Аннотация: Еще одни рассуждения об Афоне: о верности принципам, о единстве многообразия
Афон - место принципиально не туристское.
Современного туризма, предоставляющего впечатления и комфорт за деньги, там нет. Путь на Афон - это именно паломничество; на худой конец - путешествие в старинном смысле, исполненное определённых ограничений и тягот (это мой вариант). Трудности начинаются с самого начала. Там происходит первый отбор посетителей.
Среди отсекаемых в первую очередь, женщины, невинные (с моей, мирской, точки зрения) жертвы религиозной сегрегации, а также местного запрета.
На мудрости таких запретов основана любая вера.
Человек определённого склада ума воспринимает их как должное, как нечто, что ему не дано понять, но с чем ему надо смириться. Еве не надо было вкушать плоды с древа Познания - пусть ей не было понятно почему; но за отрицанием запрета в мир пришла смерть.
Последней женщиной на Афоне была византийская императрица Феодосия Плакида. Высадившись в Ивироне, при входе в монастырь она услышала женский же голос, запрещающий ей идти далее, так как единственная 'женщина' здесь - Богородица. Запрет был понят буквально самой императрицей и получил силу непреложного закона. Скорее всего, были времена запустения, когда на Афон проникали миряне с семьями; арабы, турки и пираты, промышлявшие здесь, явно имели в обозе женщин - всё же закон выстоял в бурях тысячелетий и имеет силу догмы.
Опять же - относительной. Предание повествует о том, что группа беженцев с материка укрылась в церкви и женщина родила прямо там. Никому не пришло в голову проводить расследование в стиле инквизиции и делать оргвыводы. Закон уступил любви. А мальчик, рождённый контрабандой, стал потом монахом.
Внешнее смирение и покорность воздаётся сторицей. Ключевое понятие жизни монаха - послушание, отрицание собственной воли и помысла. Но в ответ он получает духовную свободу, которая мирянам непредставима. Религиозный человек в меньшей степени испытывает то же самое. Женщины не могут попасть на Афон - но это запрещение открывает подчиняющимся запрету врата Царства Божия. Теряешь здесь - приобретаешь там; отрицаешь мирскую свободу как вседозволенность - обретаешь свободу духа.
На Афон нельзя приехать просто так, по собственному хотению, когда вздумается. Святая Гора имеет особый статус: собственно, это независимое государство, признанное в начале двадцатого века международным правом, но потом добровольно присоединившиеся к греческому государству. Особый статус Афона сохраняется и подчёркивается, хотя практически разницы между анклавом и остальной Грецией нет. Собственно Афон как монашеская республика - это оконечность полуострова размерами 80 на 20 км: существует чётко обозначенная сухопутная граница, которую пересекать запрещено и которая находится под охраной. Даже отчаянные русские, привыкшие принципиально нарушать все запреты, благоговейно относятся к 'границе', хотя бы "у себя" даже не обратили бы внимание на её существование.
У Афона своё самоуправление из представителей монастырей, свой флаг, чёткая граница с таможней. Греческая виза не распространяется автоматически на посещение Афона. Необходима собственная, которую иностранец может получить только в Уранополи. Опять же, одного желания мало: должен быть монастырь, который согласен принять человека, и соответственно, сделать заявку на получение разрешения на посещение- диамонтериона. Диамонтерии выдаются по этому списку- если не ошибаюсь, 120 штук в день. Квота рассчитана из возможности поместить данное число паломников в монастырских гостиницах - это моё предположение, другого объяснения я не знаю. Процедура сложная и многоступенчатая, занимает несколько дней. Разумеется, практика выглядит иначе и проще, но в любом случае просто подойти и купить билет на паром невозможно.
Так что посещение Афона планируется загодя: горящий тур на святую Гору - нелепость. Посетитель готов к такой процедуре, принимает её - значит, у него должно быть сильное побуждение попасть именно сюда, а не в какое-то другое более доступное или рекламируемое место. Любопытство к православной экзотике можно удовлетворить дешевле, проще и комфортнее в других местах. А Афон есть Афон.
Ещё одна особенность Афона - он окружён легендами и слухами, но лишён конкретной практической информации.
Литература об Афоне обширна. Творения подвизавшихся там праведников составят солидную библиотеку, переводов на русский и собственно русских трудов не один десяток. Это классика новоотеческой литературы. Но это именно церковная литература, описывающая путь спасения души, но никак не маршруты между монастырями. Искать конкретные приметы времени и места бесполезно.
Так что современное состояние Афона - тайна.
Те, кто в первую поездку прибиваются к какой-то группе, получают устные инструкции от бывалых. Одиночки вроде меня отчаянно копают что-то в интернете и загружаются полуфантастическими сведениями, малопригодными к практическому применению.
Афон продолжает жить старинным укладом, который дошёл до нас в средневековых интернарниях - книгах о хожениях. В них описывались чудеса, знамения, благочестивые легенды о местах и, кратко - названия населённых пунктов, расстояние между ними в днях пути, как малодостойное упоминание о мирских потребностях к перемещению и проживанию.
Мне не приходилось видеть того, что в остальном мире называется путеводителями - схемы с обозначением объектов, краткая информация о них.
На местности нет никаких указателей или элементарных табличек. Единственные указатели, которые я видел в самих монастырях - стрелочки в сторону архондариков. На тропах - в направлении близлежайшего пункта. Карея по причине близости к цивилизации обзавелась вывесками и витринами. Этим дань мiру ограничивается. Источник информации - насельники Афона и бывалые паломники. От них сведения расплетаются как ветви некоего мысленного дерева и достигают всех, кому это необходимо. Мне кажется, что дело не только в лености монахов, которым недосуг разработать и распродать путеводители.
Если позволительно, то можно привести аналогию с устроением Церкви. Столпы Церкви - кодифицированный тексты святых книг как идеал, а также живое устное предание как приспособление идеала к человеческой жизни. Впрочем, сердце Церкви - Евангелие, и есть всего лишь записанное предание. Вера конкретного человека колеблется от одного к другому: так находит своё соотношение вечного и временного.
'Вечное' на Святой Горе представлено службой в самом широком значении - от храмов как места проведения ритуалов до церковных служб как воплощения служения человека Богу. Вечными также могут считаться каноны, по которым совершается служение - они до сих пор рукописные и восходят к византийским временам.
Можно припомнить замечание Виктора Гюго о том, что архитектура в Средние века служила главным синкретическим искусством, в котором находило воплощение взаимоотношение человека с Богом и обществом. В массе своей неграмотные люди находили в архитектуре изложение идей и правил поведения. Сама же архитектура была обрамлением для религии, которая, в свою очередь, служила осью и фундаментом того общества. Книгопечатание убило архитектуру, так как дало иной язык, обращённый не к общине - как было раньше, а к индивиду. Печатное слово породило человека, не внимающего проповеди, а способного сопоставлять и анализировать тексты, подходить с критикой к тому, что его окружает. Архитектура и религия надстоят над человеком, приучают его к покорности великому - отсюда почтение и к королевской власти, сакральной по сути. Умаление архитектуры и начало печатного слова - грань эпох. Книга соразмерна человеку, она подрывает авторитеты - и кто знает, к лучшему или худшему?
Афон не чурается печатного слова, но использует иной код общения. Информация может исходить только от человека. Слово устное имеет своего рода вкус, порождаемый личностью собеседника - симпатичен он или нет, внушает ли доверие, производит ли впечатление умудрённого. Слово печатное по-современному дистиллировано - это просто информация. Не более. На Святой Горе весть передаётся из уст в уста, от сердца к сердцу: совсем немного требуется воображения, чтобы представить, что эта благая весть два тысячелетия передается от Иисусовых проповедей до того момента, пока доходит до тебя лично.
Современный человек испытывает на Афоне жажду печатного слова, которому привык доверять и которому вверяет свою судьбу. Подлинный язык Афона в слиянии - симфонии архитектуры, иконописи и богослужений, образа жизни - ему уже недоступен в той совокупности, какой она была в Византии. Афон и современность говорят на разных языках - и о разном: современность - о временном и земном, Афон - о вечном и небесном. Требуются усилия и особая чуткость, чтобы понять этот язык - точнее, принять его сердцем.
Афон не отступается от традиции, коей тысячелетия. Святая Гора живёт её во всех частностях.
Тому, кто хочет понять средние века и веру не как отвлеченные книжные понятия, нужно испытать себя Афоном.
Афон есть путешествие души, а не тела. И вот эта доминанта словно препятствует созданию полноценных экскурсионных справочников. Не об этом, мол, речь. А что касается дороги - молись Богородице и она выведет. Хочешь увидеть что-то - молись и к тебе подойдёт человек и за руку подведёт к святыне. Если ты не достоин такой милости - смирись и молись усерднее, чтобы это случилось в следующий раз. Если ваш покорный слуга и уразумел что-то на Афоне - то именно это.
Афон отмеряет благость не щедро и не скупо, но в меру и разумно - по истинным потребностям.
Такое представления для современного человека, привыкшего рассчитывать и твёрдо всё знать - почти нетерпимое. Но Афон смиряет всех. Или ломает.
На Горе словно нет устоявшихся дорог, тем более что основное сообщение - по морю. Хотя многим тропам многие столетия, они, как живые, постоянно меняются участки, образуют новые развилки, приноравливаясь к новым пунктам назначения или возникающим зарослям, оползням, вздувающимся рекам. Последние десятилетия активно строятся дороги под автотранспорт. Они вносят свою долю в неразбериху, под них меняется сеть троп.
Есть направление, есть тропа, пройденная предшественниками. Есть желание идти. Остальное, то есть, дойдёшь ты до заранее намеченной цели или нет - зависит от Богородицы. Топография тут второстепенна. Можно не дойти до топографической точки, но получить откровение.
Что ценнее - выбор каждого. Обитатели Афона выбирают откровение.
Нынешние афонские монастыри представляют собой лишь тень былого величия. Я встречал сведения, что среднее число монахов в них сейчас - два-три десятка. Мои впечатления совпадают с этими сведениями. К относительно постоянному населению монастырей следует добавить с десяток послушников и трУдников - добровольцев-мирян, которые на какое-то время задерживаются в обителях, имея пищу и кров за свою работу. Из общего оскудения сейчас выбивается процветающий Ватопед, в котором, по слухам более сотни монахов.
На рубеже девятнадцатого и двадцатого веков, которое мне представляется эпохой расцвета Афона, обитателей Афона было гораздо больше. Например, русский Пантелеймонов монастырь имел пару тысяч монахов, и столько же в нём регулярно пребывало паломников. Андреевский скит насчитывал восемь сотен монахов и послушников. Греческие монастыри не имели мощной государственной поддержки, но по размеру их представляется, что численность монахов и трудников в них шла на десятки и сотни. Я не берусь разграничивать монахов, постоянно обитающих в кельях монастырей, от монахов, пребывавших в каливах, было ли место жительство за пределами монастыря регулярным или временным, по сезону сельскохозяйственных работ или же по потребностям монашеского подвига. Афон был густо покрыт возделанными участками оливковых плантаций, садами, огородами, сенокосами, пасеками.
Можно вспомнить совсем уж баснословные времена: по преданию, о котором сообщил в своих письмах Святогорец, спустя тысячелетие от Р.Х, в пору расцвета Византии, на Афоне было 180 обителей. Мой излишне критический разум заставляет с осторожностью воспринимать эту информацию и искать объяснения тому, во что положено верить, но что не согласуется с объективными обстоятельствами. Если представить "обитель" того времени как среднестатистический монастырь восемнадцатого - девятнадцатого веков с сотнями обитателей, то общее количество населения Афона вырастет до нескольких десятков тысяч человек. Могли ли они прокормиться в гористой местности, малоплодородной и заросшей лесом, в условиях примитивного средневекового земледелия, при несовершенных транспортных путях - я сомневаюсь. Если исходить из хозяйственных соображений, то на Афоне реально могли прокормиться несколько тысяч монахов и послушников (десять тысяч как максимум): увеличение этого числа вдвое в конце девятнадцатого века объясняется усиленным ввозом всего необходимого на пароходах, которые могли обеспечить круглогодичную навигацию.
Сейчас обстоятельства изменились. В десятки раз уменьшилось количество трудоспособного населения. Частично потери в необходимом объеме труда для поддержания жизнедеятельности компенсированы применением техники.
Экскурс в историю необходим, чтобы осознать, почему Афон производит впечатление обветшавшей руины, приспособленной для проживания людьми, которые не мыслят себе другой судьбы, но даже предельным напряжением сил не в состоянии вдохнуть в нынешнюю ветхость полноценную жизнь. И всё же Афон не собирается отказываться от такого образа жизни.
'Правильная' жизнь Афона основана на тяжёлом ручном труде множества людей. Монастырь как хозяйственная единица в идеале представляет собой выживший вариант феодального хозяйства: замкнутого, находящегося на полном самообеспечении, переходящего к меновым или денежным отношениям только в случае крайней необходимости. В Европе хозяйства такого типа исчезли полтысячелетия назад. И только заповедная земля Афона сохранила их. Более того - агиориты упорно цепляются за архаичный способ хозяйствования, который воспринимается современным сознанием как добровольное безумие.
Странным выглядит принцип, по которому трудиться обязаны все монахи - хотя бы по мере сил и в соответствии с занимаемым положением. Разумеется, настоятель не будет копать канаву - но надо представить, что обычно это человек в преклонных летах, а до этого пару десятков лет послушником и рядовым монахом он беспрекословно выполнял трудовое послушание.
Подозрительно то, монастыри до сих пор упорно стремятся обходиться местными ресурсами, хотя бы их добывание 'дороже' в рыночных категориях, чем покупка на материке.
К примеру - отопление дровами, которые добываются высоко в горах, требуют тяжёлого ручного труда по вырубке деревьев, транспортированию по горным тропам с помощью мулов, приёмку и размещение поленьев на территории монастыря. И ещё - необходимость регулярного труда по растопке буржуек, которые стоят в кельях, поддержанию жара в них. Казалось бы - достаточно затратить энную сумму на устройство централизованного отопления - и тем самым решить проблему. А дополнительно - избавиться от пожаров, этого бича монастырей, от которых они страдают часто и жестоко.
Я не рискну представить тут мнение агиоритов - я с ним не знаком - позволю себе воссоздать только логику, на которой основывается такой демонстративно-примитивный способ хозяйствования.
Подобный образ жизни воспитывает особое отношение к труду, смыслу труда и к тому, ради чего всё же это совершается. Монах знает, сколько труда требует то полешко, которое он сжигает в печи. Он сам обязательно работает на заготовках или видит как трудятся другие. Человек при таком способе хозяйствования получает не некий обезличенный товар, за который расплачивается обезличенными купюрами - в трудные моменты, на поддержание жизни, самого служения в монастыре, ему вручается часть труда другого человека. Вручается вроде бы безвозмездно, потому что так положено. Но монах (впрочем, как любой нормальный человек) воспитан так, что не может принять дар, не отдарив обратно. В условиях монастырского послушания, общности трудящихся, каждый трудится ради других с тем, чтобы другие трудились ради него. Так воспитывается подлинное братство, семья, связанная не мирскими похотью и узами крови, обычаями и привычками, а евангельским единением верных, равных в труде и служении.
При этом - труд благословенен, ибо сами по себе такие старания не являются самоцелью, а служат необходимой ступенью для воспитания гораздо более сложных взаимоотношений в коллективе и самовоспитания человека. На почве каждодневного совместного труда произрастает духовное братство, которое преодолевает первичные мирские искусы, и даёт плоды в виде единения духовного. И в душе каждого человека отмирает эгоистическая привязанность к вещам для себя, любимого, удобству для себя же - теперь его более заботит обеспечение и удобство всех. Это та первая ступень забвения самого себя, которая потом приводит к тому, что человек забывает о своей человеческой сущности ради вмещения духовного. И она же приближает хотя бы на толщину волоска к Богу, отверзающему щедрую длань для всех желающих. В ничтожной малости человек уподобляется Богу.
Потом, буржуйка в келье и дрова во дворе не являются собственностью отдельного монаха. Они принадлежат монастырю. Ими нельзя пользоваться тогда, когда хочется. Даже в промозглые зимние дни, когда ветер насквозь продувает одинарные окна и вольно чувствует себя в помещениях - печки растапливаются только по благословению игумена; на отопление выделяется ограниченный паёк. Условия могут смягчаться только для больных и паломников.
Следовательно, даже в житейских мелочах воля монаха и его безоговорочное послушание находят поле битвы с человеческими слабостями и позывами плоти. То, что мы принимаем за удобства в виде тепла в помещении, о котором не надо заботиться (я не говорю о комфорте), Святая Гора рассматривает как отход от жизни в простоте, которая и приводит к правильной иерархии ценностей. Путь коченеют пальцы - согреет вера. Тогда человек по-другому отнесётся к тому, что ему даётся. Я понимаю, что напрашиваюсь на упрёк - мол, я не имею права так говорить, коли сам не пережил зиму на Афоне в труде и заботах. Повторяю, я только пытаюсь понять тех, кто не поступается своими принципами. Надеюсь - хотя бы отчасти правильно.
Ну, а пожары... Святая Гора менее всего видит в них нарушение противопожарной безопасности. Огонь, который уничтожает кельи и целые корпуса - знак воли Божией, карающей за неисправление монашеской жизни.
Несколько раз я слышал о пожаре в Хиландаре, который уничтожил только что построенный гостиничный комплекс. Была версия криминальная, исходящая от человека, который несколько лет пребывал на Афоне и знал его изнанку: это был поджог, призванный скрыть растрату, или же получить страховку. Русские паломники склонялись к версии, что архондарик, реконструированный на средства Евросоюза, не сгореть не мог. Нельзя делать богоугодное дело на деньги 'толерантных' европейских бюрократов. Наконец, в законченных деталях отделки кто-то увидел мотив Щита Давида - шестиконечной звезды. Евреев к сему не приплели, хотя, казалось бы, как же без них, зато отыскали святотатство: Щит Давида-де - это олицетворение веры в пришествие мессии, что иудеям не возбраняется, но для христиан - кощунство. Иисус Христос и есть тот мессия, которого прозревал Давид, и которого предрекали ветхозаветные пророки. Он уже пришел и ждать второго мессию - святотатство.
Подобный сонм слухов и предположений сопровождает любое событие на Афоне, поскольку ничто не совершается здесь просто так, по стечению обстоятельств. Пожар в келье начинается не от того, что монах по рассеянности пропустит уголёк, упавший на деревянный пол: нет, это ангел даёт знак нечестивой братии, что их служение неугодно Богу.
Посему, борьба с пожарами заключается не в совершенствовании отопительной системы и не в совершенствовании техники пожарной безопасности, а в покаянии. Чем Афон и занимается, так как поводов предостаточно.
Кратко - Афон рассматривает своё хозяйствование как единственную форму организации общин, чтобы они могли служить Богу.
Афон действительно на перепутье. Он рудимент даже не двадцатого, а девятнадцатого века - а по многим особенностям жизни уходит в гораздо более стародавние времена. Его благородная нищета происходит даже не от оскудения веры, такое православие переживало не раз - а от того, что изменился образ жизни абсолютного большинства населения. Монашество Святой Горы представляет собой даже не контраст, а вызов существующему порядку.
Простейший способ интеграции Афона в глобальную рыночную экономику - превращение в объект туризма. Миряне не осведомлены о закулисных интригах, о давлении со стороны международных финансовых организациях, об уступках-отступлениях и об удерживаемых позициях. Предполагаю, что борьба идёт нешуточная. Собственно, агиоритам делать ничего не надо - нужно только допустить к себе людей, которые сами оборудуют гостиницы, дороги, превратят богослужения в шоу, обустроят полуостров в соответствии с разнообразными вкусами. После этого агиориты получат достаточно средств для безбедного существования и воплощения всех своих планов и реконструкции обветшавших монастырей.
Вроде бы грань между туризмом и паломничеством не так уж заметна. И там, и там есть люди, перемещающиеся по территории, посещающие определённые места, в явной или скрытой форме оплачивающие услуги.
Кроме одного обстоятельства: турист как потребитель услуг является хозяином положения и требует безусловного подчинения себе всего образа жизни предъявителя услуг. Паломник, наоборот, ощущает себя в средневековых категориях добровольным 'рабом', приносящим законную (со своей точки зрения) подать владыке. Владыка - Бог, которому и так принадлежит всё, но Ему необходимо понимание этого со стороны людей. Но это не только односторонние отношения подчинения. Монастырь, место паломничества, выступает в качестве сюзерена, обязанного оказывать покровительство своим подданным - предоставлять им кров, пищу, показывать свои богатства. Паломника и монастырь связывает нечто иное - в частности, представлении об общем служении одной идее, но в разном качестве. В паломничестве (в том виде, как я наблюдал на Афоне), денежные отношения имеют второстепенное значение - а в некоторых случаях могут быть исключены вовсе.
В конце концов, не так уж мало людей, которые спокойно путешествуют по Святой Горе без всякого воздаяния.
Жизнь как служение и жизнь ради денег - это даже не два полюса одного мира; это две параллельные непересекающиеся реальности. При их насильственном соединении происходит аннигиляция, причём чаще всего уничтожается реальность 'служения'.
Жизнь Афона есть служение Богу; переход на служение Мамоне означает не факт разнообразия существующего хозяйственного уклада - а, повторюсь, полное его уничтожение,
Афон до сих пор не повторил судьбу Метеор, другой греческой монашеской республики, которая уступила давлению и поддалась искушению. Теперь там есть всемирно известный туристский маршрут - но нет монастырей, которые хоть и не обладали всемирной славой Афона, но воплощали в себе чисто греческий монашеский дух. 'Воплощали' в прошедшем времени - страшное слово. Точнее, монастыри как таковые вроде бы остались, в них даже сохранились монахи, ведутся службы - но только в качестве экспонатов экскурсий. Мне, отчего то, представляется, что Метеоры словно заслонили собой старшего брата - Афон, пожертвовали собой, чтобы наглядно представить ему, какая участь ожидает забывших своё предназначение. Урок на Горе пошёл впрок.
Неоднократно я слышал на Афоне подозрение в чрезмерном богатстве монастырей - причём, не от пришлых паломников, а от людей, которые по роду деятельности лучше знали местные условия. Речь шла не о денежном эквиваленте поистине бесценных реликвий, коими монастыри располагают - а о счетах в банках и прочих формах сбережений. Не стану относить всё на счёт зависти и злословия, вовсе не исключаю такого. Опровержением может служить крайне скудная жизнь Афона в девятнадцатом веке, когда турки целенаправленно ставили агиоритов в невыносимые финансовые условия с тем, чтобы разрушить монастырские общины и заставить ликвидировать монастырские хозяйства. А в двадцатом веке греческое православие (равно как и сама Греция, и само православие) переживали не самые лучшие времена, чтобы с избытком снабжать обитателей Святой Горы.
Сам образ жизни Афона не даёт возможности использовать такие богатства, даже если они есть. Ведь на самом деле, развернуть обширное строительство, реконструировать обители - значит допустить на Афон массу пришлого населения, отнюдь не монашески настроенного, подчинить жизнь самих монастырей ритму стройки. Облегчить жизнь монахов, давать им вволю еды, избавить от труда за счёт призыва наёмных рабочих - значит, развратить монашество, разорвать связь между трудом и служением, которую я описывал. Заняться украшением икон - раззолотить оклады, обвешать храмы золотом - это ничуть не прибавит им ценности в глазах верующих, зато создаст массу проблем с сохранением выпяченных богатств.
На Афоне наглядно видно, отчего в старину богатства лежали золотом в казне, не имея возможности вырваться из кладовых и начать 'работать' - приносить прибыль в современном понимании. Деньги как монеты не могут превратиться в работников, механизмы, ресурсы там, где их просто нет. На самом Афоне нет условий для запуска каких-то производств, социальных программ, даже если на это есть средства. Нет свободной рабочей силы, нет свободной земли, нет даже понимания, что вложенные средства должны давать прибыль. Поэтому вливание средств извне всегда представляется насильственным чужеродным явлением, которое вторгается в размеренную местную жизнь. Чаще всего это выглядит нелепо - как силуэты башенных кранов, нависающих над многими монастырями.
У меня есть подозрение, что мудрые агиориты отлично знают, чем заканчивается поклонение Маммоне - примерно в таких категориях они могли бы описать нынешнее специфическое хозяйствование, бесконечное накачивание мировой экономики пустыми бумажками-долларами
Они понимают, что когда рухнет всё - или всё вернётся на круги своя - выжившие люди очнутся от морока, и вернутся к той простой бого-благословенной жизнью, которая не прерывалась на Афоне - пожалуй, единственном месте на земле. Потому и сохраняет Афон себя в кажущемся запустении.
Афон остаётся Афоном полторы тысячи лет - это по легендам: достоверно подобное можно утверждать относительно последнего тысячелетия. Срок фантастический для крохотной территории с населением в несколько тысяч человек (это максимум монашествующего населения). Афон пережил бедствия, которые бы сокрушили любое общество: тотальное истребление, повальный грабёж, оккупацию, ереси и расколы - а ныне испытание деньгами и престижем, возможно, самое опасное из всех. Горстка монахов по-прежнему деятельна, полна энергии и продолжает своё дело. Хотя линия преемственности прерывалась не раз: монастыри скудели и уничтожались, в них вымирали обитатели, но всякий раз в опустевший старый сосуд вновь наливалось свежее вино. И жизнь продолжалась. Продолжалось и служение - словно не было насильственного разрыва.
При этом я не никогда не видел такого разнообразия и смешения людей, нравов и мыслей для столь маленькой территории, стремительного изменения ситуации, которая ставит каждое новое поколение перед новым вызовом. Здесь мало значат различия в происхождении, языках, политических убеждений, фактах из биографий прежних жизней. Разумеется, есть греческое лобби, борющееся за контроль за Агиос Орос, есть борьба амбиций и политиканство: но при этом никого не смущают русские монахи в греческих монастырях и русские паломники на службах, то, что они приносят с собою свой церковный этикет, свои представления о служении и послушании. То же самое относится ко всему, что вроде бы отличается от греческого стандарта - но, подчёркиваю, никого это не беспокоит.
Афон никого не отторгает насильно, случаи изгнания исключительно редки, люди - если хотят - покидают его добровольно. Афон остаётся Афоном. В самом его воздухе есть нечто, что превращает любого человека при наличии задатков в агиорита, насельника Афона
Можно только констатировать этот факт. Я бы принял его как должное, на веру и со смирением, как положено принимать афонские реалии. Но приехал-то я из пекла споров и поневоле сопоставлял "наше" и "тутошнее".
Я уехал на Афон в конце октября 2010 года - в самый разгар скандальной переписи и споров, кто такие "сибиряки" в графе "национальность". Буквально спустя несколько дней, после того как заявил переписчику, что я "сибиряк". Переписчик несколько раз меня переспрашивал, подводя к более патриотичному ответу, но, в конце концов, сдался. Не знаю, было ли это учтено, в любом случае мы никогда не узнаем, сколько людей не захотело быть "русскими", чтобы не считать себя "дорогими россиянами" - эти данные исчезли из статистики.
Мне явственно представилось, какими бы надуманными оказались бы наши споры о "русских" и "сибиряках" если бы он дошли до Афона. Даже не сути спора, а скорее наши представления о том, как достигнуть единства.
Если следовать логике оппонентов в дискуссиях о "сибиряках", то единение Афона достигалось бы принудительным единообразием, отторжением инакомыслящих: тогда Афон был бы пустыней духа, а не вечноцветущим деревом, калейдоскопом, который всякий раз поворачивается иной стороной.
Афон живёт по-другому. В том секрет его невероятной живучести: верном представлении о главном и второстепенном, о том, в чём допустима пестрота мiра и о том, где нельзя поступиться на букву или звук, чтобы не ввергнуть Святую Гору в бездну ада.
У Афона есть главное - Бог, служение которому является трансцендентным явлением: перед такой целью меркнут все различия в языках и характерах как пламя свечи в солнечных лучах.
Служение и послушание шлифуют из необработанного алмаза - нового человека бриллиант духа - монаха. Афонская наука становления агиорита сложна и точна, она гораздо древнее и мудрее новомодных психологических пособий по корпоративной этике. Человек включается в цепь преемственности, ведущей из незапамятных времён в невероятное будущее: монах - это звено цепи, от него одного, от его воли и веры зависит, будет ли прервана тысячелетняя традиции или же избежит разрыва. Кроме ответственности цепь придаёт крепость - рядом с нынешним иноком сонм его предшественников и святых, к помощи которых он прибегает.
Вера как высшая цель и жизнь как ритуал- вот, на мой взгляд, основа афонской солидарности. То, что не входит в эти рамки, является второстепенным и может быть любым. Это личное, что может быть сохранено от прежней жизни человека - его национальность, родной язык, воспоминания и привычки.
"А мы попробуем любовью,
И там посмотри, что прочней" (с)
Афонская "любовь" оказалась долговечней и прочней империй, своих современников, которые объединялись "железом и кровью".
То, что я сейчас весьма косноязычно пытаюсь истолковать, на самом деле выражается коротким и ёмким словом "соборность". Это основа единения
Соборность, как и прочие базовые понятия менталитета, с трудом поддаётся разъяснению и переводу. Они или воспринимаются интуитивно, подсознательно - или не воспринимаются вообще. Так идёт деление на "свой"-"чужой": свои - те, которым не надо объяснять очевидные вещи.
Для Московской Руси соборность была основополагающим принципом объединения. Разумеется, она осуществлялась не в такой совершенной и всеобъемлющей форме как афонское служение. Но основные элементы структуры были налицо: Святая Русь как высшая ценность общества, представление о службе как о средстве. С этим строем Россия стала великой державой, выбралась из тисков противников и совершила рывок во всех направлениях.
Соборный строй был уничтожен Романовыми -западниками. Официально империя перешла на европейские стандарты государственности, правда, причудливо сочетая их с рудиментами соборности.
Среди моих предков, дедов и бабок, были столыпинские переселенцы в Северный Казахстан "с-пiд" Полтавы и из-под Курска, терские казаки и кавказские молокане. "Расейскими" из них были только куряне. Кое-кто, особливо из станичников, за предположение о российскости мог запросто двинуть в рыло. Где-то в петербургских кабинетах бродили неясные мечтания о русификации, о столь милых этому городу стройности и единообразии, об одинаковых православных верноподданных пейзанах, благоденствующих под бюрократическим оком. Иначе говоря - о будущих "русских". Реальность была другой - окающей, гыкающей, с певучим малоросским говорком, хриплым казачьим клёкотом: и вся эта пёстрая мешанина была слита в нечто "российское". И никого это не удивляло, никого не смущало явное отличие "русского" казака от не менее "русского" помора. Значит, в недрах той, российской государственности был заложен механизм объединения разнородных элементов в единое целое: элементы системы чувствовали своё отличие от других элементов, но в определённых условиях в них пробуждалась одинаковость. Инерция соборности продолжала действовать.
При таких представлениях, действительно, различие между разнообразными "русскими" не вызывало чувство опасения.
Можно быть единым в главном - и отличаться в мелочах. В соборе можно быть "русским", оставаясь при этом крещенным служилым татарином, помором, графом, воспитанным английской бонною, "пскопским" или "вятским", казаком-некрасовцем на службе у султана или грузином-генералом.
Разумеется, есть иные способы достичь единства - например, советский, который был основан на истреблении/изгнании инакомыслящих и тотальном воспитании всех прочих в строгом единомыслии. Советская система, как порождение российской цивилизации, позаимствовала многие черты соборности - что неудивительно, так как, несмотря на налёт научного коммунизма, идеологи и объекты идеологической обработки подсознательно стремились к генетически заложенному в них эталону соборности
Советская система показала своё преимущество - она смогла в рекордно короткий срок в экстремальных условиях достичь необходимой консолидации общества и с честью выйти из многих испытаний. Но, она же показала уязвимость такого подхода - построенная монолитная пирамида при предательстве верхушки оказалось домиком на песке и рассыпалась без видимого внешнего воздействия. Своей гибелью советская цивилизация подарила чёткое осознание - ничто не может быть прочным, если оно основано на насилии и механическом единении. Даже если это делается во имя благой цели.
Сейчас мы имеем дело с новым подходом к насильственному единству - точнее, к скрытому насилию над разумом, которое как таковое не воспринимается. Это то, что называется манипуляцией сознания, и, как мастерски сработанный обман, не фиксируется сознанием. Мы имеем дело с колоссальной системой промывания мозгов, уничтожения ценностей прежней общественной системы, навязывания новых ориентиров. Медленно, аккуратно, методично, скрытно, складываясь из незначительных импульсов на все органы чувств, на логические цепочки мышления производится по-воровски незаметное изъятие и замена ассоциаций, снижения способности к критике, подавление возможности мышления. Это воздействие проникает на уровень подсознания, инстинктов, заменяя мышление набором клише и формируя рефлекторную реакцию на них.
Так достигается единство потребителей, приученных жрать одинаково невкусную пищу, одеваться по одинаковой моде, смотреть одинаковые шоу и сериалы за одинаковыми банками пива. Манипуляторы тонко просчитывают соотношение стандартного и якобы нестандартного, заботливо предусматривая разрешённые формы протеста. То, что выходит за рамки навязанного стандарта жизни, вызывает рефлекторный ужас от потрясения основ бытия.
Эта система опробована на западном обществе и сейчас внедряется в России. Насколько успешно? Многие аналитики, коим я доверяю, были пессимистичны в 90-х, предсказывая скорое духовное уничтожение страны: однако, общественное сознание до сих пор сопротивляется. Более того, мне кажется, что нынешнее общество на порядок более зрелое, чем восторженные и наивные интеллигенты конца 80-х.
Спустя столетия мы возвращаемся к соборности, мы нащупываем в своём сознании следы её на новом витке истории. Мы хотим обрести цель - свою Родину, настоящую Мать-Землю, а не её суррогат в глянце ТВ-передач. Мы хотим обрести полноценную жизнь в служении обществу, а не прозябание на задворках общества потребления.
Весьма странно выглядит то, что удаленный от политических треволнений Афон дает свой ответ на самые жгучие вопросы современности. Он говорит словно бы шепотом, скорее - даже молчит исихастически - но тот, кто хочет действительно СЛЫШАТЬ, это разумеет. Афон показывает, каким может быть общество без насилия, без принудительного объединения, с сохранением своеобразия составных частей.