные крылья, душа отлетит к вам серой утицей вниз по реке да по Ирию, родненькие мои. Ждите меня на первой пороше...
Из-под куста извлекли Ганночку, чуть не тронувшуюся рассудком от местных нравов, да отправились к кошу- все, кроме меня с Лаврентием, поскольку нам предстоял свой урок.
В родовое гнездо Скобарей вдругорядь я попал не скоро, а потом и вовсе покинул тарскую землю тартариан.
И забыл бы вовсе об этой истории, если бы не встреча в Омске с Ганночкой и Артемом.
Хохлушка с гордостью носила новый объемистый живот, а за юбку цеплялась девочка пары годочков с леденцом в цепких ручонках. Артем степенно сообщил о смерти Анастасии Глебовны на Покров, в первую метель, я же выразил приличиствующее случаю сочуствие. Артем не слишком горевал о своей опекунше, так как спустя неделю Ганночка доходила срок и разродилась крикливой девочкой.
И тут малышка, словно поняв, что речь идет о ней, оторвалась от лакомства и подняла на меня взгляд.
Он прожег меня насквозь, слово своеводица зыркнула на меня из незамутненных детских глазенок. А мигом спустя дите рассеяно отвело взор и засмеялась несуразному верблюду, которого тащил за собой потешный казах в малахае...
Мистерии реки Тары: "река сквозь реку"
Если для нас, великороссов, Западносибирская равнина поистине равнина, земная твердь, то для тартариан она скорее окрестности своеобразного Средиземного Сибирского моря.
Они называют внутреннее море СереДон или СереДно, то есть Сердцевинными Водами: тартарийские корни слов совпадают со славянскими и толкуются с легкостью, но особенности произношения мешают восприятию на слух неискушенному человеку.
Огромная лесная равнина Западной Сибири и киргизских степей для них заполнена внутренним морем, точнее -цепью огромных озер и связывающих их протоков. Их реки - не наши реки, ограниченные руслами, а могучие потоки, заливающие пойму, так что у Иртыша постоянно возвышается только правый высокий берег, а напротив его на несколько верст лежит сплошная водная гладь. В центре бессточных равнин, степей и лесов, главенствуют озера, связанные с реками и между собой проливами - мелководными, но достаточными для судового хода. Озерный край простирается в киргизскую степь, где соединяется с Аралом, а через него - с Каспием, на юге доходит до самого подножия Тянь-Шаня. С запада тартарианские моря подмывают Южный Урал, а на востоке протоки и каналы соединяот Обь с Енисеем. И все берега были обильно усыпаны городами и царствами, входившими некогда в Великую Тартарию
Это убеждение для тартариан столь же истинно, насколько не соответствует действительному положению дел, причем они с легкостью соглашаются с - но непринужденно совмещают современными представлениями со своей легендарной топографией.
Когда я показывал Скобарям (членам тартарийского коша, среди которого вращался автор - прим. редактора данной публикации) карты Акмолинской области и Тобольской губернии, то они живо повествовали о своих поездках по Иртышу и Оби, вояжам по чугунке, езде с возами на ярмарки в Ишиме и Семипалатинске. Они вполне довольны прогрессом и вовсю пользовались его плодами - при этом же получасом спустя кошевладец (видимо, имеется в виду Фрол Фаддеевич Скобарь - прим.редактора данной публикации) живописал одиссею своего прадеда на барке с зерном от Тары по Иртышу к Аралу и оттуда в Хиву. Дело то считалось обыденным, а великотрудньми же были плавания датьнеморные - из Арала в Каспий, с переволоком в Черное море. При сем известии я мигом вспомнил злоключения походов Перовского по замирению Хивы, или более близкие нам походы в пустынях времен завоевания Туркестана: получалось, что там, где тартариане вольно вели торг по воде, все прочие тащились на верблюдах от колодца к колодцу.
Да, никто не рискнет оспаривать, что по равнине протекают огромные Иртыш и Обь с множеством притоков, что бессточные пространства заполнены степными озерами и урманными болотами, что обширные солончаки в степях намекают на то, что раньше поверх них была толща вод и что прежняя гидрографическая картина была куда богаче нынешней. Подрядчики, пролагавшие Великий путь (имеется в виду Транссибирская ж.д. магистраль -прим.редактора данной публикации) много говорили о том, что в старину, еще при первых поселенцах-старожилах, озера в степях были куда обширнее, позже они усохли и засолонились. И если вспомнить гипотезы о всемирном оледенении и о ледниках, покрывавших север Европы и Азии, то сток сибирских рек на север должен был образовать множество подпруженных приледниковых озер-морей.
Если это и было - то очень давно, в прошлые геологические эпохи, когда человек ютился от холода в пещерах, и только гордые тартариане (если верить их былинам) царствовали в Сибири во всем блеске своей могучей и блестящей державы. Каким же образом им удавалось плавать уже при русском владычестве, во вполне просвещенные времена - ваш покорный слуга объяснить не берется. Разве что предположить, что the Time Machine из 'Аргонавтов времени' мистера Уэллса была построена не в Лондоне и не в конце девятнадцатого века, а задолго до того сработанатартарианами, и стояла на баке каждого их судна, в путешествиях по морям прошлого- и по пустыням настоящего.
Иного объяснения, увы, предложить не могу.
Я бы не обращал особого внимания на тартарианские фантазии, если бы сам не стал их участником. Рискуя навлечь на себя подозрения в помутнении сознания, все же рискну свидетельствовать в пользу своих vis-a-vis.
Дело было на ночной рыбалке на одном из озер (кажется, его называли Тинным) в пойме Тары. Круглая пойменка мирно лежала в окружении густого ивняка, к воде был проложен только один спуск, подле которого в зарослях хоронились легкая лодка из бересты - сшитка и немудренные снасти. За пару проходов неводом мы натолкали меж невысоких бортов довольно сазанов, и уже по сумеркам поплыли к берегу.
Поначалу Лаврентий водил легкую сшитку шестом, потом мы пару раз увязли,так что пришлось выбраться в воду и вести лодку на манер бурлаков, благо она была чрезвычайно легка и податлива на малейшее усилие. Помню, воды было по колено, ступни постоянно ощущали стебли травы: во мне же нарастало недоумение, так как озеро казалось совсем небольшим, так что мы должны были его уже пару раз обойти по кругу.
Каково же было мое удивление, когда сшитка ощутимо поддалась течению, ее развернуло, а Лаврентий будничным голосом предложил мне занять место на носу - мол, до луны доберемся до коша. Я был настолько обескуражен тем, что мы очутились в реке, что только поутру обратился за разъяснениями.
Мой друг равнодушно пожал плечами:
- Ну да, Тинное далече от Тар-реки, версты полторы, да мы шли по звездному току. Есть-де особливые мерцающие звезды: когда они отражаются в воде и перемигиваются, то по воде можно идти вплавь, хотя бы там была твердь.
По-моему, он старался искренне разъяснить то, что представлялось ему само собой разумеющимся, вот только для меня это представлялось лютой волшбой.
Другое свидетельство лежало (надеюсь - лежит и доселе) в паре верст от коша Скобарей и представляло собой прямоугольный остов древнего судна. Гнилые доски бака вонзились в крутой супесчаный обрыв, нижние венцы корпуса пересекали пляж шириной в двадцать сажен, а корма давно была смыта Тарой. Выветрелые руины древесины скрепляли между собой корни ив в добрый охват. Когда я попытался представить такого монстра в Таре, реке весьма прихотливой извивами и шириной в три десятка гребков саженками, то пришел к невозможности такого явления. Фрол же Фадеич баял меж делом, что такие 'кробы' запросто хаживали до самых тарских верховьев, до Васюганских болот, хотя и были размером никак не менее иртышских барж или самых крупных пароходов.
Я бы не поверил в байки - но доказательство лежало в тридцати верстах от устья Тары, от могучего Иртыша, где такие кробы выглядели более уместно, а провести их по таежной извилистой реке не было никакой возможности.
И как бы не выглядела эта нелепость с научной точки зрения, я не могу отрицать существование данных феноменов.
А коли речь зашла о болотах, то придется вновь испытать терпение читателей, и поведать об особливом восприятии их тартарианами.
Нам, русским, болота - что врата если не напрямую в ад, то куда-то в его преддверие, к низшим прислужникам в виде бесенят, к болотным кикиморам рангом повыше: да еще к избушке Бабы-Яги, которая обязательно стоит в трясине, а хозяйка избушки на курьих ножках гостеприимно потчует путников варевом из тины.
Старожилы и чалдоны панически боятся болот, тщательно избегают их, а ежели нужда в виде покоса заставляет их приблизиться к топи, то ограждают себя массой обережных обрядов. И на самом деле - что может быть страшнее трясины, которая незримо скрывается подо мхом и из которой нет спасения - а есть долгая бесплодная борьба, если оступишься, и мучительная смерть в болотной жиже.
Тартарианам болота лишь в сторожкую опаску - они знают, как ходить по ним, как избегать топей, как спасаться из них, так что малые болота Прииртышья и Потарья для них в числе мест сбора лесных даров. И от гнуса, сущего проклятия Сибири, они вполне спасаются известными только им мазями и дымокурами.
А вот болота сердца Западной Сибири, целая страна озер и крохотных озерцов на сотни верст в любой конец, выступают чем-то вроде засыпанных везувийским пеплом Помпей и Геркуланума. Они верят, что там были озера, великие просторностью, по которым плавали их предки, и вкруг коих стояли древние грады.
Смена климатов и попущение свыше превратило чистые воды в вонючее водное стойло, торф заполонил чаши водоемов и укрыл под собой следы былого великолепия на берегах. Их Атлантида ушла не на дно Атлантики, а засосана толщей болотной трясины Сибири. И как множество антикваров мечтают взыскать тайны прошлого в мифе об Атлантиде, и прикоснуться к зримым следам в раскопанных Помпеях - так последних из тартариан манят к себе зачарованные безжизненные топи, в коих сокрыта их великая история.
Надеюсь, взыскательный читатель извинит меня за отклонение от описания нравов наших оригинальных сограждан, потому что без таких разъяснений невозможно понять дальнейшее повествование.
...Попервоначалу из Скобарей я был накоротко знаком только с Даниилом, племянником Фрол Фадеича, поскольку тот работал помощником в моих землемерных экспедициях по уезду. Через него сблизился с младшими Скобарями; особенно с бойкой и ехидной Глафирой, которая выявила во мне скромность в общении с женским полом, из чего сумела составить множество юмористических моментов. Впрочем, обижаться на резвушку-хохотушку было решительно невозможно, и мы с ней всегда сохраняли приятельские отношения.
Лаврентий, средний из отпрысков, попытался защитить вашего покорного слуга от злоумышлений своей младки (между ними разница в четыре года), но и ему доставалось от девичьих проказ. Мы как-то вместе расхохотались до слез от очередной проделки, от которой стали жертвами - и с тех пор непринужденно перешли на тесное знакомство, которым я горжусь до сих пор.
Наша дружба с Лаврентием шла ровно, так как мы оба были людьми склада мечтательного и отчасти нелюдимого, и нашли в друг друге спутника для молчаливых походов на реку или в лес - зачастую и повод для устранения от множества дел, как по моей земской службе, так и в хлопотливом хозяйстве коша. Старшее поколение коша посматривало на наш альянс немного подозрительно, но не из-за того, что я был там чужаком, а потому что Лаврентий иногда слишком явно манкировал своими обязанностями. Раз в неделю мы все же находили возможность съехаться и отправиться куда-то подальше от суеты, чтобы предаваться долгим неспешным разговорам, рыбалке, охоте, сну под разверстым небосводом, усыпанном звездами, в пастушьем шалаше или на охотничьей заимке.
Поэтому, когда в урочный день Лаврентия не оказалось в коше, то для меня это было удивительным. Обиняками я вызнал от домашних, что мой друг не наказан и не отослан, а... Туг следовала заминка, которая повторялась раз за разом. Мне подумалось, что дело как-то связано с заговором поженить дюжего и миловидного молодца, который плели все окрестные матроны и девицы на выданье: какие-то смотрины, а то и сватовство. Признаюсь, я почувствовал укол ревности, хотя понимал, что по воззрениям тартариан и старожилов Лаврентию давно вышел срок обручиться. Против моего предположения выступало то, что ни в тот день, ни в последующие, местные кумушки ничего об этом не говорили и на забрасывали меня ворохом слухов: значит, дело было в другом.
В мое следующее посещение коша я вновь обрел Лаврентия - но в плачевном состоянии. Его искренность куда-то исчезла, на все расспросы он отвечал уклончиво, испытывая неудобство от необходимости лгать. Его расстройство бьшо скорее душевного свойства, чему я немало подивился, зная ровный и немного флегматичный характер друга. Мне было недосуг разбираться в интригах коша, я откланялся .
Через пару дней пастушок из коша доставил записку от Лаврентия: он просил срочно прибыть, не привлекая лишнего внимания, винился в невольной холодности и обещал рассказать все как есть на духу.
Засим попробую передать в связном и кратком порядке то, о чем мне повествовал Лаврентий, и чему я не верил, переспрашивал, пытался уличить в нестыковках, и, наконец, много просто не понял. Потом я не раз делал попытки получить сведения из других рук, чтобы сверить их с моими: к сожалению, мало в этом преуспел. Об обрядах тартариан знают многие, о пути 'по реке сквозь реку' говорили разное - но из Бог весть каких рук, чаще - просто передавали слухи, так что, вероятно, мои сведения единственные получены от непосредственного участника церемонии. Еще могу добавить, что все мои собеседники сходились в том, что тарская мистерия сходит на нет: даже в лучшие годы в путь сквозь реку отправлялись немногие, а сейчас новое поколение тартариан смотрит на такие обычаи как подлежащие забвению во имя научного и социального прогресса.
Для понимания дальнейшего считаю необходимым добавить, что Лаврентий, равно как его поколение тартариан, гораздо образован, прошел двухклассное училище в Таре, после чего до шестнадцати лет провел у родных в Омске посыльным в лавке, пока не заболел, быв излечен и отправлен домой подальше от города, продуваемого насквозь киргизскими буранами. Я позже немного знал семью, в которой проживал некогда Лаврентий: в ней располагалась приличная библиотека.
Таков средний уровень знакомых мне тартариан, коих никак нельзя причислить к неграмотным и склонным к суевериям.
И если достаточно развитый человек обращался к мистериям своих предков - то явно не от принуждения и по желанию жить в косной старине (а тартариане в отсталости никогда замечены не были).
Тартариане считали реку Тару своей матерью - они и производили свое прозвание от Тарха и Тары, древних богов: мы де - дети Тарха и Тары. То, что мне казалось поэтической гиперболой, для них имело вполне конкретный смысл: Тарский дол был родиной тартариан, местом сложения их народности перед тем, как им предстояло выйти на исторический простор и создать свою великую державу - по их мнению. Здесь появилась закваска, которая была брошена в аморфную массу множества степных и лесных племен, из которых сформировалась их великая нация - и мы, великороссы, по их уверениям, только отрасль этого народа, наследники по боковой линии прежней империи.
Для них выражение 'в моих жилах течет Тара-река' имеет буквальный смысл: 'вспоен я Тарой, укачан на увалах' - как поется в современном переложении на великоросский язык стародавней песни.
Политическая связь с Тарой не так важна для тартариан, чья жизнь пропитана знамениями и пророчествами - куда значительнее то, что река в их представлении является мистическим лоном, в коем истинный тартарианин обретает второе, подлинное рождение, не телесное, а уже духовное. Причем неважно, кем является человек, взыскующий нового рождения в святых водах - язычником, православным, тенгрианцем, спасаславом или перекрестом как Скобари, все они дети матери-реки и все они равны пред ней в своих детских заблуждениях о смысле жизни. Обретение себя в Таре - прикосновение к древней мудрости, выбор судьбы. Я не совсем уловил, что именно обретал мист в ходе посвящения: отчасти подразумевались древние знания, к которым он получал ключ и делался способным к забытым ремеслам и наукам. Но речь больше шла о приобретении верного взгляда на мир, постижения гармонии, в центре которой посвященный оказывался. Признаюсь, это была самая туманная часть описания Лаврентия, как я понимаю, менее всего приспособленная для передачи собеседнику.
Когда-то давно (может и в наши дни - когда речь идет о тартарианах, то временные границы размываются) старики поднимались к нынешним болотам, из которых источается Тара, ложились в долбленные колоды под берестяные саваны, и отправлялись в последнее путешествие вниз по течению. Бают верно: плавающие гробы с еще живыми обитателями никогда не прибивались к берегу, они плыли по стрежню восемьсот с лишком верст, и даже если река покрывалась льдом - проплывали под ним - чтобы в конце концов достигнуть Ирия-Иртыша. Такой упокоенный в священных водах еще живым приносил благословение своему роду и кошу: проплывая мимо родимых мест, он свивал прошлое с будущим, примывал с собой благодать Золотого века тартариан в юдоль сирых потомков.
Лаврентий, как мне показалось, был причислен с рождения к таким людям: и если до предсмертного благословения было еще далеко, то пройти 'по реке сквозь реку' было его самым жгучим желанием, с самой болезни в Омске: он считал, что выжил только потому, что дал себе зарок исполнить это - единственным из своего поколения.
Фрол Фадеич не мог его удержать, даже если бы и хотел; я представляю, как в нем боролись отец нашего времени с твердым уставщиком тартарианской старины.
От стариков-мистагогов Лаврентий получил множество наставлений, а также ворох рассыпавшихся книг из распаренной бересты с руническим пометками тех, кто прежде преодолел этот путь - они составляли особую ценность архива коша.
Хранители древности смогли подготовить к плаванию по водам, освещаемыми нездешним светом; но они не знали наверняка, проходимы ли они спустя долгие годы забвения.
Полный обряд некогда предусматривал восхождение к самым истокам, в зачарованное царство болот, утонувшую в трясине тартарианскую Атлантиду. Туда проплывали по отражению из мерцающих звезд и по спирали опускались на самое дно, к погребенным сокровищам былых эпох. Для былой Тартарии это было Александрийской библиотекой и Сорбонной вкупе, полученные оттуда знания о чудесах поддерживали renommee сказочного царства Пресвитера Иоанна. Оттуда же черпались твердые уставы жития Ряда и Лада. Склонение веков к упадку изрядносократило маршрут мистерии, что не лучшим образом сказалось на Тартарии, и с каждым поколением времен угасания путь по 'реке сквозь реку' становился все короче и короче, пока в наше столетие умалился до нескольких верст и пары ночей. Но и того что осталось, вполне доставало, чтобы придать мудрость посвященному и принести процветание кошу.
Следовало выбрать особое время схождения нескольких явлений, расчет которых еще сохранялся среди мудренов, и положиться на волю 'мерцающих звезд' (скорее всего какого-то атмосферического явления или проявления феноменов тонкого мира), потом отдаться на волю эфирного течения и ожидать результата посвящения в мистерию.
Иногда ничего не происходило.
Иногда мист испытывал настолько непереносимый ужас, что срочно поворачивал обратно - и пережитый кошмар оставался с ним до самой смерти.
Иногда испытание заканчивалось - и посвященный не мог понять, что же произошло и какой он вынес урок.
Если же путешествие 'река сквозь реку' достигало своего результата- то зачастую эпопт (прошедший мистерию - устаревшее, прим.редактора данной публикации) не имел достаточных слов для выражения своих переживаний и вынесенного опыта, только по косвенным признакам можно было реконструировать его видение мистерии.
К счастью, Лаврентий не был косноязычен и достаточно владел 'господским', то есть литературным языком, так что его описания были ярки и понятны - и в том, что я смогу передать лишь тень от тени его повествования прошу винить вашего нерадивого повествователя.
Мир, куда его привела цепочки из равномерно вспухающих и затухающих отражений пурпурных звезд, можно назвать отражением нашего: в нем есть такая же Тара с увалами и поймами, сумрачные сосновые боры и прозрачные березовые колки, люди и животные, облака и закаты. Подобие нашего мира - точнее, наоборот: окружающее нас есть отражение настоящей запредельной Тары.
Тарачарье - так называется этот удивительный мир, по которому путешествует посвященный, увлекаемый одним из течений мистической реки.
И следуя каждому потоку можно следить, как разворачиваются выходы в другие миры, словно открывается дверь анфилады - и можно идти далее, задерживаясь в каждой комнате и наблюдая за тем, как все меньше остается черт привычного, а фантасмагория начинает преобладать до такой степени, что теряется всякая связь с привычными нам явлениям.
Тартариане как спасалавы вдобавок к множеству разноречий с догматическим православием имеют особый пункт своего мировоззрения: отсутствие непреодолимой границы между божественной трансцендентностью и материальностью тварного мира. Для них каждый из ярусов нарастания фантасмагоричности (или приобретения все более и более идеалистических черт) по воле их Бога открыт для взыскующего, лишь бы он не употреблял полученные способности во зло себе и прочим. Так можно достигнуть нашего рая (надеюсь, общего для православных и тартариан) - если он, конечно, существует, еще при жизни - разумеется, понимая, что 'жизнь' которую ведет в Тарачарье пришелец из нашего мира постепенно превращает его в духа. Он следует по мирам с уменьшающейся степенью материальности - и развоплощается сам, теряя телесные признаки.
Такие путешествия по потокам и ярусам могут занять целую вечность. И невообразимые промежутки времен в Тарачарье плавают по течениям, указанным мерцающими звездами, пришельцы из нашего мира, сами постепенно становясь частью потустороннего мира, его духами. Эти духи бывших людей (и нелюдей тоже, тартариане числят среди мыслящих живые существа и стихии, а также иные сущности) служат наставниками и проводниками для новых мистов.
Тартариане числят за человеком несколько душ, как бы попы не пытались уверить их в единственности данного явления: собственно, душа как отражения божественного Духа ими не оспаривается и признается главной, но кроме нее при рождении каждому уделяется часть от общей души рода или всего народа - 'найвы' (есть еще несколько душ, часть из которых прилагается с рождения или приобретается при жизни, но описание их слишком уж удаляет нас от темы повествования). Человек, таким образом, есть коллективная личность, его характер и поступки определяет то, какая из душ берет вверх в вечном борении, или же путем множества усилий смиряются до гармоничного взаимодействия. Изъятие одной из душ означает иногда распад личности и смерть на физическом плане. Кстати, таратариане считают, что только у них есть особая найва, присущая только чистокровным выходцам их рода. Отпрыску другого народа не возбраняется взрастить тартарианскую найву и стать одним из избранных: иногда этому служат путешествия в Тарачарье.
Самой большой опасностью было не заблудиться в потоках, а пожелать остаться в них навсегда. У миста есть выбор: навсегда раствориться в том мире, стать его частью, духом призрачного двойника нашего Тарского дола - или выполнить свою миссию, принести домой весточку из него, восстановить связь и сделаться посредником, скрепляющим оба мира относительно друг друга в правильном положении. А потом время от времени возвращаясь туда за ответами на те вопросы, что невозможно получить в нашей юдоли.
Кратко - 'найва' Лаврентия осталась 'там', в лабиринте волшебных потоков.
Мист не выдержал искушения, возжелав иной жизни, обретя там свое настоящее положение. И тогда я бы на самом деле больше никогда не увидел своего друга, удовлетворившись вместе с исправником байкой о несчастном случае на реке или пропаже в лесу, совершенно незаметным фактом среди множества подобных происшествий.
Но потом какая-то сила вмешалась в действо трансформации, исторгнув миста из Тарачарья. Он не объяснил, как это произошло - точнее, я не понял эти пояснения, возможно, вполне внятные для посвященного. Что-то исторгло Лаврентия из Тарачарья, вернуло в русло настоящей Тары. Сам неудавшийся дух считал, что убыль в гонцах из Тары в Тарачарье (равно-и обратно) стала настолько зримой, что буквально каждый посвященный был на счету для поддержания баланса между обоими мирами. И он очутился в нашем мире с потерянной душой, что означало почти смерть - или существование в роли обычного человека, не окрыляемого напевами найвы.
Две силы потустороннего мира решили поиграть человеком, примерно так, как олимпийцы забавлялись похождениями+ героев у стен Иллиона или делали ставки на то, доберется ли несчастный Одиссей до Итаки. То, что я позднее узнал о пути 'река сквозь реку' подтвердило то первое мое впечатление: духи Тарачарья равнодушны к человеческим категориям добра и зла, они стоят вне их и запросто следуют своим побудительным причинам, весьма далекими от человеческой этики.
Как я понял, это был уникальный случай, не имевший отражений в анналах тартариан. Несчастный Лаврентий оказался выброшен не только за пределы Тарачарья, но и оказался вне традиций своего народа, с которыми он сверял каждый свой шаг. Его близкие могли только с болью наблюдать за угасанием крепкого парня, не в силах чем-то помочь.
Я не знаю, что передумал мой друг и что все-таки сподвигло его на решительные действия: он решил заново пройти 'рекой сквозь реку' и вернуть свою найву.
Подозреваю, что тогда ему был известен только первый этап своего предприятия, а в возвращении души он мог надеяться на авось, или на чудо ... или на помощь доброжелательных духов.
Фрол Фадеич воспротивился этому плану, он боялся потерять вконец то, что еще осталось от сына. Лаврентию грозило перестать быть тартарианином, слиться с окрестными старожилами или великороссами. Да, для коша это была бы потеря - но Лаврентий хотя остался жив, продлил бы род физически, а дети его, дай Бог восполнили бы потерю . То, что я написал звучит весьма цинично, но трудная жизнь в Сибири не способствует склонности к сантиментам.
Лаврентий внешне смирился с вердиктом - но затаил совсем иное в душе. Друг просил сопровождать его в очередном вояже и помочь вернуться, если ему удастся вырваться из Тарачарья.
На выбор Лаврентия, как я понимаю, повлияло мое положение: с одной стороны, я уже отчасти был своим, достаточно посвященным, чтобы оценить происходящее без насмешек, с другой - не был связан с местными суевериями, так что мог пойти против общего мнения обывателей.
Меня же это поставило перед трудным моральным выбором: я видел от Скобарей только добро, весьма редкое в суровых сибирских краях, и меньше всего хотел быть причастным к возможной гибели сына. Но и отказать Лаврентию я не мог, поскольку понимал, что для него вторичный поход дело уже решенное, и Он отправится туда в одиночку - что резко уменьшит его шансы на счастливый исход.
Лаврентий был смущен не менее этим обстоятельством и мог только сидеть потупившись, бросая иногда на меня умоляющий взгляд.
Я согласился...с ужасом представляя свои объяснения в случае несчастливого окончания предприятия. Я только настоял, чтобы Лаврентий оповестил о своем плане кого-то из родных, с условием, что тот будет молчать до поры: такой человек сыскался, что немало облегчило мои душевные терзания.
Не буду утомлять читателя описанием сонма интриг, коими Лаврентий обеспечивал свой вояж и скрывал его настоящую цель, да и мне немало потрудиться, изыскивая вакацию на это предприятие. В итоге мы сошлись прохладным осенним вечером под обрывом, сухо поздоровались - почти кивком, и без лишних слов проволокли к урезу дощатую тоболку: к ней привязали легкую сшитку из бересты для последнего этапа путешествия.
Лаврентий весь путь был молчалив и погружен в раздумья: даже когда он пересказывал вдругорядь свои наставления, то проговаривал их машинально, не заботясь, прислушиваюсь ли я к ним. Когда он отрывался от своих раздумий, то стеснительно пытался предложить мне свою заботу или как-то другим путем т высказать свое расположение.
Было видно, что его обуревают противоречивые чувства, и когда он увидел верные приметы отражения 'мерцающих звезд' в багровых водах Тары на закате, то вздохнул с облегчением: судьба сделала за него роковой выбор, он просто подчинялся ему.
Лаврентий приткнул лодку к берегу, а сам перебрался на сшитку. Какое-то время он сидел, сгорбившись, в раздумьях, потом начал грести вверх по течению. Какое-то время я различал мерцающий огонек лучин на носу лодки да равномерные шлепки лопастей о воду. Немного позже исчезли все признаки моего друга - он ушел за поворот реки, чрезвычайным напряжением я вроде-бы различал звук гребков, вот только поручиться за это не смею - так могла шуметь кровь в ушах и отдаваться удары пульса.
Мне оставалось только ждать и молиться о его благополучном возвращении.. .не уверен, правда, что молитва атеиста о перекресте-спасалаве могла бы возыметь должное действие в официальных инстанциях. Тогда я был вполне искренен в своей просьбе, потому что явственно ощущал воздействие сил, неизмеримо превосходящих - и восхищался мужеством моего друга, так просто человеческий промысел бросающего им вызов.
С научной точки зрения я могу отметить несколько сильных ощущений, который много поведали мне о человеческой психике: замечу дополнительно, что я находился на значительном удалении от эпицентра страстей Лаврентия, так что феномены касались меня весьма опосредовано. Даже меня, человека далекого от мистики, вполне прагматичного, происходящее почти завлекло в свой потусторонний омут. Тартариане называют это 'блезой', а мы, русские - наваждением.
Меня влекло оправиться вслед за Лаврентием обещание высшего блаженства, связанного с неизбывным страхом. Это сочетание кажется невероятным, так как складывается из противоположных эмоций, вот только в наивысшей своей точке противоположности сходятся - и синтезируют новое чувство, вполне могущее означать переход на новый уровень сознания. Весьма слабый намек может составить только зов пропасти, у которой находится человек, и который борется с искушением прыгнуть туда, испытать наслаждение полета - пусть даже связанного с неизбежной и мгновенной смертью. А что значить смерть и почему она так страшна для нас? Быть может, это всего лишь краткий миг небытия, мгновенного сна перед пробуждением нового существа - как бабочки из гусеницы.
Я понимал, что мне достаточно было столкнуть тоболку в воду, чтобы очутиться в волшебной стране, и даже возможная смерть казалась лишь задержкой, остановкой в пути к неизведанному - такое напевали мне тарские сирены с речных обрывов
Я вполне понимал тартариан, которые не имели возможности противиться иррациональному зову Тарачарья: все мучения и сама смерть казались незначительными по сравнению с тем, что им сулила волшебная страна.
Не могу сказать, что все-таки удержало меня от опрометчивого шага, после которого ты, мой читатель, вряд ли имел бы возможность читать сей мемуар: осознание того, что я участвую в куда более значительном деле в борьбу за свободу народа, от которого не имею права устраниться ради личного счастья, или же то, что Лаврентий надеялся на мою помощь.
Также я начинал понимать притягательность спасаславия, которое основывалось на таких вот индивидуальных откровениях: они сопровождают адептов этого странного христианства всю жизнь. Эмоциональные потрясения были куда значительнее для усиления веры чем заучивание параграфов катехизиса или стояние на службе. Вера тартариан всегда шла от знамений к знамениям, которые они постоянно испрашивали у своего Бога и коим следовали без рассуждений. После видений Тарачарья наши проповеди и обещания блаженства в будущем казались слишком пресными и не привлекающими внимание.
Я не рискну рассудить, какое место в спасаславии занимала тарская мистерия: отчего-то она казалась мне крайне древней, бытовавшей еще до Иисуса Христа, равно- и до других нравственных светочей, который озаряют нам мглу истории. Я почти ощущал, как надо мной проносится течением толща воды, которая достает до самого верха обрыва и заливает прилегающую пойму; тени чудных допотопных животных отражаются в воде; надо мной же скользят плоские днища тартарианских судов с ребристыми веерными парусами.
Я не мог разобрать - это видения прошлого, настолько далекого, что нет слов для определения оного? Или, напротив, будущего, когда Тара высохнет, Сибирь станет новой Сахарой, а упорные тартариане все равно будут плыть по вечному фарватеру? Или я отброшен куда-то вбок от прямого потока времени, дерчусь в вечном водовороте, в котором истечение из прошлого в будущее обращено в неразрывное кольцо
Я могу утверждать, что это была самая бурная ночь в моей жизни в смысле размышлений и неожиданных мысленных явлений, причем большей части из них я сейчас не припомню: от них остались только неясные ароматы... или ощущения чего-то важного, ушедшего глубоко на дно, в тину, но которое все равно как-то периодически всплывает на поверхность и каким-то образом влияет на мою жизнь.
О многом, что я помню, я умолчу, потому что эти подробности имеют сугубо интимный характер и о них я оповестил только людей, которых они касались непосредственно. К тому разряду, что выходил за рамки судьбы аз многогрешного, я отношу нижеследующее, поскольку оно постоянно всходит на ум и явно повествует о чем-то важном в грядущем (следует напомнить, что записи и публикация относятся к самому началу двадцатого века, то есть задолго до начала революций - прим. редактора данной публикации): исполинский паровоз, чей корпус черной краски словно раскаляется изнутри и приобретает вид полотнища огня, несущегося по рельсам (вид очень странный, потому что несколько форм сосуществуют в едином целом, хотя их сочетание невозможно - и много спустя я понял, что явление показывалось мне в разных проекциях). Внезапно паровоз раздваивается на два вида и один из них обращается в механический плуг, вспарывающийся лемехом тугую дернину - нет, не целину, а человеческую плоть, так что брызжет кровь и из отверстой раны толчками вылезает требуха как связка колбас. Оставшийся вид паровоза мчится уже по радуге, а послегрозовое свинцовое небо с радужной аркой рассекается всполохом знамени- огненного полотна.
Видение проносится за мановенье ока, впечатывая в сознание все предъявленные картины - и я лечу вслед за паровозом-плугом с огненным знаменем, безнадежно отставая и зависая в воздухе, пропитанном искрами грозовых разрядов. И внезапно нисходит спокойствие и тишина, я плавно кружусь как осенний лист в теплом ветерке бабьего лета вместе с парящими паутинками- чтобы спланировать в мягкую траву и почувствовать ее ласковое прикосновение ...
. ..Лаврентий вернулся под утро, в робкой мороси, затянувшей берега. Сшитка плыла накось по течению, кое-как правимая редкими гребками. У него хватило сил только на то, чтобы перевалиться ко мне через борт тоболки и скорчится на дне, прямо в луже, натекающей через щели. В состоянии, близком к паническому, я пустился в обратный путь, опасаясь, что довезу до коша только тело в смертном окоченении. Когда течение позволяло отставить греблю - я вычерпывал воду и растирал тело Лаврентия, который отзывался на все усилия взглядом вверх и слабым стоном.
Но все обошлось благополучно. Марфа Никоновна (мачеха Лаврентия, вторая жена Фрола Фаддеивича - прим. редактора данной публикации) поняла из моего сбивчивого рассказа куда больше, чем я хотел сказать и поболее, чем я вообще знал -так что выходила пасынка через седмицу.
Потом я ни разу не слышал рассуждений по этому поводу, не наблюдал каких- то изменений в поведении обитателей коша, словно ничего не случилось - вот только я стал там своим.
Словно я сам прошел с Лаврентием путь по реке сквозь реку. Или хотя бы сделал свой крохотный шаг, проплыл от излучины до излучины.