Аннотация: Мир победивших нефтяников. Без антибериевского путча, оппортуниста Хрущева, безвольного Брежнева, ортодокса Андропова, умирающего Черненко и предателя Горбачева...Такими могли быть наши внуки
Эта история оказалась связана с Сашкой Жихаревым, не знаю уж почему, поэтому я начну с вопроса - знал ли я его?
Разумеется, знал. В Нефтяниках все друг друга знали, если не лично, то уж фамилия человека была на слуху, да и лицо при желании можно было вспомнить. К тому же Сашка и я принадлежали к местной аристократии - династиям первых нефтяников, которые давали заводу четвертое или пятое поколение специалистов. Над этим было принято иронизировать - мол, с такой родословной хоть на выставку породистых собак: и все же несколько сотен таких семей держали друг друга под пристальным вниманием, а отпрыски оных были связаны между собой особенно тесно.
Сашка был старше меня на пять лет - даже когда мне было под тридцать, эта разница только начинала изглаживаться, а уж в детстве казалась непреодолимой. Это было поколение старших братьев, которые на мелких не очень-то обращали внимание, разве что когда наши , хм, забавы не приводили к воспитательным репрессиям. Лично меня Сашка мордой в грязи не возюкал, но присутствовал среди советчиков экзекуторов. Он всегда был лидером, за ним охотно шли, и даже подзатыльник от него считался знаком отличия. Я и этим не был отмечен, поскольку моя старшая сестра Алена в той компании считалась творческой личностью, следовательно, я тоже отчасти воспринимался как натура нежная, то есть не подлежащая физическим методам воздействия.
Запутанно? Для нас это было естественно - Нефтяники были огромной семьей.
Понятно, что общих интересов у нас не было. Сашка всегда был впереди. В детском саду, в начальной школе, в общеобразовательной, профориентационной, на всех ступенях высшего образования - он двигался где-то на ступень впереди. Мы здоровались при встрече, когда я стал постарше - перешел в разряд тех, с кем он быстро и цепко здоровался за руку, а потом резко встряхивал кисть. Помню, Алена что-то просила меня передать ему - таких пустяков наверное было много, но даже я - малолетка, тщательно собиравший все факты приобщения к старшей компании, не смогу их припомнить.
В таком замкнутом обществе поневоле ты знаешь о малознакомом человеке многое - даже не желая этого: оговорки одних, обрывки обсуждений других, случайные встречи, всплывающие в разговорах воспоминания и проишествиях с общими знакомыми. Потом сам удивляешься тому, что оказывается этот человек известен тебе в основных чертах своей жизни.
Вот так примерно обстояло дело с моим знакомством с ним.
После первых дипломов мы случайно пересекались несколько раз на северных терминалах.
Сашка стал настоящим нефтяником, защитил диплом по молекулярному термокатализу, работал на омском нефтезаводе, стал бригадиром опытной установки и параллельно защитил "рабочую" диссертацию. Честно говоря, само направление сверхтонкой переработки нефти я еще понимаю, но углубление в сепарацию на молекулярном уровне для меня является непостижмым. Поэтому об идеях Александра Петровича, нашего Сашки, я могу судить только по внешним косвенным признакам - по Обской армаде, как раз тогда ставшей самой мощной в северных морях.
Идея Лениградского интеллектуального холдинга заключалась в максимальном приближении перерабатывающих линий к глубоководным месторождениям, а ее омские последователи смогли наладить микронные технологии. Проекты получили зеленый свет, потому что позволяли практически на месте, "на глубЕ" получать ракетное топливо, не говоря уже о прочей фракционной продукции. Кризис "тощих месторождений" в 40-х был преодолен.
В Омске прикладные институты монтировали установки ионного расщепления с искусственным интеллектом. Сами по себе они были не больше стандартного транспортного контейнера, но их производительность превышала сотни кубов сырой нефти в час, поскольку операции производились не в физической системе труб и аппаратов, а в магнитных полях, удерживающих и направляющих потоки паров. Такие установки имели собственные имена и характеры, наладчики с эксплуатационниками относились к ним как к живым существам, равноценным партнерам в общем деле. Хрупкая начинка облачалась в мощную броню и приобретала манипуляторы на омских заводах: пройдя полный цикл оснащения и обучения, на барже в Иртыше оказывался рабочий модуль длиной в десятки метров. Караван отправлялся на север, вниз по Иртышу, попутно обрастая по пути продукцией предприятий консорциума "Арктида" - из Тюмени, Тобольска, Томска, Новосибирска.
В Обскую губу выплывал уже целый небоскреб. Для защиты сверхценного оборудования установку оледеняли - создавали защитный слой льда по ватерлинии, корректировали плавучесть ледяными массивами. Искусственный айсберг обычно сопровождала целая эскадра ледоколов, дирижаблей-корректировщиков, транспортников, экранопланов и подлодок - и. неизвестно почему, несметное количество чаек. Армада под гомон птиц и рев турбин выходила на точку, лед растапливали, понтоны заполнялись водой и на месторождении опускался полноценный завод с заводским поселком.
Передаю сумбурно, потому что в тонкости транспортировки и спуска особо не вдавался, но такими съемками были заполнены телевидение и новостные ленты связевых ЭВМ.
Да, проект "Арктида" тогда напоминал фронт Великой Отечественной: он затягивал в себя сотни тысяч людей, требовал невероятное количество техники, которая только усложнялась, переводил на себя ресурсы и транспортные потоки Социалистического Союза, гремел фанфарами побед и горькими сводками аварий и катастроф. И неудержимо ломился все дальше и глубже в Северный Ледовитый.
Сашка находился на острие наступления - на месторождениях хребта Менделеева. Блок "Малунцев-5" был отчасти его детищем, его бригада отрабатывала генеральную технологию установки. Омская нефть - да, тогда это звучало.
Я оставался в тылу, на Путоране, главной базе нашей Западно-Сибирской директории. Не сказать, что здесь было особо спокойно - мой "Литстрой" служил экспериментальной базой литосплавных технологий. Чтобы не вдаваться в термогеологию, в базальте просто прожигается дыра - а раскаленный расплав идет на извлечение металла и на монолитное строительство. Все просто. Главное - научиться управлять рукотворными расплавами. И уберечься от температур ядерных реакций. Это для начала...И вообще, чтобы все это не взлетело на воздух или красиво опустилось вниз, вместе с командой сумасшедших, которые пытались этим управлять.
Я еще застал компанию родоначальников литосплавов, которые называли себя гномами Мории. Как в книге Толкина - ну, помните про эльфов и драконов? Только наши гномы отловили Барлога и популярно объяснили демону, что прогрессивно и гуманно работать на людей. Барлог вполне проникся коммунистической моралью - такая псевдо-легенда красиво шла для заезжих журналистов под хорошую закуску. Не знаю, как на самом деле насчет Барлога и прочих чертей, которых мы явственно видели в нашем рукотворном аду, но стихии нам особо не подчинялись. .. Ладно, дело прошлое.
Я пробивал штольни на Оленьем перевале и строил Город Мерцающей Звезды, жил в жерле искусственного вулкана и просыпался под куполом нового города, который обтекало северное сияние.
Я понимал Жихарева и добрую сотню моих знакомых, которые лезли в ледяную пучину Cеверного Ледовитого- хотя мне это казалось страшнее раскаленных и расплавленных штолен.
Я знал, что это такое - быть частью целого, быть в волне, самой волной, которая набирает силу, вздымается и несется вперед, вовлекая в себя людей, события, города и страны. За это чувство единения в общем деле можно отдать все.
Я не видел Сашку с тех пор, как покинул Омск - но знал, что он тоже, в нашей общей волне, в нашем деле. И он слышал обо мне. Арктида связывала нас заново, гораздо прочнее чем общность происхождения. Я понимал, что стал вровень с ним - мелкий рядом с большим.
А потом Сашки не стало.
Взрыв на испытальном модуле "Малунцев-5" месторождения Шернин Кряж на отметке минус тысяча двести. Хлынувшая в пролом ледяная вода раздавила бригаду наладчиков и смену эксплуатационников. Крупнейшая катастрофа того года, едва не поставившая крест на "Арктиде".
Собственно, тот день, прошел тогда мимо меня. Много позднее - даже после описываемых тут событий - я провел много времени в электронных библиотеках, выискивая на экранах связевых ЭВМ и многомерных стендах относящиеся к этому делу схемы, первые съемки, интервью, дискуссии, отчеты общественных комиссий. Почти всегда в библиотеках за моей спиной появлялись люди, на что-то обращали внимание, высказывались, втягивали в споры. Мне казалось, что начиналось какое-то странное массовое помешательство, словно все хотели найти какой-то спасительный ход. Я даже видел удачные симуляторы, которые исключали взрыв паров топлива, или по иному прогрывали алгоритмы автоматики спассистем. Эта рана по живому заживала долго - и зарубцевались ли она совсем? Мы испаряли ледники, прожигали горы, переносили астероиды - но не могли спасти своих друзей. Такое было непостижимо.
Но на тот день я неделю находился в мозговом штурме. И вышел из него спустя дней десять. Информация извне до меня не доходила - точнее та, которая касалась обычной жизни. И еще две недели меня выводили из добровольного сумашествия. Потом - месяц санатория. Тогда через излишне вежливый персонаж до нас стали доходить обычные новости - обрезанные, смягченные, лишенные к тому времени ужаса непонимания и беспомощности. В первой же новостной сводке я увидел знакомое лицо с уверенно выпяченным подбородком. Сашка возглавлял список погибших. Даже не по алфавиту. Как бригадир наладчиков, он остался первым. Навсегда. Команда Жихарева.
Спасательная экспедиция пробилась к разрушенному модулю спустя считанные часы, ликвидировала утечку нефти и перенесла на борт подлодки погибших. Чуда не случилось. Никого не удалось реанимировать. Пока работали государственные, ведомственные и общественные комиссии по расследованипю катастрофы, тела находились в Медузной Пади, административном центре месторождения. И только когда референдум подтвердил согласованный вывод комиссий, их разрешили отдать родным для погребения. Многих наших отправили раньше, Жихарева - последним.
Так мы с Сашкой оказались в Омске почти одновременно.
Оба - не так как нам бы хотелось.
Я почти сбежал из реабилитационного центра. Не знаю зачем. Так захотелось. Зверя тянет в нору залечивать раны. У меня был свой дом на Путоране, квартира в Городе Мерцающей Звезды. Обжитая норка, мы с ней притерлись друг к другу. Как раз раз то, что нужно, чтобы залечь в берлогу на какое-то время. И все-же потянуло в шумные и суетливые Нефтяники.
Я вызвал Галку Лихачеву и попросил оставить за мной гостевую комнату в ее доме на пару недель. Галка встрепетнулсь, мигом связалась со старшей по дому. Мне показалось, она обрадовалась. На нее всегда можно было положиться - даже когда старый друг объявляется спустя четыре года и намекает, что ей придется изображать его девушку, а также радость при возвращении старой любви. А вот жить с родителями по ряду причин этот друг не хочет....Она надула губки, но встретила меня в аэропорту радостным визгом. Но споткнулась, увидев меня. А я то надеялся, что уже не произвожу впечатление мумии, извлеченной из пирамиды.
Визит к родителям был скорее утомителен. Не то что бы я не был рад вернуться - но этот домик в густой тени разросшихся яблонь никогда не был моим.
Когда-то я был против отъезда нашей семьи из Нефтяников. Я понимал родителей, их тягу к земле, к садово-огородным делам, к покою в цветущих садах. Тогда это было модным и даже поощрялось - центр Нефтяников разгружали от населения, ведь столетние дома - "сталинки" заводского поселка стремительно ветшали. Далеко на север от завода уходили малоэтажные поселки Большого Омска: Вишневый, Сосновый, Ракитный и с тому подобными назамысловатыми названиями, которые меня, признаюсь, раздражали. Я считал себя аристократией - по месту проживания и по принадлежности к заводской элите, как и мои сверстники, мы предпочитали жить в привычной тесноте старинных квартир, лишь бы быть вместе и здесь. Мы не хотели предавать наши Нефтяники, наши заросшие дворы и наше братство, и - достаточно снобистское, признаю теперь - чувство избранности.
Что ж. наш ребяческий бунт продлил жизнь старинным улицам, хотя бы на несколько лет, да и до сих пор наши Нефтяники живут до сих пор хотя бы как кампус со всеми ступенями обучения. Даже когда мы привыкли к простору Большого Омска, к трассам автолетов и шумным клубам, в которых могли греметь эстрадными эффектами хоть самого утра, до первой смены - у нас считалось хорошим тоном кривить губы при воспоминании об исходе из наших Нефтяников.
Здесь же, в Белоствольном, ждала моего возвращения комната на втором этаже, здесь хранились мои полузабытые воспоминания и вещи - впрочем, большую часть уже раздергали племянники. У старшей сестры потухли глаза, младшая была по уши в бурных романах, к нам заглядывали соседи и родичи, советовали мне есть побольше, уехать поюжнее, жениться пораньше - волна старой доброй жизни накрыла с головой. А мне с непривычки было трудно дышать среди гомонящей толпы. И приходилось быть осторожным - такое все стало маленьким и хрупким.
Я держался, тщательно изображая приличествующее веселье. Время от времени к горлу поднималась дурнота и предметы вокруг начинали расползаться в сторону. Наверное, я бледнел, потому что матушка начинала ворчать о моем плохом виде, о жизни впроголодь , нерациональном питании и прочей чепухе - сказать откровенно, по таким выговорам я не соскучился. Хотя и понимал, что иначе выражать свою любовь она не умеет.
Отец больше молчал и остро посматривал на меня, когда был уверен, что я этого не замечу. Не знаю, о чем он мог догадываться, я встречал его знакомых в самых невероятных местах, а иной раз он неожиданно связывался со мной и что-то советовал- всегда по делу. Так что мои опыты могли быть ему известны: нас связывала общая тайна, о которой не было сказано ни слова. Отец вообще говрил мало, больше смотрел. Он всегда был рядом, на расстоянии вытянутой руки, чтобы помочь или поддержать: с моих первых шагов и по сей день. И при виде его рук в старческих пятнах мне стало страшно от того, что когда-то я останусь без поддержки. Оказывается, я настолько подсознательно привык к ней, что мог позволить идти напролом. Причем там, где стоило притормозить...
Наконец, я смог вернуться во временное пристанище в Высотных Нефтяниках. Почувствовать привычное одиночество, которое я привык считать свободой. Ответил невнятным ворчанием в телефон на щебетание Галки - она дожидалась моего возвращения - и попытался заснуть.
А потом меня скрутило. К счастью, мой "хранитель" вовремя заблокировал сознание, но и того, что довелось испытать в первые минуты, мне хватило на всю оставшуюся жизнь. Меня выдернули из кожи и оголившегося, с обнаженными нервами, бросили в кипящую лаву.
Об этом невозможно рассказать. Как и о самом мозговом штурме. Такое надо ощутить.
Многие относятся к такому с подозрением: цена кажется непомерно высокой по сравнению с целью. Человек добровольно вводит себя в особое состояние, когда начинает работать интуиция, а не логика. Такое состояние обычно описывают так: вместо того, чтобы перелистывать книгу в поисках нужной фразы, страницу за страницей, человек в мозговке просто открывает книгу и ставит палец на искомое словосочетание. Он - знает. Он знает все. В то время когда находится в мозговке. Вот только не способен унести с собой полностью это знание. Еще дежурный пример: перед тобой море, ты видишь все, но можешь вынести только чуток воды в пригрошне. Так и здесь - с мозговки удается вынести немногое. Поэтому к ней готовятся особо - главное в том, чтобы перевести на язык расчетов и схем фантасмагории видений - или кошмаров.
В мозговой штурм уходят, когда видят тупик в своем деле. Литосплав был в очередном кризисе - проблема обрушения штолен. Очередная из многих, но она касалась моей команды. В первый раз, когда Василич заговорил о мозговке, наша банда смолчала. Во второй раз Венька переспросил - а когда? - и больше это не обсуждалось. Ну, когда коллектив лезет к чертям в ад, то поневоле вырабатывается привычка принимать общие решения сразу и молча. Иначе это не команда. Я бы мог отказаться - и любой из нас - и так бы дальше продолжал работать с ними... Вот только волна прошла бы мимо меня. И настоящая жизнь - тоже.
Мозговой штурм - это ужас и восторг одновременно. Как падение с огромной высоты - ощущение полета и страх неминуемой гибели. И всемогущество, которое оказывается само собой разумеющимся. Я разговаривал с пластами горных пород, они отшучивались, угрожали, но все-таки камень принял меня. Я стал сам камнем - и смог почувствовать телом человека, что происходит с ним, когда струя плазмы впивается в микропоры. Нет, не боль - ощущение перерождения, обретения молодости, которая минула миллиарды лет назад, нового рождения в огне.
"Пять минут до треска" Минкова - это мое. И навечно, пока сбрендившие парни будут прожигать кору навстречу мантии. Я смог понять, как восстанавливается оплавленный слой, как вибрирует кристаллическая решетка от разрыва связей и как лохмотья оборванных связей, как живые и разумные, не начинают искать себя в рое оставающей плазмы - и по ним пробегает "изморозь" травматической псевдокристаллизации и сцепления - пока поверхность не начинает трещать с комариным писком и покрывается сеткой микротрещин. Эти пресловутые пять минут, которые проходят от точки расплава до новой консолидации породы. Это не совсем то, что ожидалось - но это был уже шаг в нужном направлении.
И кто-то уже лез в мозговку, чтобы переплюнуть меня.
Волна неслась дальше. Я чуть отстал от нее, но ко мне уже тянулись руки, чтобы подхватить и втиснуть в команду.
Как говорится, вся жизнь пронеслась перед ним в это мгновение. К сожалению, этих мгновений было многовато для тела, взорвавшегося болью и падением в пустоту.
"Хранитель" согласно пунктам протокола передал данные во Второй Центр и автоматически известил ближайшую службу скорой помощи - еще одно обстоятельство, которое мне следовало бы учесть: то, что там обязательно окажутся наши общие знакомые, и что заведует там Пашка-Сямый. Браслет вызвонил Галку из ее комнат - тоже пункт алгоритма действия: "вызвать принимающего человека". Медики прибыли через пять минут, Пашка припозднился еше на десять - видимо, с годами потерял прыть и нюх на события, коими ему надлежало руководить. Я начал всплывать из беспамятства где-то на середине разноса, который Пашка учинил моей - хм, моей? - Галке. Медики успели закатить страшноватого вида агрегат с кучей присосок и шлангов, половина которых уже была воткнута в меня, а насчет остальных агрегат советовался с "хранителем" - браслет на руке интенсивно попискивал в ритме с мерцанием табло на боку агрегата.
Пашка покровительственно кивнул мне, проделал некие манипуляции, означавшие осмотр пациента, а потом впился взглядом в мой "хранитель". Таких браслетов он не мог видеть, так что любопытство его просто сжигало изнутри. И тон он сбавил - почуял некую тайну, а раз тайна - то его начальственной компетенции был положен предел вышестоящими инстанциями, кои им весьма уважались.
Я пребывал в полусне и события, наверняка шумные - раз прибежала старшая по дому и всунула остренькое лицо в дверь - обтекали меня водой как камень в ручье. Кто-то что-то кричал, кто-то плакал, кто-то руководил: представление удалось на славу. Галка робко пискнула, что это последствия арктической лихорадки. Самая глупая мысль иногда бывает самой верной. От неожиданности версия была принята.
И вихрь людей исчез из моих комнат.
Было удивительно тихо и покойно, как бывает только после ухода долгой навязчивой боли, когда убеждаешься, что тело больше не терзает тебя. Галка сидела рядом с кроватью, осторожно держала меня за пальцы. В свете ночника ее лицо казалось белой маской с черными провалами глаз. Я заплакал, несмотря на все усилия удержаться. Это испугала ее больше всего.
Утром я чувствовал только полное изнеможение. Тело слушалось и не отзывалось болью не то что на движение, а на мысль об этом, голова кружилась, а не заставляла комнату вертеться вокруг с пугающей быстротой. Галка при виде моего воскрешения оживилась, глазки высохли, на скуластенькой мордочке появился румянец, она принялась хлопотать и приплясывать, только время от времени застывала и долго всматривалась в меня, по-птичьи наклонив голову. Странно, я забыл об этой ее привычке, над которой мы все так потешались еще в садике.
Чувствовал я себя последней сволочью...Ей-то это зачем?
Заявился Пашка-Сямый: просто ввалился в комнату, поводил руками над карманным дезинфектором, начал сверять мой внешний вид со своим агрегатом - оказывается, чудо медицинской техники вчера оставили в углу. Со мной он держался осторожно, изнывая от желания узнать, кто меня так окольцевал и чего от меня ожидать. Я был в состоянии отбарабанить то, что меня заставили выучить реабилитаторы, для Пашки это сошло за правду. И он величаво прошествовал к выходу - впереди чувство собственного достоинства, потом живот, потом сам Пашка.
Галка попрыгала еще немного, удостоверилась, что я выжил, в десятый раз получила уверения, что я справлюсь сам - или вызову ее, если нужна будет помощь - а потом упорхнула.
Наконец-то я был один...
Я отвык от чувства локтя, который составлял суть жизни в Нефтяниках : кто-то всегда рядом. У меня, на Путоране это было немного иначе - мы плавили камень, а камень сплавлял нас воедино в штольнях. Без этого нельзя было не то что работать, а просто выжить. Десятки людей работали как единое целое, отчего многие всерьез говорили о телепатии. Вот только чрезвычайное напряжение "в скале" неизбежной оборачивались разрядкой одиночества. Путоранские города были пустынны - не в том смысле, что под их куполами действительно было мало жителей, а в том, что их заселяли одиночки, которые приходили в себя в одиночестве от смен, в которых они добровольно были частями коллектива и механизма.
И жизнь, в которой бесполезно запирать двери, раз их все равно откроет кто угодно, у которого к тебе дело или просто желание крикнуть: "С добрым утром, дохляк!" - снова затянула меня. Усилием воли я подавил желание побродить по своим знакомым в этом доме, угоститься завтраком, подергать за косички пару девчонок с полу-знакомыми мордочками- когда-то их старшие сестры нещадно драли меня, и наконец-то наступал час моей мести. Или это их дети или племянницы?
Кое-как встал, умылся, добрался до окна, распахнул его, потом долго и безнадежно отбивался от Галкиной матери, которая принесла завтрак и, пригорюнившись, сидела рядом, не сводя с меня взгляда - в ее представлении это должно было способствовать аппетиту. К счастью, время от времени она говорила - то о внучке, Галинкиной дочурке (а что там у нее с бывшим мужем?), такой же прыгучей, то о о своем сыне, которого я почему-то вспоминал только пухлым карапузом. Он любил играть сам с собой, ворочался как барсук в углу или в песочнице, смешно пыхтя при этом. Малыш подрос, а привычка молчаливо копаться сам по себе осталась. Сейчас он был бригадиром бурильщиков на Сахалине - одним из лучших в стране, раз его давно и безуспешно сманивали в Арктиду.
Хоть о ее Галинке тетя Марта ничего не спросила меня - а ведь имела право. Спасибо и на этом.
Я даже решился пройтись. Прощание с Жихаревым было назначено на вечер, у меня было время неторопливо пройтись по Нефтяникам, может, кого-то встретить по пути. Я даже не знал, хочу я этого или нет.
Что-то происходило, что-то, чего я пока не понимал, и все же было чувство волны, которая завлекала меня в себя и плавно несла куда-то. Очень бережно, осторожно, почти не проявляя себя - не так как то цунами, к которму я привык и которое мы сами разгоняли до сумасшествия. Я решил довериться потоку.
В моем представлении Нефтяники всегда представлялись крепостью с системой концентрических стен. Центр, в котором я вырос и которому принадлежал по праву первостроителей, окружался менее почетными кварталами с теми, кто причислялся к нефтяникам, но не принадлежал к рабочей аристократии. А по контуру жили прочие обитатели, которые к нефтезаводу имели отдаленное отношение. Говорят, так было в самом начале, сто лет назад, когда среди бараков и лагерей вырастали первые дома со школами, парками и дворцами культуры. Нефтяники были элитой, первопроходцами нового общества, они оправдывали привилегии своим трудом. И поэтому жили в центре.
Разумеется та система иерархии давно потеряла топографические приметы - к примеру, мои родители еще в моем детстве перебрались далеко за город, в один из зеленых поселков, утопавших в яблоневых и вишневых садах, мини-фермах, в делянах с упругой картофельной ботвой, с пасеками в разливе гречихи. Они оставались нефтяниками, элитой - но мне чудилось в этом нечто неправильное.
Сама Галка жила на окраине Большого Омска, в Высотных Нефтяниках, в башнях, опоясанных эстакадами и ярусами парков, с шелестящими под окнами автострадами и лазерными трассами-путеуказателями для автолетов. Я не понимал этого стиля в строительстве, хотя сам был заворожен видом на десятки километров из моего панорамного окна: где-то холодным серебром блестела излучина Иртыша, где-то громоздились один на другой герметичные купола установок нефтезавода, где-то сквозь кроны робко просвечивали малоэтажные домики пригородных поселков - и вон Белоствольный с двумя приемными мачтами грузовых дирижаблей. Старинные Нефтяники едва виднелись в окружении парков, только бериевская высотка поднималась шпилем с золоченной звездой. Все же здесь, на высоте, где ветер мощно и ровно гудел в открытых окнах, было как-то неуютно.
Я шел по ярусам какой-то новой радиальной улице, постепенно спускаясь к земле, стараясь делать вид, что отдыхаю и совсем не тороплюсь - на самом деле, идти нормальным шагом не давала слабость.
Городок готовился к зиме, на террасных газонах вечные шустрые старушки подчищали куртины снежной травы. Она уже выросла почти в рост человека, одеревенела, налилась сочными яркими цветами - пурпурными, оранжевыми, бирюзовыми и какими -то еще новомодными оттенками. Считалось красивым, когда над сугробами торчат шаровидные и веерные метелки разных сортов: увы, я этого увлечения тоже не понимал. Хоть в мое время мы просто убирали цветники и газоны от хлама, готовя землю к очередной стужи - и к очередному весеннему взрыву зелени. Мумификация растений на зиму мне всегда казалась извращением: зима есть зима, хотя бы сибирская, покрывающая город снегом как саваном.
Этот новый район определенно был помешан на оптических иллюзиях. Не случайно Галка называла его "калейдоскопом": всюду перекрещивающиеся зеркальные плоскости из разных материалов, создающие эффект странных перспектив или калейдоскопных комбинаций отражений. Проезжающая внизу машина разделялась на множество отражений, которые скользили по многим плоскостям, неведомо откуда появлялись цепочки огней и гасли вдалеке, от световых проемов волнами разбегались блики. Когда-то давно, когда она только переезжала сюда, Галка впадала в экстаз, описывая как в солнечный день микрорайон до самой земли пронизан золотым сиянием - а в закатные часы башни домов словно извергают пламя как вулканы.
Это был район для каких как она - ярких, шумных, способных лететь по жизни, купаться в солнечных лучах и потоках воздуха. Город щедрый до исполнения прихотей, способный воплотить любые фантазии. Почему? Просто так.
Я уже врос в другие города, не менее вычурные - если смотреть на них взглядом постороннего человека. И не менее дорогостоящих, если вспомнить, что отливались они из того же базальтового расплава, который мы выплавляли в наших штольнях. Я немного поспешил, когда обозвал новый омский стиль "странным" - мой взгляд строителя нашел лишь лишь небольшой налет украшательства над строгой рациональностью конструкций.
А вот на Путоране был настоящий заповедник оригиналов и эксцентриков, даже если не считать самую отвязную команду - нас, литостроевцев.
У нас никто не мог понять, где кончаются проплавленные штольни и начинаются улицы под куполами, где естественные пещеры и где их имитация, за которой скрывается фешенебельная квартира. Излюбленной шуткой над приезжим была просьба найти прямой угол - идеей фикс местных архитекторов было следование природе, ее плавным и неторопливым изгибам. Там не было этажей - пологие пандусы, имитрующие тропинки, упорядоченности этажей - только ярусы, которые перетекали друг в друга, кирпичной кладки или обнаженности бетонных или стальных конструкций - только литье из базальтов, то разноцветное от колерных присадок, то строгая литая стена, то имитация каменной кладки. И купола на недосягаемой для взгляда высоте над рукотворными или естественными ущельями, так что они вскоре переставались воприниматься. И казалось странным, почему в морозы, когда сам воздух застывал стеклом от холода, наши камни покрывались буйной растительностью. Иногда к куполу подходили олени из местных совхозов и смешно двигали носом, собирая иней с закаленного стекла. Или шустрые бурундуки с пичугами скакали по балкам, принимая человеческое жилье за часть своего мира.
Странные люди жили там, на Путоране - они сочетали энергию искусственных вулканов и медитативность пещер. И я полностью вошел в эту жизнь, позабыв о настоящих городах.
Галка... В моей памяти периодически всплывала реплика отца. Не помню уж, с кем он тогда разговаривал, только знаю, что для моих ушей она точно не предназначалась: "Жениться надо на человеке, рядом с которым представляешь себя лет в сто, после десятилетий жизни вместе. А не на том, в которого влюблен"...Тогда, в детстве или в юности меня такой прагматический подход покоробил, теперь я его принимал как нечто близкое к истине - слишком уж печальный опыт был от моих прежних романов. А Галка всегда была и будет рядом, только потому, что она не может иначе. И через полвека она будет маленькой трогательной старушкой, которая будет так же, как прошлой ночью, держать меня за кончики пальцев и не давать уйти в смерть.
Странно как-то получается - уйти из дома, чтобы проложить свой путь, встретить других женщин и друзей, и все таки вернуться к девочке, которая стояла с тобой в паре в яслях. Почему-то судьба многих выходцев отсюда.
"Связной" предупредительно пискнул и завибрировал, деликатно предупреждая о вызове. Я напрягся - и не зря. В видеофонной будке по коду вызова зависло изображение человека, разговора которого я боялся больше всего. Именно он дал мне разрешение на возвращение в Омск.
Самумыч сидел. Этикет общения с фантомом требовала, чтобы адресат вызова принимал такое положение, как и вызывающий. Или изобразить позой необходимое почтение. Я выбрал последнее: поклонился и остановился, покаянно опустив голову.
- Добрый день, Яков Са-му-и-лович!
Мне всегда с трудом давалось правильно произнести отчество профессора Горнянского - потому что я называл его Самумычем. Примерно такое ощущение появлялось у каждого, кто общался с ним хотя бы минут пять. За триста секунд пациент узнавал нечто нелицеприятное о своих врачах и о себе самом, после чего успевал истово уверовать, что само мироздание явило ему светлейший лик Якова Самуиловича. Самум, цунами, падение метеорита, извержение вулкана - все представлялось слабым подобием катастрофы, которой оказывалась встреча с Яковом Самуиловичем. Товарищ Горнянский курировал реабилитацию участников мозговых штурмов. Видимо, по методе Самумыча клин вышибался клином: после встряски мозгового штурма взболтавшиеся мозги вставали на место от мощнейшего удара - знакомства с главным реабилитатором. В чем заключалось лечение Самумыча и почему он был непререкаемым гуру в своей области - я даже не пытался узнать. Но работа институтов по расширению сознания и десятков групп мозгового штурма вращалась по орбитам вокруг центрального светила - Свет-Самумыча.
- У Вас, молодой человек, такое выражение лица, что оно было добрым до моего появления...
Я бодро отрапортовал, что чувствую себя отлично. Фантом скосил взор куда-то вбок, где на табло должны были высвечиваться мои данные с "хранителя". Драматичная пауза затянулась, я начал паниковать.
-Хорошо, любезнейший, предположим, что Вам действительно не требуется реанимация. Пациент готов сам доставить бренное тело до места погребения. А как Вы сами оцениваете то, что произошло?
Я набрался наглости и робко огрызнулся:
- Из нас двоих врач один, Яков Самуилович, и это не я.
- Вы, мой дорогой, безответственный невежественный технический специалист, которому - к моему величайшему сожалению - доверено решение неких медицинских задач. Людей Вашей степени безалаберности я бы не пустил к больным дальше ворот фельдшерского пункта. У меня была доверительная беседа с Вашим семейным доктором и я узнал кое-что, что могло бы повлиять на Ваше участие в штурмовке.
Так, досталось и бедной Алларионовне.
Я возмутился:
- Яков Самуилович, тут достаточно тесный круг общих знакомых, а Вы мне обещали сохранение тайны. Она же знает моих моих родителей лет шестьдесят! Что ей сейчас - врать им?
- Продолжайте в том же духе, милейший, и я переведу "хранителя" на ручное управление - а Вас через пять минут упакует скорая помощь и через пару часов доставят ко мне. Ваша Алла Илларионовна глубоко порядочный человек, от которого Вы могли почерпнуть это качество. Она уже смирилась с мыслью, что у Вас в родственниках отныне противный еврейский дед. Бывают вещи похуже... Что касается Вас, то почему в анкете не была указана травма позвоночника в пятилетном возрасте?
- Могу я не помнить о фактах грудного возраста?
- Вам объяснить значение слова "безответственность"? Это когда Вы помните то, что хотите, а не то, что нужно для дела. В чисто медицинском смысле травма действительно излечена и не имеет значения. Но мы имеем дело с порогом сознания, а мозги, что Вам может таки известно, привязаны на веревочках к позвоночнику. Для мозгового штурма нужны не только и не сколько мозги, как безупречно функционирующее тело: оно удержит сознание, когда Вы пойдете вразнос. Тут имеет значание все и позвольте уж нам решать, что важно, а что нет. Мы понадеялись на Вашу ответственность, когда просили перепроверить данные медкарты.
- Простите.
- Мне Ваши извинения не нужны. Просить прощения Вы должны у Ваших родителей, добрейшей Аллы Илларионовны и миниатюрной брюнетки, которая просидела над Вами до утра. Кстати, отличный выбор. Благословляю.
Самум стал стихать. Или мне показалось?
- Что касасется Вашего дальнейшего разгуливания на свободе....
Опять драматическая пауза. Я представил, как взбесились мои показатели на табло в кабинете Самумыча.
- Яков Самуилович, я действительно хотел разобраться в своих отношениях с девушкой. И еще. Сегодня прощание с моим другом, Александром Жихаревым.
- Я знаю. Этот день Ваш. Потом нижайше прошу почтить моих коллег своим присутствием - к Вашему случаю уже тянутся загребущие молодые ручки, Вы отличный материал. Я бы сказал больше - тема для диссертации. Но у самомнение у Вас и так зашкаливает. Вы остаетесь пока под мою ответственность и поэтому соблаговолите терпеть мой надзор.
Что ж, и на это наше нижайшее вам спасибо. Нет, это у Самумыча получается изъясняться высоким старинным стилем, как это модно у профессуры, меня что-то сбивает в сторону.
- Вы знали покойного, Яков Самуилович?
- Нет, он не наш клиент. В традиционных общностях вроде Ваших нефтяников есть неприятие практик расширения сознания. Мозговки практикуются в только что сложившихся динамично развивающихся коллективах, которые желают самоутвердиться и лидировать в сложившейся иерархии общностей. Как бы это популярно объяснить? - фантом поднял глаза ввысь, словно в поисках подсказки там, на верхних экранах. - Представьте религию. Есть устойчивый респектабельный культ для средних нормальных людей. Люди находят в нем то, что им нужно, и счастливы. Есть далеко не средние люди, которым мало упорядоченного культа, они жаждут проверить свои силы. Это монахи или крестоносцы. Ваш Александр человек такого типа - он расширяет границы упорядоченного для нормальных людей. А Вы бы были в секте, причем в секте экстатической, жаждущей всего и сразу, разрушения привычного и упорядоченного ради прыжка в зенит или в надир. Мозговой штурм - та же технология экстаза. Никто этого не скрывает, хоть это происходит при коммунизме, хоть при феодализме. Ваши пути разошлись - и с Вашими Нефтяниками, и с Вашим другом. Примите это, друг мой. Засим разрешите откланяться. Постарайтесь, чтобы наше общение ограничивалось наблюдением за параметрами "хранителя", а не увещеваниями - в Вашем случае от них мало толку.
Меня привычно трясло минут десять, потом отпустило. Странно, я тут же почувствовал себя гораздо бодрее. Точнее - злее и как-то веселее. В разговорной терапии Якова Самуиловича таки - я со вкусом растянул это слово - "таки" - был какой-то резон.
Мысленно доругиваясь с Самумычем, я добрел за пояса парков, окружавших Старинные Нефтяники. По какой-то причине до них не дошли руки у реконструкторов и все осталось так как в первые десятилетия городка: широкие аллеи с тополями, которые через триумфальные арки вливались в кварталы низких сталинок. Все эти ростральные колонны с гипсовыми знаменами и снопами пшеницы кое-как держались на месте, изъеденный бетон решетчатых заборов упрямо сопротивлялся непогоде, штукатурка осыпалась, обнажая щербатый кирпич. Реставраторы залили все что смогли прозрачным фиксатором, который внешним панцирем сковывал труху прошлого. И ухоженные газоны высотных кварталов тут сдались перед местной дикой порослью - она пробивалась через вековые напластования асфальта и декоративных плиток.
Да, это мои Нефтяники, которые я помнил полнокровными, наполненными людьми, настоящей жизнью десятков тысяч обитателей. Жизнь ушла из них с переселением. Так и должно было быть: Нефтяники строились в послевоенные годы, после той, Великой Отечественной. Когда-то они были воплощением мечты о светлом будущем, воплощением его в зримых формах. Спустя пару поколений дома стали оковами для свершившегося будущего. Приходилось ютиться в крохотных клетушках, куда в с трудом впихивали минимальный набор для нормального уровня комфорта - и тем самым отнимая последние квадратные метры жилплощади у жильцов. Их надо было снести, оставив пару мемориальных домов, да ни у кого не поднялась рука. Сперва взбунтовались мы, старшеклассники, потом потихоньку забузили молодые специалисты, а потом разгорячились старшее поколение, по старинному дисциплинированное. По всему Советскому району панельки конца прошлого века сносились без сожалений, и, едва, успевала осесть пыль, как с невероятной быстротой возводились футуристические миражи Высотных Нефтяников. Там-то я, студент-строитель, познакомился с первыми литосплавщиками, с теми, кто, работал в глине, формируя из нее подземные конструкции. Ну, и увлекся...
А вот полу-руины Старинных Нефтяников уцелели.
Может, они были историей. Не знаю. Сам я этого не чувствовал. Для меня они были моей жизнью: я мог рассказать о каждом угле дома, о каждом повороте, о каждом дереве какую-то историю, пусть не слишком занятную для постороннего, но ценную чем-то для меня. Может, и для моих друзей, поскольку это были наши общие воспоминания. Идти по Нефтяникам означало прокручивать в голове бесконечный фильм с тысячами персонажей, большая часть которых ушла из жизни и жила тенями прошлого в нашей памяти. А потом всплывали те, кого мы не могли знать, но которые остались в рассказах и слухах. Странно, но только здесь, в Старинных Нефтяниках, во всем Омске аура прошлого сгущалась до такой степени, что казалась осязаемой и вполне реальной. Впрочем, есть люди, которые то же самое испытывают в своих родных местах: на тихих одноэтажных улочках старинного мещанского Омска, в других бывших заводских поселках. И эти общие воспоминания, эта земля, которую я делил с призраками и своими сверстниками, делала нас одним целым. Той огромной семьей, которой за век стали нефтяники. Снести ветхие сталинки означало разрушить нашу общность. И кем бы мы потом стали? Никем.
Хорошо, я уже отрезанный ломоть, я путоранин, балансирующий между адским пламенем и кромешным холодом за тысячу километров отсюда, мне вроде бы нечего жалеть - только я знаю, как рождается настоящее братство людей. Из таких вот общих воспоминаний и общих дел. Так было в Нефтяниках, так будет у нас, на скалах Путорана, в штольных и на терминалах подскока. Я переношу свои Нефтяники на далекое плато, прокаленное холодом, переношу главное, что было в них. И те, с кем я успел сродниться и обрести свою семтю, приносят память о своих братствах, которые оставили по пути туда.
Путорана, да и Арктиды, не было бы без людей, живущих одной волей, связанных новым братством. А таких людей не было бы без тех мест, где мы стали такими - без моих Нефтяников, например.
Наверное, те, кто решали участь Старинных Нефтяников, чувствовали примерно то же самое. Наш городок остался, хотя лишился населения. Нас расселили по малоэтажным пригородам Большого Омска и по высоткам, окружившим трогательные халупы.
За прошедший десяток лет Нефтяники стали весьма странным местом.
Центральные улицы превратили в университетский городок - от начальной школы до первого профобучения: общежития, школы, лицеи, мастерские, клубы. Здесь было шумно и многолюдно - хотя, хм, откуда толпа подростков в часы учебы? Новое поколение явно чувствовало себя вольготнее по сравнению с нами. Ну, я же забыл о свободных формах обучения.
Здесь сохранился первоначальный облик городка, хотя почти все здания успели быстро и аккуратно перестроить. Наверное, если бы я не был строителем, то мог бы не обратить внимание на четкую геометрию контуров, излишне блестящую поверхность стен, плоский серый пластик вместо шифера, витражные окна, иммитирующие прежние вечно косые рамы, на идеально ровное покрытие из цветных ромбов - мода примерно пятилетней давности. Я бы подумал, что все также стоят милые двух-трехэтажные домики с эркерами и балкончиками в окружении вечных тополей, что по-прежнему желтая окраска и кремовая окраска наполняет солнцем дворы и улицы. Мои улицы изменились - но не так, что это царапнуло взгляд.
А вот в глубине дворов, на задворках все еще ждали сноса настоящие Нефтяники. Отец рассказывал о дворах начала века, заросших травой и лопухами в рост малышни, о поросли, которая образовывали настоящие джунгли, об огромных деревьях, посаженных на первых субботниках и с тех пор вымахавших выше крыш, о лабиринтах полузаброшенных сараюшек, о пыльных чердаках и подтопленных подвалах- том удивительном мире, в котором они пропадали целыми днями. Мое детство было беднее на эти приключения: самостийную растительность укротили, урегулировали, загнали в границы благоустройства, сарайки снесли, ко всему лишнему прекратили доступ. Теперь, без надзора, в ожидании сноса, добрые старые времена вернулись в полной мере. Даже осень только добавила желтизну и пожухлость в буйную поросль, но не смогла проредить ее; а когда-то чисты дворы вновь оказались заставлены старыми автомобилями, мебелью и прочими малопонятными объектами. Судя по надписям на облупившейся штукатурке здесь обосновались многочисленные общественные организации - я даже не подозревал, как много их может расплодиться, когда люди покидают родные места и начинают возобновлять старые связи. Приют для кошек рядом с гитарной студией, в соседнем подъезде - микромузей Захламино и традиционного старожильческого быта вместе с "Обществом энергетиков" - ну и так далее. Фантазией мои земляки не обделены....
Меня затянуло в заросшие лабиринты, так что долго не мог оттуда выбраться. Шел по тропинкам, огибал лужи, перебирался по потрескавшемуся асфальту, под которым бугрились корни, разглядывал акуратно разложенные раритеты - результаты раскопок городских археологов: остовы железобетонных скаемеек, каркасы вывесок, обломки лепнины, старинные монетки и игрушки. Чем дальше выселяли людей отсюда - тем больше их тянуло к странным мелочам.
А потом выбрался на центральные улицы. Почти помимо воли.
Мне хотелось заблудиться здесь навсегда. И до сих пор мне снятся те полу-руины, трогательно замершие перед своим переустройством, как человек, который осознает свою ветхость и ненужность и очень удивляется, почему его так любят и не хотят прощаться с ним.
Оказался в виду бериевской высотки, которой заканчивалась Нефтезаводская. Сто лет назад два дома со шпилем отметили главную улицу Нефтяников, Нефтезаводскую. Один шпиль поднялся над заводоуправлением на одном конце улицы, второй - над Домом Советов, на другом. Говорили, что в первые годы с одного шпиля было видно звезду на другом. Потом разрослись деревья, встали корпуса и высотки, так что проверить легенду никому не удавалось - даже когда мы тайком проникали на чердак и выбирались на узенькую смотровую площадку.
В наших устных апокрифах повествуется, что первым издеваться над высоткой стал сам Лаврентий Павлович, коего попросили освятить сей шедевр - присутствовать лично на открытии. Реплики известны в разных редакциях, к сожалению, из них ни одной нельзя привести в полном виде по соображениям нравственности. Предсовмина под старость бывал резковат на язык. В общих чертах - хотя молодой Лаврентий хотел быть строителем, не стоит возводить ему под старость пышное надгробие в виде гробницы царя Мавзола. Политически реплика тоже была излишне смелой, но вполне уместной, раз в настоящем мавзолее покоились Владимир Ильич и Иосиф Виссарионович. Сам товарищ Берия предпочитал оставлять память о себе в проектах, которые кроме него никто не мог вытянуть - как и наш первоначальный завод. Что ж, не так помпезно, зато на века.
Там я и стретил Мишку Федорова. Где еще его можно встретить, как не в центре силы, притяжения власти? Ну, тогда он еще запросто ходил по Нефтяникам, не то что сейчас. А вот вид его не менялся со школы - такой же погруженный в свои мысли, суровый, походка автомата - тело двигается автономно от мозга, который решает глобальные задачи. Он притормозил около меня, ограничился коротким рукопожатием, спросил:
- Вас сильно трясли на Путоране из-за катастрофы?
Вообще-то это прошло мимо меня, но я слишком хорошо знал то, что начинается из-за ЧП - всплывают притаившиеся надзоры всех уровней, организуются общественные комиссии по технике безопасности, прибывают делегаты от смежников с проверками. Литстрой частенько лихорадило из-за аварий и катастроф, но это мало влияло на местный анархистский настрой. Надеюсь, хоть катастрофа такого уровня привела моих парней во вменяемое состояние... В таком духе я и доложил по всей форме.
- А что с Пызярским терминалом?
- Одним словом - хреново. Двумя словами - хреново и муторно. Бывает так - не ладится с самого начала, объект домучивается через силу. Мы там угробили вторую установку, смежники застряли на нулевом цикле. Продолжать?
- Что ж, еще один аргумент в пользу отказа от Обской директории Арктиды. А наш нефтезавод уже завязан на нефть "с глубИ"...
- Знаешь, Михалыч, я не в курсе местных проблем и не знал, что все так серьезно.
- Серьезно. Если отвечать твоим одним словом. Переходить на два не хочу - придется материться. Для нас по сути "тощие сороковые" не закончились.
У меня сразу же появилось много вопросов, а задал только один:
- Сашка был в курсе всего этого?
- Еще бы. Он из нашей банды, "партсъездовских".
Об этой компании ходило много слухов, раз отголоски их доходили до меня: о выходцах из Нефтяников, которые дрались всюду - от Омска до Москвы - за нефтезавод, уже почти обреченный на перепрофилирование или ликвидацию. Началось все с нескольких умненьких мальчиков, живших на 20-го Партсъезда. Они сошлись не только на увлечении наукой, но и на местечковом патриотизме, сохранении нефтезавода любой ценой. А тут подоспели месторождения на хребте Менделеева...
- И "Малунцев - 5" как-то связан с вашими интригами?.
Мишка помрачнел, насколько может помрачнеть экран ЭВМ, на котором ты работаешь, а на самом деле он одновременно проделывает тысячи других операций. Ладно, проехали, ничего человеческого у ЭВМ все равно не появится. Последняя ставка Нефтяников- или одна из последних ставок - на кону. И она бита. Сашка, Сашка...
Мишку постоянно теребил вызовами связной браслет, он мельком бросал взгляд на табло, нервно глушил писк - и продолжал идти рядом. Что я должен был ему сказать?
Спросил самое нейтральное:
- Ты тоже идешь на прощание?
-Нет, я прямо сейчас уезжаю в Уфу, нами инициировано совместное совещание о добыче "с глубИ". Уже опаздываю....Есть еще много чего еще - охрана природы, международная обстановка...И я не могу перенести его, раз сам собирал его целую неделю. - помолчал и добавил. - У дяди Вовы и тети Нины я был. Наверное, они поняли.
Мишка всегда был очень убедителен. Но я сомневаюсь, что он смог сказать родителям Жихарева что-то кроме: "простите меня...". Тут все свои, их не обманешь.
Кстати, больше с Мишкой я не встречался лично, слежу за его карьерой издали, на экранах. И до сих пор не понимаю, чего он ждал от меня, пока мы шли по Нефтезаводской рядом - как старые друзья. В последний раз.
Идти пешком было тяжело, меня часто прибивала испарина усталости, и я тяжело опускался на ближайшую скамейку. Со мной часто здоровались люди моего возраста или постарше- мне было трудно разобрать, из вежливости или действительно узнавали блудного сына. Молодежь оглядывала мельком и этим ограничивалась. Я сам едва мог лишь в нескольких случаях уловить фамильные черты во встречных. Я дежурно раскланивался и улыбался.
Мимо меня повеяло тонкими ароматами и прошелестело нечто элегантное. Я машинально кивнул и отделался междометием. Нечто ароматно-элегантное круто развернулось и село рядом.
- Минков? Боря?
У меня перехватило голос.
Ленка почти не изменилась с тех пор, когда считалась первой красавицей. Впрочем - а когда она не блистала? Уверен, она и сейчас достойно несла корону, мантию королевы и обожание мужчин. Я бы никогда не подумал, что она помнит тех, кто был вне круга ее воздыхателей.
- Да, я...
- Приехал на похороны Сашки?
Я решил придерживаться этой версии, чтобы не объяснять того, чего большинству местных обитателей знать не следовало. Ленка почти не вслушивалсь в мои сбивчивые объяснения и неотрывно, с какой-то болью вглядывалась в мое лицо.
Она проговорила только одно:
- Мальчики, мои бедные мальчики...
Меня прожгло ее болью. Она была младше Сашки на год и он никак не мог быть ее "мальчиком". Ее уравнивало с ним только красота, аура прирожденной королевы, которая позволяла держаться на равных с признанными лидерами молодого поколения. Она тоже была избранной, хотя вряд ли ее связывало с Сашкой что серьезное, помимо причастности к этому высшему кругу.
Она справилась с эмоциями, приобрела привычную вежливую корректность.
Я осторожно сказал:
- Жихареву вряд ли понравилось определение "бедный". Он не терпел жалости к себе.
- Это его убило, - отрезала она. - Он маршировал к победе по себе и по другим людям. Убил себя и других. Объясни мне, глупой бабе - зачем?
А в самом деле -зачем? Мне самому бы узнать ответ на этот вопрос. Зачем эксперименты на Шернином кряже, зачем огненный ад штолен Путорана, зачем кромешный холод "Арктиды"?
Я ответил только:
- Он не мог иначе. Он не мог остановиться. Это его не оправдывает, конечно.
Она горько улыбнулась:
- Ты тоже из этой породы, из людей фронтира, которые вечно идут впереди, гонятся за горизонтом, покоряют земли, моря, что-то строят, ломают и снова строят. И оставляют жен с детьми одинокими. Я сегодня в первый день отошла от Фатьяновой - из нее смерть мужа вынула душу. Она тоже мертва. Только ходит.
Она долго молчала, потом добавила:
- Я не могу понять и принять смерть. Такую смерть...
Мне нечего было ответить. Я уже привык к другому миру, где смерть была рядом: мы сжились с бешенными неукротимыми стихиями и смертоносными силами, которые едва удерживали в узде. Или не удерживали...Мы называли именами погибших друзей города, аэродромы, шахты и шли дальше к новым городам, аэродромам, шахтам. Им тоже нужны были имена. Имена героев. Герои обычно бывают мертвыми. Действительно, получался какой-то замкнутый круг, если смотреть извне, глазами испуганной женщины, которая прожила всю жизнь в уютных Нефтяниках.
Она сказала:
- Если бы я могла...если это было в моей власти, то вы бы все оставались тут. Разве здесь мало дел?
- Если бы мы остались здесь...если бы все отстались там, где родились - завод бы остановился. Без нефти. Ее здесь нет. Она далеко. И нас бы не было.
-Не рассказывай мне о нефти, я главспец сырьевой лаборатории, я сама могу рассказать, как ее добывают, как ее высасывают сейчас из всех щелей - в сырье больше примесей чем углеводородов. Я все это знаю...Кто-то должен идти все дальше и дальше. Но должен же быть предел, за которым надо остановиться: иначе получается, что есть много что важнее человеческой жизни. А это неправильно.
- Неправильно. - согласился я. - Но это ничего не меняет.
- Да, ты точно такой как Жихарев. Упертый как бульдозер.
Я постарался улыбнуться примиряющее:
- Мне было нечего терять. Ты все равно разбила мое сердце - как мне было утешаться? Только дальними странствиями.
Ленка ласково потрепал меня по плечу, кокетливо улыбнулась:
- Милый мой Борей (она помнила и мое детское прозвище!), ты единственный, кто помнит о тех баснословных временах... Увы, все мои былые поклонники куда-то подевались. Видишь, я сама напрашиваюсь на комплименты от жертвы, которую удается изловить!
Она оживилась - и я был этому рад: тому, что складку у губ сменали озорная улыбка. С удивлением я понял, что могу беззаботно болтать с королевой, а ей была приятна такая простота и легкая ирония. Ленка удивила меня: красота не лишила ее мудрости. Она помнила многих: тех, кто остался в Нефтяниках, и кто был далеко, кого разбросало по Земле и забросило куда подальше.
Потом подошел Марат. Разумеется, я знал, что Усатова вышла замуж на своего сокурсника в Москве, мигом вспомнился оттенок неодобрения при этой новости- как она могла! - но Ленка уже тогда проявила смекалку и выбрала человека со стороны, чтобы не давать горячим головам в Нефтяниках почвы для выяснения отношений.
И он мне понравился. Марат располагал к себе. Бывает такой типаж мужчин, которому прощаешь даже то, что он увел твою первую безответную любовь. Человек, в котором все было в меру, аккуратно, не выпирало и не царапало взгляд, не давало семя, из которого потом могло прорасти неприятие и ненависть.
Он несколькими касаниями поправил у Ленки шарфик, одернул ремешок сумочки, что-то еще привел в порядок. Королева благосклонно приняла ухаживание пажа.
Затем Марат обернулся ко мне:
-Извини мою навязчивость... Ты выглядишь очень усталым. Это связано с церемонией прощания? Ты ведь тоже идешь к ДК?
- Я хорошо знал Жихарева.
Я помимо воли подчеркнул это, хотя мне сразу же стало стыдно - никто не виноват, и он сам в первую очередь - что Марат не наш, что он не может так отзываться о Сашке.
Марат улыбнулся понимающе и печально - видимо, привык к таким намекам.
- Я почти не знал его, так, пара мимолетных встреч. Он был слишком увлечен своим делом, чтобы обращать внимание на простых смертных.
Мне действительно стало совестно. И не смог отказаться, когда Марат переглянуся с Ленкой и предложил пойти вместе с ними. Ленка взяла нас обоих под руки. Хорошо, что Марат был надежной опорой - мне стоили усилий поддерживать Ленку, когда она как шаловливая школьница начинала перепрыгивать на одной ноге через ромбы. Я был рад, что она немного отошла от кошмара, в котором так долго жила. Хотя боль осталась в ней - я чувствовал это по тому, что она болтала без умолку, словно стараясь заглушить мысли.
Марат завел свою кофейню. В Нефтяниках не знали, откуда он добывает партии кофе с абракадаброй на мешковине. Друзей у него было много, причем не только в Соцсоюзе. У меня отчего-то сразу родилась версия о тайном ордене кофеманов, распустившем щупальца по всему миру. После работы Марат варил кофе в какой-то экспроприированной для этих целей квартире в Заброшенных Нефтяниках. Туда приходили люди - кто просто так, провести время, кто-то попробовать экзотики, кто-то пристрастился всерьез, кто-то внимал поучениям гуру и сам пробовал священодействовать. Порой приезжали издалека.
За Маратом утвердилась репутация местной достопримечательности - человека, излечивающем кофе. Ленка сообщила об этом с гордостью. Да, она сильно изменилась...
- Я не виноват, что у меня есть дар - смущенно улыбнулся Марат. - Хотя бы такой: понимать кофе и человека. А потом соединять их. Не знаю, делаю ли я людей счастливее, но я стараюсь.
Я помнил ту квартиру, ее прежних хозяев. Мои родители дружили с ними, отцы семейств учились вместе. И вместе переехали в Белоствольный, правда поселились те на отшибе, на выпасах фермы. Бывшие хозяева и сейчас заглядывали по старой памяти, меняли половики, бранили за паутину на балкончике, подкармливали котов в подвале, завозили автоматические пылесосы... Через их коллекцию в крохотной прихожей приходилось перебираться как по полосе препятствий.
А дальше - бочком по самой стенке, так как столы и стулья занимали все комнаты - в крохотную кухоньку, где Марат оборудовал несколько печей и расставил кофемашины.
Ленка стала серьезной и незаметной. Ушла в тень, стала невидимой. А Марат усадил меня перед собой и заставил принести клятву на турке о том, что никогда и никому я не расскажу о том, что увижу здесь. Мне это так напомнило наши детские сборища и секретные общества - ну, те, где надо было разрезать палец и расписываться кровью под клятвой.
Марат заметил мою улыбку:
- Вот теперь я уловил твое настоящее настроение. Напряжение уходит, ты перестаешь бояться нас, хотя так и не могу понять почему. Впрочем, возвращение всегда тяжело. Пытаешься найти себя там, где от тебя не осталось даже тени...Это просто грусть и ничего больше.
Странно, вот именно с Маратом мне было легче всего в тот день - он был "не нашим", с ним меня не связывало ничего, он был и остался просто приятным собеседником, из тех, кто умеет говорить, как танцевать в парном танце, чутко чувствуя партнера. Я мог быть просто самим собой, а не Борькой Минковым для одних, Бореем для других, Барсом для Галки, сыночком для матери и полу-знакомым для многих и многих...
Мне казалось, что Марат в каком-то трансе, он чуть раскачивался и прикрыл зрачки веками:
- Ты словно осенний лист, который летит над холодеющей землей, над травой в инее, который ищет место, где можно устало опуститься и прильнуть к земле. Чтобы полежать и самому стать землей, обратиться в прах. Небольшой сон под теплым покрывал снега - а потом взрыв новой жизни под горячей водой растопленного снега, порыв соков земли и раскаленного солнца, рывок в небо. Это все будет - ну, а теперь надо просто обрести покой.
Он неожиданно встал, прошелся перед стеллажом с банками и мешками. Как слепой, растопыренными пальцами проводил над своими запасами кофе.
- Я почему-то чувствую запах дыма...Есть сорта с таким оттенком. Запах дыма легкий, с горечью. Да, скорее робуста, с ее землистым привкусом. Горькая, впитавшая долгий-долгий огонь...
Я мало что понял, пока Марат не сварил мне кофе и не усадил перед крохотной чашкой. Бывает так, когда входишь словно нож - в ножны, деталью - в нужное место, человеком - в компанию. Точно, без люфта. Так было с кофе Марата. Между нами не было различия. Мы стали одним целым.
Я позабыл о таких посиделках-вечеринках. Еще до изгнания из Нефтяников мы вот так собирались в крохотных квартирках, где приходилось сидеть на полу, потому что на диванах хватало мест только для девочек, где двухэтажные домики вибрировали от басов "поющих стен", где в полумраке по рукам ходили бутылки вина из запасов старших...Или до полуночи торчали в подъездах под гитару и разговоры о звездах, о мечтах, о драках.
Тогда мне казалось, что так можно провести всю жизнь и быть этим счастливым. Потом понял, что этого маловато... Остальные - тоже. Оказалось, что и взрослыми можно так же отключить себя от сумасшедшей скорости нашего времени.
К Марату пришли многие.
Один из них улыбнулся мне - робко и потерянно.
Венька учился с нами. Выучился он одному - быть незаметным. Сами знаете, бывает такое - отщепенец в классе. Даже не изгой, не козел отпущения, а так... Пустое место. Я не любил вспоминать о нем - всегда мучило чувство вины. Вроде и понимаешь, что был не прав, но переломить себя, заметить его, сказать ему доброе слово, то есть пойти против нравов своей компании всегда было невероятно сложно.
Я потянулся было, чтобы хотя бы пожать ему руку, но встретил испуганный взгляд. Марат протискивался мимо, положил руку ему на плечо и Венька расплылся в счастливой улыбке. Он снова погрузился в в свою крохотную чашку и ушел из мира.
Кто-то подходил, кто-то уходил, Марат священодействовал на кухне. Ленка чмокнула меня в щеку на прощание и убежала на площадь. А мне не хотелось уходить.
Остававался последний глоток
Мне стало так хорошо и светло, что захотелось плакать. Не от беспомощности, как ночью, а от какой-то высокой чистой печали.
Я не смог вернуться в город моего детства. Но меня принимал другой мой город, уже не как ребенка, которого положено баловать и прощать ему все, а как взрослого человека со всеми своими бедами и горестями. Мой город ждал, чтобы я вернулся - а он бы сел рядом и протянул чашку волшебного кофе. Без слов.
А печально было оттого, что я никогда сюда не вернусь насовсем. Чтобы не остаться навсегда в этом уюте, среди милых, все-понимающих людей, в размеренной и покойной жизни.
Стемнело. Шли последние теплые и влажные дни в октябре, с низкими тучами, с недолгими дождями.
Над Нефтяниками стояло низкое зарево. Купола нефтезавода озарялись изнутри проблесками сигнальных огней и пробивающимися электрическими разрядами - безмолвная цветовая симфония, которую мы, местные мальчишки прилежно учились разбирать: что происходит на установках, как там наши родичи и знакомые. А сквозь слои низких туч вслед друг друга пробегали короткие вспышки - пульсация двигателей суборбитальников. Сейчас они расплывались размытыми слабыми пятнами, а вот в ночном безоблачном небе они напоминали вспыхивающие звезды с колючими лучиками.
Почему-то мне на Путоране часто вспоминались именно эти дни: непроглядно темные, с уютным светом фонарей и освещенных окон, прелым запахом размокающей земли и горьковатым дымом от костров с палой листвой. Моим любимым занятием было собирать листву в кучи и поджигать влажные листья, наблюдать, как слабый огонь выжигает внутри вороха тлеющую пещеру, как низко стелется белесый дым и как распространяется запах уходящей осени. Правда, и в мое время роботы-уборщики оставляли мне не так много материала - а уж сейчас любителям-пироманам вроде меня совсем ничего не оставалось. Покрытие с рисунком в виде замысловатых ромбов было вылизано и высушено, а какие-то темные фигуры с сигнальными маячками слонялись по кустам с огромными контейнерами.
Нынешнему подрастающему поколению я не завидовал...
На аллеях сгущалась вереница людей. Их становилось все больше и больше. Старинный обычай нефтяников - траурные митинги - был жив до сих пор. Я помню многие: хоронили директоров, главных инженеров, заслуженных работников. .
На площади перед малунцевским Дворцом Культуры хрупкая девочка играла на скрипке. Что-то в ее лице показалось мне знакомым. Что-то абдулатиповское - из того могучего татарского клана, которые намертво врос в Нефтяники с самого начала, а дальше все разветвлялся и разветвлялся. Что любопытно - кто бы не входил в него, хоть русский, хоть немец, татарская порода все равно превращала детей в кряжистых мужиков и по-змеиному тонких девушек. За причудами евгеники в Нефтяниках наблюдали с интересом, тем более что абдулатиповские считались завидными партиями и не было человека из местных, кого-бы молва или родственники не обручили бы с кем-то из них заочно. Моя как-бы невеста исчезла из поля зрения, ушла в детей и в семью, а вот прочие ее родовичи теперь помаленьку завоевывали Арктиду - что-то слишком часто знакомые скулы попадались мне в новостных лентах о наших северных делах.
Никогда не любил скрипку из-за истеричного надрыва. Но тут она была кстати, она плакала, как плакали бы люди, если бы позволили бы себе выразить свои чувства. Мелодия всхлипывала над невнятным шумом из шарканья ног и негромких разговоров.
Галка увидела меня, отошла от своих друзей, сделала несколько кругов возле меня, пытаясь поставить так, чтобы свет фонарей освещал мое лицо. Я собрался с духом и сообщил, что завтра уезжаю. На лечение. Она опустила голову и зябко передернула плечиками.
Тогда я добавил:
- Если хочешь, поедем со мной.
Она искоса взглянула, вздохнула и уткнулась в воротник моей куртки. Немного пошмыгала носом и успокоилась, как птенец, устроившаяся в теплой ладони. Или пригревшийся котенок.
Она что-то шептала, невнятное из-за меха воротника, а я говорил: да, да, да...ну, конечно же.
Кажется, согласился с тем, что жить останемся в Нефтяниках - и она легко поверила в эту ложь. Ну, а насчет Катьки можно было и не спрашивать, хотя я представил, какой птичий базар они устроят на пару в моей тихой норе. Потом, когда мы начнем строить наш новый дом.
Галка оторвалась от меня, взглянула на меня так, как никогда не смотрела - строго и серьезно. Она мгновенно повзрослела, даже постарела глазами, такая в них проглянула спокойная мудростью. Она, как вещунья, видела меня насквозь - и на много лет вперед. Тогда я понял, почему женщины не идут в мозговой штурм - им и так все ясно. А камни им не интересны.