Крестники великой и ужасной 'Музенидис тревэл' с конечным пунктом назначения на Афоне, организованно отправляются от аэропорта в Салониках в отели Уранополи. Иногда набивается целый автобус, в конце сезона нас было меньше десятка. Хватило микроавтобуса.
Езды часа два с половиной мимо милых греческих деревушек, отелей на пляжах, кое-где по серпантину горных дорог. Трасса пересекает весь полуостров Халкидики: Салоники в юго-западной части, Уранополи - в северо - восточной. Греция на первый взгляд показалась ухоженной, но не слишком процветающей, впрочем, взгляд из окна автобуса слишком поверхностный.
Сам по себе Уранополи (иногда встречается прочтение Уранополис и греки зачастую называют его так) ничем не примечателен. Типичный курортный городишко из десятка улочек, взбирающихся на гору, узких, плотно заставленных машинами и скутерами. Вся жизнь сосредоточена на набережной и 'центральной' улице, которая является подъездной дорогой. Городок состоит из лавок и таверн всех типов и уровня цен. Дальше вглубь - сплошные двух-трёхэтажные отельчики и меблированные комнаты внаём.
Сезон к моему приезду уже окончился, городок приходил в себя от благодатного нашествия туристов. Говорили, что летом Уранополи для возвращающихся с Афона представлял занятное зрелище. Слишком разителен был переход от строгости и смирения сурового мужского общества к толчее, гаму и проявлениям курортных нравов, к виду кое-как прикрытых женщин.
Меня сие искушение миновало, так и при отъезде, так и по приезду я видел только сонных милых людей, по привычке высиживающих на отведённых местах в несезонную пору.
Признаюсь, я впервые столкнулся с особым типом русских туристов - паломников, имеющих стаж хожений по святым местам. Мне до этого они не попадались. Впрочем, сейчас принято стыдиться искренней религиозности, которая не встречает сочувствия у окружающих. Популярна скорее полу-вера захожан, которая проявляется в посещении церкви по праздникам. С точки зрения это большинства искреннее проявление религиозности и стремление строить свою жизнь по церковным канонам является смешным или фанатичным. По настоящему воцерковлённых людей в стране считанные проценты. И весьма незначительное число из них имеют финансовые возможности и силы для паломничества к Святой Земле, по русским монастырям и на таинственный Афон. Они растворены в общей скептически настроенной массе и не подают внешнему наблюдателю признаков своей настоящей жизни.
Тут, у врат Афона, в такое время могли оказаться только посвящённые в этот таинственный орден пилигримов. Поэтому они отбрасывали привычную мимикрию и становились самими собой. Если ты ждёшь завтрашним утром диамонтерион и сидишь в ресторанчике над ласковым морем - значит, ты автоматически становишься своим. Я не имел на это права, но был принят как равный по умолчанию - хотя бы и авансом.
Мир тесен для тех, кто ходит путями перед Господом. Сразу начались воспоминания о том, где кто когда был - и тут же обнаруживалось, что человек, с которым пришлось познакомиться только сегодня, где-то там разминулся с тобой на день, или был в Иерусалиме, когда ты был в Вифлееме. Начали всплывать общие знакомцы или проказы местных гидов и торговцев, которые ритуально облапошивали паломников. И тут- же неожиданные удачи, незапланированные встречи или радость нечаянных, неожиданных молитв в храме Гроба Господня, которую от души подарил служитель-копт. Бесконечные воспоминания о случайностях, в которых искали промысел свыше, признаки благоволения или неудовольствия высших сил.
Тогда я воспринимал это достаточно скептически, не подозревая, что через несколько дней сам окунусь в эту стихию. А потом признаю, что эта атмосфера моя, что только в ней я дышу свободно и чувствую себя тем, кем должен быть.
Я всё-таки убедился в своём первоначальном выборе - идти надо одному, быть свободным от влияния коллектива. У меня были свои цели, которые я не мог переложить на других. И я хотел проверить, примет ли меня Афон. По язычески я воспринимал его одушевлённым, имеющим свой характер и способным отвергать или принимать идущих к нему. Если я что-то смогу отыскать там для себя - Афон это поймёт и пропустит. Если я буду отсеян - так тому и быть. Я и Афон, без посредников - так, в моём представлении было по-честному.
Я уже не воспринимал своих попутчиков как толпу туристов, которую возненавидел во время экскурсий по своей прошлой жизни. Например, как при осмотре достопримечательностей Сочи - сплошной человеческий конвейер, бредущий по тропинкам и поворачивающий головы по команде гида в сторону очередного водопада. Я тогда вволю насладился созерцанием спин и филейных частей своих собратьев по несчастью, но достопримечательностей даже в усеченном виде за стеной из людей не увидел. Тут были свои, мои будущие друзья - но мой Афон ждал только меня одного. Я хотел проверить, имею ли я право быть там и хватит ли у меня сил без всякой помощи.
Мой план был бесхитростен: высадиться в Пантелеймоновом монастыре, сбегать в Карею, в центр полуострова, а потом пойти пешком по часовом стрелке по всем монастырям. Я знал, что в Пантелеймоновом можно было освободиться от части груза, сдать его на хранение. Пройти десять дней налегке проблемы для меня не составляло.
Но тут из разговоров попутчиков начали выясняться интересные подробности, о которых в турфирме мне предпочли не сообщать - дабы не травмировать нежную психику клиента.
Я наивно предполагал (и мне любезно подтвердили в паломнической службе, с которой связывался офис 'Музенидис'), что переночевать можно в любом монастыре. Я переспрашивал несколько раз, нужно ли заранее звонить на место ночлега (как рекомендовалось на одном сайте). Нет, это излишнее - ответили мне с неким нетерпением. Я составил маршрут, исходя их этой предпосылки и указанных на каком-то сайте расстояний в часах между монастырями (об этих расстояниях - пара хорошо прочувствованных слов при случае).
На самом деле ситуация было иной: монастыри неофициально делились на те, кто принимал всех при любых обстоятельствах, и те, куда требовалось предварительно звонить и сообщать о своём прибытии, а также те, в которых к русским относились настороженно и могли отказать под каким-то предлогом, и, наконец, те, которые не принимали по объективным причинам - гостиницы были малы или их не было вовсе. Маршрут приходилось корректировать с учётом новых сведений.
И тут же оговорка - на улице никого не оставляют.
'Истина где-то рядом' - на том пересечении неписанных правил, объективных обстоятельств и человеческого фактора, которые, как я потом убедился, составляют суть афонской паломнической жизни.
Не совсем понятно было с моим пребыванием в Пантелеймоновом монастыре. Мой диамантерион был именно от этого монастыря, Афон принимал меня как паломника от него. Это русский монастырь, поэтому он и был выбран для адаптации. Я предполагал провести в нём пару дней вначале, обойти окрестности, а уж потом двинуться далее.
Сразу же всплыло не совсем понятное для меня (до сих пор) предубеждение русских против своего же монастыря. Меня предупредили, что весьма рискованно заявлять, что разрешение у меня от Пантелеймонова и что я желаю обосноваться тут - хотя бы на пару дней. Это было чревато тем, что диамонтерион могли просто забрать и тогда я был бы привязан на весь срок к одному месту - без разрешения монастыри не принимают паломников: для них это первый и часто единственный документ. Ничего страшного в том, чтобы поработать какое-то время трУдником - так называют временных добровольцев из паломников: даже те, кто предупреждали меня о сложностях, сами собирались где-то поработать. Такое в порядке вещей - но по своей воле и по окончанию своей программы... Я же в первую очередь собирался обойти Афон.
Мне предлагали даже забыть о Пантелеймоновом и высадиться в другом месте.
Следующая пикантная подробность касалась разрешения - диамонтериона. Он выдавался на 4 дня. Исходя из каких соображений? Скорее, универсальная отмазка: исторически так сложилось. Потом паломник признавался теоретически нелегалом. Как и я, подавляющее большинство прибывало на Гору на бОльший срок. Что делать? Продлять в Карее, административном центре Афона? Нет, не надо. Но могут возникнуть проблемы при устройстве на ночлег: под предлогом просроченного разрешения могут отказать. Следовало об этом забыть и положиться на волю Божию. До сих пор не могу понять, зачем небесной канцелярии исправлять бюрократические ляпы земной бюрократии.
Впрочем, это и есть Афон.
ДЕНЬ ВТОРОЙ
Где-то с восьми утра в гостиницах подают завтрак, а немного погодя пёстрая толпа паломников подтягивается к пункту выдачи диамантерионов. Тот завтрак я совершенно не помню, потому что проглотил его без всякого аппетита. Просто чтобы пожевать и чтобы продержаться до следующего приёма пищи - когда, кстати?
Процедура происходила в какой-то конторе, где бравым молодцам неизвестных чинов и званий следовало предъявить паспорт, а после сверки с компьютером - получить лист жёлтого цвета с непонятным типографским греческим текстом. На листе впечатаны фамилии и росписи членов афонского совета-протата и поставлена синяя печать с Богородицей.
Индивидуальными для диамонтериона являются фамилия с именем, номер разрешения и отметка о вероисповедании: у меня стояло 'ортодокси', то есть православный. Так же отмечались сами греки, а также украинцы, белорусы, сербы, румыны, болгары, грузины - то есть члены братства православных автокефальных (самостоятельных) церквей. Разрешения немцев я не видел, но вряд ли протестантов и католиков отмечали так же. Разрешение отделяло паломников от туристов, чтобы гостиничные - архондарики могли сразу составить представление о своих постояльцах.
По пути мне удалось купить наиболее достоверную карту Афона, с указанием троп, мелких деталей рельефа и затерянных в глухомани келий-калив. Этот вариант картографической продукции был рекомендован на сайте исихазм. ру. Другие многочисленные карты, схемы и тому подобное, хотя бы и составленные на русском были весьма условны, ограничиваясь обозначением монастырей и связывающих их дорог. Я бОльшую часть пути проделал по тропам - если бы не моя карта, то путешествие превратилось бы в блуждание по terra incognita.
Путь на Афон начинается от Башни - официальное название её никто не старается узнать. Башня находится на пересечении главных улиц Уранополи, возле неё разворачивается рейсовый автобус из Салоник, по утрам машины привозят свежую рыбу - то есть она играет роль центра городка.
У подножия Башни - КПП под греческим и византийским флагом, и мол, который используется паромами, рейсовыми и экскурсионными катерами. Впрочем, как зона досмотра этот въезд на моей памяти не использовался, вход туда открыт всегда. Такую же роль играет крохотная часовня на въезде.
На узком пирсе царила суматоха: паломники цепочкой пробирались по самому краю пирса, а по нему самому разъезжали машины: одни загоняли на нижнюю палубу парома, другие разгружались туда же. Для паломников предназначалась средняя (закрытая) палуба и верхняя - открытая. Утро было свежее, ветреное, в лохмотьях облаков, недавно прошёл дождь, на пластмассовых креслах и металлическом настиле капли сливались в лужицы.
Загрузка отчего-то затягивалась. Впрочем, точность - явно не греческая добродетель и уж тем более не афонский принцип. Паром заполнялся и начинал напоминать Ноев ковчег: каждой (не хочется сказать твари), оговоримся, разновидности человека в пути - по паре минимум, а уж как максимум - по ударной бригаде.
Преобладали греки: монахи и миряне. Миряне, что в первый раз удивило, а потом воспринималось как должное - всех возрастов и внешних типов. Потом, когда я познакомился накоротке с некоторыми из них, я отучился доверять первому впечатлению. Иначе бы совершенно не понимал, что собираются делать в святом месте люди с внешностью лощённых клерков или забулдыг.
Грек молчащий - оксиморон. Грек, молчащий и спокойно стоящий - оксиморон в квадрате. Поэтому компания греков в любом состоянии, пусть даже шепотом рассуждающих о возвышенном, воспринимается как компания русских во время традиционной драки на свадьбе. Поначалу я обходил греков по большой дуге, избегая возникающей вокруг них воронки урагана.
Греки-монахи вызывали подсознательное недоумение подчёркнутой чернявостью: иссиня-чёрные волосы в тугих косичках, антрацитовые живые глаза, смуглая кожа, чёрные одеяния. По живости они ничем не отличались от мирян-соотечественников. Батюшки отечественные на их фоне выглядели бледно и степенно.
Русских на корабле оказалось не так мало - кроме нашей компании из восьми человек, потихоньку начали возникать рядом другие фигуры. Поскольку я очутился за границей в первый раз, то не мог судить о том, насколько характерна для соотечественников тяга друг к другу. Звука русской речи достаточно, чтобы стоящий рядом человек интересовался, где я собираюсь высаживаться и какая у меня информация - что же там происходит? Я сокрушённо разводил руками, зато распускал уши при таких разговорах - любая информация была бесценной.
'Русских' дополняли 'немцы'. Благоприобретённая немецкость у наших бывших соотечественников проявлялась в том, что они заговаривали со многими реверансами и извинениями. Православная община в Германии оказалась отнюдь не маленькой - мелькали названия городов и приходов, миссий на историческую родину и визитов наших иерархов.
Сам путь на Афон не производил бы особого впечатления, если бы обстоятельства.
Трудно судить, какой смысл в архаичности и традиционности обычного способа прибытия на Афон - морским путём на пароме.
С одной стороны, столь любимое на Афоне проявление чинности, перетекающей в бюрократизм - таким образом паломники под жёстким контролем, они не могут миновать таможню и пункт (один!!!) выдачи разрешений.
С другой...
Раньше, действительно, морское сообщение было самым удобным. Сейчас традиция приобретает иное звучание и выявляет смысл, который присутствовал в давнишних путешествиях, когда-то был обыденностью, а сейчас приобрёл значение символа.
Двухчасовое путешествие по морю от мирского города Уранополи до общеафонской пристани Дафны не является обыденным круизом. Это переход из одного состояния в другое: из мiра в сакральность. Море - рубеж миров: вечный бесконечный океан окружает обитаемый мир. Привычный мир внутри круга океана: за ним - нечто необычное, чудесное, ужасное. Например, царство мёртвых. Или блаженных.
Правда, сейчас наоборот: это обыденный мир окружает со всех сторон Афон, плещется у подножия Горы и готов затопить её в волнах суеты.
И тогда море - это океан, поглотивший Атлантиду.
Афон по сути - такая же Атлантида, полускрытая от мирского сознания, древняя и манящая тайна.
Короткое морское путешествие является подготовкой к восприятию необычности Святой Горы. Это рубеж, который надо преодолеть со смирением. Со смирением - потому что это не всегда возможно: паромы из-за погодных условий ходят не всегда. Южный ветер со стороны Средиземного моря нагоняет волну, которая не даёт передвигаться плоскодонным паромам и приставать к примитивным пирсам. В наиболее благоприятный 'туристский' сезон частенько шторма прерывают сообщение на день. С октября по апрель шторма становятся регулярными и тогда случаются задержки на несколько дней.
В тот день было ветрено - но не более. Шторм разразился позже. Ветер ощущался, но в русском восприятии был скорее приятен - веял тёплой морской свежестью.
Солнце прорывалось в прорехи в облачном покрове, потом гасло снова в плотных слоях туч. По левую сторону медленно открывались горные кручи, один мыс за другим уходил назад - а впереди разворачивались новые отроги, спускающиеся в самое море. Верх гор покрывала свинцовая туча. В тот день я не увидел вершину Афона.
У самого Уранополи лежат несколько островков, один из которых привлекал моё внимание. Я видел его с набережной, и когда паром отошёл подальше в море, стали различимы подробности. Остров выглядел как подкова, внутри которого желтела полоска пляжа. Хотелось проникнуть туда на лодке и затеряться хотя бы на время на песке под шуршание ласковых волн. Я такой представлял себе открытие Греции - остров за островом, то низменных, то гористых, то больших, как целая страна, то маленьких - с бухточкой на один корабль. И вечное путешествие по таким зачарованным островам - как возвращение домой Одиссея.
За островами справа (то есть южнее) далеко-далеко темнел берег - то был средний отрог трезубца -полуострова Халкидики, вонзившегося на десятки километров в море. Обычно он проступал как тёмная полоска, иногда в ясный день проступали зубцы гор, а из Уранополи ночью были различимы гроздья огней каких-то городков. Всё моё путешествие по южному берегу далёкий силуэт Ситонии сопровождал меня.
Паром держался вблизи берега - не помню, чтобы мы отдалялись от него более чем на километр. Поэтому все детали берега были чётко различимы.
Первая достопримечательность - двухэтажное здание у самого берега: греческий КПП на сухопутной границе. О самой границе ходили разные слухи - кто-то говорил, что это колючка на самых ответственных участках, вблизи дорог и троп. На остальном протяжении граница скорее виртуальна и никем не охраняется - благо, афонские горные дебри непроходимы. Также, на уровне слухов, от КПП шла автодорога к той части полуострова, где располагались монастыри.
На самом деле, полуостров Афон можно разделить на две почти равные части. Монастырями занята восточная оконечность, которую я потом обошёл и проехал по кругу. А вот ближняя к границе, западная, не имеет монастырей. Там располагаются сельскохозяйственные угодья, на схеме Афона показаны крохотными квадратиками каливы и скиты - поселения из одного-двух, реже - нескольких монахов или мирян. Большая часть этой сельскохозяйственной окраины ныне запущена. Паломники не посещают эти места.
Поэтому в первый час плавания парома вдоль Афона признаки жизни на берегу почти не обнаруживаются. Иногда попадаются развалины каменных домов у берега или на склонах.
С воодушевлением русской общиной был встречен двухэтажный домик почти у самой кромки прибоя. Это была Новая Фиваида, один из старейших русских скитов на Афоне, некогда заброшенный, но с появлением двух монахов обретший новую жизнь.
Чайки зависали на вихрях ветра вровень с ходом корабля. Их кормили специально припасённым хлебом, жадные клювы вырывали кусочки прямо из рук. У них привычка - встречать и провожать паром, когда он минует афонскую границу. Этому может быть рациональное объяснение - здесь излюбленное место работы рыболовецких катеров, во время лова чайки облепляют их белой галдящей кучей-малой. Но мне хотелось искать мистический смысл - например, это обречённые на вечную реинкарнацию в птичьем облике тех, кто не попал некогда на Афон. Поэтому они и льнут так к паломникам у заповедной черты. В море вокруг самой Горы чаек не так много и ведут они себя боязливо.
Позже началась густозаселённая часть Афона - край монастырей и пристаней-арсан.
Пристани представляют собой примитивные молы, отходящие на пару десятков метров в море и пригодные для въезда машины. У пристани - склад с воротами, иногда лодочный сарай, ещё реже - пара каменных домиков. Иногда добавляются живописные руины - например, у Зографа пара полуразрушенных башен
Тех, кто высаживается, ожидают машины. На паром садятся люди - те, кто перебираются морем в Дафну. Процедура разгрузки проста: ещё на подходе паром начинает опускать аппарель, сбавляет скорость и на малом ходу со скрежетом полностью опущенная аппарель наползает на камень мола. Пара человек из команды жестикулируют, горланят с народом и под шумок несколько человек покидает корабль. За ними следует транспорт. Минута-другая - и паром отходит.
Бывалые перечисляли арсаны, названия которых мне пока ничего не говорили. Я боялся пропустить свой монастырь. Наконец, Дохиар - последний монастырь перед Пантелеймоновым, если судить по карте.
Я наскоро простился и спустился на нижнюю палубу. Меня в последний раз пытались уговорить начать путь с другого монастыря. В Пантелеймоновом в тот раз сходило не больше десятка человек. Сперва полнеба закрывала аппарель. Отработали моторы лебёдок, аппарель опустилась, открывая вид на каменное многоэтажное здание без крыши и окон. Всё, задерживаться больше нельзя. Как на эскалаторе, все машинально сделали шаг вперёд, вступая на дрожащее железо аппарели.
Первый шаг на Афоне.
Приезжающих встречал седой поджарый монах. Он выспрашивал тех, кто приехал в монастырь. Таковых оказалось трое (со мной) и четверо румын ('Романо?' - спросил монах и получил утвердительный по-русски кивок). Парни-румыны объяснили полу-жестами-полу-словами (как оказывается, на местном жаргоне), что они хотят приложиться к мощам.
Так я познакомился с отцом Олимпием. Его послушание заключается в приёме паломников и ознакомлении с монастырскими порядками.
Пантелеймонов монастырь настолько огромен, что с первого взгляда не воспринимается как единое целое. С пристани открыта одна часть: стены и нарастающие ярусами многоэтажные здания, за которыми выглядывают купола. От архондирика вид иной - выглядит, словно мощная крепость: в перспективе аллеи высится надвратная башня. Я не нашёл точки, с которой можно было бы обозреть весь монастырь и составить о нём представление, поэтому впечатления о нём фрагментарные. Наверное, где-то выше монастыря, на горном склоне, найдётся точка, с которой открывается вид на все строения и их можно неторопливо изучать, познавать связи между строениями, замысел зодчих. Если же стоять как я, задрав голову перед тянущимися в небо стенами, то в памяти останется всего несколько фасадов.
Архондарик Пантелеймонова стоит отдельно от монастыря, на самом берегу моря. Это огромный пятиэтажный корпус, выстроенный буквой Г. Большая часть его заброшена, и зияет пустыми окнами. Обитаемым остаётся левое крыло.
Я появился там не в самый благоприятный момент. Ветер усилился и перерос в шторм. Завтрашний рейс парома отменялся. Вдобавок, 'Агиа Пантелеймон' в тот день при усилившейся волне не мог пристать в Пантелеймоновом. Поэтому все, кто собирался покидать монастырь в тот день, а также в завтрашний, стремились в Дафну. Архондаричный руководил эвакуацией - что-то разъяснял, с кем-то созванивался, торопил тех, кому не доставалось машин или катеров. Меня, чтобы не путался под ногами, отослали в столовую - выпить чаю или 'чего покрепче'. Покрепче оказалась анисовой водкой. Наконец, суматоха затихла. Здание обезлюдело.
Я побродил по гулким пустым коридорам, которые производили непривычное впечатление высотой этажей. Тут охотно верилось в прежние добрые старые времена, как ежемесячно пароход из Одессы привозил сотни паломников, какая здесь кипела жизнь. Сейчас половина корпуса представляет собой руины, а во второй единственным гостем (как мне казалось) был я сам.
Со строительствам архондарика связана легенда, имеющая надзидательный характер - а для мирян вроде меня шокирующее окончание. Вроде бы игумен благословил построить архондарик внутри монастыря, но вынужден был уехать. За время его отсутствия ключарь выстроил гостиницу на удалении от монастыря, на морском берегу. Наверное, у ключаря были свои соображения, лично мне вполне понятные - паломники попадали в гостиницу прямо у пристани и не мешали монастырскому распорядку. Возможно, ключарь чувствовал себя вправе решать самостоятельно решать этот вопрос, поскольку был в миру аристократом и принёс собой значительные средства, использованные потом на стройку. Что думал по этому поводу игумен, предание ничего не говорит. Впрочем, налицо был грех непослушания и своеволия. Два брата закончили объяснения на повышенных тонах чуть ли не взаимным проклятием. Игумен перед смертью неоднократно посылал за ключарём, винясь в своём грехе и желая облегчить совесть брата. Ключарь замкнулся в обиде - гордыне. Так они отошли от мира. По афонским обычаям, тело умершего монаха временно предаётся земле - на три года, пока его кости не очистятся от плоти и приобретут медвяный оттенок. Это знак праведности жизни. Тогда их складывают в костнице - хранилище. Тело ключаря предстало спустя три года словно обугленным и зловонным. Его выкинули в море... Говорят, что на кладбище, на месте захоронения ключаря, участок близлежащей стены покрылся копотью - словно из могилы вырвался огонь. Говорят и то, что тёмный след десятилетиями оставался в неприкосновенности, как зримое свидетельство проявление воли Божией. Таков был вышний суд. А совсем недавно след покрыли краской или побелкой. ..
Не припомню, чтобы такие страсти бушевали в отечественных монастырях. Монашество девятнадцатого века воспринимается через призму речений отптинских старцев, весьма терпимых к прегрешениям своей паствы и братии. Тут, на Афоне, русские быстро акклиматизировались в жгучей греческой вере. Многие предания повествуют о предельной обострённости мыслей и поступков русской братии - словно жили они не в просвещённом терпимом девятнадцатом веке, а ожидали расправы от иконоборцев или сторонников Унии, каждый миг ожидая предстать перед Судией и дать ему отчёт в прошедшей жизни. У них словно не было времени на покаяние или исправление. При всех заслугах монаха перед братией, при всех его духовных достижениях - ничто не спасает его от падения. Причём, в любое время и по любому поводу. Евангельская 'узкая тропа' для избранных превращается на Афоне в натянутый канат, на котором вынужден балансировать монах, чтобы избежать соблазнов и дьявольских происков. Мне невозможно представить психологическое состояние человека, живущего десятилетиями в постоянном нервном напряжении и с опасением сорваться вниз буквально на последнем шаге подъёма. Но это так.
Архондарик описывался в 'Афоне' Зайцева (если речь идёт об одном и том же здании) в богатом убранстве, даже с некоторой роскошью для приёма аристократических особ, иерархов и богатых жертвователей. С тех пор здание неоднократно горело. В последний раз - спустя четыре месяца после моего посещения.
Для паломников вроде меня предоставляется зала на пятом этаже - во всю ширину корпуса, метров девять в ширину и тридцать - в длину. Она заставлена рядами низких коек. Если не считать трюмо в углу и многочисленных икон на стенах, то этим меблировка ограничивается.
Отец архондаричный показал мне комнату и оставил комплект постельного белья. Я был один. Мои соседи появились спустя час и оказались из Германии. Один был выходцем из России и говорил не то что с акцентом, а как-то по особому твёрдо выговаривая слова. Второй как чистокровный немец, по-русски не говорил, и наше общение ограничилось, к сожалению, только взаимным представлением. Хотя мне было весьма любопытно, что же привлекает Афон немцев, которые попадались мне в большом количестве. Любопытство к православной экзотике? Тяга к вере, которую они не могли удовлетворить на родине? Как и на многие другие вопросы, мне не удалось найти ответ.
Владимир продолжил мой ликбез по Афону. Благодаря ему, у меня появился первый достоверный список монастырей, где возможно было остановиться, то есть стал вырисовываться реальный маршрут. Сам он бывал здесь несколько раз и держался вполне уверенно. Немецкая уверенность в то, что в каждой ситуации есть порядок - орднунг, что его надо найти и твёрдо следовать далее, всегда заразительна, тем более что она соответствует моему практичному складу ума.
Если я ранее упомянул об этом, то день был пасмурный, в холодной мороси, которая иногда сгущалась в отдалении в настоящий туман. Для русских подсознательно ощущение сырости всегда вызывает предчувствие холода - здесь сырость была тёплой, обволакивающей, липкой. Каменная вымостка дорог, камни стен, сочные листья деревьев были обтянуты водяной плёнкой и тускло поблескивали.
Монастырь казался необжитым, очень редко когда где-то вдалеке мелькала тёмная фигура. Для Афона безлюдье - почти нормальное состояние, в руинах былого великолепия, рассчитанных на двадцать тысяч насельников, живет сейчас от силы две тысячи монахов. Такое же, если не много хуже - соотношение для Пантелеймонова. Но видеть такое воочию - совсем не то, что читать.
Камень не умирает, как дерево. Если бы Афон строился по-русски, из дерева, то от него сохранилось бы немного - но мощная кладка перенесла годы и бури, пережила людей и пожары. Стены стоят непоколебимо, хотя и их пустота порождает долгое эхо.
Под шелест тихого дождя мы пошли в собор.
Позже я узнал, что Пантелеймонов храм - один из двух соборов-кафоликонов в монастыре. Если нижний собор ничем не отличается от греческих, то верхний - чисто русский. Это память о непростой истории монастыря.
Если не вдаваться в совсем уж доисторические времена, то на нынешнем месте современный Пантелеймонов монастырь возник в середине девятнадцатого века. С самого начала это был русский проект, как бы сказали сейчас - его настоятелем и отцом-основателем был русский, он подбирал себе братию из русских, а пожертвования на него собирались по всей России в течение нескольких лет. Скромные лепты простых верующих и солидная государственная поддержка позволили быстро отстроить настоящий город. Какое-то время в монастыре сосуществовали два монашеских землячества: новоприбывшая русская и сохранившаяся по наследству от старой обители - греческая. Потом греческая братия вымерла или разошлась по другим обителям: в описаниях монастыря начала двадцатого века я не встречал упоминаний о живущих там греках. Так вот, собственно собор святого Пантелеймона (нижний) был оплотом греческой братии, в нём шли службы по-гречески и по древним канонам. Нарушить издревле заведённые порядок русские не имели права. С тем, чтобы обозначить своё присутствие, своего рода русский дух, и окормлять русских паломников, в пятиэтажном братском корпусе, нависающем над монастырём, возводится ещё один собор - Покровский. Мощи святого Пантелеймона осталась в нижнем храме, чудотворная икона переместилсь наверх. В афонском духе братия стала вести службы в обоих соборах попеременно: неделю в одном, неделю - в другом, означая момент перехода из кафоликона в кафоликон особым ритуалом. Сейчас смысл подобных перемещений изгладился из памяти, но сохраняется по традиции.
Собор был греческим, дух - русским. Вдоль стен стояли стасидии, с которыми я был знаком ещё по Новому Афону в Абхазии. Экскурсовод некогда объясняла, что это особые вертикальные скамьи, предназначенные для долгих служб. В них можно сидеть на узких седалищах, откидывать сиденья, стобы стоять, опираясь на подлокотники, или находиться в промежуточном состоянии, опираясь спиной (или тем что пониже) на край поднятого сиденья. Для служб, которые длятся часами, это неоспоримое подспорье. Но русские паломники по традиции стасидиями не пользуются. Это почти как "русские на сдаются" или "после первой не закусываю" - вопрос национальной самоидентификации. Принято находиться в стасидиях, но при этом стоять. Монахи сами решают, как им удобно.
Ту службу на "русском" (разумеется, на церковнославянском, но после суток греческой скороговорки это действительно звучало по-русски) я воспринял как должное. Мне ещё предстояло оценить звучание родного слова в чужом краю. В соборе было сумрачно, в серой мгле расплывались огоньки лампад. Мерно и веско падали священные слова, погружённые в себя люди истово крестились перед закрытыми вратами.
В России женский хор всегда смягчает литургию. Хотя женщинам положено выступать от лица бесполых и бесплотных ангелов, но все воспринимают нежные женские голоса как обещание прощения от Богородицы. Вера сурова, но есть бесконечное милосердие, обращённое ко всем от лица матери. Служба, в которой звучат только мужские голоса, воспринимается совсем иначе. Это как пронизывающий взгляд "Спаса - Ярое око", перед которым испытываешь только трепет и ужас. И когда подсознательное ожидание спасения от женского хора не приходит - начинается осознание, насколько тяжела вера, которая есть не ожидание прощения, а завоевание его.
Или всё-таки Богородица где-то рядом, держит наготове свой покров, чтобы спасти тех, кто не может выстоять перед гневом Ею сына? Когда-то здесь, в Пантелеймоновом, случилось чудо. При проявлении фотографической пластинки с рядовым сюжетом - вереница монахов, подходящих к благословению к настоятелю - неожиданно обнаружилась женская фигура, укутанная в плащ, с поникшей головой. Богородица стояла за чередой монахов... Может, она всегда где-то здесь. Её голос бесплотен и неслышен, и всё-же, должен быть здесь...
После службы все в молчании прошли в трапезную. Она находилась - дверь в дверь - рядом со входом в нижний кафоликон, достаточно перейти узкий дворик. Вытянутый зал казался огромным, способным вместить тысячи человек. Наверное, раньше так и было. В три ряда стояли длинные столы. В тот вечер накрыты были несколько из них.
Трапеза была скудна и, по военному, укорочена до физиологического минимума. Времени на еду давалось ровно столько, сколько требовалось на пережевывание немудрящего супа, хлеба и экзотичных в краю маслин картофельного пюре с чаем. Ни секундой больше, дабы не дать времени демонам празднословия и лени проникнуть в сплочённые ряды обитателей Пантелеймонова. По моим наблюдениям, русская трапеза - самая короткая и суровая из всех, которых я сподобился на Афоне. Паломники рядом со мной вполне осознавали груз ответственности, общение ограничивалось взглядами или жестами. Мне бы хотелось провести побольше времени, чтобы разглядеть росписи на стенах, но, увы, даже такое невинное желание было недоступно.
"Домой" возвращался по непроглядной мгле. Путь освещали одна лампада - в проходе под воротной башней. Присутствие людей обозначали только пятна света от фонарей на мокрых камнях. Казалось, что жизнь замирала, впадала в сонное оцепенение перед темнотой и усталостью - но там, в невидимом монастыре продолжались молитвы монахов перед лампадами. Молитвы на Афоне не заканчиваются никогда.
Ночь выдалась бурная. Окна, выходящие в сторону моря, словно вдувало внутрь. Тьма за окнами ревела на все голоса. Казалось, что здание покачивается от ударов ветра или от сотрясения волн, падающих в десятке метров от кровати. Заснуть при таком шуме можно только от усталости, что является естественным состоянием для паломника.
ДЕНЬ ТРЕТИЙ
Глубокая ночь разорвалась деревянным стуком и выкликами архондаричного, будившего паломников. Он долго блуждал по коридорам корпуса, шум то стихал, то усиливался, пока не добрался до нашей залы. Мне отчего-то показалось, что ради нескольких человек в корпусе не стоит бродить так долго, а отец архондаричный на самом деле поддерживал традицию, совершал традиционный обход среди опустевших комнат, которые когда-то были заполнены паломниками - а сейчас отзывались только эхом.
По моим часам было чуть больше трёх ночи. Даниэль и Владимир зашевелись, переговорили о чём-то, начали собираться. Поднялся и я, пошатываясь. В нашем пустом зале с рядами пустых коек светила всего одна слабая лампочка фиолетово-малинового цвета, отчего одеваться и собираться приходилось при свете фонариков. Остатки сна мгновенно выветрились на улице под порывами влажного холодного ветра. Кроны деревьев вдоль дорожки к воротам метались сгустками тьмы, кругом что-то утробно скрипело, шелестело, издавало прочие звуки в унисон к завыванию ветра.
Долгая утренняя служба в соборе всегда тяжела для неподготовленных людей. Невысыпание, усталость от стояния, тревожащий мрак с несколькими трепещущими огоньками лампад, бесконечная служба. Слишком много сил уходит на физические усилия - вместо духовных или хотя умственных. Окончание службы воспринимается с облегчением вместо воодушевления.
Буря утихла и над лесистыми склонами вставало яркое солнце. После окончания службы я потоптался у трапезной, пока проходивший не объяснил непонятное безлюдье.
В Пантелеймоновом есть правило, которое поддерживается ещё в паре мест - после утренней службы даётся час на отдых перед трапезой. Напомню, что монахи проводят в молитвах значительную часть ночи, до полуночи или до часа, так что им остаётся буквально два-три часа на сон. Для паломников это не совсем удобно, так как в их интересах как можно раньше отправлятся в путь. "Мои" немцы улеглись отдыхать - видимо, сказывался опыт, который рекомендовал переходить в горизонтальное положение при первой же возможности. Я мог припомнить своё пребывание на военных сборах - тогда я растягивался в любое время и на любой поверхности. Пока же я пребывал в нетерпении - надо было двигаться дальше. Я изучал карту и в сотый раз прокручивал график переходов. Сегодня мне предстояло дойти до Кареи, центра Афона, и попытаться отыскать там ночлег. Я не представлял, как это получится и вчера донимал Владимира с просьбой назвать хотя бы несколько вариантов. Теперь предстояло проверить это на практике. Владимир и Даниэль собирались идти по прибрежной тропе до дороге Дафна-Корея и там искать попутный транспорт. Мне было с ними по пути, поэтому я обрадовался оказии - хотя бы до дороге: но я собирался пройти до Кареи пешком.
Утренняя трапеза была чуть сытнее вечерней и завершилась короткой планёркой.
Монах встал в проходе трапезной и объявил, что все организованно идут на сбор маслин. Все - то есть те, у кого нет на сегодня более важного послушания. У кого есть сомнения в важности своей работы - просьба обратиться лично к нему и получить разъяснения.
Мои немцы задерживались - мельком я видел их в беседе с монахом. Из обмолвок я понял, что Владимир - частый гость на Афоне и проводит много времени с духовником Пантелеймонова. Это обстоятельство, тяга русского немца к православию в наиболее аскетичном виде, роль Даниэля - всё это вызывало моё жгучее любопытство, которому я не давал ходу.
В путь мы двинулись часов в одиннадцать, когда исчезли последние следы вчерашней непогоды, а солнце стало припекать почти по-летнему.
Даниэль по пути оживлённо откомментировал на немецком огромную трубу у какого-то вспомогательного здания - 'юде' и 'крематориум'. Нет, это просто печь. Но дымоход выглядел на фоне небольшого сарайчика как-то странно. И в самом деле - зачем тут труба, достойная приличной котельной? "Пригороды" Пантелеймонова состояли из многоэтажных корпусов, монументальных сараев, заброшенных дворов с сельхозинвентарём и тому подобным.
Потом начинались ближние плантации олив. Сельхозработы были в полном разгаре. Монахи и трудники ползали на четвереньках вокруг невысоких деревьев. Один из монахов рассеяно крутил палкой-оббивалкой на манер героя китайского боевика.
Дальше начался лес, и просёлок сузился до тропы.
Афонская тропа предназначена не для человека, а для мула с вьюком. Поэтому она приличной ширины - до метра поперёк и вымощена камнем. Точнее - устлана первыми попавшимися под руку глыбами разных форм и размеров. Наверное, копытам так легче, а вот человеческой ноге, конечно, было бы устойчивее на мягкой земле. Владимир предупредил мимоходом, что влажные плоские камни опасны - на них запросто можно поскользнуться. Несмотря на солнечное ясное утро, влага на тропе не спешила испариться с камней. Плоские камни чередовались с острыми, торчащими как обломанные зубья. Совет ходить только в крепкой кожаной обуви тут обретал смысл: ни одни кроссовки не выдержат долго на тропе-западне, тряпочный верх мигом разорвётся в клочья.
Мои спутники шли ходко, останавливаясь пару раз - один отдохнуть на мостике через ручей, второй - заприметив дерево с плодами, напоминающими алычу. Владимир хотел найти для меня дерево со съедобными плодами - как я понял камарню, коей питались отшельники. Но оно так и не попалось. Тропа не произвела на меня впечатление трудной. Ведь она, одна из немногих, идёт практически на одной высоте, без заметных спусков и подъемов. Под кронами деревьев царила приятная прохлада, хотя яркое солнце обещало жаркий день.
Мы прошли тропу за время чуть больше часа.
На пересечении тропы и грунтовой горной дороги стоял микроскопический домик из сайдинга, возле которого столпилось несколько человек. Как оказалось - русских. Громогласный старец в монашеском одеянии призывал с собою в сторону Пантелеймонова.
Мужчина преклонных лет вежливо поздоровался и спросил, как обстоят дела с паромом (поскольку я шёл из прибрежного монастыря, а они, видимо, с другой стороны полуострова или с гор). Я сообщил ему вчерашние сведения - паром из-за шторма не ходит, прогноз на завтра неизвестен. Эта новость озадачила его спутников, поскольку они спускались к пристани Дафна - она была внизу под горою. После короткой толкотни и обмена тому подобными новостями моих спутников с Пантелеймонова подобрала маршрутка, идущая в Карею, а новых знакомцев - встречная, направляющаяся в Дафну. Владимир рассудительно предостерёгал меня от намерения идти пешком в Карею - мол, это всего лишь дорога, на которой нет ничего интересного. Но соблазн почувствовать под ногами дорогу был сильнее доводов рассудка.
Вот я и один. Наедине с Афоном. Тепло и тихо. Внизу - за перекатами заросших склонов - море. Впереди щетинится деревьями ближний гребень. Грунтовка с щебенистым покрытием петляет виражами и упорно поднимается вверх.
Громогласный старик пообещал мне впереди пару перевалов и сбитые под конец ноги. С таким напутствием я побрёл вперед. Хотелось бы написать 'пошёл' или даже 'полетел' - но как-то язык не поворачивается назвать моё карабканье определённым и целеустремлённым восхождением.
Дорога на Карею направлена почти перпендикулярно от берега прямо в гору и почти пересекает полуостров. Поэтому она идёт зигзагами, бесконечными поворотами и крутыми подъемами на прямых участках. Предельный уклон для автотранспорта - один к десяти, метр высоты на десять метров по горизонтали. Ощущать такой подъем в пешем порядке - удовольствие ниже среднего, тем более что скоро начинает давить протяжённость пути; иной раз казалось, что лучше был гораздо более крутой, но короткий подъем по ступеням или каменной тропинке. Жара, тяжелый рюкзак, пыльная грунтовка, с одной стороны - заросший склон, с другой - пронзительно-голубое море. С каждым поворотом, с каждыми несколькими десятков метров высоты, море отступало всё дальше за горизонт, обнаруживая на самом краю неясную гористую линию. Это было побережье среднего полуострова Халкидики. Теплое ласковое море дремало под полуденным солнцем в обрамлении двух вытянутых полуостровов. Вначале на уступе по-над морем виднелись купола и кровли монастыря Ксиропотама, потом они были заслонены склоном. Я мало-помалу приближался к ряду деревьев на прибрежном гребне, гадая, какой же поворот окажется последнем и я смогу двигаться по горизонтали. Великая Западносибирская равнина приучила меня к тому, что земля должна быть ровной. Греческие новации в виде гор я воспринимал как отклонение от эталона: за гребнем я подсознательно ожидал ровное плато.
По относительно ровному участку и отсутствию деревьев над собой, я понял, что перевал достигнут. Дорога от этого не стала ровнее, а с прежним упорством продолжала лезть вверх. Единственное отличие от только что пройденного пути - дорога вошла в лес и теперь деревья почти смыкались над головой. Я приноровился к пути: если первый час я почти штурмовал кручи Афон, то теперь я словно вошёл 'внутрь' и шёл без напряжения, мурлыкая под нос нечто благостно-бессвязное. Не помню каких-то чётких мыслей или эмоций: я впервые ощутил заповедную тишину Афона, в которой растворяются мысли и желания. Остаётся только движение - шаг за шагом, верста за верстой, молитва за молитвой. Где-то вдалеке, а может - и вблизи - ощущение чуда, которое раскроется, стоит только дойти до него.
Потом начался спуск, а вдали пространство очистилось от зелёных крон. На повороте дороги поверх каменной пирамиды возвышался кованный крест. А через несколько шагов между стволами деревьев открылся склон в сторону моря, густо усыпанный строениями. Видимо, это и была Карея. Я почти пересёк полуостров.
Я не дошёл до городка, расстилавшегося внизу.
Моё внимание привлекли ржавые купола слева от дороги. Осмотр достопримечательностей я решил начать с них. Под куполами обнаружился солидный монастырь. Дальность расстояния не смогла скрасить картину - крыша частично обрушилась, торчала ребрами стропил, зияли пустые проемы окон, деревья милосердно прикрывали настоящие руины - часть внешних корпусов осыпалась вовне. Я пошагал по свертку к воротам. Их оказалось двое, между которым располагался внешний дворик.
В пространстве между двумя монастырскими воротами мальчишки гоняли мяч. За ними с балкона азартно наблюдал полицейский: единственный, кстати, представитель власти, которого я увидел в форме. Старательно щёлкая фотоаппаратом, я прошёл внутрь. Собор стоял в лесах, перед ним были выставлены позеленевшие от времени колокола с русской вязью. Что делать дальше, я не знал.
Из-за угла появился сухонький монах и что-то спросил. Я добросовестно изобразил всеми конечностями 'моя твоя не понимай'. Монах осторожно, двумя пальцами взял меня за обшлаг ветровки, обвёл вокруг собора и потом махнул в сторону угла, где смыкались многоэтажные корпуса: 'Архондарик'. Проблема с ночлегом была актуальной и если агиориты решили мне помочь в её решении, то отказываться было бы грехом. Изрядно проплутав по полуразрушенным коридорам, я вышел к каморке над лестницей: она была заполнена сумками, рюкзаками и людьми. Архондаричный в очках предложил мне узо и душистый рахат-лукум, с моих слов заполнил графы в огромной амбарной книге записей паломников. Создалось впечатление, что компания в архондарике ждала только меня, чтобы отправиться обустраиваться. Повторился путь по коридорам в состоянии ремонта-долгостроя.
Тут мне любезно сообщили, что это место называется Андреевским скитом.
О нём я знал только то, что в середине девятнадцатого века он перешёл к русским и на месте древней каливы был построен огромный комплекс. Российская империя шла по пятам скромных монахов; там, где русским удавалось зацепиться за афонские скалы, воздвигались твердыни православия. Не знаю, как уж переносила турецкая администрация в Карее русский монастырь у себя под носом, и как терпели ревнивые греки наш помпезный церковный ампир.
На Афоне я узнал печальное продолжение этой истории. После революции Андреевский скит захирел без притока монахов и финансов. Последний русский монах почил в Бозе в 1971 году. В 90-х полуразрушенные сооружения перешли к грекам - здесь была основана чисто греческая обитель. Эта грустная история повторялась неоднократно на Святой Горе. Sic transit gloria mundi...
Я забыл упомянуть, что Андреевский скит был построен на землях соседнего монастыря Пантократора - одного из самых могущественных на Афоне. Иерархи Пантократора, как я понимаю, имели полное право решать судьбу выморочного имущества, тем более что СССР - правопреемник России, никакого интереса к культовому сооружению не проявлял. Новые насельники по мере сил принялись восстанавливать постройки и обустраиваться в не совсем привычной обстановке. Выше я описывал старые греческие монастыри, считая их эталоном. Увиденные мною Пантелеймонов и Андреевский скит позволяли судить о новой традиции, властно утвердившейся на Афоне русским имперским могуществом. В первую очередь, это масштабы, намного превышавшие то, что могли себе позволить греки. Пантократор я видел мельком, но этого достаточно для предположения, что подчинённый скит был больше по площади и кубатуре зданий. Собор Андреевского скита - официально самый большой на Афоне. Во-вторых, русские зодчие принципиально пренебрегали местными традициями: они строили храмы как в российских губерниях, по синодальным высочайше утверждённым образцам. Разве что жилые корпуса приноравливались к отнюдь не российскому климату - имели террасы и балконы. Под столь масштабным религиозным вторжением на Афон чувствуется какой-то политический подтекст, из той же оперы, что и маниакальное влечение к Царьграду: Россия словно выбрасывала десант за десантом и обустраивала плацдармы.
Для русских паломников Андреевский скит имеет особое значение - не только тем, что его стены хранят память о наших братьях-соотечественниках. В обители до сих пор чувствуется дух какого-то русского бесшабашного гостеприимства. Отказывать русским тут не принято. Поэтому самый близкий к Карее архондарик используется теми, кто транзитом бывает в столице Афона. Иначе говоря - всеми. Гостиничные стараются расселять паломников так, чтобы они понимали друг друга. Поэтому в номера-келье коек на пятнадцать оказалась пара российско-подданных, пара украинцев и двое грузин.
Грузины держались поначалу в углу, пока я не начал выяснять, как пройти в Иверский монастырь. По карте до него было недалеко, часа полтора ходу в один конец, так что была возможность пробежаться туда и обратно до службы в 4 часа. Мне нужно было обязательно привести с Афона икону Иверской Божией Матери - и, поскольку я не знал как сложатся обстоятельства в дальнейшем, решил воспользоваться первой же представившейся возможностью. Грузинам тоже что-то было нужно там. Через пять минут мы уже бодро вышагивали в том направлении, где предполагался ИвЕрон, официально представившись друг другу буквально на ходу.
ИвЕрон - надеюсь, я правильно передаю грузинский вариант названия, честно говоря, сейчас уже запамятовал - имеет для грузин особое значение. Монастырь словно служил представительством грузинских церкви и народа на Афоне; через него Иверия причащалась мистике православия. Мне не попадались подробные сведения о судьбе монастыря в последние времена; оказалось, в двадцатом веке с ним повторилась печальная история русских обителей. В семидесятых мир - и монастырь - покинул последний грузинский монах, после чего прославленный монастырь перешёл к грекам. Когда появилась возможность паломничества на Афон, грузины потянулись к своей утерянной святыне - как птенцы в разоренное гнездо.
Слишком уж многое случилось со времён советской дружбы народов и я не знал, как держать себя с грузинами. В моём далёком кавказском прошлом таких проблем не было: тогда каждого человека считали другом, пока он сам своей подлостью не доказывал обратное. Тогда сразу же следовали последствия - чаще всего в форме рукоприкладства. Мог ли быть россиянин образца 2010 года другом грузинам - я не знал. Было бы трудно доказать, что к собственному правительству я отношусь не лучше, чем сам Мишо. Поэтому сперва мы держались корректно и чопорно, почти как английские лорды на светском рауте.
Нас сблизили афонские дороги, точнее система указателей на них, которая придумана специально для запутывания приезжих. Дорога на Иверский напрямик (как обещал указатель) завела нас в чащобу, из которой выбирались по каменистому руслу ручья, потом какими-то огородами. Гия знал греческий и вызвался сходить в разведку. Он вернулся с 'языком', которому надо было идти в сторону Иверского. 'Язык' тащил баллон с газом и был рад попутчикам, помощникам - по совместительству. От добрых пожеланий в адрес местной дорожной службы разговор плавно перешёл к грекам, а поскольку Гия давно уже жил в Греции, у него нашлись прочувствованные слова о местных нравах. Свою лепту внёс наш 'язык', тоже иммигрант. Перемывание косточек грекам - любимое занятие всех приезжих. Колоритные аборигены дают к этому массу поводов. Как известно, подобное занятие - лучший способ сближения. От греков вообще перешли к конкретно грекам на Афоне, а так как компания шла от одного выморочной обители к другой, то тут единодушие было достигнуто мгновенно.
Гия хорошо знал Афон, часто приезжал сюда раньше, исполняя строительные заказы. Он не чурался иконописью и много рассказал об увядающем ремесле писания икон. Например, о том, что иконы на Афоне уже почти не пишут - в каждом монастыре от силы один-два иконописца, а занимаются они только заказами. Поэтому стоимость эксклюзива обычно начинается от нескольких сотен евро. Себестоимость иконы, то есть конечный продукт самой живописной технологии, составляет не менее 50 евро. Эти сведения поставили крест на моих мечтах приобрести 'настоящую' афонскую икону. Сам Гия как мирянин не имел права освящать иконы, он дарил их друзьям, продавал подешевле знакомым или передавал для продажи на Афон. Большинство икон, которые выставляются в иконных лавках как написанные вручную, на самом деле завозятся с материка. Среди иконописцев есть и женщины. Подлинная афонская икона является редкостью. Благочестивый обман популярен на Святой Горе.
С дороги я впервые увидел вершину Афона. Несмотря на удаление, она возвышалась над гребнями гор. Вокруг вершины медленно вращались белые облака. Склоны казались покрыты снегом, хотя по времени года такого не могло быть - видимо, так выглядели каменистые мраморные скаты, лишённые всякой растительности. Афон производил настолько сильное впечатление, что мысль о подъеме на него начала улетучиваться.
Афонские дороги привычно удлинили время пути. Гия отчаянно махал рукой каждой машине, обгоняющей нас, и бурчал, что всего лет пять назад местные останавливались сами при виде путника. О времена, о нравы! Ваха неторопливо шёл следом, блаженно улыбался солнцу и сверкающему морю. Афон без особой спешки показывал один пейзаж за другим, поворачиваясь грань за гранью. Оставалось только наслаждаться видами.
Иверский наконец-то показался из-за отрогов. Сперва был виден уходящий в море мол, потом арсана, а затем какие-то строения, повышающиеся к громаде монастыря. Я искал глазами башню, на которой должна была находиться икона Иверской Божией Матери. По легенде икона была отпущена в плавание по морю во времена господства иконоборцев. Спустя долгое время возле афонского грузинского монастыря в море был замечен столп света. Извлечённая из моря икона чудесным образом оказалась на воротной башне. Несмотря на все попытки перенести её в собор, икана возвращалась на своё избранное место. На Афоне помимо русского названия 'Иверская' распространено другое - Портанисса, Воротница. От меня дома ускользнуло окончание легенды, которое смыкалось с реальностью: Иверскую потом разместили в часовне подле тех самых ворот в виде компромисса между самоумалением Богородицы и желанием верующих быть рядом с ее иконою. Впрочем, это выяснилось немного позднее.
Грузины осторожно вступили внутрь, словно выискивая следы родного присутствия. О Грузии ничего уже не напоминало: звучала только греческая речь. Я стушевался и мог только догадываться об их чувствах. К собору подтягивались миряне - скоро предстояло быть службе. Нам указали на часовенку справа от ворот - мол, Иверская, главная святыня монастыря, именно там. Я так и не понял, задержался ли пожилой хранитель ради нас, отвлекли его какие-то другие обстоятельства от участия в повечерне - но у нас была возможность побыть у Иверской. Впрочем, изображение невозможно было разглядеть от древности: краски на ликах потемнели, а всё остальное занимал серебряный оклад, вдобавок увешанный в несколько рядов жертвенными приношениями. Облик иконы приходилось восстанавливать по памяти. Седой монах благодушно глядел на нас и лишь иногда позволял себе жестом изобразить, что ему вроде бы пора уже идти. Когда он узнал что посетители грузины, то начал указывать на какие-то образки и называть пышные аристократические фамилии.
В иконной лавке я купил образ Иверской в посеребренном окладе - образ, больше всего напоминающий мне о виденной святыне. Несмотря на сетования Гии о падении нравов, нас подобрала первая же машина, идущая в сторону Кареи. Владельцем джипа оказался русский монах, спутником - тоже русский. По обычаю водитель осведомился у нас кто мы и откуда идём, после чего пообещал довести до ворот Андреевского скита. Меня понесло в извинения - мол, Вы и так много для нас сделали, это совершенно лишнее и т.д. Водитель вежливо, но твёрдо прервал мои путанные речи - ему так будет спокойнее, когда мы очутимся на месте. Всё бы ничего, только я оставил только что купленную икону в машине. Что ж, Матушка решила всё по своему. Я понял, что купить икону на Афоне и получить её - понятия разные. А мне ещё предстояло вернуться обратно - отстоять все службы, что иметь право на Иверский образ.
Мы пропустили трапезу в Андреевском ските и набрали в Карее хлеба с немудреной закуской. Городок казался вымершим, если бы не давние знакомства Гии, то мы бы не обнаружили пекарню на окраине. Гия был также завсегдатаем Андреевского скита, бывал здесь ранее - как паломник и по работе. Под его указаниям из щита кровати соорудили стол, на котором выставили всё что было в запасах- хлеб, пару консервов, пачку печений. Каждый добавил что-то от себя. Грузины извлекли из необъятных сумок газовую горелку и сварили кофе на всех. Кто-то выставил настойку из Хиландаря - сим сногсшибательным (в прямом смысле слова)напитком снабдили на прощание за работу трудником. Сербское благословение оказалось убийственно крепким. Видно, братья-славяне произвели переворот в алкогольной промышленности, изобретя продукцию крепостью более ста градусов. Одновременно им удалось повторить также чудо Иисуса Христа по обращению воды в вино - слишком уж много хиландаревки потом попадалось мне в дальнейшем на Афоне. Попутно я прошёл ликбез по дегустации узо. В анисовку полагается добавлять воду по капле, пока жидкость не приобретает молочный цвет. Только тогда можно насладиться всем богатством вкуса. Честно говоря, эта составляющая местной гастрономии так и осталась для меня непонятой.
Шёл мужской трёп ни о чём и обо всём сразу - о монастырских нравах, местных тропах, о своей жизни, о прошлом и будущем. Афонский ракурс делал бывших обитателей огромного СССР соседями. Обитатели Сибири были здесь редкостью, я мог казаться отщепенцем, но Гия вспомнил лютые забайкальские морозы, когда служил в советской армии, у Эдуарда родители в Томске (а Омск и Томск по здешним меркам близкие соседи, на расстоянии вытянутой руки). Ваха отслужил в Одессе, а один из украинцев оказался коренным одесситом. Это так легко - найти то, что нас связывает, стоит захотеть.
Не знаю, насколько верны мои наблюдения, первые из которых я сделал в тот вечер и которые находили постоянное подтверждение на Афоне. Бывшие советские тянулись к друг другу. Я бы не назвал это ностальгией по СССР или по коммунизму, хотя бы потому что сам весьма осторожно отношусь к тому наследию и менее всего желал бы буквального повторения советского прошлого. Монахи и паломники, выходцы из СССР, тем более не испытывают любви к режиму, который угнетал их веру, который на десятилетия откладывал духовное прозрение. И всё же...Грузины, белорусы, украинцы, русские - заметно выделяли друг друга из всех обитателей Афона, совершенно не задумываясь, кто они сейчас, и по привычке считая остальных 'своим'. Наши политиканы успели облить друг друга грязью, оскорбить соседние народы, развязать информационные войны - и даже настоящие - всё, для того чтобы держать своё стадо в своём загоне.
Эдуард вспомнил, как видел грузинского католикоса на празднике в Ватопеде, пробился к нему за благословением и спросил, что же будет с нами, русскими и грузинами, неужели нам предстоит быть врагами. Мудрый католикос посоветовал: 'Молитесь Богородице - Матушка нас помирит'. Перед Богородицей мы были действительно равны - как малые непослушные дети, которых надо вразумлять подзатыльниками. Мы были раньше вместе и мы не хотели быть врозь. Мы понимали, как много значила для нас уже разрушенная общность, и поэтому искали новую. Где? Может быть - здесь, в афонской соборности, в духе православия, которое позволяло быть 'эллином и иудеем', русским и грузином, но при этом объединяться в чём-то большем. Оставаться самим собой - и сливаться в единое целое, вспоминать о лучшем, что было в нашем прошлом и надеяться на общее будущее.
Я уже убедился в силе волшебного заклинания 'паракала'. Как правильно произносится это слово, я так и не понял. Я подозреваю, что есть какие-то диалектные варианты или же простонародные, не вошедшие в разговорник - каждый раз слово звучало по разному. Чтобы не нагружать мозги, я произносил так, как Бог на душу положит. Дословный перевод 'пожалуйста' с оттенком 'прошу, обратите на меня внимание и помогите мне'. Для грека искажённая 'паракала' является сигналом и запускает условный рефлекс гостеприимства - именно рефлекс, потому что он присутствует в генах и не зависит от обстоятельств. Грек автоматически обостряет все органы чувств для понимания пришельца, после чего подключает интуицию, поскольку ничего внятного иностранец сообщить не может. Для разрешения проблемы грек обычно отрубается на второй минуте и дальше делает за иностранца то, что считает нужным в данных обстоятельствах. Поскольку грек в Греции местный, то данный алгоритм является оптимальным. Мне хватало ума полностью полагаться на местные гостеприимство и порядочность - за крайним редким исключением (и то только в Салониках) меня это не подводило. Я решил разнообразить своё общение с грекоязычными обитателями Афона и выучить пару фраз
Вообще-то, распивать спиртное в монастыря запрещено Ещё бОльшее преступление - пользоваться кипятильниками. Пожаров тут боятся панически, а особенно, когда они вызываются малопонятным электричеством. Мы нарушили все правила - что взять с русских? За вышеперечисленными преступлениями нас застал архондаричный. Он недовольно принюхался и представил нам ещё одного постояльца - русского послушника из Кутлумуша, монастыря в окрестностях Кареи. Юноша лет двадцати благословился на уход из Кутлумуша и теперь искал себе нового пристанища. Я отметил обращение, которое впервые услышал от него: 'Отцы и братья'. Оно популярно на Афоне, сразу же устанавливает своего рода субординацию в незнакомой компании. А чаще между мирянами звучит простое - 'брат'. На Афоне в этом нет наигранности или искусственности. Монашек скромно угостился от нашего стола и с ним разговор пошёл в другом направлении: он не понаслышке знал греческие святыни, обители и пути к ним, бойко перечислял знакомые уже ему гостиницы и праздничные дни церквей. От Святой Горы открывалась перспектива на древнюю православную Элладу, страну преданий и чудес. Там ждали паломников десятки монастырей, гостиниц для паломников. Я сделал очередное открытие - русские давно уже проторили эти тропы.
ДЕНЬ ЧЕТВЕРТЫЙ
Ночь в Андреевском закончилась деревянным перестуком часа в три ночи. Монах обходил двор и корпуса с деревянным билом. Били к службе. Уговора будить всех не было - поэтому поднимались по одному, по возможности бесшумно разбирали вещи в темноте, выходили в гулкие просторные коридоры и в полутьме пробирались к выходу.
Громада монастыря только угадывалась в предрассветной мгле. Внутри было ничуть не светлее. В притворе справа от входа горело несколько свечей в ящике с водой, в самом соборе - тлели несколько лампад. Поскольку я не присутствовал на службе днём, то принуждён был в полутьме разбираться с планировкой и почти на ощупь выходить к месту действия. Собор на самом деле был настолько огромен, что это сделать было не так легко. Два ряда колонн внутри делят его на три продольных зала, которые я отчего-то для себя обозвал нефами. Залы отделяются друг от друга рядами стасидий, которые размыкаются для прохода всего в нескольких местах. Отчего-то служба шла в боковом алтаре - их трёх, имеющихся в наличии. Поэтому паломники и монахи стягивались к левому нефу, поближе к единственному освещённому пространству. Впрочем, многие оставались на стасидиях в центральном нефе. Я утвердился в стасидии на удалении, но так, чтобы мне было видно происходящее у алтаря. Я приметил послушника из Кутлумуша, который пристроился в стасидии и при свете головного фонарика вчитывался в молитвенник. Оказывается, среди русских такой способ утренних молитв распространён - во время греческой службы отчитывать её по русским служебникам. Полного совпадения добиться невозможно, так как в каждом монастыре свои весьма древние изменения, но в целом ход неизменен. Так что, вполне возможно, что в соответствии с соборным духом православия молитвы возносятся на разных языках. Все объединяются в едином порыве, когда звучит призыв 'Кирие ириеши!' - 'Господи, помилуй!' или торжественно взмывает 'Аллилуйя!'.
Огромный собор мало-помалу заполнялся прихожанами. Так как свет от лампад едва освещал полосу перед левыми Царскими вратами, то перемещения людей почти в полной темноте доносились шелестом и видом неясных теней. Когда тени выступали из мрака центрального и правого нефов в относительно освещённое пространство левого - то проявлялись фигуры чернявых греков - мирян и монахов. Последних практически не было видно: видимо, местная братия немногочисленна.
Долгая служба походила к концу. А за пределами рукотворной мистерией внутри собора природа творила свою. Поначалу тьма окружающего мира господствовала над тщетными попытками людей озарить свой путь светом свечей и речитативом молитв. Фоном алтарного престола был мрак. Постепенно непроглядную темень стал сменять сизый полумрак тусклых предрассветных часов: он сочился из алтаря и сверху из подкупольных окон. Наконец, в алтаре запылал рубиновый крест во всю высоту врат - это восходное солнце наполнило светом витражное окно апсиды. Преломленный через крест свет осветил и освятил собор. Новый день утвердился в бывшей русской обители.
Аминь.
Утренняя трапеза в Андреевском произвела впечатление торопливости и обмирщённости. Она проходила в подвале гостиничного корпуса, в нескольких смежных комнатах, вовсе не трапезной зале напротив собора, как положено в монастырях. Люди садились и вставали без благословения. Чувствовалось нечто неустоявшееся в суматошной жизни Андреевского скита. Нам всем оставалось только поклониться его возрождаемым руинам и благословить путь друг друга. Я прихватил с собой пару груш, которые лежали в корзина у выхода из трапезной - последнее благословение скита.
В Карею меня влекли две цели - эстетическая и меркантильная.
Первая заключалась в том, чтобы увидеть воочию фрески Панселина в соборе Кареи, вторая - закупить то, что мне могло понадобиться на дальнейшем пути. Свидание с Мануилом нашим Панселином не получилось. В скобках замечу - и второе творение византийского Рафаэля, роспись в соборе Пантократора - тоже осталось мне недоступным.
В Карее собор оказался на реконструкции. Для обозрения и проведения служб был открыт участок, ограниченный первым от входа рядом колонн. Дальше находилась завеса: леса и металлические распорки пронизывали всё внутреннее пространство собора.
Мне трудно объяснить, почему его творения вызывают единодушный восторг - я не видел их, не могу присоединиться к восторженному хору или понять, с чем связан заговор молчания вокруг его имени. По публикациям в Интернете, которые по определению не могут быть точными в цветопередаче и деталях, Панселин не производит особое впечатление. По манере изображения я бы поставил его рядом с Джотто или другими мастерами Предвозрождения. В православном мире одновременно с латинской Европой шёл поиск новых форм - только на Востоке он завершал долгую эволюцию утончённого византийского изобразительного искусства, а на Западе, наоборот, прорастал из грубых романских изображений. И те, и другие тяготели к античной гармонии, но шли разными путями и влагали в древние идеалы своё содержание. Западное, тогда ещё только итальянское, Возрождение стало первым криком материалистической цивилизации - оно провозгласило человека мерилом красоты и смысла всего мироздания. Византийцы баловались такими идеями, но после долгих колебаний решительно отвергли их - человек остался отражением Бога, ценным только тем, что был Его подобием.
Панселин, по-моему, как раз отразил этот период колебаний, отрыв от чисто иконописной традиции, но остановившейся в священном ужасе перед перспективой обмирщения. Возможно, он наиболее 'западный' из византийских иконописцев, родоначальник новой эстетики, иного взгляда на мир. Даже если это и так - то его прорыву не суждено было воплотиться. Процветающая и уверенная в себе Византия могла позволить себе эксперименты в живописи, возвращение в античность, интерес к которой никогда не угасал - но Византия, униженная латинянами, воспринимало такое как предательство. После падения Царьграда - удара в спину крестоносцами, рыцарской оккупации и унизительной Унии - оставшиеся в живых греки присягнули на верность своим стародавним святыням, в том числе и традиционным иконам. Византийское искусство огрубело после падения государственности, икона стала скорее плакатом, чем философской живописью. Были потом гибридные формы, возникавшие на стыке православия и католичества, вроде кипрского стиля иконописи, но тут речь идёт скорее об эклектике, механическом соединении образов и манеры исполнения, чем об одухотворенном поиске панселиновой гармонии.
Я хотел увидеть фрески Панселина воочию ещё и потому, чтобы сопоставить с шедеврами Андрея Рублёва. Иконы, как точно подметил Флоренский - умозрение в красках. Относительно творений Рублёва можно уточнить - это манифест, домострой и конституция на одной доске. Его 'Троица' - своего рода плакат, который поднял Россию - Святую Русь - из унижения, неверия и угнетения. Три образа ангелов, вроде бы разных, но неуловимо похожих, словно перетекающих друг в друга, ведущих безмолвную беседу - слова излишни для единодушия - это и есть зримое воплощение соборности, российского единения и строения первой государственности в Москве
Удалось бы мне увидеть нечто подобное у Панселина, понять, кем же он был - иконописным пророком новой эпохи как Рублёв, гениальным экспериментатором-одиночкой или же свидетельством угасания великой культуры - не знаю. Но очень жаль, что мне так и не представилось даже одного шанса.
С чувством сожаления я покрутился около собора напротив Протата. Как писали, этот собор - одно из самых первых строений на Афоне, свидетель превращения мирской провинции в монастырскую республику, современник первых монастырей, от которых не осталось даже имён. На месте Кареи было одно из первых скоплений обителей видимо, собор был построен в их центре. И, собственно, всё дальнейшее, городок Карея, афонские монастыри, возможно строились 'вокруг' этого сакрального центра Афона. Панселин расписывал стены, которые были святой легендой, незапамятной древностью даже в его XIII век. Можно сказать иначе - он творил вечность на вечности.
Здание Протата расположено напротив. От собора доступны для обозрения монументальная лестница и пышная колоннада, явный новодел. Не знаю, что послужило образца сему помпезному сооружению, столь контрастирующему с благородной простотой собора - вероятно, вирус канцелярщины проник в начальствующие монашеские души и воспроизвел типичный образец присутственного места.
Впрочем, на Афоне иногда улавливается некая лукавинка, юмористический подтекст, который выдаёт себя в монашеском поведении. Так и здесь: мы, мол, люди солидные, типа государство, и нам нужно типа покрасивше и посолиднее. А чтобы, упаси Боже, никто не принял, что это всерьёз, что настоящие агиориты на самом деле считают, что это они ведут все дела - а не Матушка Богородица, как на самом деле - то местный зодчие отчебучили нечто утрированно -начальственное в духе провинциального райисполкома. Тонкий афонский юмор, так сказать.
Все лавочки Кареи сосредоточены на площади, которая является автобусной остановкой, и на улочке, ведущей к Протату и собору. Помимо магазинчиков здесь располагаются филиал Агробанка, кофейня, диспетчерская, немного поодаль - полицейский участок и почта. Насчёт почты не уверен, она вроде бы показана на схеме, но что там функционирует реально, мне осталось неизвестным. Рыночная экономика и приметы современной жизни занимают примерно десятую часть городка. Что творится в оставшейся обитаемой части, даже если отбросить многочисленные живописные руины - для меня осталось непонятным. Точнее - род занятия их обитателей.
В Карее должны располагаться представительства всех монастырей и многих обителей, которые используются как места ночлегов для насельников Афона. Также, в Карее и её окрестностях полно калив. У Кареи вид городка позапрошлого века: несколько центральных мощённых улиц с двухэтажными зданиями, где сосредоточена вся жизнь; в сторону окраин расползаются одноэтажные дома и усадьбы; постепенно разрывы между строениями увеличиваются, превращаясь в плантации олив и огороды, потом превращаются в поля. Чёткой границы между городом и полем нет - это одно пространство, в котором дома то концентрируются в некий центр, то разрежаются до состояния сельскохозяйственной округи. Обитатели такого города живут трудом на земле, их путь до угодий занимает полчаса - максимум час.
Вокруг Кареи располагается самый густонаселённый район Святогорья: в него входят также монастырь Кутлумуш с прилегающими угодьями и Андреевский скит. В прежние времена это были многочисленные процветающие обители с сотнями насельников. Я не знаю, по какой причине в стране монастырей и калив появился почти всамделишный город: единственное его отличите от настоящего - отсутствие женщин и детей, что придаёт ему призрачный загадочный облик.
То ли особенности афонской соборной демократии вызвали к жизни это явление - необходимость функционирования 'исполкома' - Протата как представительства всех монастырей; следовательно, была необходимость сосредоточения в одном месте представителей от двадцати монастырей. То ли турки в своих фискальных и административных целях принудительно стягивали в одно место все политические и экономические нити полуострова, с тем, чтобы было легче контролировать их - а греки потом воспользовались столь удобной схемой. Карея явилась из прошлого не только по своей функции: я почти не приметил примет двадцатого века кроме автомобилей и солнечного отопления на крышах. Это город вне времени - как и его обитатели. Как на остальном Афоне, здесь течёт своё отдельное время, в которое современность вплетает разве что несколько струю в виде транспорта или изменения вида денег.
В супермаркете площадью в несколько квадратных метров я прикупил немного инжира, сухих хлебцев и мерзавчик 'узо'. С учетом отечественных запасов шоколада я считал себя подготовленным к ночёвкам и пропускам в трапезах. Следующим приобретением оказался посох - массивная палка, окованная внизу. В прошедший день мне остро не хватало прочной опоры при подъеме. Посох - один из первых предметов местной экипировки. В лавочках Кареи можно набрать достаточно запасов для путешествия без захода в монастыри на трапезы. При желании можно отыскать обувь, верхнюю одежду, газовые горелки с баллонами, фонари, тому подобное из туристской мелочи. При беглом осмотре я не приметил палаток и спальников: подразумевается, что на Афоне действует негласный запрет на регулярные ночёвки вне обителей. Более разнообразны и многочисленны иконные лавки, в которых можно найти афонский ширпотреб: типографские иконки всех размеров, чётки, крестики, бижутерию, благовония, книги и диски. Пока я просто приценивался и осматривался, так впереди было десять дней бодрого трекинга: лишние килограммы явно были бы лишними.
По утрам Карея заполняется людьми - маршрутки свозят на автобусную остановку людей со всего Афона. Толпа частично уменьшается за счёт тех, кого пока развозят по другим маршрутам, но основная масса ожидает отправления в Дафну. Их ждут два автобуса междугороднего класса. Перед отъездом паломники набирают последние сувениры, поэтому торговля в иконных лавках идёт бойко.
На этом пятачке перекрещиваются маршруты, компании и судьбы. Здесь встречаются старые знакомые, быстро сыскиваются новые, чудом доходят сведения о прежних знакомцах и распространяются слухи. Русская речь звучит часто и частенько по громогласию заглушает даже греческую: русские идут на звук родной речи, заговаривают без смущения, разузнают последние сведения о местах, куда им предстоит идти. Карея - огромный афонский коммутатор, генератор всех сведений, которые волнами распространяются по всему земному шару.
Свою лепту в толкотню и всеобщее оживление вносят кошки. Их тьма тьмущая, они ходят стаями за всеми, кто имеет неосторожность открыто носить еду в руках. Сумки и прочие вещи в Карее валяются без всякого присмотра - единственная опасность, что их в суматохе могут закинуть в автобус и увезти невесть куда. Воровства ни Карея, ни Афон не знают - но вот кошкам доверять опасно: слишком уж бандитские у них мордочки и вид у них прожжённый. Они неприлично худы - совсем не как российские жирные и ленивые зверюги. Кошки старательно обнюхивают кладь на предмет продуктов. А так как лопают они всё подряд - и постное, и скоромное, то оставлять еду в незакрытых сумках верх неосторожности: к еде быстро приделывается четыре удирающие лапки. Мой рюкзак был плотно закрыт, поэтому я не беспокоился, спокойно расхаживал между людьми и кошками, вслушиваясь в разноголосицу. Один тщедушный серенький котёнок устроился посреди проезжей части. Колеса автомобилей оставляли следы перед самым его носом. Я пару раз относил его в безопасное место, но доходяга упорно возвращался на своё. Мне надоело с ним воевать, и я отправился на остановку.
Больше в Карее мне делать было нечего. Толпа на остановке становилась всё более плотной и горластой. Мои знакомые по ночлегу в Андреевском сообщили не слишком приятную новость - вчерашний шторм продолжался, паром из Уранополи пока не отчалил. Возможно, это случится позже. По предварительным данным автобусы отправятся в час. До часа оставалось три часа. Как раз то время, чтобы добраться до той развилки у Ксиропотама, где я был ровно сутки назад. Дорога обещала быть легче не в пример вчерашней - идти предстояли вниз, к морю. Я и пошёл. А следом двинулись автобусы - паромы отправились в путь. Самое обидное, что я почти добрался до перевала у Кареи, после чего оставался только спуск - и тут меня подобрал автобус.
От Ксиропотама у меня сохранилось мало воспоминаний. Монастырь стоит на половине подъема от моря по гребня хребта на обширной террасе. Во время моего появления он казался вымершим и очень ухоженным. По наивности я предполагал, что собор может быть открыт. Я не надеялся, что удастся увидеть главное сокровище монастыря - часть Креста, которая пребывала здесь с византийских времен. Но пришлось ограничиться обходом. Было нечто европейское, слишком регулярное во внутреннем облике - аккуратные газоны с вкопанными по горлышко амфорами, ухоженные оливковые и плодовые деревья.
Дальше начался часовой спуск к Дафне. Афонское общество стремилось туда на всех средствах передвижения - от мулов до огромных грузовиков. Кое кто останавливался с предложением подобрать, но я откланивался. Торопиться было некуда только мне и шофёру грейдера, который расширял дорогу. Я отвлекался на фотографирование подходящего 'Агиа Пантелеймона', совсем маленького с кручи, панорам Дафны, поэтому уходил с дороги, а когда возвращался - грейдер неторопливо догонял меня, а шофёр начинал о чём-то разглагольствовать по-своему. Я ему кивал. Так мы и добрались до Дафны.
Теперь столпотворение из Кареи переместилось на пристань Дафны. К двум пирсам приткнулись 'Агиа Пантелеймон' и более скромный по размерам 'Агиа Анна'. К моему приходу погрузка на паромы заканчивалась, грузы и машины заполнили нижние палубы, а паломники покидали трактирчик в нескольких шагах от парапета.
Дафна опустела и превратилась в дремотное царство из сонных полицейских, вялых продавцов иконных лавок и зевающих грузчиков. Если люди ещё сохраняли относительно вертикальное положение, то кошачье население расползлось в тени и заснуло. Я полюбовался на эту метаморфозу, спросил, где начинается дорога на Симонопетра (мне указали на шлагбаум и мостик за ним) и отправился дальше.
В моих планах было миновать в этот день Симонопетр, Григориу и заночевать в Дионосиу. По карте самый протяжённый участок был до Симонопетра, который оценивался в пару часов ходьбы, а потом были показаны тропы вдоль моря: на переходы от Симонопетра до Григориу и от Григориу до Дионисиу отводилось в каждом случае от сорока минут до часа.
Карту я засунул подальше, поскольку пользоваться её услугами не было необходимости. Дорога не имеет развилок и идёт над морем, постепенно набирая высоту, чтобы выйти на уровень Симонопетра, настоящего над морем на высоте нескольких сотен метров. Позже я узнал, что дорога является собственностью монастыря и пользоваться ею может только монастырский транспорт. Шлагбаум на задах Дафны, на который я не обратил особого внимания, является радиоуправляемым, открывается только для своих. Видимо, с этим была связана пустынность дороги - за весь путь я не встретил ни одной автомашины.
Первую часть пути я преодолел словно на крыльях. На Афоне действительно путником часто овладевает эйфория. Не берусь судить о её природе - но когда я косноязычно путался описать её стихом из псалма, как ангелы Господни 'на руках возьмут тя', то многие хожалые по Горе подтверждали, что и у них было нечто подобное. К сожалению, продолжение стиха 'да не преткнеши о камень ногу твою' действительности не соответствует - претыкание о камень ощущается вполне явственно, равно как и зной, мгновенно обращающийся в холод, ветер, ледяной дождь, усталость и падение сил.
Но все прелести переходов по тропам Афона часто отходят на второй план, воспринимаются как фон совсем иных ощущений. У меня они возникали несколько раз, не сразу, не с первого шага, а спустя какое-то время, когда устанавливался темп, определялось направление, рюкзак переставал восприниматься как нечто совсем чужеродное - и мысли начинали течь плавно и свободно. Они вбирали в себя отражения окружающих пейзажей, воспоминания от служб и предвкушения новых открытий в зачарованной стране, а потом уходили на глубину под тяжестью накопленных мысленных богатств. И вот тогда начинался 'полёт'. Может, это было какое-то раз-двоение сознания, даже раз-троение. Первый, нижний, план - ощущения путника: машинальное определение куда поставить ступню, прикидка времени ходьбы до поворота, движение плеч, чтобы поправить лямки рюкзака. Второй - сознание само по себе: какие-то мысли, размышления, где удасться заночевать, хватит ли воды, и тому подобное, что держит ум в постоянном напряжении. И было ещё что-то. Может, это нечто вроде пред-молитвы, молитва без слов, как напев, на который ещё надо наложить слова. Я слышал, что во время ходьбы нужно беспрестанно творить Иисусову молитву. Слова 'Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя, грешного', должны жить в сердце человека. Мне оставалось только печалиться о том, что мне не хватало силы молиться постоянно, принуждать себя к этому. Каюсь, у меня не хватало терпения, я прерывался, отвлекался, размышлял об увиденном, вспоминал что-то по странным законам ассоциаций.
А потом Афон развёртывал передо мной такое чудо, что оставалось только остановиться с перехваченным дыханием и понять, как через чудо тварной природы незримо просвечивает вечная красота гОрнего мира. Тогда начиналась странная молитва - безмолвная, исходящая не от ума и языка, а от ощущения, что Афон ведёт тебя как младенца, опекает, поддерживает и придаёт силы. Ноги могли влачиться по камням, а сердце - лететь через дивные дива. Это высокопарно, бессвязно, косноязычно - но как иначе выразить то, чему нет слов, то, во что можно только поверить, пережив это?
В тот раз меня сломала усталость. Ничего удивительного - к тому времени я был на ногах часов десять с краткими перерывами: удалось посидеть в автобусе и на парапете в Дафне. А дальше подъем за подъемом на ногах и с лёгкими, которые не привыкли к такому обращению На Бог весть знает каком повороте по счёту, я выбрал площадку с травкой и завалился отдохнуть. Моё бурчание было совсем не молитвенным.
За этим занятием меня застал единственный встречный. При виде мужика мне вспомнился анекдот с бородой: 'Разведчик Иванов так и не понял, что его выдало: лютая ненависть к фашизму в глазах или парашют за спиной'.
Русского выдал целлофановый пакет с эмблемой какой-то хрени вроде Металлоптрегионстройторга, слоганом, не менее дурацким, и заботливо указанными телефонами. Из туристского реквизита на мужике присутствовала бейсболка - кроме вышеупомянутого пакета. При этом мужик выглядел безмятежно свежим, как будто отправился за пивом в ларёк и остановился поболтать с соседом по гаражу. Я с трудом перебрался на четвереньки и поинтересовался, сколько мне ещё ползти до Симонопетра. Выяснилось, что у мужика не было и часов, мне пришлось сообщать время и тот после вычислений сообщил радостную новость - часа два (он ошибся, но ненамного). Вторая новость оказалась тоже плохой - дорога шла в гору. Третья новость была ещё хуже - она касалась троп от Симонопетра по побережью. Мужик пожелал счастливого пути, посоветовал остановиться в Григориу, не рваться сверх сил в Дионисиу, после чего пошлёпал дальше.
Что ж, два часа по серпантину - это не смертельно. Хотя неприятно.
Эйфория первых километров улетучилась. Вдобавок вместо плавного подъема начался серпантин. Я карабкался по уклону, преодолевая извив за извивом и при этом совершенно не приближаясь к цели. Вот это больше всего и раздражало - не усталость, а бесполезность усилий, неверие в то, что это дорога когда-нибудь закончится и приведёт к цели. Точнее, я слишком торопился, чтобы вписаться в придуманной мною график.
Симонопетра открылся от горного отрога. На другой стороне ущелья на скале-столпе взгромоздился монастырь.
Афонская страсть к размещению монастырей на скалах тут достигла логического завершения - круче и выше скалы на Афоне нет. А монастырь на вершине есть. Симонопетра - каламбур. Симон - камень по древнееврейски, пётр - по-гречески. Камень на камне. На самом деле......
В атмосфере Афона вообще есть что-то, что тянет его обитателей к фантастическим проектам и творческому преобразования гор. Вспоминается проект выдолбить из горы Афон статую Александра Великого, держащего в руках город. Город - в натуральную величину, колосс - ну, не берусь подсчитать в каком масштабе. Сам Александр, которому на высочайшее утверждение был предоставлен сей прожект, оробел от масштабов и с трудом нашёл возражение - мол, город трудно будет снабжать водой. Из исторического анекдота становится понятно, в чём заключается разница между язычниками и упёртыми агиоритами. Последних не смущают ни вершины, ни проблемы снабжения водой. Надо - так надо, 'что нам стоит дом построить?'. Лишь бы была на то воля Пресвятой Богородицы.
Не берусь обсуждать необходимость уникального сооружения. Если бы монастырь строился как полноценный замок с настоящим гарнизоном и артиллерией, то он бы относился к числу неприступных. Но я не слышал об осадах Симонопетра, тем более что турки в этом отношении были лишены чувства юмора и подобных экспериментов бы не допустили. У творцов Симонопетра скорее проглядывает присущее профессионалам желание прыгнуть выше головы, выскочить из собственной шкуры, превзойти всех коллег-соперников и сладить что-то наперекор общепризнанному мнению и законам мироздания. Какое отношение к небывалому замыслу имело то, что монастырь был в то время славянским - не могу сказать. Монастырь располагается в узком ущелье, открытом к морю. Ближе к восточному крутому склону, дальнему от меня, когда-то находился столпообразный отрог: не знаю, соединялся ли он в первобытном состоянии с близлежайшим склоном или был совсем отделённым. Монастырь словно опустился сверху на столп и прирос к нему намертво. Другая версия, которая рождается при первом взгляде, тоже связанная с чудом - стены начали вырастать из скалы, трансформироваться в корпуса по периметру, покрываться черепицей, а в сердцевине, словно тычинка каменного цветка вознёсся купол собора.
Несколькими сотнями метрами ниже стен, почти пор вертикали, в крохотной бухточке находится арсана монастыря - мол и пара домиков. Потом я прошел полпути вниз по пандусу-серпантину, соединяющему их. Чуть ниже монастыря ярусами располагаются монастырские огороды с совсем узкими террасами. Со стороны гор к монастырю подходит многоярусный акведук.
Монастырь могли задумать и выполнить только люди, у которых чувство камня заложено в генах: греки врезались в свои горы тысячелетиями, извлекали камень и облекались в него в своих жилищах, сами превращались в камень, обретая бессмертие в скульптурах, почти роднились с ним. Вот камень и покорился им, стал верным помощником и со-творцом. Конечно, монастырь делали простые смертные: таскали с гор на собственном горбу и на терпеливых мулах камень и брёвна, доставляли по морю известь и черепицу, по тропам доставляли древние иконы, чтобы одухотворить пустей стены. Тяжкий надрывный труд на годы, а то и десятилетия... Где они сейчас - Бог весть: стали прахом на горных склонах, чинно лежат костьми в тайных пещерах монастыря. А их вера в Бога и в себя стала памятником им. Русским, древодельцам и глиномесам, такое строительство просто не понять. Афон для нас чуждое заморское царство, иной мир, где всему положено быть совсем не таким, как в бревенчато-кирпичной плоской Руси. А у Симонопетра предельно остро ощущаешь, настолько мы всё-таки далеки от этой зачарованный Горы.
Дорога обходит ущелье по краю: монастырь медленно разворачивается по мере приближения, увеличивается в размерах и, наконец, нависает над путником. Дорога для пешеходов заканчивается у беседки, нависшей над ущельем: машины проезжают дальше и упираются в строения у склона. К монастырю ведёт узкий перешеек. Путь для мулов и пешеходов потом выводит к воротам оригинальной конструкции - их арка нависает над крутым подъемом. Зодчие явно увлеклись игрой с камнем и перепадом высот. Я вошёл в монастырь, втянув голову в плечи, и опасливо поглядывая наверх - было такое впечатление, что стукнуться макушкой не составит труда.
Камень, камень, камень. Ничего кроме камня. Камень по горизонтали, камень по вертикали. Камень снаружи, камень внутри. Удовлетворившись осмотром стен и перекрестившись перед запертыми дверями собора, я отправился дальше. Седой монах обрисовал руками ситуацию: спуск вниз, развилка: на арсану и на Григориу, потом налево. Он проводил меня до начало пути и ободряюще махнул рукой.
Начался пандус, который шёл как лестничная клетка: наклонный участок, разворот, следующий наклонный участок. Слева - подпорная стена террасы с оливками, справа - невысокий парапет над террасами огородов. Меня провожал тощий чёрный кот: он осторожно ступал лапками по нагретым камням. На половине спуска к морю пандус действительно раздваивался: налево, на восток, уходила тропинка. Место отмечала часовенка. На стене часовенки присутствовали указатели. Ну и ладненько. Кот остановился на границе и удостоверился, что гость покинул кошачье-монашеские владения.
Тропа круто рванула вниз. Начался слалом, в котором ботинки с успехом заменяли лыжи. Я начал осваивать новый способ спуска: втыкал палку между камнями вымостки и потом прыгал ниже. Было прикольно, но немного опасно. Так я кенгуриным манером допрыгался до ручейка на уровне берега. Видимо, здесь была граница между монастырскими угодьями. Стояли ворота, а из надписи - как я понял - их следовало снова запирать. То ли монахи боялись вторжения грозных копытных из лесов, то ли запирали своих мулов.
Для разнообразия григорианская часть тропинки пролезла вверх. И очень круто. Такие шутки над здравым смыслом мне не понравились. Тут мне припомнился давешний мужик с пакетом: похоже, он так же вразвалочку с целлофановым пакетом прошёлся по этим тропам... Чего-то я не понимал в афонских треках. Кому-то они давались как прогулка по двору, мне же приходилось преодолевать отчаяние и усталость.
На подъёме от речушки меня догнала компания. Я как раз остановился, будучи не в силах отвести взгляд от чудесного вида. В море выдавался скалистый отрог - за ним скрывался мол Симонопетра - и развертывался задний фон из вертикальных заросших скал. У подножия море вскипало прибоем, чуть ближе ко мне, в микроскопической бухточке отливало бирюзой. За мной, постепенно нагоняя, шло трое немцев. Тут меня они и настигли. Свалились рядом на камни, заулыбались встрече, полужестами - полусловами объяснили, что видели меня на подходе к монастырю. А сами они остановились в Григориу. 'Аустрия' - 'Русланд, Сибириен'. Странно, меня в школе учили, что Австрия - Остеррайх. Хм, что-то поменялось в мире за прошедшие сорок лет. Я поскрёб по сусекам школьного дойч-образования (данке щён, Галина Терентьевна!) и сконструировал: 'Дас ист вундербар!' Да, перед нами было очередное скромное афонское чудо.
Австрийцы остались передохнуть и вволю пощёлкать фототехникой. Меня нетерпение гнало дольше. Подъем - спуск, повороты, нависшие над морем на высоте сотен метров, лазы в кустарнике, как раз по габаритам человека, каменные неровные ступени и хаотичная разномастная вымостка - тропа явила себя в полном блеске. Под конец она исчезла, тут же появился резкий подъем наверх - как оказывается, на приличную дорогу. На карте такого не было, хотя оказалось очень кстати.
Дорога выводила прямо к арсане Григориу, а далее начинался мощённый подъем к монастырским воротам.
Григориу состоит из двух половин, разделённых жилым многоэтажным корпусом. В той части, что ближе к воротам, виноградная лоза расплетается по периголам и занимает почти всё внутреннее пространство. Через арку проема можно попасть во вторую половину обители, крайне тесный дворик, в который втиснут собор с пристроенной трапезной, а с другой стороны располагается архондарик. Скученность крайне редкая даже по афонским меркам, отнюдь не изобилующим полнометражностью.
Я скинул рюкзак на скамью в арке и покрутился во дворике. Немногие монахи и паломники торопились в собор.
Проходивший мимо монах присмотрелся ко мне и по-русски сообщил: - Сейчас служба, а после неё мы найдём отца Павла и он устроит Вас. Не беспокойтесь...
Собор в Григориу открыл для меня череду афонских древних храмов, которые я описывал во введении. То, что я воспринимал как тесноту соборов, можно воспринимать иначе - как камерность, интимность, близкое соседство, даже единение всех, кто собирался в круге под хоросом. Впрочем, под хоросом - это я для красивости.
Поскольку был ещё жгучий греческий день, то храм оказался в голубой полумгле. Свет лился через окна в барабане под куполом и узкие окошки на стенах, расположенных выше человеческого роста. Почему мне запомнился голубой оттенок - даже не могу сказать. Логически размышляя, полутьма должна быть скорее серой - от неосвещённого внутреннего пространства кафоликона, в котором гаснут все краски, переливаться золотыми искрами от многочисленного позлащённого убранства, вбирать в себя раскраску фресок.
Я не рискнул пройти в центральную часть храма, устроился в стасидии у самого входа, не решился мешать службе. Моняхи и миряне отрешенно сидели в стасидиях. Центральная часть храма была пуста, только справа и слева два голоса согласно выпевали молитвы.
Греческие напевы непривычны, но всегда завораживают. Впрочем, и русская служба на церковнославянском зачастую малопонятна слуху, приученному к совершенно другому языку. Тут же два голоса выпевали сложный рисунок словесной вязи: как буквы написанной вязи образуют узоры и образы, так и полудекламация - полунапев подводят сознание к какому-то порогу, за которому что-то должно открыться и обрести образ. Я не могу сказать, мешает или, наоборот, помогает ли незнание языка службы сопричастности молитве. С одной стороны, да, отделяет чужестранца от благовестия, звучащего на этом языке. А с другой ...Уходят слова, но остаётся ощущение общности того, что звучит на разных языках, пусть непонятно в частном, но ощутимо в общем.
По окончанию службы я занял стратегическую позицию на скамье у арки, держа под обзором выход из храма и вход в трапезную. Оставалось надеяться, что мой рюкзак привлечёт ко мне внимание архондаричного. Покидавшие храм исчезали в трапезной. Пара человек сделали крюк, чтобы жестами объяснить, что мне тоже нужно туда. Я пока отнекивался, ожидая вселения со всеми формальностями.
Нарушение чина вызвало интерес монаха с посохом.
Он внушительно сказал:
- Ксенос.
Гость, то есть.
Он произнёс это так, как будто утверждал нечто важное, на чём держится жизнь в монастыре, зиждется сам Афон. Отчего мне показалось, что это чуть ли не настоятель, держался он уж больно важно. Я понял, что моя скромность дальше будет восприниматься как оскорбление гостеприимных хозяев. С последними паломниками я вошёл в трапезную, примостился с краю рядом с мирянами. Без слов мне подвинули металлическую тарелку и без спросу налили воду в стакан. 'Ксенос' есть 'ксенос. А мои соседи, пусть даже миряне - хозяева по праву греков по отношению к путнику другой национальности. Хотя и они гости в монастыре. Иерархия 'гость' - 'хозяин' у греков выстраивается подсознательно.
Архондаричный, отец Павел немного говорил по-русски. Мы с ними долго рассуждали (я - по-русски, он - по-гречески) как записать мою профессию 'строитель', пока мне не вспомнился английский эквивалент - 'бильдинг ман'. Надеюсь, я не слишком ошибся. Меня удивила реакция архондаричного на название моего города - при слове 'Омск' гостиничный уважительно протянул 'Сибирь'. Я был потрясён, потому что всего пару лет назад удосужился узнать, что Салоники - крупный город в Греции: тут же грек-монах демонстрировал недюжинные познания в географии.
Я очутился в комнатке, которая скорее использовалась как кладовая - половину её занимали огромные шкафы с бельём. Я выбрал кровать у самого окна, которое тут же растворил, и услышал плеск воды в нескольких метрах. Высунуться в окно, чтобы полюбоваться видом, мне не удалось - стены были чудовищной толщины, метра полтора, а окно вовсе небольшим. Оставалось домысливать картину мелких волн, взбивающих пену у валунов волнолома. Я был не единственным обитателем комнаты - чьи-то вещи располагались на кровати у двери.
После сутолоки Андреевского скита, действительно бойкого перекрестка, Григориу производил впечатление мирной провинции, тесной общины, где все друг друга знают. На галерее, обращённой во двор, сушились чьи-то вещи, люди бойко стирали, по крохотному дворику расхаживали компании. Вид был скорее мирской - так выглядят дворики наших южных приморских городков, в которых вся жизнь проходит под открытым небом.
У входа в архондарик висит рублёвская Троица. На Афона списки с этой русской иконы популярны, попадаются часто. Скромные русские краски выглядят блекло на фоне греческих икон, интенсивно излучающих золотое сияние и насыщенных яркими красками. При более близком рассмотрении икона показалась старой, в одном углу краска осыпалась и обнажился холст. Я почти принюхался, желая выискать следы какой-то старой истории, объясняющей появление более сотни лет назад в греческом монастыре этой иконы. Паломники? Русские насельники Григориу? Ещё какая-то более замысловатая история о пути к Богу, памятью от которой осталась икона на белой стене...
Мой сосед оказался крохотным согбенным старичком. Он появился много позже того, как я улегся спать, смущался и улыбался при виде "руссико". Ночью несколько раз просыпался от плеска волн за окном, обмирая от чувства блаженного покоя. Полная луна утвердилась на небосводе, след на воде от её сияния столпом упирался в монастырские стены.
ДЕНЬ ПЯТЫЙ
Это чувство покоя не оставляло меня всю утреннюю службу. Вокруг Григориу могло твориться всё что угодно, но здесь, под защитой мощных стен, внутри освящённого пространства, ничто не могло поколебать извечного служения.
Монахи вставали перед Царскими вратами, метали поклоны на все стороны света, их одеяния и головные уборы развевались как крылья. Потом они отступали к стасидиям и замирали там, сливаясь с полумглой. Греки вели себя в кафоликоне как у себя дома - в хорошем смысле этого слова.
То, что первоначально резало глаза, казалось панибратством по отношению к Церкви, начинало проступать как национальная особенность. Весьма любопытная и симпатичная. Грек, действительно, в церкви (с заглавной и строчной буквы) как у себя дома. Русскими в своей массе это чувство утеряно.
Лично я принадлежу ко второму поколению атеистов. Мне только в весьма зрелом возрасте удосужились объявить, что на самом-то деле я крещённый. В нежном младенческом возрасте я остался на попечение бабушки в другом городе - родители зарабатывали деньги и мыкались по временным квартирам строящегося нефтезавода. Так что я (компанию составлял мне ещё мой старший брат) жили в комнатушке в интернациональном дворике в Орджоникидзе. Мысль о моём крещении пришла в голову бабушке, а воплотила её в жизнь школьная подруга матушки - гречанка. Мотивация этого поступка мне неизвестна. Для бабушки из терских казаков "крещённость" представлялось естественным состоянием человека да и внучок был хилый да болезненный... Что думала при этом комсомолка Лидия Папосемианиди- даже не берусь судить.... Меня, годовалого, забрали утром заботливые греческие руки, а вернули в полдень потенциальным членом Церкви - каковое право я реализовал на пятом десятке лет. Других подробностей о моём приобщении к Церкви узнать не удалось, поскольку все действующие лица удалились в мир иной ещё тогда, когда я такими вопросами не интересовался. Чудом только сохранился нательный латунный крестик. Сомневаюсь, что сразу после хрущёвских гонений на церковь, тогда вообще давали свидетельства о крещения, а если и давали - то не было никаких шансов сохраниться в семье члена партии (им был мой отец). Мне ещё повезло - я хоть твёрдо уверен в факте своего крещения. Мне часто попадаются люди, которые о такой детали биографии только гадают. Русские сейчас - одиночки, в которых едва теплится чувство семьи в смысле ближайшего окружения: родителей, сестёр и братьев, супругов, детей. В таких обстоятельствах приобщение к вере, вхождение в Церковь, всегда становится личным выбором.
Русский входит под своды храма настороженным одиночкой, не чувствуя поддержки со стороны семьи и общества. Он часто оставляет родных и друзей за папертью. Его Бог - личный Бог, его надежда и его крест.
Грек входит в Церковь как к себе домой. Он тут свой, не то что с момента крещения, а чуть ли не со дня венчания его родителей: его появление в лоне Церкви так же непреложно и неизбежно, как в лоне матери. Православие в Греции обязательно. Не знаю, вызывает ли такой официозный подход внутренний протест, как в советское время официальный атеизм укреплял в вере православных и сектантов, или бросал людей в эзотерические секты. Но я ни разу не был свидетелем активного неприятия православия. В худшем случае - равнодушия. Но и в этом случае "ортодокси", то есть истинная вера, воспринимается как часть истории или идеи, объединяющей общество. А всемирно значимая история Эллады с Византией и греческий патриотизм - другие основы общества. Против них выступит разве что отщепенец или душевнобольной. Грек настолько пропитывается неосознанным почтением к церкви, что иное состояние ему непонятно и сигнализирует о каком-то умственном извращении. Такой верующий неизбежно очеловечивает Бога и его присных, воспринимает как своих старших родственников - старших и по возрасту, и по положению, и по могуществу. Разумеется, человек ниже святых, Богородицы и Христа, но, как их родич, имеет на них некие права. Грек не может жить вне своей "семьи", обширного клана кровных родичей, друзей, покровителей и опекаемых, где все за всех, и, естественным образом, он распространяет человеческие отношения на христианский пантеон. Ближе всего святые, местночтимые и общеправославные. Ну, а Богородица - это просто всегреческая бабушка, с укором взирающая на своих не в меру проказливых внучков, но неизменно защищающая перед грозным ликом Господа.
Лучше всего я понял обыденную греческую веру в Салониках (как мне кажется, не рискую становиться в позу изрекателя истины в последней инстанции). Это когда я бродил полдня по древним солунским храмам, свидетелям первых веков христианства, и находил их в состоянии, которые бы русские сочли непотребным. Русской церкви нужен простор - крутояр над рекой, площадь в городе, поляна перед лесом. Русская душа требует чёткого деления обыденного от святого. По одну сторону - вечная русская грязь, надрывный труд, похмелье и тяготы постылой жизни. По другую - взлёт души, которую давит такая жизнь.
Солунские храмы почти двухтысячелетней давности ютятся на задворках многоэтажек - местных хрущовок. Приземистые соборы едва достают крестами до верхних этажей, алтари лишены света восходящего солнца, от детских площадок и стоянок машин крохотные дворики вокруг древних стен отделяются в лучшем случае парапетом. Часто храмы уходя глубоко под землю, от нынешнего уровня земли паперть отделяет пара метров - настолько нарос культурный слой вечного города за тысячу семьсот лет с гаком. В Салониках мусор успешно выживает людей из города, он успешно штурмует и церкви, образуя баррикады напротив входов и осадные насыпи против стен.
Это режет глаз - но это же уничтожает резкую грань между религией и обыденностью. Они рядом. Они сосуществуют. Греку не надо совершать переход в иное измерение как русскому. Он чувствует себя дома в своем жилище и в церкви. Бог весть, хорошо это или плохо. Но я бы мечтал о таком ощущении....
После службы я пошёл пообщаться к мулам. Три мула привезли дрова в навьюченных корзинах из-под фруктов и теперь терпеливо ждали у собора, когда погонщик наконец-то их разгрузит. Мулы ничуть не стеснялись того, что они стояли у входа в собор, а их хвосты обметали чуть ли не иконы. Думаю, и Богородица ласково относится к смиренным трудягам, ничуть не чурается их присутствию в святая святых. Мулы помахивали кудлатыми головами в ответ на мои поглаживания - а я рассматривал немудреные украшения на сбруе и бирюзовые бусы, которые были вплетены в гривы. Караван мулов удивительно вписался в антураж монастыря: словно, они были последней деталью, которая должна была придать достоверность картине.
В планах этого дня было пройти от Григориу до Агиа Павла и попутно заглянуть в Дионисиу. Переход короткий, в сумме часа два-три. Дальше предстояло определяться с маршрутом. С одной стороны меня манила Гора и в моем расписании было зарезервировано время на два дня подъема и спуска. Но по мере того, как далекая вершина вырастала надо мной, любовь к альпинизму у меня куда-то улетучивалась. С другой стороны - в Агиа Павла последний приют на южном берегу полуострова и далее предстояло по кромке между берегом и склоном Афона преодолеть двадцать километров до Продрому или Великой Лавры. В обоих вариантах следующий день полностью предстояло провести на своих двоих. То есть - экономить силы перед рывком.
Я намеревался попасть в Дионисиу морем - рано утром паром "Агиа Анна" совершает рейс от Дафны до пристаней на крайней юго-восточной оконечности полуострова. Но увлекся завтраком и, когда подходил к арсане, то увидел корму уходящего парома. Пришлось подождать, пока из лодочного сарая не появится монах и не покажет тропку над монастырем в сторону Дионисиу.
Тропа на Дионисиу - повторение пути на Григориу: вымостка из камней для мулов, обрыв с одной стороны и круча с другой, заросли, образующие тоннель, сквозь прорехи которого иногда то проглядывает небо, то заблестит море. Тропа лезет верх, когда надо перескочить через отрог, отрывается от берега и спадает вниз - когда надо пересечь ущелье. Видно, так выглядят все афонские береговые тропинки. Часто приходилось идти над обрывом, так что прямо под ногами шумело море. Я мог быть собой доволен - почти не заблудился, только в одном месте взял не ту развилку и прошёл сотню метров, пока не понял, что так я ухожу прямо в горы. На полпути издалека видна местная достопримечательность - водопад в глубокой узкой расщелине. Не думаю, что кто-то подбирался к нему, круча и чаща выглядели совсем неприступно.
Общее правило расположения прибрежных монастырей: сочетание мыса и устья реки. Как я предполагаю, вблизи устья обязательно есть побережье, удобное для гавани, а мыс желателен с точки зрения безопасности. В Григорию речушка практически незаметна, я едва заметил ручеек с тропы. А вот Дионисиу в буквальном смысле стоит на берегу мощной реки. Мощной - в горных категориях, потому что в обычном состоянии каменистое ложе шириной в десятки метров практически сухо, выглядит как полоса щебня. В дождь или весною по этому ложу прокатывается вал воды, который едва вмещается в берега. Насколько можно было видно с берега, местные воспринимали реку всерьез, поскольку воздвигли по берегам каменные стены, волноломы и прочие сооружения, отчего мирная обитель имела крайне воинственный вид как укрепрайон.
Сам Дионисиу возвышался на ложем реки на десятки метров ввысь, отчего дорога к нему имела вид пандуса с несколькими крутыми поворотами. Издали это выглядело так, словно над зрителем нависала горная крепость с ярусами стен. Тащить рюкзак вверх было лениво, я сбросил его у подножия пандуса и побрел наверх с фотоаппаратом и пластиковой бутылкой. Пандус располагался с северной стороны, в глубокой тени от высоких стен, поэтому подъем напоминал всплытие из толщи воды к солнцу. Шаг за шагом постепнно становилось светлее, пока я не очутился на верхней плоскости, перед самыми воротами, на ярком солнечном свету. Ворота изнутри сторожил пирг, посетитель, миновав калитку, упирался взглядом в каменную кладку пирга, а по левую руку видел вход в кафоликон, да еще участок вымощенного внутреннего двора. Вот, по сути, и всё, что доступно взгляду случайного прохожего.
О фресках собора мне приходилось читать, что в них обнаруживали пророчества о будущем - вроде изображения атомного взрыва. Для посещения собора время было неудачное, часов десять утра, то есть разгар послушания, когда все закрыто.
Я примостился отдохнуть у ворот, вытянул ноги и без особых мыслей провел с десяток минут. Ветер с моря бил в стену пирга, отчего почему-то он казался каменным парусом, а сам Дионисиу - кораблем. Было бы неплохо вот так плыть через облака и туманы к чудесам Божьего мира, разглядывать их, пытаясь понимать знамения, а потом наносить увиденное чистыми и ясными красками на свежую штукатурку. Было пустынно и покойно, только сплошной камень, окружавший меня в стенах, мостовой, покрытии церквей таил в себе неумолкающее тихое эхо - то ли от ветра, то ли от людей, прошедших этой дорогой.
Не помню, видел ли кого-то внутри монастыря. Потом нашел кран в мраморной тумбе, пополнил запас воды и отправился искать тропу на Агиа Павла.
Алгоритм поиска пути заключался в нахождении источника информации и попытке понять, что этот источник басурманит по-своему. На этот раз я подошел к троим парням, которые аккуратно наносили на кальку контуры росписи крохотной часовенки на пандусе. Двое отозвались "Здравствуй!", а третий без тени акцента подробно объяснил на русском дальнейший путь. Родная речь спустя сутки пути звучала немного странно.
Опять тропа в обход монастыря по склону, камни и смыкающиеся над головой заросли, спуски и подъемы. Отличие заключалось только в том, что в конце тропа выбралась на побережье, к пляжу из камней. На карте в этом месте стоял квадратик без дополнительных надписей. Он оказался полуразрушенной башней из белого камня, расположенной в сотне шагов от прибоя.
Вдоль берега шла низменная полоса шириной в несколько сотен метров, что для Афона было явлением нечастым. На крохотной равнине стояли шеренгой деревья и паслись мулы. Я немного прошел дальше и увидел Агиа Павла. Монастырь располагался на склоне (как мне показалось) самого Афона. По крайней мере. я не видел выше никакого перелома рельефа, который бы означал седловину или плоскогорье. От берега было заметно, как зеленый заросший склон менял цвет на более светлый, что означало, что деревья уступали место траве. А далее глаз слепили осыпи из белых камней. Но самой вершины я не мог разглядеть: её заслонял склон. Тут меня окончательно оставила решимость подняться наверх.
Цель моего сегодняшнего путешествия казалась совсем близкой и я решил расслабиться. Как ни странно это было, но я постоянно был ввиду моря, но на Афоне даже не прикоснулся к воде. Не то чтобы я слишком буквально воспринимал запреты на купание, но в пути, когда есть цель, всё подчиняется ей. Приблизиться к воде зачастую означало далеко уклониться от маршрута, искупаться - нарваться на морского ежа, получить иглы в стопу и долго потом мучиться от нагноения.
Искушение коснуться ласковой бирюзовой воды оказалось сильнее. К сожалению, пляж скорее напоминал завал из глыб вперемешку с разнообразным мусором. Мусор принесло с собой море и мне отчего-то стало не по себе, когда я представил, что на самом деле представляет из себя эта девственная морская гладь. Я осознал, что до этого на Афоне мне не попадались свалки и мусор. Были каменные руины, превратившиеся в осыпи, встречались полусгнившие деревянные конструкции, но всё это выглядело пристойно - природа забирала у людей то, что когда-то временно предоставила им в пользование. Привычный нам, горожанам, яркий коктейль из пластиковых бутылок, обрывок целлофана и фольги, прочих обёрток и разломанных девайсов, гниющей пищи здесь просто отсутствовал. Афонская жизнь чётко отделяла себя от мишуры цивилизации и не пускала далее порога. Вот эта полоса каменистого пляжа была таким рубежом, на котором останавливалась наша культура-свалка.
Я выбрал валун повыше и без лишнего мусора, стянул ботинки и побродил по глыбам, погруженным в слабый прибой. Вода хлюпала между камнями. Я вырос в Западной Сибири, в царстве глины и дерева, где камень всегда воспринимается как нечто инородное, привозное и редкое. Тут на крохотном пятачке молочно белели обточенные валуны мрамора, багровели, зеленели и чернели самые разнообразные оттенки неизвестных мне пород в паутине прожилок и пятен. Влажный камень представлялся во всей красе. Можно было бесконечно рассматривать переходы цветов и форм. Я начинал понимать людей, которые не могли жить без этого холодного на вид камня и вдыхали в него жизнь своим трудом, превращая в рукотворный покров.
Что ж, надо было идти дальше.
От арсаны к монастырю загзагами шла дорога. Отчего-то подъем показался невероятно трудным и долгим, хотя с берега стены обители казались совсем рядом. Я начинал ненавидеть серпантины, поскольку чувствовал себя неуместным на дороге, которая была предназначена для мулов или машин. Хотелось по-русски рвануть напрямик, вверх, в бурелом, сшибая рогами сучья и изгороди, выложиться до последнего в коротком рывке, зато сразу достигнуть цели. Вместо этого приходилось тащиться по дороге с сильно заметным уклоном, тратя силы ещё и на преодоления расстояния. Что ж поделать, смирение не входит в число моих добродетелей.
После нескольких зигзагов я добрел до калитки, которая выводила в своего рода предместье монастыря, состоящее из мощенного двора и нескольких домиков. Ворота были прикрыты, внутрь вела приотворенная калитка. Створки ворот произвели на меня сильное впечатление: толстенные доски, почти брусья, связанные между собой железными полосами на клёпке. Такие ворота вышибить можно было тараном. Неудивительно, что ворота были постоянно заперты, передвигать такие створки можно было только, если бы на это собирались все обитатели монастыря.
Проход под воротной башней продолжался в крытой галерее. Я дошел до места, откуда направо начинался витражный притвор кафоликона, а налево- вход в трапезную, покрутился и пошел дальше. Указатели на "архондарики" вели наверх, на второй этаж.